Подробнее об авторе и его работах http://www.lebedko.su/nedavnie-stati
(Опубликовано изд-вом СПбГУ в 2008г. 2500 экз.)
Часть 2
Великая Ересь (2)
И вся история - голое поле с торчащими пнями.
Василий Розанов. «Опавшие листья»
Славянская духовность - явление особое. Это наиболее, если так можно выразится, уретральная духовность в Европе. А Европа, как я уже говорил, сама является уретральной...
Но запомните вот что: для уретральника - основная ценность - свобода. И он будет за нее бороться. Его невозможно ничем, кроме хитрого обмана, посадить на цепь. Он вырвется, ценой жизни, но вырвется...
Профессор Толкачев (Часть I, глава 20)
1.
Следует сказать, что Вацлав IV, хотя и популярный среди простого народа, был не в состоянии контролировать внутренне положение с требуемыми тактом и твердостью.
Франтишек Дворник. «Славяне в европейской истории и цивилизации»
«В августе 1393 года, в день св. Сикста у Томаша Гуски – крестьянина из Моравского местечка Требич – родился мальчик. В двадцатый день августа родной брат Томаша, священник Микулаш крестил новорожденного. Назвали сына Мартином – в честь деда.
Детство Мартина пришлось на первые годы правления Вацлава IV – человека сложного нрава. В Праге распространялись слухи, что молодой король слишком много пьет и из ленности пренебрегает своими обязанностями. Это поощрило панов на заговор против короля. Была организована конфедерация старейших панских родов, во главе которой встали пан Рожмберк и двоюродный брат Вацлава моравский маркграф Йошт. Брат Вацлава, германский император Сигизмунд, покровительствуя конфедерации, вел двойную игру. Так произошло опасное нарушение мира и согласия в Люксембургском доме, заботиться о сохранении которых так горячо призывал родичей отец Вацлава покойный Карл IV. Когда Вацлав отказался выполнять требования конфедерации назначать только представителей высшей знати на государственные должности и править, руководствуясь их советами, те взяли его в плен и назначили маркграфа Йошта старостой с диктаторскими полномочиями.
Спас Вацлава его брат Ян Згоржелицкий из Лужицы, который появился в Праге и добился поддержки горожан. Затем помощь пришла от германских князей. Собирать силы начали бюргеры королевских городов. Паны вынуждены были освободить короля, но он так и не смог победить своих могущественных противников. Междоусобная война продолжалась, и Вацлав вынужден был просить о посредничестве Сигизмунда и даже Йошта. Панам были выгодны условия соглашения Вацлава с Сигизмундом и Йоштом. Рожмберк стал бургграфом, а Йошт правил в Праге. Однако, как только смог, Вацлав отвоевал власть и изгнал Йошта из Чехии.
Борьба за власть, которая сделала такой неустойчивой положение Чехии, осложнялась различными событиями, происходившими в ее религиозной жизни. Шестая часть земель принадлежала короне, две шестые – дворянству, а все остальное являлось собственностью епископов, капитулов, городского и сельского духовенства и религиозных общин.
При таком положении дел церковная должность рассматривалась как лучшее и самое надежное средство к существованию. Многие дворянские семьи стремились обеспечить своим сыновьям одну или несколько высших церковных должностей. Деятельность папы Иоанна XXII способствовала этому путем всевозможных денежных соглашений с курией. Многие должности давались мирянам за службу, которую они несли королю и даже иностранцам.
Все это вело к упадку нравов и расколу в среде духовенства. Богатые пожертвования порождали роскошь и суетность. Вскоре стало не хватать приходов для все растущего числа священников. Такое неравномерное распределение церковных богатств порождало сильную горечь среди низшего духовенства, недовольного также огромными суммами, которые приходилось отсылать курии.
Микулаш Гуска был очень бедным священником. Средств его едва хватало, чтобы помочь семье брата, который бедствовал: прокормить трех его сынов – Петра, Якоба и младшего - Мартина.
Когда Мартину исполнилось одиннадцать лет, чума унесла его мать и старшего брата Петра. Отец совсем обеднел и много болел, оставив детей почти без присмотра. Микулаш вынужден был наняться викарием к пану Венцеславу. К тому времени он успел обучить Мартина грамоте, латыни и Священному Писанию. Мальчик обладал поразительной памятью и способностью к учебе. Незаурядный ум сочетался у юного Мартина с независимым свободолюбивым нравом. Он был вожаком ватаги мальчишек, совершавших частые набеги на сады пана Венцеслава и затевающих драки с сыновьями богатых крестьян и пребендариев.
Весной 1408 года Томаш Гуска умер. Его брат Микулаш написал письмо своему дальнему родственнику епископу Штефану Крабице с просьбой взять четырнадцатилетнего Мартина и пятнадцатилетнего Якоба в обучение.
Ранним июньским утром братья, поклонившись могилам отца и матери, отправились в город Брно к епископу Штефану. Делая нечастые привалы, они одолели путь за два с половиной дня и в жаркий полдень девятнадцатого июня достигли ворот Брно. Здесь пути братьев неожиданным образом разошлись. Произошло это так. На главной площади Брно в этот жаркий день было не так уж много народу. В тени большого здания мальчики заметили одиноко стоящего монаха – по виду францисканца. Был он высок и худощав, и выглядел лет на пятьдесят. Братья подошли к нему:
- Не подскажете ли, святой отец, как найти дом епископа Штефана Крабице?
- Я знаю его дом и покажу вам. Но с какой целью вы направляетесь к епископу? – Монах говорил по-чешски с акцентом.
- Отец послал нас учиться к нему, – сказал Якоб.
- И чему же вы хотите научиться? – спросил монах.
- Научиться во всем являть себя, как служители Божии, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах. Чтобы нас огорчали, но мы всегда радовались, чтобы мы были нищи, но многих обогащали, чтобы ничего не иметь, но всем обладать , – отвечал Мартин на латыни словами Священного Писания.
Монах поразился столь удивительным словам, сошедшим с уст подростка:
- И что же – много ли ты еще знаешь из Писания?
- Все Евангелия, Деяния апостолов, Послания Павла и Апокалипсис, – гордо произнес мальчик.
- А что же ты? – обратился францисканец к Якобу.
- Грамоте обучен, – смущенно ответил тот, отдавая должное удивительным способностям и памяти своего брата.
- А ты писать тоже, конечно, умеешь? – снова спросил монах Мартина.
- Умею.
- Как звать тебя?
- Мартин Гуска. А это мой брат Якоб.
- А меня зовут Флорентий. Флорентий Радейвин. Я возвращаюсь из странствия в свой монастырь на юге Германии. Скажу прямо, что тебя, Мартин, я хотел бы видеть среди наших монахов. В библиотеке монастыря нужны толковые переписчики. Твой брат тоже может отправиться с нами, ибо и для него найдется место в монастыре.
- Я никуда не пойду, – отозвался Якоб. – Я должен выполнить волю брата моего отца и поступить в обучение к епископу Штефану.
- А я никому ничего не должен, – сказал твердо Мартин. И добавил словами от Иоанна: - Верующий во Христа не судится, а не верующий уже осужден, потому что не уверовал во имя единородного Сына Божия .
Флорентий вновь был восхищен познаниями мальчика и его решимостью. Он велел Мартину ждать его здесь на площади. Якоба же монах отвел к дому епископа Штефана Крабице, и более мы ничего сказать о дальнейшей судьбе Якоба не можем.
Затем Флорентий и Мартин скромно пообедали и тем же днем, помолившись в церкви св. Якуба, двинулись в долгий путь...
2.
История – это наш утраченный референт, то есть, наш миф.
Жан Бодрийяр. «Симулякры и симуляции»
Есть такая детская игра – отгадывать слова. Сидящие в комнате люди договариваются, что один из них выходит, а остальные загадывают какое-нибудь слово. Затем ушедший возвращается и задает наводящие вопросы. Скажем, он спрашивает: «Это растение?» А ему отвечают: «Нет». – «Животное?» – «Да». И так далее. Но допустим, что те, кто остался, вообще не договорились ни о каком конкретном слове, а решили, что ответ будет строиться в зависимости от вопроса, чтобы определить возможный ответ каждого, кому будет задан следующий вопрос. То есть загаданное слово будет возникать в зависимости от того, какие вопросы будут заданы, и ответ в конечном итоге установится по ходу разговора.
В этом случае для того, чтобы анализировать мир и человеческое бытие, нужно одновременно рассматривать становление и того, что говорится о мире, и того, о чем говорится. Понимать мир, как нечто, что порождает человек, способный понять то, что он же и порождает. Но есть нечто, что мешает так воспринимать реальность. Что это? Допущение, что есть готовый, завершенный мир всех законов и всех смыслов. Идея Бога предполагает обычно такую завершенность, когда все как бы решено, уже пройдено... Лишь в вечности предстают друг пред другом создание Бога – человек и создание человека – Бог. В разворачивающемся же потоке времени можно и нужно научиться жить в мире не готовых смыслов, а в таком мире, где смыслы становятся по ходу дела...
Жить в мире готовых смыслов проще. Так, впрочем, живут очень и очень многие, почти все... Так жил и Костя. Ведь главное – не то, что ты думаешь и каких учений придерживаешься, а то, как ты живешь. Костя считал себя последователем гностиков и постмодернистов, автором оригинальных мировоззренческих построений, смыкающих учения тех и других. Мысль его взлетала и уносилась за головокружительные горизонты – туда, куда редко добирается мысль смертного. А как он жил? – А жил он в очень четко очерченной клетке, где все расставлено по местам и, честно говоря, совершенно безрадостно. Иллюзия свободы, в том числе и свободы творения новых смыслов, подпитываемая изящным философствованием, в которое так хотелось верить! Попытка защититься от депрессивного эмоционального фона, робости, закомплексованности, неспособности на поступок, неспособности любить, в конце концов.
Разрыв между иллюзией свободы и жесткой клеткой своей жизни Костя прозревал (не только мысленно – он, конечно, сознавал этот разрыв; сознавал, но не прозревал) лишь несколько раз в жизни. Первый раз – когда влюбился в Настю и отправился с ней к маленькому лесному озеру. Второй – когда Толик Медведенко после назидательной лекции о «царе, рабе, черве и Боге» спросил Костю, осознает ли он это в своей жизни. Третий раз – после вопроса Ивана Куренного о том, является ли Костина жизнь бытием-к-смерти. И четвертый раз – в тот же день, когда произошла эта таинственная история, как-то связанная с 1421 годом. Она и явилась тем, что перетрясло не только Костино представление о себе, но и саму его жизнь. Внимание Кости стало проникать не только в область мышления (что, между прочим, само по себе далеко не каждому доступно), но и в те смыслы, которые выстраивали его бытие. Ждали его неутешительные открытия.
Постмодернистский плюрализм и гностические озарения были лишь тонким слоем, под которым скрывалась могучая фигура ветхозаветного фарисея с четко очерченным кодексом правил и запретов. Фарисей жестко карал все вольнодумные Костины порывы, следствием чего были и самоуничижение, и депрессия, и множество страхов. Фарисей этот - архетип зловещих деяний Моисея, накинувших бремя удушья на цивилизацию, заложивших фундамент таких сверхценностей, как власть и монополия на истину. (Нерон, Сталин, Гитлер, фашизм, религиозный фанатизм, терроризм, серые кардиналы, управляющие денежными потоками и влекущие мир от одной катастрофы к другой – из этой же серии). С этими сверхценностями западной цивилизации боролась Костина мысль, обращаясь к постмодерну, но боролась безуспешно, так как не была направлена внутрь - к тому, что гнездилось в самой Костиной душе. Конечно, сказать, что фарисей и был единовластным хозяином тех смыслов, что обустраивали Костину жизнь, значит очень сильно упростить положение вещей. Великое множество других фигур кружили хоровод жизни (что великолепно описал Герман Гессе в своем «Степном волке»), но реальной законодательной и исполнительной властью обладала именно эта – ветхозаветный фарисей.
Именно в поисках того, что было бы способно противостоять фарисею, Костя ухватился за Мартина Гуску. Желая вывести эту фигуру из тени, он решил написать историю жизни Мартина. Историю жизни этого великого еретика. Погружаясь, с помощью Мартина в свои собственные глубины, Костя постигал, что там – за ересью – таится еще один полюс его жизни – атеизм. К нему-то Костя и двигался сейчас. Как к горькому лекарству... Читатель в этом месте вправе возмутиться – разве может быть движение к атеизму верным шагом к постижению своей сущности? А почему бы и нет? – отвечу я вопросом на этот гипотетический вопрос. Погрузившись в эту книгу, мы вместе с ее героями путешествуем по непредсказуемым лабиринтам ризомы, играем в игру без правил, отгадываем слово, которое еще не было загадано. На этом пути неизбежно рушатся все авторитеты, в том числе и духовные. Лично мне движение Кости в сторону раскрытия в себе атеиста кажется сейчас очень уместным в предложенных обстоятельствах. Куда он двинется дальше, я пока так же, как и ты, читатель, не знаю... Но коль скоро я употребил слово атеизм, я хотел бы раскрыть его насколько возможно объемно, ибо часто оно ассоциируется с довольно плоским мировоззрением диалектического материализма и какими-то отголосками советского пионерско-комсомольского воспитания. Мы же обратимся к философскому словарю 2000 года:
«Атеизм – в традиционном понимании – мировоззренческая установка, альтернативная теизму, то есть, основанная на отрицании трансцендентного миру начала Бытия. Атеизм может подразделяться как религиозный индифферентизм (то есть отсутствие фокусировки на вопросах веры), религиозный скептицизм (то есть сомнение в определенных догматах вероучения), вольнодумство (то есть внеконфессиональная интерпретация Символа веры), антиклерикализм (то есть позиция неприятия института Церкви). По форме проявления атеизм варьируется в предельно широком диапазоне - от моделей, исключающих Бога в качестве объяснительного принципа из картины мира (материализм) до смысложизненной позиции богоборчества (романтизм)».
Костины раскопки в себе, с использованием такого исторического персонажа, как Мартин Гуска, включают в себя, пожалуй, все позиции атеизма, исключая религиозный индифферентизм... Написание истории жизни Мартина стало воплощением желания принять эту противоречивую и отвергаемую ранее сторону своей личности и создать противовес фигуре фарисея, которую Костя с ужасом открыл в себе сразу после событий в университетской группе.
Почему все-таки Мартин Гуска? Тут уместно сказать несколько слов о Костином отношении к реинкарнации. Конечно, после того, что произошло с группой на лекции о Хайдеггере, проще всего было бы занять позицию, что Мартин Гуска, возможно, одно из прошлых Костиных воплощений. Но Костя относился к столь упрощенным мыслям снисходительно. Считая себя прогрессивным философом (а тут еще и надвигающийся атеизм!), Костя не разделял расхожих представлений о переселении души. Его мысль тяготела к нелинейным моделям квантовой физики (тут прослеживалось влияние Юры и Гриши) – моделям так называемых «запутанных состояний». Но о запутанных состояниях мы еще поговорим в конце главы...
К атеистическим позициям Костю направил и вопрос Куренного о бытии-к-смерти. С того дня мысль о смерти стала навязчивой. Как бы ни хотел Костя уверовать во что-то, что отвлекло бы от холодного, парализующего ужаса неизбежного полного и окончательного исчезновения - не получалось. Все, что он смог, так это придать ужасу оттенок возвышенности. Мысль Кости о смерти, когда ей удавалось придать поэтическую форму, выглядела примерно так: «Когда-нибудь я неизбежно вступлю в наиширочайшую пустыню, совершенно гладкую и неизмеримую... Погружусь в непостижимые сумерки, в немую тишину, в неописуемое согласие, и в этом погружении утратится и всякое подобие и всякое неподобие, и в этой бездне душа моя утратит сама себя и не будет больше знать ни подобного, ни неподобного, ни иного; и будут забыты любые различия в этом простейшем начале, молчащей пустоте, там, где не видно никакой разницы, в глубинах, где никто не обретет себе собственного места, в этом молчаливом ненаселенном совершенстве, где нет ни дела, ни образа...»
Когда-то в юности он думал уже подобным образом, но мысль эта всякий раз упиралась во взрыв липкого потного ужаса, который рассыпал в прах любое дальнейшее размышление. Оставались лишь какие-то междометия: «Как это я - никогда больше...? Никогда! Никогда!!! Абсолютно никогда!!!...» В дни же, последовавшие за странной лекцией, Костя стал приучать себя не бежать от этого липкого, судорогой скручивающего ужаса, а, напротив, идти ему навстречу, продолжая думать о смерти, о полном и окончательном исчезновении. Через несколько дней это удалось. Оказалось, что ужас переваливает за некоторый пик, а затем на его место приходит совершенно новое чувство. Переложить его на слова очень трудно, но Костя попробовал записать ассоциации, которые от этого чувства остались:
«Как в детстве, меня охватывал ужас перед Ничто, но сейчас я не убегал от него. Усилием воли продолжал проникать вглубь ужаса, который выходил на максимальный уровень, а после вдруг преобразился в экзистенциальный пик духа, переживание чего-то вечного по сути и одновременно преходящего, общечеловеческого. Мне как будто открылось величие человека, стоящего лицом к лицу с молчащим холодным космосом, постигающим, что мгновение преходяще и что все когда-либо окончательно и бесповоротно исчезнет - и при этом имеющим мужество творить смыслы и совершать поступки... Человек наедине с собой и своим абсолютным одиночеством... Это было высокое состояния духа. В нем была какая-то отчаянная романтика. Романтика от ясного переживания того, как на каждый найденный человеком способ быть, само Бытие отвечает безупречно выверенным ходом, дающим понять, что Жизнь бессмысленна, Бога нет, а ты - пустое место неустойчивого равновесия Проявленного и Непроявленного. Этим, возможно, дается шанс человеку опереться на себя в разверзнувшейся пропасти Нигде и Никогда».
Несколько дней после этого переживания Костя вынашивал гордое и одновременно скорбное чувство романтического атеизма. Перечитывание средневековых мистиков еще более углубляло это состояние. Эрхардт, Сузо, Таулер, Ареопагит - смыкали Ничто Хайдеггера и божественное Ничто. То, что раньше было предметом Костиных рассуждений, проникло, наконец, в область чувств.
В эти дни он читал очень много из средневековых авторов. Особенно глубоко запали в Костину душу рассуждения Фомы Кемпийского, современника Мартина Гуски. Костя принимал Фому (его «Подражание Христу»), тут же отвергал, переиначивал, подвергал деконструкции, прочтению с точки зрения ницшеанства и экзистенциализма... Все это еще найдет отражение в истории Мартина Гуски...
А вот сама эта история... Почти пять с половиной веков прошло с тех пор, как закрылись последние глаза, видевшие Мартина. В летописях осталось лишь несколько страниц о его жизни и совсем небольшие кусочки его работ и проповедей. Можно ли сказать, что то, что писал Костя, соответствовало тому, как было «на самом деле»? Да!
Чтобы разобраться, почему я ответил «да», мы и поговорим о квантовой теории «запутанных состояний». Теория «запутанных состояний» связана с квантовомеханическим парадоксом Энштейна–Подольского–Розена и относится к микромиру. Парадокс состоит в том, что элементарные частицы, принадлежащие квантовой системе, например, атому или атомному ядру, будучи разделены вследствие некоторого воздействия, сохраняют информационную общность так, как если бы они по-прежнему составляли единое целое. Такое их состояние называется «запутанным». При этом управление состоянием одной частицы вызывает мгновенное изменение состояния всех других. Дело в том, что состояние квантовых частиц не определено в те моменты, когда их не наблюдают!!! Например, не определено направление спина . Наблюдение частицы как бы фиксирует ее состояние (в данном случае, спин), а вместе с тем и состояние всех остальных частиц, запутанных с наблюдаемой. Это означает, что тот способ, который мы выберем, чтобы измерить реликтовое излучение, то есть излучение, возникшее в момент Большого Взрыва – возникновения Вселенной, повлияет на состояние этого излучения в сам момент Большого Взрыва. Парадоксальным образом мы сейчас можем влиять на то, что произошло миллиарды лет назад. Иными словами, пока мы не обратили внимание на то, что уже как бы произошло, оно неопределенно, то есть как бы и не произошло. Более того: мы можем выбирать то, как оно (то, что уже давным-давно произошло) произойдет! Мы можем создавать то прошлое, которое не засвидетельствовано!
Для нашего повествования все вышесказанное означает, что Мартин Гуска и Флорентий Радейвин сейчас, когда Костя пишет свои строки, в июне 1408 года направились из Брно через Прагу в окрестности Вюрцбурга, где располагался монастырь Братьев Общинной Жизни. Ну а о том, как проходило их путешествие, мы узнаем из следующей главы...
3.
Истинно, не высокие слова делают человека святым и праведным, а жизнь добродетельная делает его угодным Богу. Пусть не умею определить, что есть благоговение: лишь бы я его имел. Если знаешь всю Библию и все изречения мудрецов, что пользы во всем том, когда нет у тебя любви и благочестия? Суета сует, все суета, кроме любви Божией и служения Ему Единому. Презирая мир, взирать на Небесное Царствие - вот в чем состоит верховная мудрость.
Фома Кемпийский. «Подражание Христу»
«Утром шестого дня пути Мартин с Флорентием вошли в город Кутна Гора. До Праги оставалось совсем недалеко, а затем, по расчетам Флорентия, понадобится еще неделя, чтобы добраться до монастыря под Вюрцбургом. Мартин, все детство проведший в сельской местности, впервые видел города: Брно, Пршибислав, Немецкий Брод и вот, наконец, Кутну Гору. Мальчик удивленно и восхищенно рассматривал богатые дома, часовни и соборы, дивясь великолепию и строгости форм готической архитектуры. Флорентий, еще в Пршибиславе заметив любопытство Мартина, принялся увещевать его не строгой, но настойчивой проповедью:
- Смущаешь ты, мой юный друг, свою неокрепшую душу прелестями земной красоты. Это меня беспокоит, ибо судьба твоя – служить лишь одному Богу. Говорят ведь многие безумные и малодушные: «Вот какая счастливая жизнь тому-то или тому-то человеку! Как богат он, как знатен, как возвышен и могуч!». Но стремись к небесным благам, и увидишь, что все те временные - ничтожны; увидишь, как они неверны и как тягостны, потому что нельзя никогда без заботы и без страха обладать ими. Не в том счастье человеку, чтоб иметь все временное в изобилии: достаточно ему и необходимого. Поистине жалость - жить на Земле. Чем ближе к Богу хочет быть человек, тем более горька становится ему здешняя жизнь. Чувствует он совершеннее, и оттого видит яснее болезни поврежденной человеческой природы.
- Про ничтожность богатства я уразумел еще с детства: дядя Микулаш часто говорил об этом. Но почему восхищение красотой вы считаете дурным и недостойным для того, кто решил посвятить свою жизнь Богу? Ведь красота – тоже творение Бога...
- Не говори так, Мартин. Ты еще не понимаешь опасность соблазна всем земным и плотским. Мы, удалившиеся от мира, ради Христа отказавшиеся от всех внешних прикрас, считаем все прекрасное на вид, услаждающее слух, нежно пахнущее, сладкое на вкус, приятное на ощупь – одним словом, все плотские удовольствия – нечистотами. Так учил еще святой Бернар Клервосский.
- Но ведь в Евангелии про это ничего не сказано! Почему мы должны слушать Бернара?
- Что ты! – Флорентий перекрестился, удивленно посмотрел на Мартина и продолжал уже строго: - Не богохульничай! Смири свою гордыню! И я в молодости предавался вольнодумию, о чем сейчас горячо сожалею и до сих пор замаливаю этот грех. Смирись, чтобы не повторить ошибок многих. А что касается Писания, - тут Флорентий смягчился, - то вот слова апостола: «Нужно нам держаться в терпении и ожидать Божия милосердия, доколе пройдет здешнее беззаконие и смертное поглощено будет жизнью» .
Мартин хотел было возразить, что слова Павла можно истолковать совсем иначе, и что вовсе не обязательно пренебрегать преходящим, даже если стремишься к вечному, но сдержался: он не хотел ссориться со своим старшим спутником. К тому же, он заметил, что Флорентий испытывает нечто, подобное сожалению, от того, что ему приходится отрекаться от земного и плотского, но мужественно справляется с этим сожалением благодаря упорству аскета. Это наблюдение вызвало двойственные чувства: сочувствие, с одной стороны и уважение к подвижнику, неуклонно идущему к своему идеалу, с другой. Победило все же уважение.
- Я согласен с вами, учитель, – произнес он, открыто глядя в глаза Флорентию. Тот улыбнулся и положил руку на плечо мальчика.
- Видит Бог, из тебя получится настоящий монах.
Мартин смирился лишь внешне, из чувства уважения, но остался при своем мнении. Он продолжал восхищаться красотами архитектуры и пейзажей, но не выражал свои восторги столь явно. Мартин чувствовал во Флорентии Радейвине огромную внутреннюю силу и знал, что жизнь в монастыре придаст подобную силу и ему самому. Так что расхождение во мнениях, которое наметилось и с которым, как Мартин предчувствовал, предстоит еще не раз столкнуться, вовсе не убавило в нем желания стать монахом.
Здесь следует сказать несколько слов об искусстве Чехии, особенно об архитектуре, развившейся под сильным влиянием готики, которая как раз в пору описываемых нами событий достигла наивысшего своего расцвета. Готическая архитектура пришла в Чехию из Германии в тринадцатом веке. Раннеготический стиль был воспринят почти как революция во всей своей чистоте. Бурное развитие архитектуры и искусства началось во время правления Карла IV, отца нынешнего короля Вацлава IV. Было начато строительство собора святого Витта в Праге. Настоящим открывателем нового направления в архитектуре стал Петр Парлерж из Швабии, ставший одним из создателей позднеготического стиля. Именно он и его ученики строили соборы святого Витта, святого Бартоломея в Колине, святой Барбары в Кутной Горе. Петр Парлерж открыл также новый период в развитии чешской скульптуры. В его мастерской чешские и немецкие мастера изготовили ряд превосходных каменных портретных изображений и скульптур, украсивших многие соборы. Богатство украшений и изысканность стиля почти предвосхищали искусство эпохи Возрождения.
В то время, как Мартин восхищался этим великолепием, Флорентий был угрюм и даже, казалось, раздражен. Выйдя из Собора святой Барбары в Кутной Горе, где спутники совершили утреннюю молитву, он негодовал:
- Люди спешат приложиться к святыне, но они более любуются красотой этой святыни, нежели молятся ей. Зачем в церквах столько золота, которое только отвлекает от молитвы? К чему перед глазами молящихся все это нелепое уродство, какое-то поразительное безобразное изящество и изящное безобразие? Зачем тут мерзкие позолоченные обезьяны? К чему свирепые львы, ужасающие кентавры, сражающиеся воины, трубящие охотники? Ты видишь под одной головой множество тел и, наоборот, много голов у одного тела. Здесь у четвероногого животного виден змеиный хвост, там – у рыбы голова четвероногого. В конце концов, здесь такое великое разнообразие всевозможных изображений, что неокрепшего духом мирянина скорее потянет проводить все время только ими одними любуясь, а не размышляя о Законе Божием! Ничего, Мартин, когда мы достигнем нашей обители, ты увидишь образчик апостольской бедности и праведной жизни. Потерпи немного!
Словами этими монах подбадривал, прежде всего, себя самого. Мартин вовсе не томился и терпеть ему не приходилось. Видя мужественное борение Флорентия, он вновь испытал порыв уважения к нему и силе его духа.
Вечером следующего дня спутники были уже в Праге. Красоты прочих городов померкли перед великолепием того, что увидел Мартин здесь. К радости Мартина Флорентий оставил его у своих знакомых, а сам исчез на два дня, предоставив возможность мальчику бродить по городу, наслаждаясь его величием.
Вернулся монах вечером второго дня в радостном расположении духа. Он побывал в своей альма-матер – Пражском университете. Рассказал о том, что встретился со старым другом - ныне ректором Пражского университета Яном Гусом. Как раз в эти дни Гус выступил на защиту некого мирянина Томаша Штитного, который перевел на чешский язык труды Блаженного Августина, Бернара Клервосского, Иоанна Феданцы, Гуго Сен-Викторского и Фомы Аквинского. За популяризаторство этих работ Штитный подвергся нападкам со стороны духовенства, но Яну Гусу удалось отстоять его дело. Это был открытый вызов высшим слоям духовенства, держащимся за власть и управляющим умами мирян. Доступность творений святых отцов простым мирянам – это первый серьезный удар по церковной верхушке, погрязшей в богатстве и излишествах и давно уже утратившей живой евангельский дух. Флорентий был восхищен смелостью Гуса и других магистров и студентов университета:
- Большое дело затевается здесь, в Праге! Среди магистров и студентов сейчас распространяются труды английского проповедника Джона Уиклифа, призывающего к евангельской простоте и идеалу бедности. Еще в прошлом веке он считал, что церковь должна быть бедна, как бедны были апостолы, и что Христос наделил ее лишь властью решать духовные вопросы.
- Отчего же это не так на самом деле? – спросил Мартин.
- В этом мире очень много несправедливости, ибо диавол не дремлет и искушает всякого, а в особенности того, кто вершит судьбы людей.
- И что же теперь будет?
- Я думаю, что начнется великая борьба с диаволом. Господь на стороне таких людей, как Ян Гус и его сторонники. Сейчас они открыто проповедают учение Уиклифа.
- А в чем состоит его учение?
- Изучив Библию, Уиклиф пришел к выводу, что папа Церкви не нужен. Церковь, учил он, состоит из тех, кого Господь избирает для спасения. Он также отвергал папское истолкование евхаристии относительно действительности плоти и крови Христа, говоря, что хлеб и вино являются символами деяний и благодати Христовой. Уиклиф считал индульгенции, которые приобретались для отпущения грехов, деянием диавола. Деятельность священников угодна Богу в том случае, учил он, если они ведут праведную жизнь; живущих же неправедно государство должно отрешать от должности. Я и мои братья в наших монастырях давно думали подобным образом, но никто пока еще не решился так, как Ян Гус, открыто проповедовать это. Большое дело затевается в Праге!
Утром следующего дня путники двинулись в сторону Вюрцбурга, где в холмах Южной Германии располагался монастырь, в котором предстояло подвизаться Мартину. Флорентий нес своим братьям радостную весть о событиях в Праге. Во время привалов он продолжал наставлять Мартина в богоугодной жизни. Он говорил:
- Слушай, мой юный друг, слова мои, ибо помогут они тебе в твоем служении. Величайшая мудрость - искать Царства Небесного, удаляясь от мира. Суета - искать богатства гибнущего и на него возлагать упование. И суета также гоняться за почестями и надмеваться горделиво. Суета прилепляться к желаниям плоти и того желать, от чего после придется понести тяжкое наказание. Суета желать долгой жизни, а о доброй жизни мало иметь попечения. Суета заботиться о настоящей только жизни, а в грядущий век не смотреть нисколько. Суета любить то, что скоро проходит, и не спешить туда, где пребывает вечная радость.
Мартин соглашался со словами наставника. Сейчас даже внутри его не было отрицания тех истин, над которыми он и сам, бывало, размышлял, читая Евангелия и Послания Павла. Флорентий же говорил и такие еще слова:
- Не величайся ни богатством, когда есть оно, ни друзьями, когда есть сильные друзья, но Богом хвались, Кто все дарует, а превыше всего прочего Себя Самого дать нам желает. Не величайся крепостью или красотою тела, ибо малая болезнь разлагает его и безобразит. Не гордись от своего искусства или умом своим, чтобы не стать неприятным Богу, ибо от Него все, что можешь ты иметь по природе доброго. Не почитай себя лучше других, чтоб не явиться худшим перед Богом, Который знает все, что есть в человеке. Не гордись добрыми делами, ибо не таков Суд Божий, каков суд человеческий, и Богу многое неприятно, что нравится людям. Если есть в тебе что доброго, думай, что у других доброго больше, да сохранится твое смирение. Не будет тебе вреда, если ниже людей себя поставишь, но вред большой, когда хотя бы над одним возвысишь себя. Смиренный пребывает в мире, а в сердце у гордого ревность и негодование.
И вот странники достигли земель Германии. Одежды их были легки, а дни и особенно ночи становились все холодней. Погода в начале июля неожиданно испортилась. Часто шли дожди, и путникам негде было укрыться и согреться. Когда до монастыря осталось всего два-три дня пути, Флорентий приболел. Часто кашлял, ослаб. Передвигались теперь медленно, делая частые привалы в маленьких селениях. Но и тут дух Флорентия был бодр, что в который уже раз восхитило мальчика. Он видел перед собой пример человека, живущего в согласии со своими словами. Его проповедь отражала то, что жило в его сердце, хотя и видно было, что далось это Флорентию не просто, а в результате многолетней мужественной борьбы с искушениями. Хворая, он обращался к Мартину с такой речью:
- Благо нам, что имеем иногда некоторые печали и бедствия, ибо часто напоминают они человеку о душе его, чтобы познал он себя в изгнании и не надеялся ни на что в этом мире. Благо нам, что терпим иногда противоречия, что плохое о нас думают и неправильно понимают, когда у нас и в деле и на мысли все доброе. Часто служит это нашему смирению и предохраняет от тщеславия, ибо тогда сильнее ищем Бога, знающего наши сердца, когда во внешнем мире люди презирают и не понимают нас. Должно человеку всего себя утвердить в Боге, чтоб не имел он нужды искать утешений от других. Когда человек по доброй воле смущается или искушается, или расстраивается от дурных помышлений о Нем, тогда сильнее чувствует, как Бог ему нужен и без Бога он ничего не может; тогда стенает и молится, страдая от боли, и тяготит его жизнь и смерти хочет, желая разрешиться и быть со Христом. Тогда видит он ясно, что не может он найти на земле полного мира и безопасности.
Благодаря Богу и крепости своего духа Флорентий в два дня одолел недуг. Для Мартина это было еще одним свидетельством необыкновенной силы этого человека. Мальчик окончательно утвердился в правильности своего выбора. Он жаждал такой же силы духа и готов был к любым испытаниям монастырской дисциплины.
Когда же на девятый день пути из Праги они достигли своей цели, Мартин был еще раз удивлен, ибо обитель, куда они пришли, была совершенно не похожа на те богатые монастыри, где им приходилось не раз останавливаться на ночлег. Несколько скромных домов на вершине холма и деревянная часовня – никаких признаков не то что роскоши, но хоть какого-то достатка. Встречены путники были очень радушно, и в тот же день Мартин узнал, что монастырь этот вовсе не принадлежит ордену святого Франциска, а является одним из недавно появившихся оплотов Братьев Общинной Жизни. Братство это было основано Флорентием Радейвином и двумя его друзьями: аббатом этого монастыря Герардом Скадде и Любертом Берньером ван ден Бушем – аббатом центральной обители Братства, располагавшейся в Нидерландах. Туда вскоре намеревался отправиться Флорентий, оставив Мартина послушником здесь, в монастыре близ Вюрцбурга.
4.
Тот, кто сможет в воодушевлении обнаженного момента истины, в этом состоянии один на один с миром хорошенько расспросить себя (что едва ли или почти невозможно), тот опишет всю Вселенную. Не в том смысле, что человек, как он есть эмпирически – это Вселенная, а в том смысле, что если ты сможешь что-то в себе выспросить до конца и у тебя хватит мужества, веря только этому, раскрутить это до последней ясности, то ты вытащишь и весь мир, и увидишь, какое место в его космическом целом отведено предметам наших стремлений и восприятий.
Мераб Мамардашвили. «Картезианские размышления»
Во второй главе я писал, что Костя обнаружил в себе фигуру ветхозаветного фарисея, который, как оказалось, доминировал в его жизни, несмотря на тонкий поверхностный слой плюрализма. Открытие это и последовавшие за ним события столь значительны, что стоит подробнее описать, как это произошло.
Несколько дней вслед за всей этой странной историей с 1421-м годом, происшедшей во время лекции о Хайдеггере, Костя много времени провел не только в библиотеке, но и в Интернете, выискивая всевозможные материалы о гуситах, таборитах, пикартах и Мартине Гуске. О гуситских войнах информации нашлось много, но непосредственно о Мартине и пикартах – всего лишь несколько достаточно противоречивых документов. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, что в перерывах своих поисков Костя несколько раз пытался зайти на собственный сайт. И не смог: два дня подряд в ответ на запрос высвечивалась табличка: «Сайт не обнаружен». На этом сайте Костя публиковал свои статьи и эссе, а так же объявления об уроках английского языка. Именно отклики на эти объявления обеспечивали Косте заработок: зарплата в УПМе была символической. Исчезновение сайта (который потом можно было бы сделать снова, но раскрутка и привлечение новых посетителей могла занять не меньше года) пробило бы сильную брешь в Костином бюджете. Первый день Костя не особенно волновался: такое случалось и раньше – доступ к сайту восстанавливался через несколько часов. Но когда и вечером второго дня сайт был недоступен, недобрые предчувствия закрались в Костину душу.
Три года назад этот сайт Костя создавал вместе со своим университетским другом Валерой Андреевым. Год назад они поссорились. Поссорились, в общем-то, из-за пустяков, но прекратили общаться, и Костя убрал все статьи, рассказы и материалы Валеры с сайта. А не так давно Костя в присутствии общих знакомых неуважительно отозвался о Валере. Итак, отупевший от десятичасового сидения за компьютером, Костя рассудил следующим образом: Валера узнал об этом Костином выпаде и попросту отомстил, закрыв сайт, к которому у него оставались все ключи и пароли. Вначале Костя посмеялся над своей догадкой, но перед сном еще раз попробовал открыть сайт – тот же результат. Не спалось ему до пяти утра: возбуждение и навязчивые мысли о Валере... В пять утра вскочил с кровати и с трепыхающимся сердцем включил компьютер. И снова: «Сайт не обнаружен»... И тут мысль его и чувство объединились в порыве мщения. Началось с представления о телефонном звонке Валере и злобной унизительной ругани в его адрес. Потом были сцены, связанные с подкарауливанием Валеры на темной улице и избиением. Но Валера – парень крепкого телосложения, к тому же занимавшийся боевыми искусствами, поэтому далее в ход пошли дубинка, нож, кровь, заметание следов... Но и этого было недостаточно разбушевавшемуся воображению (реагировало и тело: Костю бросало в жар, лихорадило, сводило мышцы). Следующие сцены были связаны с внезапным многомиллионным наследством, которое Костя получает от некоего далекого родственника и тратит на то, чтобы уже не убить Валеру, но сделать его жизнь невыносимой насколько это только возможно.
Рано утром, поднявшись после короткого прерывистого сна, в котором тема мести продолжалась, Костя первым делом запустил компьютер. Он уже твердо знал: пусть он не убьет Валеру (только из-за того, что замести следы и не попасть в тюрьму очень сложно), но драться с ним будет обязательно. Драться жестоко, напав неожиданно, безо всякого джентельменства... Но вот выход в Интернет установился, Костя дрожащими пальцами набрал адрес сайта. В ответ на мониторе высветилась табличка: «Просим извинения. На сервере ведутся работы, поэтому ваш сайт временно был недоступен». Затем на экране возникла и первая страничка Костного сайта. Костя выругался, выключил компьютер, лег в кровать и сразу же заснул.
Проснувшись в одиннадцать утра, он долго еще лежал в кровати, размышляя над приступом своей неконтролируемой ярости. Тут проявилось не просто ветхозаветное «око за око, зуб за зуб», но нечто и того похлеще. Стало стыдно. Пусть не на деле, а в помысле только, совершил Костя и убийство с особой циничностью, и унижение чести и достоинства. А все из-за чего? Пришлось признаться себе, что две тысячи лет назад он вполне мог, захлебываясь от удушливой ярости, кричать, стоя возле дворца прокуратора Иудеи: «Распни его! Распни!»...
Был воскресный день, и еще в течение нескольких часов Костя заставлял себя пересматривать несколько лет своей жизни. Оказалось, что то, что в ночном бреду больного воображения предстало во всей своей красе, исподволь владело почти всеми мотивами поведения и самим Костиным образом жизни. Жесткость и непримиримость некоторых убеждений, подавление своих желаний и потребностей, всевозможные виды самонаказания за любое вольнодумство... Еще одно открытие - выбор окружения: Гриша, Юра, Ольга, Витя находились рядом лишь потому, что Костя в чем-то был лидером среди них. Неявным, но лидером. Если бы, например, Гриша или Юра в той же философии вдруг стали сильнее, чем он, - еще неизвестно, что бы из этого вышло. Сейчас, кстати, едва заметный налет напряжения (не вышедший еще в сознание) вызывали Витя Назаров и Миша Платонов – какая-то почти неявная позиционная борьба-игра — примеривание друг к другу, оценка силы - уже шла, несмотря на перевес пока что дружеского расположения друг к другу. Кстати, в размышлении над этим вопросом Костина мысль буксовала, ясно было только, что существуют невидимые линии напряжения, которые со временем могут проявиться через какие-то неожиданные ситуации...
Еще к фигуре фарисея: раньше Костя удивлялся, почему вслед за какими-то взлетами мысли, ниспровержением идолов, развенчиванием человеческих заблуждений следовали приступы депрессии, хандры, разочарования? Теперь, когда фарисей (именно так Костя обозначил его и, замечу, обозначил довольно точно) высветился в осознании, многое стало понятно. Фарисей оказался не надуманной фигурой: ночью он предстал, что называется, во плоти, и Костя с ужасом постигал, какими сетями опутана вся его жизнь, в каком чудовищном рабстве у самого себя (у фарисея в себе) он находился.
Когда читаешь про подобные откровения и примиряешь к себе, то порой мысль лениво соглашается, что да, мол, возможно и мне это все присуще. Но читатель, представь хотя бы на секунду, какую глубину потрясения от ощущения своего бессилия перед маховиком слепой и яростной силы испытывает тот, кто прочувствовал эту силу до мозга костей своих! Когда не переживаешь с обостренной ясностью, что ты – раб, то жить можно весьма сносно. Но, познав это всеми фибрами души своей, как хочется свободы! А как к ней прорваться, когда, к тому же, понимаешь, что ты – лишь механическая игрушка во власти неподвластной стихии? Дело почти безнадежное... И шанс к действительному освобождению появляется лишь у тех, кто волею случая или Божественного провидения хотя бы прикоснулся к аду своего нутра.
И тут мы начинаем осознавать Лабиринт... Схема Лабиринта мироздания устроена, похоже, так, что в ней каждая дорожка имеет возможность пересечься с другой. Нет центра, периферии, нет выхода и входа. Путешествие в Лабиринте – ситуация постоянного выбора. Путешествие по дорожкам ризомы – Костя раньше много размышлял об этом, но не применительно к себе, а как-то абстрактно. Теперь же ему открылось пространство игры смыслов применительно к собственной судьбе... Нет, не к судьбе, ибо игра в развилках пространства и времени разрушает фатальность судьбы и ее место занимает каскад непредсказуемых выборов. Каскад выборов на пересечении дорожек ризомы. Среди них – отношение к постмодерну и гнозису и зачем-то понадобившийся поиск их взаимосвязи... Толик... Витя Назаров... Иван Куренной и Хайдеггеровское бытие-к-смерти... Теперь вот еще и Мартин Гуска. Его Костя выбрал снова – на этот раз насколько возможно осознанно...
5.
Существуют два средства восстановления в человеке подобия божьего, а именно - изыскание истины и упражнение в добродетели, поскольку он тем подобен Богу, что обладает мудростью и справедливостью, но обладает непостоянно, тогда как Бог неизменно мудр и справедлив. И помогают в этом человеку троякого рода действия. Во-первых, те, что управляют его природными силами; во-вторых, те, что противодействуют внешним вредным влияниям; в-третьих, те, что искореняют уже угнездившиеся в нем пороки. Следовательно, если мы стремимся исправить нашу природу, то совершаем действие божественное, а если просто провидим, что необходимо для нашего исправления, то это действие человеческое, ибо всякое действие является или божественным, или человеческим.
Гуго Сен-Викторский. «Семь книг назидательного обучения»
«Обитель, куда прибыл Мартин, была весьма скромной. Здесь жили восемнадцать монахов, двое послушников и пятеро работников. Монахи, в основном, были пожилые. Два послушника, восемнадцати и двадцати пяти лет, держались замкнуто и предпочитали уединение общению с Мартином. Распорядок дня – довольно свободный для послушников: обязательное присутствие на утренней и вечерней молитве, три часа в день хозяйственных работ, а остальное время предоставлялось для чтения Писания и творений Cвятых Отцов Церкви, самостоятельной молитвы и прогулок в окрестностях монастыря. Мартину выделили келью – маленькую комнатушку в одном из домиков.
В монастыре находилась библиотека, весьма богатая для столь скромной общины. Мартину было разрешено читать все, что находилось в этой библиотеке, но прежде всего то, что посоветует аббат. Мартин, который в своей жизни не читал ничего, кроме Писания, которое он знал наизусть, был поражен огромным количеством книг и авторов. Ему не составило труда после первого же ознакомления с библиотекой запомнить и Мужей апостольских и Отцов Каппадокийских, и Тертуллиана, святых Афанасия Великого и Иринея Лионского, Иустина Мученика, Климента Александрийского, Аврелия Августина, Боэция, Алкуина, Беду Достопочтенного, Иоанна Скотта Эриугену, Алана Лильского, Ансельма Кентерберийского, Бернарда Клервоского, Александра из Гэльса, Альберта Великого, Фому Аквинского, Гийома из Шампо, Петра Абеляра, Гуго Сен-Викторского, Петра Дамиани, Петра Ломбардийского, Роберта Гроссетеста, Роджера Бэкона, Иоанна Дунса Скота, Мейстера Экхарта, Иоханна Таулера... Аббат посоветовал начать изучать «Исповедь» Блаженного Августина, но своенравный Мартин решил выбрать что-то на свое усмотрение. Имена всех авторов были ему одинаково незнакомы, но взгляд Мартина остановился на «Книге Истины» Генриха Сузо. Позже послушник был очарован ею, а затем и трудами Экхарта и Таулера — по причинам, которые станут нам ясны позже.
На следующий же день после прибытия в монастырь, Флорентий представил Мартина аббату Герарду Скадде. Аббат был высоким худощавым человеком лет сорока пяти с выразительным лицом и добрыми глазами. Видимо, Флорентий уже успел рассказать аббату о необычных способностях своего юного спутника, потому что аббат с самого начала проявил особый интерес к его познаниям. Герард Скадде устроил Мартину своеобразный экзамен: попросил его прочитать наизусть главы из Писания, написать по-латыни. Мартин с гордостью демонстрировал свои таланты. Аббат сумел скрыть удивление и, в свою очередь, заметив, что мальчик держится гордо и своенравно, сказал ему следующее:
- Ты, несомненно, талантлив, Мартин, но ты не знаешь еще себя. Тот, кто себя самого хорошо знает, тот о себе самом думает низко и не услаждается человеческими похвалами. Если бы ты даже знал все, что есть во Вселенной, а в любви не пребывал, что пользы тебе в том пред Богом, который по делам будет тебя судить?
- Я не сделал ничего дурного, – отвечал послушник.
- А я не о дурном говорю. Я говорю о гордыне, которая питается твоим талантом. Усмири в себе излишнее желание знаний, ибо от него тебе прибудет великое рассеяние и обольщение. Знающие любят, чтоб их почитали мудрецами. Много есть такого знания, от которого мало пользы душе или никакой пользы не бывает, и весьма безумен тот, кто наиболее печется о том, что не служит к его спасению. Множеством слов не насытится душа, а благою жизнью мысль освежается, и чистая совесть дает крепкую уверенность в Боге. Чем больше и чем совершеннее знаешь, тем строже судим будешь от знания, если не прибавится тебе от этого святости в жизни. Не превозносись же никаким искусством и никаким знанием, а лучше убойся данного тебе таланта. Если кажется тебе, что многое знаешь и разумеешь достаточно, пойми, что несравненно больше еще того, чего не знаешь. Не высокомудрствуй, но лучше признавай свое неведение.
- Что же мне делать?
- Если хочешь полезное знать и на пользу чему-то научиться, желай быть неизвестным и считай себя как ничто. Знать себя по истине и презирать себя — это самый лучший совет. Почитать себя за ничто, а о других всегда думать доброе и высокое - вот великая мудрость и совершенство. Верно, когда придет день суда, не спросится у нас, что читали мы, а спросится, что мы делали, не спросится, хорошо ли мы говорили, а спросится, по вере ли жили мы.
Тут за Мартина вступился Флорентий:
- Заметил ли ты, Герард, с каким красноречием сей отрок читал отрывки из Писания? Я еще при первой встрече с ним в Брно был поражен твердостью и решимостью его речи. Не будь с ним слишком строг. Нам нужны переписчики книг для монастырей Братства, а из Мартина может получиться со временем не только благочестивый монах, но и писатель, открывающий новые грани в истолковании священных книг.
Аббат усмехнулся:
- Ты прекрасно знаешь, мой друг, что я вообще не отличаюсь строгостью. Но в Священных Писаниях нужно искать истину, а не красноречие. Каждую часть Священного Писания должно читать в том духе, в котором оно было написано. Мы должны искать в Писании полезного прежде, чем тонкости слова. Так же, как охотно должны мы читать благочестивые и простые книги, так и книги глубокие и возвышенные. Не нужно соблазняться именем писавшего, великую ли, малую ли славу оно имеет между писателями: пусть одна любовь к чистой истине влечет нас к чтению, писанию и проповеди. Не спрашивай, кто сказал, а внимай тому, что сказано. Люди проходят, но истина Господня пребывает вовеки.
При этих словах аббат перекрестил Мартина и велел ему идти.
Время в монастыре летело для Мартина быстро. Несложная работа, прогулки, чтение и совсем немного молитвы – вот что занимало все его дни. Флорентий вскоре отправился в Нидерланды, монахи и послушники предпочитали уединение и, хотя отсутствие общения и тяготило Мартина вначале, он постепенно привык проводить время в одиночестве. Он знал, что одиночество – это одно из условий возрастания той самой силы духа, к которой он так стремился, превознося ее выше всяких других добродетелей. Раз в неделю он исповедовался у Герарда Скадде. Аббат всякий раз наставлял послушника, читая ему длинные проповеди о любви Христовой, но что это за любовь – этого Мартину пока не дано было ни понять, ни почувствовать. Его идеалом была сила духа и воля. Весной 1409 года, незадолго до пострижения в монахи, Мартин испытал некое возвышенное состояние духа, к которому мы еще вернемся позже. После этого послушник еще более пристрастился к трудам немецких мистиков: Сузо, Таулера и Экхарта.
Шестого мая того же года, после утренней молитвы, аббат обратился к трем молодым послушникам, в числе которых был и Мартин:
- Сегодня – день, когда вы становитесь монахами Братства Общинной Жизни. Это знаменательное событие в вашей жизни, но вам предстоит еще пройти немало испытаний. Нужно, чтобы вы научились во многом переломить себя, если хотите удержать мир и согласие в душе. Не малое дело, живя в монастырях или в общинах, обходиться без жалобы и до самой смерти пребывать в верности. Блажен, кто хорошо тут прожил и завершил счастливо! Если хотите стать и преуспевать как должно, считайте себя странниками и пришельцами на Земле. Надо вам сделаться безумными Христа ради, дабы вести жизнь монашескую. Наружный обычай и пострижение немного значат, но изменение нравов и внутреннее умерщвление страстей - вот что совершает истинного монаха. Кто еще иного ищет, кроме одного Бога и спасения души своей, ничего не найдет, кроме смущения и печали. Не может долго оставаться в мире тот, кто не утвердился в том, чтоб ему быть наименьшим и всем слугою. Поймите, дети мои, что для служения пришли вы, а не для правления. Помните, что вы призваны на терпение и на труд, а не на праздность или разглагольствование. Вот в чем испытываются люди, как золото в горниле. И никому в этом месте не устоять, если от всего сердца не захочет ради Бога смириться.
Послушники опустились на колени, и аббат, по обычаю Братства, дал каждому серебряный крестик взамен прежнего. Потом продолжил свою речь:
- Жизнь доброго монаха должна богатеть всеми добродетелями, чтобы таков был он внутри, каким видят его снаружи. И внутри его должно быть еще больше, чем видится снаружи, ибо видит нас Бог, которого должны мы глубоко бояться, где бы ни были, и чисты, как ангелы, должны ходить пред лицом Его. Всякий день должны возобновлять обет свой и возбуждать себя к ревности, как будто сегодня в первый раз пришли к обращению; и должны молиться так: «Помоги мне, Боже, в добром деле и во святом служении Тебе и дай мне сегодня начать совершенно, ибо без Тебя не могу ничего».
Затем молодым монахам была выдана одежда Братства, очень, кстати, похожая на бедное одеяние францисканцев, и выбриты тонзуры. С этого дня у Мартина появилась новая обязанность – переписывать книги. И, если в выборе книг для чтения он руководствовался своими предпочтениями, несмотря на советы аббата, то здесь воля Герарда Скадде была беспрекословной. Мартин засел за переписывание «Исповеди» и «Теологического трактата» Блаженного Августина.
Однажды, после исповеди, аббат спросил Мартина:
- Боишься ли ты смерти?
- Не знаю. Я никогда не думал об этом. К тому же я еще очень молод...
- Это плохо, Мартин, что ты не думаешь о смерти. Слушай же внимательно слова мои: сегодня жив человек, а завтра его не видно. А когда пропал он из глаз, то скоро и мысль о нем проходит. Во всяком деле и во всяком помышлении следовало бы тебе так держать себя, как будто бы сегодня надлежало тебе умереть. Если бы добрая совесть была в тебе, не много боялся бы смерти. Лучше остерегаться от греха, чем убегать от смерти. Если сегодня ты не готов, завтра так ли будет? Завтра день неизвестный, и откуда знаешь ты, будет ли у тебя завтрашний день? Что пользы долго жить, когда мало исправляешься? Долгая жизнь не всегда к исправлению, а часто к умножению вины. Если бы хоть один день могли мы доброю жизнью прожить в этом мире! Многие считают годами время обращения, но плод исправления часто бывает скуден. Страшно умирать, но может быть еще опаснее жить долго. Блажен, у кого всегда пред очами час смертный и кто каждый день готовит себя к смерти. Придет утро: думай, что не доживешь до вечера. Когда настанет вечер, не смей обещать себе, что утро увидишь. Всегда будь готов и живи так, чтоб никогда смерть не застала тебя неготовым. Когда же придет твой последний час, совсем иначе станет тебе представляться вся твоя прошедшая жизнь, и много будешь скорбеть о том, что жил в таком небрежении и так себя расслабил. Как счастлив, как благоразумен, кто ныне в жизни старается быть таков, каким желает явиться при смерти! Совершенное презрение мира, горячее желание преуспевать в добродетелях, любовь к порядку, труд покаяния, готовность к повиновению, самоотвержение и терпение во всяком несчастье ради любви Христовой — вот от чего происходит великая уверенность при смерти. Много доброго можешь сделать, пока ты здоров; но больной не знаю, что сможешь: немногих болезнь исправляет. Придет время, когда одного дня или часа пожелаешь себе на исправление, и как знать, получишь ли.
Мартин и до того читал размышления о смерти Святых Отцов и Учителей Церкви. Но в этот день слова Герарда Скадде запали очень глубоко в его сердце. Выйдя из часовни на улицу, он заметил, как изменились его зрение и слух, и чувства. Он жадно пил секунды, ибо твердо знал теперь, что всего, что он видит, слышит и чувствует, может не стать в любой момент. В тот день Мартин понял, что детство закончилось. Было ему немногим больше шестнадцати лет.
6.
Жить, сохраняя чудовищное и гордое спокойствие, всегда по ту сторону. По произволу иметь свои аффекты, свои «за» и «против», или не иметь их, садиться на них, как на лошадей, зачастую, как на ослов: ведь нужно же уметь пользоваться как их глупостью, так и их пылом.
Фридрих Ницше. «По ту сторону добра и зла»
В одной из книг Сартр рассказывает о своем знакомом, которого сбила машина. Раненый, с вывихнутой ногой, в обморочном ясновидении, он прежде всего ощутил нечто вроде радости: «Наконец что-то со мной случилось!» Человек крайностей, он ждал худшего; жизнь, которую он любил беспредельно, не желая никакой иной, была перевернута, быть может, поломана дурацким вторжением случая. Но его, а вслед за ним и Сартра, привело в восторг то, что миропорядок внезапно обнажил перед ним свою угрожающую сущность, что он уловил цепенящий взор стихийного бедствия, устремленный на огни города, на людей, на его собственное тело, распростертое в грязи. Сартр восхищается такой вот готовностью к всеприятию. Если уж любить случайности, то любить их именно до такой степени, до этих редких озарений, раскрывающих переживающим их, что земля создана не для них.
В четверг 9 октября 2003 года со слушателями 31-й группы Университета педагогического мастерства и их преподавателем также «что-то случилось». Часы удивления и последующей за ним эйфории прошли, и теперь случившееся угрожало мировоззрению всех без исключения участников события. Соответственно, само событие в душах участников далее могло быть или вытеснено, или преобразовано до неузнаваемости, или, при усиленной душевной работе, принято в расширенное осознание. У кого-то оно могло увеличить, углубить и без того имеющуюся трещину в самых недрах личности и, как следствие, привести к кризису или психическому расстройству. Защитные механизмы психики у каждого работают по-своему... Посмотрим же, что произошло с каждым из наших героев к понедельнику - к следующей встрече группы на Костиной лекции (в пятницу в университет приезжала делегация иностранцев и занятия отменили).
Куренной, Вознесенская, Кравчук, Григорьева и Станкевич сразу же после лекции отправились в кафе. В отличие от плодотворных раскопок в истории гуситского движения, которыми занимались Костя, Витя и Платоновы, компании, расположившейся в кафе, не удалось пойти дальше восторженных восклицаний и общих фраз. Вскоре наступила фаза некоторой нервозности, которую пытались заглушить все более частыми тостами – пили коньяк. Через два часа порядком захмелевшие Зина Кравчук и Рада Григорьева засобирались домой - к детям. Вика Станкевич держалась гораздо лучше, но и она, разочарованная посиделками, ушла через полчаса: на ее призывы разобраться в том, что случилось, Иван Куренной реагировал фразами типа: «Черт знает что такое!», «Поверить не могу, но ведь живот-то, язви его, скручивало натурально!», «В голове, блин, не укладывается!». Соня Вознесенская угрюмо молчала и налегала на коньяк. Куренной услужливо подливал ей в рюмку.
Когда Вика ушла, Иван, хотя и пребывающий, несмотря на коньяк, в нервном возбуждении, решил действовать в этот день решительно. Еще бы: больше месяца он не мог осуществить свои желания – за чем он, собственно, и приехал в Питер. Обстановка была вполне подходящей: мерцание огней, слегка оглушающий ностальгический ритм русского шансона и Соня, такая близкая и такая доступная. Иван придвинулся к ней, обнял, стал что-то горячо шептать на ушко. Соня молча кивала: спиртное почти стерло в ней ту мучительную душевную боль, что последовала за эйфорией. Теперь Соня была изрядно пьяна и почти ко всему безразлична.
- Поедем к тебе! – горячо шептал Куренной, и Соня согласилась. Неровным шагом – Соню пришлось почти волочить – добрались до Владимирского проспекта. Поймали такси. Иван расплатился. Возле подъезда Соня вдруг опомнилась:
- Сколько времени?
- Двадцать минут девятого, – услужливо отвечал Куренной.
- Блин, ко мне же в девять гости придут! Ваня, - Соня потрепала Куренного по щеке и чмокнула в нос, - спасибо, что довез! Чао! – поплелась к лифту.
Иван зло выругался ей вслед. Впрочем, Соня этого уже не слышала. Эту ночь (впереди было три выходных дня), вернее, часть ночи Куренной провел в плацкартном вагоне поезда. Сон его был тревожным и злым. В полупросоночном состоянии Иван мысленно проклинал Костю с его лекцией, своенравную Соню да и весь Питер. Дома он хоть как-то оклемался, выполнив супружеский долг: жена Ирина в дни побывки мужа старалась быть особенно темпераментной. Днем в пятницу сходил в церковь и отстоял службу. После этого на душе совсем полегчало, и Иван решил, что стоит взять за правило посещать церковь на выходных.
Соня же, добравшись до своей квартиры и провозившись минут пять с замком, первым делом направилась в ванную. Сегодня в девять вечера к ней должен был прибыть на первое свидание Хлопонин. Целый месяц Соня обхаживала заведующего кафедрой, и вот, наконец, Георгий Васильевич клюнул. Но, несмотря на холодный душ, опьянение не отступило...
Хлопонин, бодро насвистывая, без пяти девять уже поднимался по лестнице. Руки его были заняты джентльменским набором: бутылкой «Советского» шампанского, букетом роз и тортом. Настроение приподнятое: семью удалось отправить на дачу, и впереди предстояла сказочная ночь с красавицей Вознесенской. «Потом, - рассуждал Хлопонин, - наши встречи можно будет сделать регулярными. Эдакий маленький праздник души и тела в конце рабочей недели».
И вот в прихожей перед ним предстала Соня... Растрепанные мокрые волосы, распахнутый халатик, под которым ничего не одето. Сама Соня едва держится на ногах, что-то лепечет и падает на шею растерявшемуся профессору. Хлопонин почувствовал себя униженным подобным началом романтических отношений – желание развивать их сразу же пропало. Но плоть восстала и жаждала своего. Почти не раздеваясь, скинув только пиджак и расстегнув ширинку, профессор схватил обмякшее тело Вознесенской, кинул его на диван и жадно обладал ею несколько минут. Затем высвободился из ее слабых объятий, застегнулся, набросил пиджак и, оставив на столе шампанское, цветы и торт, захлопнул за собою дверь.
Соня заснула. Лишь утром поняла она, что произошло и какой шанс она потеряла. И вновь вернулась та самая душевная боль, от которой Соня спасалась давеча коньяком в кафе. Все три выходных дня Вознесенская пила в разных компаниях, отдаваясь случайным мужчинам... В понедельник утром душевная боль уже не была столь острой. Вот только голова гудела, но это было не так страшно...
