Подробнее об авторе и его работах http://www.lebedko.su/nedavnie-stati
(Опубликовано изд-вом СПбГУ в 2008г. 2500 экз.)
Пролог
И взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в мое воспоминание. Также и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть новый Завет в Моей Крови, которая за вас проливается.
Лука (22:19-20.)
Костя Лисовский оказался одним из первых, кто увидел только что законченное полотно Николая Ю., где изображена была Тайная Вечеря. Небольшая квартира на Петроградской стороне. Комната, которую художник использовал как мастерскую, заполнена светом весеннего дня. Мастер вышел, оставив Костю наедине с картиной. Тот присел на диванчик метрах в двух от полотна... Прошло, наверное, около получаса, когда он вдруг вздрогнул и довольно громким голосом, в котором чувствовались нотки тревоги, позвал:
- Николай Владимирович, где вы?
Со стороны кухни послышались шаги. Войдя в комнату, художник присел рядом с Костей. Он видел, что его гость взволнован, но ничего не говорил. Ждал, вертел в пальцах сигарету. Костя, как будто не заметив его, продолжал смотреть на картину, точнее куда-то дальше – из ниоткуда в никуда, ибо глаза его были расфокусированы. Потом вдруг снова вздрогнул:
- Николай Владимирович, я был там... Там, внутри... Там все не так, как у Эль Греко, Леонардо или вот хотя бы у Николая Ге, - Костя встал с диванчика и в волнении заходил по комнате. - Здесь ты с неизбежностью попадаешь в пространство этого события. А в нем нет скорби, нет отчаяния, нет судорожности какой-то, той, что видна у апостолов Эль Греко или Ге. Там только один вопрос звучит... нет, даже не звучит, а стучит в виски, стучит изо всей силы... Страшный вопрос... Я не могу его назвать словами, но это непременно страшный вопрос. И он меня лично касается, вопрос этот. Мне как-то не по себе стало...
Костя остановился и посмотрел на художника. Тот едва заметно улыбнулся, закурил.
- Вы очень точно все почувствовали, Костя. И я скажу вам, что это за вопрос. Чуть позже скажу. А сейчас пойдемте на кухню, я кофе сварил.
Волнение постепенно улеглось. Пока пили в молчании кофе, перед внутренним взором Кости стояла картина: стол, на котором стоит уже почти пустая чаша и блюдо с оставшимся еще куском хлеба; широкие скамьи, покрытые белой тканью; прямо перед тобой - Иисус и некто (видимо, Иоанн), припавший к груди Учителя; справа и слева от него на скамьях, составленных буквой «П», возлежат апостолы – их лица и позы напряжены, как будто тот страшный вопрос, что почудился Косте, пронзает и вводит в оцепенение каждого из них; апостолов одиннадцать – кого-то не хватает, но на правой (со стороны зрителя) скамье, вопреки канону, – Мария Магдалина; с той стороны стола, которая обращена к зрителю, никого нет, - это место для тебя; и очень много света, - как вспышка...
- Николай Владимирович, а почему все апостолы у вас молодые? Ведь традиционно все, кто писал картины по евангельским сюжетам, изображали многих апостолов, как седобородых старцев...
- Седобородые апостолы - дань церковной традиции. Нигде в Евангелиях нет упоминания об их возрасте. И я, лично, думаю, что самому старшему из них едва ли больше сорока лет.
- А кого из них нет за столом? Иуда уже ушел?
- Нет, Иуда сидит возле Иисуса, по левую руку. Кто-то, по-видимому, просто вышел, и на его место попадает зритель, как только что попали вы.
- Значит, картина действительно затягивает тебя внутрь?
Художник опять улыбнулся. И промолчал.
- А почему здесь присутствует Мария Магдалина?
- Просто потому, что я чувствую, что она там была. В Евангелиях нет никакой информации ни за, ни против этого. Разве что в некоторых апокрифах... А что касается живописи, то я видел только одну миниатюру с изображением Тайной Вечери, где тоже присутствует Мария Магдалина. Это работа семнадцатого века одного голландского розенкрейцера, не оставившего своего имени.
- И еще, Николай Владимирович, почему так много света в вашей картине?
- Ваш вопрос, Костя, вполне логичен. Из известных мне работ, только в пятнадцатом веке итальянский художник Доменико Гирландайо изображает это событие на фоне светлого пейзажа. Но здесь свет другой... Вы ведь видели, что никакого окружающего пейзажа нет, только свет. Это вспышка сознания. И это уже непосредственно относится к тому, как вы выразились, страшному вопросу, который звучит в душе каждого, кто сидит возле Иисуса...
- Что же это за вопрос? – Костя снова почувствовал волнение.
- Потерпите еще несколько минут. Обратите внимание еще вот на что: если у Ге или у того же Эль Греко Иисус изображен печальным, скорбящим, как бы переживающим горечь разочарования, то здесь он совершенно спокоен.
- Я бы даже сказал, что в нем чувствуется некая торжественность.
- Да, пожалуй. Страдает он уже после Вечери, в Гефсиманском саду. При этом присутствуют только три свидетеля этих его страданий, да и те все время спят...
Художник говорил медленно, спокойно. Костя же в волнении и нетерпении теребил край скатерти. Николай Владимирович улыбнулся еще раз:
- Я вижу, вы уже истомились. Пойдемте в мастерскую.
Они опять сидели напротив картины.
- Чаша выпита и хлеб съеден. И как раз перед тем моментом, который здесь изображен, Иисус произносит слова: «Один из вас предаст Меня». И дрогнуло сердце каждого, кто был там, ибо каждый из них почувствовал, что это может быть он! Понимаете, Костя, - каждый! И каждый, кто, как вы сегодня, пережил себя там, знает, точно знает, что и он может... Неважно, что прошло две тысячи лет, ничего не поменялось – каждый из нас сейчас может... И вопрос, который пронзает душу, таков: «Не я ли, Господи?» Страшный вопрос, вы абсолютно правы, Костя! Я так именно и назвал эту картину: «Не я ли, Господи?»
- Не я ли, Господи? – Костя нервно засмеялся. - Идет к развязке дело.
- О чем вы?
- Нет, это я так, о своем... Кажется, я начинаю кое-что понимать... Пойду я, Николай Владимирович, спасибо вам...
Он шел к метро, иногда рассеянно натыкаясь на прохожих, не замечая этого, бормоча про себя этот вопрос, который оказался неожиданным ответом. Ответом на то, что происходило с ним, Костей, весь этот год, а может быть, и ответом на что-то большее...
Часть 1
Великая Ересь (1)
С1965 года по сей день окончательно прояснились две идеи. Во-первых, что сюжет может возродиться под видом цитирования других сюжетов, и, во-вторых, что в этом цитировании будет меньше конформизма, чем в цитируемых сюжетах.
Умберто Эко. Заметки на полях «Имени розы»
1.
Крест – символ пути самоотвержения, безграничного альтруизма, неограниченной покорности законам Высшего – представляет один из полюсов бинера. Роза Гермеса – соблазнительно благоухающий символ науки – обвивает этот крест. Ознакомившиеся с ним могут носить крест, но не в силах оторвать от него розу. Пусть шипы ее колют ученых, они не перестанут наслаждаться ее ароматом. Роза – второй полюс бинера, этого двойного союза.
Г.О.М. «Энциклопедия оккультизма»
«…так это его “Энциклопедия оккультизма”, которой мы зачитывались! И вот он сам сидел перед нами в квартире Нади Мещерской на канале Грибоедова. Пригласила Мебеса подруга Нади, секретарь Бориса Настя Цветаева.
Генрих Оттонович Мебес (Г.О.М. - как он подписывал свои труды) оказался невысоким и очень худым человеком лет пятидесяти. Лицо его было несимметрично.
Прервав неловкое молчание, возникшее после того, как Мебес представился, Настя начала знакомить его с присутствующими:
- Маша Эрлангер... – Настя указала на темноволосую девушку, сидевшую на краешке стула возле двери.
- Надеюсь, здесь все – члены Ордена? – резко перебил ее Мебес. Его быстрый взгляд тревожно скользил по нашим лицам, но сидел он спокойно.
- Да, конечно, Генрих Оттонович, причем, почти все уже довольно давно. Новичок только Леня Вишняков, - Цветаева указала на розовощекого, полного молодого человека, сидящего возле стола, справа от меня. - Но и он месяц назад ездил в Москву, где встретился с Борисом и получил посвящение.
- Хорошо. Извините, Настя, я прервал вас...
- Ничего страшного, Генрих Оттонович, мы ведь понимаем, что все предосторожности должны быть соблюдены. Так вот, Маша – руководитель Петроградской ложи мартинистов. Имеет три степени посвящения...
- Такая молодая? – удивился Мебес.
- Мне, все-таки, двадцать пять лет, - обиделась Эрлангер, которая действительно выглядела моложе. - Можете звать меня Ипатия, - добавила она смущенно, слегка покраснев.
- Прямо перед вами, - продолжала Цветаева, кивнув в мою сторону, - Александр Лисовский. Архитектор. Недавно окончил курс в Смоленске, где был посвящен в ложу Зубакиным. Далее – Ругевич Владимир Зиновьевич, - коренастый лысеющий мужчина лет тридцати трех с достоинством кивнул головой. – Владимир приехал в Петроград из Невеля год назад. Друг Бориса, организовал с ним ложу в Невеле. Пшесецкая Вера Николаевна...
- Можно просто Брунгильда, - отозвалась Вера. Казалось она одна из всех нас не испытывала в этот момент напряжения и сидела в кресле, поджав ноги под себя.
Мебес кивнул и улыбнулся. Он довольно долго смотрел на Брунгильду, а она на него дерзким взглядом женщины, уверенной в своей неотразимости. Они продолжали смотреть друг на друга, даже когда Настя уже представляла Мебесу новое лицо - моего земляка, главу ложи “Всемирное ребячество”, стройного высокого красавца Михаила Жукова. Видимо, и гроссмейстерам нравятся красивые женщины...
- Ну, с хозяйкой - нашей милой Нэй, вы знакомы... Про Леню я вам уже говорила. Оч-чень умный мальчик, - Настя состроила Лене забавную гримасу, - студент-естественник Петроградского университета.
- Ну что же, господа, - Мебес сложил ладони и хрустнул костяшками пальцев, - о чем бы вы хотели сегодня послушать?
- Конечно о розенкрейцерах, - моментально отозвался Леня Вишняков. Все заулыбались.
- Господа, у вас по два-три посвящения, а вы задаете тему про самые азы...
- Хочется услышать эти азы именно от вас, Генрих Оттонович, - томно произнесла Брунгильда. Мебес улыбнулся краешками губ.
- Ну, хорошо. Начнем тогда с главных символов. Итак: роза. Роза – это символ мировой души, духовного неба. А как полагал Плотин, на небе разума всякая вещь становится небом, и земля там — небо, и звери, и растения, и люди, и море. Мир в духовном небе представляется, как еще не зачатый. “Там каждый видит себя в других. Все прозрачно. Ничего непроницаемого, мутного нет, и свет встречается со светом. Все - повсюду и все во всем. Каждая вещь - это все вещи. Солнце - это все звезды, а каждая звезда в отдельности заключает все звезды и солнце.” Не случайно последователь Плотина, один из отцов европейского тайнознания Макробий считал, что Свет Млечного Пути, звездный свет - родина души. Я думаю, что Борис выбрал название для Ордена «Звездный свет» исходя именно из этих соображений.
Голос Мебеса как бы обволакивал. Слушать его было уютно, и перед глазами проплывали образы того, о чем он говорил.
- А что же крест? – снова неугомонный Леня.
- Не спешите, юноша, сейчас дойдем и до креста. Розу на кресте мы можем рассматривать как символ распятого Спасителя. Это также человеческая душа вообще. Душа, распятая земным существованием, но преодолевающая страдания благодаря высшим устремлениям. Роза светоносна, ибо через нее проходит свет, сконцентрированный в духовном средоточии мира. Алхимики полагали (по аналогии звучания), что в слове “роза” зашифровано другое слово — “ros”, то есть роса, которая, по их мнению, была универсальным растворителем, лучшей средой преобразования субстанций. Крест же означает встречу человека с самим собой. Ведь центр креста - духовное средоточие мироздания, пересечение горнего и дольнего миров. Вертикаль служит знаком того, каким человек хотел бы быть, горизонталь - того, кем он не желал бы быть. Крест - символ, призывающий активизировать в себе внутренний свет, интуицию, подняться над бренностью мира.
Последние фразы Мебеса были исполнены особым пафосом. Наступило молчание, но лично я не чувствовал неловкости. Задавать какие бы то ни было вопросы не хотелось. В комнате воцарилась возвышенная, благостная атмосфера. Между тем я заметил, что Брунгильда делает какие-то знаки Жукову. Это не ускользнуло и от пытливого взгляда Мебеса:
- Милая Брунгильда, я думаю, что здесь мы можем свободно изъяснять все свои мысли. Вы что-то хотите сказать?
- Видите ли, Генрих Оттонович, - вступился вдруг Жуков, - у нас недавно с Верой Николаевной случился спор, где я доказывал, что корни розенкрейцерства лежат в учениях Древнего Востока. Так ли это?
Вопрос этот, по всей вероятности, Михаил придумал только что - его выдавало смущение. В нашей группе ходили слухи, что Жукова и Пшесецкую связывают романтические отношения. Не мое, однако, дело – углубляться в эту историю. Мебес же, хотя, несомненно, заметил смущение Михаила, принялся подробно отвечать на его вопрос:
- Возникновение розенкрейцерства, как, впрочем, я отмечал в «Энциклопедии оккультизма», определяется триадой: Божество—Гнозис—Человек, преломляющемся в другой триаде: Архетип—Человек—Природа. И это можно назвать историей розенкрейцерства на высшем плане. Что же касается событий земной истории розенкрейцерства, то они - лишь внешняя канва, видимое выражение того, что принадлежит к сфере глубинного бытия. Розенкрейцеровская доктрина - это форма действия Божественного разума, открытая малой общине посвященных. Здесь, Михаил, вы совершенно правы: исторические истоки розенкрейцерства — это действительно тайные учения Востока, а среди основных корней я назову гнозис, каббалу и герметизм...
