«Одеколон»
Дело было в стройотряде на Волге, куда мы были направлены по путевке Райкома комсомола в 1982-м году на сельскохозяйственные работы. Среди бойцов отряда, ввиду жесткого дефицита наличных средств, наряду с благородными напитками имели равное хождение и напитки сомнительного качества как-то: самогон, одеколон, брага и тому подобное.
Всего у нас было три мужских барака, два – более-менее дисциплинированных, зато третий, самый раздолбайский, как бы аккумулировал в себе пофигизм всего мужского населения отряда. Он-то и был основным потребителем напитков пресловутой второй группы. Каждый барак представлял собой отдельное трудовое звено, и таким образом, был вполне автономной, самостоятельной трудовой единицей. Руководил третьим бараком Дима Д., один из главных лоботрясов нашего класса. Таким образом, командир у барака подобрался как нельзя более отвечающий духу коллектива (надо сказать, что он был выбран на собрании почти единогласно, при одном воздержавшемся, каковым и оказался сам Дима).
Но наряду с несомненными достоинствами пофигизма и наплевизма, столь любезными сердцу всех членов звена, Дима несомненно обладал еще и свойствами лидера, собственно, и позволявшими ему верховодить шайкой самых отпетых лодырей и лентяев во всем отряде.
Так, почти каждая ночь в третьем бараке начиналась с тихой, но напористой перепалки, убивающей своим однообразием всех, кроме Димы, которая происходила между его соседями, спящими по правую и левую руку от него. Одного звали Глобус из-за равного диаметра в окружности его тела, а второго – почему-то Вич. Происхождение этого прозвища не установлено, во всяком случае, к Вич-инфекции оно точно не имело никакого отношения.
Так вот, перепалка, вспыхивающая между ними с завидным постоянством, состояла в следующем:
- Вич!
- Глобус!
- Вич!
- Глобус!
- Глобус!
- Вич!
И так далее. Продолжаться она могла, если ее вовремя не прервать, и полчаса, и час.
Обычно роль тормоза брал на себя Дима. Услышав справа и слева от себя знакомые позывные, он стучал железным кулаком по тумбочке и кричал:
- Тихо все! Всем заткнуться!
Барак благоговейно затихал в трепетном ожидании новых Диминых указаний. Выдержав паузу минут в пять, Дима уже другим потеплевшим голосом вопрошал:
- Так, где мой бычок?
Все небольшое население барака, как один, бросалось на его поиски, которые часто подолгу не приносили никаких результатов, ибо все запасы, как правило, были выкурены в течение дня. Наконец, искомое находилось, и Дима затягивался единственным оставшимся боевым трофеем, наполняя весь барак едким вонючим дымом дешевых сигарет без фильтра. Отряд наш назывался «Астра», должно быть, в честь одного из сортов таких сигарет. Иногда, пользуясь его благодушным настроением, затяжку – другую удавалось перехватить и кому-нибудь из приближенных. Восстановив таким образом Статус Кво, Дима, как строгий, но справедливый правитель, велел всем веселиться. А поскольку на Руси из покон веку «веселие есть вино пити», разрешал открыть «винные погреба». Т.е. кто-то лез в свой рюкзак и доставал очередной недопитый пузырек одеколону, благо запасов его в бараке было в избытке. Каждый прихватил с собой из дому по целому флакону, а некоторые - и по два.
Конечно, всяких там шутих и потешных огней, сопровождавших это действо, не было, все было тихо, дабы не привлекать к себе ненужного внимания, - что с того! Веселья от этого не становилось меньше, главное ведь не внешняя форма торжеств, но сама атмосфера праздника.
На утро, выйдя в колхозные необозримые поля на километровые помидорно-капустно-картофельные грядки, Димина команда стонала:
- Дима, мы устали, мы полежать хотим!
Дима хмуро слушал излияния тоски и печали своих подчиненных. Продолжалось это около часу. Со скрипом и вздохами маленький сельхозотряд продвигался с черепашьей скоростью по грядкам.
Наконец, Димино терпение лопалось:
- Хватит! – рявкал он. – Устали? Ну, хорошо, всем лечь, кто, где стоит!
Все послушно, с облегчением падали в грязь.
- Вот так и лежите, сволочи! – удовлетворенно кивал головой Дима.