Вика Станкевич, придя домой, при помощи контрастного душа избавилась от следов опьянения, уложила ребенка, и, найдя в своей библиотеке учебник по истории Средних веков, принялась его изучать. Про 1421-й год там было совсем немного – в основном речь шла об учении Яна Гуса, несколько слов о его казни, пару страниц о гуситских войнах и Яне Жижке... Впрочем, этой информации Вике было достаточно для того, чтобы прийти в привычное душевное равновесие. То, что произошло сегодня, было структурировано, нашло свою полочку в ее мировоззрении и, стало быть, повода для беспокойства больше не давало.
Перед сном Вика думала о Косте. Сегодня он предстал перед ней как еще более яркая, одаренная, неординарная натура, чем представлялось раньше. Желание близости с ним возросло. До сих пор Вика неоднократно давала Косте понять, что она интересуется им. Ответный отклик, несомненно, был, но, в силу застенчивости и неопытности Кости, до реального сближения дело не доходило. Что же, брать инициативу в свои руки было для Вики не впервой... Засыпала она в полной уверенности, что до конца октября они уже будут близки...
У Зины Кравчук заболела дочка. Врачи, процедуры, две бессонные ночи у малышкиной кроватки: все это отдалило то, что произошло на лекции. Но косвенные следы не могли не остаться: подавленность, еще большая закрытость, ощущение беспросветного тупика. Муж стал ненавистен, хотя Зина внешне и скрывала это, как могла. Отдавалась ему холодно, почти не отвечая на его ласки, отворачивая губы от поцелуя. Муж воспринимал это как следствие усталости от постоянных болезней ребенка. Посоветовал сходить к психотерапевту...
Рада Григорьева ночами металась в кошмарах. Содержание снов не запоминалось. Днем ее периодически охватывали приступы беспричинной тревоги, слезливости. Стало побаливать сердце. Валерианка, корвалол и долгая телефонная болтовня с подругами как-то поддерживали Раду. Перед сном, как обычно, — сильнейшие сексуальные фантазии про всех мужчин, встреченных за последние дни: в университете, во дворе, в метро.... Мастурбация... И – погружение в очередной кошмарный сон... Разбитость, слезы и стесненное дыхание утром... О, как она молилась, чтобы Бог послал ей мужчину! Тогда, быть может, придет конец мучениям и изольется на счастливца вся сладость, накопленная Радой за много лет...
В четверг вечером, когда Витя и Костя ушли, Платоновы долго еще не спали, лежали обнявшись. Без слов. Сашу периодически охватывала дрожь. Миша гладил ее, целовал в шею и ушко. Сам он также был непривычно напряжен. Мысли о прошедшем дне лихорадочно крутились в голове, как бы ища какого-то ответа. Но ответа не было. Образы и картинки того, что случилось на группе, смешивались с какими-то холмистыми ландшафтами, каменными коридорами, воспоминаниями детского сна, в котором он увидел отрезанную голову своего одноклассника... Образы захлестывали Михаила, постепенно он впал в полудрему. Неожиданно – было уже около двух часов ночи - Саша села в кровати и включила торшер:
- Мишенька, спишь?
- Нет... Что случилось? – Миша, зажмурившись от неожиданности, приподнялся на локте.
- Миша, я знаю, что нужно сделать. Тебе нужно покреститься.
- Ты же знаешь, я давно уже собираюсь...
- Нет, тебе нужно покреститься в это воскресенье! Я позвоню Наташе – у нее есть знакомый батюшка, очень образованный и тактичный человек.
- Хорошо, Саша. Давай в это воскресенье.
Принятое решение о крещении магическим образом успокоило супругов. Поцеловавшись, повернувшись спинами и прижавшись друг к другу, они вскоре заснули.
Следующим вечером Платоновы отправились в Никольский собор на беседу с батюшкой – отцом Сергием. В ходе беседы выяснилось, что отец Сергий – магистр философии, что чрезвычайно подняло его авторитет в глазах Миши. Батюшка проинструктировал Михаила, как вести себя в ближайшие дни, и велел явиться в церковь в воскресенье к десяти часам утра. Всю субботу Платоновы пребывали в праздничном состоянии. А в воскресенье после обряда необыкновенная благость снизошла на Мишу. Эта благость стерла все заботы предыдущих дней, в том числе и перипетии злополучного четверга. Саша, которая крестилась еще десять лет назад, тоже переживала душевный подъем. Что-то необычайно важное вошло в жизнь супругов. Размышлять ни о чем не хотелось. В понедельник на Костину лекцию Платоновы собирались в том же возвышенном состоянии...
Витя шел от Платоновых в общежитие пешком. Внешне могло казаться, что молодой человек просто неторопливо идет по вечернему городу, поглощенный какими-то мыслями. Внешность Вити давно уже не отражала тех бурных процессов, что кипели в нем. В этот вечер за внешней расслабленностью скрывалось почти невыносимое напряжение. И напряжение это имело огненный характер и, казалось, прожигало внутренности. Прогулка не помогла: зайдя в свою комнату в общежитии, убедившись, что сосед спит, Витя залез под одеяло и разразился беззвучными рыданиями. Пытался убедить себя, что благодаря тем чувствам и видениям, которые он испытал на лекции, запустился какой-то процесс очистительной трансформации. Надеялся, что к утру станет легче. В уголках сознания понимал, что его духовное подвижничество и постоянные поиски Запредельного привели только к полнейшему истощению организма.
Утром – ощущение опустошения. Отнюдь не очистительного, но какого-то глухого, сумеречного. Обесточенность и нежелание жить. Нашел в себе силы, чтобы написать несколько строк в дневнике: «Колбасит меня не по-детски. До того, что иногда кажется, что вот-вот какая-нибудь бездна разверзнется в самых недрах души. И я, всегда стремившийся к необычным состояниям, сегодня отчетливо сознаю, что боюсь этой бездны. Безумно боюсь!!! Еще - очень низкий уровень энергии, настолько, что забываю порой, как зовут. Впервые я чуть ли не проклинаю тот день и час, когда ЭТО впервые случилось со мной, и я устремился в погоню за Запредельным. Хочется нормальной человеческой жизни!!! “Графа Монте-Кристо из меня не получилось – буду переквалифицироваться в управдомы”. Ха! Но как? Маховик давно запущен и его не так просто остановить... Я растерян и потерян. Вчера было чувство, что сгорел смысл, которым я жил последние годы. А теперь – пустота, отчаяние и холод. Что же я – сдался? Не понимаю. Не понимаю!!! Не понимаю...»
Три дня Витя бесцельно бродил по городу. Мок под дождем. Заходил в какие-то магазины и невидящим взглядом блуждал по прилавкам. Снова шел куда-то. Наконец, к воскресному вечеру почувствовал усталость и безразличие ко всему: к своему состоянию, поискам и ошибкам, отсутствию смысла. Понимал, что безразличие это – лишь временная передышка – лучшее, из доступных на данный момент, чувство... Вечером сделал еще одну запись в дневнике: «Как, оказывается, много того, чего я не хочу и чего, как казалось раньше, хотел! Все, чего я хотел, появилось из-за того, что я чего-то должен был хотеть. А должен я был хотеть чего-то, для того чтобы достигать совершенства, духовных высот и благодати. Это было грубое насилие над собой во имя высшей абстрактной цели, которая когда-то была воспринята, как благодать и истина в последней инстанции. Само желание побыстрей добраться до духовного и дало такой эффект - внутри все больше стало накапливаться нежелания чего бы то ни было. В рай палкой не загонишь, даже самого себя».
Что творилось с Костей, мы уже знаем. Замечу лишь, что его психика выдержала все переживания и откровения четверга и последующих дней лишь благодаря погружению в написание истории Мартина Гуски.
Поздно вечером в воскресенье позвонил Гриша.
- Есть новости! - зазвенел в трубке его бодрый голос.
- Что еще? – безо всякого энтузиазма откликнулся Костя. Звонок оторвал его от писания.
- Слушай, - Гриша проигнорировал вялые нотки в голосе друга, - помнишь теорию профессора Толкачева про восемь векторов?
- Помню. И что?
- Вот уже месяц я наблюдаю за своими пациентами с этой точки зрения. И пришел к выводу, что причиной патологии у большинства из них является подавление в себе того вектора, который мог бы при благоприятных условиях быть доминирующим.
- Поздравляю. У тебя все?
- Не торопись. Есть соображения про тебя. Как ты думаешь, какой вектор доминирует у тебя?
- Ну, судя по классификации Толкачева, – слуховой. Возможно, еще обонятельный...
- А уретральный не хочешь?
- Ты что, спятил, Гриша? Уретральник – это же трахаль-террорист. А у меня с женщинами сам знаешь как... Полторы за всю жизнь, и то с грехом пополам. Да и вообще, сексуальному желанию я всегда предпочитал интеллектуальные занятия...
- Так вот, Костик, все это не означает, что у тебя верхние вектора преобладают над нижними. Верхние у тебя тоже, конечно, присутствуют, но доминировать должен уретральный. Только ты почему-то его старательно подавляешь.
- Как подавляю?
- Это отдельный разговор. Хочешь – подъезжай как-нибудь, разберемся с этим.
- Это у Мартина Гуски уретральный вектор преобладает...
- Это кто такой?
- Да так, - Костя осекся, он не собирался рассказывать Грише того, что произошло в четверг. - Один из героев чешской освободительной войны в пятнадцатом веке...
- А... – Многозначительно отозвался Гриша. – Короче, хочешь узнать подробнее о себе в этом плане – подгребай ко мне. А насчет уретральника я совершенно серьезно. По своим пациентам я отследил, что подавленный уретральник как раз не обязательно сексуально озабочен, но проявляется по-иному... Так что старик, сидит в тебе чудовищная сила, которая сама себя давит. Бывай!
Костя дописал еще пару страниц и откинулся в кресле. Гришина гипотеза очень хорошо описывала ту нить напряжения, которую Костя за эти дни обнаружил в себе и принялся раскручивать: ветхозаветный фарисей – Мартин Гуска. Пожалуй, над этим стоило задуматься...
7.
Что же представляет собой глубина души: у нее нет ни образа, ни формы, ни места, ни способа: это неисчерпаемая глубина, парящая сама в себе, и в этой глубине более чем где-либо еще - обитель Божия. Кто погружается туда, тот находит там Бога и находит себя самого в Боге и становится один с Богом. Ибо от этой глубины Бог никогда не отходит.
Иоханн Таулер. «Царство Божие внутри нас»
Будем молить Бога нас освободить и сделать пустыми от Бога.
Мейстер Экхарт. «Проповеди и размышления»
Мы уже знаем, что среди прочих книг обширной монастырской библиотеки Мартин по наитию выбрал сочинения Мейстера Экхарта, Иоханна Таулера и Генриха Сузо. В католическом мире эти книги (особенно Экхарта) считались еретическими, но в Братстве Общинной Жизни монахи и послушники имели к ним свободный доступ. Аббат и его друзья – основатели Братства далеко не во всем были согласны с политикой высшего духовенства и папства. Небольшие монастыри Братства, затерянные в землях Германии и Нидерландов, существовали, по сути, тайно и, основываясь на прочном евангельском фундаменте, были оплотом для тех свободолюбивых мыслей, которые были созвучны Христовым словам и делам, даже если мысли эти Церковь считала еретическими. Поэтому Герард Скадде, Флорентий Радейвин и их друзья сочувствовали учениям Джона Уиклефа и Яна Гуса. По этой же причине аббат высоко чтил труды Экхарта, Таулера и Сузо, часто цитируя их в своих проповедях. Герард Скадде утверждал, что они очень точно отражали переживания всякого, кто с чистым сердцем проникал в глубины подлинной молитвы. Однажды, зайдя в библиотеку и заметив, что Мартин погружен в чтение Экхарта, аббат присел возле послушника и тихо произнес:
- Если доведется тебе быть в миру, остерегайся произносить вслух то, что читаешь сейчас. Но знай, что это воистину великие слова. Я думаю, что скоро настанет день, когда справедливость восторжествует, и люди смогут обратиться к своим истокам, к первоначалу своему, к тому, о чем писал почтенный магистр Экхарт и его последователи. Людям надобно знать первоначало себя самих и суть всех вещей, ибо в ней же и их конечная цель. И потому следует иметь в виду, что все, кто когда-либо говорил об истине, единогласны в том, что имеется Нечто, что есть первое и простейшее надо всем, прежде которого ничего нет. Так, Дионисий, созерцавший эту безначальную сущность в ее чистоте, говорил, как и другие учителя, что простота, о которой идет речь, остается не названной до конца ни одним из имен. Ибо, как мы знаем из логики, имя должно выражать природу и характер именуемой вещи.
- Значит, Бога нельзя никак ни помыслить, ни назвать? – спросил Мартин.
- Да, природа Его простой Сущности бесконечна, неизмерима и непостижима никаким тварным разумом. Поэтому все ученые богословы знают, что эта не имеющая образа Сущность не имеет также и имени. И потому Дионисий, а за ним и Экхарт говорят, что Бог - «He-сущность», или «Ничто». Ибо то, что приписывается Ему, всегда, в некотором смысле есть ложь, отрицание же этого есть истина. Исходя из этого Его можно назвать «Вечным Ничто». С другой стороны, если говорить о чем-то как бы возвышенно и как бы сверхразумно оно ни было, то надобно ему дать какое-то имя. Сущность этой тихой простоты - ее жизнь, а ее жизнь - ее сущность. Это - живой сущий пресущественный Разум, который постигает Сам Себя и пребывает и живет Сам в Себе, и который есть Он Сам. Точнее мне этого не выразить... Эта Сущность может быть названа, вслед за Экхартом и Сузо, «Вечной нетварной Истиной». Ибо все вещи в ней - в своей новизне, своей первозданности и своем вечном начале. Здесь отрешенный человек начинает и приходит к своей цели в подлинном единении с Вечным Ничто, с Вечной Истиной.
- А что означает – отрешенный человек? От чего необходимо отрешиться и как этого достичь?
- Почитай еще, а потом размышляй об этом все время и, возможно, ты поймешь это всем своим существом. Любые мои слова об этом сейчас для тебя преждевременны.
Мартина глубоко затронули слова аббата. Особенно про отрешенность. Он действительно не понимал еще, что это такое, хотя у Таулера и Сузо много было написано на эту тему. Но послушник предчувствовал, что отрешенность как раз и может быть ключиком, который открывает доступ к той самой силе, что восхищала его в аббате, во Флорентии и в тех титанах духа (один из примеров – Бернар Клервосский), о которых он читал в летописях...
Однажды, в ясный и теплый апрельский день 1409 года, Мартин гулял в окрестностях монастыря. Забравшись на высокий холм, он лег на молодую травку на припеке, раскинул руки в стороны и стал просто смотреть в небо. Он любил смотреть в ясное небо. Растворяясь и тая в бездонной голубизне неба, он часто подходил к ощущению почти полного своего исчезновения. Как будто небо смотрело само в себя. Но какая-то узенькая прослойка мысли все-таки оставалась, не давая произойти полному, окончательному слиянию с небом. Казалось, что это полное слияние и невозможно, пока ты жив... Но в этот апрельский день случилось неожиданное. Минут пять или десять Мартин смотрел в небо, подбираясь к переживанию себя как тоненького слоя мысли или ощущения... Затем, в какой-то момент, этот тонкий слой мысли стал исчезать. Нет, не сразу... Мерцание: я есть и меня нет... Дальнейшее описать невозможно, ибо Мартина попросту не стало. Какой-то бесконечно малый и, в то же время, бесконечно большой отрезок времени (потом, по солнцу, Мартин определит, что «это» длилось здесь на Земле около двух часов) Мартин был никем, нигде и никогда. Он не заснул, не потерял сознание, его просто не было. Вернее он был, но был никем и ничем, нигде и никогда. Очнувшись, он долго еще лежал неподвижно, ибо хотя ощущения тела и какие-то обрывки мысли вернулись, Мартин никак не мог ни вспомнить, ни понять: кто он, где находится и что происходит. Когда вспомнил – почему-то стало очень смешно. И небо тоже смеялось... Затем Мартин почувствовал, что он сильно утомился и впал в полузабытье.
В этом полузабытьи, в полудреме явился Мартину Некто, не имеющий ни устойчивого образа, ни местонахождения. Сначала Мартину показалось, что это – Флорентий, потом – аббат. Оказалось, что Некто не был человеком. Он был мыслью, но не его, Мартина, мыслью, а мыслью самого Иисуса. Она звучала не в голове Мартина, а снаружи, причем отовсюду. Нет, это не был образ Иисуса, это была именно Его мысль: почему-то Мартин знал это совершенно точно. Все происходило не во сне, но и не наяву, а где-то между... Несмотря на это Мартин почти полностью запомнил весь свой разговор с Его мыслью. Вот как было дело.
Мартин спросил:
- Я только что познал, что Единое - совсем просто. Но откуда же берется множественность, которую ему приписывают? Кто-то облекает его в Премудрость и ею и называет, другой - в благо, третий - в справедливость и так далее. Так учат богословы на основании веры в Божественную Троицу. А почему нельзя оставить это Единое в его простоте, каковое и есть Оно Само? Мне вообще кажется, что этому простому Единому приписывают слишком много действия и слишком много разнообразия. Разве может существовать абсолютно чистое Единое, в котором, однако же, столько множественности?
И мысль Иисуса отвечала ему со всех сторон:
- Вся эта множественность своей глубочайшей причиной имеет простое Единое. А причиной я называю источник и начало, из которого происходит исторжение. В этом природа и сущность божества. В этой бездонной глубине троичность ипостасей сливается в свое единство, и всякое множество там каким-то образом устраняет само себя. Если понять это так, то там не найти ни единого чужеродного действия - лишь тихий, в себе пребывающий мрак.
- Да, я лицезрел этот в себе пребывающий мрак... Но что дает толчок самому первому его действию и, прежде всего, его собственному труду, порождению?
- Это делает Его всемогущая сила. Она - божественная природа в Отце, и здесь, в это самое мгновение, она наполняется плодоносностью и действием, ибо здесь, по восприятию человеческого разума, Божество обращается в Бога.
- Разве это не одно и то же?
- Да. Божество и Бог суть едины: и все же божество не действует и не рождает, но действует и рождает Бог: здесь имеет место различие, существующее в именовании, согласно восприятию разума. Но в основе своей они едины; ведь в божественной природе нет ничего иного, кроме сущности и относящихся к ней свойств: и они ничего не добавляют к сущности, они всецело - она сама, хотя между собой они различаются - в зависимости от предмета, к которому они относятся. Ибо божественная природа, рассматриваемая в ее основе, никак не проще Отца в Его природе или иной ипостаси. Но ты ошибешься, если будешь судить по внешнему виду, который она принимает в творении: в Нем самом она едина и проста.
После пережитого только что Ничто, Мартин до глубины души понимал каждое слово, произнесенное Мыслью Иисуса. Он нисколько не удивился Ее ответам. И все же спросил еще:
- Я вижу, что пришел к порогу сокровеннейшей простоты, ближе к которой не подойти никому, кто желал бы установить истину. Но я не могу взять в толк вот что: как твари извечно пребывали в Боге?
- Они пребывали там в своем вечном прообразе. Все твари, от века пребывающие в Боге, суть Бог и не имеют никакого различия в своей основе, кроме того, о котором говорилось. У них та же жизнь, та же сущность, те же возможности, поскольку они в Боге и суть то же самое Единое и не меньше. Но после исторжения, когда они получают свою собственную сущность, каждая из тварей наделяется своей особой сущностью, отличающейся собственной, лишь ей присущей формой, которую сообщает ей ее природная сущность. Ибо форма наделяет своей обособленной и отличающейся - как от божественной, так и от всех прочих - сущностью, подобно тому, как природная форма камня наделяет его свойственной ему сущностью. И это не божественная сущность, ибо камень не есть Бог, и Бог не есть камень, хотя и он, и прочие твари получили от Него все, чем являются. И в этом исторжении все сотворенное обретает своего всемогущего и вечного Бога, ибо когда тварь осознает себя тварью, она утверждает своего Творца и своего Господа.
- Когда же сущность твари благородней - когда она в Боге или когда в себе самой?
- Сущность твари в Боге нетварна; но тварность каждой твари полезнее и лучше для нее, нежели сущность, которую она имела в Боге. Разве есть в тварной сути камня или человека, или какого-то иного создания что-то сверх того, чем они были вечно - Богом в Боге? Бог устроил все вещи хорошо и правильно, ведь каждая из них связана со своей первопричиной, будучи подчинена ей.
- Откуда же в таком случае приходят грехи и злоба, ад и чистилище, дьявол и тому подобное?
- Там, где разумная тварь вместо того, чтобы сохранять послушное стремление к Единому, отвернулась от Него, неправедно устремляясь к своему собственному, вот там появляются дьявол и всяческое зло.
И тут Мартин задал вопрос о том, что занимало его уже несколько месяцев:
- Скажи, что такое истинная отрешенность?
И Мысль Иисуса отвечала ему:
- Посмотри на следующие два слова и пойми их значение, вот они: «себя оставить». Если ты хорошенько взвесишь эти два слова и докопаешься до скрытого в самой их глубине сокровенного смысла, рассмотрев их с правильным различением, то сможешь легко постичь и истинный смысл. Для начала возьми первое слово, «себя», и посмотри, что оно означает. Тут надобно знать, что у каждого человека есть пять Я. Первое - общее с камнем, и это - бытие; второе - с травою, и это - способность расти; третье - с животными, и это - способность чувствовать; четвертое, которое соединяет всех людей, - общая человеческая природа, одинаковая у всех; пятое же, которое свойственно только ему, - это его человеческая личность со всем благим и всем случайным.
- Так что же вводит людей в заблуждение и отнимает у них блаженство?
- Единственно - последнее «Я», в котором человек отворачивается от Бога и обращается к самому себе, хотя надобно ему возвратиться в Бога: он же утверждается в собственном «Я», основанном на его личной самости, и в слепоте своей приписывает себе то, что принадлежит Богу, и, устремляясь к этому, со временем погрязает в пороках. Кто пожелает правильно оставить это «Я», тому следует трояко заглянуть внутрь себя самого: во-первых, погружаясь в себя, посмотреть на ничтожность своего собственного «Я», помня о том, что его «Я», как и «Я» всех других вещей, - это ничто, удаленное и исключенное из Того, что является единственной действующей силой. Во-вторых, человеку, глядя в собственное «Я», не следует упускать из виду, что даже при наивысшей погруженности его «Я» в Бога, его самость часто еще сохраняет свое действие, поскольку, возвращаясь из погруженности в Бога обратно в мир, не уничтожается в нем полностью.
- Это я только что пережил на себе самом... – подумал Мартин. Иисусова Мысль продолжала тем временем:
- И, наконец, пусть человек отвергнется от себя и по своей свободной воле откажется от своего «Я» во всем, в чем он когда-либо поступал исходя из своей тварности, пребывая в несвободной множественности относительно божественной истины - в любви или страдании, труде или покое, - так, чтобы он, не замечая ничего иного, всеми силами растворялся в Боге, бесповоротно отвергаясь от своей самости, становясь, таким образом, единым с Богом, во всякое время по единению из Него действуя и все вещи воспринимая в таковой простоте.
- И такое отрешенное «Я» становится подобным Тебе? Об этом Павлом сказано: «И уже не я живу, но живет во мне Христос» ?
- Да, именно об этом... А теперь давай рассмотрим второе слово: «оставить». Оно означает «отказаться» или «оставить без внимания»; и это не означает такого отказа от своего «Я», при котором оно бы совершенно уничтожилось, а скорее - оставление его без внимания, и это правильно. Из этих слов ты можешь почерпнуть ответ на свой вопрос, ибо истинная отрешенность такого благородного человека в земной жизни похожа на отрешенность блаженных, о которых говорилось, что они - более или менее, в зависимости от степени, в какой соединились, - стали едины с Богом. Может ли быть иная слава, нежели просиять и преобразиться в неприступном свете Божием? Вот так человек приходит к тому, что перестает быть только человеком.
- Возможно ли это в земной жизни?
- Блаженство может быть обретено двумя способами. Один - самый совершенный - превышает все возможности и не может быть достигнут в земной жизни, ибо тому противится принадлежащая человеческой природе плоть со многими ее потребностями. Но блаженство может быть воспринято и как частичное соединение; это возможно, хотя некоторым и кажется невозможным. И это вполне понятно, ведь сюда не может пробиться никакая мысль и никакой разум. Хотя бывают возвышенные и опытные люди, которые настолько чисты и богоподобны, что их добродетели становятся богоподобными; ибо они «развоплощены» и в согласии со своим божественным прообразом «перевоплощены», придя некоторым образом к полному забвению преходящей земной жизни, преобразившись в божественный образ и став едиными с Ним. Но это относится лишь к тем, кто достиг наивысшего блаженства, к тем немногим, самым совершенным, кто еще пребывает во времени...
На всю жизнь запомнил Мартин этот чудесный диалог. Но никогда и никому не рассказывал он о нем...
8.
Иллюзия предназначения рассыпалась в прах; муки, искупление, бессмертие – все рухнуло, от здания, воздвигнутого мной, остались только руины. Святой Дух был настигнут мной в подвале и изгнан; атеизм – предприятие жестокое и требующее выдержки; думаю, что довел дело до конца.
Жан Поль Сартр. «Слова»
Итак, пытаясь найти противоядие ветхозаветному фарисею, Костя с головой ушел в разработку его противоположности - Мартина Гуски. Написание истории его жизни (какой она могла быть, или, согласно квантовой теории запутанных состояний, была-есть) шло довольно быстро: за три дня Мартин был доведен до осознания божественного Ничто, (которое, впрочем, почти неотличимо от Хайдеггеровского Ничто) и до пантеистических настроений Мейстера Экхарта. А от пантеизма до атеизма – рукой подать, недаром Ницше величал пантеизм «вежливой формой атеизма». Следующие шаги Мартина должны были, по Костиному замыслу, привести его к антицерковным настроениям, богоборчеству, отрицанию Священного Предания, а затем и Писания, вольнодумству и дерзкому свободомыслию, которое выражалось бы не только в мышлении, но и в поступках, - тех поступках Мартина Гуски, о которых свидетельствовали исторические документы.
По какой именно траектории проведет Костя Мартина к этим поступкам – пока не знает никто. Ибо считать, что Костя абсолютно свободен в творении судьбы Мартина Гуски, неверно: судьба его определится сложной комбинацией Костиных мотивов, а предопределены ли они или абсолютно случайны – знать нам не дано. Точно так же и мы с тобой, читатель, вершим судьбу Кости (я – написанием, а ты – свободой интерпретацией написанного), ведомые, в свою очередь, дланью Господней, Провидением или корреляцией случайностей... В сложных, многоуровневых взаимоотношениях с Богом, случаем и друг с другом проходим мы развилки жизненного пути, этого «сада расходящихся тропок». И на каждой развилке меняемся мы все: я, ты, Бог, случай, герои нашего воображения, прошлое и будущее, - влекомые в одной связке по неисповедимым путям взаимотворения...
Впрочем, я увлекся высокопарной поэтической метафорой, а Костя, тем временем изо всех сил прорывался к атеизму, в котором искал исцеление. Несмотря на увлечение постмодернизмом, Костя вовсе не был атеистом в глубинах души и в поступках. Ибо убеждения — это не то, что мы думаем о себе и о мире. Убеждения – это то, согласно чему мы живем – совершаем поступки и выборы. Осознав же, хотя бы и частично свои убеждения, Костя взалкал свободы. Свободы, прежде всего, от страха Божьего, которым руководствовалась фигура фарисея. Свободы самому творить свои действия и отвечать за них только перед самим собой... Романтика вольнодумства – романтика экзистенциального атеизма...
Составляя в сентябре учебный план, Костя не собирался подробно останавливаться на философии Жана Поля Сартра. Вслед за обсуждением «Бытия и Времени» Хайдеггера, он хотел прочитать несколько лекций по герменевтике в интерпретации Гадамера и Рикера. О Сартре – основателе экзистенциального атеизма, чей главный труд «Бытие и Ничто» был своеобразной библией интеллектуалов пятидесятых-шестидесятых годов двадцатого века, Костя намеревался сказать лишь несколько слов. Теперь же, в понедельник тринадцатого октября, он решил посвятить Сартру целую лекцию. Прежде всего, чтобы самому укрепиться в новой «вере».
Собравшись вместе, все без исключения члены 31-й группы, несмотря на личные перипетии, испытанные в выходные, почувствовали себя единым организмом. У них была теперь своя тайна, сплотившая группу. Причем, так как тайна эта была залогом сплочения группы, разговоры о случившемся автоматически переместились в разряд табу. Ценность нового качества коллектива и ощущения каждым его членом некой посвященности была высока, и препарировать причины, приведшие к посвящению, никто не собирался. Впрочем, все эти процессы происходили помимо сознания слушателей 31-й группы. Сама же сплоченность проявилась и в том, что собрались все на занятия не только вовремя, но даже заранее, и в оживленных разговорах на довольно глубокие личные темы, где звучали нотки готовности к поддержке и взаимопомощи – верный признак перехода от приятельских отношений к началу дружеских. Крепкие рукопожатия мужчин, объятия и поцелуи в щечку среди женщин. Даже Иван Куренной, уезжавший в Псков на выходные чуть ли не с проклятиями, выглядел дружелюбно и продолжал флиртовать с той же Соней. Впрочем, и с остальными женщинами тоже. Атмосфера общности и душевного подъема царила в аудитории. Костя, тоже в приподнятом настроении спешивший на лекцию, был встречен радостными приветствиями, теплыми рукопожатиями Вити, Михаила и Ивана, нежными прикосновениями и взглядами женской половины группы.
- Что ж, - Костя взошел на кафедру, небрежно бросил на стол дипломат и снял пиджак, - поговорим сегодня о философской системе Жана Поля Сартра. – Оглядел аудиторию: внимательные лица, дружественные улыбки...
- Продолжим тему экзистенциализма? – одобрительно подмигнул Платонов.
- Да, Миша, экзистенциализма в самом радикальном своем проявлении. Ибо Сартр не оставляет человеку никакой надежды на внешнюю поддержку. Человек – абсолютно свободен, даже если он и не сознает этого. Но давайте подойдем к этому дерзкому заявлению Сартра постепенно. Вот что писал он в своей автобиографии: «В детстве я жил с овдовевшей матерью у бабушки с дедушкой. Бабушка была католичка, а дедушка — протестант. За столом каждый из них посмеивался над религией другого. Все было беззлобно: семейная традиция. Но ребенок судит простодушно: из этого я сделал вывод, что оба вероисповедания ничего не стоят». Неудивительно, что, выступив одним из создателей учения экзистенциализма, Сартр развивал его атеистическую ветвь. Окончив университет, Сартр несколько лет преподавал философию в одном из лицеев Гавра. Затем – стажировка в Германии, далее – Париж... Еще будучи преподавателем в Гавре, Сартр написал «Тошноту» — свой первый и наиболее удачный роман, сразу же ставший во Франции бестселлером. Рассказать кратко, о чем он, или двинемся дальше?
- Расскажи, конечно! – раздалось несколько голосов.
- Роман «Тошнота» представляет собой дневник Антуана Рокентена, который, работая над биографией одного деятеля восемнадцатого века, проникается абсурдностью существования. Будучи не в состоянии обрести веру и, тем более, воздействовать на окружающую действительность, Рокентен испытывает чувство тошноты. В финале герой приходит к заключению, что если он хочет сделать свое существование осмысленным, то должен написать роман. Творчество — единственное занятие, имеющее, по мнению Сартра, хоть какой-то смысл.
- Любое творчество? – подала голос Саша Платонова.
- Любое. Позже Сартр приходит к пониманию такого феномена, как жизнетворчество – свобода созидания собственной судьбы.
Костя сделал паузу и прошелся по кафедре. Сегодня он чувствовал необычайный подъем: его «несло».
- Достоевский выразил устами Ивана Карамазова следующую мысль: «Если Бога нет, то все дозволено». Отрицание существования Бога и явилось отправной точкой всей философии Жана Поля Сартра. В отличие от Хайдеггера, который строил свою философию человека не опираясь на Бога, Сартр в защите экзистенциализма полностью отвергал Бога. Он объяснял, что у человека существование предшествует сущности, следующим образом: какой смысл вкладывают в слова, что существование предшествует сущности? Это означает, что, прежде всего, человек существует, поднимается вверх, появляется на сцене и только после этого определяет себя. Для экзистенциалиста человек потому не поддается определению, что первоначально он - ничто. Только впоследствии он станет кем-то, и ему самому предстоит определить, кем ему быть. Таким образом, не существует человеческой природы, поскольку нет Бога, который задумал ее.
- Ты, Костя, так вдохновенно это говоришь, что создается впечатление, что и сам ты не веришь в Бога, – подал реплику Куренной. При этих словах Платоновы также оживились: ждали ответа.
Костя медлил. На секунду этот момент показался ему схожим с тем вопросом Куренного, с которого и началась вся эта странная история с 1421-м годом. Но сейчас все было иначе: атмосфера в группе, настроение самого Кости, да и сам вопрос не ставил Костю в тупик, как тогда. Костя решил не юлить, а ответить честно. Выждав паузу, он произнес:
- Что-то во мне еще верит в Бога. Даже не в православного... Скорее всего, это что-то исповедует пантеизм. Близки мне и гностические построения... Но я хочу стать атеистом... На данном этапе своей жизни, не загадывая навсегда, ибо неизвестно, какие обращения готовит нам жизнь. Я хочу перестать цепляться за Бога, надеяться на Него, Кем бы и Чем бы он ни был, и вкусить той головокружительной, может быть, страшной свободы, о которой говорит Сартр.
- Как это романтично! – попробовала съязвить Вознесенская. Получилось у нее незлобно. Все рассмеялись. Только Саша хмыкнула, зашепталась с Михаилом. Тот сказал:
- Но это же не более чем подростковый бунт против отца! Неужели ты так и не перерос этот возраст?
- Может, и так, - отвечал Костя, - но я не согласен, что человек, переросший подростковый кризис, непременно должен обратиться в веру. Тут не так все просто. В конце концов, от невроза вылечиться можно, от себя – не выздоровеешь. Так же и с кризисом... Хотите подискутировать на эту тему?
Несколько голосов одобрили идею импровизированного диспута. Начался горячий спор о вопросах веры, в котором, правда, почти не участвовали ни Костя, ни Витя. Рада и Зина тоже говорили мало, из-за отсутствия аргументов и застенчивости. Так что преобладали голоса Платоновых и Куренного, изредка перемежаемые саркастическими репликами Вознесенской и Станкевич. Аргументация спорщиков была, в основном, эмоциональной, так что сам диспут вышел не столь интересным, чтобы приводить его здесь. От атеизма камня на камне не осталось.
Костя сидел, подперев голову рукой, и улыбался. Наконец прозвенел звонок, и группа дружно направилась в кафе. Споры закончились. Вновь воцарилась атмосфера дружелюбия.
После перерыва Костя обратился к слушателям со словами:
- Итак, вы разгромили атеизм. Что ж... Хотите ли вы дальше слушать, что же по этому поводу думал Жан Поль Сартр?
- Нас не переубедишь, но для общей эрудиции - не помешает, – ответил за всех Куренной.
- Для эрудиции, говоришь? – Костя опять улыбнулся. – Ну, давайте для эрудиции. Хотя, может быть, кого-то из вас и затронет категория свободы... Помните в «Волхве» Фаулза крик «Элефтерия!»?
- Не читал, – отозвался Куренной.
- С Фаулзом тоже можно поспорить... – Саша произнесла это тихо, будто уговаривая себя и, может быть, еще Мишу.
- Продолжим, однако. Чисто логически: способ применения или назначение любого инструмента, то есть сущность инструмента, определены его создателем еще до изготовления. В этом случае сущность предшествует существованию. Не так ли? Поэтому если Бог существует и Он создал человека, основываясь на своей идее, то можно сказать, что и в случае человека сущность также предшествует существованию. Но если мы будем отрицать существование Бога, то получится, что сущность человека не определена с самого начала. Поэтому, согласно Сартру, люди появились не из бытийности, а как бы из ничего. Здесь он подходит чрезвычайно близко к средневековым христианским мистикам: Дионисию Ареопагиту, Мейстеру Экхарту, Якобу Беме... Более того, Сартр утверждает, что существование - это субъектность. Люди случайны, появились из ничего, и не определены никем. Поэтому они сами планируют, на кого будут похожи. Они сами себя выбирают. Это то, что Сартр понимает под субъектностью. То есть люди сами выбирают, кем им быть: коммунистами либо христианами, женатыми либо холостыми. Основополагающей чертой существования является страдание. Человек выбирает себя, это означает в то же время, что, делая этот выбор, он также выбирает всех людей. Поэтому выбрать себя - значит принять ответственность за все человечество, ответственность, включающую страдание. Однако страдание не удерживает людей от действий, напротив, это является основным условием и частью действия...
Костя оглядел аудиторию: все внимательны, никто не отвлекся. Значит цепляет? Или они ждут, когда появится слабое звено в этой модели, чтобы тут же, с ликованием, ее развенчать?
- Согласно взглядам Сартра, люди свободны. Поскольку существование предшествует сущности, люди не детерминированы ничем и имеют право делать все, что угодно. Свобода, однако, подразумевает полную собственную ответственность за совершаемые действия. В этом смысле свобода - это своего рода бремя для человека. Обретая свободу, мы тем самым становимся бытием, обреченным на свободу. Иначе говоря, люди страдают, поскольку они свободны. Сартр объяснил это так: «Человек свободен, человек - это свобода. С другой стороны, если Бога нет, мы не имеем перед собой никаких моральных ценностей или предписаний, которые оправдывали бы наши поступки. Таким образом, ни за собой, ни перед собой - в светлом царстве ценностей - у нас нет ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет прощения. В этом и заключается идея, которую я пытался передать, говоря, что человек обречен быть свободным».
Миша Платонов поднял руку:
- Если бы мы приняли взгляды Сартра, то совершенно лишились бы критериев для выбора между добром и злом. В такой ситуации независимо от того, что люди делают, они всегда могли бы оправдать себя, сказав, что сделали нечто под свою собственную ответственность. Неизбежным следствием этого постулата является общество без этических норм.
- Ты, Миша рассуждаешь так же, как Иван Карамазов у Достоевского. Свобода для тебя равнозначна вседозволенности, а отсутствие Бога – разрешению на всяческую несправедливость. То есть мир без Бога – это мир неизбежного зла и порока? А почему не наоборот? Может быть, только отказавшись от всяческой надежды на Бога, на судьбу, на провидение, человек может по-настоящему любить, сострадать, творить, ибо видит незащищенность, хрупкость, неповторимость каждого момента бытия, каждой жизни. Это позиция очень взрослого человека. Кстати, к твоему вопросу о подростковом кризисе... Я полагаю, что в большинстве своем мы еще не созрели для такой свободы, так как по-настоящему взрослых людей очень мало. Человечеству в целом нужен Бог, нужен страх Божий, нужна надежда... Я считаю, что Сартр просто значительно опередил время. Поэтому атеистический экзистенциализм кажется невозможным, страшным, разрушительным и где-то даже кощунственным...
Повисла долгая пауза. Первой ее нарушила Саша Платонова:
- Ну, знаешь, так можно любое учение повернуть как хочешь. Человек изначально греховен и только с Богом в сердце способен на высокие проявления и любовь к ближнему, а не на разрушение.
- Вот-вот, – поддакнул Куренной.
- А мне лично очень близко то, что говорит Костя, – заступилась Вика Станкевич.
- Саша, постулат о том, что человек изначально греховен, следует из того, что сущность предшествует существованию. Но Сартр как раз этот постулат и отрицает. Напомню, что его исходная позиция: Бога нет, поэтому человек происходит из Ничто. Именно поэтому он свободен. И именно такая свобода предполагает отсутствие некой изначальной греховности человека. Раз нет Бога, то нет и изначального греха, – ответствовал Костя.
- Да, Костя, - восхитилась Вика, - ты заставляешь думать, разбиваешь штампы.
- Какие штампы? Одно словоблудие! – настаивал Куренной.
- Мысли замечательные, - примирительно заговорил Михаил, - только я чувствую в них какой-то подвох. Вроде бы все правильно, но все нутро мое против этой правильности и логичности протестует.
- А если отвлечься от логики? – неожиданно вставился молчавший до этого Витя. – Ведь учение Сартра, если вникнуть в него не головой, а чувством, это далеко не одни только логические построения. Это взлет духа, если хотите.
- Ты что же, тоже атеист? – удивился Куренной.
- Нет, я не атеист, я тут просто наблюдаю... – пробовал отшутиться Витя.
- Смотри какой умник нашелся! – не унимался Куренной.
- Слушайте, что вы на личности-то перешли? – вновь заступилась Вика. – Не забывайте, что мы здесь, прежде всего, слушаем лекции по философии двадцатого века. А что касается позиции каждого, так это его личное дело. Я, например, очень хочу дослушать про экзистенциализм Сартра, – очаровательная улыбка, адресованная Косте...
Костя как будто бы ждал этой Викиной улыбки. В душе его зашевелилась не только признательность этой женщине, но что-то большее. Дело было не в том, что его позиция пошатнулась под влиянием слов Платоновых и Куренного. Просто он «потерял аудиторию», отпустил ее, забыл, что он преподаватель, а не ведущий психотерапевтической группы. Любая игра имеет свои правила, а заигравшись в демократа (на самом-то деле боящегося группы) очень легко потерять авторитет. Подбадривающая (и обещающая нечто еще...) улыбка Вики помогла ему в долю секунды осознать свой страх как причину панибратского и демократического стиля преподавания. Сознание прояснилось – он повзрослел еще на «миллиметр»... Резко менять позицию не удастся. Попробовать постепенно? Костя переставал бояться и начинал играть. Это были первые его шаги в Игру. Не раз еще он оступится – еще как оступится, испугается вновь, и снова будет искать шанс подняться над собой, а это и значит обрести ключ к свободе и ответственности, которую как раз и имел в виду Сартр...
А пока Костя постучал ладонью по столу, прерывая спорщиков и, добавив громкости и авторитарности, твердо произнес:
- До конца лекции еще двадцать минут. Свои мнения вы сможете высказать в кулуарах. А пока что будьте любезны послушать меня.
Тишина в аудитории. Атмосфера удивления. Вряд ли кто-то, кроме самого Кости понял, что произошло и что именно в нем поменялось, но тон его подействовал отрезвляюще. Не было больше ни протеста, ни возражений. Костя «взял» группу и остаток лекции «вел» ее. Затем мягко отпустил. Вот она свобода... Или как там у Фаулза – «Элефтерия!»...
9.
Если у людей есть позитивные религиозные убеждения, т. е. они «веруют», то сомнение переживается ими как нечто весьма неприятное и его страшатся. По этой причине предпочитают вовсе не анализировать предмет веры. А если кто-то не имеет религиозных представлений, то он не любит признаваться себе в собственном ощущении дефицита, а во всеуслышание похваляется просвещенностью или, по крайней мере, дает понять, что его агностицизм – плод благородного свободомыслия... И тот и другой, сами того не ведая, чувствуют шаткость своих аргументов.
Карл Густав Юнг. «Ответ Иову»
Весьма замечательно, что всe более проникаясь верой в атеистический экзистенциализм днем, по ночам Костя, погружаясь в жизнь Мартина Гуски, был столь же искренен в передаче «его» религиозного опыта и страстных проповедей аббата. Но так было лишь в те часы, когда он сидел за компьютером, входя в историю Мартина. За этой растяжкой: атеизм – вера, фигура ветхозаветного фарисея стала тускнеть, как того Костя и добивался. А куда канули постмодернизм и гностицизм – две его привязанности последних десяти лет? Возможно, они ждут еще своего часа?
Сейчас же в Косте происходила переоценка, переплавка ценностей, в горниле которой варились и постмодерн, и гностицизм, и христианство, и пантеизм, и атеизм... То одно, то другое вылезало на поверхность внутренней печи для перегонки, внутреннего атанора, чтобы тут же опуститься на дно, перемешаться с прочими ингредиентами, забродить... История свидетельствует, что далеко не каждый алхимик приходил, в результате, к Камню. Далеко не каждый... Ведь чаще всего при переоценке ценностей человек оказывается перед необходимостью понять ценность того, что составляло противоположность его прежних идеалов, убедиться в ошибочности прежних убеждений, признать не-истину, содержащуюся в прежней истине, прочувствовать, сколько сопротивления и даже враждебности заключало в себе то, что ранее он считал любовью. И многие из тех, кто оказался втянутым в конфликты проблемы противоположностей, отбрасывают все то, что они ранее считали благим и достойным стремления, и пытаются продолжать жить в противоположности к их прежнему «Я». Смена профессий, разводы, религиозные обращения, разного рода отступничества – вот симптомы этого перемахивания в противоположность. Здесь кроется ловушка: прежняя жизнь подвергается вытеснению и тем самым порождается столь же несбалансированное состояние, каким было, собственно, и прежнее состояние до развенчания «идолов».
В одной из своих работ Юнг писал: «Все человеческое относительно, потому что все основывается на внутренней противоположности, ибо все есть энергетический феномен» . Энергия же не может существовать вне непрерывной борьбы противоположностей. Всегда должны быть налицо высокое и низкое, горячее и холодное, доброе и злое, чтобы мог состояться процесс выравнивания, который и представляет собой энергия. Поэтому склонность к тому, чтобы подвергнуть отрицанию все прежние ценности в пользу их противоположности, - это такое же преувеличение, как и ранняя односторонность. Дело ведь не в простом переходе в противоположность, а в сохранении прежних ценностей вместе с признанием их противоположности. Это означает конфликт и разлад с самим собой. Понятно, что люди боятся этого. Поэтому право на существование имеет чаще всего только одна истина и только один руководящий принцип действия.
Мы имеем в нас же самих опаснейшего революционера, и именно это должен знать каждый, кто хочет выйти обновленным из переплавки ценностей. Тем самым мы, правда, взамен кажущейся уверенности, которой наслаждались до сих пор, получаем неуверенность, разлад, противоречивые убеждения. И жизнь на грани безумия: неустойчивое равновесие или, скорее, устойчивое неравновесие...
Итак, попал в этот переплет и Костя, а вместе с ним и члены 31-й группы УПМа. Кто же стоит у горнила Костиного атанора, где происходит переплавка? Не Мартин ли Гуска? А может и не он один, но и все остальные «выдуманные» и реальные персонажи? Смогут ли они, толкаясь и теснясь, выбрать нужный градус для явления Камня? И чем (кем?) явится этот Камень? Предопределен ли результат неизбежностью судьбы или все решит случайность? И что же будет с остальными? Вопросов много... Не будем торопиться. Встал на трамплин – скользи вниз: где и как упадешь и удержишься ли на ногах — покажет время...
Тем временем, вослед за понедельником и лекцией о Сартре, наступил вторник. Вечером во вторник Платоновы вновь пригласили на ужин Костю и Витю. Разговор долго не клеился: слушали музыку, листали книги и журналы, перебрасывались малозначимыми фразами, Саша суетилась вокруг стола... Каждый чувствовал, что в атмосфере вечера висит острый вопрос, но никто не решался нарушить кажущееся спокойствие и умиротворение. Уже после ужина, за чаем, Михаил осторожно подступил к главному, ради чего они и собрались:
- Я, признаться, весьма доволен вчерашней лекцией. Моих убеждений, она, конечно, не поколебала, но полет твоей, Костя, мысли принес мне большое эстетическое удовольствие.
- Да, Костя был вдохновенен, как истово верующий проповедник, – согласился Витя.
Помолчали. Костя смотрел на заварочный чайник. Чайнику этому было, видать, немало лет. Носик его был слегка отбит. Мимолетный приступ жалости: вечная нищета учителей...
- Веровать в атеизм? Звучит абсурдно, – прервала молчание Саша.
- Почему же абсурдно? – Витя неловко взял чашку: немного чаю пролилось на джемпер. Пауза: Витя извинялся, растирая ладонью пятно на джемпере. И снова:
- Почему же абсурдно? Атеизм – тоже верование, а уж экзистенциальный атеизм – своеобразная религия, хоть и без Бога. Но ведь в буддизме, например, тоже нет Бога. Правда, дело не в этом. Костю я знал до самого недавнего времени, скорее, как агностика, стремящегося примирить свой агностицизм с гностицизмом, что, как я понимаю, частично удалось недавно сделать...
- Я не открещиваюсь ни от агностицизма, ни от гностицизма. Но сейчас, как никогда раньше, я стремлюсь обрести твердую опору. И вижу ее именно в атеизме.
- Почему же именно в атеизме, - недоумевала Саша, - почему не в православии?
- Свобода...
- Ты уверен? – жесткий взгляд Михаила.
- Уверен, – спокойно отозвался Костя.
- Хорошо, допустим... Но зачем тебе эта самая свобода? Чтобы отступать от воли Божьей? – Платонов откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди.
- Какого Бога? Для атеиста Бога нет, значит, нет и отступления от воли Его. А свобода – чтобы самому творить свою жизнь.
- Нет Бога... Извини, Костя, для меня эти слова – пустой звук. Если раньше я позволял себе свободомыслие, то теперь, после того как пережил Благодать Божию... Впрочем, пока не испытал на себе – не сможешь уверовать всей душой, – в голосе Михаила проскочили покровительственные нотки.
- Я тоже пережил Благодать. Думаю, что не менее интенсивно, чем ты. Я был опьянен ею и ее последствиями несколько лет. Это не мешало мне быть если не атеистом, то агностиком, – вмешался Витя.
- Но ведь Миша сподобился Благодати в Церкви! – Саша была настроена решительно стоять за мужа.
Витя только плечами пожал:
- Какая разница – где?
- Как это – какая разница? – хором отозвались Платоновы.
Впрочем, вразумительных аргументов у них не нашлось. Страсти, готовые было воспламениться, за неимением топлива вяло рассеялись по комнате. Вновь повисла тишина. Еще чайку? – миролюбиво спросила Саша.
Дружно закивали. Саша ушла на кухню ставить чайник. Костя оглядел комнату. Заметил какие-то детали, на которые не обращал внимания в прошлые визиты к Платоновым: репродукция Левитана, свадебная фотография на полке, теннисные ракетки на подоконнике...
- Играете? – кивнул на ракетки.
- Давненько не брали в руки. Сейчас в бассейн ходим, – объяснил Миша.
Вернулась Саша с чайником. Разлила чай. Из отбитого носика заварочного чайника заварка лилась неровной струйкой, попадая на скатерть. Миша держал наготове блюдце – улавливать непокорную струйку. Часть все же уловить не удалось. А судя по застарелым чайным пятнам на скатерти – история эта давняя. Еще один мимолетный укол жалости к Платоновым, смирившимся с нищенской судьбой и нашедшим совсем недавно утешение в вере. А ведь первые их споры были куда более свободолюбивыми: Миша-то тоже увлекался постмодернизмом. Сейчас уже не то...
Миша попробовал еще раз обратиться к предмету спора. Правда, с другой стороны и мягче:
- И все-таки, по поводу атеистического экзистенциализма Сартра. Его доводы о нравственности атеиста неубедительны.
- Давай пока оставим Сартра в покое. И вспомним, что заглавие великого произведения Спинозы именно «Этика». А начинается «Этика» с определения Бога как причины самого себя. Однако это божество Спинозы не трансцендентно и не лично. Тем не менее из представлений о великой и единой космической субстанции, в которую в один прекрасный день каждый из нас вынужден будет возвратиться, родится представление о терпимости и благожелательности, родится потому, что в равновесии и в гармоничности этой единой стихии мы все заинтересованы одинаково, – отвечал за Костю, к которому был направлен вопрос, Витя.
- Почему же, интересно, мы заинтересованы в этом одинаково? – насторожился Платонов.
- Потому что подспудно считаем, что не могла эта субстанция никак не обогатиться и никак не переформироваться под воздействием того, что мы все совокупно наработали на протяжении тысячелетий человеческого рода. Поэтому в подобной перспективе брезжит идея чего-то вроде жизни после смерти...
Когда Витя говорил о том, что божество обогатилось и преобразовалось на протяжении человеческой истории, Косте вспомнилась его личная встреча с Богом (или с тем, кто ему явился под этим именем во время наркоза) и еще разговор с Витей и Гришей о Боге, семиотике и лексикодах. Какая-то догадка готова была уже сложиться в его мозгу, но голос Саши вывел его из секундной задумчивости:
- Ну, это все-таки пантеизм хотя бы. А вопрос-то был о позиции Сартра...
- Хорошо, – Костя взял инициативу, – давайте про атеистический экзистенциализм. Попробуйте, просто в интересах нашего спора, несмотря на память о переживании Благодати, допустить хотя бы на минуту гипотезу, что Бога нет. Что человек появился на Земле по нелепой случайности: он предан своей смертной судьбе и, мало того, приговорен осознавать свое положение. По этой причине человек, ища, откуда почерпнуть ему смелость в ожидании смерти, неизбежно сделается существом религиозным. И среди многих примеров, которые ему удастся измыслить, в ряду примеров блистательных, кошмарных, утешительных – в некий миг человек обретет религиозную, моральную и поэтическую фигуру Христа, то есть образ всеобщей любви, прощения врагам, историю жизни, обреченной на крестную смерть во имя спасения остальных... Одна эта мысль вызывает у меня трепет восхищения и преклонения перед родом человеческим, сотворившим столь много ужасов и преступлений, но все искупившим лишь тем, что он оказался способен желать и веровать, что вымышленный им образ – истинен. Вот вам этика экзистенциалиста-атеиста.
- Поэтично, – произнес Витя.
- Допустим, – Платонов заметно смягчился. – Но ведь я не могу отбросить, как ты просил, факт Благодати, которой сподобился совсем недавно.
- В самом деле... – поддержала мужа Саша.
- А почему нужно отвергать Благодать? Образ Бога столь давно и столь крепко укоренился в коллективном бессознательном, что стал вполне реальным психическим феноменом, обладающим колоссальной энергией. Отсюда и Благодать, да и множество мистических явлений, Откровений, чудес, в том числе и того, что мы все вместе пережили на той неделе.
У супругов при этих словах Кости случилось нечто наподобие шока. Оба застыли в неловких позах. У Миши даже чашка, по счастью пустая, выскользнула из руки: упала на ковер – уцелела. Впрочем, вскоре Платоновы оправились: пружина была оттянута, но вернулась на прежнее место.
- Ну, знаешь ли! – Миша деланно рассмеялся: смех этот помог ему справиться с только что пережитым колебанием своих убеждений. – Это, брат, психологизм чистой воды. Игра слов.
- Конечно, Мишенька, это несерьезно. – Саша подняла упавшую чашку, приобняла мужа, прижалась щекой к его плечу.
Прощались тепло. Миша подолгу обнимал гостей. Похлопывая Костю по спине, он говорил:
- Надеюсь, что расхождения в убеждениях не повредят нашей дружбе!
- Приходите к нам, ребята, в любое время. Мы вам всегда рады, – вторила ему жена.
Выйдя из подъезда, Витя подмигнул Костику:
- Небольшая пристрелка вышла. Что за ней: мир или внезапная атака? И уже по-настоящему?
- Не будем загадывать...
- Ладно. Кстати, вопрос к новоиспеченному атеисту: а как же плюрализм? Свобода интерпретаций и все такое. Это же был твой конек!
- Плюрализм – удел интеллектуалов или же святых. Когда обнаруживаешь в себе способность к чувствам, плюрализм рассыпается вдребезги. Все в жизни относительно...
О своей боли, о своей ране, о трещине в недрах своей души Витя говорить не стал. Он привык справляться сам, никого в это не посвящая.
До метро шли молча. Молчали и в поезде. На «Технологическом институте» Витя вышел. Короткое пожатие руки: в нем было ободрение, понимание того, что обоим сейчас нелегко нести свою ношу, которая у каждого своя, но все же...
10.
Известно ведь, что и сами пророки иногда, были лишены благодати
пророчества, но, так как они верили, что имеют дух пророчества, кое-что из того, что говорили, произносили своими устами ложно. И это было допущено для сохранения в них смирения, а именно, чтобы они правдивее познавали, каковыми они являются благодаря духу божьему, а каковыми -- благодаря собственному, и что они обладают духом божьим (когда обладают), не могущим ни лгать, ни быть обманутым, в качестве дара... Итак, когда известно, что даже сами пророки и апостолы не были совсем чужды ошибок, что же удивительного в том, если в столь многочисленных писаниях святых отцов иное, по вышеуказанной причине, кажется произнесенным или написанным ошибочно? И не следует обвинять святых, как бы уличенных во лжи, если, думая об чем-либо иначе, чем это есть на самом деле, они утверждали что-либо не по двоедушию, но по незнанию. Не следует приписывать злому умыслу или считать за грех все, что говорится для некоего назидания по причине любви, так как неизвестно, что у господа все рассматривается в зависимости от намерения, согласно тому, как написано: «Если глаз твой будет прост, все тело твое будет светлым»; поэтому и Блаженный Августин, рассуждая о церковной дисциплине, говорит: «Имей любовь и делай, что хочешь».
Петр Абеляр. «Да и Нет»
Иногда после исповеди Мартин выслушивал длинные проповеди аббата, на которого периодически находило особое красноречие. Так было и в этот раз. В конце исповеди Мартин поведал, что давно уже чувствует тесную связь души своей с Иисусом. Аббат был рад слышать эти слова и ответил следующим наставлением:
- Отрадно это слышать, сын мой. Ибо когда Иисус с тобою, благо тебе во всем, и ничто не кажется трудно. А когда нет с тобою Иисуса, все тягостно. Когда Иисус внутри не говорит, пасмурно и хмуро на душе, а если Иисус скажет хотя бы слово, почувствуешь великое утешение. Не так ли Мария тотчас воспрянула, когда плакала, когда сказала ей Марфа: «Учитель здесь и зовет тебя» ? Блажен час, когда призовет тебя Иисус от слез к радости духовной! Как мы сухи и жестоки без Иисуса, как безумны и суетны, когда желаем чего-либо вне Иисуса! И не лучше ли потерять весь мир, чем понести эту утрату?
- Я именно так и чувствую, учитель, - отвечал Мартин. – Только я считаю, что Иисус и этот мир неразделимы, ибо Он пришел, чтобы спасти мир.
Ответ молодого монаха был дерзок. В любом другом месте Мартин был бы наказан или, по крайней мере, жестко одернут. Но Герард Скадде был очень мягким человеком. Не раз уже он позволял Мартину вступать с ним в спор или высказывать разногласие. Поэтому тон его остался благожелательным, хотя и поучительным:
- Что может дать тебе мир без Иисуса? Быть без Иисуса лишь ад мучительный, с Ним же - рай сладостный. Когда с тобою Иисус, ни один враг не может повредить тебе. Кто Иисуса находит, находит сокровище великое, благо выше всякого блага; а кто потерял Иисуса, потерял безмерно много, больше всего мира. Всех беднее тот, кто живет без Иисуса; но всех богаче, кому благо быть с Иисусом. Ежели ты решишь поставить этот мир превыше Иисуса и уклониться во внешнее, то тем самым можешь ты отогнать Иисуса и потерять Благодать Его. А когда Его отгонишь и потеряешь, к кому тогда прибегнешь, какого друга найдешь себе? Не можешь ты быть долго без друга, и когда Иисус не станет тебе другом ближе всех, будешь очень одинок и печален. Поэтому выбери лучше весь мир иметь себе противником, нежели оскорбить Иисуса.
- Но я не хочу ни оставлять Иисуса, ни делаться противником мира. Я хочу быть в миру, но быть с Иисусом.
Аббат не понял, куда клонит свободолюбивый юноша, и продолжал свою назидательную речь:
- Я тоже не отрицаю любви к миру. Но пойми главное: пусть будет любовь к людям ради Иисуса, а любовь к Иисусу ради Его Самого. Люби Иисуса Христа особенно: Он один друг добрый и верный выше всех друзей. Ради Его и в Нем и друзья, и недруги пусть будут тебе милы, и за всех за них Его умоляй, чтобы все Его познали и возлюбили. Не желай никогда, чтоб тебя одного хвалили и любили: это принадлежит одному Богу, ибо Бог не имеет Себе подобного. И того не желай, чтобы чье сердце тобой было занято и твое занято было бы чьей-либо любовью; но да будет Иисус в тебе и во всяком добром человеке. Будь чист и свободен внутренне, не прилепляясь ни к единому созданию. Надо тебе обнажить себя и чистое сердце принести к Иисусу, если хочешь познать, как благ Господь. Но на самом деле этого не достигнешь, если Благодать Его не приготовит тебя и не направит вовнутрь, чтобы, все оставив и отпустив от себя, соединиться тебе одному с Единым. Ибо, когда приходит к человеку Благодать Божия, становится он на все силен; а когда она отступит, тогда станет беден и немощен, и как бы оставлен только на истязание. И тогда не должен ты падать и отчаиваться, но спокойным духом принять волю Божию, и все, что на тебя находит, терпеть во славу Христа Иисуса. Ибо после зимы наступает лето, за ночью день возвращается, и после бури проясняется небо великим сиянием. Сейчас же, судя по всему, ты очень близок Иисусу. Так прилепись же к Нему насколько возможно крепко и оставь иные помыслы.
И тут Мартин задал вопрос, который уже давно терзал его и который он все не решался произнести вслух.
- Скажите, учитель, почему некоторые слова и действия Иисуса, описанные в Писании, противоречивы?
- Что ты имеешь в виду? – насторожился аббат.
- Иисус любит всех людей и призывает нас также любить всех, даже врагов своих. Но я никак не могу уразуметь, почему Сам Он в нескольких местах Писания отступает от этих своих слов...
- Что ты говоришь!? Как Он может отступить от слов Своих? – Аббат побледнел.
- Вот несколько мест из Матфея, которые я часто вспоминаю. «А кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь от того и Я перед Отцом Моим» - где же здесь всепрощение? Или вот еще, в обращении к апостолам: «А если кто не примет вас, не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших. Истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому» . Я не могу найти в этих словах проявления Его милости и всепрощения. А если вспомнить Иисуса – мстителя из Иоаннова Апокалипсиса...