- Можно, пожалуйста, чуть подробнее про гнозис, - влез Леня Вишняков, который давно уже изнывал от желания опять задать какой-нибудь вопрос.
- Розенкрейцерами гнозис понимался как синтез дуалистических систем Древнего Востока - наследия вавилонских магов и египетских жрецов, последователей зороастризма и других учений, в центре которых - борьба двух мировых начал: Добра и Зла, Света и Тьмы. Борьба эта никогда не прекращается, но как бы снимается в гнозисе, единственно способном спасти человека. Гнозис - ядро розенкрейцеровского эзотеризма. Неслучайно в тридцатитрехступенной иерархии масонского Шотландского обряда восемнадцатая ступень - Князь Розенкрейцер, - обозначающая границу между низшими и высшими степенями, символизирующую грань между Верхом и Низом мира, носит еще название Рыцарь-Гнозис.
- Я слышал, - не унимался Леня, - что гностики считали, будто Бог несовершенен...
- Вы, Леонид, как говорится, слышали звон, да не поняли — откуда он, – продолжал невозмутимо Мебес. - Гностики как раз считали, что Бог совершенен. Но они разделяли Высшего, совершенного Бога и творца этого мира - демиурга. Гностики и помыслить не могли, чтобы высший совершенный Бог мог создать столь несовершенный, закосневший в материи и тьме мир. Так, гностик Василид помещал между Богом и миром триста шестьдесят пять ипостасей. Мир был творением низшего бога - Иеговы. Человек, влюбленный в свет, – порождение этого бога тьмы, тьмы отвергнутой и навеки ненавидящей человека, однако выплеснувшей в человеке отображение Иеговы. Человек - центр мира, ибо еще до земного человека был рожден человек космический - Антропос, он-то и есть человек истинный. Бог посылает людям Спасителя, однако это не Сын Божий, облекшийся в человеческую плоть. Божество не может быть унижено до плоти.
- Что же тогда Христос...
- Христос распинаемый - лишь призрак, казнимый на кресте, а подлинный Божественный Христос проносится через все Божественные слои - Эоны - и сливается с божественной полнотой - плеромой.
- И вы лично тоже так считаете? - спросила Маша Эрлангер.
- Я полностью согласен с тем, что во втором веке нашей эры написал христианский теолог Ириней: “Знающийся с подлинной правдой истории освободится от власти первоначал, сотворивших наш мир. На каждое небо - свое имя, и на каждого ангела, и божество, и каждую власть, пребывающую в них. Ведающий их несравненные имена вознесется незримо и свободно, точно Спаситель. И как Сын Божий никем узнан не был, так и гностик никем узнан не будет. И тайны эти не разглашать следует, но хранить в молчании. Знай все, но живи незаметно” .
И вновь снизошло молчание, и благодатная атмосфера разлилась по комнате. На этот раз минуты три все сидели неподвижно, углубляясь в себя, ища в глубинах своих созвучия тому, что было сказано. Потом Нэй – Надя Мещерская — принесла поднос с чаем. Первым нарушил молчание Ругевич:
- Все, что вы говорили, настолько противоречит официальным доктринам Церкви, что... Не могли бы вы об этом поподробнее рассказать – об отношении розенкрейцерства и Церкви?
- Вопрос этот старый, как сама христианская Церковь. Уже со второго – третьего века нашей эры Церковь начала преследовать все так называемые ереси: гностиков, герметистов, неоплатоников. Кстати, картины мира всех трех перечисленных мною «ересей» были очень близки . На этот вопрос мы можем посмотреть шире, чем просто на борьбу за господство идеологий. Враждебное, но часто неразделимое сосуществование христианства и гностицизма в духовной жизни Европы несло в себе сполохи космического взаимодействия-противостояния. Даже важнейший вопрос позднеантичной и средневековой теологии и философии о соотношении разума и веры, при всей своей ортодоксальной пристойности, на самом деле, в глубинах своих таил постоянную полемику с так называемой «гнусной гностической ересью», поставившей в центр отношений между Богом и человеком гнозис - знание. Это знание первоначал и последних тайн мира, знание того, кем мы стали, где мы, куда заброшены, куда стремимся, как освобождаемся, что такое рождение и возрождение - так просто сказал о стремлениях человека гностик Феодот.
- Ну а каково ваше личное отношение к Церкви? – настаивал Ругевич.
- Я не думаю, что мое личное отношение к Церкви имеет какое-то значение для вас. Я никому не навязываю своего личного мнения в этом вопросе, - сухо отрезал Мебес.
- Генрих Оттонович, - вмешался давно уже молчавший Леня, - когда вы говорили о средневековых спорах по поводу отношений разума и веры, вы, наверное, имели в виду Ансельма Кентерберийского, Пьера Абеляра и, конечно же, Фому Аквинского и его главного оппонента в этом вопросе Иоанна Дунса Скотта?
- Да, и их в том числе, - ответил Мебес, беря с подноса чашку с чаем. Леня зарделся от признания своей эрудированности и снова пошел в атаку:
- А в русской средневековой философии этот же вопрос нашел отражение в споре нестяжателей и иосифлян, не так ли?
- Ну, пожалуй, можно и так. Тут вмешался уже я:
- А кто такие нестяжатели и иосифляне?
- Позвольте, неужели вы не знаете? – на лице Лени отразилось недоумение.
- Не знаю, - признался я и покраснел, чувствуя на себе внимание всех собравшихся. Мебес же спокойно пил чай, наблюдая за развитием нашего диалога.
- Ну так разрешите я вам объясню, - почувствовав свое превосходство и внимание публики, Леня заговорил назидательно. - Дело в том, что для русской средневековой философии было характерно столкновение рационалистической и иррационалистической интерпретаций христианства. Наиболее явно это проявилось в пятнадцатом веке, в столкновении сторонников Нила Сорского – нестяжателей и Иосифа Волоцкого – иосифлян. Столкнулись две религиозные правды – правда социального служения, равнодушного к культурному творчеству, сводящая веру к благочинию и начетничеству, и правда внутреннего творчества на основе личностного диалога с Богом. Первые – иосифляне, а вторые – нестяжатели. В конечном счете победило иосифлянство, что способствовало укреплению духовной косности и подавлению свободы...
- Спасибо, Леня, вы очень хорошо все объяснили, - прервал я его.
- А что, Генрих Оттонович, - Леня явно разошелся, - не правда ли, напрашивается параллель между победой иосифлян над нестяжателями и гонениями Церкви на гностиков?
- Что ж, пожалуй, в каком-то приближении такая параллель возможна... Но я повторю то, что постулировал в начале обсуждения данного вопроса: противодействие и, в то же время, неразделимое сосуществование Церкви и гнозиса является отражением космического процесса взаимодействия — противостояния. Здесь мы сталкиваемся с ярко выраженным космическим бинером... Но я предлагаю оставить эту тему, - Мебес поморщился, как будто поперхнулся чаем.
Тут я позволю себе слегка отвлечься. Я благодарен судьбе за то, что два года назад окончил курс стенографии и где только возможно стенографирую любые интересные беседы, чтобы потом в спокойной обстановке перенести их в свой дневник. Мне вспомнился наш разговор в Смоленске с Борисом Зубакиным как раз о взаимоотношениях розенкрейцерства и Церкви. Борис тогда был более категоричен, чем Генрих Оттонович. Вот слова Бориса, записанные мною тогда:
“В противовес церковному формализму, розенкрейцеры рассматривали церковную иерархию только как узурпаторов Божественной иерархии - невидимых межпланетных покровителей человечества и живых существ. Церковные обряды и учения различных религий розенкрейцеры уважали как следы древних восточных мистерий, имевших глубоко научный смысл. Однако розенкрейцеры возмущались делению на секты, церкви и тому подобное людей, исповедовавших веру в бессмертность и космическое значение человеческого духа.
В противовес гордости князей церкви, пап и епископов, ведших себя отнюдь не как рыцари духа, христиане-розенкрейцеры принимали звание рыцаря-епископа , рыцаря-первосвященника. Розенкрейцеры жили небольшими компактными общинами, группировавшимися вокруг наставника общины. Пастырь-епископ-рыцарь общины руководил их упражнениями, изучением герметических и каббалистических рукописей, готовил будущих наставников каббалы, князей каббалы, докторов герметизма. Ни с кем розенкрейцеры не боролись, они уединялись от катящегося потока Истории.
История ордена уходит вглубь времен, еще к космическим началам бытия. Своими истоками она имеет древние мистерии, а среди наставников - учителей и великих магов Востока. Розенкрейцеры - преемники древнейших тайн общин орфиков, пифагорейцев, герметистов. В легенде розенкрейцеров также сильны мотивы средневековых мистических сказаний о Святом Граале, они нашли отражение в посвятительном обряде в розенкрейцеры - чаше, в которую была собрана кровь пронзенного копьем Христа. Также можно вспомнить и о тамплиерах. Я полагаю, что именно розенкрейцеры были предшественниками и учителями тамплиеров, хотя исторически тамплиеры появились раньше чем жил официальный основатель розенкрейцерства Христиан Розенкрейц. В этой же связи можно вспомнить и об общинах катаров, альбигойцев и павликиан.”
Мебес так и не высказал своего личного мнения. Зубакин был более откровенен. Для него розенкрейцеры - те, кто восстал против косности официальной Церкви и официальной религии. Они - подвижники духовной науки, служители тайн природы, живущие уединенно с избранными учениками.
По его словам, это те, “кто поднял во имя мистики и науки знамя бунта против догматизма Церкви, противополагая интимное понимание религии средневековью и инквизиции. Они верили в магию науки и научность магии. Имена их фигурируют во всяком учебнике в качестве предшественников прогресса и цивилизации. Среди них Аббат Тритгейм, Агриппа Нетесгеймский, Теофраст Парацельс, Генрих Кунрат, Никола Фламмель, Кирхер, Флюдд, Джордано Бруно”.
Вернусь к тому моменту, на котором я остановился. После выступления Лени вновь все замолчали. Мебес убедился, что постепенно все внимание привлекается к нему, и опять заговорил:
- Я уже упоминал о степени “Князь Розенкрейцер” – он же Рыцарь-Гнозис - восемнадцатой в тридцатитрехступенчатой иерархии Шотландского обряда, который повлиял на все другие масонские ритуалы. Так вот, эта степень имеет особое мистическое значение - она знаменует границу между тем, что еще можно отнести к человеческому миру, и тем, что ему уже не принадлежит по законам миропорядка. Вы знаете, как происходит посвящение в эту степень?
- Расскажите, Генрих Оттонович, у нас ведь разная подготовка, - ответила за всех Брунгильда.
- Хорошо. Собрание масонов в звании Князь Розенкрейцер носит название Капитула и происходит не в общем зале, а в отдельном помещении. Посвящаемого вводят и экзаменуют по всем семнадцати степеням, требуя мистической интерпретации каждой степени. Затем он должен представить трактат о смысле, легенде и обряде восемнадцатой степени. Вслед за этим держит речь Глава Капитула, давая эзотерическую интерпретацию Силы и наставляя неофита в его масонских обязанностях. Новообращаемый приносит присягу, члены Капитула в случае поддержки голосуют мечами, поднимая их остриями вверх, а в случае отказа - остриями вниз. Инициационный обряд заканчивается символической трапезой. Его участники совместно преломляют хлеб и причащаются вином, как бы проигрывая вновь и вновь ситуацию Тайной Вечери.
Пока Мебес говорил, я заметил, что Володя Ругевич нервничает, как будто подыскивает слова для давно назревшего вопроса. И вот, наконец, он решился:
- Генрих Оттонович, я не совсем понимаю. Вот если мы душой и сердцем розенкрейцеры, то зачем нужны все эти ритуалы, масонские ложи?
- Да, да, объясните, - подхватили еще несколько голосов.
- Хорошо, вопрос этот и в самом деле важен. Нам придется обратиться к его исторической подоплеке. Я хочу, чтобы вы помнили, что сотни лет назад масонство создавалось как щит, как жесткая защитная оболочка для нежного тела чистого розенкрейцерства. Оградить наше знание и наши тайны, наших ученых и наших братьев, наши богатства, наконец, от алчных правителей и грубой толпы — вот задача масонства. В истории русского масонства было множество случаев уклонения от этой главной задачи и увлечения политикой, вплоть до попыток получить власть и переустроить политическую структуру России. Но это – тупиковые ветви, давно уже не имеющие ничего общего с розенкрейцерством.
- Это понятно, - опять вмешался некстати Леня. Некстати, потому что между нами опять воцарилась атмосфера возвышенности и торжественности, а Леня ее грубо прервал. – Почему вы такое внимание, судя по вашим сочинениям, уделяете ритуалам? Я недавно читал статью профессора Франка про его концепцию непостижимого. Франк пишет, что непостижимое не есть непознаваемое, и о его существовании мы знаем до всякого познания. Поэтому познание есть, прежде всего, самопознание в форме “ведающего неведения”, как выразился Франк. По его утверждению, к постижению бытия не ведет вообще никакой внешний путь, так как в таком случае мы получаем только внешнее знакомство с действительностью. Так вот, если мы стремимся к постижению глубин бытия, то причем здесь ритуал?
Мебес слушал внимательно. Затем с минуту помедлил и, наконец, ответил:
- Я знаком и с самим Семеном Людвиговичем Франком и с его работами, и не вижу никаких противоречий между тем, что вы, Леня, сейчас сказали и моей позицией. Поверьте, господа, ритуал — это нечто значительно большее и несравнимо более важное, чем простая последовательность действий. Ритуал — это суть, это отлитая в скупых словах и жестах квинтэссенция учения. И лучший путь к ритуалу — изнутри. От созерцания видимого мира - к размышлению о мире невидимом. Сейчас мы с вами завершим беседу простым, на первый взгляд, ритуалом, - выпьем по глотку вина из общей чаши. Но если вы проделаете это действие из самой глубины души своей, обращаясь при этом к тому сокровенному, что она в себе несет, вы обнаружите вдруг свою причастность к тому самому непостижимому, о котором писал Семен Людвигович Франк. Но дается это не сразу, может быть, с сотого или тысячного раза.
