Я твое повторяю имя
по ночам во тьме молчаливой,
когда собираются звезды
к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.
И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами,
что о прошлом поют поневоле.
Ф.Г. Лорка
Ее испуганная красота пряталась в легком мельканье пальцев над черно-белыми рядами клавиш. Черные локоны непослушно спадали на лицо и сердили ее.
На моих коленях дремал томик стихов Лорки.
Вечер парил над нами пряным теплом…
Она оставила мне маленького белого котенка, беспомощного, но уже достаточно гордого, чтобы не признаваться в этой беспомощности. После нескольких неудачных попыток взобраться на слишком высокий диван, он уснул на полу и больше не позволил себя поднимать – кусался и царапался.
Я смотрю на него, царственно посапывающего на голом полу – и внутри себя снова пытаюсь по кусочкам склеить рассыпавшийся в брызги покой. Но каждый раз, когда долгая нить размышлений уже почти приводит меня к принятию решений, мой взгляд наталкивается на упрямый комочек белоснежной шерсти, и все мои доводы разлетаются, словно янтарь с порванных бус…
Все сначала… Тонкая красота вьется над ее плечами. Черные клавиши – короче белых, и их меньше. Но она все чаще задевает их мизинцем. Нахмурившись, останавливает игру, чтобы убрать со лба пряди волос…
Свет вечернего солнца прорывает занавески…
Она опрокинула легкий стул на веранде, а я не стал его поднимать. Осенняя паутинка опускается на мою ладонь. Притихший сад похож на доброго друга, который, замерев в нерешительности, пытается подобрать слова утешения. Ощущаю кончиками пальцев теплую шероховатость коры.
И снова и снова… Полированное дерево отражало небывалое зарево. Закат струился по стенам, книжным полкам и иногда робко касался ее колен. Элегия Рахманинова. Бархат тревожной музыки. Невидимая виолончель – тягучий карамельный плач. Пауза. Раздраженно пожимая плечами, она убрала за ухо длинную челку. Потом повернулась с нерешительной улыбкой и посмотрела мне в глаза. Я видел, как бледна и прозрачна ее кожа, как тяжело вздымалась ее грудь, как подрагивали худенькие пальцы. Попытался улыбнуться в ответ, но улыбка вышла кривой и выдала меня с головой. Испуганно откинувшись, она тревожно теребила край шали. Стрелки ресниц. Слезы, горящие на ее щеках, как ранние звезды.
А я смотрел на нее из своего нелепого огромного кресла, смотрел жадно, задыхаясь, мучительно осознав, что в жизни и смерти, в любви и разлуке, в боли и надежде, в безумии и мудрости – в чем бы то ни было я никогда больше не смогу отыскать красоты и обреченности большей, чем обрел в короткий миг, когда любовался своей медленно умирающей женой…
Мрамор. Белоснежный, чистый и беспощадный.
Солнце садится, и сад полнится странными силуэтами. Ветер дышит осенним неласковым холодом, но я неожиданно согреваюсь, словно могильный камень вдруг начинает излучать мягкое тепло.
Темнота быстро накрывает меня.
Я остаюсь неподвижен и продолжаю твердить про себя строки, выбитые на памятнике нетвердой рукой:
«Имя тебе Красота… Мне же отныне нет других имен, кроме как Боль и Отчаяние…»