- Молчи! Молчи, ибо не может ум человеческий разуметь это! – Аббат едва сдерживал свое смятение и гнев. – Сейчас ступай в свою келью и неделю укрощай свой ум постоянной молитвой и строгим постом: вода и кусок черствого хлеба вечером...
Мартин низко поклонился и смиренно вышел от аббата с намерением беспрекословно исполнить епитимью, которую на него возложил Герард Скадде. Но в своей гордой душе юноша торжествовал: ему удалось вывести из равновесия аббата – образец добродетельности. Он был прав, он победил. Значит, он обрел уже ту самую силу, которой так страстно домогался. За несколько лет жизни в монастыре он научился выдерживать одиночество, подолгу обходиться без еды и питья, смиряться, зная, что прав... На вопрос же, которым он так смутил и даже разгневал аббата, у Мартина был свой ответ: милость Иисуса может и должна быть разнообразна, подчас жестока и непонятна простому уму, а за истину можно и нужно бороться и даже воевать.
Через две недели Герард Скадде вызвал к себе Мартина. Когда тот вошел, аббат заговорил с ним миролюбиво:
- Я наложил на тебя, мой юный брат, епитимью, потому что ты позволил себе вольнодумство, недостойное монаха. Ты позволил себе грех сомнения. Признаться, ты и меня озадачил. Я размышлял над твоим вопросом и вот что могу сказать: Милость Господа превосходит наше разумение, и если Он обрекает упорствующих грешников на суд или погибель, то только из любви к ним, дабы, утвердившись в грехе, не сотворили они большего зла, оставшись невредимыми.
- Спасибо, учитель, – молвил смиренно Мартин. – Эти дни непрестанной молитвы и поста укрепили мой дух и стерли сомнения.
- Я рад за тебя. А теперь – радостные вести: из долгого странствия вскоре возвращается наш брат и твой первый наставник Флорентий Радейвин. Недавно от него была весть. Он много путешествовал, прежде всего в Германии и Фландрии, а последние несколько месяцев провел на твоей родине – в Чехии: в землях Моравии и Богемии. Флорентий пишет, что у него много важных новостей...
В конце марта 1415 года Флорентий Радейвин появился в монастыре Братьев Общинной Жизни. За шесть лет странствий он заметно постарел, но взгляд его был столь же сильным и ясным, как и во время первой их с Мартином встречи.
11.
Истина будущих и возможных вещей представляется непрочной.
Та же Истина, которая есть Бог, никоим образом не является сомнительной. Следовательно, есть иная истина, отличная от высшей истины. Кроме того, истина высказывания есть соответствие речи и вещи, Бог же не есть такое соответствие, поскольку такого соответствия не было до того, как начали существовать речь и вещь, тогда как Бог и высшая истина предшествовали и речи и сотворенной вещи, обозначаемой речью. Итак, есть иная истина, не являющаяся высшей истиной.
Роберт Гроссетест. «Об истине»
Ян Гус был талантливым проповедником, но верующих привлекало не только его ораторское искусство, но и примерная священническая жизнь. Ян Гус был целиком предан своему призванию, довольствовался скромным жалованием и был озабочен искоренением злоупотреблений, пятнающих одежды Церкви. Король Вацлав IV также одобрял его деятельность реформатора. Но у Гуса было также множество противников, особенно со стороны богатых пребендариев, обвинявших его в унижении достоинства священников в глазах простого народа.
Еще в 1400 году Гус попал под обаяние учения известного английского реформатора четырнадцатого века – Джона Уиклифа, который в своей критике непорядков в Церкви пошел дальше многих – до критики самой церковной доктрины. Уиклиф требовал абсолютной бедности Церкви. Заостряя идеи Блаженного Августина о предопределении, он считал Церковь невидимым сообществом, состоящим из душ, предопределенных к спасению. Естественно, такое сообщество, главой которого является лишь Христос, не нуждается в папстве, учрежденном, согласно Уиклифу, Антихристом. Уиклиф отрицал все церковные установления: почитание святых и мощей, целибат, церковную иерархию, и объявил Библию единственным источником веры. Труды Уиклифа стали известны в Чехии благодаря чешским студентам, учившимся в Оксфорде.
Первое наступление на чешских профессоров – распространителей учения Уиклифа – было осуществлено Пражским университетом в 1403 году немецкими членами университета, которые тогда составляли большинство. Был наложен запрет на учение Уиклифа. Пражский архиепископ приостановил деятельность нескольких, подозреваемых в распространении уиклифизма, проповедников. Ян Гус страстно протестовал против этого и в итоге потерял доверие архиепископа.
Вскоре ситуацию обострили международные осложнения. Чтобы положить конец скандальному «двоепапию», большинство кардиналов покинули обоих соперничающих пап – Григория XII в Риме и Бенедикта XIII в Авиньоне – и собрали собор в Пизе для выборов нового папы. Римский папа Григорий XII в это время одобрил низложение короля Вацлава IV, что нашло поддержку в лице пражского архиепископа и немецких профессоров университета. Чтобы официально провозгласить нейтралитет своей страны в распре двух пап, Вацлаву требовалась поддержка университета, а дать ее могли только чешские профессора. Тогда Вацлав изменил устав университета, так что чешской нации давалось три голоса, а остальным – только один. В 1409 году король утвердил назначение чешского ректора и декана. Немецкие преподаватели и студенты в знак протеста покинули Прагу. Вацлав же получил искомый голос университета и признал избранного собором в Пизе нового папу. Однако тот не был признан повсеместно, и некоторое время христианский мир наслаждался скандальным соперничеством трех пап.
Ян Гус и его сторонники вскоре обнаружили, что их положение существенно ухудшилось. Против Гуса – нового ректора Пражского университета, ставшего вождем уиклифитов, были выдвинуты серьезные обвинения. Архиепископ, поддерживаемый новым папой, был преисполнен решимости разбить партию уиклифитов. Несмотря на возбуждение среди преподавателей и студентов университета, Гус и его последователи в 1411 году были отлучены от Церкви.
Затем случилось вот что: новый папа Иоанн XXIII отлучил от Церкви неаполитанского короля Владислава, отказавшегося признать его и угрожающего папе военной силой. Папа объявил против Неаполя крестовый поход и обещал отпущение грехов всякому, кто пожертвует деньги на это предприятие. Гус немедленно отреагировал: обрушился на папские буллы, рекомендовавшие покупать индульгенции, и поставил вопрос об индульгенциях перед университетом. Разразились беспорядки, грозившие сорвать торговлю индульгенциями.
Из-за оппозиции индульгенции положение Гуса еще более ухудшилось. Он вторично был отлучен от Церкви. Ему пришлось временно уехать из Праги в южную Чехию, где он написал свой главный труд «О Церкви». Новый этап в деле Гуса начался, когда немецкий король Сигизмунд добился согласия папы Иоанна XIII на созыв Вселенского собора в Констанце, который должен был покончить с расколом Церкви, низложив обоих противников нового папы, а также решить вопрос по делу Гуса и уиклифитского движения в Чехии. Сигизмунд обещал Гусу охранную грамоту для проезда в Констанц и обратно. Гус согласился, полагая, что сможет защитить свое учение в присутствии отцов собора. Но, прибыв в Констанц в конце 1414 года, был арестован, закован в цепи и брошен в подземелье замка Готтлибен.
Обо всех этих событиях поведал Флорентий Радейвин монахам, собравшимся по случаю его прибытия в монастырь. Мартин был взволнован рассказом Флорентия больше других: речь шла о судьбе Яна Гуса, к которому он проникся глубоким уважением еще когда они с Флорентием останавливались в Праге, а также о судьбах его родины и простого народа. Впервые за шесть с половиной лет монастырской жизни Мартин осознал свою причастность к своему народу. Одновременно в нем росло возмущение тем, что творилось в Церкви. И аббат, и другие монахи Братства Общинной Жизни были солидарны с его возмущением, разделяя учения Уиклифа и Гуса. Через несколько дней Мартин улучшил момент, когда Флорентий был свободен, и попросил его рассказать обо всем, что происходило в Чехии, подробнее. Пересказав в деталях все, что описано выше, Флорентий добавил, что год назад он побывал на родине Мартина – в Моравии, в местечке Велеград, где некоторое время жил в общине Моравских Братьев, последователей учения некоего Вальда.
- Эти Моравские Братья пошли гораздо дальше Уиклифа и, признаться, многое в их жизни и учении мне не понравилось. Но основа учения этого самого Вальда мне по душе, хотя последователи его, несомненно, еретики.
- Расскажите, пожалуйста, про них, – попросил Мартин.
- Хорошо. В конце двенадцатого века во Франции, в городе Лионе жил богатый купец Петр Вальд. Однажды он спросил у одного богослова - каков лучший путь к Богу. В ответ он услышал слова из Евангелия от Матфея: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною .» С этого стиха для Вальда началась новая жизнь. Он продал все свое имущество, решив стать таким же бедным, какими были Иисус и апостолы. Затем он стал изучать Новый Завет, читая любимые отрывки по памяти каждому, кто готов был его слушать, и сопровождая чтение этого отрывка своим толкованием. Через некоторое время к нему присоединились и другие, и эта община со временем стала называться «вальденсы». Сами себя они называли «нищие Духом».
Флорентий говорил спокойно, но Мартин заметил в глазах его озорные искорки. Флорентий хоть и пытался сделать вид и интонации, осуждающие ересь, но это выглядело игрой: в душе он явно симпатизировал этим людям:
- Вальд перевел Евангелие на французский язык и его перевод ходил по рукам. Петр начал толковать Евангелие на улицах Лиона. Архиепископ запретил ему проповедь, но он продолжал, утверждая при этом, что в деле религии надо повиноваться одному Богу, а не людям, что Римская Церковь отказалась от истинной веры и от учения Христова и стала блудницей вавилонской и той бесплодной смоквой, которую некогда проклял Иисус и повелел уничтожить. Вальд учил, что не следует повиноваться ни папе, ни епископам, что католические монахи ведут дьявольскую жизнь, что латинские священники носят на себе все следы зверя, упоминаемого в Апокалипсисе. Он отрицал чистилище, обедню, святых, молитву за усопших, называя все это изобретением сатаны. Его проповедь наделала во Франции много шума. Народ увлекся новой верой, многие перестали посещать церкви. Архиепископ Лионский, видя, что и вельможи и бедняки оставляют католичество, донес Риму. Вальд был объявлен еретиком и предам анафеме. Вместе со своими последователями он был изгнан из Лиона. Особенный успех его учение имело в Пикардии: торговцы и богачи шли по его стопам. Будучи изгнаны и из Пикардии, вальденсы направились в Германию и Чехию. Здесь их прозвали пикардами. Всюду гонимые, преследуемые, ограбленные, они не находили себе приюта, пока не рассеялись маленькими общинами. С одной из их общин, сохранившихся до наших дней, я и познакомился в Моравии.
- И что же, многочисленна эта община? – спросил Мартин.
- Человек пятьдесят, – отвечал Флорентий. - Я сохранил грамоту, где описаны основы учения вальденсов. Вот она, – достал из-за пояса листы: - «Мы веруем и твердо уповаем во все то, что содержится в двенадцати членах Символа, называемого апостольским, и считаем за ересь все, что противоречит и что не подходит к этим двенадцати членам. Мы веруем в Бога Отца, Сына и Святого Духа. Мы считаем за Святое Писание книги Святой Библии. Христос, рожденный во время, указанное Богом Отцом, и увидав, сколько развелось нечестия, низошел на землю, но никак не из-за одних добрых дел людей, ибо все были грешники, а с тем, чтобы оказать нам благость и милосердие. Христос для нас истина, жизнь, заступник, жертва и искупитель; он умер за всех верных и воскрес ради нашего оправдания. Поэтому мы твердо постановляем, что нет другого Посредника и Заступника перед Богом, кроме Иисуса Христа. Также мы верим, что после этой жизни есть только два места – одно для спасенных, которое называем раем, и другое для осужденных, которое именуем адом; совершенно отвергаем мы чистилище, придуманное дьяволом вопреки истине. Для нас поношением было бы говорить перед Господом о предметах, изобретенных людьми, каковы суть: праздники, вечери святых и вода, называемая благословенной, а также воздержание в известные дни от плотских наслаждений, от мяса и подобных вещей, а особенно об обеднях. Мы презираем предания человеческие, как изобретения антихристовы, возмущающие нас, и как противоречащие свободе духа. Мы верим, что Таинство – это знак, видимая сторона святых дел, и сознаем необходимость время от времени прибегать к этим символам, если это возможно. Однако мы верим, что верующий может спастись и не прибегая к означенным средствам, если, например, для того нет места и средств. Мы не знаем другого Таинства, кроме Крещения и Евхаристии».
- Действительно, чудные люди. Но знаете, Флорентий, мне кажется, что в их словах есть какая-то глубокая правда.
Флорентий улыбнулся одними глазами и продолжал:
- В церкви вальденсов не было ни установившихся обрядов, ни прелатов, ни монахов, ни десятин, ни церковных имений, ни привилегий. Даже брак священников был дозволен. Они питают особое отвращение ко всему, что напоминает идолопоклонство, вроде молитв к святым, которые в таком случае становятся выше Бога, и вроде украшений храмов и вообще блеска и пышности в светской жизни. Опираясь на слова апостола: «Хочу, чтобы мужи молились во всяком месте», вальденсы проповедуют, что не в храмах, а везде можно молиться. Поэтому они предпочитают молитве в храме молитву в хлевах, комнатах и спальнях. Они убеждают также, что храм – не церковь и не должен так называться. Церковь для них означает только собрание верующих, а не созданные руками человеческими здания.
Мартин долго размышлял над рассказом Флорентия про события в Чехии и про вальденсов. Что-то смутное, какой-то зов шевелился в его душе. Он отчетливо понимал, что цель, с которой он подвизался в монастыре, достигнута: теперь у него есть сила. И этой силой теперь нужно правильно распорядиться. Свое призвание Мартин видел уже не в монастыре, а на родине.
Через несколько дней он подошел к аббату:
- Учитель, я очень благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Я хочу покинуть монастырь. Меня зовет родина, где сейчас так неспокойно.
Аббат помолчал. Для него не было неожиданностью, что когда-нибудь этот молодой монах покинет монастырь и никакой силой его не удержишь. Что ж, пускай это случится сейчас.
- Я не смею удерживать тебя, сын мой, хотя мне очень жаль расставаться с тобой. Отправляйся в Прагу и будь рядом со сподвижниками Яна Гуса. Их дело – правое.
Выслушав напутствия аббата и Флорентия, утром тридцатого марта Мартин отправился в дорогу. Но путь его лежал не в Прагу, а в Моравию, в местечко Велеград.
12.
На дворе стоит эпоха,
А в углу стоит кровать.
И когда мне с бабой плохо,
На эпоху мне плевать.
Игорь Губерман. «Гарики на каждый день»
В воскресенье девятнадцатого октября вся группа собралась у Вознесенской: праздновать Сонино тридцатилетие. (В четверг лекции не было – завкафедрой забрал Костины часы для организационных мероприятий, и после понедельника Костя впервые видел группу в полном составе.) Соня жила в маленькой однокомнатной квартире в хрущевской пятиэтажке на проспекте Ветеранов.
Получилось так, что Костя с букетом красных роз и книгой Фаулза «Женщина французского лейтенанта» («Ах, обожаю Фаулза!» – невинный (ох уж эта невинность!) Сонин поцелуй в щечку) прибыл первым. Соня ставила приборы на стол, а он смущенно смотрел на нее, сидя на диванчике. Вознесенская была удивительно хороша. Фиолетовое с отливами короткое платье, на которое ниспадали распущенные волосы, стройные аппетитные ножки в черных колготках со швом и фиолетовых туфлях... Озорные, пленительные карие глаза, от взгляда которых кружится голова... Тончайший аромат духов, совсем немного косметики, подчеркивающей выразительность глаз и нежную припухлость губ... Костя был опьянен, как никогда ранее, хотя влюблен он был в Соню еще с первого сентября, влюблен, конечно же, безнадежно... И сейчас, сидя на диванчике, он силился придумать хоть что-нибудь, дабы завязать ни к чему не обязывающий разговор о любых пустяках – лишь бы не выдать своей неловкости. Но, как и водится в подобных случаях, в голове было пусто, а щеки предательски горели. Из неловкого положения его вывела сама Соня, вручив альбом с фотографиями. В промежутках между приносимыми с кухни салатами, подходила:
- Это я в пятом классе. Смешная, верно?... А это – на даче у родителей. Это уже в девятом классе... Выпускной вечер... Вот мы с подругой – Женей... А это в позапрошлом году на Вуоксе с учениками...
- Угу... – кивал Костя.
Наконец стали подтягиваться остальные гости. К половине седьмого все были в сборе. Первым за столом поздравлял Миша Платонов:
- Я поднимаю бокал с этим игристым шампанским за совершеннолетие нашей красавицы, неотразимой Сонечки. Я верю, нет Соня, я знаю, что именно в этом году сбудутся твои самые заветные мечты. Если бы я был холост, - многозначительный обмен взглядами с Сашей, - я бросил бы работу учителя, ушел бы в бизнес, в бандиты, я трудился бы, как говорили чеховские герои, до пота, до изнеможения, чтобы бросить к твоим ногам презренные сокровища этого мира и завоевать твое сердце. Но моя жизнь уже определена, а потому я, вернее мы с Сашенькой, дарим для тебя и твоей половинки, которая, я уверен, уже ждет тебя за ближайшим поворотом судьбы, этот набор из двух бокалов – большого и поменьше. Длинными романтическими вечерами вы будете потягивать из них красное, да – непременно красное, вино и любоваться друг другом. Желаю тебе, Сонечка, настоящей любви!
- Ура! – пробасил Куренной.
- Ура! – присоединились другие голоса. А Соня вышла из-за стола, обняла и поцеловала Мишу, потом Сашеньку, приняла сверток с бокалами, принялась тут же его распаковывать...
- Ну ты, брат, красноречив! – закусывая, заметил Витя.
- Да уж, Миша, что-то ты для меня не уходишь в бизнес! – пожурила мужа Саша.
- Ты ведь меня любишь именно таким, как я есть. А я – учитель по призванию, – оправдывался Платонов.
- Конечно, конечно, Мишенька. Мне ничего другого и не нужно! – Саша чмокнула мужа в нос.
Остальные выступления были менее красноречивы. Костя запомнил только ее взгляд, дурманящий, пьянящий пуще всякого вина взгляд, которым Соня одарила его после скромного его тоста («Желаю тебе быть столь же очаровательной и прекрасной еще через много-много лет!»).
Постепенно разговор за столом становился все более горячим. Превозносили не только Соню, но и всех присутствовавших. Сама Вознесенская первой сказала то, о чем думали почти все: что группа неожиданно стала для нее как бы второй семьей. Она уже и представить себя не может без всех нас. И даже старые друзья и подруги не значат для нее столько, сколько группа. Как это произошло, понять она не может, да и не хочет, но то, что это произошло – факт. Все дружно согласились. О причастности общей тайне никто не говорил: на эту тему было наложено негласное табу, но то, что группа для каждого ее члена стала восприниматься как особая ценность – было очевидно.
Несколько кадров перед чаем: Саша, оживленно беседующая о чем-то с Радой... Иван Куренной и Зина ушли за тортом на кухню, да так и остались там: Иван что-то горячо говорил, наклонившись к Зине, сжимая ее руки. Зине было неловко, она отворачивалась, пытаясь освободить руки, но сцена эта длилась – Куренной, видимо, шел в лобовую атаку... Две танцующих пары: Витя с Викой и Михаил с Соней... Костя на диване, делающий вид, что углубился в изучение альбомов, бросающий украдкой взгляды на Соню...
И вот - перерыв в музыке. Михаил галантно раскланялся и подошел к Саше и Раде. Костя стремительно встает и, не рассчитав от неловкости скорость, налетает на Сонечку:
- Разрешите... Разреши тебя на танец...
- Какой ты неуклюжий! – рассмеялась Вознесенская. Затем обняла его за шею, крепко (о, боги!) прижалась к нему, опустила голову на плечо. Ее бедра плавно покачивались, грудь крепко упиралась в его грудь, аромат волос губил. Невероятная близость ее мягкого, бархатного тела, неожиданно знакомого до боли, как будто это все уже когда-то было... Неукротимо восставшая плоть – Костя пробовал, было, чуть отстраниться, но Соня только крепче прижалась к нему. В ушах стучал гулкий пульс, щеки пылали, Костя окаменел и почти перестал двигаться.
- Ну что же ты? Развлекайте же даму, сударь! – Вознесенская как будто издевалась.
- Ты... ты очень красивая... и нежная...
- И только-то! Нет, молодой человек, вас нужно учить, как держаться с дамами! А то философию ты знаешь прекрасно, а в остальном – двоечник! Хочешь, я познакомлю тебя с подругой, она мно-огому тебя научит?
- А ты м... можешь научить?
Соня вновь расхохоталась. К счастью (для застенчивости) и к несчастью (сколь мимолетно блаженство!) музыка кончилась. Куренной с Зиной (ему так и не удалось ее уломать) принесли чайник и торт. Снова сели за стол. Костя – поспешно, чтобы никто не заметил оттопыренные штаны.
До метро шли дружной компанией пешком. Две остановки по усеянному листьями тротуару. Вечерний студеный воздух бодрил, отрезвлял. Возле метро Костя полез в карман куртки: лицо его изменилось, он судорожно принялся рыться в карманах.
- Что случилось? – поинтересовался Витя.
- Представляешь, я, кажется, мобильник забыл у Сони!
- Бывает, – сочувственно кивнул Платонов.
- Я мигом – туда и обратно!
- Да мы уж не будем ждать, – отозвался Миша. Про себя, однако, подумал: «Дело ясное».
В самом деле, как бы Костя не пытался оправдывать свою забывчивость перед самим собой, даже человеку не искушенному в психоанализе ясно, почему и зачем (пусть даже и не специально) Костя забыл у Вознесенской свой мобильный телефон. Он сам, позабывший в эту минуту о психоаналитических интерпретациях, твердил себе, что возвращается на секунду, а вовсе не из-за немыслимой надежды: «А вдруг?!!!».
Щелкнул замок: на пороге она, уже в халате. Дерзкий вопрошающий взгляд.
- Извини, я телефон забыл.
- Проходи, он, кажется, на шкафу лежит. Ботинки сними.
Костя споткнулся, прошел к шкафу, взял мобильник, вернулся в прихожую. Соня ждала там. Дверь – захлопнута.
- Я пойду? (А сказать-то хотел: «Я останусь?»)
- Как, неужели не выпьешь со мной еще рюмочку? – Соня, казалось, продолжала издеваться.
- Я не хочу вина, – мгновенно пронесся перед внутренним взором урок пятнадцатилетней давности – с Настей у лесного озера: действуй либо сразу, спонтанно, либо уходи. – Я тебя хочу, Соня. Я... люблю тебя...
- Ну, не нужно громких слов о чистой любви, – шагнула к нему, обвила руками, закрыла глаза, подставив губы для поцелуя.
Неужто сбылось?!!! Он и представить себе не мог, что поцелуй может быть таким сладким, таким долгим, таким манящим в неведомые дали наслаждения. С Ольгой – бывшей женой – все было намного прозаичней, примитивней, а с Симой, на даче, Костя попросту не помнил себя. Здесь же все обстояло иначе. Здесь, в прихожей, начиналась тропинка в райский сад, обещающий нечто неземное. И вновь – ощущение, что это уже было когда-то. Эти мягкие влажные губы, этот аромат длящегося мгновения, это слияние двух сладостных пустот: его и ее.
Куртка упала на пол. Костя раздвинул халатик, осыпал поцелуями ее шею, грудь.
- Пойдем в комнату, – прошептала Соня. По пути она стаскивала с Кости свитер и расстегивала брюки. Наткнулась на вздыбленный член. Наклонилась - он уже сидел на диване, гладя ее дивные волосы и грудь – сомкнула нежные губы...
...Он двигался очень медленно. Он не жаждал оргазма, ибо каждое мгновение, каждое осторожное движение было сладостнее любого оргазма. Он жадно пил застывший момент. Видимо и она, распростертая внизу, переживала нечто подобное. Они вступали в обитель вечности; туда, где стираются границы не только губ и тел, но и самое «я» и «ты» бывшие разделенными, соединяются и тают в остановившемся движении, остановившемся дыхании.
Оба они, не раз потом вспоминавшие эту ночь, понимали, что происшедшее не было банальным соитием, но оказалось таинством, которого они причастились за непонятно какие заслуги.
Когда время вновь завременилось, губы их еще раз соединились, скрепив печатью молчания то неведомое, что не имело названия. Первой, минут через пять, нарушила тишину Соня:
- Ты – прелесть! Это что-то непостижимое. Мне никогда еще не было так...
Сказать: «Так хорошо!» – в этом случае было бы пошлой банальностью. Впрочем, и эти несколько слов были банальностью. Слова сейчас были не нужны. Они оттеняли то, что вдохновило Костю и встревожило Соню. Это нечто было вспышкой какого-то очень далекого воспоминания. И узнавания: узнавания неумолимого, безжалостного, мучительного, прекрасного, горького. Вне всякого сомнения, его «пустота» уже знала, знала множество раз ее чарующую «пустоту». Они встретились вновь: вот что, вопреки всякой логике, подсказывали самые недра существа. В полузабытьи их тела прижимались друг к другу, проваливались друг в друга, растворялись в чем-то ослепительно огромном, безнадежно забытом. Затем губы соединились еще раз. Губы, руки – переплетающиеся пальцы, говорящие «Помню тебя! Помню! Помню!». Плоть мягко, бережно, мучительно медленно устремилась в плоть... И вечность, таинство причастия вечности - повторилось...
Прошло часа два или, может быть, три. Они лежали, обнявшись: голова ее покоилась у него на груди. Вдруг, как бы очнувшись, он внятно произнес то, что уже многажды говорили друг другу их губы, руки, тела:
- Я помню тебя!
- Я тоже – помню! – тревожно. Костя заметил, что тело ее сотрясает мелкая дрожь. – Мне страшно, Костя! – Соня откинулась на спину.
- Чего ты боишься, Сонюшка? – он наклонился, чтобы вновь обнять ее, согреть. Соня же инстинктивно вскинула руки, как бы защищаясь: перед ее внутренним взором отчетливо пронесся обоюдоострый меч, отсекающий голову.
- Ай! – Соня приподнялась на локте, нащупала кнопку торшера. Свет упал на ее искаженное гримасой боли лицо.
- Что случилось? – тут забеспокоился уже и Костя.
- Чертовщина какая-то... Это от тебя идет... Знаешь, Костя, я еще тогда, в прошлый четверг почувствовала, что от тебя исходит что-то колдовское. Манящее, но и страшное... В тебе есть что-то дьявольское... Все эти перемещения во времени... Воспоминания того, чего не было... Не прикасайся ко мне! Мне страшно! – начиналась истерика. – Слышишь ты? Страшно мне!!! Уходи! Уходи, молю тебя! Не пробуждай во мне этот ужас! – И уже тихо: – Костенька, миленький, уходи, пожалуйста...
Счастье было так близко (боже, какая избитая фраза, но точнее не выразишь!). И вот все разрушено. Взглянув на умоляющие глаза Сони, Костя понял, что ЭТО уже никогда не повторится. Невидимые мосты сожжены... Молча собрался:
- Увидимся днем на лекции?..
Соня кивнула. Облегченный вздох - спасительная дистанция: преподаватель –слушательница курсов – восстановилась.
Что-то обвалилось за Костиной спиной. Должно быть – вечность... Странно – он не был подавлен, не впал в депрессию. Рассудок работал холодно и спокойно. Отрешенно...
Костя поймал такси и в пять часов утра был дома. Наступал понедельник – в два часа должна была начаться очередная лекция. Но спал Костя недолго: до девяти. Проснувшись, успел до ухода в университет написать еще кое-что о Мартине Гуске... И все-таки: когда же они встречались? Неужели в том самом 1421-м? Или в 1415-м? Когда же?..
13.
Каждый новый евангельский текст нес с собой новое откровение, открывал, казалось, истинное христианство, укреплял уверенность в правильности избранного пути и расширял поле апостольской деятельности. Апостольство, как жизнь и миссия, как идеал и критерий, оставалось существом новой ереси... Не интерес к догме, а нравственное алкание – характерная и основная черта новой ереси. Поэтому мало в вальденстве догматических теорий, поэтому они противоречивы и недолговечны.
Лев Платонович Карсавин. «Очерки средневековой религиозности»
В родном местечке Требич Мартин уже не застал в живых своего дядю Микулаша. Отчий дом был заколочен, а могилы близких заросли травой. Соседи тоже не узнали в молодом монахе прежнего Мартина. Грустил, впрочем, Мартин недолго: через несколько дней он был уже в Велеграде. Общиной вальденсов-пикардов он был принят весьма радушно, особенно, когда передал весточку от Флорентия. Велеград был небольшим местом, здесь жило не более пятисот семей. Из них пятьдесят шесть человек составляла община вальденсов. Восемь лет назад десять людей из Пикардии, вокруг которых и образовалась община, обосновались в Велеграде. Четверо местных священников давно уже примкнули к общине, обзавелись женами, проводили службы в домах – часовню почти никто не посещал. Велеградцы охотно крестились, исповедовались и причащались хлебом и вином у вальденсов. Члены общины жили в восьми домах, имели общие огороды, гусей, свиней и коз.
Раз в год община выбирала старейшину. Сейчас это был Милан Ченек, один из Велеградских священников, мужчина лет тридцати пяти. У него не была выбрита тонзура, а лицо украшала небольшая бородка, что было столь необычно для священника. (Впрочем, Мартин привык ничему не удивляться и вскоре сам перестал бриться).
Мартин прибыл в Велеград как раз под Пасху и застал обряд Тайной Вечери вальденсов. В день Тайной Вечери – после десяти часов – вечера старейшина совершил омовение ног всем присутствующим, включая женщин. Затем все сели за большой стол (присутствовало человек двадцать). Старейшина благословил находящиеся на столе хлеб, рыбу и вино, и в молитве призвал на них благословение Господа. Затем Милан вкусил хлеба, рыбы и вина и раздал остальным собравшимся.
За несколько дней пребывания в Велеграде Мартин близко сошелся с Миланом и еще несколькими братьями. Он рассказывал об учении Экхарта и Сузо - его слушали вначале с осторожностью, но затем доверились его красноречию. Все они, кроме прочего, сочувствовали Яну Гусу – Милану в свое время доводилось слушать проповеди Гуса. Это еще более сблизило Мартина с пикардами. К концу весны он был полноправным членом общины. Однажды, еще до этого – вскоре после Пасхи, в доме собралось несколько братьев, в том числе и Милан. Зашел разговор о таинстве причастия, вскоре переросший в спор. И тут над голосами спорящих возвысился голос Мартина:
- Человек не должен постигать причастие любопытством, но смиренно подражать Христу и покорить разум вере. Будем же остерегаться любопытного и тщетного исследования этого наиболее глубокого вопроса, если мы не желаем погрузиться в глубины сомнения. Бог творит большее, чем человек может понимать. Благословенна простота, которая оставляет трудный путь спора и идет вперед на твердый путь заповедей Божиих. Многие потеряли преданность, потому что желали искать того, что вне них. Вера требуется от нас и искренняя жизнь, а не высокий ум, роющийся в тайнах Божиих. Если не знаем и не понимаем земного, то как постигнем высшее? Не должно нам смущаться, спорить, отвечать на сомнения, посланные дьяволом, но должно верить Божиим словам, записанным в Евангелиях, тогда и лукавый враг убежит от нас.
Постепенно в дом стали стекаться еще люди, позванные кем-то из братьев, удивленных речью Мартина. Вскоре человек тридцать слушали уже его; он же продолжал:
- Часто очень полезно слуге Божиему перенести и сомнения и заблуждения. Ибо сатана не соблазняет неверующих и грешников, которых он уже держит крепко, но многими путями соблазняет и тревожит верных слуг. Нам же следует, братья, идти вперед с искренней и неустрашимой верой, и со смирением подходить к таинству причастия, которое потому и является таинством, что не терпит вмешательства ума. Несмотря на то что мы не можем понять, нужно ввериться Господу, который не обманет нас. Бог являет Себя чтобы смирить нас, просвещает разум чистых и скрывает свою Благодать от любопытного и гордого. Человеческий разум слаб и обманчив. Истинная же вера не может обманываться. Разум должен идти после веры, а не прежде ее, и никогда не выступать против ее. В святейшем причастии вера главнее и действует сокровенно. Бог, вечный, непостижимый и бесконечно могучий, творит великое и непостижимое в небесах и на земле и нельзя совершенно постичь его изумительные дела. Если бы все дела Божии были таковы, что человеческий разум мог бы легко их познать, то не были бы они чудесными или невыразимыми.
Многое еще говорил Мартин. Речь его увлекала и захватывала души. Слова были простыми, но за ними горела ясность и горячая уверенность. И еще – огромная сила. Позже Мартин будет произносить и другие речи, часто отвергая и опровергая то, что говорил ранее, но всегда будет в его голосе и взгляде несокрушимая сила и уверенность.
Потом Мартин часто проповедовал и для общины и для простых жителей Велеграда, но с того дня, с легкой руки Милана Ченека, стал он зваться Локвис, что означает «красноречивый».
Днем Мартин проповедовал и наставлял жителей Велеграда, ночами же наставницей его стала Мария из Кромержижа. Первый раз произошло это в начале июня. Мартин давно уже заприметил эту черноволосую кареглазую девушку, которая и сама бросала на него слишком смелые взгляды. Столь смелые, что, думая о ней, Мартин ощущал сильный жар и сердцебиение. И вот однажды вечером Мария, улучив момент, когда Мартин сидел в одиночестве на лугу и глядел на заходящее солнце, подкралась сзади и прикоснулась губами к его волосам. Мартин резко обернулся, покраснел и онемел, увидев Марию. Она же рассмеялась ему в лицо и бросилась бежать. Неведомая доселе сила подняла юношу, и вот он уже бежал за нею. Она бежала быстро и Мартин догнал ее только возле лесочка. Догнал и схватил за руку. Она упала, увлекая его за собой. Они катались по траве между деревьев, и при этом Мария все время смеялась. Потом вдруг стала серьезной, остановилась, приподнялась и уперлась рукой в его грудь. Глаза их встретились и долго не могли оторваться друг от друга. Затем Мария погладила его волосы... Не говоря ни слова, принялась развязывать веревку, которой он был препоясан. Мартин не отводил взгляда от ее раскрасневшегося лица. Справившись с веревкой, она распахнула его одежды. Потом – Мартин даже не успел бровью повести, настолько быстро – скинула свое платье и взору его открылась ее волшебная нагота. Мария взяла его руку и возложила на свою прекрасную упругую грудь. Тихо прошептала:
- Ну же, вот мое тело... Милый...
Плоть его давно уже напряглась, отвердела, восстала и теперь устремилась к сказочному телу Марии. А она вновь прошептала:
- Ни о чем не думай, я сама...
И тогда он вдруг ощутил, как часть его плоти скрылась в ее теле, охватившем ее огненным кольцом, двигавшимся вверх и вниз, покуда он, содрогаясь, не закричал от сладчайшей боли. И тогда Мария, застонав, упала на него, вбирая его крик нетерпеливыми жаждущими устами...
В конце июля 1415 года страшная весть долетела до Велеграда: в Констанце признан еретиком и сожжен на костре Ян Гус... Для многих, очень многих жителей Чехии это известие стало точкой перелома, отсчетом нового времени их жизни. С этого момента начало зарождаться великое восстание...
14.
Мы покажем, что речь, когда есть у нее слушатель, не остается без ответа никогда, даже если в ответ встречает только молчание. В этом, как нам кажется, и состоит самая суть ее функции в анализе. Ничего об этой функции речи не зная, психоаналитик ощутит ее зов тем сильнее. Расслышав же в этом зове лишь пустоту, он испытает эту пустоту в самом себе, и реальность, способную ее заполнить, станет искать уже по ту сторону речи.
Жак Лакан. «Функция речи в психоанализе»
Когда Костя зашел в аудиторию, там уже сидели все. Все, кроме Сони... Она так и не пришла в этот день.
- Празднование тридцатилетия продолжается. – Платонов многозначительно посмотрел на Костю. Тот отвел взгляд. Взял себя в руки и выждав паузу, объявил:
- Сегодня мы поговорим об одном из наиболее влиятельных, наряду с экзистенциализмом, учений двадцатого века – структурализме. Точнее, о такой его ветви, как структурный психоанализ Жака Лакана. Сразу же обозначу основной тезис Лакана, тезис, благодаря которому структурный психоанализ считается предтечей постмодернизма: «Бессознательное структурировано как язык». К этому фундаментальному определению Лакан пришел не сразу – где-то уже в пятидесятых. Мы же с вами проследим, как это происходило. Жак Лакан начинал, как психоаналитик, но еще в молодости серьезно увлекся философией, особенно экзистенциализмом Хайдеггера, неогегельянством Кожева и, чуть позже, феноменологией в изложении Мерло-Понти. Поэтому он очень быстро порвал с классическим пониманием психоанализа, в особенности с его индивидуально биологизированным пониманием бессознательного.
- А разве бессознательное не имеет биологических корней? – Вика Станкевич недоуменно посмотрела на Костю.
- Имеет. Лакан это и не отрицает. Просто он убирает доминанту с биологической стороны вопроса. Одно из основ бессознательного – желание. Но Лакан, в отличие от других психоаналитиков, ставит следующую задачу: выявить структуру такого языка, который, обладая бы характеристиками универсальной системы, был бы языком желания, укорененным в предельно уникальном опыте человека. Прежде всего – в опыте травматическом. Главной конструкцией всей лакановской концепции является триада: реальное — воображаемое — символическое. Это — измерения человеческого существования, в которых складывается судьба человека. Исходной для разработки системы этих измерений стала идея так называемой «стадии зеркала». Внешне «стадия зеркала» проявляется в овладении ребенком в возрасте от шести до восемнадцати месяцев способностью узнавать свое отражение в зеркале. Смыслом этого события является прохождение человека через первичный механизм идентификации. Этот момент оказывается решающим для фундаментальной, по Лакану, травмы – появлению «образа Я» из которого и образуется то, что мы называем личностью. Трещина между «Я» и «образом Я» – мощнейшая травма, которую все мы вытесняем и не осознаем. Но именно ей, с другой стороны, мы обязаны появлению собственно человека и всей культуры...
- Постой! – всполошился Куренной. – Но ведь не все видели себя в зеркале. Взять хотя бы слепых от рождения. У них что же – личность отсутствует? Неувязочка...
- Никакой неувязки здесь нет, Иван. «Стадия зеркала» - название хотя и буквальное, но включающее и другие модальности восприятия. У слепых детей существуют другие каналы идентификации, например узнавание собственного голоса, который берет на себя функцию «образа Я».
- А я слышал об одной слепоглухонемой от рождения женщине, которая даже стихи писала, – Куренной был настойчив, и это нравилось Косте, поскольку вопросы Ивана почти всегда были неожиданными и ставили в тупик. Выбираться из тупика сложно, но без этого невозможен рост. В этот раз Костя попробовал обходной маневр – он и сам не был уверен в своем ответе. (Молодчина этот Куренной! Не дает мысли течь механически по заранее заготовленной траектории!)
- Думаю, что и у слепоглухонемого происходит раскол на «Я» и «образ Я». Ибо своеобразным зеркалом для любого человека является Другой. Именно так – с большой буквы – Другой, как важнейшая категория всей философии Лакана. Но нам нужно до нее еще добраться.
- Что же, посмотрим, что выйдет, – Куренной сегодня был настороже. Его неудобные вопросы и поиски подвоха были нацелены вовсе не на то, чтобы дать Косте возможность для творчества. Напротив, он ждал случая осадить лектора. Вчера, когда группа разошлась не дожидаясь Костю, забывшего мобильник, Ивана одолели подозрения и ревность (вдобавок еще и неудача с Зиной Кравчук). Под каким-то предлогом он остался возле метро и дежурил минут сорок. Прождав напрасно, вдобавок еще и замерзнув, ушел озлобленный. Сейчас для выхода накопившейся злобы подходил любой предлог.
- Человек, согласно Лакану, рождается преждевременно, – продолжал Костя. - Очевидные свидетельства в пользу этого факта - анатомическая незавершенность нервной системы младенца, связанное с этим отсутствие моторной координации и другие объективные показатели. Иными словами, младенец является не столько самостоятельной особью, сколько полуавтономной частью материнского тела. Будучи не в состоянии укрыться под сенью инстинкта, младенец вынужден строить свои отношения с реальностью особым, искусственным образом: схватывание себя, частей своего тела как единого целого впервые осуществляется ребенком посредством собственного зеркального образа. Я пока буду говорить о нормальном младенце, без патологий. Итак, ребенок принимает свою форму на расстоянии, помещая хаотический внутренний опыт в оболочку зрительного образа.
Куренной громко хмыкнул, но на этот раз Костя оставил его реакцию без внимания.
- С этого момента ребенок быстро прогрессирует в пользовании своим телом, становясь парадоксальным двойником собственного отражения, проецируя на него ценностность и автономию. «Стадия зеркала» описывает вхождение человеческого существа в координату воображаемого. Таким образом, природа воображаемого — компенсация изначальной нехватки реального, проявляющаяся в отсутствии естественной автономии младенца. Реальное может быть описано как опыт, в котором отсутствует какое-либо различие или нехватка. Реальное, поэтому, есть абсолютно исходный и как таковой невозможный для субъекта опыт. Можно сказать, что личность человека изначально возникает на месте разрыва с реальностью. У человека, по Лакану, связь с природой с самого начала искажена наличием в недрах его существа неких трещин и изначального раздора. С младенчества мы оказываемся расколоты на «Я» - бесформенный фрагментарный внутренний опыт и на «мое Я» - внешнюю идеальную форму, в которую этот опыт облекается. Условие целостной автономии человека – совпадение «Я» и «моего Я». Но это практически невозможно, поскольку «мое Я» находится на неустранимой дистанции, в зазеркалье.
- Интересно, зачем Господь обрек нас всех на такую драму? Неустранимый раскол, неизбежная травма... Чудно! – Вновь подал голос Куренной.
- Отличное замечание, Иван, – обрадовался Костя. – Вот тебе аналог библейской метафоры изгнания из рая. А зачем? Если ты человек верующий, то, может быть, тебя устроит такая версия: Бог желает познать самого себя, но может это сделать только через человека и только создав раскол в недрах его существа. Познавая себя, мы тем самым помогаем Богу осознать Себя.
- Ну, знаешь! – не утерпел Платонов. – Ты богохульствуешь. Надо же и в свободомыслии знать какие-то пределы.
- В самом деле, - поддержала Михаила Саша, - своими словами ты ставишь под сомнение изначально неоспоримое совершенство Творца. Как будто он не осознает себя и только мы – люди, дескать, ему помогаем.
- В таких утверждениях проглядывает неимоверная гордыня! – горячился Михаил.
- А откуда вы взяли, что Бог изначально должен быть совершенен? Откуда в вашем сознании образ идеального Отца? Это, кстати, предмет для психоаналитических исследований, – Витя выступил в защиту друга.
- Как это откуда? Для вас что, авторитет Писания и Отцов Церкви ничего не значит? А Блаженный Августин, например? – Саша перешла уже на повышенный тон.
- Да для Кости один авторитет – Сартр и компания, а подвижников и святых он ни во что не ставит! – обрадовался Куренной.
- Сартр для меня тоже не истина в последней инстанции, – Костя говорил спокойно. – А что касается Бога, то я считаю, что мы – люди - совершенствуемся вместе с ним. Можете считать такую позицию проявлением гордыни...
- Эдипов комплекс в раздутой донельзя форме! – торжествовал Иван.
- Я не понимаю, мы сейчас Костю разбираем или же философию Лакана? – раздался голос Вики Станкевич. Уже вторую лекцию подряд она урезонивала спорщиков. Костя послал ей благодарный взгляд, и она приняла его.
- Через пять минут – звонок. Объявляю перерыв на пятнадцать минут, чтобы остудить горячие головы. А потом вернемся к Лакану. Меня можете обсуждать в кулуарах, на лекции у нас другая задача, – в голосе Кости прозвучали уверенные и достаточно жесткие нотки.
Любопытно было наблюдать, как группа расходилась на перерыв. Первыми буквально выскочили Платоновы и присоединившийся к ним Куренной. Эта троица, бурно жестикулируя, что-то обсуждала. Нетрудно догадаться – что, вернее – кого. Затем вышли из аудитории Витя с Викой. Эти двое были более спокойны, но тоже обсуждали, в свою очередь, резкие выпады предыдущей троицы. Незаметно серой мышкой прошла мимо кафедры Зина. Рада Григорьева перед дверью обернулась и одарила Костю страстным взором – он не первый раз замечал эту ее страсть во взгляде, обращенную, несомненно, к нему. Сейчас, после первой части лекции, отвлекшись от ночных переживаний и мыслей о Соне, Костя почувствовал, что взгляд Рады рождает в нем ответное желание. «Женщина тициановских форм... Каково, интересно, ощутить в своей ладони ее колышущуюся грудь?» Воображение нарисовало несколько смелых сцен. Костя возбудился. «Нет, в сторону эти мысли и образы! Представить себя с Радой? Чур меня!» Отвлечься не удалось. Кого напоминает ему пышнотелая Рада? Вспомнил: Веру Васильевну - учительницу математики в седьмом классе. Тогда - Костя это отчетливо помнил – он неоднократно мастурбировал, представляя математичку раздетой или овладевая ею в воображении...
Перерыв закончился. Слушатели подтягивались в аудиторию, рассаживались на свои места. К кафедре подошел Платонов, уже спокойный:
- Может быть, поговорим обо всем на досуге?
- Добро. Давайте встретимся прежней компанией в среду.
- Можно у нас. Но я бы предпочел прогулку где-нибудь в парке. Если не будет дождя. Осень-то какая!
- Договорились. Садись, Миша. Продолжим...
15.
Чем злей изгнать ее хотят,
Тем явственнее бьются в лад
Разгоряченные сердца
Лишенных брачного венца.
Вот так и наши два героя
Вдруг ощутили что-то злое,
Запретное и роковое,
Грозящее лихой бедою.
И тут их охватил испуг,
Но жар желаний не потух.
Годфрид Страсбургский. «Тристан»
- Договорились. Садись, Миша. Продолжим...
- Извини, Костя, но мы не сможем остаться на вторую часть лекции. Саша что-то плохо себя чувствует... А о Лакане я летом в «Вопросах философии» читал статью Владимира Гранова... – Чувствовалось, что Михаил кривит душой и дело вовсе в недомогании Саши: все более обнажалась трещина, возникшая между Костей и Платоновыми. – Вечером созвонимся и встретимся в среду. Поговорить нам все-таки нужно.
- Что ж, идите...
Вторая половина лекции прошла спокойнее, если не считать периодические попытки Куренного привлечь внимание к себе. Костя разгадал его мотивы и попросту перестал им потакать, оставляя реплики Ивана без внимания. Зато Рада была неожиданно активна -впервые за два месяца. Вопросы, просьбы уточнить отдельные места. И еще – полные желания и страсти взоры, которые сегодня были особенно красноречивы.
- Итак, на чем мы остановились? – Костя вопросительно оглядел аудиторию.
- Ты говорил о расколе на «Я» и «мое Я», – отозвалась Рада.
- Отлично. Если помните, я упомянул три основных измерения человеческого существования, которые вводит Лакан – реальное, воображаемое и символическое. Так вот, если в реальном вообще не существует отдельных объектов, а основа отношения к миру — биологическая потребность, то в воображаемом господствует запрос на признание, направленный на других. «Другой», в рамках диалектики воображаемого, становится материалом для построения нарциссической формы. Поэтому наиболее эффективными проявлениями воображаемого отношения к миру являются агрессивность и любовь, с крайностями садизма и мазохизма, возникающими из-за недооценки или переоценки, ущербности или совершенства «Другого» в «Моем мире». Потому что «Другой», учитывая вышесказанное, - лучшая половина «Меня самого». Поскольку «мое Я» дистанцировано от меня и находится на стороне Другого, оно постоянно в опасности, вплоть до исчезновения. Таким образом, через «мое Я» человеку открывается смерть, значение смерти, которое заключается в том, что она существует. В воображаемом размещается знание о собственной смерти. Не о том, что особи одного с тобой вида умирают, но некое представление о собственном отсутствии, небытии.
- То есть знание о собственной смерти не реально, а только воображаемо? – спросила Вика.
- Безусловно, потому что «мое Я» с реальным не контактирует. Оно – не плод воображения, тут все сложнее. Воображаемое у Лакана – это отдельное измерение бытия. Но можно сказать, что «мое Я» оказывается иллюзией единства и целостности. А диалектика воображаемого приводит к парадоксальному единству «Меня» и «Другого», при котором я вверяю себя «Другому», чтобы стать идентичным самому себе. Человек узнает в воображаемых объектах свое единство, но лишь вне себя самого. В результате все объекты воображаемого мира неизбежно выстраиваются вокруг блуждающей тени «моего Я», а само «мое Я», стремясь к искомому объекту, обращается в один неудовлетворенный запрос. Отсюда возникает так называемый «объект А» — связующее звено, находящееся на пересечении всех трех измерений – реального, воображаемого и символического. «Объект А» предстает как причина желания в символическом и несимволизированный остаток реального. В координате воображаемого «объект А» — это «Другой» в плане собственной нехватки. В запросе на отношения, на любовь мы пытаемся схватить эти «объекты А» в качестве фактов признания себя со стороны жизненно необходимого «Другого».
- Получается, что любой человек может быть этим самым «объектом А»? – Неподдельный интерес в глазах Рады. Интерес к предмету или к нему – Косте?
- Любой человек и является этим объектом. Особенно значимый человек.
- А что же такое символическое?
- Сейчас подойдем к этому. Как я уже говорил, преждевременность рождения, для Лакана, — это повод для введения темы травмы. Именно в напряжении между этим поводом и отчуждающей диалектикой воображаемого, в результате травматического опыта о котором мы уже говорили, возникает эго. А с координатой символического привносится финальный травматизм, попытками вжиться в который определяется и вся судьба становящегося субъекта.
- Непонятно, – бросил реплику Куренной.
- Символический способ отношения к миру – это именно желание, которое, являясь преимущественно сексуальным и бессознательным, рассматривается Лаканом как сердцевина человеческого существования. Желание, в отличие от потребности, не знает удовлетворения. Ключевым термином для символического является запрет. Дыры, выбиваемые им в существовании человека, Лакан трактует как прохождение индивидом эдипова и кастрационного комплекса в качестве способа вступления в измерение символического. Запрет на прямое обладание касается не обязательно реальной матери и исходит не от реального отца, но распространяется на весь класс воображаемых «Других». А инстанцией этого запрета становится «Имя Отца», или все то, что в культуре встает между субъектом и объектами желания: писаные и неписаные законы, нормы, правила, обычаи и так далее. Лакановский тезис «Желание субъекта есть желание Другого» означает то, что причина неудовлетворенности любым объектом желания, логика перебора объектов желания и сам факт, что искомым идеальным объектом желания оказывается сам этот перебор, - все это остается по ту сторону самосознания.
Встретившись вновь со взглядом Рады, Костя вновь ощутил мурашки возбуждения. Мысленно повторил свою последнюю фразу: «Искомым идеальным объектом желания становится сам перебор объектов желания». Усмехнулся про себя: да, черт возьми, он хочет вкусить тело этой некрасивой полной женщины, услышать ее стоны! «Что-то там Гришка говорил про мою подавленную уретральность? Может быть, он прав, а последние события и, в особенности, ночь, проведенная с Соней, вскрыли то, что было задавлено с детства?» Усмехнулся еще раз и, вновь взглянув на Раду, понял, что она сейчас – сама доступность... Возбуждение усилилось: он смело, не отрываясь, смотрел на нее, мысленно уже обладая ею. Этот воображаемый акт длился около минуты. Затем Костя отвел глаза, дабы не вызвать домыслов у группы. Вика, правда, что-то заметила, удивленно взглянула на Раду. Та давно уже покраснела, но не от стыда – от желания. Все это время Костя говорил:
- Желание не имеет объекта, это чистая форма, отливающаяся по языковой модели, и как таковое оно является бессознательным. Отсюда и основополагающий лакановский тезис, о котором я говорил в начале лекции: «Бессознательное структурируется как язык». Понятие языка является центральным как для определения сущности символического, так и для всей концепции структурного психоанализа, поскольку именно символическое оказывается силой, доминирующей и над реальным, и над воображаемым.
- Поясни, пожалуйста, я не поняла, как в твоих рассуждениях о желании появился язык? – вопрос Вики был вызван импульсом ревности.
- Язык целиком относится к координате символического. А желание, как я уже говорил, является символическим способом отношения к миру, к Другому. Интересно, как Лакан интерпретирует эдипов комплекс. Для Лакана это сюжет об обретении языка и бессознательного. Когда ребенку запрещают мать, то выбитая этим запретом пустота способна стать трепещущей клеткой символизма, из которой вырастают цепи означаемых. Ребенок оказывается способен принять нехватку матери, подставив на ее место другой, третий, четвертый объект в качестве «объекта А». Мы символически вписываемся в уже существующий порядок культуры на предзаданное место - посредством имени, слов, которыми нам суждено пользоваться, истории идей и многого другого. Человек является переменной, передаточным звеном замкнутых символических контуров различного порядка — семейного, соседского, корпоративного, национального, — в которых циркулируют соседствующие самовоспроизводящиеся дискурсы, средством, а не порождающим началом которых оказывается человек. По словам Лакана, «Человек порастает знаками в значительно большей степени, нежели он об этом подозревает»...
Рада не спешила уходить после лекции. Она принялась расставлять стулья, вытирать доску. Все это было символом разрешения, даже не разрешения, а призыва. Костя тоже не торопился – чтобы растянуть время, создав видимость занятости, перебирал тетради в своем дипломате. Огнем охватившее желание смешивалось с неловкостью. К счастью, почти никто из группы ничего не заметил – всех ждали какие-то свои дела. Только Вика остановилась возле двери:
- Ты сейчас к метро?
- Нет, мне еще на кафедру нужно зайти, – соврал Костя.
Вика грустно кивнула и вышла. Выдержав еще минуту, Костя подошел к двери, повернул ключ. Развернулся: Рада стояла у окна. Смотрела на улицу и ждала. Дрожала от нетерпения. Ни слова не говоря Костя подошел сзади, обнял. Откровенный стон был ответом на его решительный жест. Он наклонился к ее плотной жаркой шее, поцеловал. Ладони его наполнились мягким ощущением больших грудей, бедра прижались к ягодицам, затрепетавшим, как желе.
- Какой сладкий мужчина! – шептала Рада, шумно дыша. Ее волосы пахли лавандовым шампунем. Удивляясь собственной дерзости, Костя уже поднимал ее платье...
Оргазм был необычайно острым. Желание парадоксальным образом достигло пика, соединившись с брезгливостью: потное, жаркое, студенистое тело, закатанные глаза, нелепые фразы, слетающие с ярко накрашенных полных губ. В эти губы впился Костя вместе с финальной судорогой: жгучая, ядовитая, едкая вспышка единственного поцелуя...
Он знал, что она хочет удержать его, оставить его себе, целиком вобрать и выпить. Но, удовлетворенный и, к тому же, приятно удивленный и взбодренный неожиданным своим гусарством, он мягко отстранился, застегнулся, молча дождался пока она поправит одежду и отпер дверь. Не говоря ни слова, дошли до лестницы. Костя остановился. Рада обернулась, одаривая его еще одним страстным взглядом:
- Сладкий мужчина...
- Пока, – Костя помахал рукой. – Я на кафедру еще зайду... Спасибо...
- Сладкий мужчина... – Рада летела домой как на крыльях. «Ну и что, что он так быстро распрощался и ничего не сказал! Только «спасибо» - как мальчишка... Но боже, как хорошо, как чудесно, как сладостно это грубоватое ощущение мужчины!»
Костя, отойдя вглубь коридора, уже набирал номер Гриши Бурлана:
- Гришка, ты сегодня вечером свободен? Помнится, ты приглашал поговорить о моей уретральности...
16.
Чем больше путем самопознания мы осознаем сами себя, тем интенсивнее исчезает слой личного бессознательного, залегающий поверх коллективного бессознательного. Благодаря этому возникает сознание, не втиснутое больше в мелочный и личностно чувствительный мир «Я», а сопричастное более широкому миру, объекту. Это более широкое сознание – уже не тот эгоистический клубок личностных желаний, опасений, надежд и амбиций, а та функция отношений, связанная с объектом, миром, которая перемещает индивидуума в безусловное, обязывающее и нерушимое сообщество с миром. Возникающие на этой ступени коллизии – это уже не конфликты, вызванные эгоистическими желаниями, а трудности, касающиеся как меня, так и другого. Здесь мы можем признать, что бессознательное продуцирует содержания, значимые не просто для того, к кому они относятся, а и для других, даже для многих и, может быть, для всех.
Карл Густав Юнг. «Психология бессознательного»
Гриша Бурлан сделал из своей маленькой однокомнатной квартиры уютный психотерапевтический кабинет: мягкие кресла, приглушенный свет, аромат восточных благовоний, ненавязчивый фон спокойной музыки... Костя, почти не спавший ночью, попросил хозяина сварить крепкий кофе и задремал в кресле. За те несколько минут, пока Гриша возился на кухне, приснился Косте сон:
Он поднимается на пятый этаж старого здания (вход со двора – «колодца») и оказывается в каком-то коридоре. Вдоль коридора множество дверей, за которыми – различные офисы. Над одной из дверей надпись: «ДЬЯВОЛ». Костя знает, что ему – туда и, нисколько не удивляясь, открывает дверь и заходит. В руках у него папка с прошениями от каких-то людей. Среди множества бумаг с просьбами и его – Костина, - она самая последняя. Посредине комнаты – большой дубовый стол, за которым сидит маленький усатый человечек. Человечек этот, как догадывается Костя, и есть дьявол. Он улыбается, протягивает руку, берет Костину папку и начинает разбирать бумаги. На каждой просьбе ставит круглую печать, лежавшую тут же на столе, и кладет документы в ящик. У Кости начинает колотиться сердце – почти все бумаги уже разобраны и приближается его прошение...
- Уже заснул? – Гриша, принесший поднос с кофе и конфетами, помешал дьяволу добраться до Костиной записки. Еще не полностью проснувшись он испытывает облегчение и одновременно сожаление... – Э, брат, да ты переутомился. Круги под глазами. Не заболел часом? – голос у Гриши озабоченный.
- Нет, я здоров, просто почти не спал сегодня.
- Ого! Женщина? Я сразу догадался после твоего звонка. То-то ты про уретральность вспомнил. Поздравляю!
- Подожди поздравлять, тут не все так просто. Мне действительно нужна твоя консультация. Кстати, пока я тут задремал, мне кое-что привиделось. Может, растолкуешь?
- Пей кофе и рассказывай.
Выслушав приятеля, Гриша на минуту задумался. Потом, делая большие паузы, произнес:
- Тут психоанализ не понадобится. Сдается мне, что ты во что-то вляпался. И сон твой не символический, а самый что ни на есть прямой смысл имеет. Благодари Бога, что я вошел вовремя – ты ведь душу готов был продать. Но не продал пока, проснулся-то ты раньше, хоть и я этому виной. Но ведь ничего случайно не происходит.
- Не ожидал от тебя такого толкования. Ты ведь прагматик, не веришь ни в Бога, ни в черта. Причем тут «готов продать душу»?
- Плохо ты меня знаешь, Костя. Может быть, и верю. Хотя и на свой манер. Я ведь когда слушаю сон, не по схеме какой-то его толкую – только по Фрейду или по Юнгу, а по интуиции. И сейчас мне интуиция говорит, что ты во что-то вляпался. А дьяволу ты готов продаться или собственному бессознательному, это уже дело десятое. И еще, сдается мне, что женщина тут тоже на втором месте, хоть твоя подавленная уретральность и начинает, видимо, просыпаться.
- Ты и расскажи мне про то, что такое подавленная уретральность и почему ты мне тогда по телефону заявил, что я уретральник, несмотря на весь мой образ жизни...
- Расскажу, - перебил друга Гриша, - только позже. А вначале позволь мне выяснить, что с тобою творится. Так что, излагай, что с тобой произошло, пока мы не виделись...
Костя не стал сопротивляться и рассказал про события после лекции о Хайдеггере, про Мартина Гуску и свою писанину о нем, про назревающий конфликт в группе, наконец, про Соню и Раду. Гриша слушал взволнованно, а под конец рассказа несколько раз вскакивал с кресла и прохаживался по комнате, разминая свои ладони и хрустя пальцами. Когда Костя завершил свой рассказ, снова сел в кресло напротив и сказал:
- Психотерапия тут не поможет. Тут по-русски разбираться надо, то бишь с поллитрой.
- Не откажусь...
Гриша вышел на кухню, вернулся с бутылкой водки и стаканами.
- Ну, будем здоровы! Сейчас что-нибудь придумаем. Говорил я тебе, что ты вляпался – так оно и есть.
- А мне казалось, что благодаря всей этой истории у меня снялись давние психологические защиты... Почему я про уретральность и пришел поговорить.
- Снялись – это точно. И это само по себе хорошо. Только если двигаться дальше в том же темпе – крыша поехать может, да так, что потом обратно никогда уже не встанет на место. Так что вовремя ты ко мне пришел! Надеюсь, ты еще не дошел до того, чтобы вообразить себе, будто ты и был этим самым Мартином в «прошлой жизни»?
- Нет, но у меня есть чувство какой-то глубокой сопричастности его судьбе. Я пишу и как будто проживаю что-то вместе с выдумываемой мною историей. А что плохого, если бы я считал себя воплощением Мартина?