- Если с тысячного, то так, пожалуй, и спиться можно, - некстати попробовал пошутить Леня. Мебес устремил на него свой пронзительный взгляд, и Леня осекся, впервые густо покраснев.
- Надя, у вас все готово?
- Да, Генрих Оттонович, - Нэй вышла и через минуту вернулась с позолоченной чашей, наполненной красным вином...
С самого начала мне было непонятно, почему Мебес пошел на поводу у этого выскочки Лени и стал говорить о простых вещах, которые каждому из нас были, в сущности, хорошо известны. Говорить об этих азах в нашем кругу считалось дурным тоном, и я ожидал, что Мебес откроет какие-то новые горизонты. И только на следующий день, вспоминая то напряженное внимание всех участников группы к этим известным вроде бы уже вещам и те моменты благодати, которые периодически окутывали нас, я понял, что главное было не в словах. Гроссмейстер вдохнул в наши познания жизнь и создал в группе ту самую атмосферу чудесного, которой так часто не хватало нам в моменты интеллектуальных споров и прорывов...»
(Петроград, октябрь 1921 года)
2.
Мы – дачники в нашей стране... какие-то приезжие люди. Мы суетимся, ищем в жизни удобных мест, мы ничего не делаем и отвратительно много говорим.
М.Горький. «Дачники»
- Ну что ты тут завис, Костик? – на чердак протиснулась голова Гриши Бурлана. - Там уже все готово, ребята ждут. Пойдем!
- Залезай сюда, смотри, что я раскопал! - отозвался Костя, сидящий на полу, возле сундука, посреди кучи барахла. В руках у него была толстая старая тетрадь в кожаном переплете. – Мать попросила разобрать старый бабушкин сундук. Среди всякого хлама я нашел в нем эту тетрадь. Это дневник деда...
- Какого деда? - Гриша влез на чердак и пробрался к Косте через спинки кроватей, развалившееся кресло и какие-то тюки.
- Моего деда. Его расстреляли еще в тридцать седьмом, как «врага народа». Отцу тогда еще и года не было. Не представляю, как у бабушки сохранился этот его дневник?! И всего одна только тетрадь... Бабушка умерла, когда мы только получили эту дачу, мне шесть лет было, – говорил Костя возбужденно.
- Ну и что в этом дневнике? Трогательная история его ухаживания за твоей бабушкой? - усмехнулся Гриша. - Пойдем, внизу нас ждут вещи поинтересней...
- Не торопись язвить, Гриша. Тут информация очень любопытная. Представляешь, мой дед был членом Ордена розенкрейцеров в двадцать первом году! Общался с Мебесом!
- С самим Мебесом?
- Ну да! В России в те времена половина интеллигенции увлекалась мистикой и оккультизмом...
- Блин, Костя, да ты, брат, оказывается – потомственный гностик! Круто! Слушай, потом покажи мне эти записи. Ну а сейчас пойдем - Толик с Юркой заждались.
- Погоди, я еще несколько страниц пролистаю и спущусь к вам. А Толика, кстати, пока за хлебом отправь. Пусть к станции съездит - хлеб-то мы забыли купить. Как раз минут за пятнадцать управится.
- Давай, не слишком тут зачитывайся...
Гриша спустился вниз к ребятам, а Костя продолжил чтение. То, что он уже успел прочесть в дневнике своего деда Александра Алексеевича Лисовского, очень его взволновало. Он и предполагать не мог о таких совпадениях в их с дедом интересах. О деде в семье почти никогда не говорили. Бабушка, по словам отца, рассказывала только общую канву биографии: в тридцать третьем они познакомились, в тридцать пятом поженились, а в тридцать седьмом Александра Алексеевича репрессировали. Работал он архитектором. Был интеллигентен, умен, образован. Бабушку обожал, никогда с ней не ссорился, не пил... Вот, пожалуй, и все, что Костя о нем знал. Да еще выцветшая фотография в семейном альбоме, где они вдвоем с бабушкой в Ялте...
Уже вошло в традицию, что каждое лето в конце августа четверо школьных друзей приезжали на Костину дачу. Вот уже четырнадцать лет - с девятого класса. В городе ребята встречались редко, но этой традиции не изменили еще ни разу. Предпоследние выходные августа – с вечера пятницы до воскресенья – это было святое...
Но, пожалуй, настало время рассказать о наших героях чуть подробнее.
Костя Лисовский был невысок и худощав. Двигался и говорил он чаще всего вяло и меланхолично, хотя временами, когда его охватывало возбуждение, в голосе его появлялись резкие нотки, а в жестах – размашистость и горячность. После школы Костя окончил факультет философии. За страстный интерес к гностикам он еще на втором курсе получил прозвище Василид. Было у него и другое увлечение, никак, на первый взгляд, не перекликающееся с первым, – это философия двадцатого века, особенно постмодернизм.
Гриша Бурлан после университета стал психотерапевтом. За восемь лет работы приобрел авторитет и известность в психологических кругах Петербурга и имел довольно большую частную практику. К тридцати годам отрастил животик, начал лысеть и носил небольшую бородку.
Юра Карасев преподавал в Политехническом. Умудрился как-то получить солидный грант на исследования в области ядерной физики. Любил одеться со вкусом – даже на дачу он приехал в стильных джинсах и шелковой рубахе. Французские усики, аромат дорогого парфюма, гармоничность движений... И – почти полное отсутствие эмоций.
Толик Медведенко получил высшее образование в области бизнеса лишь год назад. А сразу после школы - в начале девяностых - каким-то образом устроился брокером на биржу. Ему повезло – дела его почти сразу пошли в гору, и сейчас он был директором довольно крупной дилинговой конторы. Его могучее телосложение, непосредственность и обаяние были залогом успеха у женщин.
Толик и привез ребят на своей новенькой «Audi-6». С собой взяли пару ящиков пива, несколько бутылок водки (обычно сильно не напивались – так, «для душевности беседы»), мяса для шашлыков...
Все четверо еще со школы увлекались философией, психологией и эзотерикой, и болтовня на эти темы была их любимым занятием во время пикников на Костиной даче. Все, кроме Толика, хвалились своей компетенцией, особенно в философии, были в курсе последних веяний, но профессионалом был только Костя, который глядел на своих друзей, как на начитанных дилетантов. Толик же в области высоких материй знатоком не слыл, зато был весельчаком, балагуром и разбавлял своими выходками споры ребят, когда они становились чересчур серьезными.
Костя, хотя и был профессиональным философом и после окончания университета почти ни на день не оставлял самостоятельных занятий – несколько его статей вышли в «Вопросах философии» и других журналах, по профессии почти не работал. Устроиться в девяностых на подобную работу с нормальной зарплатой молодому специалисту было невозможно. Пришлось сменить множество занятий: секретарь в Комитете по делам молодежи, рекламный агент, рабочий в археологических экспедициях, преподаватель на курсах английского языка, и, до недавних пор – даже один из совладельцев небольшого агентства недвижимости, которое развалилось этой весной. Только с предстоящей осени его, наконец, ждала работа в Университете педагогического мастерства. Племянник друга Костиного отца – довольно молодой еще и предприимчивый профессор, заведующий одной из кафедр УПМа – Георгий Васильевич Хлопонин набрал курс «Постмодернистская педагогика» и взял Костю к себе куратором экспериментальной группы и преподавателем курса философии двадцатого века.
Сразу после окончания школы ребята приезжали на Костину дачу гораздо чаще. Потом все переженились и стали отрываться от семей только на одни выходные в августе. Года через два-три, правда, Костя, Гриша и Толик развелись. Толик женился почти сразу вторично. Костя и Гриша остались холостяками...
Стоит, наверное, чуть подробнее остановиться на истории семейной жизни Кости. В юности он был чрезвычайно застенчив и до третьего курса университета даже ни с кем не целовался. И вышло так, что его однокурсница Ольга, влюбившаяся в него как в талантливого, подающего надежды философа, буквально женила его на себе. Но, после окончания учебы, когда выяснилось, что Костя не в состоянии прокормить ни жену, ни даже самого себя – ушла от него и вышла замуж за преуспевающего бизнесмена. Но они оставались друзьями и довольно часто встречались: пожалуй, только в Ольге Костя находил благодарного слушателя, полностью разделяющего и понимающего его идеи и интересы.
Еще одно дополнение. Я довольно часто употреблял сочетание слов «Костина дача». Дача, конечно же, была не Костина, а его родителей. Его отец – академик, заведующий крупной клиникой, получил ее еще в восьмидесятом году в престижном тогда месте – поселке Орехово, находящемся в шестьдесяти с лишним километрах от города по приозерскому направлению. Великолепные озера, сосновые леса, соседство с дачами крупных чиновников...
Вот, пожалуй, та информация, которая необходима нам для начального знакомства с Костей и его друзьями. Поведав ее, я позволю себе немного порассуждать на тему культуры русской дачи. Нет, здесь имеется в виду не тот тип дачной культуры, который в народе получил название «шесть соток» – дружное пропалывание грядок, строительство пристроек и собирание урожая... Речь пойдет о культуре дачного философствования. О традиции, которая повелась с конца девятнадцатого века и нашла отражение во многих рассказах Чехова, Горького, Бунина... Эта традиция в чем-то перекликается с западной культурой общения в кафе. Только западный человек живет в сподручном, обработанном мире, в мире вторичном по отношению к природе. В западном кафе присутствует атмосфера светской жизни, которая берет свое начало от придворного мирка (в отличие от дачи – смеси помещичьего с племенным – деревенским миром). Общение в кафе – это «диалог дворни или аристократов рядом с палатами короля или феодала». Дача же – чисто русское изобретение. Русский живет в двух местах – в городе и деревне, он – между. Эти две точки и дорога между ними отражают основное духовное движение – от центра к периферии и обратно. И именно на периферии - на даче особенно ярко проявляется культура дачного философствования (я не утверждаю, что только там, ибо есть еще культура философствования на кухнях, например). И все-таки, дачное философствование, в отличие от того же кухонного – менее напряженное, более вальяжное, расслабленное...
О, как любит русский человек потрепаться о высоком, особенно пропустив пару рюмочек, и особливо на лоне природы, в компании товарищей-интеллектуалов, с легкостью жонглирующих десятком-другим выдающихся имен («как говорил дружище Ницше», «милейший Хайдеггер», «старина Бердяев»...)!
Собственно, наши молодые герои именно за этим и собирались на Костиной даче. И не будем их за это упрекать, ибо все это «человеческое, слишком человеческое», как писал «дружище» Ницше... И добавлял: «Когда одновременно противоречишь чужому мнению и развиваешь свое собственное, то необходимость постоянно принимать во внимание чужое мнение искажает естественную форму собственного мнения: оно становится более подчеркнутым, резким, может быть, несколько преувеличенным» . Иными словами, культура дачного философствования подпитывает не что иное, как самоутверждение. Тоже, впрочем, одну из ценностей человеческого бытия...
Однако сразу оговорюсь. Для одного из наших героев – для Кости — праздное философствование ребят (которое он слушал, а сам, большей частью, молчал) было надеждой на внезапную зацепку, на неожиданный, случайный ключ к разгадке тайны, которая мучила его уже несколько лет.
Слово «мучила», впрочем, пока еще не совсем подходит - мучить она его будет несколько позже. Сейчас это был неясный, хотя уже и не праздный интерес, иногда закрадывающийся в душу промельком щемящего чувства, а иногда побуждающий к бесплодным размышлениям: когда бессонной ночью сидишь и, уставившись в одну точку, как бы держишь в каждой руке по понятию, и оба они выражают истину, и ты предчувствуешь, что между ними можно проложить мостик — и тогда все сложится, все встанет на свои места, но... Но в то же время со всей очевидностью сознаешь, что никакой связки между ними нет и быть не может. Поэтому – из-за того, что на пути академической науки между этими истинами действительно бесполезно было ждать сопряжения, Костя с ребячьей наивностью, слушая болтовню своих приятелей, ждал именно случайности - какой-то безумной, пусть дилетантской, но дерзкой подсказки... Какая именно тайна завладела его существом, между какими истинами желал он найти связующую нить, - это мы постепенно узнаем из следующих глав...
Пока же (я ведь сказал, что тайна еще не столь сильно терзала его) Костя тоже вполне вписывался в ту самую «культуру дачного философствования» - потребность в самоутверждении, которая у него проявлялась в виде раздражения, периодически испытываемого им как профессионалом по отношению к поверхностности рассуждений его друзей.
Это было очень похоже на раздражение Сальери, слушавшего «скрыпача слепого». А Моцарт-то, заметим, «смеялся в это время как ребенок...» Вот Костя и был то раздраженным и «знающим» Сальери, то наивным и открытым случайности Моцартом.
Но что-то я, увлекшись, напустил тумана и нагородил абстракций, надеясь завязать узелок интриги, которая, развиваясь от едва заметного штриха, приведет нас постепенно к лихо закрученному, почти детективному сюжету... Извиняюсь за эту туманность и предлагаю, перелистнув страницу, вместе с Костей заглянуть в продолжение дедушкиного дневника...
3.
В «последних вопросах бытия» мы нисколько не ближе к истине, чем самые отдаленные предки наши. Это всем известно, и, тем не менее, многие продолжают размышлять о бесконечности, не имея никаких надежд на возможность добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Очевидно, результат, в том смысле, в каком это слово обыкновенно понимается, совсем и не нужен.
Лев Шестов. «Апофеоз беспочвенности»
Быть немного мистиком ныне считается признаком утонченной культурности, как недавно еще считалось признаком отсталости и варварства... ныне оккультизм делается внешне популярным, вызывает к себе интерес в широких кругах и подвергается опасности стать модным. Оккультизм, по всей вероятности, есть и сила и мода завтрашнего дня.
Николай Бердяев. Смысл творчества
«После встречи с Генрихом Оттоновичем Мебесом я стал часто мысленно возвращаться ко времени моего первого знакомства с мистицизмом, и с розенкрейцерством в частности. Я хочу написать о том, что предшествовало моему знакомству с Борисом Зубакиным, которое и определило направление дальнейшего развития моих мыслей.