Минут через 15 некоторые члены бригады осмеливались время от времени негромко попискивать, выражая свое недовольство.
- Дима, мы уже устали, нам, вообще, надоело в грязи лежать!
- Нет уж! – отвечал Дима великолепным командным голосом. – Просились отдохнуть, вот и отдыхайте в канаве, - и он окидывал победоносным взглядом свой отряд, распластавшийся, как во время артобстрела во всех ближайших канавах и вообще углублениях почвы, где только скапливалась вода.
В общем, спустя еще полчаса Димина команда, ободренная его разрешением встать, бодро маршировала по грядкам, нагоняя другие звенья, которые шли все время ровно, не страдая пароксизмами падений на грядке.
Самое удивительное, что никому из подчиненных не приходило в голову усомниться в правомочности Диминых приказов, все они выполнялись беспрекословно. И это тем более удивительно, что разница в возрасте между Димой и его подопечными была всего 1 год, и приехали они в этот лагерь абсолютно на равных правах по путевке комсомола.
Все лентяи и халявщики в нашем отряде именовались «шлангами». И, хотите верьте, хотите нет, при прополке картошки главный «шланг» третьего звена, Глобус, выкопал из земли кусок настоящего резинового шланга. Он еще стоял, в задумчивости вертя его в руках, когда его товарищи в один голос воскликнули: «Ну, шланг тебе в руки!».
В описываемом славном звене была, как это часто бывает, одна паршивая овца – отличник, по фамилии Дубов. Звали все его, естественно, Дуб. Он резко выпадал из коллектива, ибо не курил, одеколон не употреблял, да вдобавок ко всему – и это более чем что-либо другое раздражало соседей, усугубляя его положение изгоя, - спал без матраса и подушки на голых досках нар второго яруса (укрепляя, таким образом, спину), накрыв голову носовым платком. Это было совсем не лишним в бараке, где по ночам, особенно в первую неделю жизни, когда у его населения еще водились деньги, и недостатка в сигаретах не было, дым под потолком стоял такой, что в пору было вешать не то, что топор, но бензопилу. Время от времени тот или иной абориген среди ночи подходил к Дубову и, снявши с его лица платок, долго с любопытством и отвращением смотрел на его спокойное спящее лицо, после чего, презрительно сплюнув, водружал платок на место.
Ввиду явного антагонизма с коллективом, Дубов поспешил при первом же удобном случае поменять местожительство на более благополучный барак (взамен выгнанного за пьянство комсомольца Темы, который во время дневных работ плавал в нетрезвом виде в оросительной канаве, воображая, очевидно, что уже приехал после стройотряда на курорт).
В этом бараке ночью не пили и не орали, а если и делали это, то в лагерной бане – маленьком бревенчатом домике, стоявшем на отшибе. Там, собственно, и проводила ночи публика покультурней, коротая время при свечах, с гитарой и теплой водкой (ни в коем случае – не с одеколоном). По сути, в бане было то, что сейчас назвали бы ночным клубом. Там был культурный очаг ночной жизни лагеря. Здесь организовывались встречи с местными, а иной раз и со своими же, составляющими контингент женских бараков.
Как правило, тут сбивался теплый коллектив (не столько от водки, сколько от волнующей близости друг к другу). В тесном пространстве нетопленой парилки, всеми овладевало ощущение, что совершается что-то важное, в чем заключен некий высший, мистический смысл, ибо он, несомненно, присутствовал в том, чтобы не спать вместе со всеми, а пить теплую водку, глотая вместе с ней эту не менее обжигающую атмосферу ночного бдения.
Бывало, соберемся все вместе (все – это представители более цивильных бараков, которые не пили там же, где и спали) и принимаемся сочинять песни. Был у нас местный заводила Аркаша, приехавший в наш стройотряд из Волгограда, за год перед этим прошедший суровую школу коллективизма в школе комсомольского актива в п/л «Орленок», он-то и был главным инициатором наших собраний. И много чего сочиним, и, мир наполняется этими песнями, и звезды кажутся совсем близкими – такими, что протяни руку, и они окажутся у тебя в ладони, а наутро ничего не можем вспомнить. Наваждение тает с первыми лучами солнца. Лица при свете дня кажутся чужими, небо далеким, а солнце, не смотря на жару, холодным и безразличным.