- Да ничего плохого в этом бы не было, если бы ты так на этом не залип. И все эти события с тобой и с группой твоей... Мне в этом всем мерещится недоброе. Хотя, с другой стороны, интересно чертовски! Давай еще по чуть-чуть дерябнем и будем разбираться.
Две трети бутылки было выпито, а Гриша говорил все какие-то общие фразы или подбадривал, что вот-вот все станет ясно. Обоих уже немного развезло, мысли путались. Но многозначительные Гришины намеки на «вот-вот» не вызывали у Кости доверия:
- Слушай, Гришаня, мы уже час топчемся на месте и все без толку. Давай все таки про мою уретральность, а? С чего-то ты решил, что я уретральник?
- Верно, давай про уретральность, - согласился гений психотерапии. – Пока мы займемся этим второстепенным вопросом, в бессознательном созреет ответ и на главное.
- Для меня уретральность и есть сейчас главное.
- Дурень ты! Как ты не можешь понять весь драматизм своего положения! – Слово «драматизм» Гриша произнес с театральным пафосом, выразительно поднеся указательный палец правой руки к Костиному носу. Тот отпихнул руку товарища:
- Вернемся к нашим баранам! И убери водку – твоя терапия по-русски ни хрена не работает!
- Спокойно! – парировал Гриша. - Еще по тридцать грамм и я все тебе расскажу.
- Я не буду. Рассказывай так.
- Ладно. Слушай и запоминай... Тогда на даче я переписал с твоей тетрадки все, что связано с определениями векторов системы профессора Толкачева. И стал наблюдать за своими пациентами уже с этой точки зрения... – Взгляд Гриши вновь обратился к бутылке, - Слушай, ну до чего ты дошел, а? Это в какую задницу нужно попасть, чтобы отказываться с другом выпить по тридцать грамм!
- Не отвлекайся! – Костя решительно взял бутылку и поставил ее под стол.
- Как скажешь, – Гриша продолжал уже без прежнего энтузиазма. – Так вот, уже через пару недель мне стало ясно, что Толкачев мыслил чересчур прямолинейно и не учел один важный момент, а именно: доминирующий вектор, то есть как бы биологическое предназначение человека, будь то уретральность, анальность, мышечность и так далее, может быть подавлено в процессе воспитания! Оно будет проявляться косвенно, но на прямом его выражении стоит запрет.
- Поясни!
- Возьмем тебя. С бабами у тебя было почти никак. Хуже того – вместо уретрального донжуанства – нерешительность, страх перед женщинами и все такое, - как будто у тебя и потребности такой не было никогда. Кстати, признайся, - онанировал, поди, яростно?
- Отрицать не буду.
- Ну да не в этом дело. Ты ведь по натуре – лидер. Ты не можешь быть вторым в том, что для тебя значимо. Ты дерзок и рисков в своих идеях. Ты переменчив, непостоянен, генерируешь идеи и не доводишь их до исполнения... То есть наверху – в башке – ты полностью соответствуешь предназначению уретральника. А внизу – блокировка, запрет. В детстве тебе его родители всадили. Не будем сейчас разбираться – хоть это и важно – когда, как и зачем. Из ревности к матери отец тебя обезвредил как бы – бессознательно, конечно же, или мать из ревности к другим женщинам... Но что мы имеем? А имеем мы потенциально могучую, но насквозь невротическую личность, неспособную реализовать свое биологическое предназначение. Страдающий интеллектуал, чеховский герой – Константин Гаврилыч Треплев! Изобретающий «новые формы» вместо того, чтобы с наслаждением трахать всех баб по соседству. Ну, тот и новых форм не смог как следует изобрести и прославиться, потому и плохо кончил. Ты-то хоть как лидер кое-как реализуешься...
- Ну, так вот и получается, что вся эта история с Чехией и Мартином Гуской стала для меня целительной. Блокировка низов отпадает с каждым днем. То, что я сегодня проделал с Радой... да я и в мыслях себе такое не мог допустить еще месяц назад... Почему же ты говоришь, что я вляпался, что готов душу продать?
- Об этом твой сон говорит. Хотя, постой-ка! – Гриша вдруг оживился, и даже хмель будто бы слетел с него. – Я же предупреждал, что бессознательное даст ответ! Слушай же, почему ты готов душу дьяволу продать! Вся эта история со средневековой Чехией для тебя действительно явилась катарсисом и блокировки начали исчезать. Но давай проанализируем - что привело тебя к этой истории? Ну? А привело то, что ты сунулся Бога препарировать! Помнишь наш разговор в начале сентября с Витькой про лексикоды? Прав был Витя, когда опечалился, что ты музыку разъял, как хладный труп, и алгеброй гармонию поверил. Нельзя так с Богом! Вернее, я считаю, что можно, только осторожно. Соблюдая пиетет и смирение. Ты же почел себя выше и значительнее Бога – тоже, знаешь, от уретральной доминанты такая гордыня прет...
- Не узнаю тебя, Гриша. У тебя-то откуда такие елейные настроения?
- Не елейные, а просто осторожные. Я ведь тоже люблю свободомыслие. И философию современную за это люблю. И Ницше уважаю – с удовольствием его «Антихриста» недавно прочел. Но я никогда не ставил себя выше Бога. Не люблю такое выражение «страх Божий»... Здесь я с тобой солидарен. Но вот уважение к Богу никогда не терял, несмотря на приверженность постмодернизму с его атеистическими настроениями...
- А дух свободы? Абсолютной свободы. Свободы, в том числе и от Бога?
- Свобода свободе рознь. Для меня постмодернистский тезис свободы от Бога не исключает уважения к нему.
- Считаешь, что я зарвался?
- Именно так. Переступил запретную черту.
- Какая запретная черта может быть, когда дело идет о свободе?
- К свободе нужно быть готовым. Ты же поспешил. Ты не готов еще – вот в чем проблема. Потому и крышу снести может.
- Ну и что ты предлагаешь?
- Не торопись к свободе – тогда успеешь. Ты слишком торопишься. И опережаешь собственную готовность. То, что ты пишешь про этого Мартина – пожалуй хорошо. Это может быть выходом к осознанию. Так что – пиши. На чем ты там остановился?
- Сейчас самый непонятный период. Понимаешь, после казни Гуса прошло целых четыре года, прежде чем началось восстание. Что они так долго зрели – понять не могу. И ни в одной летописи эти четыре года – от 1415 до 1419 – никак не освещены. Но мне кажется, что это было время перестройки сознания. Глобальной перестройки. Многие проповедники после казни Гуса обратились к Апокалипсису Иоанна. Тут и возродились идеи хилиазма – учения о тысячелетнем Царстве Христовом, которое было объявлено как уже наступившее. Ну и, конечно, борьба с Антихристом в лице церкви и немецкого императора Сигизмунда и вообще всех, кто стоял за прежние власть и законы... Дух свободы, равенства, эдакий утопический коммунизм... Причем, подозреваю, что эти идеи независимо друг от друга появились сразу у многих людей – особенно проповедников и священников. У Мартина – в том числе.
- Юнг называл такие одновременные и вроде бы независимые явления синхронизмами. Пиши Костя. В этом твой выход. Только чую я, что тут все гораздо серьезнее, чем ты думаешь.
- Может быть и так. Но вот того, что ты говорил про свободу и Бога, я не разделяю.
Гриша грустно вздохнул, пожал плечами:
- Предупрежден – значит вооружен. Держи меня в курсе...
17.
И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть дьявол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время. И увидел я престолы и сидящих на них, которым было дано судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет.
Откр. (20: 1-4)
Не только простой народ был возмущен казнью Яна Гуса. В сентябре 1415 года многие чешские бароны и вельможи, собравшись в Праге, подписали протест Констанцскому собору, обвинив сам собор в несправедливом и незаконном осуждении на смерть проповедника Евангелия магистра Гуса.
Собор не отозвался на протест чехов...
В Праге, между тем, учение Гуса о причащении под обоими видами и о возвращении церкви к апостольской бедности стало символом назревающего восстания. В июле следующего года мимо ратуши проходила процессия со святыми дарами евхаристии. Процессия встретила на своем пути преграду в лице противников причащения чашей. Тогда участники процессии, к которым присоединился близкий королю Чехии Вацлаву воевода Ян Жижка, избили своих противников, а многих из них поубивали. Вследствие этого происшествия всех, кто был еще против учения Гуса, охватила паника. Ян Жижка возглавил начавшееся восстание, и вскоре под его руководством были выдворены из Нового Города и умерщвлены бургомистр и консулы, пытавшиеся возражать восставшим. С каждым днем община чашников – тех, кто приветствовал причащение под обоими видами – росла. Это были люди из разных сословий – от городской бедноты, до высокопоставленных вельмож. Противники чашников были вынуждены бежать из города.
События развивались стремительно: вскоре умер от удара король Вацлав. Община чашников избрала четырех капитанов, в том числе и Яна Жижку, и предоставила им печать и знаки консульской власти.
В Старом же Городе, с согласия бургомистра Яна Брадатого толпа обходила церкви и монастыри – ломали и уничтожали органы и иконы – преимущественно в тех храмах, где до того не допускалось причащение под обоими видами.
В короткое время восстание охватило всю Чехию. Разорялись церкви и монастыри, смерти предавались противники чаши. Последние отчаянно сопротивлялись и, в свою очередь, объединившись, чинили жестокую расправу с чашниками. Скоро вся страна была охвачена междоусобной войной.
Вести о событиях в Чехии вызвали резкую реакцию в Римской Империи. Новый папа Мартин V объявил крестовый поход против чехов как против еретиков и врагов Римской Церкви. Армия императора германского и венгерского Сигизмунда двинулась на Прагу...
В Велеградской общине вальденсов-пикардов после первых дней скорби о мученической смерти магистра Яна Гуса и обсуждения несправедливости римской церкви, проповеди и горячие споры приобрели новую окраску. Заговорили об Апокалипсисе и наступлении тысячелетнего царства Христова. И первым поднял эти темы Мартин Гуска, ныне именуемый Локвисом. Когда вести из Констанца о расправе над Гусом достигли общины, Мартин вдруг, одновременно со скорбью и гневом, почувствовал необычайный подъем духа. Вся его прежняя жизнь предстала перед ним как подготовка к чему-то очень важному. Все, чему учился он у Флорентия Радейвина и Герарда Скадде, все его знания, вся сила вдруг соединились в нечто целое. Личные цели и устремления остались в прошлом – теперь он был во власти могущественной силы, устремляющей его к служению. И это служение было отныне связано с освобождением Чехии от ига церкви. Именно в ней – в церкви - Мартин теперь отчетливо увидел дьявольский лик. В какой-то миг он ощутил резкий поворот: раньше он шел к Богу, теперь же – от Бога, как Его слуга, воплощий Его волю. И воля эта была обращена против церкви. Он, Мартин был одним из тех, кто должен был направить народные силы на борьбу с Антихристом и его проявлениями: церковью, богачами, власть имущими, и он должен был провозгласить начало царства всеобщей справедливости – царства Христова. Так он чувствовал, и ничто не могло уже поколебать это чувство, это знание, эту внутреннюю истину. С удивлением заметил Мартин, как изменился характер его мыслей. Изменились и его проповеди. Они стали еще более вдохновенными, но и более жесткими, непримиримыми, однозначными. Воля, вложенная в его слова, буквально завораживала слушающих, проникая в самые глубины их существа. Сила же, которая вела отныне Мартина, направила его внимание к Откровению Иоанна. Именно в Апокалипсисе находил Мартин и объяснение тому, что происходило в стране, и ключ - призыв к действию.
Его страстная речь была обращена уже не только к общине, но ко всем жителям Велеграда, собиравшимся слушать его на площади городка:
- В своем Втором послании апостол Петр говорит: «Одно не должно быть скрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день» . А поскольку Господь сотворил мир за шесть дней и предался отдыху в седьмой, то этому дню покоя Божьего должен соответствовать тысячелетний период покоя и благоденствия на земле. А Святой Иоанн в Откровении пишет, что Иисус за тысячу лет до конца мира вновь придет на землю, воскресит праведников и образует Свое Царство, которое простоит тысячу лет, и по истечении этого срока настанет его упадок. Произойдет это после того, как откроется звериный лик Антихриста. А он открылся после суда над мучеником и верным евангелистом Яном Гусом. И имя Антихристу – Церковь Римская, которая господствует на земле, сеет зло и несправедливость, разоряет бедняков и противится всеобщему равенству! Иисус вдохновляет нас, братья, вести беспощадную борьбу с Антихристом и установить во Имя Его тысячелетнее царство равенства, свободы и справедливости, где не будет богатых, и где Он Сам будет пребывать в сердцах наших.
Эти слова молодого проповедника были встречены громкими одобрительными возгласами велеградцев. Глаза Мартина горели. Сам он, казалось, излучал неимоверную силу и решимость:
- «Царствие Мое не от мира сего. Не мир Я принес, но меч. Не любите мира и того, что в мире. Огонь я пришел низвести с небеси и как желал бы, чтобы он уже возгорелся», - говорил Спаситель. И нам, братья, суждено препоясаться мечом и выступить на войну с Антихристом!
После проповеди к Мартину подошел Милан Ченек. Он был возбужден: даже капли пота выступили на лбу:
- Мартин, я слушал тебя с восхищением. Теперь я знаю, какого подвига ждет от меня Господь. И я готов препоясаться мечом и биться вместе с тобой за справедливость и Царствие Христово. Одно только сомнение гложет меня. Помнишь, ведь в Евангелии от Иоанна сказано, что Христос пришел в мир не для суда над ним, но для спасения его, ибо «так Господь возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него» .
- Верно, - отвечал Мартин, - однако из проповеди Христа необходимо следует, что мир не может быть спасен. Спасутся избранные - сто сорок четыре тысячи. «Я о них молю, не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои» . Сто сорок четыре тысячи - такое число называет Апокалипсис, - которые наследуют Царство Божие под новым небом и на новой земле. «Мы ожидаем новое небо и новую землю, на которых обитает правда, - говорил апостол, - тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимы тем же Словом, оберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков» .
- Ты развеял мои сомнения. Я готов. Но силы неравны. Здоровых мужчин, вдохновленных твоими словами, в Велеграде наберется не более ста. Что это в сравнении со сторонниками церкви?
- Вот увидишь, Милан, что после того что произошло в Констанце, многие сторонники церкви перейдут на нашу сторону. Не мы одни думаем подобным образом.
- Откуда ты знаешь это?
- Я это чувствую. Сердцем чувствую и уверен в том, что говорю тебе, – взгляд Мартина был ясен и излучал все ту же силу и твердую решимость, что и во время проповеди. – Когда мы услышим первые вести из других городов – это и будет сигналом к выступлению. У Господа много верных слуг, которые слышат Его зов.
Вскоре такие вести действительно пришли. Говорили, что в городе Пльзень некий священник Вацлав Коранда, обладающий большим авторитетом, проповедовал народу новое пришествие Христа, при котором должны погибнуть все злые и неверные люди. Добрые же и верные истине и причащению чашей должны собраться в пяти городах, которые уцелеют от гнева Господнего. Ибо Господь хочет теперь уничтожить весь мир, кроме этих пяти городов. Названия же этих городов: Пльзень, Жатец, Лоуны, Сланы и Клатовы.
«Началось! Пора!» – Все члены общины и еще полтораста мужчин и женщин, вооружившись, в основном, вилами и топорами, двинулись в Пльзень. Шли через всю Чехию, проповедуя в каждом городе и местечке, разоряя монастыри, уничтожая иконы. К шествию присоединялось все больше священников и простых людей из разных городов. К Пльзени под руководством Мартина, чей авторитет, укрепляемый его красноречием и удивительной внутренней силой, рос с каждым днем, подошло уже пять с половиной тысяч человек. В городе Писек к этой армии присоединился долговязый молодой священник Петр Канищ, который вел за собой в Пльзень к Вацлаву Коранде триста человек и тоже проповедовал наступление тысячелетнего царства Христова. Мартин и Петр сразу понравились друг другу и подружились. Противники чаши, завидев многотысячную народную армию, бежали с ее пути. Только в одном месте людям Мартина было оказано сопротивление – в монастыре Желив. Монахи закрыли ворота и лили со стен монастыря на осаждавших горячую смолу, в результате чего двенадцать повстанцев погибли и еще несколько были изувечены. Ворвавшись через несколько часов осады в Желив, Мартин и его люди громили статуи и иконы, монахов же, в количестве шестидесяти человек, связали и потребовали отречься от Римской Церкви и принять новое учение. Двадцать пять монахов, во главе с настоятелем монастыря, отказались раскаяться и были брошены в ров и насмерть закиданы камнями. Мартин первым бросил в ров тяжелый камень. Он не чувствовал ненависти к несчастным жертвам этой расправы. Он был во власти силы, которая направляла его действия, и доверял этой силе. И он был спокоен.
Когда повстанцы покидали монастырь, к Мартину подошел Милан Ченек. На этот раз лицо его выражало тревогу и озабоченность:
- Сегодня мы совершили смертный грех – убийство. Я, как и все, кидал камни в ров, и у меня до сих пор в ушах звучат стоны и проклятия монахов. Я откликнулся на призыв препоясаться мечом и уничтожать врагов истины, но сейчас, когда на моих руках первая в моей жизни кровь, пусть даже это кровь врагов истины, я растерян. Имеем ли мы право убивать людей? Ответь, Мартин, ответь от сердца, и тогда я поверю тебе.
- Кто убивает во имя истины, тот не знает вины, – коротко отозвался Мартин и эти его слова звучали твердо – в них не было ни тени сомнения.
- Но такого завета нет в Писании! – Милан уже успокоился, слова Мартина мгновенно отрезвили его, но ум его еще не мог их вместить.
- Этот завет есть в моем сердце. А оно сейчас ведомо Господом.
И еще раз удивился Милан непоколебимой внутренней силе своего младшего друга и поразительной, однозначной убедительности его слов – что бы он не произносил.
И вот более чем пятитысячная армия повстанцев подошла к Пльзени. Вацлав Коранда уже знал о приближении этих людей, во главе которых стоял молодой, но могучий духом проповедник Мартин Локвис. Коранда, жители города и те, кто прибыл по призыву Вацлава в Пльзень недавно, вышли навстречу людям Мартина. Коренастый сорокалетний Коранда обнял Мартина. Он еще издали почуял, что это тот самый человек, о красноречии и силе духа которого уже несколько недель в Пльзени распространялись легенды: еще бы – выйти из Велеграда с двумя сотнями людей и за месяц воодушевить пять тысяч!
Через несколько дней на главной площади Пльзени, перед жителями и вновь прибывшими Вацлав Коранда зачитал следующую грамоту:
- Мы, Вацлав Коранда, Мартин Локвис, Петр Канищ, Милан Ченек и еще пятнадцать священников подписали сию грамоту, согласно которой:
Не следует придерживаться никаких учений святых отцов, никаких обычаев и традиций, созданных людьми, но все это следует упразднить и уничтожить, как заветы антихриста, потому что Христос и его апостолы нигде в Новом завете этого делать не указывали;
И еще, не следует считать святым никакое миро, или освященный елей, или воды для крещения. Не следует также соблюдать обряда обедни в отношении облачения и ритуала, установленных церковью, но следует их отбросить и упразднить совершенно, как установления человеческие и препятствующие Закону Божию;
И еще, все богослужебные книги и молитвенники, и все украшения, и всякие другие предметы, применяемые при богослужения, роскошно украшенные одежды – все это нужно уничтожить или сжечь; больше подобает во всех упомянутых богослужениях выступать в простых сельских одеждах, а из этих облачений лучше понаделать зипунов и рукавиц, нежели пресвитерам совершать в них богослужения;
И еще, кроме воскресных дней верующим не следует почитать никаких других праздничных дней;
И еще, каждого пресвитера, совершающего богослужение с тонзурой на голове, в облачении и мантии и служащего обедню с соблюдением всего установленного обряда, верующие должны презирать как ту блудницу, о которой написано в Апокалипсисе. Но обедню следует служить, по примеру Христа и его апостолов, на каком бы ни пришлось месте, с бородой и без тонзуры, в обычной одежде и без алтаря;
И священникам евангелическим не подобает на законных основаниях жить в домах, предоставленных им мирянами в вечное пользование, и не должно им иметь владений; таковые от них должны быть полностью отняты и изъяты, ибо всеми нами признано, что не дано им право такого обладания. И нельзя от священников, обладающих собственностью, принимать таинства;
И еще, не следует верить, что после плотской смерти для душ верующих христиан существует чистилище, и совершенно тщетно и глупо молиться за умерших и совершать какие-либо другие деяния милосердия ради умерших;
И все наши взывания и моления, как умственные, так и словесные, к святым, которые находятся в Царстве Небесном, о каких-либо милостях – ересь и идолопоклонство;
Поэтому не должно иметь никаких икон, ни других изображений того, что есть на небесах, под страхом впасть в идолопоклонство, но все подобное следует разрушать и сжигать как идолов. Ибо сказано: «Не сотвори себе кумира ни всякого подобия его.
Долгое время Вацлав, Мартин, Петр и другие священники, собравшиеся в Пльзени, вдохновляли все прибывающий народ на борьбу с Антихристом, на распространение евангельского учения по всей Чехии и на походы с целью восстановления истины в других городах и местечках страны. В Праге с похожими проповедями выступал Ян Желивский, опирающийся на поддержку Яна Жижки.
Вскоре страна поделилась на два лагеря: гуситов и противников чаши. В Праге было особенно неспокойно. Очень часто происходили стычки. Стали появляться противоречия и среди самих чашников. Более богатые и знатные занимали умеренную позицию: им достаточно было причащения под обоими видами. Ян Желивский выступал с более радикальными требованиями: отказ от богатств, свобода проповеди, всеобщее равенство...
На это время пришлось и начало крестового похода против Чехии. Войско германского и венгерского императора Сигизмунда к началу 1419 года подошло почти вплотную к Праге. Сигизмунд занял город Кутна Гора, где собрались противники чаши со всей Чехии, признавшие Сигизмунда и своим королем. Армия завоевателей стала готовиться к взятию Праги.
Ян Жижка принимает решение организовать лагерь повстанцев на горе Табор, где будут собираться со всей страны сторонники Желивского, Коранды и других радикальных чашников. Там Жижка хотел готовить войско для защиты Праги и всей Чехии. И вот, летом 1419 года, более сорока тысяч людей собрались на горе Табор и стали строить город, который так и назвали – Табор.
Там и произошла в августе 1419 года первая встреча Яна Жижки и Мартина Локвиса...
18.
Без противления Божеству нет мистической жизни в человеке, - нет внутренней драмы, нет действия и события, которые отличают религиозное творчество и религиозную динамичность от неподвижной преданности замкнутому в себе вероучению с его скрижалями нравственных заповедей и обрядовых установлений. Вячеслав Иванов. «По звездам»
«Хитрец, среди всех духов отрицанья ты меньше всех был в тягость для меня» - говорит Господь Мефистофелю в «Фаусте» Гете. Ибо то, что делает Мефистофель – это демонстрация смехотворности и абсурдности устремлений и претензий разного рода «сверхчеловеков» и носителей «великих миссий спасения человечества». Урок Мефистофеля состоит в том, что он вытаскивает на свет Божий все ребячество их претензий. – Мысли такого рода возникали у Кости, когда он писал о необычайном подъеме духа Мартина и его проповедях о борьбе с Антихристом. Думал ли о себе Мартин, как о носителе великой миссии? По мнению Кости – несомненно. Так же, как и сам Костя, еще недавно пытаясь найти мостик между гностицизмом и постмодернизмом (и даже найдя его, но вскоре, после событий на лекции о Хайдеггере, запутавшись и теперь продираясь через дебри собственного сознания), втайне считал себя кем-то из немногих, чей удел – прямо или косвенно вершить историю человечества. Это наш герой осознавал. Но знал он и то, что кроме дуального взгляда на реальность, где Бог и дьявол противопоставлены друг другу, есть еще и другие системы координат. В мире ризомы все дорожки равноценны и равновероятны, и если смотреть оттуда, то в этом лабиринте случайных возможностей Мартина вела-таки верная рука. Рука, которую нельзя было причислить к силам зла или добра, ибо для ризомы таких понятий просто не существует. Дело тут было в другом – Мартину было за что умирать и, следовательно, было за что жить и за что бороться. А вот этого про Костя себя сказать не мог! Ему не за что было умереть! А жить?..
И еще одно понял Костя: в мире ризомы ты ВСЕГДА прав; все, что бы ты ни делал, было истиной. Но, начиная сомневаться, оглядываться, считать, что ты ошибся, виновен, грешен, – ты с неизбежностью выпадал из ризомы в дуальный мир с его категориями добра и зла. Каждому вольно выбирать, в каком мире жить – в дуальном, ризоморфном или еще каком-то, но лишь немногим удается оставаться последовательным в своем выборе. Большинство из нас мечется между крайностями: ощущение правоты и истинности сменяется виной, сомнениями, чувством своей греховности и ничтожества. Так жил и Костя. Но не Мартин, обретший неукротимую силу духа и принявший жестокие пытки и казнь со спокойной улыбкой! «На чьей же стороне истина – на стороне того, кто сомневается, или же на стороне того, кто истово верит в свою правоту?» – Костя усмехнулся этому своему наивному вопросу и сам же мысленно ответил: «Смотря откуда смотреть...» Его завораживала судьба Мартина, который, сам того не зная, жил в том самом сопряжении креста и ризомы, - об этом сопряжении (собственно, это и был мостик между ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ) Костя строил лишь умозрительные конструкции, но... Но настоящий философ обязан сомневаться, обязан быть скептиком... Обнаженный нерв этого противоречия стал для нашего героя уже несколько дней невыносимым. Душа его разрывалась на куски, стремясь хотя бы только постичь, как его философские построения могут быть совместимы с жизнью – такой жизнью, какой жили люди типа Мартина...
«Кто убивает во имя истины, тот не знает вины» – эти слова он вложил в уста Мартина Гуски, прозванного Локвисом... Две недели назад Костя обнаружил, что способен помыслить об убийстве – помните тот случай, когда он придумывал способы мести своему бывшему приятелю Валере, который, как ему казалось, заблокировал его сайт в Интернете. Попадись ему Валера под руку в те минуты бредовой ярости, – может быть, и убил бы... Только вот во имя истины ли? И не знал ли бы тогда вины? А когда позавчера говорил Гришке о свободе от Бога – не таились ли в глубине души сомнения? Черт бы побрал всю философию, а вместе с ней и всю его нелепую жизнь!
В таком настроении в пять часов вечера в среду Костя шел от метро к Таврическому саду, где они условились встретиться с Витей и Платоновыми. И предвкушение этой встречи отнюдь не бодрило. Напротив, присутствовало ощущение, что внутренние противоречия сегодня только усугубятся каким-то неприятным разговором, обострением противоречий внешних. Миша рисовался ему в воображении угрюмым и озлобленным, Саша – обиженной, образ Вити был размыт. Однако, еще издали заметив всех троих возле решетки сада (видимо, лекции закончились раньше и они давно уже ждали его – судя по тому как Миша и Саша поеживались и притаптывали в этот студеный октябрьский вечер), Костя увидел на их лицах улыбки. Миша, в свою очередь, углядев Лисовского среди прохожих, приветственно помахал рукой...
- А мы уже замерзли! – извиняющимся голосом произнесла Саша. – Бойко отпустил группу на полчаса раньше.
- Давайте, чтобы согреться, пойдем быстрым шагом, – предложил Михаил.
Вошли в сад. Молча пошли по аллее. Сгущались сумерки. Шуршали листья. Михаил подталкивал Сашу, забегал вперед, по-мальчишески приплясывал. В этом его ребячестве Косте почудилась нарочитость – разговор-то предстоял, судя по всему, принципиальный. Так в молчании дошли до противоположной ограды сада. Никто не хотел говорить первым, а напряжение все росло. Включились фонари. При свете стало заметно, что Михаил посерьезнел. Лоб его слегка наморщился. Он искал слова, чтобы начать. Хотелось говорить мягко и подойти к сути по возможности без конфликта, без перехода на личности. Эта надежда еще теплилась. Прошло еще минуты три: они шли теперь вдоль ограды. Наконец Миша стал говорить. Да, они с Сашей хотят, чтобы все они оставались друзьями. Но между ними пролегает какое-то недопонимание, причем принципиальное, которое невозможно обойти и притворяться, что ничего не происходит. Позиция Вити так и вовсе непонятна...
- Ты свою-то позицию сначала точно обозначь, – перебил приятеля Витя.
- Хорошо. Наша с Сашей позиция – это позиция людей православных, прежде всего. При этом нам интересны любые философские системы, мы готовы о них читать, слушать, рассуждать, спорить...
- Так что же вам в таком случае не нравится в Костиных лекциях? И чем вам я не угодил? – опять перебил Витя.
- Я считаю, что лектор, читающий курс о различных философских системах, должен быть беспристрастен, – ответила за мужа Саша. – Костя же отнюдь не беспристрастен...
- Он как раз очень пристрастен! – Подхватил Платонов. – Даже страстен, я бы сказал. И страсть эта – страсть к богоборчеству и даже богохульству. Взять его слова на последней лекции – о том, что люди должны помогать Богу осознавать Самого Себя. Мало того, что тут ставится под сомнение совершенство Творца, но это делается еще и эмоционально!
- С ехидством! – поддержала Саша.
- А для человека православного, извините, это прямой вызов! Я воспринимаю твои слова, Костя, так, словно ты мне перчатку в лицо кинул, – Миша начинал горячиться.
- А ты-то сам сейчас беспристрастен? – усмехнулся Витя.
- Невозможно оставаться беспристрастным, когда оскорбляются чувства верующего человека! – Саша тоже перешла на повышенный тон. Миша это заметил и, вспомнив о своем намерении говорить мягко и не доводить до конфликта, попробовал зайти с другой стороны:
- Костя, мне очень симпатична широта твоего кругозора, твоя начитанность, но пойми... – Тут он замешкался. – Пойми, в тебе есть какая-то червоточина! А ты, Витя, скользкий, как уж, что у тебя за душой - вообще не понять!
Платонов осекся. «Нехорошо получилось, - подумал он, - не хотел ведь переходить на личности. А занесло!» Костя и Витя молчали. Была еще надежда исправить положение и перевести разговор в сторону теоретической дискуссии.
- Ребята, давайте рассудим здраво. Земная жизнь – мгновение. А за ней – вечность. И задача человека не прельщаться земными удовольствиями, в число коих входит и праздное философствование и богоборчество, а отмолить свои грехи и войти в жизнь вечную очищенным.
«Ведь весь день я думал о людях, твердо верящих. Вот и пример – этот твердо верит в греховность и виновность свою и всех людей, - Костя улыбнулся про себя, - полная противоположность Мартину Гуске». Вслух же произнес:
- А вдруг никакой вечности «там» нет? Писание иносказательным языком говорит о том же, о чем толковали индусы: сансара – та же нирвана. Вечным может быть каждое мгновение здесь.
- Ну, начинаются метафоры! Писание нужно понимать буквально, – вмешалась Саша.
- Постой, Сашенька, Писание можно и нужно понимать и метафорически тоже, но оно имеет и самый буквальный смысл.
- Хорошо, допустим, что «там» действительно вечность, а здесь – лишь миг. И что же, ты думаешь, что в вечность эту ты так и войдешь Мишей Платоновым? Только чистеньким, отмолившим грехи, но все равно – самим собой, к которому ты привык, со всеми ощущениями, мыслями, слухом, зрением и вкусом?
- В вечность войдет моя душа...
- А что такое твоя душа?
- Ну, это мое «Я».
- Так «Я» – оно же есть чистый акт восприятия, разотождествленный и с телом, и с чувствами, и с мыслями, и с поступками. Оно – почти ничто, если не само ничто. Оно и так чистое. Все остальное в вечность автоматически не войдет и отвалится еще здесь, в последние мгновения земной жизни. Зачем же тогда отмаливать грехи? Что твое «я» праведника, что мое – грешника – равно войдут в вечность чистыми и свободными ото всего, что было в этой земной юдоли...
- Постой. Душа, это не просто чистое восприятие, не голое ничто. Это нечто большее.
- Что же это? Личность, которую ты надеешься почистить, как костюм, и протащить в Царствие Небесное?
- Я не отождествляю себя с личностью...
- Эк! – крякнул Витя, с удовольствием слушавший этот теологический спор о душе.
Саша покосилась на него неодобрительно:
- Душа – это сущность, а не личность. Это божественная искра в человеке, которую и следует очистить от грехов земной жизни.
- Да, братцы, в богословии вы явно не сильны, – резюмировал Витя.
- Может быть, в богословии и не сильны, но жить стараемся по Закону Божьему.
- Давно ли? – поинтересовался Костя.
- А это неважно. Обращение человека свершается в один миг. Вся предыдущая жизнь – лишь подготовка к православной жизни. И, кстати, я читал многое из «Добротолюбия», – защищался Платонов.
- Значит, ты считаешь, что человек по природе своей грешен? – серьезным тоном спросил Костя.
- Наивный вопрос! Не только я, а любой христианин это тебе скажет.
- А ты расскажи, как именно ты понимаешь грех.
Аллея, ведущая вдоль решетки, уперлась в тупик. Развернулись и пошли назад, уже медленно. Платонов вдруг успокоился. Вот и прозвучал вопрос, о котором он, собственно и собирался говорить. Говорить спокойно, продуманно, не переходя на личности. У него и речь даже была заготовлена. Так что он начал излагать, остальные же, не перебивая, внимательно слушали.
- Христианин, прежде всего, отличается тем, что он принимает Закон Божий как свой собственный. И совесть его – потребность в нравственном совершенстве. Совесть – это целостное пребывание человека в неком луче Божьем. И христианин не хочет выходить из этого Божьего луча, в котором он пребывает, когда обращается к Богу. Он хочет пребывать в нем, быть в нем. Религиозный человек ищет во всем верности Божьему гласу и требует от себя соответствия ему. И именно поэтому он остро, как никто другой, испытывает всякое свое выпадение из Божьего луча, судит себя за это и называет это выпадение словом «грех». Человек грешит, не только нарушая десять заповедей, но всякой нравственной черствостью, криводушием, пошлостью, в науке - вздорными выдумками и слепотой. Поэтому духовный рост требует не самооправдания, а самообвинения. Чувство вины – вот наиболее нравственное чувство!
Платонов говорил горячо, он верил или, по крайней мере, очень хотел верить в свою сопричастность произносимому. Около минуты все молчали. Затем Костя, которому очень хотелось осадить Михаила в его потугах на религиозную целостность или стремление к таковой – ведь очень неприятно видеть устремленность других, когда сам погряз в метаниях и сомнениях, - произнес деланно равнодушным тоном:
- Увы, Миша, придется тебя разочаровать. Уже почти что сто лет, как психоаналитические исследования доказали, что чувство вины есть отнюдь не нравственное и даже не аутентичное чувство. Вина – это просто агрессия. Только бессознательно боясь направить агрессию вовне, человек направляет ее на себя – получается чувство вины. Пусть это происходит бессознательно, но все равно вина – это ложь. И ложь самому себе, прежде всего...
Платоновых как кипятком ошпарили. Они заговорили разом, перебивая друг друга:
- Психоанализ! Ха-ха! Да психоанализ – это развращение души! Психоаналитики трактуют все что угодно так, как им самим хочется. Никаких строго научных доказательств психоанализа до сих пор не существует. И, кстати, процент излеченных больных крайне низкий, что лишний раз доказывает, что психоанализ и есть одна из тех самых вздорных выдумок, о которых я говорил!
- Кстати, чувство вины подобным образом трактует не только психоанализ, но и вся современная психотерапия. Гештальт, например, или холистические движения, – вставил Витя.
- Да мракобесие это все!!! – выпалил вдруг Платонов.
- Ах, вот как ты заговорил! – Костя уже понимал, что дело идет к углублению конфликта, возможно, к разрыву их отношений. Подливая масла в огонь, спросил:
- А что же христианская любовь? Как-то в вас сейчас я ее не замечаю.
- Надо любить не человека, а Бога в человеке, потому что сам человек в конкретную минуту может быть очень нехорош, – отвечала Саша.
- Да, я частенько слышал такую фразу: «Я люблю в этом человеке Бога, который в нем присутствует», или еще с назидательным уклоном, как сейчас: «Нужно любить не человека, но Бога в человеке». При этом, судя по слащавым выражениям лиц, произносивших слова сии, можно догадаться, что под Богом в человеке разумеют они нечто светлое, чистое и пушистое, а говоря без обиняков – удобное лично для них.
- Что ты хочешь этим сказать? – голос Платонова не предвещал ничего хорошего. Казалось, что он готов уже пустить в ход кулаки. Тут уже Витя, видя, как закипает и Костя, попытался сгладить напряжение.
- Позволь я отвечу. Иными словами, когда говорят, что нужно любить Бога в человеке, а не самого человека, то любят тот идеал, которым он может потенциально быть. При этом, вычитая, естественно, то, что он есть на данный момент. И я с этим не согласен. Мне кажется, что настоящая любовь, и христианская, безусловно, - это когда мы любим и то, что есть и те, все безграничные, любые – не только удобные для нас или вписывающиеся в канон потенциальные возможности, которые могут быть – без всякого вычета, и наличное и потенциальное. Первый случай представляется более удобным и безопасным, в то время как второй несет с собою риск: мало ли какие там потенциальные возможности, да и наличное-то может быть в чем-то неприятным и неудобным. И лично мне ближе вторая, более рискованная позиция. Это не значит, что я уже умею так любить. Но – хочу уметь.
- Полностью с тобой солидарен, – согласился Костя.
- Ну, это, знаете ли, еще спорный вопрос! – Михаил пытался взять себя в руки и смягчиться.
- Конечно, спорный! – Костя вновь не удержался от искушения поддеть Мишу. – Ведь Бог для вас – это нечто абсолютно благое, прекрасное, совершенное. В сущности – некий идеальный образ отца, который придуман людьми и который кристаллизовался за многие поколения. А вовсе не то, что Он есть на самом деле.
- Может быть, ты как раз и знаешь, что Он есть на самом деле? – ехидно произнесла Саша.
- Я не знаю. Но предполагаю, что Он соединяет в себе все противоположности, которые только есть на этом свете. Иначе это будет половинчатый Бог.
- Ты не прав! – опять начал возмущаться Михаил.
- Подожди, дай договорить! Если же Бог совмещает в себе все противоречия, то каждый из нас, пойми – каждый, всегда прав! Прав, а не виноват! И когда ты уверен в своей правоте, то ты – с Богом. Когда начинаешь сомневаться, то тут как раз и грешишь, ибо вываливаешься в половинчатость. Но грешишь не перед Богом, а перед самим собой.
- Почему это?
- Да потому что ты сам, в конечном счете, и являешься заказчиком и того, что ты делаешь, и того, что с тобою происходит!
- Какая неимоверно раздутая гордыня!!! Я не желаю больше разговаривать с тобой! А ты Витя – просто индифферентный слизняк!
- Правильно Миша. Пойдем отсюда, нам нечего здесь больше делать, – поддержала мужа Саша.
Супруги резко развернулись и быстро направились к выходу из парка. Витя с Костей переглянулись и промолчали.
Уже выйдя из парка и приближаясь к метро, Саша, крепко сжимавшая Мишину руку выше локтя, произнесла:
- Мишенька, нам нужно исповедаться. Давай сегодня позвоним отцу Сергию и договоримся на выходные. Мне кажется, что мы сильно испачкались. Еще на лекции о Хайдеггере Костя вовлек нас в какую-то черно-магическую историю. Помнишь, как мне было плохо? Есть в этом пареньке что-то сатанинское. А Витька просто попал под его влияние – жалко...
- Да, Сашенька. В воскресенье и исповедаемся.
Поздно вечером Косте позвонил Хлопонин и, извинившись, сообщил, что забирает его завтрашние часы для очередного организационного мероприятия. Что ж, - решил Костя, - будет время разобраться в тех чувствах, что всколыхнулись при встрече с Платоновыми, а заодно и написать продолжение истории Мартина. Тем более что нужно время, чтобы основательно изучить архивные документы и летописи тех времен.
19.
Подойдя к городу, Жижка сначала обратился к ним с мирными словами: «Отворите ворота и разрешите нам мирно войти в город со святыми дарами пречистого тела Христова и с нашими священниками». Они же ответили ему почти богохульно: «Мы не нуждаемся в вашем теле Христовом, ни в ваших пресвитерах; у нас самих есть тело Христово и священники». Услыхав это, Жижка, повысив голос, сказал: «Ныне клянусь богом, что если силой захвачу вас, то не оставлю никого из вас в живых, но всех прикажу перебить…» ...Некоторых они захватили в плен и приводили к Жижке. Тот приказал всех их запереть в сакристии храма, и когда она оказалась заполненная людьми в количестве 85 человек, стоявших там в страшной тесноте, вышеназванный Жижка приказал всех их сжечь, невзирая на то что они, поднимая к нему руки, молили ради любви к Богу пощадить им жизнь, чтобы они могли раскаяться в грехах, последовать за таборитами и во всем исполнять их волю.
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
Тоскливо было на душе у Кости в то время, когда он работал над архивными документами после разговора с Платоновыми. Дружба закончена – это было очевидно. К тоске примешивалась злость. Только злость эта была направлена не на Мишу и Сашу, а на церковь. Вот и еще один резонанс с Мартином Гуской, - правда, у того были надличностные мотивы, а у Кости самые что ни на есть личные – церковь встала между ним и его бывшими друзьями. Или это только казалось, что они – друзья? Хотя, если смотреть со стороны Платоновых, то между ними встала как раз не церковь, а, наоборот, атеизм и вольнодумство. В любом случае – идеология... В Средние века – взять хотя бы ту же историю гуситских войн – люди, опьяненные идеологией, убивали друг друга и глазом не моргнув. Жестоко убивали, и совесть их, по-видимому, не мучила. Сейчас тоже убивали, только иначе – терроризм, разборки за власть и деньги (деньги – не заменили ли они нынче Бога и истину?), но это стало не столь явно, идеологическая подоплека не так бросается в глаза. Гораздо более частые явления – утрата дружбы и любви, развал коллективов, крушение замыслов. Не есть ли это тоже пусть метафорические, но убийства, убийство другого в себе и себя в другом?.. Непостижимые силы, архетипы, Идеи (говоря языком Платона) сталкиваются где-то на холодных космических полях брани, а здесь, на Земле, результат их войны – искалеченные судьбы, истерзанные души, убитая любовь... Эти мысли, правда, нельзя отнести к атеистическим, но сейчас Костя и не придерживался никакой сознательно принятой доктрины: потребность в атеизме была исчерпана, и дух его снова блуждал в поисках. Впрочем, не успели еще утонуть в его бессознательном гнозис и постмодернизм, мистицизм и экзистенциализм, да и многое еще... Вольнодумство – вот как Костя обозначил сам для себя ту идеологию, что управляла им. Безответственное плавание в каких-то мрачных закоулках лабиринта ризомы да периодическое выныривание и тогда – попытка ухватиться за твердую опору – крест, что происходило при написании истории Мартина...
За такими безрадостными раздумьями застал нашего философа Витя, явившийся без предупреждения в пятницу вечером. Впрочем, настроения у друзей совпадали, а Витя еще и подлил масла в огонь – рассказал последние новости из жизни группы. Платоновы, объединившись с Иваном Куренным, во время перерывов открыто обсуждают Костю, как чернушника и проводника дьявольских сил, подбивают всех исповедаться и покаяться в связи с ним и невольном участии в его черно-магических опытах и слушании богохульственных лекций. Особенно интенсивно обрабатывают Соню, и та уже, похоже, сдалась. Зина Кравчук держит нейтралитет. Рада пытается робко защищать Костю. Вика и он – Витя – возмущаются и пытаются урезонить воинствующую троицу, но те их просто игнорируют. Короче, похоже, что группа разваливается...
- Честно говоря, мне это даже интересно. С развитием накала событий в группе, мой внутренний раздор поутих. Все, что произошло и продолжает происходить, позволило мне пересмотреть свои прежние убеждения. Я пристальнее всмотрелся в себя и вдруг осознал, что после того Откровения, что случилось со мной вскоре после окончания факультета, я успел очень основательно замусорить себя чужими ценностями, чужими представлениями о духовности. Я был очарован: йогой, Кастанедой, Гурджиевым и Успенским и еще бог знает чем; я пытался следовать по их стопам, а себя-то, в результате – предал! Но, кажется, нашел ключ: я был очарован, теперь же пришла пора разочароваться. Разочароваться и жить свою жизнь – неважно, пошлет она мне еще Откровения или нет.
- Не знаю, Витя, приведет ли разочарование в том, чем ты был очарован раньше, к тому, чтобы найти и следовать именно своей судьбе... Да и есть ли она – судьба?
- Ну, если ты еще стоишь на позициях постмодерна, то судьбы, конечно же, нет. Каскад бифуркаций, случайности, нонсенсы, точки разрыва, ветвления ризомы...
- Да хрен с ним, с постмодерном...
- Ого!
- Я продолжу: дело не в учениях. Я одновременно и очарован и разочарован всем и во всем. Агностицизм в смычке с гностицизмом, так сказать. Ну да мы об этом уже говорили. Но толку-то! Несмотря на все это, жизни-то я не чувствую! Не живу я – существую! Привидением брожу среди живых людей.
- Да где ты видел живых людей? Платоновых что ли?
- Ты знаешь, а может они и живее нас с тобой. Хотя – кто знает...
- Ну, если ты считаешь, что критерий живости – это замороченность... Да и уверен ли ты, что действительно соединил гностицизм и агностицизм?
- Уверен. Но соединил только в голове, а не в сердце, не в душе. А ведь люди, подобные Мартину Гуске и Яну Жижке - нашим же с тобой прототипам, да хоть прошлыми воплощениями называй, дело не в этом, - так вот, эти люди соединили все это в сердцах своих, хотя сами о том и не подозревали.
- А можно с этого момента поподробнее, – Витя заметно оживился. – Еще с той лекции я почувствовал, что Жижка действительно мне очень близок. Может и правда – одно из моих воплощений, а может – прототип, как ты это называешь. Сны стали какие-то чудные сниться: бои, осады замков, костры... Я знаю, ты что-то начал писать про те времена. Очень хочу узнать про Жижку подробнее, чем тогда Миша рассказывал. Можно почитать?
Костя замялся:
- Почитать-то можно, да вот только про Жижку я почти ничего не писал. Да и не собирался много писать. Мне не терпится подойти к развязке истории Мартина.
- Тогда можно я прочитаю уже написанное, а про Жижку ты мне расскажешь то, что узнал из летописей? Особенно мне интересны отношения Жижки и Мартина, то есть как бы «нас с тобой», – улыбнулся Витя.
- Лады, – Костя пожал плечами и тут же с облегчением подумал, что сегодня, наконец, отдохнет и ничего писать уже не будет. - Там чтения на час примерно. Я файл открою и схожу куплю что-нибудь к чаю. Ну а прочитаешь – расскажу, что сам узнал из архивных документов.
Через полтора часа приятели сидели на кухне и пили чай с шоколадным тортом. Витя искренне восторгался записями друга:
- Читается, как настоящий роман, – тут тебе и глубокая философия, и война, и немного эротики... Но главное, что тебе удалось сделать, – воссоздать эволюцию мировоззрения главного героя и еще постепенный рост его харизмы. Может быть, опубликуешь потом? Исторические романы всегда пользовались успехом.
- Да я для себя это пишу. Я с собой разбираюсь, выписывая эту историю, пытаюсь себя найти, чтобы, как ты выразился, начать жить свою жизнь.
- Что ж, может быть, таким путем тебе что-то и откроется. А я жду рассказа. Твои записи закончились как раз в момент, когда Мартин Гуска и Ян Жижка встретились при строительстве Табора.
- Встретились и сразу подружились, несмотря на разницу в возрасте. Молодой проповедник сразу понравился Жижке, да и слава о нем уже год как распространилась по Чехии.
- Жижка был уже пожилым человеком?
- Да, ему было шестьдесят. Но, невзирая на возраст и потерянный где-то в боях правый глаз, он был в прекрасной форме. Могучее телосложение, сила, отсутствие седины – огненно рыжая шевелюра. Нрав имел жесткий и непримиримый. Не сильно разбираясь в богословии, но, будучи ревностным последователем Яна Гуса, Жижка легко сходился с единоверцами и готов был отдать за учение жизнь. Но стоило кому-то из его друзей, - как это произошло впоследствии с Мартином и многими другими, – начать трактовать учение Гуса по-своему или отклониться от него, как Жижка их безжалостно уничтожал. Надо, правда, отдать ему должное - он дал шанс Мартину и его людям раскаяться, но те не пожелали. Руки Жижки в крови многих тысяч людей. Многих он сжигал, многих по его приказу забивали цепями или камнями. Он был великолепным полководцем – сумел противостоять огромной армии немецко-венгерского императора Сигизмунда. Но уничтожал он не только иноземных захватчиков, но и чехов – сначала противников Чаши, а потом и разного рода еретиков. Причем перебил он чехов, пожалуй, больше, чем иноземцев.
- Ну, я так понял, что и Мартин в этом отношении не без греха?
- Да, но его главным оружием была проповедь. Правда, проповедь его с каждым годом все более была направлена на кровопролитие.
- Еще неизвестно, что сильнее – приказ или проповедь. Извини, Костя, я видимо хотел сравнять по жестокости Жижку и Мартина, будто это действительно я и ты. Продолжай.
- В 1419-м Жижка, также как и Мартин и многие другие гуситы, активно строит Табор, который становится оплотом народного восстания. Вскоре они так и стали называть себя – табориты. Периодически Жижка устраивает вылазки и разрушает и захватывает небольшие города или монастыри, где скапливались противники Чаши. Вот пара эпизодов этой поры, говорящих о жестокости наших друзей. Это из летописи, - Костя взял с табурета распечатанные на принтере листы: – «И еще, в те же дни табориты, избрав себе и утвердив в должности четырех капитанов, которым они согласны были оказывать уважение, именно: Николая из Гуси, Иоанна Жижку одноглазого - особенного ревнителя Закона Христова, а также Збынька из Бухова и Хвала из Ржепице, напали вооруженным отрядом на сильное укрепление близ Усти, называемое Седлец, и, несмотря на сильное сопротивление находившихся там внутри людей, захватили его штурмом. Сейчас же они забили цепами владельца города Усти, рыцаря господина Ульриха, а затем, отрубив ему ноги, бросили его в огонь; некоторых горожан они убили, оставив в живых шестерых из наиболее влиятельных; они приказали, чтобы один из них, который хочет сохранить себе жизнь, казнил остальных. И действительно, один из них, по имени Пинта, убил пятерых сограждан и присоединился к таборитам».
- Да-с, редкостные гуманисты, – вставил реплику Витя.
- Тогда подобные разборки были нормой. Да и многое ли поменялось сейчас? Ты телевизор смотришь? Сериалы про бандитов и ментов?
- Не увлекаюсь.
- Я тоже, но в прошлом году, когда без работы сидел, посматривал, бывало, со скуки. Но мы отвлеклись. Еще один эпизод. Один из сотен: «И еще, в те же самые дни, по подстрекательству своих священников, табориты, со дня на день разрастаясь в своем количестве, производили по всему королевству Богемскому много чудовищных, неслыханных и ужасных дел, сжигая храмы, монастыри и дома богатых людей, особенно в Бехинском и Пльзенском краях, а также разрушая и предавая огню крепости, замки или мелкие укрепления. Среди прочих они сожгли монастырь Непомук и захватили крепчайший замок Раби. В этом последнем было сложено для сохранения духовными и светскими лицами из округи множество добра безо всякого счета: в слитках золото, серебро, драгоценные камни и одежда, ценное оружие. Всю эту добычу, за исключением оружия и коней, табориты вынесли из замка, сложили в одну кучу и сожгли, а также предали сожжению за стенами замка семерых монахов и священников, захваченных ими в указанном замке. Юных же сыновей владетеля замка Иоанна капитан Жижка взял на свое попечение. После этого замок они разоряют и сжигают. Главными виновниками всех этих бедствий были священники таборитские, шедшие повсюду впереди с телом Христовым и призывавшие в своих проповедях простой народ ко всем этим действиям».
- Это уже про Мартина, Петра Канища, Вацлава Коранду?
- Про них... Затем, правда, произошли события, отвлекшие наших друзей от гражданской войны за праведную веру и против бесчинств церкви, - на этих словах Костя сделал ударение и озорно глянул на Витю, – тот, видимо, понял намек на разрыв с Платоновыми, но пожал плечами. - В мае 1420 года под Прагой стоял со своей армией крестоносцев Сигизмунд. Жижка не медля подтягивает к Праге свои основные силы: четыре гуситские армии и защитники из северо-западной и восточной Чехии – которые все равно по численности уступали неприятелю. Однако Сигизмунд чего-то выжидал и не решался начать сражение. Осада Праги продолжалась несколько недель. За это время был сожжен известный бржевновский монастырь, и многим пражанам немецкого происхождения пришлось покинуть город. 14 июля 1420 года Сигизмунд решился на атаку. С помощью армии железных рыцарей он вел наступление по хребту холма Витков, что оказалось большой ошибкой. Люди Жижки, которые были благодаря своим легким доспехам более подвижны, напали на рыцарей сбоку и стали сбрасывать их с коней вниз со склона холма. Паника, которая распространилась между рыцарями, помогла гуситам одержать вскоре полную победу. После этого Сигизмунд укрепился в городе Кутна Гора, где собрались также и чешские противники Чаши, радушно принявшие крестоносцев, и долго еще оттуда не высовывался. Жижка праздновал победу и вскоре вернулся в Табор. Там Мартин и его люди вели бурную деятельность.
- Тогда и начались расхождения Мартина и Жижки?
- Расхождения происходили постепенно, и я намерен об этом написать. Вот как пишет летописец – человек, видимо, умеренных взглядов: «И вот когда все так происходило, как об этом сказано выше, и весьма многие как из знатных, так и из простого народа того и другого пола, забыв обо всем суетном, усердствовали Закону Божию, дьявол, враг спасения рода человеческого, действуя через некоторых лживых братьев-пресвитеров, к чистой пшенице Закона Божия примешал плевелы различных заблуждений и ересей. И многие пресвитеры таборитские, видя большое стечение к себе народа и их приверженность, отвергнув суждения признанных церковью святых учителей Амвросия, Иеронима, Августина, Григория и других, стали толковать Ветхий и Новый завет на основании выработанных их собственным умом разъяснений, примешивая к истине много ложного и ошибочного, при помощи чего они легче могли бы привлечь к своим толкованиям сердца простого народа. Ибо их руководители и учители говорили, что не следует ученым, как людям, чистым сердцем, пользоваться дополнительными разъяснениями, когда Христос наш, Господь и человек, высказал достаточно ясно в Новом завете все, что нужно каждому живому человеку для спасения»...
- В этом есть какая-то сермяжная правда, как говорили классики.
- Слушай дальше: «И еще, святое миро и елей для помазания больных и святую воду для крещения и окропления верующих они выливали как бесполезные выдумки человеческие. Сосуды же, содержавшие все это, они разбивали или оскверняли нечистотами и не совершали больше миропомазания ни над каким вновь крещенным христианином, ни предсмертного елеопомазания над умирающим. Но крестили в проточной или взятой где попало воде, не призывая крестных родителей и не соблюдая церковной обрядности, произнося лишь слова: "Петр или Иоанн, ныне крещаю тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа". И сейчас без миропомазания же причащали под обоими видами вновь крещенного младенца, хотя совершенно еще к тому не подготовленного. Они же утверждали, будто достаточно исповедаться перед одним только Господом Богом, покаяние же в смертных грехах должно совершаться публично, в присутствии всех братьев и сестер. И если кто согрешит против кого-нибудь из братьев или сестер и станет перед всеми просить себе прощения, то пусть другие примирятся с ним, и тогда, преклонив к земле колена, братья и сестры должны усердно молиться за кающегося, а наказание, достойное его прегрешения, он должен принять только по слову пресвитера. И еще, они отрицали, что после этой жизни еще существует чистилище для душ, утверждая, что существует только два пути, именно: в ад и в Царство Небесное, так что умирающие в смертном грехе отводятся сразу по пути в ад для вечного там осуждения. Тех же, которые могут заслужить прощение, Господь Бог уже в этой жизни, перед смертным их часом, мучит всякими испытаниями и всевозможными болезнями и страданиями плоти и тем в достаточной степени очищает. Так что после такой жизни уже не остается и них ничего, что надлежало бы еще подвергнуть очищению, но души таких людей, освободившись от тела, сейчас же вступают в вечное упокоение. Следовательно, бесполезно молиться за умерших, служить заупокойные обедни и всенощные. Но все это измыслил алчный клир, чтобы за свои службы и молитвы собирать деньги по образу симонии».
- С современной точки зрения – ничего предосудительного. Из подобных учений возник протестантизм, насколько я понимаю.
- Это так. Уиклиф, Гус и частично табориты в начале своей деятельности считаются предтечами протестантизма. Но слушай дальше: «И еще, они с величайшим ожесточением обрушивались ежедневно в своих проповедях как на всякие изображения распятого Христа, так и на статуи святых, так что все эти изображения, как глухих и немых идолов, они выбрасывали из церквей и тут же ломали или предавали пучине огненной. Дабы не сотворить себе кумира, не только табориты, но вместе с ними и многие пражане ломали, разбивали и сжигали все церковные иконы и статуи, где бы они их ни находили, или, выколов им глаза и отрубив носы, оставляли их, как позорные чудовища, на великий стыд и позорили, богохульственно говоря при этом: "Если ты Бог или его святой, защити себя сам, и мы уверуем в тебя". Иконы же, написанные на стенах, они, осыпая оскорблениями, поражали копьями или ножами или забрасывали грязью. И были в те времена драгоценнейшие надалтарные картины разбиты таборитами перед ратушей и сожжены у Монастыря св. Амвросия. Тогда не осталось в храмах никаких скульптурных изображений, ни икон, но во всех церквах над главными алтарями были воздвигнуты ковчеги, в которых помещалось для поклонения верующих тело Христово в дароносице. И еще, так как они не признавали заслуг святых, то все церкви и алтари, посвященные не только одному Иисусу Христу, но носящие также имена каких-либо святых, они предавали проклятию, называли симоническими и объявляли подлежащими вместе с домами их настоятелей разрушению и сожжению. Ведь апостолы не освящали таких церквей и не имели собственных роскошных домов, ни десятин, ни пожертвований на храм, но обходили весь мир, проповедуя с усердием Слово Божие и довольствуясь милостыней. По этой причине они запрещали принимать таинства от владеющих имуществом пресвитеров и без числа сжигали или разрушали каким-нибудь другим образом храмы и дома священников по всему королевству, так что настоятели и их викарии, растеряв своих овец [т. е. прихожан], блуждали вместе с ними. Отсюда произошло так, что на много миль вокруг, где только имели власть табориты, не осталось ни одного храма, при котором бы жил церковнослужитель, но все они в страхе разбежались; и много народа умирало без церковного напутствия и детей - без святого крещения».
- Я так понял, что иконоборчество – вообще характерная черта таборитского движения?
- Да, ворвавшись в храм, табориты уничтожали все памятники изобразительного искусства, иконы, считая их роскошью. Таборитские священники – и это, как я считаю, пошло от Мартина еще со времен его жизни в общине вальденсов-пикардов, служили мессу в чистом поле, без одежды, без богослужебных книг. Кроме того, причаститься можно было в любое время. Постепенно изменяется характер Табора - он превращается в феодальное общество. В начале 1421 года в нем наметился раскол. Мартин Гуска и еще около тысячи человек начинают вести себя как крайне левые экстремисты, если выражаться современным языком. В честь общины вальденсов-пикардов Мартин назвал своих людей пикартами. Пикарты отказались полностью от всех святых даров, то есть от хлеба, так же, как и от вина. Остальные табориты это восприняли как нападение на вторую из пражских статей, в выработке которых живейшее участие принял сам Жижка. Так что весной 1421 года он выгоняет Мартина и всех пикартов из Табора в недалекий город Пржибенице, угрожая преследовать их, если они будут придерживаться своей ереси. Ну а дальнейшее ты уже знаешь из рассказа Михаила: пикарты продолжали придерживаться своих взглядов, и Ян Жижка их летом полностью истребил. Он дал им возможность спасти свои жизни, однако все пикарты предпочли смерть на костре. О последних событиях я как раз и хочу написать подробнее...
20.
И еще, не довольствуясь тем, что они осквернили своими злодеяниями славное когда-то имя Богемского королевства, они прибавили к прежнему злу новое, еще худшее: извращая писания пророков и Евангелия, они объявили народу, что теперь, в наши дни, возвращается Царство Христово, и составили об этом много разных статей, частью еретических, частью ошибочных, больше всего соблазнительных. Главным их составителем, глашатаем и защитником был один юный пресвитер из Моравии, человек богато одаренный и обладающий чрезмерно обширной памятью, Мартин, получивший за свое красноречие прозвище Локвис, потому что он безбоязненно выступал с речами, опираясь не на произведения ученых мужей, а на то, что у него было своего. Главными же его последователями были магистр Иоанн Ичин, бакалавр искусств Маркольд, Вацлав Коранда и другие священники таборитские.
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
Начало лета 1420 года. За последние полтора года Мартин часто размышлял о людях, пренебрегших евангельскими законами. Таких людей он повидал за последнее время много. Богатые священники, знатные горожане, разъевшиеся монахи... Что заставило их отречься от той жизни, о которой говорил Иисус? Во имя чего они отвернулись от Него? Зачем погрязли в алчности, роскоши, пороке? Почему поклоняются идолам: статуям и иконам – пустышкам, в которых нет ничего от Бога? Наконец, какое они имеют право притеснять людей бедных, живущих в нищете и смирении? Задаваясь этими вопросами, Мартин невольно вспоминал то Откровение, что случилось с ним в юности – беседу с мыслью Иисуса. На его вопрос о том, откуда приходят грехи и злоба, ад и дьявол, Его мысль тогда ответила: «Там, где разумная тварь, вместо того чтобы сохранять послушное стремление к Единому, отвернулась от Него, неправедно устремляясь к своему собственному, вот там и появляются дьявол и всяческое зло». Вот где разгадка: человек отворачивается от Бога к своему, к собственному. К имуществу, богатству, власти, идолам, собственным заблуждениям... Собственное – вот что следует уничтожать, чтобы прийти к миру, где каждый равен другому, где каждый обращен в своем сердце только к Богу и Его воле. Такой мир и виделся Мартину как воплощение Царствия Христова; за этот мир он боролся, за этот мир он убивал, не зная жалости, проповедовал, наполняясь ненавистью к отступившим...