Полгода назад в Смоленске я, будучи студентом Высших архитектурных курсов, готовил диплом – проект здания для Народного комиссариата просвещения. Мой друг и сокурсник Леонид Шевелев был страстным любителем современной русской поэзии. Долгими зимними вечерами и даже ночами, когда работа над дипломом по тем или иным причинам откладывалась, Леонид декламировал Александра Блока, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Николая Гумилева и Велимира Хлебникова... Причем, у него было замечательное свойство разбирать многие стихотворения буквально построчно и искать в каждой фразе особый смысл. И это ему прекрасно удавалось, благо Леонид был великолепно образован в области философии, особенно восточной, в чем я ему сильно уступал. Некоторые его рассуждения я стенографировал, надеясь в дальнейшем все-таки уловить ход его мысли, который от меня ускользал во время наших бдений.
Вот один отрывок из моих бесед с Шевелевым:
- Саша, как ты относишься к символизму Блока? – спросил он однажды.
- Я не очень хорошо понимаю Блока, да и вообще современных поэтов. Слишком много иносказаний, туманных намеков. Из Блока я читал только «Двенадцать». Ты ведь знаешь, что мне больше по душе классика: Пушкин, Лермонтов, Тютчев...
- Классика это, конечно же, хорошо, но сейчас совсем другое время. Идет смена эпох, переустройство мира, и именно теперь поэзия достигла того накала, состояния обнаженного нерва, когда каждое слово становится многозначным символом. В “Двенадцати” мы, несомненно, встречаемся с этим, но это не весь Блок...
- Прости, Леонид, - перебил я его, - но я как раз и не понял эти самые многозначные смыслы в «Двенадцати». Может быть, поэтому мне стало неинтересно...
- Тебе, Саша, не хватает дисциплины мышления, попытки читать между строк. Ведь поэтическая речь Блока - это язык иносказаний, словарь условных таинственных знаков, которым он пользуется с исключительным искусством для выражения в поэтических символах глубинных - мистических переживаний. Такие переживания невозможно передать в словах классического поэтического языка. Вот тебе несколько метафорических образов Блока: «ночь», «мрак», «туманы», «сумерки», «мгла», «ветер», «вьюга», «метель», «заря», «рассвет», «лазурь», «весна», «дальняя страна»...
- И где тут мистика? Обыкновенные слова, которые каждый из нас использует по несколько раз на дню...
- В таких иносказаниях передаются события мистической жизни поэта, - Шевелев запнулся, задумался и, помолчав минуту, продолжил: - Как бы тебе это объяснить… Тут мы явно вступаем в область мифопоэтики. Метафорические символы служат для описания личного ощущения поэтом его особого, мифологического ощущения мира. Поэт использует, например, лексику и символику реальных религий, сект, мифологий... Потом, его лирический герой – всегда исключителен, отделен от толпы, противопоставлен ей. Он – избранный...
- Ну, а не избранный ли, к примеру, Онегин у Пушкина? А тем более – Фауст у Гете?
- Да, но здесь имеется в виду другая избранность, стремление к выходу за пределы обычного пространства-времени, к мистическому переживанию запредельного, к ощущению единения с необычным. И еще – разного рода упоминания о Невыразимом, Непостижимом, своего рода «апофатическая» поэтика. Послушай-ка, как перекликаются строфы Валерия Брюсова с экстатическим ритуалом жрецов какого-нибудь древнего племени:
Я многим верил до исступленности,
С такою надеждой, с такою любовью!
И мне был сладок мой бред влюбленности,
Огнем сожженный, залитый кровью.
Как глухо в безднах, где одиночество,
Где замер сумрак молочно-сизый...
Но снова голос! зовут пророчества!
На мутных высях чернеют ризы!
"Брат, что ты видишь?" - Как отзвук молота,
Как смех внемирный, мне отклик слышен:
"В сиянии небо - вино и золото! -
Как ярки дали! как вечер пышен!"
Отдавшись снова, спешу на кручи я
По острым камням, меж их изломов.
Мне режут руки цветы колючие,
Я слышу хохот подземных гномов.
Леонид декламировал с чувством, прикрыв глаза, как бы и сам погружаясь в некий сказочный мир. Эта атмосфера захватила, признаюсь, и меня, но я все равно так ничего и не понял…
Эти разговоры о поэзии с Леонидом были для меня первыми уроками мистицизма. Сам Леонид, кстати, тоже писал стихи, только никому их не показывал. Он периодически посещал собрания Смоленского отделения всероссийского общества поэтов “Арена”. Но оставался неудовлетворенным: местные поэты писали о революции, а близких его сердцу символистов и футуристов у нас не было.
Однажды, в конце февраля, он вернулся с очередного собрания “Арены” радостный и взволнованный. Оказывается, в тот раз выступал недавно приехавший в Смоленск поэт-импровизатор Борис Зубакин, который, к тому же, был профессором филиала Московского археологического института - очень молодым (для профессора) – ему было лет двадцать шесть – двадцать семь. Леонид принес одно записанное им стихотворение Зубакина – о Сергии Радонежском:
Благослови же, Сергий Радонежский
Простор полей, воителей земли.
Они идут от берегов Онежских,
Они идут и кличут издали.
Не для себя и прихоти случайной
Мы посвящаем слово и мечи,
Но движут нами чьи-то руки тайно
И крылья белые в ночи.
Дело было даже не в самом этом стихотворении, а в том, что это - импровизация. Это выглядело, как чудо: слушатели задавали тему, и через минуту рождались стихи... Тут была не просто поэзия, но магия. Возникали ассоциации с таинственной фигурой импровизатора из пушкинских “Египетских ночей”... Кроме того, по словам Шевелева, Зубакин был не только поэтом-импровизатором, но и мистиком – главой какого-то Ордена. Леонид сказал также, что через два дня Борис будет читать для всех желающих лекцию о Гермесе Трисмегисте. Я охотно откликнулся на предложение посетить эту лекцию: и предмет ее и сам лектор вызывали во мне жгучее любопытство.
Лекция состоялась на квартире профессора Коробкова. Всего присутствовало человек пятнадцать. Профессор Коробков и его жена, мы с Леонидом, смоленские поэты Бруштейн, Лухманов и Васильев. Остальных я не знал.
В девятнадцать часов пришел Борис Зубакин. Он оказался очень обаятельным молодым человеком. Невысокий, но очень энергичный и подвижный, с озорным взглядом, он много жестикулировал и говорил очень выразительно, артистично. Начал он просто и естественно, как будто был давно знаком с аудиторией:
- Я расскажу вам о самой, наверное, легендарной фигуре в мировой истории – Гермесе Трисмегисте. И я прошу вас задавать мне вопросы прямо по ходу лекции. Хорошо? Тогда начнем. Итак: считается, что Гермес первым в нашей цивилизации постиг истину о мире и записал ее для людей. Его биография и жизнь неизвестны. Гермес Трисмегист означает Гермес Трижды Величайший. Мы имеем дело не с одним, а с тремя. Первый: небесный - зримый Бог, воплощенный в планете Меркурий. Он сыграл важнейшую роль в антропогенезе. Второй: учитель, пророк, ясновидящий - земной Бог, обучавший Изиду и Гора. Третий: автор герметических книг, родоначальник герметической философии. Три эти личности различны, но идентичны по своей сути. И в каждой своей ипостаси они достигали вершин, становились величайшими...
- Позвольте, - раздался вопрос, - как же это: различны, но идентичны по своей сути?
- Можно образно представить их как три дерева, растущие от одного корня. Можно также сказать, что это три воплощения одной сущности.
- Вы что же, исповедуете учение о перевоплощении душ? – спросил поэт Васильев.
- Да, - очень просто и искренне ответил Зубакин. Я не только верю в то, что душа в своем развитии проходит длинный ряд воплощений. Я знаю это.
- У вас что же, есть какие-то доказательства? – недоумевал Васильев.
- Есть. Это мои воспоминания собственных прошлых воплощений. Но я не хотел бы превращать лекцию в рассказ о своих личных переживаниях. Поэтому вернемся к нашему предмету. Вся герметическая философия строится как философия знания-гнозиса. В этом ее отличие от любой религиозной системы, основанной на вере. Знание имеет конечной целью обожествление человека. Знание обладает важнейшей моральной и теологической функцией. Долг человека - постижение Бога. Благочестие тождественно знанию Бога. А зло тождественно незнанию о нем. Причем это не просто человеческое зло, а метафизическое и сверхприродное. Бог желает быть познанным и стремится к этому.
- А зачем это Богу? – вопрос из публики.
- Такова была одна из его целей при создании человека. Бог познает сам себя, а органы его познания – люди. Для человека же состояние знания достигается двумя путями: Откровением и Посвящением. Основа Откровения - акт ''видения'' нетелесным глазом. Посвящение - это передача знания от учителя к ученику. Посвящение не выражается в словах, хотя вся герметическая философия выражается в словах, но эти слова не всегда понятны и ясны. Далеко не все могут понять их простой смысл. Для непосвященного изложение кажется двусмысленным или бессмысленным.
- Так оно и есть, - раздался голос, - чепуха какая-то. – Один из присутствующих, а вслед за ним и другой встали со стульев, вышли в прихожую, оделись и ушли. Борис и бровью не повел. Он продолжал:
- Согласно Гермесу, в основе творения Космоса лежат три элемента. Первооснова - эйдос, он же прекрасный Космос. Второй - Божественная воля, узревшая этот прекрасный Космос и решившая воплотить его. Третий - влажная субстанция, тьма, материал, из которого был создан Космос. Она представляет первооснову четырех стихий и была разделена силой Божественного Логоса - слова. Был произведен на свет ум – Демиург. Вместе с Логосом они сотворили природу и семь планет - правителей Космоса и привели мир во вращательное движение. Так возник Космос, то есть второй Бог.
На секунду отвлекшись от стенографирования, я посмотрел на Леонида. Он слушал напряженно и внимательно. Видно было, что он нашел, наконец, то, что долго искал. Мне тоже было очень интересно, хоть и непривычно. В юности я воспитывался на догмах православия. На архитектурных курсах прослушал курс классической философии и то, что говорил Борис: Первый Бог, Демиург, Логос, второй Бог, – было чудно. Но я почему-то доверял Борису и, хотя и впитывал в себя это знание. Зубакин тем временем продолжал:
- Далее наступил антропогенез. По своему образу и подобию Бог сотворил человека, двойственное существо, духовное и телесное. Цель создания человека так же двойственна, как и его природа. Как бессмертное духовное существо он предназначен для созерцания Бога и Космоса, ибо без зрителя сцена космогенеза в глазах Бога теряет смысл. Но так как человек смертен, его функция - управление земным миром. Цель человека в нашу эпоху - самопознание, которое должно привести к Богопознанию. В герметической космологии выделяются три сферы: сверхнебесное, небесное и земное. В сверхнебесном правит трансцендентный Бог, Отец, Творец, Благо. Он познается двумя способами: апофатическим -отрицательным и катафатическим — положительным. Апофатика в применении к Богу такова: Бог бессущностен, невидим, непознаваем. Он не рожден. Тем не менее, Он в высшей степени явен, ибо Он есть чистая энергия, чистое действие. Все остальное - Его эманации. Катафатическое определение Бога таково: Он бестелесен, но энергия Его пронизывает все тела, отсюда - Он всетелесен; Он нерожден, у Него нет страстей, Он благ, более того, благ только Он...
- Скажите, Борис, а как совместить апофатические и катафатические определения Бога? – этот вопрос был задан Шевелевым.
- Они взаимодополняемы. Так как Он бессущностен, Он не является ничем определенным. Но Он же оказывается всем. И всем в качестве причины этого всего, не будучи отцом и матерью, Он порождает все. Бог бессмертен, значит, вечен, не причастен времени. Первая Его эманация - есть ''второй Бог'', Космос, небесное. Он бессмертен, то есть бесконечен. Вечность здесь эманирует в форму временной бесконечности. Небесным сводом управляют семь правителей, небесных Богов. Видимые их проявления - Солнце и планеты. Земной мир - это низшая сфера, правитель его - человек. Здесь действует закон рока, чередование рождений и смертей. Другая черта земного мира - тленность. С неизбежностью наступит время, когда человеческие нравы падут. Тогда в мир придет Бог, чтобы восстановить его. Но пока это время не настало, в нем царствуют люди. Гермес - философ является автором величайшего гностического текста – ''Изумрудной Скрижали'', где в символической и аллегорической форме выражена предельная Истина, доступная человеку. Наиболее известен второй постулат ''Изумрудной Скрижали'': ''То, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху, и то, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу''.
Борис присел на кресло и окинул взглядом аудиторию:
- Позвольте мне сегодня на этом закончить лекцию. Для первого знакомства с предметом, того, что я рассказал, вполне достаточно. Ну а с теми из вас, кто захочет познакомиться с герметизмом подробнее, мы можем еще встречаться. Поверьте мне, что глубина этого предмета неисчерпаема. Познанием герметизма, гнозиса и других сакральных наук можно заниматься всю жизнь.
Мы с Леонидом проводили Бориса до Московской улицы, где он жил. По пути перешли на ''ты''. Между нами возникла взаимная симпатия и доверие. И Борис, как бы между делом, сказал, прощаясь:
- Я – рыцарь Ордена розенкрейцеров. И здесь, в Смоленске, я намерен организовать филиал Ордена ''Свет звезд''. Приходите на следующей неделе в пятницу ко мне на квартиру – будет одно из первых собраний Ордена.
С тех пор мы стали встречаться очень часто. Вскоре получили посвящение. В августе я по заданию Бориса переехал в Петроград, чтобы войти в Петроградскую ложу, а Шевелев чуть позже уехал в Москву, дабы помочь Зубакину организовать работу Ордена там. Так начался наш мистический путь...