Дубов, покинувший негостеприимный чертог Диминого барака, по ночам с нами в баню не ходил. Но, как и все мы, песни любил. У него был прекрасный, почти оперный бас при полном отсутствии слуха. Его пение впечатляло: громкий, как Иерихонская труба, глас, шатающийся и спотыкающийся на самых простых поворотах мелодии. Как-то, когда мы возвращались с ним из туалета (а туалет находился в скособоченной кабинке за территорией лагеря), Дубов у которого после посещения этого заведения на душе было легко как никогда, распираемый нахлынувшими на него чувствами, предложил исполнить вместе с ним гимн Советского Союза. Так очевидно в нем проявилась любовь к Родине, и вообще, ко всему человечеству. Я согласился. Результат превзошел все ожидания. Голос Дубова отдавался громовыми раскатами, проникая в самые отдаленные уголки лагеря, в то время как я, в меру скромных сил своих, пытался удержать эту бьющую через край силу в рамках известной мелодии.
- Ну, конечно! – печально прокомментировала наши рулады Юля, наша пионервожатая, заметно умерив наш порыв. – Идя откуда еще, можно петь такие песни!
Кстати, на почве любви к песне у Димы произошел конфликт с нашим отрядным бардом Аркашей, о котором я упоминал чуть выше. Аркаша втемяшил себе в голову, что каждый день у нас в лагере должен завершаться непременным совместным исполнением всем отрядом некой лирической песни, звучащей в ритме вальса. При этом, пение должно было сопровождаться непременным всеобщим покачиванием в обнимку, что, очевидно, должно символизировать единство и дружбу нашего коллектива, которых у нас, разумеется, не было, и быть не могло – слишком уж разные люди съехались на Ахтубу по набору районного комитета ВЛКСМ. Так вот, Дима со своей группой тунеядцев упорно саботировал эти массовые мероприятия, считая их никчемным и даже вредным времяпрепровождением, очевидно, считая это профанацией дружбы и единства (сам Дима никаких песен, кроме как в исполнении звезд зарубежной эстрады, не признавал, а песен под гитару, вообще, терпеть не мог). Однажды запыхавшийся Аркаша вбежал в 3-ий барак, этот негласный клуб «тайных нелюбителей самодеятельной песни».
- Чего сидите? Все уже собрались, только вас ждем! – набросился он на присутствующих.
Дима выразился в том духе, что песни – дело добровольное, а если у кого-то недержание, он может запереться в туалете, и там, за закрытыми дверьми, самовыражаться, сколько его душе угодно.
Это заявление так возмутило Аркашу, что он немедленно ткнул Диму в физиономию. Дима не преминул ответить тем же, причем со сторицей, умножив причитающееся непрошеному гостю на количество свидетелей этой сцены. Из барака Аркаша вылетел несколько ошалевший, и играл в тот день песню не в той тональности, так что девушкам показалось слишком низко, а ребятам – наоборот, - высоко.
Тем временем, смена близилась к завершению. Запасы всего, в т.ч. и парфюмерных изделий, подходили к концу. За несколько дней до отъезда я увидел делегацию, медленно бредущую к моему бараку под предводительством одного из членов Диминой шайки, по фамилии Человеков. Человеков отличился тем, что весь июль, что мы жили в лагере (а жара стояла около 40 градусов), проходил в одной и той же байковой рубашке. Благодаря такому постоянству в туалете, его рубашка под воздействием солнечных лучей превратилась из синей в зеленую.
Идя впереди всех, Человеков нес перед собой на вытянутой руке пустую эмалированную кружку.
Делегация торжественно вступила под сень наших гостеприимных чертогов. Человеков чуть дрогнувшим голосом попросил меня налить им в кружку одеколону, сколько не жалко. Дело в том, что до этого я трудолюбиво мазался им только от комаров. Признаться, я поначалу даже не понял, чего от меня хотят, пока гости не объяснили мне его второе, главное предназначение. Очевидно, мамы перед отправкой в лагерь забыли объяснить им первое.
Пораженный, я отлил им 2/3 своего пузырька, и компания, тихо ликуя, сгрудилась вокруг заветной кружки. Первым ядреного напитка отведал Человеков. На него напряженно нацелились 7 пар горящих глаз. Под пристальными взглядами он отхлебнул из кружки порядочный глоток, пополоскал рот и отправил его содержимое на дно желудка.