Часто вспоминал Гуска и слова аббата – Герарда Скадде: «Всех беднее тот, кто живет без Иисуса; но всех богаче, кому благо быть с Иисусом. Ежели ты решишь поставить этот мир превыше Иисуса и уклониться во внешнее, то тем самым можешь ты отогнать Иисуса и потерять благодать Его. А когда Его отгонишь и потеряешь, к кому тогда прибегнешь, какого друга найдешь себе? Не можешь ты быть долго без друга, и когда Иисус не станет тебе другом ближе всех, будешь очень одинок и печален. Поэтому выбери лучше весь мир иметь себе противником, нежели оскорбить Иисуса» и ответ аббата на его вопрос, отчего Иисус в ряде мест Писания является не только любящим, но и карающим: «Милость Господа превосходит наше разумение, и если Он обрекает упорствующих грешников на суд или погибель, то только из любви к ним, дабы, утвердившись в грехе, не сотворили они большего зла, оставшись невредимыми». Тогда, в юности, под воздействием этих слов и мыслей, Мартин сделал вывод: милость Иисуса может и должна быть разнообразна, подчас жестока и непонятна простому уму, а за истину можно и нужно бороться и воевать. И милость Господа исполняется руками человека.
Он же – Мартин – чувствовал себя избранным для этой миссии. Ведомый потоком могучей силы, которая придавала ему непоколебимую уверенность в себе и своем назначении, он проповедовал все яростнее, все жестче. Здесь, в Таборе, у него были тысячи сторонников, но в последнее время появились и противники, утверждавшие, что его слова – слишком вольное толкование Писания и попахивают ересью. С этими людьми Мартин спорил, приводя многочисленные места из Нового и Ветхого Завета. Пока что споры эти заканчивались мирно, но Мартин Локвис знал, что у его противников была не меньшая, чем у него, а даже большая армия приверженцев - в основном людей знатных, не желающих полностью расставаться ни со своими привилегиями, ни с надеждами на богатство (хотя пока в Таборе почти все имущество было общее). В один прекрасный момент могла разразиться гроза. Но Мартин был неукротим и не желал, да и не мог идти на какие-то уступки. Однажды утром, перед несколькими сотнями людей, собравшимися на главной площади Табора, чтобы послушать его проповедь и причаститься, Мартин произнес речь, в которой выразил наиболее смелые свои мысли – то, что копилось в нем около года, и что он впервые решил сказать открыто. Говорил Мартин так:
- Братья, пришло время вам узнать, что по окончании века сего, - а время это уже наступает, - тайно явится в новом своем пришествии Христос для обновления своего Царства, о чем мы его и молим: "Да приидет Царствие Твое". И будет при этом новом пришествии время не милости, но возмездия и взыскания огнем и мечом. Так что все противники закона Христова должны погибнуть от кар, для исполнения которых должны быть призваны верные. Эти верные – вы, братья. В это время возмездия Христу следует подражать не в Его благости и милосердии в отношении грешников, но в Его рвении и неистовстве и в справедливой взыскательности.
Толпа одобрительно зашумела. Мартин продолжал:
- Знайте, братья, что в это время возмездия всякий верующий, пресвитер и какое бы ни было духовное лицо, будет проклят, если меча своего не обагрит кровью противников Закона Божия, но должен умыть руки свои в крови их и тем освятиться.
Несколько протестующих голосов утонули в гомоне толпы и громоподобном голосе проповедника:
- Если кто в это время услышит проповедь слова Христова, в котором сказано: «...и тогда пусть все, находящиеся в Иудее, бегут в горы», и не уйдет из городов, сел и замков в горы вещественные, где собираются только табориты и братья их и сестры, тот совершит смертный грех против заповеди Христовой и во грехе своем погибнет, ибо теперь никто не может спастись от бича Господня, кто не уйдет в горы к его верным. В это время возмездия все города, села и замки должны быть опустошены, разрушены и сожжены, ибо уже ни Господь Бог и никто другой в них не вступит. Вы же - братья таборитские – явитесь ангелами, посланными для выведения верных из всех городов, селений и замков в горы, подобно выведению Лота из Содома. Вы и ваши приверженцы - есть войско, посланное Богом по всему миру для упразднения всех соблазнов из Царства Христова и для извержения злых из среды добрых, и для совершения отмщения и наложения наказаний на народы, противящиеся Закону Христову, на их города, села и замки. Всю же частную собственность противников Закона Христова вы должны у них отнять, взять и опустошить, разрушить или сжечь.
И тут над притихшим народом возвысился голос пресвитера Стефана Местецкого:
- Брат Мартин, слушать такие речи весьма непривычно. Не есть ли твои слова об окончании века сего и о том, что следует нам разрушать и опустошать села и замки – твои собственные мысли, не основанные на Священном Писании?
Толпа снова загудела: слышались голоса в поддержку и Стефана и Мартина. Многие же кричали:
- Не перебивай его, Локвиса! Мы хотим слушать Локвиса!
Сам же Локвис выдержал небольшую паузу и, чувствуя, что большинство – на его стороне, гордо отвечал:
- Под кончиной века сего я разумею то, о чем сказал Христос у Матфея в главе двадцать четвертой, о чем тебе, пресвитер, должно быть ведомо. Когда перемены в людях станут слишком значительными, тогда и скончается век. Итак, окончанием века я называю изменение добрых к лучшему и истребление злых, ибо сказано у пророка Иеремии: «Я совершу истребление во всех народах, тебя же не обреку на истребление» . Пророк Исайя говорит об этом же так: «Всем же отступникам и грешникам – погибель, и оставившие Господа истребятся» . Следовательно, что же остается, как не то, чтобы поутру убить всех грешников и изгнать из Царства Божья всех, творящих беззаконие, и, как сказано у Исайи: «Если будут изгнаны вечером, то наутро уже не сохранятся, ибо такова участь разорявших нас, и таков жребий грабивших нас» . И еще, Стефан, для тебя и для тех, кто сомневается, приведу я слова пророка Исайи: «Имя Господа идет издали, горит гнев его и пламя его сильно, уста его исполнены негодования, и язык его, как огонь поедающий, и дыхание его, как разлившийся поток, который поднимается даже до шеи, чтобы рассеять народы до истощения; и будет в челюстях народов узда, направляющая к заблуждению ». «Ибо вознегодовал Господь на всех людей, и ярость охватила его на все их зло; и убил он их и предал на истребление ». «И говорит Господь: "Восстану я ныне и распалюсь гневом и подымусь на вас, и вы воспримете жар на солому крыш ваших. Дух ваш, как огонь, поглотит вас, и будут народы как пепел от пожара, и вместе с тем пожрет огонь и все заботы духа» .
- Правильно, Локвис, продолжай! – раздался одобрительный голос Петра Канища из первого ряда слушающих. Снова – одобрительный гул. Мартин же заметил, что Стефан Местецкий и с ним еще несколько десятков человек покидают площадь. Он усмехнулся и продолжил:
- Так вот, братья, по окончании века сего придет Христос, сошедши с небес явно, в собственном своем лице и будет виден телесными очами, придет, чтобы принять свое Царство в этом мире и устроить пиршество великое и трапезу агнца как пир брачный невесте своей церкви здесь, в горах. И как во времена Ноя все, кто не был в ковчеге, были поглощены водой потопа, так и теперь все злые, которые не будут на горах, будут истреблены в одно мгновение, и так упразднит Господь весь соблазн в Царстве Своем. При этом втором пришествии Христа, перед Днем Судным упразднятся цари и князья и все церковные прелаты, и не будет в этом восстановленном Царстве ни податей, ни сборщиков их, ибо сыны Божьи будут попирать ногами шеи царей, и все царства под небом даны будут им. Итак, избранные не будут более терпеть преследований. И в этом восстановленном Царстве не будет никакого греха, никакого соблазна, никакой скверны, никакой лжи, но все будут избранными сынами Божьими, прекратятся все страдания Христовы и членов его. И слава этого восстановленного Царства в этой жизни перед воскресением мертвых будет больше, чем слава ранней христианской церкви.
После этих слов Мартина еще около полусотни человек поспешно удалились. Уходя с площади, многие из них о чем-то горячо говорили, судя по обилию жестов. Мартин опять усмехнулся, на этот раз со злостью, но голос его зазвучал еще сильнее и вдохновеннее:
- В этом восстановленном Царстве не будет светить людям солнце ума человеческого, потому что не будет никто учить ближнего своего, но все будут учениками Божьими. Установление же апостола Павла о посещении церкви после такого преображения не должно будет исполняться, потому что не будет больше храмов. Ибо сказано в Откровении Иоанна: «Господь всемогущий есть храм его, ибо как разрушится вера и надежда, так же и храмы» . И все избранные, которые тогда останутся живыми, со всех краев земли все вместе во плоти будут взяты в облака на небо навстречу Христу, как говорит апостол. Произойдет все это очень скоро, и некоторые из нас, оставшиеся в живых, увидят святых господних, воскресших, и среди них магистра Яна Гуса, ибо приблизит Господь этот час возмездия, ускорив ради избранных своих окончание века.
После совершения причастия Мартин бродил по Табору в восхищении духа, ибо впервые изложил он всенародно, а не только для избранных друзей, то, что берег для заветного часа. И час этот наступил. В новом свете открылось и для него самого то, что сказано было в Писании, в трудах Святых Отцов, которые он читал в библиотеке монастыря Братьев Общинной Жизни и в беседах Герарда Скадде и Флорентия Радейвина: миром сим – творением можно и должно пренебречь, устремляясь во всех помыслах своих лишь к Творцу и Господу нашему Иисусу... Слова Герарда Скадде звучали в его голове: «Выбери лучше весь мир иметь себе противником, нежели отступиться от Иисуса».
21.
В ситуации миметического кризиса есть только жертва и преследователи. Бог жертв выбирает роль жертвы, претерпевающей насилие. Однако поражение Иисуса Христа становится залогом его победы. Для мудрости мира сего последнее утверждение выглядит чистым надувательством, компенсационной фантазией, воображаемым реваншем. Однако в свете концепции жертвенного кризиса ситуация выглядит иначе: в основе всего религиозного лежит коренное изменение настроения толпы, превращающей в козла отпущения того, кого она до этого превозносила и, возможно, будет превозносить в будущем за то, что смерть этого человека обеспечила мир внутри общины. В Евангелиях все эти процессы не только присутствуют, но и дополняются Страстями Господними, на которые и переносится центр тяжести.
Рене Жирар. «Насилие и сакральное»
Перечитав все, написанное про Мартина Гуску-Локвиса, Костя внезапно осознал, что он последовательно отобразил не что иное, как путь эволюции фанатика, каковым Мартин, вероятно, и являлся. Самым главным в осознании Кости было то, что, прописывая историю становления мировоззрения Гуски, он довольно-таки четко описал самого себя, вернее - часть себя. Помнишь, читатель, мы рассуждали о том, как, обнаружив в себе фигуру ветхозаветного фарисея, Константин решил противопоставить ему Мартина как образец свободомыслия, вольнодумства и даже атеизма? Все это: свободомыслие, вольнодумство и, в конечном счете, атеизм (до яркого выражения которого Мартин пока еще не добрался) – получилось, но обе фигуры – и фарисей и Гуска – хоть и были противоположны друг другу, лежали в одной плоскости: параноидального фанатизма! По ходу работы над образом Костя проявил в себе многие черты Мартина; еще не явно, но они уже просвечивали в его стиле мышления, поведения, чувствования. И что же – пытаясь пойти окружным путем, он попал в то же болото, откуда только начал вылезать? - Нет! Все не так прямолинейно! Фанатизм фарисея - мертвый, закостеневший, окончательный. Иное дело - фанатизм Мартина: он был, как это не парадоксально звучит, живым, текучим, отметающим старое, взрывающим все нормы и представления о жизни, о Боге, о том, что дозволено и невозможно. Его нес поток. Поток бунта, готовый в некий момент взорвать, в том числе, и прогнившую оболочку фальши и лжи в Костиной жизни.
Удивленный своим открытием, Костя понял, что Мартин продолжает оставаться его вожатым в лабиринте внутреннего мира, его Вергилием, способным привести к тому месту, где крест и ризома непостижимым образом сомкнутся уже не только в голове, но и в его сердце. Сделав такой вывод, наш герой пришел в отличное расположение духа, о каковом давно уже забыл. В воскресенье он решил ничего не писать и не читать, а поехать на весь день за город (благо и денек выдался солнечный) и бродить безо всякой цели по паркам Павловска. В понедельник ему предстояла встреча на лекции сразу с несколькими новоиспеченными фанатиками и... О, это могло бы быть весьма забавно! Косте сразу на ум пришла тема лекции, которая не входила в учебный план, но именно она могла бы расставить акценты над ситуацией, происходящей в группе, если, конечно, у его бывших друзей, а ныне недругов хватит гибкости все понять. Вот хватит ли? В этом наш молодой мыслитель сомневался, но пытался гнать сомнения прочь – чистое голубое небо, прозрачный студеный октябрьский воздух, залитый солнечным светом парк, огненно-рыжая листва, шелестящая под ногами – броди себе по аллеям, кушай мороженое да посматривай на молоденьких девушек! Хорошо бы так! Но Костя давно уже не умел наслаждаться простыми удовольствиями жизни: то и дело различные мысли и заботы осаждали его, как он не силился от них отбиться. Оставим же его в попытках хоть как-то отдохнуть и набраться сил, а сами посмотрим, чем заняты в это воскресенье Платоновы, Куренной и Вознесенская.
Эти четверо без двадцати десять собрались возле Никольского собора. Одна только Соня не выполнила указаний духовника (три дня до исповеди - пост и воздержание) и вообще пребывала в рассеянном состоянии. Остальные были серьезны, собраны и учили наизусть заранее написанные списки своих грехов, среди которых первым пунктом стояло «попадание под влияние магических опытов и слушание богохульственных лекций некоего К.». В десять часов они встали в хвост небольшой очереди исповедующихся, выстроившихся к Отцу Сергию.
Когда грехи были отпущены и закончилось таинство причастия, Михаил тактично обратился к Отцу Сергию с просьбой дать им напутствие. Отошли подальше от алтаря. Выслушав подробности ситуации, которую довольно сбивчиво изложила Саша, священник сказал:
- Причастность к магии и оккультизму, как вы, конечно, знаете, есть опаснейшее искушение и грех. Вы похвально поступили, что вовремя исповедались. Советую вам избегать контактов с тем человеком...
- Мы решили перестать посещать его лекции, – перебил духовника Михаил.
- А каков предмет лекций?
- Современная европейская философия. Сейчас должна пойти серия лекций о философии постмодернизма.
- Постмодернизм? М-да. Все это - на вид безобидные, но по сути своей очень опасные игры ума. Я довольно подробно изучал основных авторов, пишущих о постмодернизме и имею об этом вопросе свое критическое мнение, в целом совпадающее с оценкой, данной большинству современных философских направлений православной церковью.
Михаил набрался смелости и произнес:
- Если бы вы, отец Сергий, могли провести для нас беседу о постмодернизме с точки зрения православной церкви, мы были бы вам очень признательны. Если у вас, конечно, найдется время...
Священник улыбнулся и низким добродушным голосом сказал:
- Отчего же не побеседовать. Вам, как людям, вставшим на путь очищения, это было бы весьма полезно. Например, завтра вечером я свободен. Только вот говорить на такие темы в храме...
- Не беспокойтесь, - засуетился Михаил. – Саша, запиши, пожалуйста, наш адрес... Вот, недалеко от метро... Во сколько вас ждать?
Договорившись о встрече в семь часов у Платоновых, горячо поблагодарив Отца Сергия и постояв возле нескольких икон, наша четверка покинула собор. На душе у Платоновых и Куренного было чисто, спокойно и легко. Вот только Соню мучила мысль, что она предала Костю, - пусть даже он и был носителем какой-то демонической силы...
Ярко светило солнышко, хотелось просто побродить по улицам. Несколько часов они гуляли по центральным улицам – почти не разговаривая, выпили чаю в кафе и возле площади Восстания разошлись по домам. Перед тем как попрощаться, Михаил сказал:
- Я считаю, что нам нужно завтра прийти на первую часть лекции Лисовского и спокойно ее высидеть, читая про себя молитву. А в перерыве я сделаю обращение к группе.
- Правильно, Мишенька, – согласилась Саша.
- Идет! – пробасил Куренной. - Буду тих и сдержан.
Соня промолчала...
Днем в понедельник шел мелкий дождик и дул холодный ветер. Несмотря на то, что ему удалось вчера хорошо прогуляться и отдохнуть, утром Костя проснулся уже в тревожном настроении. И тревога эта усиливалась, чем ближе время подходило к двум часам – началу его лекции. Он намеренно задержался и вошел в аудиторию через пять минут после звонка. Все сидели на своих местах, кроме Сони (она так и не появится сегодня).
- Добрый день, – обратился лектор к группе.
Четыре голоса ответили на приветствие. Трое молчали.
- Что-то наши правоверные сегодня притихли, – в голосе Вики Станкевич слышались нотки презрения.
«Правоверные» никак не реагировали на Викину провокацию. Костя был готов к такой встрече со стороны Платоновых, да и Куренного, поэтому, сделав вид, что ничего особенного не произошло, начал лекцию:
- Сегодня мы поговорим о самобытной философской концепции Рене Жирара, посвященной так называемому «жертвенному кризису».
- Что-то я не слышал ни про какого Жирара. Какой-то второсортный философ? Это что, по программе? – раздраженно пробурчал Куренной. Платонов резко обернулся и многозначительно посмотрел на Ивана. Тот сразу же осекся: - Ну, Жирар так Жирар... – Пробормотал еще что-то невнятное и затих.
- Итак, жертвенный кризис... Начну с определения: жертвенный кризис – это необходимый этап социальной динамики, предполагающий разрешение ситуаций войны всех против всех посредством жертвоприношения. Теперь поясняю: Жирар, следуя психоаналитической философии, на многих посылках которой, кстати, базируется почти вся современная наука, считает, что все популяции живых существ пронизаны насилием. Ранговые разборки, необходимость подавлять часть своих потребностей, находясь в любой общности, - все это источники агрессии. При этом насилие играет, как это ни странно, ведущую роль в формировании единства популяций живых существ. Развязать насилие значительно проще, чем остановить уже начавшееся насильственное действие, поскольку насилие, подчиняясь глубинным инстинктам, иррационально и слепо. На этом основании Жирар делает вывод: единственный способ преодоления отрицательных последствий насилия является изменение его направления и качества. В человеческом сообществе насилие, начавшись, часто забывает о своих подлинных причинах или выставляет мнимые побудительные мотивы. Когда агрессия уже развязана, а конкретный объект насилия вдруг становится недосягаемым, но продолжает вести себя вызывающе, возникает потребность замены этого объекта, которая позволила бы агрессии разрядиться. Возникает так называемый «козел отпущения».
Глаза Вики лукаво блестели. Витя широко улыбался, – кажется, они поняли, куда клонит лектор. Зина и Рада пока ничего не понимали, но силились вникнуть в Костины слова. Платоновы и Куренной сидели с каменными лицами и, кажется, ничего не слышали, пребывая где-то внутри себя. А жаль - ведь именно к ним обращена эта лекция. Она – последний шанс достучаться, попробовать вместе понять происходящее! Жаль! Рада, наивная Рада, в глазах которой еще читается надежда на продолжение близких отношений, волнуясь, задает наивный вопрос:
- Что же, в любом обществе насилие неизбежно?
- В любом: большом или малом. В мире в целом, в отдельной стране, в рабочем или учебном, - Костя делает акцент на этом слове, - коллективе, в семье, наконец. Агрессия всех против всех, которая, как правило, в цивилизованном обществе вытеснена в бессознательное и проявляется лишь косвенно. Поэтому насилие, с одной стороны, дезинтегрирует человеческую общность, а с другой стороны, принципиально неустранимо. Единственным выходом оказывается возможность пустить насилие по определенному руслу, канонизировать его, тем самым изменив его качество. Эта задача вполне может быть решена с помощью жертвоприношения. Не случайно в Древней Греции жертва называлась «фармакос» - целительное средство.
- Кто же является жертвой, например, в семье? – опять спросила Рада.
- В семье? Болезненный ребенок или пьющий отец, чаще же – какая-то общая семейная проблема, передающаяся, кстати, из поколения в поколение. В школьном классе это может быть двоечник или, наоборот, незадачливый преподаватель. Кто-то всегда берет на себя эту роль. В стране – диссидент, к примеру. Какой-нибудь Солженицин или академик Сахаров... Слово «фармакос» означает также «изверг», то есть некто, извергнутый из человеческого общества и тем самым избавляющий его от скверны дезинтеграции. Противоречия и противодействия раздирают сообщество на части, тогда как жертва притягивает к себе разнонаправленные векторы насилия и словно впитывает его в себя. С помощью жертвоприношения обеспечивается единодушие в насилии, и оно перестает быть разрушительным по отношению к сообществу. Благодаря жертвоприношению появляется различие между законным и незаконным насилием. Именно поэтому жертва обеспечивает мир внутри общности – состояние, которое не способен создать ни один смертный. Все попытки овладеть насилием как таковым, не порождая нового насилия, остановить его распространение, не прибегая к жертвоприношению, проваливаются.
- Браво, Костя! – Вика ликовала, поднимая большой палец вверх. Зина и Рада с недоумением смотрели на этот жест восхищения. Подтекст лекции еще не дошел до них.
- Если мы обратимся к истории, - продолжал Костя, - то увидим, что жертвенный кризис требует с течением времени нового жертвоприношения - по той простой причине, что инерция действия первоначальной жертвы заканчивается. Человеческие жертвоприношения должны были позволить умереть некоторой части, чтобы спасти целое. Заместительные жертвы появляются позже. Любопытно, что среди жертв мы находим первенцев, которых жертвовали сами родители, – еще библейский сюжет с Авраамом об этом же говорит. В связи с этим подчеркивается, что жертва традиционно связывалась с божеством и с сакральным, ведь жертвоприношение всегда предполагает некоторое незнание, поскольку приносящие жертву люди не знают и не должны знать о роли насилия, равно как и невиновности жертвы: в противном случае насилие не может быть единодушным. Поэтому именно божеству предписывается способность прекращать жертвоприношение: ему и никому другому эти жертвы и приносятся. Следовательно, он вправе ими распоряжаться. Если же не признавать наличие такого божества (как, впрочем, и никакого божества вообще), то вся совокупность совершенно реальных ритуалов жертвоприношения должна считаться вращающейся вокруг полностью иллюзорных представлений. Имеющиеся исторические и этнографические данные убедительно свидетельствуют, что жертвоприношения решают вполне реальную задачу, снимая напряжение и смягчая конфликты внутри человеческого сообщества. В ходе истории этапы развития ритуалов жертвоприношения таковы: люди, животные, растения и, наконец, неодушевленные предметы. Эволюция шла по пути все большего удаления заместительной жертвы от человека. Но жертвоприношение всегда оказывается платой за формирование группового единства людей. Оно является необходимым элементом сплачивающего ритуала, хотя и может объявляться, что жертва приносится ради других целей, например ради будущего урожая. При этом жертва играет двоякую роль: она – козел отпущения, но ей же потом и поклоняются, ее и превозносят...
- Как того же академика Сахарова, – подал реплику Витя.
- Ну вот, кстати, с академиком Сахаровым все понятнее стало, – Рада вновь заволновалась. – А как в семье или в школе?
- Ну, тот же болезненный ребенок становится семейным кумиром. А двоечник впоследствии вспоминается как отзывчивый парень, способный на поступок, например. Вообще, тут каждый случай надо рассматривать отдельно. Я же говорил, что жертвой может стать не обязательно отдельный человек, но некая проблема, еще что-то.
- У меня вопрос, – поднял руку Витя. – Жертва определяется сразу, как только сформировалась та или иная общность?
- Нет, не сразу, а после того, как произойдет определенная фаза групповой динамики. Распределение ролей. Психоаналитические групповые исследования показывают, что очень часто козлом отпущения становится лидер группы, но об этом, - Костя смотрит на часы, - я хочу рассказать во второй части лекции. А сейчас – перерыв.
Вика с Витей направляются к Косте, Саша и Иван сидят на месте, Рада с Зиной пошли к выходу. Михаил поднялся им навстречу и сделал останавливающий жест рукой:
- Господа, минуточку внимания! У нас есть официальное заявление.
- У кого это – у вас? – Вика говорит с вызовом, но в голосе ее слышатся нотки тревоги.
- У нас – это у меня, Сашеньки, Ивана и Сони, которая сегодня отсутствует. Все вы помните события, происшедшие после лекции о философии Хайдеггера. Разве не очевидно, что там происходила какая-то бесовщина, спровоцированная, между прочим, этим человеком. – Платонов демонстративно вытягивает руку в направлении Кости. – Кроме того, из его уст постоянно исходят богохульственные реплики, оскорбляющие наши чувства как людей искренне верующих. Даже сейчас он пытается защитить свою гордыню, ссылаясь на психоанализ – эту псевдонауку...
- Что ты демагогию развел? Чего ты хочешь? – резкий голос Вити. Чувствуется, что он с трудом сдерживает себя и готов вступить в драку. Костя же, вдруг окончательно поняв, что группа развалилась, сник, опустился на стул и безвольно наблюдал происходящее. Ком вдруг подкатился к горлу, но он сдержался и лишь откашлялся. Все это произошло буквально за секунду, потому что Платонов отреагировал немедленно:
- Это не демагогия. Мы ставим вопрос ребром. Сейчас мы идем к заведующему кафедрой Георгию Васильевичу Хлопонину и будем ставить перед ним вопрос о смене куратора группы и отмене лекций господина Лисовского.
- На каком основании? – возмутилась Рада.
- Он считает, что он один тут все решает, – ехидно заметила Вика.
- Я не один. Нас четверо, а это – половина группы, – защищался Михаил.
- Знаешь что! – Витя буквально кипел от злости. – Ты...
- Не надо, Витя! – Вика сдержала Назарова, спокойно положив ему руку на плечо. – Пусть идут. Хлопонин их к черту пошлет.
- Посмотрим! – гневно сверкнула глазами Саша. – Пойдемте, ребята!
Под общее молчание Михаил, Саша и Иван выходят из аудитории. Костю, так же понуро сидящего на стуле, обступают оставшиеся. Вика берет его ладони в свои и, глядя в глаза, говорит:
- Мы с тобой, Костя! Не переживай, все наладится. Хлопонин выставит их с позором.
- Не унывай старик! – подбадривает Витя. – Уже неделю как очевидно, что они слетают с катушек. А, кстати, про то, что Соня с ними, я не верю. Недаром она сегодня не пришла.
- Слушайте, а давайте продолжим лекцию! – предлагает Рада.
- Давайте продолжим, очень интересно! – вторит ей Зина.
- Вот видишь – козел отпущения сработал на сплочение группы, – Вика все еще держит его ладони. Руки у нее теплые и очень мягкие. Через них в Костю как бы втекает новая сила. Он пробует шутить:
- Козел отпущения сработал на сплочение тех, что ушли... Вам действительно интересна тема лекции?
- Конечно!
- Что ж, продолжим.
Костя встает со стула, оглядывает четверых своих слушателей, которые уселись на первый ряд, и ему вдруг становится очень смешно. На какой-то момент он видит все, что происходило и происходит одновременно с нескольких сторон: нелепо, мрачно, комично, так, как и должно быть... Вспоминается раскол таборитов и изгнание Мартина с четырьмя сотнями его сподвижников из Табора - об этом он еще только собирается писать... И еще: а что такое произошло? Ну, трое обиженных и упертых нытиков ушли ябедничать старшему дяде – детский сад! Костя уже весел и его веселье передается группе. Он продолжает лекцию – легко, спокойно, уверенно:
- Особое место в концепции Рене Жирара имеет исследование оргиастических культов, осуществленное на примере культа Диониса. В связи с этим рассматриваются такие праздники, которые оборачиваются несчастьем. Образцом для анализа служит трагедия Эврипида «Вакханки». В вакханалии налицо исчезновение всех различий. Начинаясь как идиллическое действие, вакханалия превращается в кровавый кошмар. Как известно, Фивы не хотели признавать Диониса богом, за что он поразил фиванок безумием и тем самым превратил в вакханок. Фиванский царь Пинфей, также не желавший утверждения в его городе культа Диониса, пожелал, спрятавшись, увидеть оргии вакханок своими глазами. Для этого он переоделся в женское платье, но женщины заметили его и, приняв за дикого зверя, растерзали. Так праздник превратился в несчастье, и это, согласно Жирару, типичный жертвенный кризис, ведущий праздник к его истокам – взаимному насилию.
- Ах, Дионис, бог наслаждений! Нашим праведникам он явно не пришелся бы по вкусу! – Вика игриво смотрела на Костю. – Вечный праздник вместо постов и аскез, а? Как ты к этому относишься, Костя?
- Увы, в нашем обществе высвобождение души и наслаждение жизнью – давно забытые явления. Хотя кто-то еще способен приобщиться к массовому экстазу в состоянии опьянения, под наркотиками, на концертах рок-групп или на каких-нибудь модных нынче динамических медитациях. Но все это – временные катарсисы, вслед за которыми следует депрессия. Воспитание, фальшивая интеллигентность, желание быть правильным и нравиться всем: по себе знаю, как сложно освободиться от этой коросты... Мы боимся наслаждений. Они – запретный плод. Эмоции, которые захлестывают... Сладострастия, яростного, безумного сладострастия к жизни мы боимся... Накинуться на желанную женщину с ножом, бросить в огонь пачку в сто тысяч, швырнуть перчатку в надменную физиономию мадам – Стендаль, Достоевский, Шиллер – это литература, в жизни все иначе... Для большинства, конечно.
- А ведь признайся, эти литературные моменты – они же зажигают! Ведь хочется же, черт возьми, хоть раз в жизни сбросить все рамки и нормы, окунуться с головой в безумие, пройти по краю бездны, нырнуть в пекло оргии! – подначивала Вика. Костя вспомнил пожатие ее мягких, нежных ладоней несколько минут назад... Можно ли от этой женщины сойти с ума? Или она выдает желаемое за действительно возможное, а сама, как и он, может только мечтать о сладостном безумии, прячась от него за непробиваемой броней? Скорее всего, так и есть, хотя то, что она говорит, и то, как говорит – возбуждает...
- Хочется! Где-то в глубине души, где существует какая-то нездешняя память о сладостном, самозабвенном безумии. На деле же мы надежно защищены от воплощения этих мечтаний вековым щитом патриархально-церковной цивилизации, для которой мистерии Диониса являются угрожающими существующей военно-трудовой организации порядка вещей. Тем, кто уже много веков явно или тайно управляет идеологией нашего мира, очень выгодны постулаты о небесно санкционированной иерархии бытия, о страдании, грехе, искуплении и дисциплине, – Костя говорил горячо, рана была свежа: раскол группы, потеря бывших друзей, собственное бессилие и страх перед сильными чувствами, опьянением и безумием...
- Вот мы и имеем жертвенный кризис! – подытожил Витя.
- Мы бы в любом случае его имели, если следовать Жирару. Впрочем, мы отвлеклись от его идей...
В этот момент в дверь аудитории постучали, и на пороге показалась стройная длинноволосая брюнетка Люда – секретарша Хлопонина:
- Константин Андреевич! – обратилась она к лектору. – Вас после лекции просит подойти Георгий Васильевич. Он на кафедре.
- Хорошо, Люда, передайте, что я буду буквально через пять минут. Мы, собственно, уже закончили...
Секретарша вышла. Тишина воцарилась в аудитории. Нарушила ее Вика:
- Костя, мы тебя не отдадим! Мы тоже пойдем с тобой.
- Не нужно. Все будет нормально, я уверен. С Хлопониным у меня хорошие отношения.
Уже за дверью Вика подошла к Косте, вновь взяла его за руку, мягко пожала:
- Можно я вечером позвоню тебе – узнать как дела?
- Конечно, – улыбнулся Костя.
Все остальные тоже попрощались тепло и пожелали удачи в разговоре с заведующим кафедрой.
Хлопонин сидел в своем кабинете один. Как всегда бодр, подтянут, в приподнятом настроении. Когда Костя вошел, Георгий Васильевич поднялся из-за стола, протянул руку, широко улыбнулся:
- Присаживайся, Константин. Да, брат! И смех и грех! Наябедничали мне тут на тебя. Но ты не переживай – я такие кляузы всерьез не принимаю. Единственное, чего не хотелось бы, - чтобы эти чудаки дошли до ректора. У меня сейчас с ним отношения натянутые, мягко говоря... Так что я перед этими обиженными и оскорбленными расшаркался: мол, разберемся и все такое. Тебя мы пока отправим в двухнедельный оплачиваемый отпуск. Ты отдохнешь, да и горячие головы поостынут. А через две недели зайдешь с утра ко мне, а затем - приступай к своим лекциям. Ежели конфликт затянется – я лично буду разбираться. А пока – отдыхай, набирайся сил! Потом, кстати, - лукаво прищурился, - расскажу тебе про твою группу одну интересную штуку. Мы ведь не просто так людей в нее собрали, а по одной методе. Впрочем, об этом не сейчас...
22.
И еще, в основу их закона был положен распутный образ жизни, так как они утверждали, что в Писании сказано: распутники и блудницы скорее попадут в Царствие Небесное. Поэтому они не хотели принимать в свой закон никого, кто бы не был распутником или блудницей, и даже самая маленькая девочка должна была быть лишена чести и жить с ними в плотской связи... И каждый мужчина с какой-нибудь из женщин скорее спешил предаться греху... И еще, по ночам они совершали убийства, а днем предавались распутству. И еще, свою борьбу и убийства они называли святыми, но борьбу за Закон Божий считали проклятой.
И еще, одна женщина среди них называла себя Марией, и она лишилась головы за то, что провела целую ночь с одним-единственным.
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
Пять лет назад он впервые познал женщину – Марию. Сейчас он часто вспоминает ее. Их встречи, сладость ее уст, огненные ласки, ночи, проведенные вместе... Потом началось восстание, Табор... Они встречались все реже и реже. А почти год назад, летом 1420 Мария вдруг исчезла. Он и не думал, что будет так грустить о ней. Других женщин Мартин не знал и не хотел, хотя здесь в Таборе многие были бы готовы уступить ему, - только пожелай...
Но если ночами он грезил о Марии, то днем у молодого проповедника были совершенно иные заботы. Все сильнее накалялись страсти в Таборе. Проповеди Мартина и его друзей встречали негодование у очень многих таборитов. Многие стали открыто обвинять пикартов в ереси и извращении истин Священного Писания. Сам Жижка неоднократно требовал от Мартина пересмотра многих его позиций. И вот, в начале апреля 1421 года, таборитов облетает слух, будто некие Бедржих и Фома из Визовиц в Моравии, на одном из островов Моравы близ местечка Стражнице построили свой «Табор», живущий по законам здешнего Табора. Мартин и его единомышленники – Петр Канищ, Ян Ичин и Ян Быдлинский – размышляли о том, что если в Таборе произойдет окончательный раскол (а дело стремительно двигалось к этому), то им и их сподвижникам придется перебираться в новое место. Может быть, этим местом будет новый Моравский Табор? Нужно было наладить связь с Моравскими Братьями – Бедржихом и Фомой – и настроить их на учение пикартов. На одном из собраний друзья решили, что в Моравию должен отправиться либо Ян Быдлинский, либо Мартин. И хотя Локвис, по общему мнению, нужен был здесь, чтобы защищать учение пикартов от многочисленных нападок их противников, он сумел настоять, что в путь отправится именно он. Что-то внутри подсказывало Мартину, что это – его последний шанс побывать на родине. В последнее время ему часто вспоминались беседы с аббатом Герардом Скадде, его слова о смерти: «Во всяком деле и во всяком помышлении следовало бы тебе так держать себя, как будто бы сегодня надлежало тебе умереть. Если сегодня ты не готов, завтра так ли будет? Завтра день неизвестный, и откуда знаешь ты, будет ли у тебя завтрашний день? Блажен, у кого всегда пред очами час смертный и кто каждый день готовит себя к смерти. Придет утро: думай, что не доживешь до вечера. Когда настанет вечер, не смей обещать себе, что утро увидишь. Всегда будь готов и живи так, чтоб никогда смерть не застала тебя неготовым».
Мартин не боялся смерти, но ясно видел, и не было никакого смысла себя в этом обманывать, что силы его сторонников и противников не равны в пользу последних. Опасность подстерегала и со стороны завоевателей-крестоносцев, которые засели в Кутной Горе, копили силы и в любой момент могли выступить, и со стороны пражан, которые, в последнее время, решительно отвергали всех таборитов, а теперь и здесь, в Таборе, в любой момент можно было ждать предательства, да и мало ли – вдруг Жижка резко сменит милость – и то очень ненадежную и хрупкую – на гнев...
Мартин отправился в путь теплым погожим утром двадцатого апреля 1421 года и двинулся вначале на юг, вдоль берега Лужницы, чтобы уже от местечка Весели повернуть на восток, в Моравию. Такой путь был сейчас более спокойным. Идти севернее было опасно.
Пройдя Весели, проповедник стал искать брод. Вечерело. Ему удалось переправиться на другой берег – судя по карте, это был довольно большой остров. В высокой траве на другом берегу Мартин перекусил краюхой хлеба и стал готовиться к ночлегу. Солнце еще не зашло, когда он заснул. Но сон не был долгим и крепким: он услышал, как кто-то, повизгивая, плескается в студеной речной воде неподалеку. Проснувшись и выглянув из травы, Мартин увидел, как на берег выходит обнаженная молодая женщина. Бешено заколотилось сердце – он узнал ее!
- Мария!
- Ай! – Женщина испуганно огляделась.
- Это я – Мартин! Мария!
Больше слов не понадобилось. Через минуту губы их сомкнулись в жадном поцелуе. Ее упоительные бедра, грудь, волосы – все это вновь было столь близко и столь желанно! Долго он не мог насытиться ею, а насытившись, молча лежал на ее груди, и ладонь ее гладила его волосы. Говорили сердца, говорили тела, уста были немы: только стоны исходили из них. Прошло около часа в сладостном дремотном молчании. Солнце зашло, стало прохладно.
- Оденься, – Мартин забеспокоился. – Где твоя одежда?
- Мы не носим одежд...
- Кто – мы?
Мария промолчала. Мартин поднял с травы свой узел, закинул на плечи, взял ладонь девушки в свою руку. Она поднялась, но когда он сделал усилие, чтобы двинуться вглубь острова, уперлась:
- Тебе нельзя туда идти. Тебя там убьют!
- Да кто там? Объясни, что происходит!
Мария потупила взор:
- Вот уже почти год, как я живу с адамитами. И предводитель у нас – Микулаш, но мы зовем его Моисеем и сам он называет себя сыном Божиим, подобным Иисусу. И про нас говорит, что мы тоже – дети Бога...
Мартин выпустил ее руку. Похолодел. Гнев, презрение, брезгливость... Он слышал про адамитов – страшных еретиков, Ян Жижка охотился на них уже несколько месяцев и обещал уничтожить их без пощады, как людей, безобразно извративших Закон Божий. Содомский грех, растление детей, убийства честных людей, живших по Евангельскому закону, грабежи...
- Как ты могла уйти к этим людям? – он дрожал от ярости.
- Я любила тебя, Мартин, но ты становился все дальше, твои дела оказались важнее меня...
- Я мужчина, и мое призвание – нести истину в сердца людей, не забывай!
- К адамитам я попала случайно – меня привела одна женщина, с которой мы близко сошлись в Таборе. Она говорила, что то, что творится в Таборе – богохульство и обещала показать мне жизнь, происходящую по настоящим заповедям Бога, а не по тем, которыми обманывали нас все священники – и старые и новые – таборитские, а также все книги... И Писание тоже... Моисей говорит, что Закон Божий записан в наших душах и любое желание – священно... Когда в первую же ночь, после того как я сюда пришла, случилось «это» - я не могла уже уйти. Я была околдована тем, что здесь происходит.
Переполняемый гневом и отвращением, Мартин собирается бежать прочь (иначе он задушит ее) и проклясть Марию. Но она бросается ему в ноги, целует их. Ее длинные бархатистые волосы обвивают его стопы. Она так неодолимо хороша – обнаженная. Несколько минут противоречивые желания борются в нем. Не в силах совладать с поднимающейся страстью, он опрокидывает ее на спину и овладевает ею: овладевает бешено, даже люто, – столь противоречивые страсти кипят в его душе. Излившись и отодвинувшись, как от прокаженной, минуту лежит, тяжело дыша. Потом, вдруг, впервые с детских лет, к горлу его подступают слезы и он, не в силах их удерживать, рыдает. Она опять гладит его волосы: ее ладони – как ладони матери, когда ему было семь лет. Его рыдания горьки и сладки: в эти мгновения он понимает все – всю непримиримую противоречивость жизни и неподвластность никаким объяснениям, никаким оценкам. Он открыт и доверчив, как ребенок: он прощает ее, себя и весь этот дикий, безумный мир, где люди убивают друг друга за слова... Слова – как мало они значат! Господи, если бы он понимал это раньше! В какой-то момент Мартину грезится, что он прощает Марию, - распутницу и великую грешницу, так, как некогда Иисус простил и принял Марию из Магдалы.
Мария ложится рядом на траву, а он снимает с себя рубаху и укрывает ее. Они лежат, тесно прижавшись друг к другу. Слезы постепенно высыхают, и он шепчет:
- Расскажи мне про этих людей.
- Веру в Бога, так как понимаете ее вы, адамиты считают заблуждением. Они никогда не причащаются, а телом Христовым называют всякий хлеб и всякую еду. Книг у них нет, и они не заботятся о них. Когда мы читаем «Отче наш», то говорим так: «Отче наш, иже еси в нас, освяти нас, да будет воля Твоя и хлеб наш дай всем». Мы переходим с места на место, на этом острове мы всего неделю, но скоро уйдем. Здесь была маленькая деревня, но Микулаш и его люди сожгли все избы и людей и оставили только одну избу. В ней мы все и живем, – шепчет она, продолжая гладить его.
- Почему вы верите этому Микулашу?
- Потому что ему невозможно не верить. Он не так красноречив, как ты, но он умеет приворожить любого и любую.
- А что происходит ночью? Почему ты сказала, что когда произошло «это», ты не могла уже уйти. И что такое – «это»?
Она приложила палец к его губам:
- Я расскажу тебе, любимый, все расскажу. Ночью мы пляшем вокруг огня и поем песни. А потом идем в избу, где спим все вместе, и там каждый мужчина соединяется со многими женщинами, и каждая женщина – со многими мужчинами.
- И дети тоже?
- Да, Моисей заставляет делать это с девочками от пяти лет и мальчиками от девяти. Он называет это милостью Божьей. И не стыдятся делать это, даже если это отец и дочь или мать и сын, или же брат с сестрой... Кто не познает этого – тот не попадет на Небеса. И еще мы не боимся ни жары, ни холода и ходим почти весь год голые, и никто не болеет от этого. А для того, чтобы добыть пропитание, мы нападаем на соседние села и убиваем людей, и отбираем у них хлеб, вино и любую еду, которая окажется там. Моисей говорит, что и без этих деяний никто не может попасть на Небеса.
Мартин засыпает, он ослаб после рыданий: сквозь сон еще некоторое время он слышит ее диковинный рассказ. Потом засыпает и она.
С первыми лучами солнца они просыпаются:
- Я прощаю тебя. Бог с тобою, – он перекрестил девушку. – Больше мы уже никогда не увидимся...
Она плачет. Он уходит – переходит речку обратно. Она ждет, что он обернется. Не обернулся. Плача, она удаляется вглубь острова. В общину адамитов. Там уже хватились, что ее не было ночью. Микулаш в эту ночь хотел Марию более других женщин. В присутствии всей общины он учиняет ей допрос. Мария дерзко отвечает, что она провела эту ночь с тем, кого любит.
- Кто это?
- Не скажу!
- Куда он ушел?
Молчание. Она смотрит на Моисея и в глазах ее – вызов. Тот обращается к своим людям:
- Свяжите ей руки и бросьте ее на землю!
Двое верзил выполняют приказание вождя. Мария не сопротивляется.
- В назидание всем, кто еще захочет уклониться от наших обычаев и будет спать с чужаками, противными нашим законам! – Микулаш вынимает из ножен обоюдоострый меч, доставшийся ему при нападении на крепость рыцаря господина Гласа, и обрушивает его на шею Марии...
Мартин об этом никогда не узнает. Он уже далеко. Перейдя Лужнице ниже острова, он шел по берегу другой реки, Иглавы, на которой, кстати, стояло и его родное местечко Требич. Он шел к Моравским Братьям...
23.
Церковь собирает, включает в себя все народы и простирается на всю вселенную, и в этом смысле соборность означает и вселенскость, церковь соборная есть экуменическая... Однако возможно еще качественное определение соборности или кафоличности. Это есть платоновская идея, существующая однако не над предметами и, в известном смысле, прежде предметов (как у Платона), но в предметах, как их основа и истина. В этом смысле кафолическая Церковь означает: сущая в истине, причастная истине, живущая истинною жизнью Церковь.
Сергей Булгаков. «Православие»
Начав писать историю жизни и смерти Мартина Гуски, Костя с удивлением обнаруживал каждый раз, что когда начинаешь писать, придумываешь первую фразу, то вдруг как будто входишь в пространство, которое расступается с каждым последующим предложением: и теряется грань - что это? - воображение или память... Одно из немногих человеческих наслаждений - наслаждение пойманного слова - ключа в пространство иной жизни, жизни воображения или памяти, или еще чего-то, какого-то параллельного мира. Наслаждение это и мучительно, и сладостно, и как-то по-особому прозрачно.
Что же писал Костя? Воображение это было, создающее прошлое как оно могло быть или было (помнишь, читатель, наши рассуждения о квантовых запутанных состояниях и возможности творения прошлого), или все-таки память? Как бы там ни было, он пришел к поразительному открытию: Мартин был одним из немногих людей, посмевших не шагать в ногу со всеми, с базовой реальностью, а утвердить свою собственную индивидуальную жизнь как мерило всего остального. У него хватило мужества поставить под вопрос истинность базовой реальности. Не об этом ли мечтал и сам Костя? Бросить вызов «объективности» не только на бумаге (на это отваживались многие философы, поэты, мыслители), но всей своей жизнью! Собственно, все Костины рассуждения, мысли проскакивающие в его лекциях и беседах с друзьями и недругами в последний месяц, – не было ли это попыткой бросить вызов некому «объективному» Богу? Зачем? Во имя чего? Распять себя на неуловимых, извилистых, разрывных, наскакивающих друг на дружку линиях ризомы? Но - августиновское «Бог в гораздо большей степени “Я”, чем я сам» опрокидывает подобные попытки, утверждая приоритет позиций базовой реальности. Базовая реальность – согласованная реальность, как называют ее современные психологи – все равно окажется сильней. Даже, если с ней бороться: доминанта суммирует на себя все попытки противостоять ей и становится еще крепче... Но Мартин-то смог! Ценою жизни, но смог! Зачем? Зачем?! Зачем?!! Вряд ли Костя ответит сейчас на этот вопрос. Вряд ли Мартин мог ответить на этот вопрос. Да и задавался ли он им? Он просто жил так: сопряжение креста и ризомы было его бытием. Но жизнь свою он прожил так, что это заставило хоть кого-то усомниться, что мир и истина объективны!..
Пока Костя после лекции писал главу о Мартине, Марии и адамитах – написал то, что заставило его глубоко задуматься и столкнуться с железобетонным вопросом: «Зачем?», сторонники объективной истины собирались в квартире Платоновых, дабы укрепиться в своей вере. Зачем? – такие вопросы мучают только сомневающихся. Для тех, кто уверен в своих убеждениях, этот вопрос решен априорно и без слов.
Так кто же прав? Тот, кто допускает множественность истин, или тот, кто признает лишь единственную?
Соню пришлось довольно долго уговаривать. Сначала ей позвонил Михаил – Соня сослалась на плохое самочувствие. Она действительно чувствовала себя неважно, но не физически. Душевная боль, подобная той, что открылась в памятный вечер после лекции о Хайдеггере (тогда она запивала эту боль коньяком)... Каким-то образом эта боль была связана с Костей. И сейчас Вознесенской казалось, что она предает – нет, не Костю, - но что-то очень глубокое в себе, может быть то, невыразимое, что она чувствовала в ночь, проведенную с этим странным человеком, который так пугал ее и, в то же время, казался связанным с нею нитью какого-то запредельного чувства, которого Соня никогда ранее не знала. Может быть, это была любовь? Может быть... Только с примесью чего-то жутковатого, потустороннего... Потом позвонила Саша – пыталась упрашивать - мол, в обществе батюшки она сможет почувствовать себя лучше, и вообще это такой редкий случай, чтобы священник, да еще магистр философии... Соня колебалась и Саша передала трубку Михаилу.
- Короче, мы очень тебя ждем, – категорично заявил Платонов. И она согласилась. Конечно, не из-за категоричности Михаила: уж перечить-то мужчинам, куда более серьезным, чем Платонов, ей было не привыкать. Она вдруг поняла – зачем ей нужна эта встреча. Понимание было смутным, еще не выраженным в словах, и она решила прийти.
Отец Сергий оказался пунктуальным человеком. Ровно в семь часов он явился к Платоновым, где собрались уже все четверо. Батюшка был одет по граждански – в серый костюм со строгим темным галстуком.
Сели за стол. Саша разлила чай, разрезала вафельный торт. Священника не пришлось уговаривать, он угощался в охотку. Еще дожевывая кусок торта, благодушно заговорил:
- Давайте, господа, поговорим о такой тенденции современной философии и, в частности, постмодернизма, как плюрализм. Жизнь в современном обществе похожа на «шведский стол» с огромным набором возможностей выбора. Будь то образ жизни, хобби, мировоззрение, религия - все на любой вкус. Такой процесс получил название «плюрализации». Плюрализации мировоззрений способствовало развитие философской мысли - от эпохи модернизма, порожденной Просвещением, к постмодернизму последнего века. Все больше и больше проявляется одна общая черта: все религии рассматриваются как равные среди подобных, все имеют равные возможности для развития, каждая открыта для исследования. И только один подход исключается из рассмотрения - тот, в котором только одна религия является абсолютно истинной, все другие - заблуждение...
- Вот-вот, это как раз то, в чем нас подспудно убеждал преподаватель философии, – вставил Куренной.
- Поэтому, смотрите, что получается: множество различных «истин» существуют бок о бок. В результате истина приобрела относительный характер: истинное для меня может быть истинным только для меня, а нечто другое, истинное для вас, истинно только для вас. Иначе говоря, плюрализм приобретает господствующее положение, субъективный выбор становится особенностью нашего времени. И это погружает нас в философский, богословский и даже научный хаос! А при этом некоторые плюралисты утверждают, что сосуществование множества различных «истин» свидетельствует о том, что Бог не может открыть себя единственным путем.
Батюшка отхлебнул чаю, многозначительно посмотрел на присутствующих, и подняв указательный палец правой руки кверху, продолжал:
- Такая ситуация побуждает нас поставить вопрос: о чем свидетельствует плюрализация мировоззрений - о торжестве свободомыслия или о коварном возведении в абсолют субъективного выбора и терпимости? Как, в этом случае, человеку безошибочно выбрать высшую истину, высшую реальность и откровение? Или сама возможность выбора исключает абсолютную истину и откровение? Чем и как может ответить верующий христианин на постоянный прессинг плюрализма?
- Вы очень хорошо сказали – именно прессинг плюрализма! – встрепенулся Михаил. отец Сергий кивнул:
- Религиозный плюрализм - это вера в то, что каждая религия истинна. Каждая обеспечивает подлинное столкновение с Богом. Одна может быть лучше всех остальных, но все они подобны и даже эквивалентны друг другу. Однако - если есть явная несовместимость различных религий, явное противоречие между ними, то как каждая из них может быть истинной? Кто ответит на этот вопрос?
- Это явная нелепица, – откликнулся Платонов.
- Верно. Но плюралисты провозглашают, что нет критериев, по которым можно определить, какая религия истинная или лучшая. Якобы нет объективной истины в религии, и каждая религия истинна для ее приверженцев. Однако развитие философии и, в первую очередь, христианской философии, показало, что такие критерии есть. А утверждение об отсутствии объективной истины внутренне противоречиво и само себя уничтожает. В современном обществе религиозный плюрализм противостоит прежде всего христианству. Ведь христианство эксклюзивно, уникально, исключительно; оно провозглашается единственно истинной религией. Это помещает христианство в особое положение в современных подходах к сравнительному изучению религий и к межконфессиональному общению.
- Но ведь постмодернисты часто спрашивают: как можно серьезно воспринимать заявки христианства на истину, когда имеется так много конкурирующих альтернатив и когда само понятие «истина» стало обесцененным понятием? И отвечают: никто не может претендовать на обладание истиной. Это все вопрос перспективы. Все заявки на истину равно действительны. Нет ни одной универсальной или привилегированной позиции, дающей основание кому-нибудь решить, какая религия истинна, а какая неверна. – Михаил говорил быстро. Было очевидно, что он возбужден беседой. – Что может ответить им Церковь?
- Даже если взять моральный уровень, то утверждение о том, что все религии призывают к добродетели и высоконравственному поведению, любви к Богу и к ближнему, - этого утверждения недостаточно для того, чтобы говорить о равенстве разных религий на моральном уровне. Оно является проявлением общей благодати, а именно - Закона, записанного Богом в сердцах всех . Главный же вывод о нравственном превосходстве христианства зиждется не на нашем несовершенстве как христиан, а на уникальном совершенстве Христа как нашем образце. Он основывается не на характере нашей погрешимой практически морали, а на Его безгрешной природе. Особо следует отметить и безгрешное решение Им острейших моральных дилемм-ловушек, которые ставили перед Ним Его противники. В этом контексте ясно видно нравственное превосходство христианства над всеми остальными религиями.
Платоновы и Куренной энергично закивали. Соня же явно выпадала из общего резонанса. Она выглядела рассеянной и, казалось, вообще не слушала священника. Это, однако, совершенно не смущало Отца Сергия, который про себя хоть и отметил странную отстраненность одной из своих слушательниц, но списал это на сложность разбираемого вопроса.
- Многие плюралисты предпочитают все заявки на истину характеризовать соединительными словами «и-и», а не словами «ни-ни». Они полагают, что каждая религия истинна и каждая обеспечивает подлинное столкновение с Первичной Реальностью. Одна может быть лучше, удобнее, понятнее всех остальных, но все они подобны друг другу. Но любые два взаимно исключающие друг друга мировоззрения, например, индуистский пантеизм и христианский теизм, описание смерти и воскресения Христа в христианстве и в исламе - не могут быть оба истинными ни в каком объединенном или обобщенном воззрении. Правила логики-то никто не отменял!
- У постмодернистов свои взгляды на логику, – сказала Саша.
- Это так. Но смотрите, к чему ведет эта их логика! Для многих плюралистов под их положением о равенстве претензий всех мировых религий на истину скрывается релятивистский взгляд на истину как на относительную, а не абсолютную. Но отрицание абсолютной истины внутренне противоречиво. Оно утверждает, что релятивизм верен для всех всегда и везде. Но то, что истинно для всех всегда и везде и есть абсолютная истина. Получается, что отрицание абсолютной истины насаждается как новая абсолютная истина? Абсурд!
- Каков же ответ православия на этот абсурд? – спросил Иван.
- В смысле провозглашения истинности христианство уникально. Вспомним слова Христа: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» . Такого не говорил о себе ни один основатель, ни один пророк ни одной другой религии. И при этом никто никогда не смог уличить Иисуса Христа во лжи!
Соня закашляла. Кашель вышел ненатурально. Но Вознесенская уже поднималась со стула:
- Извините, батюшка, но я сегодня плохо себя чувствую. Я пойду, пожалуй... домой...
- Вчера после исповеди три часа гуляли по холоду, – Михаил виновато улыбнулся. – Простудилась. – Обращаясь к Соне: - Я помогу тебе одеть пальто.
- Может посидишь еще, чайку горяченького... – пробовала удержать Саша.
- Спасибо, я пойду.
Соня с Михаилом вышли в прихожую.
- Затвори дверь.
- Что случилось? – Миша забеспокоился: решительный тон, странный, надменный, что ли, взгляд, – дело явно не в простуде.
- Знаешь что, Миша, я никогда не была религиозна, и все попытки родителей и подруг склонить меня к этому кончались провалом. Так и сейчас... Но это не главное. Я не с вами, Миша. Не с Костей, нет, но и не с вами. Пойми... И вообще, я приняла решение, что на курсы ходить больше не буду. Вернусь в свою школу – что-нибудь объясню. Учителей все равно у нас не хватает, так что не выгонят с работы. Да ладно, не об этом я сейчас. Давай расстанемся по-доброму. Без взаимных обид и претензий... И... не звоните мне, не приглашайте на ваши сходки.
Михаил стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на нее с жалостью и укором. Соня положила ладонь ему на плечо - легкое касание – она тут же убрала руку:
- Счастливо!
Щелкнул замок. Платонов еще несколько секунд слушал, как стучат по ступенькам ее каблучки. Вернулся в комнату с той же виноватой улыбкой, развел руками:
- Просквозило где-то нашу Сонечку.
- Ну что ж, продолжим. На чем мы остановились? – добродушно произнес отец Сергий...
Душевная боль, которая терзала Соню с утра, теперь только усилилась. И чего не хотелось больше всего, так это углубляться в эту боль, пытаться что-то понять, анализировать, сопоставлять, вспоминать... Соня направлялась к ближайшему ночному клубу. Бокал виски – вот лучшее лекарство сейчас. Она ведь всегда лечилась от душевных невзгод при помощи выпивки и ласк случайного партнера, - подцепить какого-нибудь красавчика в клубе было проще простого...
24.
А именно, на горе Табор, на основе извращенного учения, распространяемого моравским пресвитером Мартином Локвисом, свыше 400 человек было заражено было пикартской ересью. Они упорно утверждают, что в святых дарах, освящаемых на алтаре, не содержится истинного тела Христова и Его крови, но имеется только хлеб и вино, являющиеся лишь знамением тела и крови, когда их принимают... И если они видели, как кто-то идет причащаться святых тайн евхаристии, они говорили, насмехаясь: “Вы все еще не оставили этого пустого развлечения?”... Из-за этой вышеупомянутой ереси братья, пребывавшие на горе Табор, разделились на две части: на пикартскую и таборитскую. При этом более верная часть таборитов выгнала свыше 200 человек, зараженных пикартской ересью с горы Табор.
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
Восьмого мая 1421 года ночью Мартин возвратился в Табор. В Моравии он был принят радушно, его слушали с почтением. Братья Бедржих и Фома из Визовиц собрали вокруг себя около двухсот людей и были бы рады, если бы пикарты присоединились к ним. Это внушало надежду на то, что пикартов можно еще спасти от гнева таборитского большинства и постепенно перевести в Моравию.
Но только вот после встречи с Марией что-то случилось с Мартином. Он как будто сломался... а может быть, наоборот, исправился? Та несокрушимая сила, которая вела его последние годы, неожиданно стала мягкой, гибкой и даже послушной – теперь не она вела его, а он мог управлять ею. И он понял, что эта сила и есть он сам. Понял и улыбнулся, вспоминая слова Мейстера Экхарта «Будем молить Бога нас освободить и сделать пустыми от Бога» - он ведь сам и был источником этой силы и, мало того, источником того намерения и миссии, которая направляла его. Вспомнилось, как в юности, в монастыре Братьев Общинной Жизни, он пережил себя Никем, точнее, неким вневременным и внепространственным Небытием... И то, что он понял, когда плакал на груди у Марии: Слова, пустые слова, господствующие над миром... Какая же глупость происходит вокруг! Какая глупость происходила внутри него все эти годы! Но этого уже никому не объяснить. Никто даже из самых его верных друзей не сможет понять его. И отступать уже некуда. Остается делать то, что было начато. Вспомнились слова из Иоанна, обращенные Спасителем к Иуде: «Что делаешь, делай скорее» . Да, скорее бы уже развязка! Жизнь, проведенная в бессмысленных деяниях (в праведность которых он совсем недавно истово верил), итогом которых явилось такое простое понимание. Понимание, которое некому передать, которое бесполезно украшать высокопарным слогом проповеди...
Утром того же дня, - он не успел еще выспаться, - трое таборитов ворвались в его избу, схватили его в одной ночной рубахе и поволокли, скрутив руки, к капитанской избе. Там были уже и Иоанн Ичин, и Ян Быдлинский, и Петр Канищ, и Милан Ченек, и еще несколько пикартов, а также с десяток верных людей Жижки. Сам капитан, слепой уже на оба глаза, метался по избе: вся его могучая фигура излучала праведный гнев:
- Кто это? Локвис? Долго же я тебя дожидался! Слушайте же меня! До меня дошли слухи, что в недавних своих проповедях вы дошли до того, что утверждаете, будто в таинстве святого причастия, в вине и хлебе не содержится истинного Бога. Это так?
Мартин молчал. Молчали и остальные.
- Я спрашиваю, это так? – громыхал Жижка.
- Да, капитан, – спокойно произнес Мартин.
- Кто научил тебя этой ереси?
- Никто. Я сам пришел к этому, изучая Писание.