Помню одну фразу, которую Борис повторил несколько раз и которая отражала его глубинные помыслы:
- Я понял, что никогда не устану славить человека и радоваться ему. И не человека – Героя, не декоративную фигуру. Я хочу показать ценность вовсе ординарного - любого, каждого! Когда говорят: вот, дескать, через десять-сто-тысячу лет все станут прогрессивными, культурными, образованными, талантливыми, я тогда сержусь - чушь! вздор! Не зависит Человек от количества образования - нечего откладывать и ждать с его оценкой. Уже сейчас и прежде - и была и есть - велика и ценна человеческая личность! Ценна она в неповторимости своей и велика она - иррациональной, таинственной сущностью своей природы...»
(Петроград, октябрь 1921 года)
4.
Вместо понятия «картины мира», в основе которой лежат принципы системности, соподчиненности, прогресса, появляется образ лабиринта, как символа полноты и Идеи мира. В нем разветвленные коридоры. Но в отличие от лабиринта классического, на пороге которого в твою руку сразу ложится нить Ариадны, ведущая к единственному выходу (это своеобразная метафора пути познания в традиционной мысли), - здесь его нет. Как нет центра, периферии. Дорожки подобны сетке – это ризома. Она устроена так, что каждая дорожка имеет возможность пересечься с другой. Пространство культуры, духовных форм деятельности (искусство, философия, религия, наука) – это пространство ризомы. Потенциально такая структура безгранична, хотя на самом деле она не достроена до конца. Наше освоение мира – «лабиринта» - подобно путешествию по равнозначным возможностям дорожек ризомы. Так идея единства мира завершает себя в плюрализме форм, методов, принципов, направлений его освоения, который теперь не нуждается в трансцедентализме абсолютных истин.
Умберто Эко. Заметки на полях «Имени Розы»
Костя спустился во двор в отличном расположении духа. На столике уже стояли бутылки и закуски, а Толик возился возле жаровни, насаживая на шампуры куски куриного мяса. Лучи заходящего солнца окрасили верхушки сосен. Воздух был наполнен пением птиц, трещанием кузнечиков и ароматом дыма. Свежесть и легкое дыхание этого вечера не хотелось притуплять выпивкой:
- Ребята, давайте по две рюмочки, не больше...
- Нет базара, Костя, - отозвался Толик, - одну бутылочку приговорим под шашлыки и все дела.
- Мне все равно, я бы и вовсе пивком ограничился, - кивнул Гриша, - мы ведь с Юркой для тебя кое-что придумали.
Юра заговорщицки подмигнул, отхлебнул пива и позвал Толика:
- Ну что, готово у тебя? Давайте начинать - жрать хочется ужасно.
- Пять минут потерпи, дорогой.
Некоторое время прошло в молчании. Оно было обманчиво – молчание это. Костя знал, что для Юры с Гришей он был своеобразным тренажером, по реакциям которого определялась степень их эрудированности и изящества мышления. Они не торопились, надеясь начать как можно непринужденнее, чтобы, постепенно разогреваясь, постараться-таки удивить «гения философии» (как вполне искренне считали ребята). Иногда им это удавалось, хотя гораздо чаще их озарения встречали лишь скептическую улыбку Кости.
Наконец Толик поставил на стол дымящееся блюдо с ароматными шашлыками. Была разлита водка. Юра торжественно произнес:
- Позвольте мне сказать несколько слов. Я хочу выпить за светлую голову хозяина нашего приюта, который, собственно, даже и не приют, а очаг, в котором раз в году разгораются идеи, достойные Платона...
- Разгораются и гаснут, - хмыкнул Толик.
- Спокойно! – невозмутимо продолжал Юра, - если даже и гаснут, то только затем, чтобы на следующий год вспыхнуть с новой силой.
- Хорош паясничать! За нас, ребята! За то, что мы снова вместе! – Толик опрокинул рюмку и потянулся к мясу. Юра не стал спорить. Выпили. Несколько минут молча жевали. Гриша начал осторожную разведку:
- В прошлый раз мы остановились на том, что ты, Костик, обозначил возможность связки между гностицизмом и постмодернизмом. Между абсолютным ЗНАЮ и абсолютным НЕ ЗНАЮ, так сказать... И что же, ты нащупал эту связь?
- Тут дело безнадежное, - отвечал Костя, - я просто чувствую, что связь существует, но даже и не пытаюсь создавать какие-то логические построения. К тому же, с точки зрения академической философии, сама постановка вопроса некорректна...
- Ну и зря. А почему бы нам не сделать это прямо сейчас? – Гриша разлил еще по одной, - давай пойдем простым логическим ходом.
- Пойдем вместе... – улыбнулся Костя.
- Ага, не забудь добавить еще, что ты никогда не пьянеешь , – вставился Толик, и все расхохотались.
Гриша поднял рюмку:
- Давайте выпьем за связь гностиков и постмодернистов!
- Не знаю ни тех ни других, но пью с удовольствием, - Толик аппетитно крякнул.
- Так вот он сидит - один в двух лицах, - Юра кивнул на Костю.
- Хорошо, давайте все-таки для начала прочертим именно логическую связь, - не унимался Гриша. – От гнозиса мы легко переходим к алхимии. А от алхимии рукой подать до Юнга. Дальше, правда, нам придется сделать шаг назад – к товарищу Фрейду. Ну а затем все как по маслу: структурный психоанализ Жака Лакана из которого проистек постструктурализм и, собственно, постмдерн. Все легко и просто!
Костя безнадежно махнул рукой:
- Мы давно знаем, что ты большой придумщик...
- Да, Гришаня, ход этот какой-то корявый, - Юра встал из-за стола, подошел к Грише сзади, положил руки ему на плечи. - Корявый и никуда не ведущий. Даже если ты просто хочешь найти линию преемственности, то куда ты дел всю классику, а главное – феноменологию и экзистенциализм? Без них – никакого постмодерна не было бы...
- Это и есть то, до чего вы додумались за год? – разочаровался Костя.
- Не торопись, братан, настоящий мужской разговор начнется после третьей рюмки. Это была ни к чему не обязывающая прелюдия. Дальнейший путь будет нелогичен. Как легкая пена шального прибоя. Сплошная ризома .
- Слышу здравый намек на третью рюмку, - оживился Толик, - поехали!
- Сейчас еще по шашлычку и продолжим, - Гриша подмигнул.
Пока ели шашлык, Толик вспомнил, что недавно встретил одноклассницу – Ленку Миронову, в которую был влюблен в школе. Про этот роман знал весь класс. Однажды в десятом классе химичка застукала их вечером в гардеробе обнаженных и потных, елозящих на куче разбросанных пальто, курток и мешков со сменкой... Потом родителей вызывали на педсовет и все такое... Разговор постепенно уклонился в воспоминания. Затем проскользнуло несколько анекдотов. Откупорили еще одну бутылку водки... Через полчаса Гриша, которого слегка развезло, спохватился:
- Стоп! Вернемся к нашим гностикам.
- И постмодернистам, - подсказал Юра.
- И к постмодернистам тоже... Итак, начнем издалека. Начнем с Блаженного Августина... Кто мне скажет, - какой главный вопрос проходит сквозной нитью через его «Теологический трактат»?
- Какой вопрос? – заинтересовался вдруг Толик.
- А вопрос этот звучит примерно так: «Если творение несовершенно, то совершенен ли Творец?» Исписав на эту тему, ежели я не ошибаюсь, около семисот страниц, Августин утверждает: «Творец совершенен!»
- За это надо выпить! – Толик еще более оживился.
- Тихо, Толя! Пока нельзя, а то собьюсь, - продолжал Гриша. - Но за три века до этого, сирийский гностик Василид, - Гриша снова хитро подмигнул, а Юра хлопнул Костю по плечу, - пишет следующие строки о Первоначале, дай Бог не соврать, «Оно – ничто. Оно было, когда ничего не было, но это ничто не было чем-то из сущего, а – просто, ясно и без всяких софизмов – было всецелым ничто»!
- Гляди-ка, даже не запутался! – восхитился Юра.
- Говорил же я, что надо было вначале сказать, что я, мол, никогда не пьянею, - сказал Толя.
- Не перебивайте, я и сам собьюсь... Итак, у Василида «ничто» даже с маленькой буквы. Атеист Хайдеггер и то с большой буквы «Ничто» писал...
- Хайдеггер был атеистом только в первой половине жизни. К концу жизни он пришел к вере и даже к эзотеризму. Впрочем, когда он писал «Бытие и Время», то еще был атеистом, в этом ты прав, - заметил Костя.
Гриша снова взял инициативу:
- Я с вашего позволения продолжу... Пожалуй, впервые вот так вот, просто, ясно и без софизмов – появляется «ничто».
- Потом это «ничто» повторится в учениях мистиков Запада - Дионисия Ареопагита, Мейстера Экхарта, Якоба Беме, и Востока – Дзэн и Дзогчен, - подхватил Юра.
- Ну и что? – Косте начинала уже надоедать эта болтовня. Гриша, не обращая внимания на его раздраженный тон, продолжал:
- Не мне об этом тебе рассказывать, Костя, но дабы быть последовательным... ты уж извини... Так вот: из этого «ничто», согласно Василиду, эма... эманируют семь божеств, которые создают «первое небо». От этой первой творящей короны происходит вторая, с ангелами, властителями и престолом, которые основывают еще одно нижестоящее небо, полностью симметричное первоначальному. Это второе небо воспроизводится в третьем и так вплоть до триста шестьдесят пятого. Божество самого нижнего неба – это Господь из Писания. Причем содержание божественности в нем стремится к нулю. Он и его ангелы создали наш мир. Какое уж тут совершенство...
Толик слушал, открыв рот. Косте тоже вдруг стало интересно, к чему это все приведет.
- Наша игра будет состоять в том, чтобы столкнуть лбами почтенных мужей - Августина и Василида, уж извини Костик, - вставился Юра.
- Круто, братцы. Гришаня, я восхищен. Так и тверезый не скажет, как ты, - Толик прочувственно пожал Грише руку. Тот, польщенный признанием, уже торопился дальше:
- Сейчас трудно сказать, пережил ли Василид это самое «ничто» или просто постулировал его. Но я гляжу на Костика и думаю, что, скорее всего, пережил как мистический опыт. Может быть, и Августин пережил. Тогда им и спорить, казалось бы, не о чем. Ан нет! Есть о чем: мистический опыт, хочешь или нет, а приходится выражать в понятиях, и вот тут уже начинается неразбериха и путаница. Однако... пардон, для того, чтобы произнесть то, что я задумал, мне нужно слегка охладиться, не то я все-таки запутаюсь...
Гриша подошел к бочке с водой, опустил в нее голову и долго фыркал и прыгал вокруг бочки. Толик, тем временем, поинтересовался:
- Ну, как он тебе, Костя? Круто?
- Да пока ничего нового. Артист он хороший – это да.
Гриша подошел взбодрившийся и продолжил свою речь уже с новыми силами:
- Итак, я прервался на том, что там, где начинаются понятия – возникает неразбериха. Ибо человеческая ситуация такова, что понятия манипулируют сознанием. Это осознал уже в семидесятых годах двадцатого века Жиль Делез. И до него, конечно, неглупые люди это хоть как-то осознавали, но Делез не просто осознает - он действует. Перед ним встает задача – разрушать понятия. И он разрушает их - исходя из, так сказать, подвижного горизонта, всегда децентрированного центра и смещенной периферии, следуя основной посылке постмодерна: отсутствию центра... Уф! – Гриша отхлебнул пива и с удовлетворением погладил свой живот. - Делез понимает, что для того, чтобы создавать копии реальности, а не симулякры...
- Симуля... чего? – не понял Толик.
- Объясняю лично для тебя: симулякр – это копия с несуществующего оригинала. Например, когда я говорю «яблоко», я создаю копию, а когда произношу «истина», «смысл» - то это симулякры, слова, за которыми ты можешь поставить в своем уме что угодно – какие-то смутные образы или ощущения, но реальности за ними нет – это продукты твоего ума.
- Ну, буддисты говорят, что вся Вселенная есть продукт ума, - не соглашался Толик.
- Ладно, оставим этот спор, тем более что Гриша здесь не совсем корректен, слишком уж за твоими словами проглядывает психоаналитик, - вмешался Костя, обратившись к Грише. - Ну да Бог с тобой, что ты хотел всем этим сказать?
- Где я остановился?
- На симулякрах...
- Ага, так вот, Делез хочет создавать копии реальности, а не симулякры, в которых погряз человеческий разум, пытающийся описать неописуемое. А для этого необходимо избавиться от иллюзий мышления и чувствования...
- А также от иллюзий мышления, ориентированного на чувственно-представимое, - добавил Юра.
- Спасибо, друг, - кивнул ему Гриша. - Отбрасывание иллюзий...
- А как ты их отбросишь, иллюзии-то? – недоумевал Толя.
- Я их еще не отбросил и потому я здесь, мой поиск еще продолжается! Но, шутки в сторону, я говорил не о себе, а о Делезе. Ему, видимо, это как-то удалось... И это помогло ему обнаружить мир разрозненности и различий, которые скрывают истинные объективности!
- Кудряво говоришь, как по-писаному! – восхитился Толик.
- Я же просил не сбивать мою мысль... Опять нить потерял...
- По-моему, ты что-то нагородил о мире различий, скрывающих истину, - подсказал Юра.
- Не истину, а истинные объективности...
- А в чем разница? Нет, ты мне, простому человеку, объясни! Твоя речь ласкает мой слух изысканностью слога, но я ни хрена не понимаю! - разгорячился Толик.
Юра положил ему руку на плечо:
- Не будем перебивать оратора, он и так взволнован. А тебе лично он все после объяснит, если захочешь.
- Ладно, - буркнул Толик, - он все равно не сможет. У Кости спрошу, если запомню.
- Эй вы, слушайте же и оцените полет моей мысли! Хоть ты, Костя, оцени!
Костя только саркастически хмыкнул. Впрочем, Гриша не заметил этого. Его несло:
- Этот истинный мир идей является духовным слепком абсолютно иррационального Космоса, который вечно пребывает в себе. Изменчивый, как Протей, он вечно новый и всегда – одно и то же. Значит, его можно определить только отрицательно, через «не». Мир, к которому прорвался Делез, - есть небытие, ничто.
- Вспомним Василида и подстроенный нами его спор с Августином, - опять вступил в разговор Юра.