- Ну, как? – прошелестело в воздухе.
- Ф-фу, нектар! – послышался удовлетворенный ответ.
Это напомнило мне другую схожую историю, имевшую место через несколько лет после описываемых событий. В одной чрезвычайно богато обставленной квартире собралась компания друзей. Денег у них, конечно, не было. Но ведь надо же было как-то отметить встречу!
- Эх-х, - воскликнул ее предводитель, по прозвищу Буська. – Была – не была! Есть серебряные рюмки? – обратился он к хозяйке.
Та с готовностью принесла требуемое, в нетерпении ожидая, что же будет дальше.
- А из парфюмерии что-нибудь есть? – продолжал допытываться Буська.
- Есть духи, шампунь, одеколон, - чистосердечно ответила его еще ничего непонимающая собеседница.
-Ну, неси весь одеколон, какой есть, - махнул рукой Буська. – Духи и шампунь не нужно!
- Но зачем вам все это? – никак не могла взять в толк хозяйка квартиры.
- Сейчас увидишь! – успокоил ее Буська.
Когда все было принесено и разлито в серебряную посуду, хозяйка чуть удар не хватил.
- Но вы же не будете это пить?
- Именно это и будем! Закуска какая-нибудь есть?
- Но зачем вы просили принести серебряные рюмки? – воскликнула хозяйка, не слыша вопроса. Губы ее обиженно дрожали.
- Потому что это говно только из такой посуды и можно пить, из другой обратно пойдет, - последовал невозмутимый ответ.
Но вернемся на Ахтубу.
Можно, конечно, долго подтрунивать над третьим бараком, но он оказался единственным, кого не ограбили в одну прекрасную ночь перед нашим отъездом.
Воры – из местных молодцов – легко вскрыли наши хилые крючки, на которые запирались двери бараков и которые откидывались простым касанием ножа, все, кроме крючка третьего барака. Дело в том, что Димины подопечные забрасывали его не на душку, ибо последняя была давно отломана, а на дверную ручку. В результате, их дверь оказалась единственной, которая не поддалась взломщикам. Нам же пришлось писать заявления в милицию со списком украденных вещей. Но и это, в конце концов, обернулось для нас выигрышем. У меня пропал фотоаппарат, стоимостью 24 рубля, единственной ценностью в котором была почти до конца отснятая пленка, которую я, естественно, не успел вынуть. У моего же приятеля Шурика пропали часы, которые, ввиду их преклонного возраста, вообще не имели цены (но не в том смысле, что были бесценны, а в том, что не стоили ничего). Тем не менее, в милиции нам посоветовали утроить, или даже учетверить стоимость украденного, т.к. были здорово злы на вора, который, как оказалось, к моменту кражи уже имел условный срок, и не придумал ничего лучшего, чем явиться на первый допрос в украденных кроссовках, без труда опознанных их владельцем.
В результате, в течение всего последующего года мы с Шуриком еженедельно получали почтовые переводы из колонии общего режима, где сидел осужденный по нашему делу (очень кстати, учитывая наши невеликие доходы), которые многократно перекрыл не только стоимость украденных вещей, но и те цифры, которые мы указали в наших заявлениях, еще раз подтвердив старую истину, что сколь веревочка не вейся, а конец всегда будет.
В завершение скажу лишь что по дороге домой Дима горько плакал по такому, казалось бы ничтожному поводу, как то, что он и его орлы получили за месяц работы на 11 рублей меньше остальных. Вместо 36-ти – всего 25. Был как раз его день Рожденья, и мы с Шуриком, чтобы как-то его подбодрить, пригласили Диму, в вагон ресторан, где и пропустили по рюмочке за здоровье юбиляра.
Дело было, конечно, не в деньгах, а в той обиде, которую нанесли ему таким распределением. Но обижаться, на самом деле, было не на кого, кроме себя, ведь за праздник жизни, длившийся все время их пребывания на Ахтубе, рано или поздно все равно пришлось платить. Приглашать кого-то на день Рожденья после выхода из поезда Дима, разумеется, не стал. На следующий день он отправился с папой в свой любимый дом отдыха к незабвенному другу Эдику, вместе с которым гостил там каждое лето.