- Проклятие! – Жижка остановился, подошел вплотную к Мартину. Он тяжело дышал и горячий воздух из его груди развевал волосы Гуски. – Ты извратил Закон Божий! Ты совратил своими дерзкими речами сотни людей, которые теперь столь стойко держатся этой ереси, что не страшатся ни моего, ни даже Божьего гнева! Я мог бы уже сегодня предать вас всех жестокой смерти! – Тут Жижка внезапно смягчился, нащупал своей могучей рукой плечо Мартина: - Локвис, мы же вместе начинали великое дело, великую войну за учение благороднейшего святого мученика Яна Гуса! Ты ли это, Локвис?!
Жижка отошел и присел на скамью. Он по-прежнему тяжело дышал. Несколько минут длилось молчание. Все пикарты, находившиеся в избе, стояли с гордо поднятыми головами. Они ждали приговора. Надеяться было уже не на что. И тут Ян Жижка медленно, хриплым голосом произнес:
- Сегодня же все вы и люди, соблазненные вами вашей гнусной и позорной ересью, которые называют себя пикартами, покинете Табор и отправитесь в Пржбенице. Там, под присмотром нескольких десятков верных Закону Божьему людей, вы будете жить, дабы не смущать более таборитов своими богохульными речами. И я надеюсь, что вы раскаетесь и признаете свои заблуждения... Я даю вам этот шанс, потому что помню, как много вы сделали в свое время для Табора... Но учтите – если вы будете упорствовать в своих заблуждениях, - я буду беспощаден!... Сейчас, - Жижка помедлил несколько секунд, как будто ждал раскаяния уже теперь, - идите прочь! И не вздумайте покидать Пржбенице и разносить свою заразу по другим местам! Молитесь и просите милости у Господа!
Тем же днем двести семьдесят человек пикартов покинули Табор. Никто из них не собирался отступать от своих убеждений. Мартин уже знал, что это – конец. Никто из пикартов, да и он сам (понявший всю бессмысленность слов и учений, проповедей, книг, да, пожалуй, и самого Писания...) уже не раскается. Им дана просто отсрочка. Надолго ли?
25.
Когда жизненный центр тяжести переносят из жизни в «потустороннее», - в ничто, то тем самым вообще лишают жизнь центра тяжести. Великая ложь о личном бессмертии разрушает всякий разум, всякую естественность в инстинктах; все, что есть в инстинктах благодетельного, что способствует жизни, ручается за будущее, - возбуждает теперь недоверие. Жить так, чтобы не было более смысла жить, - это становится теперь «смыслом» жизни.
Фридрих Ницше. «Антихрист»
От Хлопонина Константин вышел с двойственным чувством. С одной стороны – нечто, наподобие облегчения, - внешний конфликт отступал на задний план, да, к тому же, появлялось дополнительное время, чтобы писать о Мартине; чем более он приближался к финалу, тем больше события тех лет захватывали его, оттеняя то, что происходило сейчас. С другой стороны, Костя понимал, что группа, по-видимому, развалилась, и никакие усилия завкафедрой не соберут ее в прежнем составе, да и сам Костя уже не хотел видеться ни с Платоновыми, ни с Куренным (вот разве что с Соней...). А вместе с группой он терял что-то дорогое: лекции были не просто работой, но неким таинством, совместным ритуалом причащения к человеческим ценностям. Теперь эта нить рвалась...
Придя домой, он сразу же погрузился в написание новой главы (той, с которой ты, читатель, только что познакомился). Эти странички были написаны всего за час – мысль текла ровно и Костя почти ничего не правил. Но на душе почему-то стало тяжело: все ближе момент расставания с героем, которого он успел полюбить, несмотря на его подчас кровавые деяния. Он уже ясно представлял себе финальную сцену, где Мартин со спокойной улыбкой человека, постигшего-таки суету сует этого мира и собственной жизни, всходит на эшафот. Костя внимал его голосу, слышал последнюю его речь, видел его глаза – они смотрели на него, Костю, с пониманием и сочувствием сквозь дым разгорающегося костра... Кто кому сочувствовал в этот момент?.. Захотелось плакать, но Костя сдержался и пошел на кухню заваривать чай. До финальной сцены все-таки оставались еще некоторые события, которые важно было описать.
И тут раздался телефонный звонок. Костя даже вздрогнул, и сердце его сладко екнуло: «Вика!» – он вспомнил ее мягкие ладони, интонацию, обещавшую... обещавшую близость, – что уж греха таить, – он ждал, он догадывался, что это может произойти уже сегодня... Поднял трубку: да, это была она.
- Как ты, Костя? – голос заботливый, нежный.
- В порядке. Хотя... – он помедлил. – Грустно, что увижу всех вас только через две недели, Хлопонин был дружелюбен, но отправил меня в отпуск...
Эти слова были явным крючком: говоря «всех вас», он имел в виду «тебя» – фраза звучала как скрытое приглашение. Но Вику не нужно было приглашать таким вот косвенным образом. Она сама взяла инициативу:
- Зачем же ждать две недели? Можно мы к тебе сейчас придем?
- А кто еще? – едва скрытая обеспокоенность в его словах. Он-то ждал ее одну. Впрочем, на уровне подтекста они оба прекрасно поняли друг друга. Вика - игриво, делая вид, что прекрасно понимает его, но продолжает поддразнивать:
- Мы с Витей. Ну так как, примешь гостей?
- Конечно. Жду, – тон голоса упал, про себя Костя чертыхнулся: «Витя-то, какого хрена? В любой другой день... но почему именно с ней?»
- У тебя голос поникший. Может быть, мы навязываемся? Ты скажи, мы не обидимся!
Она продолжала дразнить, играть... Это «мы», опять же! И тут Костя понял отчетливо, что очень хочет ее, и что прошла уже та пора, когда он боялся говорить с женщиной открыто. После Рады он мог себе позволить прямоту:
- Вика, я очень хочу тебя видеть. Ну и Витя пусть тоже приходит.
- Я думаю, что он ненадолго, – Вика расставила все акценты однозначно. – Жди нас через сорок минут.
Через час (было около восьми) они обнимались в прихожей. Обнимались, как будто не виделись несколько месяцев, а не четыре часа. Вику он обнимал впервые. Ее хрупкое тело, аромат волос, руки, нежно гладившие его спину – все говорило: «я – твоя». Бог знает, сколько длились бы эти объятия, если бы не Витя, смекнувший что к чему, но уставший топтаться в прихожей:
- Пардон! Я отнесу сумки на кухню.
- Какие сумки?
- Мы кое-что купили, – Вика высвободилась из Костиных объятий, но продолжала держать его за руку, пожимая ладонь, перебирая пальчиками. – Я приготовлю ужин.
- А еще у нас есть замечательное вино! – Витя вытащил из пакета бутылку с яркой красной этикеткой.
- Кагор? Символично!
- Да уж! Мы выбрали именно этот напиток, дабы помянуть добрым словом наших собратьев, презревших тварный мир и рьяно устремившихся к искуплению грехов!
Прошли на кухню.
- Сразу видно, что здесь живет холостяк, – заявила Вика и сразу же принялась хозяйничать: вытерла стол, плиту, вынула из пакетов продукты, заглянула в холодильник и вытащила оттуда бутылку подсолнечного масла. – Где у тебя ножи, тарелки? Вот что, мальчики, ступайте-ка в комнату. Через полчаса ужин будет готов.
Костя пытался возразить, что, мол, они помогут, но отступил: Вика крепко взяла инициативу в свои руки, и возражать ей было невозможно. Что-то в ее решительности слегка напрягло нашего героя, но он не стал рефлексировать по этому поводу и удалился вместе с Виктором в комнату. Пока ждали ужин, обсуждали случившееся сегодня на лекции, причем злобы на Платоновых и Ивана не было. Потом Витя прочитал две новых главы про 1421 год. Отметил, что Косте удалось очень точно (то есть, именно так, как чувствовал это Витя) отразить характер Яна Жижки и атмосферу его разрыва с Локвисом.
Вместо обещанного получаса Вика управилась за час с лишним. Но ужин получился отменный: порезанное кубиками куриное филе, обжаренное с луком в сметане, тушеные овощи с тонко подобранным букетом приправ и салат из помидоров, перца и кусочков сыра. Все трое, к тому же, были голодны и с наслаждением набросились на Викино творение. Молодые люди нахваливали ее кулинарный талант и произносили шутливые тосты за здравие безвременно покинувших группу праведников. Наконец все насытились, бутыль опустела, но в бокалах оставалось еще по глотку вина. Вика первой подняла свой бокал и произнесла:
- Сегодня, Костя, ты превзошел сам себя! Ты был великолепен! Настолько точно подобрал тему и так ее подал! Я предлагаю выпить за твой талант!
- Присоединяюсь! – Витя хитро подмигнул.
Вика разрумянилась, глаза ее блестели, от нее исходили флюиды влюбленности и желания. Столь сильные, что, казалось, она готова отдаться ему прямо сейчас, невзирая на присутствие Вити. Тот, в свою очередь, понимал, что происходит между влюбленными, но он пришел к Косте с назревшим больным вопросом и был готов нарушить этим своим вопросом атмосферу флирта: в конце концов, у них впереди вся ночь, а до закрытия метро есть еще пара часов.
- Я извиняюсь, что грубо прерываю непринужденное течение вечера, - сказал он с пафосом, - но у меня есть сообщение, которое, возможно, покажется вам неожиданным, – Витя выдержал паузу. – Я решил завтра же забрать документы из университета и затем уехать домой.
Немая сцена – минут пять. Это было не только неожиданно. Покидать друзей в трудную минуту... Как? Почему? Зачем?
- Объяснись, – пробормотал, наконец, Костя.
- Я знаю, что это тяжело для вас, особенно для тебя, Костя, в эти и так непростые дни. Но останься я здесь – я предал бы сам себя.
- Да почему же? – Вика была удивлена, шокирована и подавлена не меньше Кости.
- Рассказывать подробно – слишком долго, да и занудно. Костя знает мою историю. А давеча я говорил ему о том, что предчувствую некий перекресток в своей судьбе...
- Не помню про перекресток.
- Я тогда выразился по-другому. Помнишь – про очарованность и необходимость в разочаровании.
- Ничего не понимаю, – вмешалась Вика.
Витя деликатно коснулся пальцами ее плеча, как бы прося прощения.
- Я повторю все сначала. Видишь ли, с ранней юности я попал в плен философии, эзотерики и, главное, превратно понятым представлениям о духовности. Пережив однажды момент благодати, момент Духа, я возжелал жить только в этом состоянии, решив, что все остальное – не жизнь вовсе. Ища повторения этого чуда, я был очарован учениями, обещавшими просветление. Следуя этим учениям, я превратил свою жизнь в сплошной кошмар. И вот когда началась вся эта история с Платоновыми, мне показалось, что я нашел ключ, который поможет вырваться из плена иллюзий и хаоса, царящих в моей душе. Тут, кстати, помогла и твоя, Костя, лекция об атеистическом экзистенциализме... Очень своевременное напоминание... Ключ же этот прост, хотя для того, чтобы им воспользоваться, нужна дерзость. И не только на словах.
- Так что это за ключ? – торопила Вика.
- Разочарование!
- Как это?
- На словах – очень просто. На деле – много труднее, но сегодня, когда Миша сделал свое нелепое заявление, со мной это случилось. Я не показал виду – я давно уже привык не показывать того, что творится у меня внутри, – но это реально произошло. Рухнула какая-то стена, преграда, все обвалилось, короче...
- Что обвалилось?
- Обвалились все мои построения о духовности. Я разочаровался в том, чем был очарован несколько лет. Я всем нутром вдруг ощутил, что все учения – ложь, что Бога не существует, и что я стою один на один перед лицом холодного и беспощадного космоса. Без всяких опор, спасительных надежд, теорий...
- Ты говоришь об этом так спокойно и хладнокровно, что я не могу поверить, что ты чувствуешь это. Чтобы решиться пережить подобное, нужно колоссальное мужество, – задумчиво произнес Костя.
- Мужество тут не при чем. А хладнокровие – это выработанная годами привычка. Она лишь видимость. Внутри я весь – обнаженный нерв. Я потерял все, во что верил и на что надеялся, но зато, кажется, начал обретать себя. Это ужасно и чудесно одновременно. Меня растаскивает и разрывает на части, но теперь-то я точно знаю, что это не чужое, а мое.
- Ну да, помнишь, как у Кастанеды: пережить одновременно ужас и восхищение от того, что ты человек! – Вика восторженно смотрела на Виктора, а Костя, наблюдавший за ней, почувствовал укол ревности.
- Да пошел этот ваш Кастанеда на три буквы!
За столом вновь воцарилась тишина. Нарушила ее на этот раз Вика:
- Да, но при чем тут твой отъезд? Ну хорошо, ты разочаровался в разных учениях о духовности, обрел себя...
- Только начал обретать себя, – поправил Витя.
- Хорошо. Но почему ты должен теперь срочно уехать? И покинуть нас?
- А вот как раз, чтобы обрести себя полностью. Я ведь бежал сюда, именно бежал, – от жизни, которую считал банальной, от работы учителем, от быта, надеясь воспарить духом и все такое... А сегодня я отчетливо понял, что мое место там, в той самой обыденной жизни. Вот почему остаться здесь для меня равносильно предательству себя. Мне нужно возвратить себе свою силу, которую я растратил за эти годы.
- А что ты имеешь в виду под силой, которую ты потерял и которую нужно вернуть? – спросил Костя.
- А это уже моя истина. То, что начало открываться мне, когда я остался один на один с тем самым холодным и безучастным космосом... Теперь я пережил, что только когда отпадают все учения, которыми тебя зомбировали мудрые учителя и книги, - только тогда внутри рождается твое собственное учение, твоя истина.
- Расскажи об этом, – попросила Вика.
- Ну что же, пофилософствуем напоследок, – Витя усмехнулся. Закурил. Неторопливо, как бы осторожно подбирая слова, начал свой рассказ: - Большинство людей даже не подозревает, какое огромное количество Силы мы все отдаем кому-то или чему-то. Кому же и чему? Силы, которые мы сознательно, а чаще бессознательно вкладываем в заботы и страхи - оказаться нелюбимым, невостребованным, ненужным, брошенным, без денег, не реализоваться, не соответствовать своему или чужому представлению о себе, умереть, наконец, превратиться в бомжа, - трудно даже представить, сколь огромное количество силы тратится на поддержание всех этих озабоченностей, которые, в свою очередь, держатся на иллюзии, что она - разбросанная на поддержание этих забот сила - нас от всего этого предохраняет!!! Еще - сила, отдаваемая людям, которые «играют в наши игры»...
- Это ты в смысле Эрика Берна и его «Игр, в которые играют люди»? – Вика откинулась на спинку стула. Сейчас она сидела так, что глубокий вырез на юбке почти полностью обнажил ее стройную ножку, обтянутую бежевыми колготками.
- Бог с ним, с Берном, пускай даже так, главное не в этом. Невероятное количество силы мы отдаем, прежде всего, тем, на кого мы надеемся, как на избавителей или предохранителей от всевозможных несчастий, как на учителей жизни... Отсюда вытекает задача - вытянуть все эти крючки и зацепки – вернуть себе свою же силу. Вынимая силу из всех этих забот, силу, спроецированную на колоссальное количество людей, переставая заботиться об этом, мы, с одной стороны, допускаем, что все это - всякие неудачи и несчастья - вполне могут произойти, с другой же - возвращаем, вспоминаем Силу, используя которую, мы можем как дать этому случиться - ежели, вдруг, захотим, - так и не дать, а напротив. Это уже действительно собственная ответственность, – Витя потянулся к новой сигарете.
- И что же нужно сделать, чтобы вспомнить всю свою силу? – подавая ему спички, спросил Костя.
- Главное, как я чувствую, это оказаться на своем месте. Перестать бегать от своей жизни и перестать надеяться на что бы то ни было. Оставить вообще всякие надежды. А оставить надежды можно только тогда, когда ты на своем месте. Поэтому я и уезжаю. В старую свою жизнь, но уже по-новому.
- Возвращение блудного сына, – подытожила Вика.
- Ну пусть это называется так...
Вика пошла на кухню: отнесла грязную посуду, поставила чайник. Она первый раз в Костиной квартире, но ведет себя, как уверенная хозяйка. И все-таки – что-то в этом ее уверенном поведении настораживает Костю...
26.
Тот, кто познает Бога, имеет на Него влияние.
Карл Густав Юнг. «Ответ Иову»
Наконец чайник закипает, и Вика возвращается с подносом: чашки, заварка, чайник, сахарница, печенье... Витя смотрит на часы – половина одиннадцатого. Минут десять пьют чай, обмениваясь замечаниями о способах заварки чая. Вика рассказывает о чайном клубе в Москве, где она присутствовала однажды на чайной церемонии. Беседа течет спокойно, как будто несколько минут назад и вовсе не было раскаленного градуса в речи Виктора. Костя тоже смотрит на часы, затем, дождавшись паузы в рассказе Вики, произносит:
- Ну что ж, я принимаю твое решение, Витя, с уважением. Но пока ты говорил сейчас, у меня тоже кое-что сложилось: то, что я искал, вдруг предстало единой картиной. Я не пережил еще, как ты, полного разочарования во всех учениях. Я не предстал обнаженным перед безучастным космосом, лишенным Бога и надежды. Но то, что родилось во мне, поверьте, тоже выстрадано. Началось все давно с попытки соединить гностиков и постмодернизм, крест и ризому. Помнишь, Витя, я рассказывал вам с Гришей в начале сентября о встрече с Богом и о Библиотеке, о том, как мне удалось найти сопряжение между радикальным агностицизмом и гностицизмом, о лексикодах? Сейчас, когда ты говорил, в эти мои построения добавились еще юнгианские нотки, и получился... получился... Я бы даже назвал, то, что получилось – мистическим атеизмом. И это очень близко к тому, к чему пришел ты. Может быть, только не хватает обнаженного нерва в этом. Но, предчувствую, что скоро и он проявится...
- Мистический атеизм! Как красиво и заманчиво звучит! – восхитилась Вика.
- Так вот, - продолжал Константин, - когда ты, Витя, говорил о вспоминании своей силы, ты не упомянул еще один слой памяти – архетипический.
- Я подразумевал его...
- Нет, его нужно не только подразумевать, но детально раскрыть. Только тогда картина будет полной. Мне кажется, что именно овладение архетипической памятью дает возможность для подлинной человеческой свободы.
- Признаюсь, именно Юнга и все, что с ним связано, я знаю слабо.
- Да дело, собственно, не в Юнге. Начну издалека: Тот, Кто сотворил этот мир и, соответственно, человека - абсолютно нечто неназываемое, замкнут в своем совершенстве. Джеймс Джойс на этот счет дал изящную метафору. Не поручусь за дословность, но что-то типа: «Творец остается внутри, или позади, или поверх, или вне своего создания, невидимый, утончившийся до небытия, равнодушно подпиливающий себе ногти». Его в разные времена называли по-разному: гностики - ничто-Плеромой, немецкие мистики Средневековья - Божественным Ничто, Ничто-Первоосновой, дзэн-буддисты – Пустотой... но как бы мы не назвали Это - хотя бы и Ничто или Пустотой, мы неизбежно, самим актом названия наделяем Его своими проекциями. Поэтому далее мы никак не будем затрагивать этот вопрос, предоставляя небытию так и оставаться неназванным.
- Изящно выражаешься! – Вика опять сидела, как бы ненароком демонстрируя глубокий вырез юбки и аппетитную ножку.
- А вот Бог и многочисленные синонимы этого Слова - уже творение человека!!! Собственно, это то, о чем мы говорили в начале сентября. Будь то Бог монотеизма, пантеизма, боги язычества - многочисленные их меньшие братья - все это архетипические фигуры. Если мы хотя бы частично поймем этот простой с виду тезис, то это уже поможет вспомнить, как Витя выразился, очень много своей силы. Поясню далее: для первобытного человека не существовало ни богов, ни Бога, ибо он жил в непосредственном единстве с природой. Никаких внешних сил и фигур при таком положении дел и быть не могло. Однако в любом сообществе неизбежно насилие – ранговые разборки и даже просто подавление своих потребностей в угоду общим потребностям стаи - так накапливается потребность в насилии.
- Ты же сегодня про это говорил! Концепция Жирара...
- Да, я повторюсь еще раз. Насилие, с одной стороны, дезинтегрирует человеческую общность, но, с другой стороны, оно принципиально неустранимо. И если в первобытной стае насилие выражалось прямым путем, то в один прекрасный момент нашелся иной выход - пустить насилие по определенному руслу, канонизировать его, изменив его качество. Эта задача была решена с помощью жертвоприношения. Причем, жертва с неизбежностью амбивалентна: это нечто, подлежащее уничтожению и, так как, тем самым, она спасает общность от насилия всех против всех, становящееся объектом поклонения. В этом месте - в момент первого жертвоприношения - произошел и первый раскол сознания. Ибо жертвоприношение - всегда несет в себе элемент самопожертвования - символ жертвы части своих потребностей. То есть на жертву были направлены собственные проекции членов племени. Так, через первичный раскол сознания появилось эго, и с появлением первых идолов, а затем и богов, на них была - путем проекции своего эго - завязана сила каждого участника племени.
- А это мне напоминает лекцию про Жака Лакана, – Вика улыбалась. – Ловко! В одну нить увязывается все, о чем ты нам рассказывал в разное время. Оказывается, все это время ты готовил эту связку.
- Вероятно, это так, хотя специально я не рассчитывал на это. Сегодня все собралось... Так вот: идолы, а затем боги приобрели реальную силу, а люди часть своей силы, тем самым, потеряли. Шли годы, сотни лет, тысячелетия... В течение сотен и тысяч поколений люди проецировали свою силу на богов, которые становились все более и более могущественными, а люди - все более зависимыми от богов. Намоленные тысячелетиями изображения и символы - идолы, иконы, статуи - приобретали реальную мощь. Античные и другие языческие боги до сих пор сохраняют свою силу, и эта сила может работать, при грамотном с ней обращении - молитвы, заговоры, ритуалы. Боги, как и другие архетипы коллективного бессознательного стали совершенно реальными существами, наделенными могуществом и Силой, в большинстве своем - слепой и не подчиняющейся человеку - если это не жрец или шаман. В настоящее время, при умелом контакте с этими архетипами и богами, мы можем вспомнить силу, так как все мы так или иначе бессознательно их поддерживаем.
- Круто! Костя ты гений! – Вика захлопала в ладоши.
- Я так понимаю, - вмешался Витя, - что рано или поздно, согласно принципу доминанты, должен был появиться Некто, претендующий на монополию... Я угадал ход твоей мысли?
- Полностью! Им стал Единый Бог, явившийся на Синае Моисею - Бог Яхве. Сотни поколений, уже не разбрасываясь по мелочам, проецировали свою Силу - страх, надежды, молитвы - уже на Единого. Яхве стал абсолютно реальным живым существом, наделенным абсолютной властью, могуществом и всеведением.
- Создание человека, намоленное тысячелетиями – живой Бог? Вот это парадокс! И он, кажется, снимает все разночтения самых разных религий! Потрясающе! Нет, ты действительно гений! – Вика встала, подошла к Косте и поцеловала его взасос.
Закашлявшись от неожиданности, Костя на минуту потерял дар речи. Губы его еще хранили аромат и влагу ее губ, а мысли улетели от теологии к предвосхищению того, что грядет этой ночью. Эрекция в полный рост, самые смелые фантазии... Витя улыбнулся, видя смущение друга. Закурил еще сигарету:
- Очень неожиданное решение. Я тоже восхищен.
- Продолжай же! – торопила Вика. Она тоже была возбуждена, но и дослушать своего возлюбленного гения очень хотелось. А вот уже потом...
Костя отхлебнул чаю и постарался найти утерянную нить повествования. Это удалось:
- Будучи живым существом, обитателем коллективного психического мира, Яхве, несомненно, обладал и осознанностью. При этом осознанность Его была сравнима с осознанностью среднего человека ветхозаветной эпохи. А некоторые индивидуумы - как показал тот же Юнг в своем «Ответе Иову» - обладали большей осознанностью, чем Сам Яхве. Что приводило в ряде случаев (с Давидом, например, и с тем же Иовом) к конфликтным ситуациям, которые проницательный читатель Ветхого Завета может обнаружить. Так в 88 Псалме Яхве клянется Давиду: «Не нарушу завета Моего, и не переменю того, что вышло из уст моих. Однажды я поклялся святостию Моею: солгу ли Давиду?» и, однако, клятвы Своей не держит!!! Истинно верующий человек поспешит пропустить этот и другие странные моменты в поведении Яхве. Трезвый же исследователь, споткнувшись на 88 Псалме, как это сделал Юнг, обнаружит, что Единый не так уж и безгрешен, что, в принципе, и понятно и простительно.
- Жаль, нету здесь Платоновых! То-то было бы весело! – заметил Виктор.
- Продолжим: капризные смены настроений и губительные припадки гнева Яхве прослеживаются почти во всех книгах Ветхого Завета. Он зарекомендовал себя как ревностный блюститель морали, причем был особенно чувствителен в отношении вопросов праведности. Поэтому Его постоянно приходилось славословить как «праведного», что было для Него немаловажно. Благодаря этой характерной черте Он был бросающейся в глаза личностью, отличавшейся от личности архаичного царька лишь объемом. Ревнивый и ранимый характер Яхве, Его недоверчивая слежка за вероломными сердцами людей и их задними мыслями вели к личным отношениям между Ним и людьми, которым не оставалось ничего иного, кроме ощущения вызова, обращенного к каждому лично. И если язычник был более-менее привычен к причудам богов, то с Яхве дело обстояло уже несколько иначе, поскольку фактор личностно-моральной связи начал играть значительную роль уже очень рано. Тем острее противоречия: с одной стороны всеведение, всемогущество и нерушимые морально-нравственные принципы, выдвинутые Богом, с другой стороны - беспощадный и лютый нрав Яхве, заставляющий Его постоянно нарушать собственные заповеди и совершать в немыслимых масштабах грабежи, убийства, членовредительства, отказ в праве на суд и многое другое. Все это оправдывается лишь тем, что Яхве во времена до Нового Завета действует большей частью бессознательно. Впрочем, как и люди, которые его тогда создавали из своих проекций.
- Богохульник ты мой! – в этой реплике Вика выплеснула весь свой восторг. А это «мой»! Костю несло, как Остапа Бендера на шахматной лекции в Васюках:
- И впрямь, Яхве может все, да и позволяет себе все, и глазом не моргнув. Он без зазрения совести может проецировать свою теневую сторону и оставаться бессознательным за счет человека. Он может кичится своим сверхмогуществом и издавать законы, которые для него самого не более, чем пустой звук. Убить для него ничего не стоит, а уж если нападет блажь, то он, словно феодальный сеньор, может даже и возместить ущерб: «Ах, ты потерял сыновей, дочерей и рабов? Не беда, я дам тебе других, получше». Именно такая неприятность приключилась с Иовом, праведность которого Яхве решил столь жестоко испытать. Иов же умно соглашается с агрессивными словами Яхве и тем самым падает перед ним ниц, как если бы он был действительно побежденным противником. К своему ужасу Иов обнаруживает, что Яхве - что-то меньшее по осознанности, чем человек. Его поступки принадлежат существу по большей части бессознательному, не подлежащему моральным оценкам. Такому Богу человек может служить только в страхе и трепете, косвенно стараясь умилостивить абсолютного владыку славословиями и показным смирением.
- Красавец! – тут не сдержался уже Витя. – Извини, продолжай, пожалуйста.
- Книга Иова, как показал все тот же Юнг, ставит на кон слишком многое: незаурядный скандал грозит разразиться в метафизике, и нет наготове никакой спасительной формулы, избавляющей монотеистическое понятие Бога от катастрофы. Ибо бессознательный дух человека понимает правильно, даже когда сознающий разум ослеплен и бессилен: драма разыграна на все времена, двойственная природа Яхве раскрыта и увидена, и зарегистрирована в Книге Иова. И теперь, дошло ли это открытие до человеческого сознания или нет, оно не могло остаться без последствий.
Костя налил еще чаю – пересохло в горле. Не только от речи, но и от волнения – он впервые, сам себе удивляясь и поражаясь, излагал самые потаенные мысли. Предел дерзости и вольнодумства! Полет... Свободный полет свободной от всех возможных ограничений мысли! Его даже в дрожь бросило.
- Однако Яхве, наделенный все-таки сознанием, понимает трудность своего положения. И он желает обновиться и обрести свое собственное целостное «Я», став для этого человеком. Тут уже начинается новый сюжет. И возникает еще один парадокс: весь мир принадлежит Богу, и Бог изначально присутствует во всем мире - пусть даже он и многомиллионно-усиленная проекция человеческого сознания. Зачем же тогда воплощение в человеке Христе? Попробуем представить себе, что это значит: Бог становится человеком. А означает это объективацию Бога. Христос становится «Я» Бога. И далее Бог жертвует этим своим «Я» во имя спасения людей. Самопожертвование Богом самого себя порождает еще одну проекцию - уже внутри проекции. То есть именно здесь у Бога появляется раскол, подобный тому, что произошел во время первого жертвоприношения у первобытного человека. И появляется Эго Бога. До этого вывода даже Юнг не дошел. Уф!
- Ну очень смело! Браво! Миша, Саша и Иван – почему вас нет сейчас с нами? – Витя театрально воздел руки.
Костя еще налил чаю, уже остывшего, выпил чашку в три глотка, встал из-за стола и направился к книжному шкафу. Нашел там нужную книгу, раскрыл:
- Однако Юнг понял одну важнейшую штуку. Сейчас я зачитаю это место, вот оно: «Если же Бог желает родиться человеком и объединить собой человечество в общности Святого Духа, тогда ему приходится претерпеть ужасную пытку: он должен взвалить на свои плечи мир во всей его реальности. Это его крест, и сам он - крест. Весь мир - это страдание Бога, и каждый отдельный человек, желающий хотя бы приблизиться к собственной целостности, отлично знает, что это его крестный путь» .
- После этой фразы уже неясно кому больше рукоплескать – тебе или Юнгу, – видно было, что Витя искренне потрясен. Впрочем, потрясены были все трое, включая «докладчика». Последний поднял указательный палец правой руки вверх и торжественно произнес:
- Каков же вывод? А вывод таков: у нас есть возможность вспомнить себя, как Бога, для чего мы должны помогать Богу стать все более и более сильным Эго, то есть все более и более сознательным. Таков путь человека - от бессознательного слияния с природой, через многообразные взаимоотношения с Богом к обретению полной своей силы, вспоминания ее, через снятие своих проекций, переставая поддерживать и коллективные проекции, - а поддержание это происходит автоматически в коллективном бессознательном - с Бога и обретение своего божественного «Я». И если в начале нашего разбора архетипического слоя памяти были бы вполне уместны слова Ницше: «Не то отличает нас от других, что мы не находим Бога ни в истории, ни в природе, ни за природой, но то, что мы почитаемое за Бога чувствуем не как "божественное", но как жалкое, вредное - не как заблуждение только, но как преступление перед жизнью» , то теперь мы видим, что процесс самоорганизации природы, поведший через каскад бифуркаций человечество именно таким путем, каким оно идет, привел к тому, что Бог нам абсолютно необходим, чтобы вспомнить и обрести свое «Я», а мы столь же нужны Богу. Правда, - Костя выдержал долгую паузу и покачал головой, - все это пока теория, сам же путь к этому неимоверно труден и долог...
- Красиво, дерзко, мощно! По большей части я даже соглашусь с тобой, но, извини, твои слова не поменяли ощущения моей внутренней истины и моего решения, – Витя потушил окурок, встал из-за стола и стал прохаживаться по комнате.
- А я, собственно, и не хотел тебя ни в чем убеждать. Каждому вольно выбирать свою истину.
- Не выбирают ее. А обретают!
- Возможно. Вот в этом я как раз еще и не разобрался. А если бы разобрался, то это и был бы ответ на мой основной вопрос. На вопрос всей моей жизни. Увы, я пока еще действительно, в основном только теоретик...
- Не верю, что только теоретик. То, о чем ты говорил, конечно, на грани фантастики, но в этом столько жизни, столько вызова! – Вику переполняли чувства.
- Да, брат, если ты это всерьез, то отвечать придется всей своей последующей жизнью. И это уже не теория, – Витя подошел к другу и крепко пожал ему руку.
- Мистический атеизм... Мистический атеизм... – бормотала Вика. – Это родилось на моих глазах. А тут, пожалуй, новый виток человеческого познания! Твоя концепция, Костя, не отменяет ни язычество, ни монотеизм, ни экзистенциализм, ни атеизм, а предлагает пространство для их взаимодействия.
- Пожалуй, – согласился наш молодой философ. - Разве мы можем отмахнуться от Бога и богов, превосходящих своим всемогуществом любое представление, даже если они и представляют собой результат многочисленных человеческих проекций? Мы сделали их живыми сознательными существами, наделили неимоверной Силой. И как теперь отказаться от теистического мировоззрения? А от свободы и ответственности экзистенциализма? От деконструктивистских тенденций постмодернизма, наконец?
- Однако, без двадцати двенадцать. Скоро метро закроется, – заторопился Виктор. – Пора идти? – он посмотрел на Вику, потом на Костю.
- Я остаюсь у Кости! – Вот так вот запросто, без обиняков. По-мужски. Об этом должен был сказать Костя, но и тут Вика перехватила инициативу.
Витя уехал на такси – на метро не успел. Прощальные напутствия, крепкие объятия, пожелания...
Как только дверь за Виктором захлопнулась, Вика подбежала к Косте. Жаркий, обжигающий поцелуй... Затем она начала раздевать его. Разделась сама. Костя не успел опомниться, как оказался в кресле, Вика наверху... Она очень старалась. Стонала, кричала, меняла позиции. А в нем постепенно, параллельно со страстью, разгорался протест: его имели! Не он, а его! И кто же из них двоих - в роли мужчины?!!!
27.
Провал сексуального приключения – вещь вполне тривиальная, всего лишь часть жизненной комедии под названием «взаимоотношения полов».
Джон Фаулз. «Башня из черного дерева»
В ванной он провел слишком много времени – Вика забеспокоилась и несколько раз окликала его. А он силился унять приступ раздражения, возникший после близости. Она была очень привлекательна, возбуждала страсть, возбуждала нежность, но проявить эту самую нежность он не мог – вся манера ее поведения была такой, что ему казалось, что он трахался с мужчиной, вернее, его оттрахал мужчина. Какая уж тут нежность! Примечательно, что если бы все это произошло месяц назад, Костя и не заострял бы на этом внимания. Что-то подобное присутствовало и в его взаимоотношениях с бывшей женой – Ольгой. Она проявляла активность, а он просто был послушным мальчиком. Сейчас, когда в нем стал просыпаться мужчина, он - и только он - должен был завоевывать женщину, а не наоборот. Впрочем, мужик еще не полностью проснулся в нем, иначе он не стал бы сдерживать раздражение, а прямо и резко поставил бы Вику на место, а если бы не поняла - ни минуты не колеблясь, вышвырнул бы ее вон. Об этом, собственно, Костя и размышлял в ванной, пытаясь успокоиться. Конечно, это были все еще мальчишеские мысли, запоздалые отголоски подросткового бунта. Но и то – хоть в тридцать лет начать сознавать то, до чего многие не допирают до самой смерти...
Успокоившись, он попробовал вспоминать то, что ему нравилось в этой женщине. Прежде всего – ее восхитительное, хрупкое, поистине женственное тело (столь не соответствующее характеру и энергетике), ее нежный голос (тоже не всегда – частенько в нем проявлялись очень жесткие нотки), прикосновения (блин, тоже далеко не всякие!) Наконец он вновь возбудился и, с решимостью проявить себя по-мужски (как ему мнилось), вышел из ванной и направился в комнату. Она сидела на кровати и смотрела на него удивленно:
- Что ты делал так долго? Я опять тебя хочу.
- Отлично, – ответил Костя. Схватил ее - такую легкую - в охапку, повернул, поставил на коленки и, готовясь войти в нее, принялся гладить ее бедра и ягодицы.
- Подожди. Я не хочу так. Я люблю сверху.
Резким движением он отпихнул ее:
- Что же ты делаешь, а?
- Костя, милый, что с тобой? Я хочу тебя! Иди же ко мне!
- А я вот расхотел! – жестко. Сел на край кровати. Раздражение вновь накатило жгучей волной в середине живота.
- С тобой что-то случилось? Ты, наверное, переутомился сегодня?
- Хорошо, – он сдерживал себя. – Давай спать.
Лег с краю, стараясь не прижиматься к ней. Она же, напротив, придвигалась все ближе, стараясь заключить его в крепкие объятия. Он откинул ее руку резким движением.
- Не нужно сейчас этого...
Она притихла. Обиделась, что ли? Ну и слава Богу! Не будет приставать – может быть удастся хотя бы заснуть. Несколько минут лежали молча. Потом Вика вдруг повернулась к нему, погладила по голове:
- Костенька, ты ведь такой хороший мальчик. Такой умный...
Хороший и умный мальчик? Так вот она разгадка! Только сейчас, после этих слов, он осознал, насколько сильно он ненавидит свою мать. Да, именно мать! О, добродетельная, заботливая женщина, отдавшая ему свою молодость! Она была очень сильной женщиной. Сильной и властной, хотя проявлялась ее сила и властность лишь косвенно. Если бы Костя впал в психоз и принялся бы бредить о космических засланцах и разборках прошлых жизней, то наверняка обвинил бы мать в том, что она была послана, чтобы обезвредить его. И ведь обезвредила: до тридцати лет он, считая, что так и должно быть, послушно исполнял роль удобного, умного, бесконфликтного мальчика, напрочь подавившего в себе любые сильные чувства, боявшегося этих чувств настолько, что они покрылись толстой коркой равнодушия и подавленности.
Да, он жил той жизнью, что заботливо уготовила для него она. И что в результате? Похеренное биологическое предназначение (подавленная уретральность, как выразился Гриша), неумение и неспособность любить, глухое раздражение на жизнь вообще и на себя самого... Из тридцати четырнадцать лет он искал себя там, где в принципе не мог найти - в теоретической философии, оттачивая хладность и без того лишенного жизненных соков ума.
Сейчас он винил мать в том, в чем Ницше обвинял христианство - в отнятии жизненности, природной ярости и воли к жизни, лишении способности наслаждаться яркими, всепоглощающими чувствами во всем их спектре.
Но ведь зачем-то это было нужно? Зачем-то вольно ему было приобщиться на эти годы к интеллектуальной человеческой копилке? Многие из тех, кто наполнял эту копилку, жили свою жизнь, жили по-настоящему, и это была их судьба. Но не его!
Хватит! Сейчас было не время для подобных размышлений. Теперь, когда он так ясно увидел как Вика, несомненно из добрейших побуждений, повторяла его мать в том, что пыталась вогнать Костю в позицию послушного умного мальчика, - сейчас его прорвало. Еще не на полную силу: многолетняя корка равнодушия и благовоспитанности только еще дала трещину. Сдерживать себя он теперь не мог, да и не хотел...
- Мальчик, говоришь? Тебе, бля, мальчик нужен?!
- Я не понимаю тебя, Костя! Я ведь люблю тебя!
- Любишь? Тогда вставай раком и не выпендривайся! А нет, так ступай... на кухню и сиди там с тараканами!
- Ну, знаешь! – Вика тоже начинала выходить из себя. – Ты такой умный, а с женщинами вести себя не умеешь совершенно.
- Я не умею вести себя с женщинами? Да ты не женщина, а черт знает что такое! Ты ведь не даешь мужчине почувствовать себя мужчиной!
- Я не понимаю тебя. И не кричи на меня!
- Да нет уж, буду кричать! Буду, потому что такие вот суки, как ты, превращают нашего брата в тряпки! В удобный объект для манипуляции!
- Меня никто еще так не оскорблял! Извинись!
- И не подумаю! Не оскорбляли, говоришь? А зря! Не нашлось стоящего мужика, который поставил бы тебя на место! Может быть, хоть сейчас дойдет.
Она встала с кровати, начала одеваться.
- Я ошиблась в тебе, Константин. Жестоко ошиблась! Мне казалось, что человек с таким духовным потенциалом...
- Да пошла ты в жопу со своим духовным потенциалом!
- Я ведь уйду! И не приду к тебе больше!
- И на х...! – Вырвалось у него. Вырвалось и как будто пробило толстую корку защит. – На х...! На х...! На х...! – орал он.
Вика в слезах выбежала в прихожую, набросила куртку и, не застегивая сапожки, пулей выскочила из квартиры, захлопнув за собой дверь.
А Костя долго еще в исступлении бил кулаками по дивану:
- Сука! Сука! Сука!..
Это слово относилось уже не к Вике и даже не к матери. Из груди его вырывалась десятилетиями копившаяся ярость. В эту минуту казалось, что направлена она на все и на всех, на весь подлунный мир и, в том числе, на того, кто его создал...
Затем Костя упал, рыдая, размазывая по подушке слезы, слюни и сопли.
В ту ночь он спал легко и безмятежно. Как младенец. Спал он долго и проснулся, когда мягкое осеннее солнышко заглянуло в комнату. Просыпаясь, он улыбался солнцу, улыбался, вспоминая свои вчерашние умствования, улыбался, вспоминая нелепую сцену с Викой – милой, доброй женщиной, с которой он, вероятно, уже никогда не увидится...
28.
Наконец, он достиг острова вышеуказанных еретиков адамитов и с горячей любовью к Закону Божьему тотчас, застигнув их врасплох, стал неустанно наступать на них со своими людьми. Несмотря на то, что они упорно защищались, как мужчины, так и женщины, и даже убили одного знатного вассала Жижки, все же в третий день перед Днем св. Луки взято было в плен 40 человек того и другого пола и все они были убиты, кроме одного... Как говорят, ни у кого из них, кроме одного, не было ничего надето даже на бедрах. Слава тебе, Господи!
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
Ранним июньским утром 1421 года на улицы Пржбенице высыпало множество народа, включая стариков и детей. На площадь городка, в узкой деревянной клетке, водруженной на повозку, везли Микулаша, прозвавшего себя Моисеем – Сыном Божьим. Несмотря на прочную клетку, Микулаш был завернут в холстину и крепко связан, так что видна была одна лишь голова. Это был мужик на вид лет сорока с всклокоченной бородой и безумными глазами. Он дико хохотал всю дорогу.
Еще неделю назад городок облетела весть, что Жижка уничтожил, наконец, секту адамитов. Микулаша он оставил в живых, чтобы привезти его сюда, в Пржбенице, и публично казнить в назидание пикартам. Жижка еще надеялся, что они раскаются.
Мартин знал, что Марии уже нет в живых. Тогда, на острове, он попрощался с ней навсегда, простив ее и навсегда отпустив из своей жизни. Сейчас он стоял рядом со своими друзьями и грустно взирал на Микулаша. Нет, он не ненавидел его, хотя знал, что этот безумец неоднократно обладал его бывшей возлюбленной и, в конечном счете, обрек ее на гибель. Он смотрел на него с грустью и удивлением: чем мог этот дикий неграмотный крестьянин приворожить такое количество людей обоего пола? И он понял чем: в то время как люди Жижки таскали хворост и разжигали костер, а сам слепой капитан стоял, скрестив руки на груди, неподалеку, Микулаш вдруг перестал хохотать и заговорил. Говорил он очень громко, обращаясь к собравшимся посмотреть на его казнь горожанам (грамота об адамитской ереси и приговор к тому времени были уже зачитаны, и народ, в большинстве своем, взирал на него, как на дикого зверя, а то и на самого диавола):
- Что вы видели в своей жизни? Что? Своих постылых мужей и жен? Вы знали только нужду и страх! Страх перед жизнью, страх перед смертью, страх перед своими желаниями! Вот и все, что вы видели и знали! А я видел глаза моей тринадцатилетней дочери, подернутые поволокой, слышал стоны ее страсти подо мной! Я видел такие же глаза и слышал стоны многих девочек и женщин. О, я видел такое, о чем вы боитесь и подумать! Я познал всю сладость греха и я не знал и не знаю страха! Уже сегодня я буду восседать на небесах по правую руку Христа! А вы – ха-ха, вы все отправитесь в ад! Вы и живете-то в аду! В аду своих страхов и неисполненных желаний!
Народ на площади крестился и плевался. Взбешенный Жижка крикнул своим людям:
- Что вы медлите? Заткните этому чудовищу глотку!
Тут же несколько солдат потащили клетку с Моисеем-Микулашем к разгорающемуся костру, а он снова дико захохотал. Он так и продолжал смеяться, обжигаемый языками пламени; потом, когда дым обволок его, смех перешел в кашель, и вскоре только треск костра был слышен на затихшей площади. Мартин понял, что влекло людей к этому дикарю: сила, огромная сила, подобная той, что вела и самого Мартина до недавних пор; и неважно было, что он говорил и делал – сила привораживала толпу, заставляла следовать за собой. Даже сейчас собравшиеся посмотреть на казнь притихли, подчиняясь этой же силе. Она повергала в ужас одних и дарила бесстрашие другим...
Костер догорал. Несколько солдат, вооруженных колами и пиками, разбивали на мелкие кусочки обгоревшие останки вождя адамитов. Жижка обратился к одному из своих людей:
- Где эти чертовы пикарты? Подведите меня к ним!
Его подвели к Петру Канищу, рядом с которым находилось еще человек тридцать пикартов. Мартин стоял чуть поодаль, но прекрасно слышал разговор.
- Завтра же, слышите, завтра же я жду от вас раскаяния в ереси! В противном случае вас постигнет судьба этого богомерзкого еретика!
- Нас не страшит такая судьба! – дерзко отвечал Петр. – И мы не считаем себя еретиками, ибо трактуем Писание, как оно есть!
- Кто это позволяет себе перечить мне? А, это ты, Петр! Что-то ты запоешь завтра, когда запалят костры! Я даю вам еще одну ночь, чтобы одуматься!
- Завтра мы будем так же тверды! Смерть за истину мы готовы принять и сейчас!
Кто-то из стоящих рядом пикартов зашептал Канищу:
- Не спеши, пресвитер! До завтра еще многое можно сделать.
Однако шепот прозвучал довольно громко и многие услышали его. В том числе и Жижка.
- На что вы надеетесь? Может быть, на то, что вам удастся бежать? Ну уж нет! Мои люди зорко наблюдают за вами. Все вы до единого завтра поутру будете здесь, на площади. И либо раскаетесь, либо будете преданы огню! Я не намерен более ждать!
Вечером человек двадцать пикартов, и среди них Петр и Мартин, собрались в доме одного горожанина, который сочувствовал их учению. Собирались по одному и сидели, не зажигая свечей. Говорили шепотом, но временами горячий шепот переходил в громкий голос. Все собравшиеся выразили непреклонное намерение принять смерть и ни при каких обстоятельствах не отрекаться от своего учения. Говорили, что такое же настроение у всех без исключения пикартов, находящихся сейчас в Пржбенице – а всего их было здесь около трехсот человек обоих полов, включая детей. И тут вдруг раздался чей-то голос:
- Неужели наше учение погибнет вместе с нами?
- Учение не должно исчезнуть! – раздалось несколько возгласов.
- Правильно, – сказал Петр Канищ. – Пусть Мартин Локвис попробует незаметно рано утром выбраться из города и пробраться в Моравский Табор. Наше учение можно будет спасти и возродить в Моравии.
- Я так же, как и все, взойду завтра на костер! – горячо возразил Мартин. - Я не намерен спасать свою шкуру, в то время как все вы погибнете.
- Ты спасаешь не свою шкуру, а дух нашей веры. Если она погибнет, то на всей земле воцарится заблуждение и зло! А именно ты, Локвис, был нашим учителем и никто лучше тебя не сможет нести свет истины новым людям. К тому же, ты уже был у Моравских братьев, и они приняли тебя с уважением и почтением.
Долго еще уговаривали Мартина. Ему действительно легче было принять завтра смерть, чем идти и опять проповедовать. Тем более проповедовать то, на что он уже месяц смотрел с грустной усмешкой... бессмысленные слова и толкования столь же бессмысленных книг Писания... Но может быть, ему удастся все же передать братьям из Моравии то, что он понял недавно? Может быть, хоть кто-то сможет понять его там? Здесь уже никто. Здесь все до единого одержимы идеей своей правоты и готовностью завтра вступить в Царствие Небесное. Такой же готовностью, с которой нынче принял смерть Микулаш... И Микулаш, и пикарты, и Жижка, и пражане, и даже крестоносцы Сигизмунда – все были уверены в своей правоте, все были готовы умереть за нее, все ожидали Царствия Небесного... До чего все смешно и нелепо! Он, Мартин, не боялся умереть, хотя его понимание Царствия Небесного было иным: там не было никого и ничего, абсолютно никого и ничего. И ты сам там был никем и ничем. Однажды, еще в юности, он пережил это ничто... Может быть и всех их, всех людей вообще ждет в конечном итоге это самое ничто? В таком случае действительно все равно: оставаться ли здесь или идти в Моравию. Вероятнее всего он не дойдет, его убьют или при попытке выбраться из города, или по пути, или же, наконец, сами Моравские Братья, которые, наверняка, не смогут понять его... Так какая разница?!
- Хорошо, я пойду в Моравский Табор!
Одобрительный гул голосов. Потом говорит Милан Ченек:
- Сейчас я отведу тебя к Божене – вдове Хвала из Волыни. Она поможет тебе завтра выбраться из города. Она знает, как выйти из Пржбенице незамеченным.
Они прощаются и расходятся. Мартин в сумерках вглядывается в глаза людей, которых он подвел к этому роковому часу. Он никогда больше не увидит их. Даже там, в том самом Царствии Небесном, которое суть ничто, нигде и никогда... В Мартине нет раскаяния и сожаления, что своими проповедями он вселил в них веру и силу, с которой завтра они погибнут. Смерть с верой и силой духа – что может быть лучшим венцом человеческой жизни?
Вместе с Миланом Ченеком он выходит из дома. Они направляются к Божене. Кажется, Мартин видел эту женщину недавно... Еще довольно молодую, с длинными русыми косами и дерзким взглядом голубых глаз - статную и ладную женщину...
29.
Отвергая всякий риск, отказываясь принять вызов, ты перестаешь быть живым человеком, превращаешься в автомат.
Джон Фаулз. «Башня из черного дерева»
Ну вот и все: вагончик жизни покатился под уклончик... Витя уехал, Вика убежала смертельно обиженная, Соня недоступна, Платоновы вообще по ту сторону баррикад... Возникшая дружба и любовь распались буквально за одну неделю. И кто остался в его жизни? Бывшая жена Ольга? Поплакаться разве ей? Ну уж нет! Довольно! После сцены с Викой, Костя и Ольгу вспоминал с раздражением... Гришка? Позвонить ему? И что он скажет: продал-таки ты, Костя, душу! Доигрался со своим вольнодумством и препарированием Бога!.. Неужели действительно так? И Гриша прав?
Удивительное дело, но все эти мысли не были тяжелыми. Костя даже заметил, что думает он таким образом по какой-то старой привычке, надобность в которой давно уже отпала, как и в самих этих мыслях. Никакой депрессии или подавленности – напротив, на душе легко и спокойно. Ну, была дружба и влюбленность, потом распалась, ну и что? Ну одиночество... И что такого? Странное спокойствие: неужели он перестает быть человеком – нормальным человеком, который при подобных обстоятельствах впал бы в отчаяние, пытался бы что-то предпринять, что-то спасти, искать компромиссы? А он вышел себе с легким сердцем прогуляться, идет и поглядывает с удовольствием на симпатичных девушек, так, будто ничего не произошло.
Ноги сами собой несли его в сторону гастронома, где он обычно покупал продукты. Но сейчас покупать он ничего не собирался. Он надеялся увидеть ее – новую молоденькую продавщицу: недавно в магазине появился лоток, где продавалась зелень, сухофрукты, орехи и специи - она-то их и продавала. Уже несколько недель, не отдавая себе отчета, что приходит туда зачастую только ради нее, он заходил в гастроном за покупками и исподволь наблюдал за ней. Ей было лет двадцать – не больше, и звали ее Натэлла. Костя слышал однажды, как ее окликнула продавщица соседнего отдела. Он приходил сюда любоваться ею даже в то время, когда был влюблен в Соню и в Вику. Он искал ее взгляда, покупая пучок зелени, надеялся на то, что вдруг удастся ненароком завязать чуть более длинный разговор, чем это принято при совершении покупки... И вот сегодня, во вторник, после ссоры с Викой, выспавшийся и на удивление бодрый, Костя шел навстречу, быть может, новому приключению, новому повороту судьбы.
Натэлла была, как и обычно, возле прилавка - вежливая, улыбчивая. Сегодня у нее новая прическа: она сделала мелирование и в темных волосах появились светлые пряди, что очень шло ей. Большие темно-карие глаза, правильный овал лица, в котором проглядывали, казалось, восточные черты... очень стройная фигурка с в меру большой и упругой на вид грудью... Возле прилавка покупателей не было. Натэлла улыбнулась ему (что это – обычная вежливость при виде постоянного покупателя или он ей тоже нравится?):
- Что сегодня будете покупать?
- Дайте мне, пожалуйста, пучок петрушки.
- А укропу не возьмете?
- Возьму.
- Тогда берите еще и киндзу. Свежая и очень вкусная!
- Давайте.
- Все?
Костя замялся - еще хоть несколько секунд побыть возле нее, вдыхать аромат ее духов, таять от ее улыбки под взглядом этих волшебных глаз...
- Давайте я еще лучку зеленого возьму.
- Берите. Лук свежий, хороший очень... С вас двадцать рублей.
Он долго возится с кошельком. Ну, все - покупки сделаны и положено уходить. Кем положено?! Почему он не может остаться, заговорить с ней, пригласить ее куда-нибудь после работы? Нет, это выше его сил! Что он ей скажет? Куда пригласит? Между ними пропасть – огромная дистанция разных культурных миров: это-то его и держит.
- Спасибо за покупку! Приходите еще! – она продолжает улыбаться. Глаза ее прозрачны и чисты. Он тонет в них еще две-три секунды и выныривает с отчаянием – отчаянием от своего бессилия.
- Обязательно приду.
Все в рамках обычного общения между продавцом и покупателем, но эти несколько минут он был почти счастлив. Если бы не его робость! Робость, сохранившаяся, несмотря на катарсис этой ночи! Сколько же в нем еще этих убогих защит, этой дурной воспитанности, желания нравиться всем и каждому, страха идти на риск, страха быть отвергнутым!..
Костя возвращается домой и дает два урока английского языка. Весь вечер мечтает о Натэлле. Теперь он знает, что заговорит с ней, обязательно заговорит. Познакомится, а может и... Нужно только найти повод, предлог (о проклятая маска бесконфликтного и безопасного мальчика!). Засыпает Костя с твердым решением – завтра или никогда!
Он даже не пишет ничего про Мартина. Ни в этот день, ни еще несколько дней, хотя развязка близка. Но, пользуясь внезапно возникшей новой влюбленностью, он отодвигает эту развязку – пусть Мартин поживет еще; он же будет грезить о Натэлле...
На следующий день Костя с утра отправляется на рынок и выбирает пять лучших роз. Просит завернуть в пакет, чтобы не было видно (не дай Бог продавщицы из соседних отделов заметят - он же сгорит от стыда и не сможет больше показаться в этом магазине). Через полчаса с звонко колотящимся сердцем он топчется у дверей гастронома. Наконец, решившись, входит. Натэллы нет у прилавка! Может быть, просто отошла на минуту? Народу в магазине очень мало, и странный молодой человек с большим пакетом, взволнованно переходящий от одного отдела к другому и ничего не покупающий, привлекает внимание скучающих продавцов. Он и сам это понимает. Выходит из гастронома и опять топчется несколько минут возле входа. Вновь заходит: сердце радостно и, в то же время, испуганно екает: она на месте. На щеках его проступает густая краска: он решительно идет к ней, по пути – несколько шагов разделяют их - раскрывая пакет. Кровь стучит уже в висках. Ему наплевать на продавцов и покупателей: пусть думают, что хотят!
- Вам зелени? – она так же, как и всегда, приветлива.
- Нет. Сегодня зелени не нужно... А это... – достает цветы. – Это... вам!
- Ой, какая красота! Это – мне? Спасибо вам!
Она, возможно, хочет еще что-то сказать, но Костя поворачивается и, весь красный от стыда и счастья, выскакивает из магазина. На улице он что-то бормочет и нелепо размахивает руками, как будто оправдывается перед кем-то. Но он сделал это! Он смог! И… что дальше? Дальше по сценарию неминуемо должно следовать объяснение. А о чем он будет с ней говорить? И как она теперь посмотрит на него? Вдруг, как на идиота? Тоже мне – герой-любовник – сделал широкий жест, а теперь и на сто метров подойти к этому гастроному боится! Но в мечтах своих он давно уже объяснился, и она на все согласна. Она тоже влюблена. Она отдается ему... Они счастливы... Костя прерывает мечтания: завтра нужно идти и признаваться в любви, приглашать в театр, в ресторан, куда там еще? – в ночной клуб? – вот уж где он ни разу не был и куда его совершенно не тянет...
Весь день Костю лихорадит, а вечером он вдруг находит выход. Он садится писать ей письмо. «Здравствуй, Натэлла! Меня зовут Костя...» Живи он лет сто назад – это был бы вполне нормальный способ объясниться. Но в наше время... Он просто струсил. Он не мужик! Трус! Ладно, хватит самоедства, напиши-ка лучше хотя бы откровенное письмо!
Что ж, писать он умеет неплохо, и письмо получается ладное. Он рассказывает о себе, о своих увлечениях (простым языком), о работе, о том, как постепенно разгоралось и росло его чувство к ней... «Если я тебе тоже симпатичен – давай посидим как-нибудь вечером в хорошем кафе. Тогда позвони мне (пишет домашний и мобильный телефоны). Я очень жду. Если же нет, то я все равно желаю тебе счастья!» – заканчивает Костя письмо. Запечатывает в конверт. На конверте крупно пишет: «Натэлле».
На следующее утро, опять с колотящимся сердцем, направляется к магазину. Она заметила его еще в дверях. Улыбается.
- Это вы? Здравствуйте!
- Здравствуйте! Вот, это вам! – протягивает конверт.
- Как интересно! Прочитаю обязательно.
- Спасибо, – поджилки у него трясутся, но он заставляет себя улыбнуться и придать своему взгляду теплоту. Очень неловко так стоять и ничего не говорить. И она молчит... – До свидания! – Он снова пулей вылетает из магазина.
Теперь – ждать! Ждать! Ждать! Она непременно позвонит! Сегодня! Что сегодня – четверг? Сидеть дома и никуда не выходить ни на минуту! И он ждет. Ждет весь день и весь вечер. До трех часов ночи, когда уже последняя надежда потеряна... Теперь он больше никогда не войдет в этот гастроном, не посмеет увидеть ее вновь... Ну и пусть!
За всем этим кроется ясное понимание того, что он не сможет измениться; будет писать, как писал раньше, забудет эти дни, отыщет способ интерпретировать все иначе, объяснить происшедшее тем, что на какое-то время просто потерял голову. Образуется корочка, потом она отпадет, на гладкой коже не останется и следа, вроде и не было никакой раны... Он, искалеченный здравым смыслом, не мог поверить в то, что способен использовать случайную возможность. Упущенный шанс позже превратится в его сознании в разумно отклоненное решение: что общего могло быть у него – интеллектуала – и у простой продавщицы магазина? Так реальность ее существования обернется всего лишь еще одним неосуществленным желанием. Сколько таких уже было в его жизни!
В пятницу у Кости еще два урока английского. Заработал деньги на неделю скромной жизни... Он еще немного зол на себя, на нее, на свою дурацкую, искалеченную правильным матушкиным воспитанием судьбу. Ладно уж! Зато вечером он засядет за окончание истории Мартина!
В шесть часов вечера звонит телефон. А вдруг это она?! Нет - на том конце провода какой-то кавказец:
- Это Коста? Ну что, как у тэбя торговля идет?
- Какая еще торговля? Я не занимаюсь никакой торговлей.
- А что же ты дэлаешь?
- Я – философ. Преподаватель.
- Кто??? Слушай, ты, у меня в руках письмо от тебя одной девчонке... Ты что, хочешь неприятностей? А? Бальших неприятностей? Ты понял?
Что же – она не только не позвонила, но и поиздевалась над ним – передала письмо своему хахалю или кому там еще? Тьфу, дрянь какая!
- Я все понял!
- То-то же! Казел паршивый! – короткие гудки...
Чтобы успокоиться, Костя весь вечер читает Германа Гессе. Спокойный и мудрый слог «Курортника» постепенно усыпляет его.
Рано утром опять звонок. Костя еще лежит в постели.
- Алло! – заспанным голосом.
- Это Костя? – женский голос. Знакомый голос. Это она! Костя вскакивает с кровати.
- Да, это я!
- Это говорит Натэлла. Я все тебе объясню. Можно я приду к тебе?
- Да! Да, конечно! Слушай адрес.
Через час они сидят на кухне. Пьют кофе. Натэлла дрожит, не может успокоиться.
- Это Заур. Он бьет меня. Вчера избил. Обыскал – нашел ваше... твое письмо и избил. И позавчера избил – за цветы...
Она проста и бесхитростна:
- Раньше я его терпела. Он был добрый. Устроил меня работать. А как приходил вечером – ставил меня рачком...
И вот уже Костя, ошалевший и обезумевший от неожиданно привалившего счастья, ставит Натэллу «рачком» и не только «рачком». О как прекрасно ее молодое, гибкое тело! Как сладки губы! Как упруга грудь! Он и мечтать о такой девушке не мог. Ей всего восемнадцать. Она родом с Кавказа. В Питере всего год. У них тут – диаспора своя. А Заур – он как бы ее хозяин был, ну, до того, как она сбежала к Косте. Ей надоело, она же видела, что русские женщины живут свободно. И вообще Заур ей нисколько не нравился. Он старый уже – ему скоро сорок лет. А с Костей ей хорошо. Только он часто говорит непонятно. Она ведь в своей жизни всего несколько книжек прочитала. И то – давно...