- Итак, столкнувшись с «ничто», Делез сводит Реальность к ее конечным и начальным основаниям, каковым является Хаосмос – внутреннее тождество Космоса и Хаоса. Образно выражаясь, Хаосмос – это некое пространство, в смысле - пространство возможностей, где все проявленное равноправно, все возможности равнобезразличны, все равнослучайно, как и их смысловая иерархия и субординация, - Гриша опять отхлебнул пива. - Делез приходит, подобно Василиду, к «ничто», а дальше - сводит спор Василида с Августином к бессмыслице, снимая противоречие совершенство – несовершенство. Понятное дело, что «ничто» невозможно назвать ни совершенным, ни несовершенным. Но и к Хаосмосу обе эти категории неприменимы. От-так!
- И Августин с понятием совершенного Творца, и Василид с понятием несовершенного до мозга костей триста шестьдесят пятого Демиурга – оба остаются с носом! – подытожил Юра.
- Вот за это уже точно нужно выпить! – воскликнул Толик.
- Согласен, только налей по полрюмки, - все дружно чокнулись, а Гриша опять приготовился произнести тираду:
- И тут на сцене появляется ризома. Ризома дает продристаться уже просто всем... Ризома является альтернативой любым замкнутым и статичным линейным структурам, предполагающим жесткую ось или центр. Так? И, в противоположность всем видам корневой и древовидной организации, на которой, собственно, построена вся допостмодерновская культура и философия, ризома интерпретируется совсем не как линейный стержень или корень. Она – потенциальная бесконечность, содержащая в себе как бы скрытый стебель. Разница заключается в том, что этот стебель может развиваться куда угодно и принимать любые формы. Ризома абсолютно нелинейна... С появлением ризомы мир теряет центр...
- Ну, ты сам-то понял, к чему ты все это говорил? - недоуменно пожал плечами Костя. - Я аплодирую твоей эрудиции - за год ты отлично подковался, но никакой связки не получилось, да и не могло получиться. Ризома – это прекрасно, но как ее – неструктурную и отрицающую всякий центр, связать с абсолютным Центром гностического сознания – Христом? Ты мимоходом упомянул Василида, зачем-то столкнул его с Августином и запросто перескочил на понятия постмодерна. Извини, но болтовня это, красивая, изящная даже, но болтовня...
Гриша захлопал глазами, как сова. Он был явно растерян. Юра рассмеялся. Толик промолвил с восхищением:
- Красиво, черт возьми! Космос, Хаосмос, Ризома!.. Ну что, по этому случаю, допьем остатки и - баиньки?
5.
Мир предстает вне какой бы то ни было возможности задать его целостную метафизику... Мир потерял свой стержень... Мир превратился в хаос.
Жиль Делез, Феликс Гваттари. «Ризома»
Язык не есть функция говорящего субъекта.
Фердинанд де Соссюр. «Курс общей лингвистики»
Субъект – идентичность для себя или, возможно, сознание идентичности для себя, самосознание – вписано в язык, есть функция языка
Жак Деррида. «Различение»
Ребята пошли спать, а Костя решил прогуляться на озеро. Хмель потихоньку улетучивался, а когда Костя погрузился в прохладную воду, голова снова стала ясной. Вместе с отрезвлением проявилась досада, вызванная вечерней болтовней. Гриша старался блеснуть эрудицией и неожиданными поворотами мысли, но все это было какое-то неживое, книжное. Августин, Василид, Делез... Для Гриши с Юрой это были имена из энциклопедий, за которыми стояли какие-то мировоззренческие конструкции и не более того. Иначе обстояло дело для Кости. Имена, которыми запросто жонглировали его товарищи, да и многие, многие другие, были для него живыми людьми, неповторимыми и многогранными... Их он считал своими друзьями и учителями, с которыми он советовался, спорил, к которым вопрошал... Каждого из них он чувствовал по-своему, каждого ощущал всем своим существом. Они были для него такими разными, своеобычными, и к каждому он испытывал неповторимую гамму чувств. Они были собеседниками Кости в бессонные ночи...
Он прогуливался с Ницше по берегам Рейна, слушал Витгенштейна в аудиториях Кембриджа, навещал в психиатрической лечебнице Антонена Арто, присутствовал на сеансах Юнга, пил кофе в Милане с Умберто Эко, сидел в кафе во Фрейбурге на дне рождения Гуссерля вместе с молодыми Ясперсом и Хайдеггером... Многие раскрывались перед ним, многим он раскрывал свою душу. И особенно близки были Косте Василид и Делез. Костя хотел подружить их, хотя бы познакомить друг с другом. Но эта столь желанная для него встреча все не случалась. Их невозможно было свести вместе, сколько он не старался...
Если мы внимательно приглядимся, прислушаемся, вчувствуемся в свой внутренний мир, то обнаружим, что в каждом из нас появляются то одни, то другие люди, с которыми мы общаемся как бы наяву, и чем более мы внимательны к себе, тем ярче и красочней эти отношения, тем более живые и настоящие эти люди. Ибо все мы состоим из людей... Из близких и из тех, с кем никогда не встречались в обыденности. Это могут быть люди, живущие сейчас, и те, кто умер уже очень давно. Это могут быть никогда не существовавшие в реальности герои книг или фильмов... Друг детства и эстрадная звезда, политик и любимый писатель... Те, с кем внутри себя мы на «ты» и кого порой даже не замечаем – столь привычно их постоянное присутствие на заднем плане. Те, чья оценка воспринимается нами как самооценка...
А Костя был очень внимателен к своему внутреннему миру. В медитативных погружениях его окружали мыслители современности, мистики древности, средневековые алхимики... И еще одно Существо, которое не давало оценок, но было рядом всегда, - Костя даже не помнит точно, с какого именно момента, - кажется, лет с семнадцати, когда он открыл апокрифическое Евангелие от Фомы. Это - Христос. С ним Костя не говорил - там не нужны были слова. Просто присутствие. Только о нем нужно было вспомнить. Вспомнить... Но вот это удавалось далеко не всегда... Христос-то был рядом, да вот Костя часто очень далеко. Ну да это уже тема отдельная, до нее еще добраться нужно...
Вернувшись на дачу, Костя лег в постель, поворочался, но спать не хотелось. Да, конечно! Удивительная находка этого вечера – дневник деда, который так заинтриговал его! Костя включил свет, взял с тумбочки тетрадь и стал читать:
«Еще две недели назад, Володя Ругевич рассказывал, что у него гостит их общий с Зубакиным друг, с которым они близко сошлись еще в Невеле, молодой и очень талантливый ученый Миша Бахтин . Володя рассказывал о его удивительной манере общения, потрясающей эрудиции и необыкновенной влюбленности в свое дело. И приглашал к себе в гости - познакомиться и пообщаться с этим талантливым молодым человеком. И вот только вчера я сподобился откликнуться на приглашение, о чем не только не жалею, но, признаться, даже потрясен...»
- Ни хрена себе! – вырвалось у Кости, - Так запросто, запанибрата – Миша Бахтин! Хе-х! Миша Бахтин!.. Ну, дед, чем ты меня еще удивишь?!!
В дверь неожиданно постучали.
- Кто там?
- Это я, - отозвался Толик. - Костик, ты не спишь?
- Нет, заходи, - Костя отложил тетрадь и шумно вздохнул, предчувствуя, что сегодня ему не дадут дочитать. И прервал его Толик на таком интересном месте...
- Мне что-то не спится, - могучая фигура Толи появилась в дверях. - Вот, бродил по дому, увидел полоску света под дверью... Хочу поговорить...
- Садись.
- Это... Слушай, мне как-то надоело чувствовать себя недоумком среди вас, блин, интеллектуалов.
- Просто выпил, вот и не врубился.
- Да какое там! Выпили-то немного. Сейчас полвторого, а я уже как стеклышко. Мне, Костя, просто образования не хватает. Ты уж объясни мне по-простому про этот ваш модернизм.
- Постмодернизм.
- Один хрен...
- Как раз-таки не один. Зачем это тебе? – Костя был намеренно неприветлив, намереваясь быстренько спровадить Толика и почитать еще дневник деда.
- Интересно мне. Да и лохом себя чувствовать не хочу. Ты ведь знаешь, я терпеть не могу, когда я в компании не лидер, а уж когда не врубаюсь во что-то – просто злость закипает... Ну и интересно, на самом деле интересно. Когда Гришаня-то выступал, меня заворожило что-то. Таинственно это все. А меня все таинственное влечет... Расскажи, а?
Этот здоровяк, которому во всем по жизни везло, предстал вдруг перед Костей мальчишкой, оставшимся без вкусного полдника в детском саду. Костя смягчился. Глядя на то, как Толя, этот крутой бизнесмен, смущенно чешет голову, признавая его – Кости – авторитет, он почувствовал нечто вроде участливой покровительственности старшего брата, - так, наверное, можно назвать это состояние...
- Ну, слушай... Все, в сущности, довольно просто. Начиная еще от Платона и до Гегеля, классическая философия и метафизика искали в мире единство. Единство сущности, происхождения и оснований мироздания. И, вроде бы, нашли. Вернее, казалось, что нашли... А тут случился переворот: расцвет капитализма, революционные настроения, Маркс, потом Ницше, затем Фрейд ... Все построения метафизики пошатнулись. Пришлось философии искать новые пути. И тогда появился собственно модернизм - назовем условно так. Сюда можно включить феноменологию Гуссерля, теорию языка Соссюра, а чуть позже - неогегельянство и экзистенциализм...
- Это я помню - в институте по философии проходили... Я, правда, прогуливал часто, но дело-то недавно было, так что кое-что в памяти осталось.
- Хорошо. Пропустим тогда все, что касается экзистенциализма...
- Ну да. Кризис, ответственность, поиск смысла внутри себя...
- Примерно так, - усмехнулся Костя. - Ладно, двинемся к постмодерну. В шестидесятых годах философы и культурологи заговорили о кризисе искусства и культуры. Заговорили из-за того, что в культуре и искусстве стали распространяться идеи о том, что все культурные формы и смыслы, независимо от их исторической удаленности, происхождения и степени духовного развития - равнозначны. То, что называется плюрализмом. Поначалу это воспринималось как некий эксперимент без ограничений и рамок, как сплошная эклектика, что ли...
- А в чем это проявлялось?
- Ну, если взять, например, искусство середины двадцатого века, то мы видим беспорядочное смешение цитат, раздражающих комбинаций цветов, звуков, красок. Гибриды старых и новых форм замелькали во всех областях искусства, литературы, музыки, кино... Но все оказалось не так просто. Дело в том, что осознать и принять плюрализм и многозначность намного труднее, чем идею однозначности...
- Но я ведь так понимаю, что были какие-то направления философии, которые претендовали на то, что они-то самые крутые и есть?
- Ты прав. Каждое из основных направлений философии шестидесятых годов двадцатого века - марксизм, экзистенциализм, неофрейдизм, структурализм – претендовало на универсальность. Но идея плюрализма захватывала все больше умов. Хотя плюрализм как равноценное сосуществование самых разных, иногда противоположных философских школ и культурных явлений не мог еще быть окончательным критерием или последней инстанцией. И вот появилось несколько мощнейших философов, в основном французских, для которых плюрализм означал не свободу как вседозволенность, а осуществление множественности возможностей в рамках строжайшей дисциплины разума.
- Это как? – Толик не любил академического слога.
- Речь зашла о необходимости восстановления функции разума, место которого занял исчисляющий и препарирующий рассудок. Назрела необходимость того, чтобы за словами и явлениями открылся красочный и противоречивый мир. Мир различий, где отсутствует единая и окончательная истина. И вот эти самые философы...
- А кто именно?
- Про Жиля Делеза ты уже сегодня наслышан. Еще – Жак Деррида, Мишель Фуко, Жан Лиотар, Роллан Барт, Юлия Кристева, Юрген Хабермас, Жан Бодрийяр...
- Первый раз слышу, - пожал плечами Толя.
- Так вот, эти самые философы подвергли деконструкции такие составные компоненты мировоззрения, как «Бог», «Я», «цель», «смысл», «реальность», «истина»...
- А что такое деконструкция?
- Ну, если говорить просто, то это - разборка до основания, а потом сборка вновь. Деконструкция привела к старой идее, что по мере освоения мира мы не только о нем узнаем все больше, но и растет наше незнание о нем. В постмодернизме знание основано на всерасширяющемся незнании. Это перекликается с мыслью философа и богослова Раннего Возрождения Николая Кузанского об «ученом незнании», высказанной им еще в пятнадцатом веке: «Чем больше мы знаем, тем больше становимся осведомлены о том, что мы не знаем».
- По-моему, это еще Сократ говорил...
- Согласен, Сократ тоже так говорил. Знаешь байку на эту тему? Сократ заявлял, что ничего не знает, а его ученики утверждали, что не знают даже этого...
Толя хмыкнул. Костя с грустью посмотрел на тетрадь деда, что лежала на тумбочке. Он-то как раз очень хотел знать, что там дальше, но, видимо, этой ночью уже не судьба...
- Ну, ты чего замолчал? Спать, что ли, хочешь уже? – спросил Толя.
- Честно говоря – да. Но раз уж начал, дорасскажу тебе хоть в общих чертах. Так вот, зародившийся в семидесятые годы постмодернизм отказался от убеждения, что реальность поворачивает к нам свое легко поддающееся чтению лицо, и пришел к выводу, что мир – не сообщник нашего познания.
- Сколько я помню из нашего курса философии – это называется агностицизм.
- Верно, только это не тот агностицизм, что был у Юма или у Канта – помнишь его «вещь-в-себе»... Это совершенно новый уровень. Постмодернизм говорит о том, что мир можно интерпретировать как угодно и каждая интерпретация будет верной, наравне с любой другой...
- Забавно.
- Мы заговорили об интерпретациях и тут нельзя не вспомнить теории языка и лингвистику, которые стали фундаментом для постмодернизма. В зарождающейся философии постмодерна стали делать упор на представления о пространстве культуры как о текстах и лингвистических конструкциях.
- Поясни.