Три дня они даже на улицу не выходят. Только занимаются любовью. Это прекрасно, но Костя уже истомился без интеллектуальной работы. Ему нужно закончить историю Мартина, наконец! А ей непонятны его интересы. С нее довольно близости, внимания и ласк. Ей так не хватало именно внимания и ласк – ее всегда просто имели и все. А у Кости Натэлла оттаивает. Еще она прекрасно готовит. Убирает квартиру – в перерывах между сексом...
В понедельник вечером, утомленная любовью, Натэлла сладко спит. Костя, преодолевая сон и усталость, садится к компьютеру и пишет еще одну – предпоследнюю главу о Мартине Локвисе...
30.
И еще, в июне 1421 перед днем св. Георгия Ян Жижка сжег членов этой пикартской ереси; в числе их было два пресвитера, одного из которых звали Петр Канищ. Никто из них не захотел по увещанию Жижки отказаться от своих заблуждений, но радостно, с улыбкой приступили они к пучине огня...
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
Божена (Мартин не ошибся, он действительно видел уже эту женщину в Таборе) поставила на стол кружки с молоком и хлеб. Ели молча. Доливая молоко, Божена как бы невзначай касалась плеча Мартина своей мягкой большой грудью. Ей было лет тридцать пять и она была еще достаточно красива. На минуту Мартин даже представил ее в своих объятиях, но тут же отогнал эту мысль прочь – сейчас не стоило поддаваться искушениям плоти, да и после последней встречи с Марией он решил, что не притронется больше к женщине...
Милан, уходя, посмотрел на Божену:
- Завтра... Ты готова?
- Я готова. Ничто и никто не заставит меня отречься. Только вот сын – Гинек – я боюсь за него. Смерть на костре – страшная смерть для ребенка.
Десятилетний Гинек тоже сидел за столом. Он старался выглядеть героем:
- Я тоже пойду на костер вместе с мамой!
Божена тяжело вздохнула. Мартин поспешил успокоить ее:
- Жижка никогда не убивал детей.
- После уничтожения адамитов он особенно свиреп. Говорят, что он сжег их всех, включая самых малых детей.
- Ну, это особый случай. Эти дети были совращены Микулашем в содомский грех.
- Вот видишь! Ладно, я прилягу. А поутру, в четыре часа, я тебя выведу, Мартин. – Божена ушла за занавеску.
Мартин с Миланом обнялись.
- Ты уж доберись до Моравии, Локвис! Не мы, так вера наша будет жить! Прощай!
- Прощай и ты.
Мартин прикрыл дверь за Миланом и вошел в дом. Тут его ждал Гинек:
- Дядя Мартин, а правда, что нас всех завтра сожгут за нашу веру? – спросил мальчик.
- Тебя не тронут, Гинек, не бойся.
- А я и не боюсь. Я хочу, чтобы меня сожгли со всеми. Мама сказала, что тогда мы сразу же попадем к Богу на Небеса и там будет очень хорошо
Мартин посмотрел на Гинека и тяжело вздохнул, но ничего не ответил.
- Дядя Мартин, - мальчик подошел к нему и доверчиво вложил свои ладошки в его руки. – А расскажи мне, как сожгли святого магистра Яна Гуса. Он ведь не был еретиком, правда?
- Нет, он не был еретиком.
- А все говорили, что он еретик, как и про нас говорят. И за это сожгли. Как это было? Ты знаешь?
- Знаю. Мне эту историю рассказал Петр из Младоневиц, который видел все своими глазами. Произошло это 6 июля 1415 года. До этого его долго убеждали отречься от своего учения. И даже император Сигизмунд послал к нему четырех епископов и панов Яна из Хлума и Вацлава из Дубы. Паны эти были друзьями Гуса, но они не стали уговаривать его предать свои взгляды. Ян из Хлума сказал тогда: «Магистр Ян, мы – миряне и не слишком-то учены, но если ты чувствуешь себя на неверном пути и виновным хоть в немногом из того, в чем обвиняет тебя этот собор, не стыдись отступиться и отречься от этого. Если же твоя совесть говорит тебе, что ты не повинен в этом, не делай ничего против совести, не солги пред лицом Божьим, но лучше до смерти стой за ту правду, которую познал ты из Закона Божьего».
- И что ответил Гус?
- В ответ Гус заплакал и тихо ответил: «Пан Ян, знай твердо - если б было мне ведомо, что я когда-нибудь что-либо еретическое писал, учил или проповедовал против Закона Божьего и Святой Церкви, я был бы готов с покорностью отречься от этого, Бог свидетель!» Гус не отрекся, и семь епископов совершили над ним обряд лишения священнического сана, после чего передали для казни в руки палачей. На голову Гуса, в знак того, что он еретик, надели бумажную корону с нарисованными фигурками чертей и с надписью на латыни: «Се-ересиарх!», сопровождая это проклятием: «Вручаем душу твою дьяволам», на что Гус спокойно возразил: «Я же вручаю ее воплощению добра, Господу Иисусу Христу».
- Он был смелый человек, а, дядя Мартин?
Мартин посадил Гинека себе на колени и продолжал рассказ:
- Идя на смерть, он говорил тем, кто шел рядом, чтобы они не думали, будто он хочет принять смерть за ереси, в которых его ложно и несправедливо обвинили по наущению его врагов. И когда он пришел на место, где должен был умереть, то преклонил колени и долго молился. А потом громко и радостно прочитал псалом «В руки Твои, Господи, вручаю душу свою».
- А где это было?
- Это был деревенский луг неподалеку от города Констанц, где его судили. Так вот, когда он так молился, некоторые люди, стоявшие около, сказали: «Мы не знаем, какие вещи он до сих пор говорил или делал, но вот видим и слышим - святые слова говорит он и молится». Другие говорили: «Хорошо было бы дать ему исповедника». Но один священник, сидящий на коне, сказал: «Негоже слушать его и исповедника нельзя ему дать, ибо он еретик!»
- Это был злой человек?
- Да, Гинек, злой... Гус продолжал молиться и только усмехнулся, когда с его головы упала позорная бумажная корона. А тот священник сказал: «Возложите ее опять ему на голову, да сожгут его вместе с чертями, хозяевами его, которым он служил здесь». Тогда, восстав с колен, Гус ясным голосом стал молиться: «Господи Иисусе Христе, готов я с любовью и покорностью принять сию жестокую и ужасную смерть за светлое твое Писание и за то, что проповедовал святое слово твое; прости же, прошу, всем врагам моим!» Тогда, сняв с него черный кафтан и оставив в одной рубашке, привязали его руками назад к какому-то толстому просверленному колу, стянули веревками в семи местах, кол же в землю воткнули. И когда лицом его к восходу солнца обратили, тот злой священник сказал: «Поверните его лицом к западу, а не на восток, ибо он еретик!» И сделали так. Затем за шею привязали его к колу цепью. Тогда вокруг него со всех сторон уложили вязанки дров вперемежку с соломой по самое горло.
- И он не испугался?
- Нет, он не испугался. Он верил, что попадет к Богу.
- А когда его сжигали, ему ведь было больно?
Мартин внимательно посмотрел на мальчика. Он представил, что и ему тоже может быть уготована такая участь, и ему стало жалко его, хотя он и был уверен, что Жижка не тронет ребенка...
- Нет, Гинек, ему не было больно. Ну, разве только немного... Душа его очень быстро отлетела к Богу. Но прежде чем поджечь, подъехал к нему императорский маршал, в последний раз увещевая магистра отречься и сохранить жизнь. Магистр же отвечал высоким и ясным голосом: «Бог свидетель, никогда я не учил тому и не проповедовал того, что мне несправедливо лжесвидетелями приписывается. Ибо первой целью моих проповедей, учения и сочинений и прочих всех деяний было только спасти людей от греха. И на правде этой, которую писал и проповедовал, которой учил я, взяв ее из Закона Божьего и толкований святых докторов, готов с веселием умереть ныне». Услышав это, маршал хлопнул в ладоши и отъехал в сторону. И палачи его тотчас подожгли. И магистр Ян громким голосом запел: «Христос, Сын Бога живого, помилуй нас!» А когда он пел: «Иже родился от Девы Марии», поднялся ветер и бросил ему пламя в лицо. Тогда он умолк, молясь про себя до тех пор, пока не испустил дух. А перед тем как умереть, тихо шевелил губами и качал головой, как человек, который быстро три раза произносит: «Отче наш».
Гинек задумался. Его ладошки согрелись в руках Мартина. Мальчик осторожно освободил свои руки, слез с колен Локвиса, отошел к стене и сказал:
- Я тоже завтра буду читать «Отче наш», когда меня подожгут.
Мартин, видя, что мальчишку не разубедить, попробовал пугнуть его, чтобы завтра Гинек и в самом деле не повел себя слишком дерзко и не вызвал бы вдруг гнев Жижки. Черт знает, что у того на уме. Сжечь, конечно, не сожжет, но...
- Слушай дальше, Гинек. Когда вязанки дров, сгоревшие вокруг Яна Гуса, рассыпались, а тело еще на колу держалось, будучи привязано цепью, тогда палачи, повалив его палками вместе с колом в огонь, еще больше подбросили дров и потом разбивали кости, чтобы те быстрее горели. А найдя голову, развалили ее палкой. А найдя среди внутренностей сердце, на палку его насадили. И на палке сжигали его, а другой палкой били. Кафтан и пояс Гуса тот злой священник приказал тоже в огонь бросить, говоря: «Чехи это святыней сочтут и почитать станут». Сжегши все дотла, весь пепел с землею вместе собрали, на тележку насыпали и бросили в реку Рейн, желая навеки изгладить саму память о магистре Яне Гусе. Но это им не удалось.
Мальчик смотрел на Локвиса широко открытыми глазами. «Зря я все-таки напугал его» – подумал Мартин. Погладил Гинека по голове, прижал к себе:
- Уже поздно. Ложись-ка спать. И не думай ни о чем. Тебе еще жить да жить...
Некоторое время он сидел возле Гинека. Наконец, мальчик заснул. Засопел. И тогда из-за занавески послышался шепот Божены:
- Мартин, иди ко мне.
Она лежала на ложе неукрытая, в одной короткой рубахе. Мартин подошел, стал рядом.
- Что тебе?
- Ложись рядом, Мартин, – зашептала Божена.
- Я не буду сегодня спать. Да и идти нужно будет через три часа... – Он знал, зачем она звала его, но решил удержаться от соблазна.
- Завтра мне помирать, а мужа уже два года как убили... Утешь меня, утешь, Мартин. В последний-то раз.
Она быстро скинула рубаху. Он невольно восхитился зрелой красотой ее полных бедер, большой грудью. Сдерживать себя было трудно, но он еще надеялся найти предлог, чтобы уйти и заснуть на полу, неподалеку от Гинека.
- Ну, иди же ко мне! – Божена быстрым движением расплела косы и разметала свои длинные - до самых бедер - волосы. Она была необычайно хороша в эту минуту. И Мартин сдался. ...Она что-то горячо шептала ему на ухо, едва сдерживая стоны, чтобы не проснулся сын, - Локвис не разобрал ее слов, да это было и не важно. Впившись губами в ее полные, спелые губы и едва сдержав стон от огненной вспышки, остро и сладостно пронзившей все его существо, он вдруг ясно понял, что и он последний раз в жизни познает женщину... Вскоре он заснул и проснулся от того, что Божена трясла его за плечо. Она была уже одета.
- Пора. Пойдем, Мартин!
Он быстро оделся. Выйдя за занавеску, он увидел, что мальчик как-то странно лежит. И лица Гинека не было видно – на голове его лежало свернутая в несколько раз холстина. Почувствовав недоброе, Мартин подошел ближе. В тусклом предрассветном свете тело мальчика было неподвижно. Он не дышал.
- Ты что?! – закричал он на Божену, но та поспешно закрыла его рот ладонью. – Ты что, задушила его? – прохрипел он сквозь ее сильную ладонь.
- Во сне лучше, чем на костре. Я не выдержала бы этого.
- Дура! Я же говорил тебе, что Жижка не трогает детей!
- Он сейчас хуже зверя, он на все способен! – отвечала Божена.
- Дура! – опять в сердцах выругался Мартин...
- Пойдем, милый!
Он вышел, не оборачиваясь, и шел за ней, вспоминая эту ночь и чувствуя, что на смену благодарности, которую он испытал к этой женщине, приходит брезгливость и гнев. Но было не время проявлять чувства. Они шли через огороды к городской стене. Божена быстро отыскала место в стене, заваленное бревнами, где можно было проползти на ту сторону. Не говоря ни слова на прощание и даже не глядя на женщину, Мартин отодвинул два тяжелых бревна и устремился в проход. Через минуту он был уже вне города. Божена перекрестила его во след, придвинула бревна на место и вернулась в дом.
В десять часов утра двести человек пикартов (детей и стариков Жижка действительно не тронул) стояли на площади городка, в то время как вооруженные люди таскали доски и солому на огромное кострище.
Жижка старался использовать все свое красноречие, чтобы убедить их всех, или хоть кого-нибудь из них отречься от извращенного учения. Он убеждал, увещевал, просил... Его даже не слушали. Никто из двухсот человек не дрогнул. Многие улыбались и читали молитвы. Больше часа Жижка ждал чуда, затем плюнул и, сопровождаемый своим поводырем, покинул площадь.
Их жгли по очереди – по сорок человек сразу. Казнь продолжалась несколько часов. Но те, кто дожидался своей очереди, взирая на обгорающие тела товарищей, были уже по ту сторону земного бытия...
Когда Жижке сообщили, что Локвиса среди казненных нет, он рассвирепел:
- Послать всюду людей, чтобы нашли его. Это он заразил своей гнусной ересью тех, кто сейчас был пожран пучиной огня. Схватить и привезти его в Прагу – для публичной казни!
А Мартин Локвис в это время подходил к местечку Хрудим, где он встретился с еще одним пикартом, одноглазым Прокопом, который покинул Табор еще весной. Перекусив и решив отправиться дальше вместе, они подошли к восточным воротам Хрудима, но там были узнаны неким Дивишем, капитаном этого города, который год назад жил среди таборитов. Несколько людей Дивиша схватили Мартина и Прокопа и привязали к столбу, стоящему неподалеку от ворот. Так они и стояли, привязанные, до вечера. Вечером же к ним подошел Дивиш и пресвитер Амвросий из Градца. Оба они выглядели мирно и на минуту показалось, что их могут еще отпустить. Дивиш спросил у них, что они думают о святом таинстве тела и крови господа Иисуса Христа. Мартин промолчал. Прокоп же, собравшись с духом, отвечал:
- Мы признаем, что Христос имел только одно тело, которое сейчас на Небесах, а не множество тел, в которые пресуществляются дары на алтарях, что есть заблуждение!
Услышав эти слова, Дивиш, который до того собирался их отпустить, если бы они ответили согласно Закону Божьему, вдруг вскипел и, не сдерживая себя, стал в ярости бить связанных пленников кулаками.
- Богохульники! – кричал Дивиш. – Сейчас же сжечь их!
Подоспело несколько вооруженных охранников, но тут вступился Амвросий:
- Подожди, капитан. Зачем лишние жертвы? Отдай их мне, и я добьюсь, чтобы они отреклись от этой позорной ереси.
- Пусть будет по-твоему, – сдерживая гнев, произнес Дивиш. – Эй, закуйте этих еретиков в железо и посадите на подводу пресвитера Амвросия! Я дам тебе, Амвросий двух человек, чтобы ты спокойно доставил их в Градец Карлове до прояснения дела.
Мартина и Прокопа заковали и бросили на подводу. На следующий день они были уже в Градце. Амвросий посадил их в башню и каждый день в течение нескольких недель приходил к ним, взывая к их душам. Безуспешно. Для Мартина эти несколько недель прошли, как во сне: временами он даже забывался настолько, что переставал понимать, где он находится.
Затем об их поимке узнал Жижка. Он стал настаивать, чтобы их привезли в Прагу для публичной казни. Но пражские консулы, наслышанные о силе проповеди Мартина, испугались, как бы в городе не возник мятеж, так как там еще оставались сторонники пикартов. Тогда Мартина и Прокопа доставили в Руднице и там передали в руки палача. «Палач жестоко выжег им бока до самых внутренностей, чтобы они признались, нет ли у них сообщников в Праге. Под действием таких мучений они назвали имена нескольких людей, которые до сего времени в Праге придерживались такого же учения о таинстве причащения. И когда после этого их многократно убеждали вернуться в лоно единой Церкви, раскаявшись в своих заблуждениях, они с усмешкой сказали: “Не мы, а вы находитесь в заблуждении, соблазненные заблудшим духовенством, и преклоняете колена перед творением, то есть перед освященным для таинства хлебом”. Наконец произошло то, что в 5-й день недели перед Днем св. Варфоломея, то есть 21 августа 1421 года их вели на сожжение при большом стечении народа ...»
31.
И вправду чуден был язык воды,
Рассказ какой-то про одно и то же,
На свет звезды, на беглый блеск слюды,
На предсказание беды похожий.
И что-то было в ней от детских лет,
От непривычки мерить жизнь годами
И от того, чему названья нет,
Что по ночам приходит перед снами,
От грозного, как в ранние года,
Растительного самоощущенья.
Вот какова была в тот день вода
И речь ее без смысла и значенья.
Арсений Тарковский
Было восемь часов вечера. Натэлла еще спала, и Костя решил, что сегодня напишет все до конца. Только вот вынесет мусор на улицу. Он вышел в прихожую, надел ботинки. И тут раздался звонок в дверь. Машинально (он еще был погружен в историю Мартина) Костя подходит к двери и, не спрашивая, кто там, открывает дверь... Сильный удар по голове... Дальнейшее происходило в каком-то тумане: кто-то куда-то тащит его тело...
...Он приходит в себя в машине. Некоторое время сознание почти не включается в происходящее. Сильная тупая боль в голове, тошнота, гул в ушах и туман в глазах. Он лежит в неудобной позе, плотно прижатый ногами двоих человек, на уровне заднего сиденья. Кажется, это «Жигули»... Кто это? Куда его везут? – Вопросы эти приходят не изнутри, а как бы снаружи, из тумана... Они входят в голову очень медленно... Костя пытается пошевелиться и, превозмогая боль, поднять голову. Сильная рука прижимает его голову вниз:
- Сиди, бля, тиха, казел! Не дергайся, а то я тэбе горло порэжу прямо здэсь!
Этот голос он когда-то слышал... Мысли липкие и тягучие. Тошнит и кровь стучит в ушах. А... Это голос Заура... А где Натэлла? Костя силится припомнить ее лицо. И не может... Ну да, он ее больше и не увидит... Машина трясется на ухабах. «Наверное “копейка”» – несколько раз медленно ворочается эта мысль. Почему именно эта? Какая разница?.. Ну вот и туман начал рассеиваться, хотя стук в ушах остается, а боль становится даже сильнее. Тело затекло... Так куда же его везут? Ну да, его везут убивать... Эта мысль почему-то не удивляет Костю. И не пугает – внутри лишь тупое оцепенение и одно желание – пошевелиться, расправить затекшее тело. Но – невозможно. Неужели действительно его сейчас убьют? И все закончится так нелепо? Машина делает резкий поворот. Костя едва сдерживается, чтобы не вырвало. Зачем он удерживается от этого? Испачкал бы машину – ведь теперь все равно. «Теперь все равно» – думает он с каким-то далеким удивлением – удивляется не он, но кто-то, наблюдающий за ним со стороны. Почему все равно? Разве он не хочет еще жить? Он не может ответить на этот вопрос, потому что мысли расплываются.
В машине становится темно. Краем сознания Костя отмечает, что они, видимо, выехали за город. Он закрывает глаза. Перед внутренним взором появляется картинка. Ему семь лет: вчера он посмотрел по телевизору фильм про первые самолеты; и он хочет тоже сделать – нет, не самолет – крылья, он видел там, в фильме, как дяденька привязал к рукам крылья, прыгнул с горы, упал и разбился. Но он, Костя, сделает хорошие крылья, и не разобьется. Он находит возле помойки большой кусок фанеры, рисует на нем карандашом контуры крыла, а потом выпиливает лобзиком. Крыло получается неровное, но завтра Костя выпилит второе, приделает к ним ремешки, чтобы всунуть руки... Приходит с работы отец. Смеется над его затеей. Косте обидно. Он уходит в свою маленькую комнату и плачет там... Зачем он вспоминает это сейчас? Ему нужно сосредоточиться и понять что-то важное... Что? А может быть это воспоминание и есть самое важное? Он хотел летать. Так никогда и не летал. Даже на самолете не приходилось... Костя печально улыбается – нет, не губами – где-то внутри: вот так и вся жизнь прошла... Но почему ему не страшно? Ведь его сейчас убьют. Его? Убьют? Это как-то не складывается в уме. Усилием он старается ухватить эту мысль: сейчас его не будет. И не будет больше никогда. «Никогда» – слово это звучит эхом, пульсом врезаясь в уши. Но в нем нет чего-то, что вызвало бы чувства. Он не может понять это слово: «никогда»... Бессмысленный набор звуков... Стоп! Он же писал историю Мартина Гуски! И не закончил! Нет, так нельзя! Нужно закончить, обязательно дописать... Впрочем, какая теперь разница? Может быть, это вообще только сон? А что такое сон?.. Нет, он не может сосредоточиться... а надо бы...
- Приэхали. – Это Заур. Он говорит еще что-то водителю – на непонятном языке, к которому примешивается русский мат.
Машина останавливается. Заур и еще кто-то, чья нога стояла на Костиной спине, выходят из машины.
- Вытащи этаго казла!
Кто-то вытаскивает Костю из машины. Тело – деревянное. Постепенно начинаются мурашки. Костя мычит. Только сейчас он замечает, что у него связаны руки.
- Ну что? Я же тэбя прэдупрэждал? – Заур – низенький коренастый кавказец в кожаной куртке - берет Костю за шиворот и трясет: – Прэдупрэждал? Что – побаловался с дэвчонкой? Казел! – швыряет Костю на землю.
Сейчас, наверное, как в фильме, он вытащит пистолет, выстрелит несколько раз... Потом они сядут в машину и уедут. А он останется лежать... Кто останется лежать? Кто? Кто? И тут острая молния ужаса пробивает Костю. Она идет из промежности и застревает в горле. Сердце колотится. Мурашки ползут по голове.
- Я... я... не надо... – Голос его едва слышен. Может быть, они не убьют его, а только изобьют? – Не надо...
Кто-то еще подходит и пинает его ботинком в живот.
- Вставай, чэго разлегса?
Двое кавказцев поднимают Костю с земли. Заур стоит перед ним:
- Я гаварил, что у тэбя будут балшие нэприятности? Казел! Сейчас ты их палучишь!
Костя успевает подумать, что Зауру очень нравится слово «казел». Он думает об этом даже с оттенком иронии, и эта мысль соседствует с чем-то еще, что еще не оформилось как мысль, но нависло над ним огромной тенью. Это мысль о смерти. Ужас вновь простреливает молнией от паха до горла. Его отпускают, и он оглядывается. Справа от дороги (дорога проселочная) – лес, сзади – контуры темных домиков, видимо, это какая-то деревня. В одном из дальних домиков горит свет. Машина – действительно «копейка» – стоит возле какого-то деревянного сарая...
- Гвозди в багажнике? – спрашивает Заур.
- Да, – отвечает другой кавказец и говорит еще что-то.
- Канистру тоже дастань!
Потом Костю затаскивают в этот сарай. Там темно и Заур светит фонариком.
- Палей здэсь на стену. И снаружи.
И тут до Кости доходит: его сожгут в этом сарае! На краю сознания проносится: «Вот и костер – конец истории Мартина!» Он не хочет. Сознание проясняется. Это не сон. Он не хочет! Подбегает к Зауру, падает на колени:
- Заур, не надо, не надо! Прошу тебя! Я не буду больше!
Заур отпихивает Костю ногой. Костя падает. Когда он поднимается, дверь сарая уже захлопнута. Стучат гвозди – его заколачивают. Все!!! Но он не может умереть! Не может! Как же так?!! Он кричит что-то, плачет, бьет ногами по двери. Разбегается и бьется плечом, спиной.
Сарай начинает гореть. Внутрь набирается дым. Он забирается в нос, дерет горло. Костя кашляет. Проносится мысль, что он задохнется быстрее, чем загорится... Снаружи слышится звук заводящегося двигателя. Хлопнули двери. Костя бегает по темному сараю и бьется в стены. Бьет ногами по доскам.
Слышно, как машина отъезжает. Теперь уже точно – все!!! Кашель душит Костю. Он колотит ногами по доскам. Что это?!! Одна из досок внизу отходит. Костя стучит еще неистовее. Он уже ничего не соображает – дым застилает глаза, забирается во внутренности. Еще одна доска отошла! Костя падает на пол и, делая неимоверное усилие, выползает наружу. Откатывается на несколько метров от запылавшего уже в полную силу сарая. Он смотрит на то, как сгорает сарай, зарево освещает лес и дорогу, несколько ближайших домов. Костя плачет и смеется, кашляет... Его тело трясет. Он очень ослаб, ему трудно подняться, да еще и руки связаны. Жар обжигает его лицо, и Костя откатывается еще дальше. Он вспоминает, что одет лишь в спортивный костюм. Хорошо, что хоть в ботинках... Сарай рушится и догорает. Лежать больше нельзя. И очень холодно. С трудом Костя поднимается и, шатаясь, идет к тому домику, где горит в окне свет...
Тетушка лет пятидесяти впускает его. Ничего не спрашивая, увидев, в каком он состоянии, причитает:
- Кто же это тебя? Ох, горе-то какое!
Развязывает ему руки, отпаивает горячим чаем, наливает полстакана водки. Дает ломоть ржаного хлеба.
- Выйдешь на дорогу – там милиция недалеко...
- Нет, только не милиция! Как до города добраться?
- Вот по дороге - иди до шоссе. Там автобус ходит до «Проспекта Просвещения». Сейчас пол-одиннадцатого, еще к метро успеешь. Только как же ты пойдешь такой? А деньги-то есть?
Костя пожимает плечами. Денег у него нет. Тетушка оказывается сердобольной – дает ему какой-то старый ватник и тридцать рублей.
Через два часа Костя дома. Он еще в шоке и соображает плохо. Дверь открыта. Натэллы, конечно, и следа нет. Вещи все целы. Даже компьютер не унесли. Только экран телевизора разбит. Ну да ладно. Не в силах ни о чем думать, Костя ложится на кровать и тут же проваливается в глубокий сон без сновидений.
Утром голова еще болит. Проснувшись, он не сразу соображает, что же произошло. Вспоминает события вчерашнего дня, как сон.
Контрастный душ возвращает ясность восприятия. С нею приходит и ярость. Он будет мстить! Жестоко мстить! Подкараулит Заура вечером, повалит на землю и будет бить ногами по его толстой роже. Бить безжалостно, превращая эту рожу в сплошное кровавое месиво. Некоторое время Костя упивается этой мыслью. Потом вдруг совершенно трезво понимает, что если он будет бить Заура, то придется бить до смерти. Иначе потом Заур достанет его, Костю, из-под земли. А если бить до смерти – удастся ли замести следы и не попасть в тюрьму? Нет. Никаких гарантий. Черт! Придется оставить мысль о мщении! Для Заура он сгорел. А Натэлла? Что с ней? Искать ее! И что? Повторить всю эту историю? А любил ли он ее? Костя не может ответить на этот вопрос однозначно. Но ему нужно хотя бы увидеть ее. Увидеть хоть издалека.
Костя одевается и идет к гастроному. Осторожно заглядывает внутрь: если она здесь – она не должна его заметить. Ему бы только взглянуть на нее, успокоиться, что с ней все в порядке... Лотка с зеленью нет! Костя входит в гастроном. Подходит к соседнему отделу – ему наплевать, что его узнают – вспомнят, как он дарил Натэлле розы... Спрашивает у продавщицы:
- А где Натэлла?
- Да ее еще с прошлой недели не было. А точку вчера Заур закрыл. Теперь их здесь не будет.
- А где они теперь?
- Да кто же его знает!
В магазине включен приемник. Из него доносится песня Паши Кашина, и Костя стоит еще некоторое время, дослушивая эту песню – еще один синхронизм...
И оказавшись на краю,
Алиса с грустью понимает,
Что нет на свете ничего,
что можно выбрать за основу.
Что в мире нет пути иного,
чем обретенье своего.
Что в этом мире, где сердца
всегда осмеяны разлукой,
ничто не может быть порукой
любови вечной до конца ...
Костя возвращается домой. Ну что же, у него есть еще важное дело: он должен дописать историю Мартина. Включает компьютер, открывает файл и...
Он очень ясно видит, как Мартина ведут в Руднице на место казни. Он видит его глаза. Их взгляды встречаются. Мартин едва заметно усмехается. Он-то понимает... Он все понимает...
32.
Наконец произошло то, что когда в 5-й день недели перед Днем св. Варфоломея, то есть 21 августа , их вели на сожжение при большом стечении народа и стали убеждать, чтобы они просили стоящий вокруг народ вознести за них молитвы к Богу, то Мартин сейчас же на это ответил: «Мы не нуждаемся в этих молитвах, пусть просят те, кто нуждается». И когда названный Мартин начал говорить еще многое другое, слишком оскорбительное для слуха благочестивых людей, его посадили в бочку и сожгли. Да будет поэтому хвала Господу Богу, который уловляет волков, хотящих напасть на Его стадо, и чудесным образом изгоняет и истребляет их, чтобы они не заразили других.
Лаврений из Бржезовой. «Гуситская хроника»
В это утро Мартин проснулся рано. Намного раньше, чем за ними пришли. Да и сам сон его был прерывист – он-то знал, что видит сон, то ему казалось, что он проснулся, но на самом деле спал. Перед ним проплывали лица – знакомые и незнакомые: там были и Мария, и его старший брат Якоб, и дядя Микулаш Гуска, и отец, и Ян Жижка, Милан Ченек и братья-пикарты, Божена и Гинек, Флорентий Радейвин и аббат Герард Скадде, и еще очень многие, чьих имен он уже не мог вспомнить или просто не знал. Этот полусон-полуявь был продолжением того, что происходило с ним все эти несколько недель с начала заточения и пыток: когда грань между сном и явью постепенно стиралась.
Но проснувшись окончательно в это утро, он очень явственно почувствовал, что хмарь последних недель прошла, а он пребывает в очень ясном сознании. И сама эта ясность была необычной: как будто глаза его широко-широко открыты и он видит гораздо больше, чем обычно. Он видел все сразу и каждую деталь в отдельности: стены, трещины на стенах и потолке, дверь, солому на полу – казалось, он различал каждую соломинку, спящего и стонущего во сне Прокопа и еще множество мелких вещей, которые раньше никогда не замечал. К этому добавлялось странное ощущение раздвоенности: как будто одновременно он видел себя со стороны... А вот тело свое он почти не чувствовал. И боль в боках, прожженных каленым железом, которая ранее была почти невыносима, теперь едва чувствовалась, и то как бы издалека, а не из собственного тела. Это было первое удивление этого дня – первое удивление последнего дня его жизни. Про то, что сегодня его должны казнить он вспомнил не сразу, а только через некоторое время после того, как проснулся. Мысль о том, что сегодня он умрет, вызвала какие-то смутные ощущения в теле – как будто на минуту слегка перехватило дух, – такое бывает, когда идешь по краю обрыва и внезапно посмотришь вниз... Но эти ощущения были даже еще более далекими, чем следы боли в животе. Печальная улыбка легла на лицо Мартина: вот и все, подошло к концу все то, чем он жил, о чем думал. Куда-то теперь уйдет то, что он познал в жизни? Откровения юности, встреча с силой, которая его вела и которую он сам же потом развенчал? Как вода утекает в песок, так и все это сотрется в том вечном и невыразимом ничто, нигде и никогда, где нет необходимости ни в мыслях, ни в знаниях, ни в чувствах, где все одинаково никак. «Невыразимый Божественный Мрак» - вспомнил он слова Дионисия Ареопагита. Да, сегодня он сольется с этим невыразимым мраком, станет им навеки, утратив всякое различие с иным. Там, в этом бездонном, вечном, не имеющем качеств Боге, он, Мартин, никак не будет отличим ни от последнего грешника, вроде адамита Микулаша, ни от Святых Отцов или апостолов. Всеобщее равенство в Боге...
Мысли текли спокойно, отрешенно, так, словно он уже частично находился в этой лишенной качеств и различий пустоте, созерцающей самое себя без мысли и образа.
Раздался скрип замка и дверь отперлась. На пороге стоял палач – уже знакомый Мартину – тот, что жег их каленым железом, и еще один человек, незнакомый. Палач подошел к спящему Прокопу и пнул его ногой. Тот зашевелился и через несколько секунд резко сел, оглядывая вошедших широко открытыми глазами.
- Собирайтесь, – сказал незнакомец.
- Нам нечего собирать, мы готовы, – отвечал Мартин.
- Свяжи им руки, – обратился к незнакомцу палач.
- Вы думаете, что мы убежим? – усмехнулся Мартин.
Палач и незнакомец переглянулись.
- Ладно, пошли, – вновь сказал незнакомец.
Они спустились по винтовой лестнице вниз, к выходу из башни. Там уже стояла внушительная толпа. Мартин узнал несколько знакомых лиц – таборитов, с которыми раньше был даже дружен. Тут же стоял и Амвросий. Когда Мартин и Прокоп вышли из башни в сопровождении охранников (к палачу и незнакомцу присоединились еще трое вооруженных людей), Амвросий подошел к ним:
- Мартин Локвис и ты, Прокоп, - ваша судьба уже решена, но я всей душой уповаю на ваше спасение там - на небесах. А потому еще раз настоятельно прошу отречься от ваших дерзких слов и ереси, которую вы проповедовали.
- Мы не еретики и нам не от чего отрекаться, – гордо произнес Прокоп.
- Тогда просите хотя бы людей, которые собрались на вашу казнь, чтобы они молились за вас Господу!
Мартин усмехнулся и посмотрел Амвросию в глаза – тот от неожиданной дерзости осужденного отпрянул. Мартин же сказал так:
- Мы не нуждаемся в ваших молитвах. Пусть просят те, кто нуждается.
Амвросий потупил взор и обратился к охранникам:
- Ведите же их.
Их повели по улице к площади: везде стоял народ, который сразу же следовал за осужденными, как только они проходили мимо.
И тут с Мартином случилось второе удивление: он смотрел на людей, ждущих казни и вдруг пережил какое-то странное чувство. Как будто раскрылся какой-то заговор, всю жизнь принуждавший его участников к каким-то бессмысленным действиям. И как будто из этой абсурдной цепи выпало звено, которым являлся он, Мартин. Он был как бы вне происходящего. Это показалось удивительно смешным, только смеялось не тело Мартина, а та его часть, которая была уже поглощена – вернее не так – не была еще поглощена, но постепенно поглощалась той самой бескачественной пустотой. Это невозможно передать словами – как может смеяться то, что поглощено небытием? И тем не менее дело обстояло именно так. Это было второе удивление – второй вестник надвигающейся смерти – Мартин теперь знал это, знал, что именно так, через череду удивлений смерть постепенно заглатывает человека, даже пока тело его еще живет и движется. И это было третье удивление. Прокоп шел сзади и Мартин хотел было обернуться и спросить, не чувствует ли и он что-то подобное. Но не успел он об этом подумать, как понял, что ему это совершенно безразлично. Единственное, что не было еще безразлично – это наблюдать со стороны за тем, как смерть заглатывает его существо в то время как костры еще даже не запылали.
Они вышли на площадь, где повсюду теснилось огромное множество людей. Какой-то человек прочитал приговор: звучали слова про гнусную и мерзкую ересь и еще про что-то. Только слова эти не касались слуха Мартина, как будто он был прозрачен для них. Он даже и не силился их услышать. Все стало безразлично.
Четвертое удивление - безучастно наблюдать, как он, Мартин, открывает рот и что-то говорит: удивительно было то, что говорил несомненно он, и говорил громко и с выражением, но это был, в то же время вовсе не он. Говорило его тело, а он наблюдал откуда-то издалека, даже не вникая в смысл слов.
Потом очевидцы будут вспоминать, что Мартин Локвис говорил перед смертью богохульные слова, превосходящие по дерзости и ереси все, что кто-либо из них когда-либо слышал. О том, что само Писание бессмысленно! О том, что из-за различий в толковании двух-трех строчек в этом самом Писании вся Чехия, да и не только Чехия, была потоплена в крови! О том, что Царствие Небесное – просто пустота, находящаяся вовсе не на небе, а нигде, и о том, что эта пустота с равным безразличием и равным интересом, что одно и то же (!), созерцает все и всех, а точнее - самое себя, в котором растворены все и все, и о том, что там нет никаких отличий между грешником и святым!
Мартин говорил лишь несколько минут, но народ на площади всполошился, а господин Ульрих из Нового Дома приказал срочно посадить обоих еретиков в бочки и поджечь. Забегали люди с вязанками хвороста и дров. Мартина и Прокопа схватили и затолкали в бочки, привязав к специально проделанным в бочках отверстиям.
Мартин замолчал. Прокоп тоже молчал. Они не сопротивлялись. Впрочем, случилось так, что даже та доля интереса к происходящему, которая оставалась до этого момента и исходила от той части Мартина, что наблюдала со стороны, - эта доля интереса пропала сама собой. Глаза закрылись. Не было смысла смотреть. Дым разгорающегося костра проникал в легкие, тело заходилось в кашле и судорогах, но Мартин уже не чувствовал себя в той обстановке, в которой находился. Откуда-то издалека по необозримому пространству разливался жар, но про этот жар нельзя было сказать, что он невыносимый или, напротив, что он никак не чувствовался. Просто этот жар был вне привычных категорий боли: тело начинало обгорать, вздувались и лопались пузыри, потом кожа обугливалась, огонь прожигал внутренности, дыхание уже давно остановилось, но перед внутренним взором того, кто еще минуту назад являлся Мартином, пронеслась в мгновение вся его жизнь и – еще одно удивление – он (точнее уже не он, а нечто, в чем еще сохранялся какой-то кусочек сознания) наблюдал всю эту жизнь, как нечто, не имеющее к нему (наблюдающему крохотному островку сознания) никакого отношения. Этот крохотный островок сознания уже несколько вечных мгновений чувствовал окружающую обстановку (в том числе и сгорающее, обугливающееся, рассыпающееся тело, которое уже не имело к нему никакого отношения) как каплю в океане - чем-то настолько абстрактным и не имеющим смысла... Мыслить вообще о нахождении где-то можно было с большой натяжкой… Хотя, слово «мыслить» тут тоже не подходит: мыслей уже не было. Не было и чувств. Оно (то, что ранее считало себя Мартином Локвисом) перестало чувствовать окружающих людей. Оно просто знало их, знало все, что они делали в жизни и делают прямо сейчас, и сделают когда-то еще. Оно знало этот закон, приводящий их в движение. Оно и было этим законом… И – последнее удивление, которое и удивлением уже не назвать, ибо никакие слова этого уже не в силах передать: вдруг лопнуло и это самое Оно. Рассыпалось. А вместе с ним рассыпались и все остававшиеся еще осколочки представлений о жизни, смерти, Царствии Небесном, пустоте, созерцающей самое себя... Все оказалось совсем не так! Совершенно не так! Абсолютно не так! Это – последнее, о чем еще можно хоть как-то говорить. Дальнейшее – вне человеческого разумения... Вне картинок, звуков и ощущений...
33.
Я думала, что ненависть, любовь или смерть низвергаются на нас, как языки пламени в Страстную пятницу. Как я ошибалась! Ну да, я ведь и впрямь верила, что существует Ненависть, которая нисходит на людей и возвышает их над собой. А на самом деле это я сама – я ненавижу, я люблю. Но ведь каждое «Я» – это всегда одно и то же, некое месиво и оно тянется... и все так похожи, что просто диву даешься, зачем это люди придумали имена и какие-то различия.
Жан Поль Сартр. «Тошнота»
Костя дописывает последние строки, еще раз заглядывая за черту времени и безвременья. Он очень устал, он устал от всего, что происходило в последние два месяца: от философии, от самокопания, от разборок с друзьями, подругами и недругами, от своего бессилия что-либо понять и изменить. Да и куда, собственно, менять? Он запутался, просто запутался...
История жизни и смерти Мартина Гуски завершена. Файл закрыт. Компьютер выключен. В душе пустота, а ведь еще недавно он предполагал, что, подойдя к финалу, он будет взволнован, растроган, впадет в экстаз или, хотя бы, в отчаяние... Нет. Пусто... Костя идет на кухню и, как задумал еще две недели назад, собирается почтить память Мартина. Наливает в стакан вино и отламывает кусок хлеба. Выпивает, съедает хлеб и произносит, усмехнувшись, вслух:
- Под обоими видами...
Эту сцену он рисовал себе почти две недели. Ему казалось, что слова эти прозвучат торжественно, возвышенно, скорбно, с какой-то особой нотой щемящего понимания красоты, хрупкости, величия и одновременно суетности и тщеты человеческой жизни, великолепия и ужаса ЗАМЫСЛА... Но нет. Слова эти звучат пошло и буднично. В них нет ни капли преклонения и трепета, нет даже театрального пафоса.
Попытка разозлиться на то, что все заканчивается так нелепо: Костя бросает пустой стакан о стену. Осколки осыпаются на пол, а он по-прежнему равнодушен. Странно все это... Может все дело в усталости и недавно пережитом шоке, когда он чуть не сгорел в сарае? Думать и анализировать не хочется. Не хочется и перечитывать написанное, вспоминать Мартина и пытаться разгадать тайну его души. Несмотря на все то, что он написал, эта тайна так и остается тайной.
Не подбирая осколки стакана, Костя возвращается в комнату и ложится на кровать лицом к стене. Долго – часа два - лежит так, почти без мысли и чувства. И вдруг как будто что-то внутри развязывается: какой-то древний-древний узел... И тогда по щекам его стекают слезы. Он плачет, просто плачет, не понимая и даже ни силясь понять отчего. Он с благодарностью принимает это живое человеческое чувство, отдается ему и вот уже почти захлебывается в рыданиях. При этом, с какой-то особенной горькой сладостью, так, будто он понял что-то такое, что невозможно не только объяснить кому-то, но даже самому себе, он шепчет беспрерывно: «Господи, Господи, Господи...», и от произнесения этого слова и от слез все внутри наполняется ровным и чистым сиянием. Потом он засыпает.
Просыпается он уже поздним вечером от телефонного звонка. На том конце провода бодрый голос заведующего кафедрой:
- Добрый вечер, Константин! Отдыхаешь? Ну что же, с понедельника выходи на работу. Вопрос с группой решился... А завтра, около двух часов, зайди ко мне на кафедру, я расскажу тебе, как и обещал, одну любопытную вещь.
- Хорошо, Георгий Васильевич! – вешает трубку.
«Как это, интересно, вопрос с группой – решился? Из всей группы остались только Рада, да Зина». – С этой мыслью Костя засыпает вновь и спит уже до утра.
На следующий день, в среду, в два часа он у Хлопонина в кабинете. Георгий Васильевич говорит:
- Группа твоя, конечно же, развалилась. Впрочем, она и должна была развалиться, вопрос был только – за какой срок...
- Не понял?
- Подожди, объясню чуть позже. С понедельника ты начнешь свой курс в тридцать пятой группе. Там восемнадцать человек. Группа хорошая, дружная. И не беспокойся, там уже никакого подвоха.
Костя не понимает. Какой подвох? Почему его группа должна была развалиться?
- Хорошо, хорошо, сейчас все поймешь, – Хлопонин лукаво подмигивает. – Вот. Весной у букиниста я приобрел презабавную книгу. – Достает из ящика стола сильно потрепанную книгу без обложки. На титульном листе – заглавие:
Проф. В.К.Толкачевъ
Очерки о некоторыхъ аспектахъ психоаналитическаго учения.
Санктъ-Петербургъ 1916 г.
Мурашки пробежали по спине у Кости. Но он еще не догадывается. Хлопонин продолжает объяснять:
- Этот Толкачев, - видимо, один из первых русских психоаналитиков, - очень оригинальным образом развил психоаналитическую теорию Фрейда об эрогенных зонах. Толкачев выделяет восемь, как он их называет, эротических векторов - по числу дырок в организме, активность которых определяет особенности поведения человека...
- Я знаю теорию Толкачева, – Костя уже стал предчувствовать нечто недоброе.
- Откуда? Эта книга – редчайший экземпляр! Я справлялся в Публичке – даже у них нет...
- Лекции Толкачева слушал мой дедушка. А я читал его записи.
- Надо же, какое совпадение! Ну, тем проще будет тебе объяснить. Наблюдая за собой и еще за некоторыми людьми, я отметил, что теория Толкачева не лишена смысла. Ну а дальше... Кафедра у нас передовая, эксперименты разного рода я люблю. В июле мои ребята сделали вопросник, и мы протестировали всех, кто в этом году к нам поступил. Ну и эксперимента ради - уж больно любопытно - я собрал группу, в которую входят люди с доминирующим или, по крайней мере, стоящим на втором-третьем месте уретральным вектором. Это и была твоя тридцать первая группа... Если ты помнишь, что такое уретральный вектор, то ты прекрасно понимаешь, что такую группу должно было разнести в пух и прах. Но меня интересовало - за какой срок это произойдет...
- А по морде не хочешь?!! – медленно, по слогам произносит Костя.
- Повтори. Я не понял, что ты сказал, Константин? – Хлопонин так увлекся своим рассказом, что действительно не понял Костиных слов. Он их услышал, но вот до сознания эти слова еще не дошли. Он понял только, что мальчишка сказал грубость и обратился к нему на «ты».
Повторять Костя не стал. Они сидели напротив – через стол. Костя встает и наотмашь со всей силы наносит удар под левый глаз заведующего кафедрой. Георгий Васильевич неуклюже падает со стула. Опомнившись и приходя в ярость, вскакивает, перепрыгивает через край стола и, схватив Костю за грудки, тащит в угол.
- Да ты что, щенок, взбесился что ли? – прижимает Константина в угол. Силы явно неравные: Хлопонин выше ростом и значительно более крепко сложен. Но Косте в эту минуту наплевать на неравенство сил. Резко кивнув головой, он лбом попадает по носу Хлопонина. Тонкая струйка крови потекла на белоснежную рубашку заведующего. От неожиданности тот выпускает Костю и тут же получает удар ногой в пах. Далее следует апперкот снизу - в этот удар Костя вложил всю ярость последних дней, да и, пожалуй, не только последних: подавляемые за тридцать лет чувства находят сейчас выход. Георгий Васильевич отлетает на стол, сползает вниз и несколько секунд лежит без движения. Нокаут. Поднявшись затем на локте, хрипит:
- Ты пожалеешь об этом!
Он говорит, поднимаясь и кряхтя, еще что-то, но Костя уже не слушает. Покусывая ноющую и кровоточащую костяшку на правом кулаке, он разворачивается и выходит из кабинета; хлопает дверью... Несколько минут наслаждения абсолютной свободой, несколько минут отсутствия запретов и ограничений. Это не сравнимо ни с чем. Он первый раз в жизни переживает это. И какая ему сейчас разница – заслужил ли Хлопонин подобное...
Часть 3
Причастие
«Было бы самонадеянностью с моей стороны сказать, что все мои литературные попытки уже много лет не что иное, как поиски, как нащупывание далекой цели, слабое, робкое предчувствие той истинной психологии всевидящего ока, под чьим взором ничто не бывает мелким, или глупым, или безобразным, или злым, а все свято и достойно. И тем не менее это так».
Герман Гессе
1.
Слово превращалось в горностая, в форель, в носорога, в скалу, в глаза Сикстинской Mадонны, в смеющийся рот Диккенса, в камни каземата, где в предсмертный свой час народоволец Кибальчич чертил аппарат, готовый оторвать людей от Земли. Еще чем было слово? Оно было тобой, читатель, и мной, уже запертым во фразу,
как во Вселенную, во фразу - мир, где только что заржала лошадь и послышался звон ломающего лед ручья. Слово превратилось в иву, в молнию, в улыбку дикаря, в корабль Одиссея среди скалоподобных волн и сладкоголосых скал, и вдруг оно стало женской рукой, и рука протянулась до Сириуса и до палеозойских морей, как песня, где вместо мелодии бушевали горы, разбуженные землетрясением.
Геннадий Гор. «Изваяние»
Боже, как сложно оказалось написать простую фразу: «Прошло четыре месяца»! Я пристально следил почти за каждым душевным движением главного героя и окружающих его людей, не отпуская их из внимания ни на один день, а тут вдруг – четыре месяца. Неужели после написания истории Мартина Гуски и катарсиса в кабинете Хлопонина с Костей не произошло ничего, достойного упоминания? Или, как любая история когда-то должна закончиться, закончилась и эта книга? Если так, то почему я принялся за третью часть? В принципе, роман можно было завершить вместе со второй частью... Но я почему-то решил следовать законам классической драматургии, где существует завязка, главное событие и завершающее событие. Завязка происходила на даче, где Костя, читая дневник деда и слушая философствование приятелей, впервые остро ощутил себя призванным (а может быть, это ему только показалось и все дело в обыкновенном тщеславии?) соединить в себе крест и ризому. Главное событие – то, что случилось с героями на лекции по философии Хайдеггера; за ним последовал основной накал сюжета и осознание сопричастности истории освободительного движения в Чехии, и здесь задача, поставленная в завязке, стала действительно раскручиваться в Костиной жизни, что нашло особенно яркое выражение в написанной им повести о жизни и смерти Мартина Гуски. Собственно, казнь Мартина и момент свободы после выплеска агрессии на Хлопонина могли бы стать завершающим событием. Могли бы, но не стали. Не дотянул Костя до чего-то принципиально значимого. Очень близок был, но... Было такое выражение у советских духовных искателей периода 1960–80-х: «пройти под сатори», что означало – чуть-чуть не дотянуться до глобального Резонанса, до Преображения. Так и Костя – не дотянул чуток. Не соединились в нем крест и ризома, хотя и близко прошли их траектории... И я, дав сюжету разворачиваться как непредсказуемому лабиринту – в духе ризомы, все же решил, одновременно, соблюсти горизонталь и вертикаль, и предоставить Косте (да и себе – чего греха таить) еще один шанс. Сейчас, когда я пишу эти строки, я не представляю себе, как это может случиться: слишком много душевных сил было потрачено на то, чтобы соединить несовместимое; надежда нынче одна – на Провидение. Однако хватит давать растекаться мысли в лирическом отступлении, перейдем к событиям и переживаниям наших героев.
Прошло четыре месяца... Георгий Васильевич Хлопонин, отделавшийся легким сотрясением мозга и небольшими ушибами, мог, в принципе, подать на Костю в суд, но, по доброте душевной, ограничился тем, что просто уволил его по статье «за несоответствие...».
Витя Назаров, вернувшись в Нижний Новгород, снова работает учителем в той же школе. Неожиданно для себя, познакомившись на улице с девушкой (чего он никогда не делал раньше), влюбился в нее, а она – в него. На фоне сближения и усиления чувств постепенно стал выходить из затянувшегося душевного кризиса. Как он и мечтал уезжая из Питера, ему удалось отбросить привязку к старому опыту и строить свою жизнь из здесь и сейчас. Нет, это не было просветление или что-то похожее на те несколько часов переживания тождественности самому себе, о которых я писал, в связи с ассоциациями об Антонене Арто. Просто Витя перестал оглядываться назад, равняться на прошлое и загадывать будущее, отбросил чужие учения и обрел уверенность и силу, которых ему так не хватало раньше.
Вика Станкевич достаточно быстро оправилась от последствий неудачного романа с Костей; вернулась, как и почти все члены бывшей 31-й группы Университета педагогического мастерства, на прежнее место работы, и уже к началу нового 2004 года у нее появился новый молодой любовник – студент Театральной академии, с которым она установила удобные для себя отношения.
Зина Кравчук и Рада Григорьева возвратились в лоно прежней неприкаянной жизни со всеми своими старыми проблемами.
Иван Куренной, к радости жены, вернувшись в Псков, стал более прилежным семьянином. Страх потерять мужа в то время, пока он пребывал в Питере, вынудил Ирину серьезно заняться своей внешностью, сбросить лишний вес и, обратившись к специальной литературе, стать более изобретательной в интимной жизни. Их отношения с Иваном заметно освежились. Они вместе регулярно посещали церковь. И хотя Иван по-прежнему оглядывался вслед почти каждой юбке, мысли об адюльтере уже не так занимали его, как до отъезда в Питер.
Жизнь Миши и Саши Платоновых стала еще более строгой: безукоризненное соблюдение церковных правил, постов и праздников, еженедельная исповедь, чтение святоотеческой литературы... Свою прежнюю библиотеку Платоновы раздали знакомым. На следующий учебный год планировали перейти работать в специализированную православную школу. Отношения между супругами стали еще более дружными: с осени между ними не случилось ни одного противоречия.
Соня Вознесенская вышла-таки замуж. Муж был старше ее на семнадцать лет, но выглядел моложаво, был строен и спортивен. К тому же – коммерческий директор крупной фирмы. Соня ушла с работы. Нельзя сказать, что она превратилась в домохозяйку: дома она бывала редко. Прежний образ жизни не пострадал от замужества, и Соня продолжала встречаться сразу с несколькими мужчинами, а при случае не гнушалась и случайными связями.
Гриша Бурлан опубликовал к Новому году свою первую книгу по аналитической психологии. Известность его возросла: теперь его знали и уважали не только в психологических кругах Питера, но и в Москве и даже за границей. К марту Гриша успел поучаствовать в трех международных конференциях в Москве, летом же он был приглашен на симпозиум в Лондон. Гриша был доволен собой...
Юра Карасев по-прежнему преподавал в Политехе. Получил еще один грант. Только в отношениях с женой наступил кризис, что, впрочем, случалось и раньше.
Толик Медведенко после аварии в конце августа четыре месяца провел в больницах. За это время он пересмотрел многое в своей жизни. Особенно – отношение к жене. Людмила буквально не отходила от постели больного. Теперь он не просто терпел ее, как раньше, но глубоко уважал. И еще - какое-то новое чувство к жене начало проявляться временами. Этого чувства он никогда не знал в своей жизни, заполненной лишь сексуальными приключениями. Может быть, это была любовь?.. В феврале Толя уехал долечиваться в Швейцарию, где врачи обещали поставить его, в прямом смысле, на ноги.
Костя... Если судить по событиям, то дела его явно пошли в гору. Вскоре после увольнения из УПМа, он повстречал приятеля по факультету – Андрея Вишневского, который предложил Косте стать его компаньоном в новом деле, куда он вкладывал свои (довольно крупные) сбережения, а Костя должен был вложить свои мозги. В январе их детище – бюро переводов – получило первые крупные заказы, и с тех пор дела пошли как по маслу. Еще одна встреча - в декабре – с бывшей одноклассницей Галей, в которую Костя был тайно влюблен с шестого по десятый класс. Первая красавица в классе, вокруг которой увивались самые крутые парни – он тогда и заговорить-то с ней не мог, не покраснев. За эти годы Галя еще более расцвела и выглядела прекрасно. Сейчас она была вдовой богатого банкира, ездила на шестисотом «мерседесе», одевалась у лучших кутюрье Питера. Встретились они на вечере одноклассников перед Новым годом. Потом оказалось, что живут они в одном районе, и Галя предложила подвезти Костю. По дороге заехали в кафе и за чашечкой кофе долго говорили, вспоминая школьные дни. Теперь Костя чувствовал себя с ней абсолютно свободно. Рассказал о своей былой влюбленности, да она и догадывалась, конечно... Галя, в свою очередь, сделала ему несколько комплиментов: он возмужал, отлично выглядит, очень даже симпатичен... Слово за слово: эту ночь они провели вместе. Потом стали встречаться. Успехи Кости в бизнесе еще более поднимали его в глазах Галины, и он виделся ей вполне подходящей партией. Все чаще возникала тема о возможной совместной жизни. Костя был не против. Он не находил в Гале того, что было для него чудом – даром свыше в Соне и, отчасти, в Натэлле, но тут была надежность и стабильность, крепкий тыл... За две недели до дня, о котором я хочу рассказать подробнее, между Костей и Галиной вышла размолвка. Повод был пустяковым, но - гордость и нежелание с обеих сторон первым идти на примирение... Эти две недели они даже не созванивались. Возможно, это означало конец отношений, - по крайней мере, Костя не собирался проявлять инициативу. В отношениях с женщинами он перестал робеть. Ему не стоило теперь труда познакомиться с понравившейся девушкой – за эти четыре месяца (даже во время отношений с Галиной) список его мужских побед пополнился еще семью женщинами. Он был уверен в себе и никуда не торопился.
Только вот чего-то важного не хватало в его жизни сейчас. Что-то незаметно ускользнуло вскоре после написания истории жизни и смерти Мартина. С личностным же ростом дело обстояло очень даже неплохо: из мальчишки все больше он превращался во взрослого мужчину, не страшился уже риска – все это было налицо... Выражаясь языком психоаналитической концепции профессора Толкачева, подавляемая ранее уретральность наконец проявилась, и Костя теперь свободно реализовывал свое биологическое предназначение. Как там у Дейла Карнеги: «Перестал беспокоиться и начал жить». Но... Нет, не исчерпывалась этим жизнь! Были еще ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ, крест и ризома. Было еще пространство Библиотеки и Слово, которое однажды открылось Косте, пусть не во всей предельной полноте Своей: но зачем-то же Оно явилось ему! Мало того, Оно ежеминутно являлось ему, рассыпаясь перед ним лабиринтом улиц и домов, автомобилей, книг, лиц и имен, глаз влюбленных женщин, ударами пульса, сиянием солнца и хлопьями падающего снега, вереницей философов и мистиков, с которыми он еще недавно общался почти каждый день, Василидом и Делезом, деяниями апостолов и подвигами мифологических героев, снами и грезами, сотнями бытовых мелочей, мыслями (столь редкими за эти месяцы) о предстоянии перед Вечным, Неназываемым, перед Жизнью и Смертью. Каждое утро, стоило лишь приоткрыть глаза, Слово врывалось к нему через глаза, уши, тело: открывай Меня, постигай Меня, входи в тайная тайных Меня! Не нужно ничего искать, все УЖЕ здесь, только проснись, только захоти проснуться! Но... он продолжал спать и видеть красивый сон о молодом, полном сил мужчине, только что начавшим прокладывать самостоятельную дорогу среди красочных, пленительных соблазнов жизни-сна. Он ведь только-только проснулся из душного сна-нигредо в этот дивный сон-альбедо. Давно и тайно, не смея себе признаться, он ждал этого сна. И вот дождался.
Почти все мы спим, как утверждают мистики, переходя из одного сна в другой. Вот только ему, Косте, долго спать было нельзя. Как это пафосно ни прозвучит - он был избран Словом. Не к каждому Оно является открыто, к нему же явилось... И, хотя он продолжал уже который месяц игнорировать Его, Оно нашло способ достучаться – через старого школьного друга Гришку Бурлана... Случилось это двадцатого марта 2004 года, в Гришин день рождения.
2.
Знаешь ли, что небо и стихии были некогда едины, но были разделены божественным искусством, дабы иметь возможность породить тебя и все вещи? Если ты знаешь это, ничто другое не ускользнет от тебя. Поэтому в каждом поколении необходимо разделение этого рода... Ты никогда не приведешь к единству другие вещи, если сперва не станешь целостным сам.
Карл Густав Юнг. «Misterium Coniunctions»
Костя, Гриша и Юра встречались за это время два раза. Первый – на вечере одноклассников, но пообщаться тогда не удалось. Второй раз – на Рождество, у Кости. Тогда Константин дал приятелям почитать распечатку своей повести о жизни и смерти Мартина Гуски и рассказал обо всем, что произошло с ним во время написании этой повести. Реакция друзей была разной. Юра восхищался, Гриша же молчал и хмурился. Вообще в них чувствовались перемены. Они уже не были, как все эти годы, взаимодополняющей парой философствующих интеллектуалов, понимающих друг друга с полуслова, когда каждый мог подхватить и развить любую реплику товарища. Юра, правда, по-прежнему с легкостью болтал о философии, вкрапляя в свою речь специальный сленг и громкие имена. Гриша же был уже не тем, что раньше. Он все больше превращался в моралиста. Выслушав историю Кости, он настойчиво порекомендовал ему обратиться к знакомому ясновидящему магу, к которому он иногда направлял своих пациентов. Грише показалось, что случай с Натэллой и Зауром, когда Костя чудом остался жив, требует особого внимания. Ясновидящий, к которому Костя без энтузиазма сходил, подтвердил Гришины опасения. Гриша очень расхваливал этого мага, говорил, что, как минимум, восемьдесят процентов его толкований и предсказаний исполняются, но Костя пророчествами ясновидца не сильно озаботился – он не собирался больше связываться ни с Натэллой, ни тем более с Зауром, для которых он, собственно уже и не существовал.
И вот двадцатого марта друзья встретились вновь – на этот раз поздравить Гришу с тридцать первым днем рождения. Больше гостей не было. Светило петербургской психотерапии подарил друзьям свою книгу. За бутылочкой «Киндзмараули» поговорили немного о юнгианской психологии, Костя коротко рассказал о мистическом атеизме, Юра подхватил его идеи и перевел на свою любимую тему – критику расплодившихся эзотерических школ...
- Люди, сами не отдающие себе отчета в том, чего они хотят, гонятся за разной экзотикой. А ведь все, что нужно человеку и что составляет не аномальные, а нормальную его потребность, это, как ни банально, просто жить, но жить ярко и красиво, дышать полной грудью, – согласился с Юрой Костик. – У меня создается впечатление, что почти никому это не удается, как будто наша планета покрыта какой-то пленкой, мешающей людям Жить с большой буквы. И начинаются поиски иных миров, экзотических способностей... Кто-то, столкнувшись с невозможностью жить на пике восприятия и открытости миру, уходит в глухую невротическую защиту или заболевает, иные ищут на свою жопу приключения, экстрим, а многие неприкаянные ударяются в поиски чего-то эдакого: благо рынок услуг в этой области наводнен до предела – тысячи гуру предлагают все, что угодно. И очень мало кто может действительно помочь освободиться от этой пленки, заслоняющей собственно Жизнь...