- Поясняю: рождаясь, человек осваивает мир не непосредственно сам, не деятельностно — это невозможно, но с помощью языка, слов, текстов, которые достались ему по наследству. А мышление, не наученное мыслить самостоятельно, пользуется словом, текстами, ограничивая спектр значений заданными заранее смыслами. Так человек, идя на поводу средств массовой коммуникации, создает удобный для себя мир, в котором вместо действительных чувств и мыслей подставлены подменные. В результате он начинает жить в фантомном мире псевдомыслей, псевдочувств, псевдодействий. Так появляется серое большинство, слепо верящее в одну-единственную, специально транслируемую для него истину. По этому поводу Умберто Эко в романе «Имя Розы» заметил: «Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнению».
- Круто! Мне нравится такая постановка вопроса.
- Двинемся дальше: постмодернистское мышление постоянно занимается двумя взаимоисключающими вещами. Оно осуществляет одновременную процедуру разборки и деконструкции традиционных культурных форм и их же реконструкцию. Иначе говоря, отрицает первоначальные смыслы и одновременно собирает новые, необходимые для дальнейшего развития культуры и самого человека.
- А что дает эта замена одних смыслов на другие? Игра какая-то получается.
- Действительно игра, но непростая. Отвергаются такие фундаментальные понятия классического мировоззрения, как центр, первоначало и первопричина. Мир культуры и сам человек рассматриваются постмодерном как бесконечный текст. Бесконечный слой межтекстуальных связей неизбежно ведет к смысловой текучести и неопределенности любого текста. Отсюда выводится утверждение о принципиальной метафоричности, художественности всякого мышления, в том числе и философского. Деконструкция является разблокированием процесса понимания, выяснением внутренней противоречивости текста, столкновением остаточных смыслов прошлого и современных смысловых стереотипов.
- А в бесконечном запутанном тексте центр отсутствует - так я понял?
- Ну, можно сказать и так. А это значит, что смысловая неисчерпаемость любого текста, невозможность окончательного синтеза – из-за отсутствия центра - требует при его анализе включения игровой установки. А игра подводит внимание к случайным смысловым совпадениям, которые, тем не менее, всегда что-то значат. Это позволяет разрушать бинарные оппозиции истины — лжи, добра — зла.
- Я упустил связь.
- А я и сам упустил. Спать хочется. Давай еще минут десять и разойдемся?
- Хорошо. Про Делеза расскажи и про эту самую ризому еще...
- Ну, Делез предложил различать по примеру Платона образцы - идеи и копии. Еще более глубокое различие между копией и симулякром — фантазмом. Образец тождествен качеству подобного. Копия — это подобие подобного. Симулякр — то, что не имеет никаких оснований в мире реальности, это копия никогда не существовавшего оригинала. Например, вся реклама, которую мы видим и слышим, – это сплошные симулякры. Я у одного знакомого спросил: «Зачем ты столько пива пьешь?» Он говорит: «Чтобы не дать себе засохнуть». И смех и грех, одним словом. Так уж получилось, что в современном мире господствуют не образцы и копии, а симулякры - видимости. Погруженный в мир симулякров человек уже не переживает ни Бога, ни самого себя. Если раньше в целях проверки можно было обратиться к эмпирии, то теперь эмпиризм — это набор понятий, которыми манипулирует сознание, но главное — понятия манипулируют сознанием.
- Это, вроде бы, сегодня Гришка говорил.
- Говорил. Поэтому я дальше уже совсем бегло... Делез разрушает понятия и приходит к Хаосмосу. Видимо, именно как Хаосмос выглядит мир для человека, который ищет реальность, независимую от существующих понятий, правил и норм. Реальность, которая ничего не выражает, которая является «вещью в себе», беседует сама с собой о делах универсума. Получается, что пространство между идеями и Хаосмосом - это своеобразная площадка для маневра. Она дает возможность для проявления множества разнородных, но равноправных и равнозначных жизненных форм. И так будет, пока не сформируется мышление, способное к интуитивно-интеллектуальному схватыванию неразложимой целостности мира.
- Значит, она все-таки существует – эта самая целостность?
- Об этом некорректно говорить, пока сознание не может ее ухватить интуитивно и интеллектуально.
- Ну, а Будда-то, к примеру, ее ухватил?
- Возможно. Только это ничего не значит для тебя или для меня. Мы-то не ухватили... Поэтому пока мы имеем дело не с миром в целом, но с его различиями, скрывающими объективности, каждой из которых свойственна множественность. А множественность проистекает из многообразия поставленных идей и задач, которые у каждого, как ты понимаешь, свои... Здесь совмещаются противоположности материального-идеального, детерминизма-индетерминизма, конечного-бесконечного, необходимости-случайности, которые есть искусственное изобретение ума.
- Ну а ризома, что это за штука?
- Ризома — это модель, описывающая восприятие. Она - альтернатива структуре. Ризома обладает собственным творческим потенциалом. Эта фигня самоорганизующаяся. Кажущийся хаос на деле таит в себе потенциальные возможности бесконечного числа новых трансформаций. В ризоме принципиально невозможно выделение каких бы то ни было фиксированных точек. Каждая из них в своем развитии предстает перед наблюдателем в качестве линии, прочерченной ею траекторией собственного движения. В свою очередь, каждая такая линия ускользает от жесткой фиксации.
- Что это за линии?
- Эти линии оказываются, применительно к ризоме, подвижными, но они еще предполагают своего рода разрывы, переходы ризомы в состояние, в котором отсутствует жесткая универсальная структура. Ризома вообще, в отличие от структуры, не боится разрыва. Ризома может быть разорвана, изломана в каком-нибудь месте. Линии ее могут перестраиваться одна на другую. Могут постоянно переходить друг в друга. У ризомы в принципе нет и не может быть ни начала ни конца - только середина, из которой она растет и выходит за свои пределы...
- Сложно ухватить.
- Тут, брат, абстрактное мышление нужно... Ризому одним умом не схватить. Ее всеми фибрами души нужно прочувствовать... Давай еще несколько слов, а то я засыпаю. Процесс разертывания ризомы состоит в проявлении все новых и новых возможностей, в том числе и линейных.
- Простых, то есть?
- Скажем так. Таких версий организации мироздания, которые описывались классической философией, где существовал центр, первопричина и все такое. Но любой из этих вариантов в ризоме в принципе не может считаться законченным. В любой момент времени любая линия ризомы может быть связана непредсказуемым образом со всякой другой. И тогда, в момент этого абсолютно неустойчивого, сиюминутного связывания, образуется определенный рисунок ризомы... Как бы тебе объяснить – рисунок, типа масляного пятна на воде, - нет, не то... Появляется непредсказуемо пульсирующая конфигурация. Ее не схватить, не поймать. Она непредсказуема и вечно новая. Это почти не поддается описанию...
- Да уж...
- Вот мы и получаем, что если структуре соответствует образ мира как Космоса, то ризоме – как Хаосмоса... - Костя зевнул и потянулся. - Ну что, пожалуй, все на сегодня?..
- Спасибо Костик! Не могу сказать, что все понял, но кое-что ухватил. – Толик поднялся: - Пойду, - уже из-за двери махнул рукой...
6.
Бытие, отрешенное от единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через ответственную причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых вариантов, переписать свою жизнь набело раз и навсегда.
Михаил Михайлович Бахтин. «К философии поступка»
«Еще две недели назад Володя Ругевич рассказывал, что у него гостит их общий с Зубакиным друг, с которым они близко сошлись в Невеле, молодой и очень талантливый ученый Миша Бахтин. Володя рассказывал о его удивительной манере общения, потрясающей эрудиции и необыкновенной влюбленности в свое дело. И приглашал к себе в гости - познакомиться и пообщаться с этим талантливым молодым человеком. И вот только вчера я сподобился откликнуться на приглашение, о чем не только не жалею, но, признаться, даже потрясен.
Небольшая квартира, которую занимал Ругевич, располагалась на Загородном проспекте. Открыл мне незнакомый худощавый молодой человек, лет двадцати шести, в очках и с курчавой непослушной шевелюрой:
- Вы — Александр? Проходите, Володя на кухне. А меня зовут Михаил.
- Очень приятно...
Из кухни донесся голос Ругевича:
- Я сейчас чай приготовлю. Саша – чувствуй себя как дома. Миша, а ты покажи ему мои рисунки.
Мы с Михаилом зашли в маленькую уютную комнатку с небольшим овальным столиком, диваном и четырьмя стульями. На стене над диваном висел портрет пожилой женщины, написанный акварелью.
- Это мать Володи, - пояснил Михаил.
- А рисовал он сам?
- Да. Давайте я покажу вам его работы.
Михаил вышел в коридор и вскоре вернулся с папкой рисунков. Это были портреты – в основном графика, но встречалась и акварель. Выполнены они были весьма умело.
- Володя говорил мне, что вы тоже знакомы с Борисом Зубакиным... – Михаил ходил по комнате, поминутно присаживаясь то на стул, то на диван, снова вскакивая... Во время всей нашей встречи он, казалось, неугомонно искал себе место и никак не мог найти.
- Да, несколько месяцев мы с ним довольно часто общались в Смоленске.
- Удивительный человек. Я бы даже сказал - выдающийся! Мой ровесник, а уже – профессор! Но дело не в этом, конечно же. Борис обладает каким-то особым обаянием. Представьте, в первый же день знакомства в Невеле мы стали с ним друзьями! Борис – пример того редкого ныне типа людей, которые обрели в себе самом ответственный центр исхождения поступка...
- Как это? - не понял я.
- Извините, - заволновался Михаил и заходил по комнате, тормоша руками и без того растрепанные волосы, - я несколько увлекся. Сейчас Володя принесет чаю, и я обязательно расскажу вам про свою теорию поступка.
Я рассматривал портреты Ругевича и неожиданно нашел среди них два знакомых лица – Жукова и Брунгильду. Красота Брунгильды была особенно подчеркнута в рисунке. Гармония линий лица, нежная припухлость губ, даже как будто бы особый, манящий блеск глаз.
В это время на пороге комнаты показался Владимир с подносом: чайник и три стакана в посеребренных подстаканниках...
- А узнал! Да, брат, от такой женщины, как Вера, скажу я тебе, можно рассудок потерять и во все тяжкие пуститься... Ну так что же вы – познакомились уже?
- Да, Михаил даже обещал мне рассказать о своей теории.
- Ого! Отлично! Миша Бахтин – это гений. Гений! Как только он примется рассказывать, ты, Саша, это сразу же поймешь.
- Ну что ты, Володя... – смутился Михаил.
- А что? Я так понимаю, что твоя «Философия поступка» — это действительно гениальное произведение.
- Я же пока только половину написал, - пытался защититься Бахтин.
- Ну и что? Одно только твое «не-алиби в бытии» чего стоит! Однако давайте пить чай. Миша, сложи, пожалуйста, рисунки на диван.
Мы уселись за стол... Точнее было бы сказать, что уселись мы с Ругевичем. Бахтин и минуты усидеть не мог. Казалось, он был чем-то взволнован.
- Михаил, извините за бестактность, у вас какие-то неприятности? – спросил я.
- Да нет, это он мыслит. Мыслит, пойми! – ответил вместо Бахтина Ругевич. - Такие люди редки...
- Саша, вы не обращайте внимания. Я несколько рассеян. Я действительно ищу сейчас те слова, которые, через обращение к единой и единственной ответственности, помогут преодолеть пропасть между культурой и жизнью. Преодолеть их дурную неслиянность...
- Нет, ты только посмотри на него, Саша! – восторгался Ругевич. - Князь Мышкин собственной персоной, да и только!
Сравнение было довольно-таки удачным. Михаил производил впечатление человека в высшей степени искреннего, наивного, рассеянного и, в то же время, необычайно увлеченного.
- Позволь, Миша, я расскажу, как я понял то, о чем мы с тобой столько говорили, - продолжал Владимир.
- Буду даже очень рад этому, - отозвался Бахтин.
- Ну так вот, - оживился еще более Ругевич, - Миша считает главным стержнем человеческого бытия поступок. И называет его единственным событием свершаемого бытия. Вообще, единственность у Миши – основная категория. И вот то, о чем я уже упомянул, «не-алиби в бытии» - каково? Нет, ты вникни! Не-алиби в бытии, а?! Это вот не-алиби как ни что иное подчеркивает предельную ответственность человека за себя самого, за свою жизнь. Когда ты без алиби, тебе просто некуда спрятаться, некуда убежать от того, чтобы поступать исключительно ответственно...
- Нужно только подчеркнуть, - не удержался Михаил, - что необходимо осознание активной причастности бытию со своего единственного места в бытии.
- Я не совсем понял, что такое «единственное место в бытии»? И как оно может быть не единственным? – спросил я.
- Конечно, может! А как же?! – горячился Владимир. - Это ведь осознать нужно! Пока не осознал – ты как будто размазан то здесь то там. А вот когда ты признал, что у тебя нет алиби, что защититься от бытия нечем, то тут ты эту самую единственность и ощутил.
- Вот-вот! – опять вступил Михаил. - Бытие человека определяется диалектическим взаимоотношением между единственностью наличного бытия и целым бытия. И взаимоотношение это реализуется в изначальном акте утверждения своего не-алиби в бытии. Этим-то актом полагается ответственный центр исхождения поступка, в результате чего поступок обретает необходимую конкретность и укорененность.
Мы с Ругевичем обменялись взглядом. Увидев мою растерянность, Владимир снова взял инициативу:
- Перевожу специально для тебя, Саша. Если следовать логике Михаила, то мы получаем, что, в результате осознания не-алиби в бытии, на смену Гомо Сапиенсу приходит Человек Поступающий. Выявляется неслучайность всякого поступка. Философия, которую развивает Миша, это особая, нравственная философия. Понимаешь теперь, насколько это действительно гениально!
Я сидел потрясенный. Не все было понятно мне, но я ясно видел, как передо мною развернулись какие-то совершенно новые горизонты. Переход от Гомо Сапиенса к Человеку Поступающему – это же революция, новая фаза развития человечества! Все-таки я спросил:
- Но ведь сейчас мы вряд ли найдем много Людей Поступающих, тех, кто осознал свое не-алиби в бытии. Получается, Михаил, что вы построили философию будущего?