- Я тебе скажу, что это за пленка, – живо отозвался Гриша. – Психотерапевтам уже сравнительно давно известно, что большинство из нас с младенчества несет в себе программу «не живи», внедренную, как правило, родителями с первых дней жизни и передаваемую из поколения в поколение. Это фундаментальный запрет, от которого большинство из нас до поры до времени умудряются ускользать, прячась за другие, менее грозные программы: «не будь здоровым», «не люби и не будь близким», «не чувствуй», «не достигай успехов» и тому подобное. Вот тебе и бегство от Жизни: мы обложены со всех сторон. И программа «не живи» временами проглядывает у каждого: приступами депрессии: суицидальными настроениями, нежеланием жить. И, если защиты из других программ вовремя не сработают, человек следует «не живи»: смертельно заболевает, попадает под машину, сходит с ума и вешается... Большинство людей не доживает до генетически возможного возраста... И в последние годы это стало все более явной тенденцией. Люди попросту не хотят жить!
- Ну, это ты хватил! – Юра усмехнулся, потягивая вино из бокала.
- Да нет, не хватил. Люди действительно не хотят жить. Не сознательно, конечно, в большинстве случаев не сознательно. Но бессознательно они соглашаются с программой «не живи», не противостоят ей, не изгоняют из себя. Ничто не происходит без сознательной или бессознательной санкции самого человека! И если человек умирает раньше срока, то будь уверен – он дал на это согласие, сдался, хотя, конечно, сознание его и будет протестовать...
- Позволь, но откуда берется эта программа «не живи»? – спросил Костя.
- Очень просто. Большинство детей являются нежеланными для своих родителей, сколь бы они не пытались думать обратное. Ребенок нарушает покой внутреннего «ребенка» самих родителей, и, как это кощунственно не прозвучит, этот внутренний «ребенок» желает устранить конкурента. Конечно, вы будете протестовать: материнская и отцовская любовь и все такое... Я не смею возразить. Но! Как бы не сильна была эта любовь, у самого идеального родителя случаются минуты, когда он, боясь признаться самому себе, отвергает свое дитя. Достаточно минуты подсознательного порыва: выраженного в мимике, взгляде... А сколь часто ребенок может слышать в свой адрес фразы, сказанные сгоряча, а иногда и от всего сердца: «И зачем я тебя родила!», «Лучше бы ты не появлялся!», «Ненавижу тебя!», «Что б ты сгинул!», «Из-за тебя...». Все! Этого достаточно. Младенец чрезвычайно восприимчив и даже мимолетный взгляд, не говоря уже о подобных фразах, воспринимает как заклятие. Взрослые для него волшебники, от них он полностью зависит. Несколько раз мать или отец сорвали на нем свою злость, ревность или отчаяние, - а с кем этого не случается, - и программка готова.
- Значит, говоришь, - человек подсознательно не хочет жить?
- И хочет и не хочет одновременно. И тут уж что пересилит: инстинкт жизни или программа. Повторюсь, от «не живи» можно спасаться, подставляя другие программы, что в конце концов и отражается в том, что, по большому счету, мы и не живем. Вот тебе и «пленка», Костя! Я вам больше скажу, - Гриша откупорил бутылку «Алазанской долины», разлил по бокалам и нахохлился, как будто собрался открыть важную тайну. - Люди, точнее, почти каждый человек не хочет, чтобы существовало само человечество! Вот программа программ! По сравнению с ней индивидуальное «не живи» – ерунда! Я этому как раз в своей книге посвятил параграф. И корни этого коллективного желания самоуничтожения человечества где, как вы думаете? – Гриша лукаво посмотрел на Костю.
- В «Ветхом Завете», что ли?
- Умница. Именно там. Оттуда эта зараза. Конечно, противоядие против этого есть. Прежде всего природное, биологическое. Ну и как в индивидуальном случае, всякие альтернативные программы. Человечество постоянно балансирует на грани и, может быть, лишь святые старцы своими молитвами удерживают его на краю пропасти. Но в последнее время и их сил уже недостаточно – вагончик вовсю катится под уклончик, как это не печально. Чтобы не обезуметь, мы воспринимаем волну накатывающихся со всех сторон катаклизмов через призму психологических защит, но тот, кто не боится смотреть фактам в лицо, видит, что ситуация наша весьма плачевна.
- И что ты предлагаешь?
- А что я могу предложить? Я не святой. Я могу помочь лишь ограниченному числу людей избавиться от саморазрушительных программ. Что и делаю, слава Богу!
- Выпьем за то, чтобы таких людей было все больше! – предложил Юра. – Может быть, успеет набраться некая критическая масса людей, которые своим осознанием перевесят бессознательную программу большинства...
- Вряд ли наберется, – мрачно произнес Костя. – Таких людей должно быть, как минимум, сто сорок четыре тысячи, ежели верить Апокалипсису. А мне почему-то кажется, что цифра, названная Иоанном, совсем не случайна.
- Я думаю, что возможно и меньшее количество людей. Но это должны быть такие люди, которые до мозга костей, до глубин коллективного бессознательного отказались бы от личного и общего «не живи»...
- А я – оптимист, – заявил вдруг Юра. – Я считаю, что мир спасет поэзия. А как говаривал Гельдерин, «всякий человек живет поэтически»...
- Не понял! – реагировал Гриша.
- А это Юра, видимо, Хайдеггера начитался, – пояснил Костя.
- Да, его, – согласился Юра. – А что, скажешь, он не прав?
- В контексте того, о чем говорил Гриша... Не знаю...
- Мне-то расскажите! Я у Хайдеггера только «Бытие и Время» читал. Пролистывал, точнее, – Гриша только сейчас отхлебнул вина, хотя тост Юра произнес еще минут пять назад.
- Хорошо, слушай. Существуют громкие метафизические слова: «Бог», «Идея», «Абсолютное», «Трансценденция», «Разум», «Бытие»... Существуют и научные понятия: реальности, пространства-времени, психики, рациональности... Но первые ничего не выражают, а вторые оказываются слишком узкими. Что можно сказать о метафизических терминах кроме того, что они означают некие фундаментальные сущности? И разве можно принять за истину жизни какую-либо геометрическую аксиому? Возможно ли выразить непостижимое? Не следует ли, по совету Витгенштейна, вообще молчать о том, о чем нельзя сказать ясно?
- Ну и... – торопил Гриша. Костя и вовсе заскучал: «Опять начинается столь знакомое за эти годы и столь опостылевшее праздное философствование. Гриша только-только зацепил живую тему, а Юрка опять сведет все к пустой болтовне!».
- Хайдеггер же в поздних своих работах говорит о том, что молчащее бытие все-таки звучит, – продолжал невозмутимо Юра. - Этот тихий голос бытия, звон его тиши слышит поэт. Он соединяет свет неба и сияние накрытого стола, привычные вещи и божественную благодать. И это все не фантазии, а проблески самого бытия в обычных вещах. Говор поэта призывает непостижимое: тайну смертных, милость богов, голос вещей, молчание мира. Язык только кажется изображением, выражением того, что есть, что можно оспорить или признать. Язык - это нечто бесконечно более серьезное, он течет в русле молчаливых допущений, в лоне молчащего бытия, которое смотрит на нас и говорит нам. Язык - место встречи четверицы мира, и поэтому любое слово - не просто знак предмета, но форма существования языка - его дом, как говорил Хайдеггер. Поэты - не небожители, и поэзия - не нечто, изолированное от человеческой жизни. «Поэтически живет человек на этой Земле» - эти слова Гельдерина определили философию языка Хайдеггера, который во всем стремился указать поэтическую меру жизни.
- Костя про нечто подобное еще в сентябре говорил. Про лексикоды... Ну и что из этого следует? – Гриша начинал горячиться.
- А значит это то, что современная философия все больше смыкается с поэзией. А поэзия и есть противоядие против всяческих программ типа «не живи»...
- Неубедительно, – перебил товарища Гриша.
- Действительно, Юра, туману ты напустил, но убедительности не хватает, – Костя, говоря это, в то же время удивлялся отдалению, которое произошло за эти полгода между друзьями. Много лет они пели, что называется, дуэтом, и вот начались диссонансы... К чему бы это?
- Нет, брат, все куда как сложнее. Книгу я вам свою подарил, да только читать вы ее наверняка не будете...
- С чего ты взял? – пытался защититься Юра.
- Не будете, не спорь. Я ведь не Хайдеггер и не Гадамер. Будет пылиться в шкафу, ну, может, перелистаете несколько страниц... Дело не в этом. Я заранее не в обиде. Поэтому вкратце расскажу, о чем там речь. А она там как раз о причинах, по которым нежелание человечества жить сейчас усилилось до угрожающей черты. А дело в том, что мы живем в момент всеобщего господства частного интереса. Люди все более привыкают жить каждый для себя. Причем даже для себя человек ставит не общие цели, а частные. И этот процесс все более обостряется... Общие категории, общие действия - все в большей и большей степени изымаются из обращения. Причем это происходит за счет идеологии частного, корни которой мы находим все в том же «Ветхом Завете». И за счет постепенного вымирания общего. Вот, допустим, у нас сейчас вымирает общее образование. Сейчас выпускник вуза - это не человек вообще образованный, а, например, «менеджер по…». Его при этом достаточно добросовестно готовят. Он получает сертификат, диплом, приступает к работе, будучи абсолютно уверен, что он к ней способен. Но быстро ломается, когда обнаруживается, что к этой работе он приступить не может, пока человек с оставшимся или чудом сохранившимся общим образованием его на то место, на котором он должен быть, не поставит. Нет, миллионы менеджеров, конечно, работают по очень частным задачам, но это не работа на какую-то общую цель, на масштаб...
- Это точно, – заметил Костя. – Полноценно образованного человека, осознающего свою историчность и сопричастность общему, к роду человеческому, нынче днем с огнем не найдешь!
- Другая массовая форма господства частного интереса - это когда человек, связанный с общественной, с общественно-политической деятельностью, оказывается носителем конкретного частного интереса. Провозглашается нечто общее, но на поверку преследуется частный интерес. Если раньше мы наблюдали значительно более быструю трансформацию общества за счет просыпающегося там и тут общего интереса, то сейчас мы наблюдем его самоуничтожение, распад — из-за господства частного над общим. Актуальны такие вопросы, как распад экономики, появление новых горячих точек на территории России и вокруг и, в конечном счете, вытеснение нашей цивилизации - цивилизации общества потребления, которая была преимущественно западной - мусульманской, в которой деньги и частный интерес не являются столь довлеющими. Там обеспечены некие иные ценности, более общего характера. Наша же эпоха - эпоха абсолютизации частного в его частной форме.
- Я не понял только, причем тут «Ветхий Завет»? – вмешался Юра.
- А «Ветхий Завет» – это вообще диверсия планетарного масштаба, направленная на то, чтобы управлять обществом рабов, умело втюхивая им частный интерес и частного же Бога под личиной якобы Единого, который сам не отдает отчета в своих кровавых деяниях, – пробовал пояснить Костя. Но Юра все равно не понял связи. Повторно объяснять не стали – Гришу несло:
- Если истина состоит в том, что деньги - всеобщая форма частного интереса, то деньги, как мы сегодня это видим, превратились в частную форму частного интереса. Деньги, таким образом, превратились в отдельного бога, которому каждого из нас заставили молиться в одиночку. Обретая деньги, я не обретаю богатство своих связей с миром, я не становлюсь БОГАЧЕ, я не становлюсь ближе к Богу, а я становлюсь обладателем своей частности, исключительности. И проблем у меня не уменьшается. Если же у меня нет денег, то я чувствую уничтожение своей исключительности. Наше общество сейчас похоже на то, как представляют Вселенную после Большого Взрыва: все разбегаются как можно дальше друг от друга. И тут возникает очень интересная вещь: абсолютизация денег была бы невозможна, если бы они не рассматривались как духовная инстанция. То есть, если бы их специально не обожествляли. Поэтому и бороться сейчас нужно не с деньгами, не с их системой распределения, а с процессом одухотворения частного интереса. С процессом идеологии, которая требует от нас, чтобы единственным высшим интересом для нас были деньги. Чтобы они были Альфа и Омега... При этом все остальное оказывается изъятым. Потому что, если частность абсолютизируется, если деньги становятся Альфой и Омегой, то не имеет смысла говорить о «нашем», общем - имеет смысл говорить о том, что у меня, в крайнем случае, учитывая, что у тебя и у него... Коммунисты, например, хотели сами построить рай на Земле, сами организовать единое общество. Они сами были апологетами общества. Не даром, поэтому, они хотели упразднить деньги...
- Анекдот по теме, – вмешался Юра. - Вопрос лектору по научному коммунизму: будут ли деньги при коммунизме? Ответ: у кого на момент установления коммунизма были деньги - у того они будут, а у кого не было - у того не будет...
Юру проигнорировали. Гриша же самозабвенно продолжал:
- Тот, кто ищет Альфу и Омегу в бабках, - тот забывает настоящего врага - идеологию, которая заставляет бабки абсолютизировать. Причем, идеологию как собственную, так и общественную. Так и вносимую в данное общество... С одной стороны, деньги отлично тестируют тенденции разделения. Мы сейчас входим в достаточно краткий период, когда мы начнем страдать от отсутствия общего. И то, что у кого-то много денег, а у кого-то их нет – понимается, и правильно понимается, как отсутствие истины. Бороться с идеологией частного невозможно... Задача поэтому может быть поставлена, как формирование психологии и идеологии общего. Господь нам в этом помогает, потому что он сам является Единым. И потому обращение к Богу - это выход за пределы своего «пузыря», в котором ты замкнут, отгорожен от другого. Это возможное, необходимое, но недостаточное действие. Потому что, если человек сам ничего не сделал, чтобы быть богоподобным, то Бог может к нему стучаться посильнее, но он Его слышать не будет. И если мы используем деньги как прием, чтобы протестировать частные моменты нашей жизни для того, чтобы их обобщить, соборовать, то это очень продуктивно. Если говорить про российское общество, то оно подходит к тому моменту, когда расщепительные тенденции доходят до такой остроты, что и само общество и отдельные люди начинают от этой расщепленности страдать. Одновременно наступает и частичное прозрение. Сейчас начинает появляться слой информации по поводу того, как же мы собственно живем. То есть появляется констатирующее мышление — как первый этап прозрения. Задача, исходя из этого, стоит простая и незатейливая: восстановить общественную психологию - психологию и философию общего интереса...
- Вот только кто ее восстанавливать будет? Ты что ли? – Костя пожал плечами. – Если люди так озабочены частным интересом, то тебя никто и не услышит. А услышит, так поймет по своему, в угоду этому самому частному интересу: как именно мне спастись...
- Книжка вышла, на симпозиум меня в Лондон приглашают, – пробовал парировать Гриша.
- Даже если твою книгу будут читать, а не поставят, как ты про нас с Юрой сказал, пылиться на полку, и даже, если тебя выслушают на конференции, это еще не значит, что твои идеи получат развитие. О них, может быть, даже будут спорить, поднимут дискуссию... Дай Бог, если у тебя в результате появится два-три единомышленника, действительно готовых работать в этом направлении. Но это – капля в море. Как Репетилов у Грибоедова: вы пошумите, да и затихните потихоньку.
- Да братцы, безрадостная какая-то сегодня картина нарисовалась, – резюмировал Юра. – Давайте хоть вино допьем, может быть нам легче станет.
- У суфиев вино было символом любви. У того же Омара Хайяма... – тихо пробормотал Гриша и осушил свой бокал.
Долго сидели молча, погруженные каждый в свои мысли, неторопливо потягивая вино. Минут через десять Гриша вдруг спохватился:
- А что, Костя, ходил ли ты к Андрею?
- К какому Андрею?
- Ну, к ясновидящему, к которому я тебя зимой посылал.
- Сходил. Забавный мужик. С порога назвал мне имена моих родственников. Даже про деда, чей дневник мы на даче читали, пару слов сказал: что мол, репрессировали его в тридцать седьмом. Не ты ли, Гришка, ему об этом сообщил?
- Господь с тобой! Зачем мне тебя разыгрывать. Ну а про ситуацию-то твою что он сказал?
- Сказал, что с Натэллой у нас давнишняя связь. Дескать, во многих прошлых жизнях она была причиной моей гибели. Либо сама убивала, либо из-за нее. И в этой жизни, если судьба сведет, явная угроза... Что и проявилось в этой истории с сожжением в сарае. Но дело прошлое: я для них сгорел, так что опасность миновала.
- Не говори «гоп»! Помнишь, я предупреждал тебя, что ты чуть душу не продал и вляпался в опасную игру? Ты попал в ситуацию, когда нужно вовсю заниматься познанием себя, а ты препарировал Бога. Вот еще один пример преобладания частного интереса. Препарируя Бога, ты удовлетворял свои узкие интеллектуальные потребности. А через самопознание ты вышел бы на общечеловеческие ценности и идеалы. Не перебивай! Спасло тебя только то, что ты писал про Мартина Гуску: тут ты вольно-невольно погружался в мир общечеловеческого, пусть и путем проекций. Знаешь, что писал Юнг про подобные случаи?
- Ну?
Гриша достал из книжного шкафа толстый том Юнга и зачитал вслух заложенное закладкой: «Если судьба требует самопознания и встречает отказ, это может привести к реальной смерти. Такая потребность не возникла бы у человека, если бы он все еще мог найти какой-то перспективный обходной путь. Но он оказывается в ловушке, из которой его освободить может только самопознание. Другого пути для него быть не может. У бессознательного есть тысяча способов с удивительной скоростью разрушить бессмысленное существование» .
Эта фраза подействовала на Костю неожиданным образом. Нет, как раз тогда он не продал душу: все, что он с разных сторон говорил про Бога, про Слово, было как раз самопознанием, ибо кто проложил границу между Богом и «Я»? Это СЕЙЧАС он начал забывать Его. Сейчас, когда ему хорошо... И дело не в том, что бессознательное за это может его уничтожить, совсем не в этом, а в другом: из его жизни стал исчезать смысл. Пусть теоретически, но он жил только Богом: с точки зрения гностицизма, христианства, экзистенциализма, атеизма, мистицизма – какая разница – Бог был основой его жизни. «Я» было основой его помыслов. Это шло от недостатка – от ущербности. Теперь, когда он стал более полноценным – социально, биологически, психологически, этот смысл стал исчезать...
Благодаря словам Гриши и этой цитате из Юнга что-то вдруг как будто вспыхнуло в Костином существе. По иному, не теоретически – он просто ВСПОМНИЛ. Вспомнил Библиотеку, Бога, явившегося ему там, Бога – Слово, которого Костя искал... Юра говорил, что поэзия спасет мир. Можно сказать иначе: мир спасет и спасает Слово! - Костя не успел понять, что произошло, – вдруг задышалось очень легко, и в груди стало разливаться сияние и благодать.
Он поспешил распрощаться с недоумевавшими товарищами: им казалось, что есть еще о чем поговорить, да и не поздно еще было. А он шел по улице легкой походкой, не шел, а почти летел, - мир раскрывался полнотой Слова, и навстречу Ему взрывался в груди целый мир, который тоже был Словом и взрывался навстречу Самому Себе. Одна лишь мысль, соединялась с этим взаимопроникающим «взрывом»: «Я осознаю Бога живого в своем сердце!!!» Он любил все и всех, кого встречал на улице. Захотелось громко читать стихи, помахать рукой компании девушек: те, видимо, что-то почувствовав, помахали в ответ. Душа пела, ликовала, благодать пронизывала все его существо. Почему-то, уже возле дома, вспомнились Платоновы, вспомнились тоже с любовью. Вспомнилась еще строчка, которую он когда-то прочитал у Хомякова и тогда не понял, как, наверное, не понимали этого, к сожалению, Платоновы, так как он понимал-переживал ее сейчас, когда не было никакого противоречия с церковью, - ни противоречия, ни противостояния, которое так долго сидело в нем: «Церковь есть единство всех разумных существ, разумно и свободно покоряющихся благодати» . И еще одно открылось ему в этот вечер: все его искания, да, впрочем, и все искания людей — это искания любви. Мы все недолюблены с детства – Гриша был прав. И религия – своего рода сублимация любви. Как все просто! Удивительно просто!
Дома на автоответчике было две записи. Первая от Гали: «Дорогой, не пора ли нам, наконец, помириться? Звони». Вторая... голос... Натэллы: «Костенька, ты жив! Я видела тебя сегодня из окна троллейбуса! Милый, завтра позвонить не смогу: жди моего звонка послезавтра!» – мир откликался на Костино состояние неожиданными резонансами. Гале он не стал звонить, сегодня не хотелось – решил отложить до завтра. Голос Натэллы встрепенул Костю куда сильнее. Нет, не страхом перед предсказанием ясновидца, – новой вспышкой любви, которая и так переполняла сейчас все его существо.
И вот почти в полночь еще: звонок Сони Вознесенской – вот уж чего он никак не ожидал.
- Костя, я хочу тебя, хочу встретиться. С мужем рассталась – он застал меня с другим мужчиной. Встретимся?
И опять екнуло сердце. Еще одна вспышка на солнце, и так сияющем в полную силу. Понадобилось колоссальное усилие, чтобы сказать:
- Я позвоню тебе на днях - сейчас много работы, – что-то подсказывало Косте, что не нужно спешить с женщинами, каждая из которых была по-своему желанна, и встреча с каждой предвещала свои прелести и свои опасности. Но о прелестях и опасностях он будет думать после. Он любил, любил каждую, но знал, что ему нужен хотя бы день, чтобы осмыслить происходящее. Да, завтрашний день – он будет очень важным!
Костя даже не удивился, что на его состояние отреагировали одновременно три близкие ему женщины, каждую из которых он по-своему любил. Впрочем, сейчас он любил всех и не удивился бы, если бы на флюиды, от него исходящие, откликнулись бы не три, а тридцать женщин... Засыпал Костя, - если это состояние на волне благодати можно назвать сном, - с тем же ликующим возгласом в душе: «Я осознаю Бога живого в своем сердце».
3.
Ты знаешь, перед каким выбором стоишь? Либо ты остаешься в тюрьме, которую твой век именует долгом, честью, самоуважением, и покупаешь этой ценой благополучие и безопасность, либо ты будешь свободен и распят. Наградой тебе будут камни и тернии, молчание и ненависть; и города и люди отвернутся от тебя.
Джон Фаулз. «Любовница французского лейтенанта»
Сон под утро был необычайно ярким, сильным и пронизывающим. Настолько ярким, что почти ничем не отличался от яви. Может быть поэтому, уже проснувшись, Костя минут пятнадцать переживал приснившееся с неослабевающей остротой... А приснилась Косте его мама: во сне ей было лет тридцать – тридцать пять. Она была полураздета: розовое белье и черные чулки (когда Косте было двенадцать – четырнадцать лет она, тогда очень привлекательная женщина, часто переодевалась при нем, считая его «еще маленьким» – хотя кто из знакомых с психоанализом читателей усомнится в ее бессознательных мотивах!). Костя лежит на диване, а мать, подойдя к нему вплотную и зло прищурившись, говорит:
- А я ведь знаю твои преступные мысли! Ты ведь хочешь меня, – признавайся, негодный мальчишка! Ты хочешь совершить инцест! Не вздумай отпираться! – Она продолжает обвинять его, а сама ложится рядом и приоткрывает одеяло. И тут предательская плоть начинает восставать. Мощнейшая эрекция, которую не удается скрыть. Он пойман с поличным! Он пропал! Краска стыда заливает щеки. Мать видит его восставший член:
- Ага! Я же говорила, что ты хочешь меня! – Глаза ее уже не злые, а насмешливые, лукавые. И тут он понимает, что ничего в жизни не хотел так сильно, так остро, так несбыточно, как близости с этой женщиной. Его возбуждение и желание ни с чем не сравнимо и перекрывает стыд и страх. Следующий кадр: он вошел в нее (!!!) и смотрит в ее широко открытые глаза. Он буквально взрывается от этого переживания: случилось невозможное – близость, но как же, все-таки, ничтожно это слово по сравнению с тем, что он чувствует!
И тут он просыпается, испытывая невероятно ошеломляющий, огненный, непостижимо длительный оргазм, охватывающий все его существо; ослепительная молния, необыкновенно сладостная, пронзает все внутренности и, обжигая тело, проникает в глубины души, заставляя ее трепетать, содрогаться и распахиваться одновременно...
Еще не поняв, сном это было или явью, Костя несколько минут лежит ошарашенный. Несмотря на то что оргазм уже позади, возбуждение и жгучее желание не унимаются. Он все еще видит ее глаза перед собой; ее глаза во время ЭТОГО. Может быть, он неожиданно вспомнил то, что действительно произошло в детстве и, будучи запретным, было изгнано сознанием на долгие годы? Нет, это невозможно! Он и представить себе не может, как бы он... нет, как бы они оба жили, как смогли бы смотреть друг на друга, разговаривать, случись это на самом деле! Это была бы какая-то иная жизнь, выдержать обнаженный нерв которой возможно, только если быть абсолютно открытым, прозрачным, готовым к предельной степени близости. Конечно, это невозможно с обеих сторон... Впрочем, - Костя встряхнулся, - о чем он думает так серьезно? Он что, обалдел? Боже, приснится же такое!
Он вскакивает с кровати и бежит под душ. Но даже студеная вода не помогает избавиться от наваждения. За завтраком Костя погружается в воспоминания. Похожие чувства и ощущения столь невероятной близости, ключи к которой ему открылись в сегодняшнем крамольном сне, он испытывал с Соней Вознесенской. Тогда ему казалось, что он потерял свои границы, стал единым с каким-то непостижимо нежным и необъятным пространством. Истерика, случившаяся с Соней, прервала эту распахнутость миру... Стоп! Вчера вечером, когда он шел от Гриши, вплоть до момента засыпания, – он ведь переживал что-то очень похожее, только немного по-другому! С Соней было взаиморастворение, а вчера взрыв: мир взрывался в него, Костю, он же взрывался навстречу миру. Это были две стороны той несказуемой близости, которую он испытал только что во сне. Взаимное растворение с Соней и взаимный взрыв с миром, соединившиеся в порочном (ум его оперировал еще, не смея отказаться от всех защит, подобными категориями) сне...
И вот она – догадка: вчера, под влиянием Гришиных слов и нескольких строк из Юнга, он ВСПОМНИЛ Бога, и сегодняшний сон оказался символом той страсти, которая уже многие годы зрела в нем, не смея проявиться и заявить о себе. Это было всепоглощающее, страстное желание близости с Богом, близости абсолютной, безоглядной, без-защитной. В этом сне мать – амбивалентная фигура, символ дара жизни и смерти, первой без-умной любви и первой ненависти (вспомнилось осознание ненависти к матери в истории с Викой Станкевич) – явилась символом неописуемой полноты Слова. Желание абсолютной близости с Богом... Когда стерты все границы...
И тут Костя вспоминает о трех женщинах, которые внезапно одновременно заявили о себе и о своем желании быть с ним. Каждая из них обладала только ей свойственными чарами. Выбор каждой из них (а выбирать придется, и Костя это отлично понимал) сулил свои неповторимые прелести, но и свои опасности. Смертельная (в буквальном смысле) опасность встречи с Натэллой окупалась сладчайшим безумием, очарованием юности и безудержной силы пола. Соня, открывшая ему дверь в сад Эдема, в блаженство узнавания и растворения друг в друге, непостоянная, ветреная красавица Соня – не таят ли отношения с ней опасности попасть в ловушку бесконтрольной ревности, вспышки которой могут погубить и его и ее. Погубить в прямом смысле слова – это не менее опасно, чем Заур и его головорезы. Галя, жизнь с которой может быть уютна и удобна во всех отношениях... Но не последует ли за этим уютом забвение смысла и гибель души? Конечно, все эти опасности могут оказаться сильно преувеличенными и их вполне можно избежать... В конце концов, он ведь в каком-то смысле и рожден для риска (уретральное биологическое предназначение)!
Значит, сегодня ему предстоит сделать выбор? Да, именно сегодня. Откладывать невозможно. Но не нужно и торопиться – говорит он себе. Лучше всего выйти на улицу и бесцельно гулять, размышляя и взвешивая, обращаясь за подсказкой к интуиции... Но как выбрать, чтобы потом не раскаиваться и не казнить себя? И кто, собственно, выбирает? Я? Бессознательное? Господь? Или как там говорил Гриша, отвечая на подобный вопрос Толику на даче и щеголяя своей эрудицией в области философии постмодернизма: «Текст интерпретирует сам себя»?
Сегодня воскресенье и весь день свободен. Костя оставляет на автоответчике просьбу звонить поздно вечером и выходит на улицу. Денек выдался теплый и солнечный, можно даже расстегнуть куртку. Времени до вечера много, можно отвлечься и просто идти, глазея по сторонам, отодвигая необходимость задумываться и решать на призрачное «потом». Он так и делает. Однако, пройдя несколько кварталов, вдруг отчетливо понимает, что выбор уже происходит! Только выбирает не он. Вернее, он, но не тот Костя, которым он привык себя считать. Сознание на волне вчерашнего откровения и сегодняшнего сна расширено: это отчетливо ощущается – Костя осознает тончайшие нюансы происходящих в нем душевных процессов. И, наверное, впервые в жизни осознает того в себе, кто, собственно, и совершает выбор. Это совсем не то, о чем говорил Гриша, хотя, возможно, его выражение: «текст интерпретирует сам себя», если проинтерпретировать его определенным образом, тоже подойдет... Но лучше всего о нем – о том, кто выбирает, - сказал поэт: на ум приходят строки Хуана Рамона Хименеса:
Я – не я, это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда оступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.
И еще Костя осознает, что выбор растянут во времени. Вот уже час, как он гуляет, наблюдая за этим процессом, удивляясь ему, стараясь не вмешиваться, ибо понимает, что любое вмешательство обыденного сознания лишь создаст помехи и отодвинет решение. «Не может быть, чтобы выбор длился так долго, он ведь свершается этим мной, который, в то же время, – не я, - в доли секунды» – такие мысли иногда проносятся в голове, хотя Костя пытается идти с расфокусированным взглядом, что помогает не думать, а тонко чувствовать все, что происходит внутри. Но мысли все же просачиваются во внутреннее безмолвие. «А почему я, собственно, решил, что выбор происходит в долю секунды? И даже если это действительно так, может быть именно сегодня он – тот я, который выбирает, решил мне показать всю развертку этого сложного процесса во времени?» Процесс действительно сложный. Костя и предположить не мог, что это происходит именно так. Он ощущал в себе медленные покачивания весов со многими коромыслами. И от каждого такого покачивания исходили волны, запуская вращение целого каскада шестеренок – событийных рядов не только его, Костиной судьбы, но и судеб огромного количества людей, которые вовлекались совершенно определенным образом в круговорот его жизни в случае перевешивания того или иного варианта. Костя не сомневался, что какими-то невидимыми нитями он связан со всеми этими людьми, проявленными уже и совсем еще незнакомыми, и он отчетливо ощущал (расширенное сознание тому порука), как и у всех этих людей начинали вращаться в такт с его, – шестеренки их судеб, вовлекаясь или отталкиваясь. Хоровод виртуальных событий кружил вокруг него, а выбор все длился и длился. Наконец, уже ближе к вечеру, пространство внимания вдруг стало плотным и перестало «плыть». Тогда Костя понял, что выбор сделан. Он не знал, да и не хотел сейчас знать, кто именно был выбран из трех женщин, - кстати, существовала еще четвертая возможность – выбрать на какое-то время одиночество, и она была равноправной с остальными. Он просто знал, что решение принято и что события потекут теперь в соответствии с этим решением. Ему позволено сегодня было взглянуть на таинство: так творилась явь, так борьба мира идей (по Платону) воплощалась в историю. Уже этого было достаточно, чтобы чувствовать себя причастившимся к бытию в его полноте и таинственности. Вечернее состояние души – удивительное спокойствие, умиротворенность и полнота...
Дома, уже перед сном, он вдруг отчетливо понимает, кого же он выбрал. Понимает и смеется – долго, около получаса. Он думал, что выбирает одну из трех женщин или, на худой конец, одиночество, а выбор-то происходил совсем не такой. И как он только раньше не догадался – ведь сегодняшний сон был настолько явной подсказкой! Он выбрал... Бога. Да, Его – Слово, во всей полноте смыслов и «означаемых»! А какая именно случится женщина, или не случится вовсе – это уже не имело значения.
В формулу, которую он произносил вчера, в потоке благодати, добавилось одно маленькое, но столь капитально переворачивающее все прошлые ценности и смыслы уточнение: «Я осознаю Бога живого в своей душе и понимаю, что все остальное для меня второстепенно». Теперь неважно, как сложится с женщинами и со всем остальным. Важно, что он чувствует, как начинает обретать Бога в себе...
4.
Наши высшие прозрения должны – и обязательно! – казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого... Есть такие духовные высоты, при взгляде с которых даже трагедия перестает действовать трагически; и если совокупить в одно всю мировую скорбь, то кто отважится утверждать, что это зрелище необходимо склонит, побудит нас к состраданию и таким образом к удвоению скорби?..
Фридрих Ницше. «По ту сторону добра зла»
- Все это время я очень часто вспоминала ту ночь, которую мы провели вместе. Вспоминала с двояким чувством. Там было райское блаженство, которого я не переживала даже близко ни с одним мужчиной. Но, с другой стороны, я так явно ощутила, что за тобой стоят и какие-то злые силы...
В этот вечер, следующий за вечером, когда произошел ВЫБОР, они сидели в кафе на Литейном. Соня, позвонив утром, готова была приехать к нему домой или пригласить к себе, но Костя предложил встретиться именно в кафе, дабы ситуация не была воспринята ими обоими однозначно, как продолжение когда-то неожиданно начатой и столь же внезапно закончившейся любовной связи. Он действительно никуда не торопился и решил, что встреча на нейтральной территории даст ему возможность определиться в своих чувствах к этой женщине. Костя улыбнулся в ответ на ее слова:
- Кто-то очень давно совершил грубейшую ошибку, из-за которой человечество оказалось вовлечено в жесткую иллюзию дуальности. Ошибка состояла в разделении на добро и зло. Слово, Которое было в Начале, и все его интерпретации, или проще – Творца и Творение, которые, как я полагаю, едины, – некорректно рассматривать через призму добра и зла. Это грубое упрощение, приведшее к множеству бед и недоразумений. Это самое Слово ветвится всей спектральной гаммой, тысячами и тысячами оттенков, персонифицируясь великим множеством сил.
- Ты, Костя, опять пускаешься в философствование. А я говорю про ощущения. Мне тогда было очень страшно. Поэтому я и говорю о злой силе.
- Еще одна грубая ошибка: «Если мне или кому-то страшно или больно – значит за этим стоит злая сила»! Если говорить на этом языке – о силах, то можно действительно предположить, что за многими явлениями стоит действие тех или иных сил. И то, что тебе больно или страшно, – говорит лишь о том, что сила чего-то ждет от тебя. В нашем случае – какого-то осознания.
- И чего же я должна была осознать?
- Может быть, вспомнить что-то? А?
- Что вспомнить? Ты говоришь загадками.
- Просто я – вспомнил.
- И что же ты вспомнил?
- Не стану тебе говорить пока. Важно, чтобы ты вспомнила сама. Может быть, для этого еще представится случай.
- Если ты имеешь в виду, что для этого нам нужно переспать, то я согласна. Неужели ты не догадался, что я на это и намекала, предлагая встретиться?
- Конечно же, догадался. И я очень хочу тебя, Соня. Только давай не будем торопиться, хорошо? Не сегодня.
- Когда?
- Не знаю еще...
- Ну, знаешь ли, когда мужчина начинает ломаться и набивать себе цену, мне это становится неинтересно. Извини, я, пожалуй, пойду, – Соня отодвинула стул, собираясь подняться, но Костя успел мягко положить свою ладонь поверх ее, приглашая задержаться.
- Я не ломаюсь. И не набиваю себе цену. Мы оба прекрасно знаем цену наших отношений, – он пристально смотрел ей в глаза и она, кажется, поняла. Подвинулась обратно к столику, положила вторую руку сверху, принялась играть его пальцами.
- Ты ведь хотел еще что-то сказать про эти разноцветные силы? Так?
- Хотел. Каждая из множества сил, проявленных в этом мире, имеет свои виды на человека.
- Зачем это им?
- Они борются за сознание, ибо только через человека они могут осознавать сами себя.
- А зачем им осознавать себя?
- А это уже изначальное веление Слова...
- Ты имеешь в виду Бога?
- Да, но мне удобнее называть Его Словом. Именно Слово, персонифицируясь множеством сил, борющихся за осознание человека, пытается осознать Себя в Своем многообразии и единстве. Через «единство и борьбу противоположностей»... Человек оказывается крайним. В нем Слово осознает себя, выстраивая в то же время хитросплетения наших судеб, дабы осознание было насколько возможно объемным и полным. И наша задача – научиться обращаться с силами, которые значительно более могущественны, чем мы.
- Если они сильнее нас, то это они обращаются с нами, как им захочется.
- Все не так просто. Да, конечно, в их власти играть нашими жизнями и судьбами, но осознать себя они могут лишь через нас. Поэтому осознающий человек оказывается на равных с ними. И в его власти направить силы, заинтересованные, например, в увеличении энтропии, в разрушении, - на разрушение иллюзий, например, а не живого... И помочь силам, несущим тенденции к негэнтропии, направлять развитие и вечное движение. Получается такая красивая картинка: Слово и Его образ и подобие – человек кружатся в сложном танце, на острие неустойчивого равновесия, рассыпаясь в восприятии многообразием картинок, звуков, ощущений... Мне кажется, что задача человека – упорядочивать силы, превосходящие его по мощи тысячекратно, благодаря своей осознанности, и, путем этого непредсказуемого танца, удерживать баланс неустойчивого равновесия в себе и мире...
- Картинка действительно красивая, но нереальная. Посмотри, что происходит вокруг. Во времена наших родителей разве было такое множество рассыпающихся семей, например? – Тема для Сони была весьма больная.
- Да, действительно, сейчас многое рассыпается. Происходит распад института брака, ученичества, дружбы. Плывут ценности и смыслы в общечеловеческом масштабе. Но, может быть, распадается как раз все то, что построено на иллюзиях, на лжи, на самообмане?
- Ну, знаешь ли!
- А почему бы и нет? Твой брак разве был основан на безусловной любви?
Она помрачнела. Костя смотрел на нее и чуть заметно улыбался. Ему нравилось чувство, которое он сейчас испытывал к Соне. Ни намека на былую неловкость, напротив, абсолютная уверенность в себе, и, вместо необузданной страсти, – нежность и что-то еще... Вдруг – та самая безусловная любовь?
Соня вышла из состояния печальной задумчивости:
- Ты вот все толкуешь о познании Бога и о самопознании, об упорядочивании сил... А мне, если честно, нужно другое. То, что гораздо проще и человечнее. Вот послушай стихи, недавно наткнулась в Интернете, - они удивительно отражают то, в чем я нуждаюсь.
Она откинулась на спинку стула, прикрыла глаза и произнесла негромко нараспев:
Я думала, что главное в погоне за судьбой -
Малярно-ювелирная работа над собой:
Над всеми недостатками, которые видны,
Над скверными задатками, которые даны,
Волшебными заплатками, железною стеной
Должны стоять достоинства, воспитанные мной.
Когда-то я так думала, по молодости лет.
Казалось, это главное, а оказалось - нет.
Из всех доброжелателей никто не объяснил,
Что главное - чтоб кто-нибудь вот так тебя любил:
Со всеми недостатками, слезами и припадками,
Скандалами и сдвигами и склонностью ко лжи,
Считая их глубинами, считая их загадками,
Неведомыми тайнами твоей большой души.
Ему показалось на мгновение, что он понял ее, понял все ее метания, страдания, поиски этой самой безусловной любви, скрывающиеся за всеми мимолетными связями... Она обречена была искать и не находить. Если только... Но об этом «если только» Костя не хотел сейчас думать.
Они вышли из кафе держась за руки, и молча пошли к метро. Легкость и ощущение вернувшейся юности: вот так пятнадцать лет назад он забирался с Настей на карьер. Тогда все было по-другому: он был поглощен своими мыслями и опасениями, неловкостью и стеснением. Сейчас – свобода, внимание и нежность к Соне... Молчание было естественным. Перед тем, как выйти в переход на «Технологическом институте», Костя обнял подругу и поцеловал ее губы. Она ответила и ее страсть чуть не увлекла его. Мягко отстранившись, он пожал ее теплые ладошки. В глазах Сони еще была надежда.
- Хочу тебя, милая. Но что-то мне подсказывает, что сегодня не нужно этого. Потом... Пока....
Он вышел, двери закрылись, и пока вагон набирал скорость, он видел, как Соня стоит возле двери и грустно смотрит на него. Встретятся ли они вновь?
Было еще не поздно – часов восемь вечера, когда Костя подходил к своему дому. И тут, вдруг, совершенно неожиданно... Она же хотела только позвонить... И вот:
- Костенька, миленький мой! Я так соскучилась по тебе! Я так хочу тебя! Пойдем скорее, у нас всего полтора часа. Иначе Заур опять что-нибудь заподозрит.
Он, не успев опомниться, крепко обнимал Натэллу, целовал ее жаркие влажные губы.
- Пойдем скорее, – торопила она. – У нас так мало времени. Теперь я смогу раз в неделю приходить к тебе на час или даже на два...
Костя остановился, отстранился:
- Что значит: «раз в неделю на час или два»? Я не собираюсь тебя ни с кем делить! Я не отпущу тебя. Ты пришла, - я ждал этого, - зачем же нам теперь расставаться? Для Заура я мертв, он не будет искать тебя здесь.
- Ты не знаешь, как он стал свиреп. Он выследит. Он найдет нас, даже если мы убежим на край света. Я не могу. Я должна буду уйти. Но я буду приходить к тебе, милый.
- Нет, постой, так не пойдет! – Благостное настроение вечера испарилось, и начиналась истерика. Именно истерика: такого Костя за собой давно уже не помнил. Он прижал девушку к стене дома. – Ты либо останешься, либо уйдешь навсегда. Третьего не будет. Либо останешься, либо уйдешь. Слышишь! – По щекам бежали слезы. Почему все складывается так! Почему он не может из-за какого-то мерзавца быть с желанной девушкой? Быть с ней всегда. Встречи украдкой на полчаса! Разве достоин он этого? Костя резко отпустил Натэллу. – Уходи отсюда!
- Костенька, что ты?!
- Уходи, слышишь! И не приходи больше никогда! Забудь этот дом и мой телефон! Все! Кончено! Уходи, чего стоишь!
Натэлла плачет и, повернувшись, медленно идет прочь. Руки ее бессильно висят. А Костя, поднявшись к себе, хлопнув дверью, еще около получаса мечется по квартире в истерике. Опрокидывает стулья. Стучит кулаками по стенам, столу. Что-то кричит в адрес Натэллы и Заура. Клянет судьбу за то, что все сложилось совсем не так, как он хотел. В эти минуты он напрочь забывает все, что говорил Соне про силы, про осознание. Соня – она ведь оказалась почти в такой же ситуации с ним, как он с Натэллой, тем не менее, держалась она куда достойнее, чем он сейчас. Эта мысль остужает Костю. Он вдруг вспоминает, как родители рассказывали, что когда ему было три года, он устраивал истерики, будоража весь дом, крича и топая ногами, если что-то выходило не по его желаниям. Потом это прошло. Сейчас маленький капризный мальчик вновь проявился во всей своей красе.
Успокоившись, умывшись и выпив чаю, Костя размышляет о случившемся. Маленький капризный мальчик, который хочет, чтобы мир вертелся вокруг него... Вот кто проявился в нем. Костя зол на себя, на этого маленького мальчика. Ну да, он недополучил любви, поэтому и капризничает, но пора бы уже и повзрослеть! Смешно – докатиться до банальной истерики! Прогнал Натэллу... Хотя... Любил ли он ее?.. А может, этот капризный мальчишка прав: мир действительно должен вертеться вокруг меня, а не наоборот, как втирают многочисленные духовные псевдоучители? Всеобщее равенство? Социуму это выгодно, и Костя с детства боялся проявить и принять свою уникальную индивидуальность. Может быть, довольно уже играть в эти игры, где ты один из стада баранов, ведомых на бойню? Принять свою избранность... Что это – чувство собственной важности? Нет. Принятие своего достоинства - вот ключ! Тогда и любовь к другим будет настоящей – от избытка. А пока она была, если и была (!), лишь от недостатка. Вот что трудно: признать, что ты избранный и не должен никому ничего, в том числе и ничего не должен доказывать. Это именно достоинство по праву. Тот капризный мальчишка все-таки прав – дети всегда чувствуют точнее взрослых, - только он не знал иных путей, кроме капризов. Но когда понимаешь, что если мир почему-то не вертится вокруг тебя, то это не твоя проблема, и не нужно этим заморачиваться, тогда и достоинство возвращается. И наоборот, когда достоинство принимается, мир действительно дает зеленый свет. Вот так! Костя вновь возвращается к гностику Василиду и его словам «Я учу для одного из тысячи». Да, я один из тысячи, а может быть, и из миллиона. Мне многое дано. Я многое уже сделал. Пора, наконец, принять это как факт. И не прятаться стыдливо за понятия о равенстве и не смеяться глуповато, прикинувшись валенком, вместе с толпой над самим словом «избранность»!
Как только Костины мысли сложились таким образом, он испытал прилив энергии, бодрости и любви к себе. Это были знаки, что он на верном пути.
Ближе ко сну он возвращается мысленно к разговору с Соней. То, что он говорил про силы, про осознание, про человека, как единственную возможность для Бога осознавать Себя, хорошо согласуется с вечерними мыслями об избранности и достоинстве. Но чего-то не хватает... Чего же? Все слишком гладко – нет противоречия, которое обеспечило бы накал и то самое неустойчивое равновесие, о котором Костя так много думал в последнее время.
Он находит противовес, открыв томик Николая Бердяева. Вот эти слова великого русского философа: «Кто мы? Обиженная невинность, пленники у внешнего зла, порабощенные чуждой нам стихией, или мы преступники перед высшей правдой, грешники, порабощенные внутренней для нас силой зла, за которую сами же и ответственны? Если зло и страдания жизни, смерть и ужас бытия не являются результатом преступления богоотступничества, великого греха всего творения, свободного избрания злого пути, если нет коллективной ответственности всего творения за зло мира, то теодицея невозможна, то бытие не имеет смысла. Возложить на Творца ответственность за зло творения есть величайший из соблазнов духа зла... Так превращается первоначальное сознание греховности в злобную обиду на мир, в претензию получать все богатства бытия, не заслужив их, в желание отделаться внешним образом от зла... Человек перестал понимать, почему он так обижен природой, почему он страдает и умирает, почему рушатся его надежды, и озлобляется, мечется, отрекается от благородства своего происхождения... Сознание же наступает тогда, когда освобождается человек от лживой идеи, что он лишь пленник у посторонней ему злой стихии, что он обиженный внешней силой, когда возвращается человеку его высшее достоинство, повелевающее самого себя считать виновником своей судьбы и ответственным за зло» .
Костя пытается понять и соотнести слова Бердяева с тем, что говорил он Соне. То, что говорил он, – непредсказуемый танец, вне категорий добра и зла – дух ризомы. То, что пишет Бердяев – крест. А удержание баланса в себе и через себя и есть сопряжение креста и ризомы! Но это опять теория... Как может он соединить это своей жизнью? Мартин, как ему кажется, стихийно жил так, но не сознавал этого. Как же сделать этот шаг?
Перед сном Костя проговаривает открытую вчера формулу: «Я осознаю Бога Живого в своей душе и понимаю, что все остальное для меня второстепенно». Одно только произнесение этой формулы наполняет его благодатью, в потоке которой он и засыпает.
Утром вновь смена настроения: тревога и предчувствие, что что-то должно произойти. Что-то важное, судьбоносное. Произнесение формулы не помогает: благодать сошла – как и не было. А вот тревога нарастает. В одиннадцать часов раздается телефонный звонок. Костя сразу узнает голос, хотя они не виделись и не созванивались уже более года. Это Николай Владимирович Ю., художник, друг Костиного отца. Раньше Константин частенько бывал в его мастерской. Более тридцати лет Николай Владимирович писал картины по мистическим и библейским сюжетам.
- Доброе утро, Костя! Как ваши дела? Давно мы с вами не общались.
- Спасибо, Николай Владимирович, хорошо. А у вас есть новости?
- За то время, Костя, что мы с вами не виделись, я написал три картины. Одну закончил всего несколько дней назад.
- А можно зайти к вам и посмотреть?
- Конечно. Когда вас ждать?
- А можно сегодня?
- Хорошо, приходите.
Костя кладет трубку и тут же звонит своему компаньону: ссылаясь на нездоровье, говорит, что сегодня в фирме не появится.
В два часа дня он уже у художника. Тревога не была напрасной: погружаясь в сцену Тайной Вечери, запечатленную на картине Николая Владимировича, он предчувствует, что ему вот-вот откроется нечто. Почему-то Костя знает, что это то, от чего он убегал всю свою жизнь, то в нем, что не открылось даже во время недавних озарений. Какая-то страшная и, вместе с тем, простая и очевидная истина...
5.
Крупица надежды, право на существование – что же еще нужно антигерою? Оставь его, говорит век, оставь на распутье, перед выбором: разве не в том же положении и человечество – оно может проиграть все, а выиграть лишь то, что имело; сжалься над ним, но не выводи на дорогу, не благодетельствуй; ибо все мы ждем, запертые в комнатах, где никогда не зазвонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину, этот кристалл сострадания, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется, - ложь.
Джон Фаулз. «Волхв»
Костя с художником сидели напротив картины.
- Чаша выпита и хлеб съеден. И как раз перед тем моментом, который здесь изображен, Иисус произносит слова: «Один из вас предаст Меня». И дрогнуло сердце каждого, кто был там, ибо каждый из них почувствовал, что это может быть он! Понимаете, Костя, - каждый! И каждый, кто как вы сегодня, пережил себя там, знает, точно знает, что и он может... Неважно, что прошло две тысячи лет, ничего не поменялось – каждый из нас сейчас может... И вопрос, который пронзает душу, таков: «Не я ли, Господи?» Страшный вопрос, вы абсолютно правы, Костя! Я так именно и назвал эту картину: «Не я ли, Господи?»
- Не я ли, Господи? – Костя нервно засмеялся. - Идет к развязке дело.
- О чем вы?
- Нет, это я так, о своем... Кажется, я начинаю кое-что понимать... Пойду я, Николай Владимирович, спасибо вам...
Он шел к метро, иногда рассеянно натыкаясь на прохожих, не замечая этого, бормоча про себя этот вопрос, который оказался неожиданным ответом. Ответом на то, что происходило с ним, Костей весь этот год, а может быть и ответом на что-то большее...
Возле «Петроградской» он остановился. Нет, он не поедет сейчас домой... Ему нужно пройтись, побыть среди людей, среди толпы. Что-то терзало его. «Не я ли, Господи?» – Нет, предательство Иуды Искариота и те параллели, на которые намекал художник, тут не при чем. Здесь нечто иное...
Костя спустился в подземный переход, вышел на Большой проспект – шумный, наполненный машинами и людьми. Пошел по направлению к Тучкову мосту.
Перед его глазами стояла картина Николая Владимировича. И внимание его было приковано отнюдь не к Иуде, который сидел вторым по левую руку Спасителя. Внимание прилепилось к совсем другому человеку. Человеку, который, может быть, и вопроса этого страшного себе не задавал, будучи уверенным в своей верности Иисусу. В тот момент он был изображен припавшим к груди Учителя. Любимый ученик... И вот какие мысли зарождались у Кости:
«В бессознательном имеется в наличии все то, что отвергается сознанием, и его проявления бывают тем более мрачными и несущими угрозу, чем более сознание взыскует для себя световой природы и претендует на моральный авторитет. Иоанн – единственный из Апостолов, умер своей смертью в старости. Всю свою жизнь он должен был, в качестве авторитета, вести образцовую жизнь и демонстрировать общине христианские добродетели истинной веры: смирение, терпение, жертвенность, бескорыстную любовь и отречение от всех мирских наслаждений. По этой причине в бессознательное вытесняются раздражительность, гнев, дурное настроение и эмоциональные взрывы, которые являются классическими сопутствующими симптомами хронической добродетельности. За долгую безгрешную жизнь таких вытесненных импульсов агрессии накопилось, вероятно, множество. И что же? Под старость Иоанна посещает невиданного размаха кровавое видение, записанное им как ''Откровение'' и известное всем последующим поколениям, как Апокалипсис... Его бессознательное, видимо, получившее какой-то импульс от коллективных ветхозаветных пластов, не могло более удерживать вытесняемый материал и выдало доведенный до крайности сюжет, где любящий Христос предстает вдруг карающим и беспощадным судьей... Яхве вновь поворачивается своей теневой стороной, переставая быть благим Отцом, насылая неслыханные страдания и смерть на миллионы людей... Авторитет визионера как благочестивого христианина очень велик, и его «Откровение» становится каноническим. В течение двух тысячелетий оно намаливается сотнями миллионов верующих... И что мы имеем? А имеем мы не что иное, как «нечаянную» суггестию, сгущающуюся с каждым веком, накапливающуюся, как снежный ком и начинающую воплощаться в наши дни! Апокалипсис – наследие Ветхого Завета – отнюдь не предвидение, а предписание! Вот она – та самая общечеловеческая программа «не живи», о которой на днях говорил Гриша! О, праведность, – сколь же зловещи твои последствия, проистекающие из благих намерений! «Не я ли, Господи!» - Страшный вопрос! Вопрос, относящийся к каждому! Абсолютно к каждому из живших, живущих и тех, кто будет жить на этой Земле! Крики: «распни его!» - крики тех, кого Иисус простил и спас, - чем хуже они записей своего кровавого видения этим праведником, который, если бы ведал, что творил, унес бы свое откровение в могилу? Но кто, собственно, ведает, что он творит?»
Это была гипотеза, дерзкая, переворачивающая всю историю нашей эры, гипотеза, опирающаяся пока только на догадки, на выстроенную Костей теорию мистического атеизма, на некоторые идеи Юнга, и, главное, на теперешнее Костино состояние. Ему же в этот момент представилось, что он докопался до сути мировых процессов, до истинного, как ему казалось, предательства Бога, предательства, которое совершили миллионы людей, согласившиеся с этой общечеловеческой программой «не живи». Неужели правы были некоторые гностики, полагавшие человека неудачным творением демиурга?
Крайнее возбуждение овладело Константином. Он чувствовал себя стоящим на пороге открытия страшной тайны, чудовищного самообмана, опутавшего человечество. И кто же виноват? Иоанн? Или Моисей, зачавший всю эту историю? А может быть, не стоит искать крайнего, ибо виноваты были все! И он, Костя, в том числе! Человека нельзя обмануть, если он сам этого не хочет. Быть обманутым удобнее, проще, это не требует усилий...
Взгляд Кости случайно падает на парочку молодых людей, стоящих на остановке. Они целуются. Они счастливы и, видимо, им кажется в этот момент, что они любят друг друга. Но Костя ВИДИТ, что стоит за этим счастьем (он сейчас тоже «визионер», ведь ему открывается скрытый смысл явлений!): скорпион, уже занесший свое жало и ждущий удобного момента, и паучиха, распустившая свою паутину! Юноша и девушка шепчут друг другу нежные слова, а смертельная схватка за власть, силу, энергию уже началась!
Следующий кадр: молодая мама везет коляску. Сколько нежности в ее глазах. Какая глубокая, трогательная привязанность! И какой мощной пуповиной привязывает эта невинная девушка своего малыша, чтобы еще лет тридцать-сорок тянуть из него соки!
Две подруги средних лет идут под руку. Их беседа мила и бесхитростна. Одна из них так хочет помочь решить проблемы другой. Но Костя-то ВИДИТ, что ее «искренняя» помощь – не что иное, как вытягивание энергии из области матки, хотя она никогда не догадается, что ее уже растущая опухоль – плод деятельного участия в ее судьбе лучшей подруги.
Господи, кругом только фальшь и ложь! Что же мы – пауки в банке, пожирающие друг друга? Хищные рептилии, покрытые тонкой коркой обманчивой культуры! Ложь!!! Фальшь!!!
Костя ужасается своему видению. Вот и он создает свой маленький «апокалипсис»! Со всех сторон на него глядят уродцы, будто сошедшие с полотен Босха. И сам он – такой же уродец, обреченный вечно подталкивать Спасителя, несущего свой крест на Голгофу...
Кажется, он бредит. Большой проспект превратился в скопище ужасающих существ, а Тучков мост, на который его, мечущегося, сходящего с ума, выносит толпа этих уродцев, и впрямь вздымается Голгофой. Вот-вот он увидит три креста...
- Смотри не вокруг! Смотри в себя, внутрь!
Чей это голос? Кто пытается разбудить его от этого кошмара? Бессознательное? Он сам? А, может быть, Сам Учитель вдруг снизошел до его жалкой судьбы? Как бы то ни было, Косте удается неимоверным усилием стряхнуть с себя тучу наползающих зловещих образов. Он вновь видит улицу, дома, лица людей: озабоченные, раздраженные, скучающие, редко – улыбающиеся... Он, Костя, давал и продолжает давать свое согласие на все, что только что открылось ему и было содержанием и его личного и коллективного бессознательного. И только в его силах поменять это в себе, а значит, и вокруг! Это он понимает, но даже просто понимание дается ему сейчас на пределе сил. Боже, как все сложно! Невыносимо, неописуемо сложно! Может быть, он действительно заболевает? Нет. Это что-то иное. Еще немного и он ухватит нить... Вот она:
- Я не принимаю себя и не принимаю этот мир! Но почему так сложно принять?!! Принять и полюбить! Почти невозможно...
И вдруг до него доходит, что причина неприятия людьми друг друга, неприятия мира, желания смерти себе и миру коренится в той самой свободе интерпретаций. Да! Нашел! Гребаная свобода интерпретаций, которую он воспевал еще недавно, как высшую свободу человеческого разума! Именно она стоит непреодолимым барьером между людьми, не дает принять себя, другого в его неповторимости и непостижимости, не дает причаститься этому миру! О, насколько проще было бы, если бы все было однозначно! Никакого непонимания, никаких страданий! Эта свобода интерпретаций – именно она причина того, что Логос, Слово живое было распято и распинается на кресте!.. Но что же тогда с Мартином Гуской? Мысль опять путалась. При чем тут опять Мартин? А при том, что он был одним из тех людей, кто посмел не шагать в ногу со всеми, с базовой реальностью, а утвердить свою собственную индивидуальную жизнь как мерило всего остального. У него хватило мужества поставить под вопрос истинность базовой реальности. Его интерпретация бытия, интерпретация, которую он вписал в историю своей жизнью, была уверенной, свободной, безоглядной... Не об этом ли мечтал всю свою сознательную жизнь и Костя? Бросить вызов «объективности» всей своей жизнью! Бросить вызов некоему «объективному» Богу. Вызов Слову – путем свободы Его интерпретации... Зачем? Во имя чего? Распять себя на неуловимых, извилистых, разрывных, наскакивающих друг на дружку линиях ризомы? Но - августиновское «Бог в гораздо большей степени “Я”, чем я сам» опрокидывает подобные попытки, утверждая приоритет базовой реальности... Что же? Оказалось, что и в позиции Мартина, и в позиции Августина чего-то не хватало. Ни та, ни другая не вела к принятию себя, другого, мира, Бога... Может быть, эти позиции были двумя сторонами одной медали?.. Вспыхнул в сознании так и не сформулированный четыре месяца назад тезис мистического атеизма (тоже, получается, однобокого) - антитеза Августину: ''Я'' в гораздо большей степени Бог, чем Он Сам»! Теперь сложилось нечто, вроде ленты Мебиуса:
«Бог в гораздо большей степени “Я”, чем я сам» - «''Я'' в гораздо большей степени Бог, чем Он Сам»...
Стоп! Чем он только что возмущался? Еще раз: свобода интерпретаций – причина того, что Слово распинается на кресте? Да! Вот ОНО: крест и ризома - суть одно! Василид и Делез, Августин и Мартин, и он, Костя, и миллиарды других людей и существ – одно!
Это всегда случается вдруг. Постижение и принятие - всем существом: интеллект здесь бессилен. И если можно хоть что-то сказать о том, что вдруг произошло, то вот что:
«Господи, я осознаю Бога живого в своем сердце и осознаю, что все остальное второстепенно...» Ложь! Не второстепенно! Невозможно провести грань между Творцом и Творением ибо акт Творения продолжается. Оно происходит и сейчас. И в нем, Косте, равно как и в каждом из нас! Это его шаги в танце со Словом... Человечество - заблудившееся, обреченное, жалкое, и, тем не менее, ищущее высшую правду каждой своей судьбой; человечество, брошенное в неизвестность, в непостижимое, прокладывающее дорогу, может быть, к единству, может быть, в никуда... Это наши шаги в этом безумном танце... В танце со Словом...
Случилось то, что Костя причастился к жизни, к судьбе человека, к судьбе человечества... Неисповедимым путем, ибо все наше повествование – лишь одна из проекций вечно неуловимого Божественного промысла, лишь одна из неисчислимого множества интерпретаций Тайны Слова.
Дальнейшее - за пределами понятий, означающих, означаемых, кодов и лексикодов... Просто среди миллиардов голосов - голосов за и против, за наказание и за оправдание, голосов сознательных, неосознанных, цельных - звучал сейчас уверенный Костин голос, большой палец руки, вскинутый вверх , - оправдательный приговор человечеству... Так хочется, чтобы он был услышан... Впрочем, он УЖЕ услышан.
«Мы на Земле, будто искры. Исчезнем во тьме, словно и не было нас никогда. Только слава наша придет к Матери-Славе и пребудет в ней до конца концов земных и иных жизней». («Велесова книга».)