- Я и сам, признаться, так же считаю, - подтвердил мою гипотезу Ругевич. - Таких людей, как говорил Достоевский – один, ну, много — два, да и те где-нибудь в Египте в затворе спасаются...
- Категорически с тобой не согласен, Володя! – взорвался Бахтин. - Говоря так, ты тем самым утверждаешь, что поступок иррационален. А он в своей целостности, напротив, более чем рационален. Он – ответственен.
- Извини, Миша, но этого я так и не могу понять и принять, сколько мы с тобой об этом ни говорили, - развел руками Ругевич.
- Хорошо, посуди сам, пережить чистую данность нельзя. Поскольку я действительно переживаю предмет, - вот, к примеру, этот стакан с чаем хотя бы переживаю-мыслю, он – стакан этот – становится меняющимся моментом свершающегося события...
- Какого события?
- Переживания-мышления этого самого стакана. А если это так, то он обретает заданность, то есть дан в некоем событийном единстве, где неразделимы моменты заданности и данности, бытия и долженствования.
- Ну и что ты хочешь этим сказать? Это все только отвлеченные категории, - Ругевич скривил губы, а ведь минуту назад восторгался и кричал о гениальности теории Михаила! Бахтин же все убыстрял шаг, перемещаясь из угла в угол маленькой комнатки. Казалось, что еще немного, и он взлетит над нами.
- Все эти отвлеченные категории как раз и являются моментами живого, конкретного, наглядного и единственного события... Ну да Бог с ним, со стаканом. - Михаил внезапно остановился, будто его постигло озарение и он, наконец, поймал долгожданную нить Ариадны в своих размышлениях: - Вот живое слово – что может быть нагляднее – уже тем, что я заговорил о нем, я стал к нему в неиндифферентное, а заинтересованно-действенное отношение. Поэтому-то слово не только обозначает предмет, но своей интонацией выражает и мое ценностное отношение к предмету, выделяет желательное и нежелательное в нем. И тем самым делает предмет моментом живой событийности.
- Уж больно ты абстрактно рассуждаешь, Миша, я уже и нить потерял. Мы ведь поспорили было о том, что людей, осознающих свое не-алиби в бытии, почти что не найти, а ты вон в какую поэзию пустился... – Ругевич уже не горячился, а будто бы даже слегка увял.
- Погоди, - продолжил Бахтин, неподвижно стоящий в том самом месте, где его настигло озарение, - я туда как раз и веду. Все действительно переживаемое воспринимается как данность-заданность, интонируется, имеет эмоционально-волевой тон, вступает в действенное отношение ко мне в единстве объемлющей нас событийности. Так вот, эмоционально-волевой тон – неотъемлемый момент поступка, даже самой абстрактной мысли, поскольку я ее действительно мыслю. Таким образом даже самая абстрактная мысль осуществляется в бытии, приобщается к событию, а значит, является ответственным поступком.
Я перестал стенографировать. Я впал в какой-то гипноз, рассеяно глядя в окно, безвольно наблюдая проезжающий трамвай, извозчиков, прохожих... Я отчетливо понимал только, что присутствую при выдающемся событии, при откровении, которое, быть может, откроет новую страницу в человеческом познании, но ум мой категорически отказывался понимать те слова, что произносил Михаил. Они не вмещались в меня, обтекали меня какими-то чудными потоками, но не вливались внутрь. Прошло некоторое время, может быть, минут десять или двадцать, - Ругевич с Бахтиным продолжали о чем-то горячо спорить, причем Бахтин так и стоял, как вкопанный, - и тут только я вдруг вышел из оцепенения. Понимание снова возвратилось ко мне. Слова, произносимые моими товарищами, опять стали втекать в меня. Говорил Владимир:
- И все-таки, ответь мне: всякий ли поступок каждого человека является поступком ответственным? Или же только для немногих избранных людей это так?
- Я тебе об этом и толкую. Эмоционально-волевой тон, объемлющий всякое единственное бытие-событие, не есть пассивная психическая реакция, а некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответственно-активная. Это осознанное движение сознания превращает возможность в действительность осуществленного поступка. Поступка – мысли, чувства, желания... Эмоционально-волевым тоном мы обозначаем именно момент моей активности в переживании, осознание переживания как моего, принятия его как моего, а, стало быть, ответственности за него. Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная моя установка. Это эмоционально-волевая установка по отношению к контексту единой и единственной моей жизни.
Бахтин стал вновь прохаживаться по комнате, но уже не как прежде, не порывисто и скоро, а неторопливо и задумчиво. Весь ритм его переменился. А вместе с тем и тон. Минуту спустя он остановился и произнес:
- Я прошу вас извинить меня, но я должен немедленно записать то, что сейчас было сказано.
Сказал и вышел в другую комнату, где включил свет, а затем заперся. Был поздний вечер. Несколько минут мы сидели молча. Ругевич покачал головой:
- И все же я остаюсь при своем первоначальном мнении, что далеко не каждый из нас поступает ответственно. Миша – гений, и то, что он говорит - верно, но верно только по отношению к нему, да может еще к нескольким таким же гениям...
- А к Мебесу и Зубакину это относится, как ты думаешь?
- Несомненно! А больше из известных мне людей и назвать-то некого... Такие, брат, дела.
Вышел я от Ругевича уже заполночь. Вышел, так и не попрощавшись с Михаилом, которого Владимир попросил не тревожить. Я зашагал пешком к себе на Васильевский остров. При тусклом газовом освещении пустынные улицы казались мне таинственными. Падал мокрый снег, но это совершенно не раздражало меня. Я вглядывался в темные глазницы домов, и чудилось мне, что за ними, несмотря на зримую темноту, пульсирует жизнь, осознание. Редкие одинокие прохожие, даже пьяные, были в ту ночь для меня уже не как прежде – простыми, обыкновенными людьми, а Человеками Поступающими, представителями новой расы. Расы, как будто родившейся только этой ночью, в момент озарения Миши Бахтина, и сразу же заполнившей всю Землю...»
(Петроград, ноябрь 1921 года)
7.
Что же, в конечном счете, есть мораль Гегеля? Любое действие, будучи отрицанием существующей данности, является дурным: грех. Но грех может быть прощен. Каким образом? Посредством успеха. Успех оправдывает преступление, поскольку успех – это новая реальность, которая существует. Но как можно судить об успехе? Для этого нужно, чтобы история закончилась.
Александр Кожев. «Введение в чтение Гегеля»
Спалось Толе Медведенко плохо. Тяжело спалось. Всю ночь какой-то тяжелый, будто бы свинцовый шар наваливался на Толю. От шара этого некуда было спрятаться. Он был везде. И везде он настигал Толю, давил его. И еще: Толя каким-то образом знал во сне, что шар этот называется Хаосмос. Уже проснувшись, он никак не мог понять связь между тяжелым шаром и услышанным вчера впервые понятием «хаосмос», к которому он проникся даже некоторым восторгом. А проснулся Толя довольно рано для выходного дня - часов в восемь. Долго лежал, ворочался. Заснуть снова не удавалось. Мысли были отрывочны и крутились вокруг одного стержня: ему казалось, что он в чем-то по-крупному проиграл. А в чем – никак не мог разобраться. А проиграть ему было никак нельзя. Невозможно было ему – Толе Медведенко – проиграть, да еще и по-крупному. Он просто не мог этого себе позволить. А тут вдруг как будто кто-то ненароком указал ему на то, что он обделался. Только вот в чем? То, что он хуже приятелей разбирался в философии? Это фигня. Это в расчет не берется. На работе все было в порядке. Пятилетний сынишка только радовал. С женой давно были выстроены надежные отношения. И хотя любви давно уже не было, и даже секс с Людой был очень редким – у Толи было много других женщин - они выглядели, как образцовая пара. Старались не вмешиваться в дела друг друга. Хозяйство Людмила вела прекрасно. Никогда его не ревновала... Все было хорошо, все было налажено в его жизни, но закравшаяся утром мысль о крупном проигрыше - чудная, собственно, мысль, - не давала покоя.
Не найдя никаких причин, но так и не успокоившись, часов в десять Толя вышел на крыльцо и закурил. Вскоре, сладко потягиваясь и позевывая, вышел Гриша. Хлопнул Толю по плечу:
- Здоров, Толян! Как спалось?
- Хреново.
- Что так?
- Да ладно, - отмахнулся Толя.
Тенью проскользнул Юра, даже руку пожал, как тень – незаметно.
- Купаться идешь?
- Подожду Костю.
- Ладно, а мы, пожалуй, отправимся. Встретимся на пляже?
- Возможно.
- Угрюмый ты нынче, Толик. Случилось что?
Толя не ответил. Сидел на крыльце и курил третью сигарету. А погодка была прекрасная. Для конца августа очень даже замечательная. Начинало припекать солнце. Воздух был сухой и теплый, даже душный. Улица, та ее часть, что была видна за забором, все более оживлялась. Дачники торопились на пляж. Пешие, на велосипедах, на машинах... Юра и Гриша, захватив полотенца и коврики, направились к калитке.
Костю пришлось дожидаться еще около часа. К этому времени мучительный осадок ото сна и его последствия несколько поутихли, зато мысль Толи набрела на тему, которая действительно была для него болезненной. Крупным проигрышем это, конечно, не назовешь, но, тем не менее, Толя обычно старался не думать об этом. Он не любил создавать себе проблемы.
Костя, проснувшись, первым делом прочитал про встречу деда с Бахтиным и вышел из дому в приподнятом настроении.
- Гришка с Юрой уже проснулись?
- Они уже час как на озере.
- Пойдем и мы?
- Если хочешь, можем на машине...
- Господь с тобой. Ты, Толик, разучился ходить пешком. Пройдемся двадцать минут по солнышку.
Пройтись оказалось очень кстати. Может быть, по пути рассказать Косте о том, что его беспокоило?
Косте, в свою очередь, не терпелось поделиться тем, что он прочитал. Только Толик вряд ли поймет. Кто такой Бахтин и чему тут радоваться? Это не для него. Гриша с Юрой, пожалуй, смогут оценить. Что ж, подождем до озера.
Идти было хорошо. Я не буду подробно описывать прелести дачной дороги к озеру: все эти сосновые запахи, пригорки, с которых открываются виды на промытый солнцем лес, веселые разноцветные дачки и сияющие в янтарных лучах шикарные коттеджи, наконец, молоденькие дачницы в открытых купальниках и темных очках... Я ограничусь одной только фразой: хорошо было идти! Даже Толик расслабился.
- Ты ведь знаешь, Костя, у меня никогда не было проблем с женщинами...
- Знаю, – с девятого класса Костя был очевидцем многочисленных Толиных побед. Знал он и о том, что скрывается за фасадом его благополучной семьи – чисто деловые отношения, давно уже утратившие хоть какую-то чувственность...
- Так вот, сегодня я понял, что именно с женщинами у меня и есть самые большие проблемы, - Толя остановился, положил тяжелую руку на плечо Косте и, в ожидании реакции на свои слова, неотрывно смотрел на него.
- Не понял...
- А проблема вот какая... Женщин-то у меня было немерено, я давно и счет потерял. Мне совсем несложно завоевать почти любую и довольно быстро затащить ее в койку. Но стоит мне несколько раз переспать с какой-то женщиной, как я теряю к ней всякий интерес. Нет, не то... Я не просто интерес теряю: женщина, в которую я только что был влюблен, которую хотел страстно, о которой мечтал, вдруг становится мне противна. Я нахожу в ней изъяны где только возможно: во внешности, в поведении, в манерах. Я не понимаю, как я мог всего только день тому назад хотеть ее, потому что вижу ее уже, как в кривом зеркале. Буквально в кривом. Естественно, тут же посылаю ее... А дальше – новая. С женами – ты догадываешься, наверное, - та же история. Только Людку я терплю из-за Вовки, сына. Да и не напрягает она меня. Тут мы как-то приспособились...
- Проблема-то в чем? Что остановиться ни на ком не можешь?
- Да. И в том, что после влюбленности обязательно отвращение наступает. И очень быстро.
- В твоей жизни любовь-то была?
- Какая там любовь... Да и не мыслю я, Костя, такими высокими категориями.
- Ты бы с Гришкой посоветовался. Он же спец в этих вопросах.
- Обращался я к нему. Год назад. Там случай уже был – мама не горюй! Довольно долго – недели две – домогался я одну девчонку. Красивая была, чертовка. Ну вот, а как трахнул ее, тут из меня такая ненависть поперла, что я ее чуть не прирезал. Натурально. Еле сдержался. И, конечно, рванул к Грише.
- И что?
- Он меня в кресло посадил, закрой, мол, глаза, что видишь да что чувствуешь... Представь свою внутреннюю женщину, своего внутреннего мужчину, говори от их имени... Вспомни, были ли какие фантазии насчет матери... Ну и всякая лабуда в этом духе... К той девчонке ненависть прошла, но дальше все как было, так и продолжается.
- Ну а Гришаня-то чего тебе сказал?
- Сказал, что у меня, дескать, подсознательное желание все время себе самому доказывать, типа, как Раскольников, что я не вошь дрожащая. И для этого мне постоянно нужны новые и новые победы. Для меня победа вообще в любом деле важна. А поражений я в принципе не переношу...
- А почему отвращение, ненависть? Как это Гриша толкует?
- А это, чтобы быстрее от одной жертвы к другой переходить... По большому счету, Гриша меня так и не вылечил. Сказал, что это у меня очень глубоко сидит. Я, правда, не очень-то и заморачиваюсь на эту тему. Сейчас у меня стратегия такая: как только один раз трахнул – сразу отваливаю, не дожидаюсь, пока отвращение появится. Не пойму я только, почему сегодня с утра меня что-то зацепило... Может ты, Костя, что подскажешь?
До озера оставалось метров двести. Оно еще не показалось – вид открывался за поворотом, но слышны были плеск воды, шум голосов, музыка из машин... Костя предложил сесть на небольшой полянке. Минут пять сидели молча. Оба были озабочены, но каждый по-своему. Толя вдруг пожалел, что открыл свою болевую точку. А Костя погрузился в размышления. Он отчетливо осознал, что обращаться к своему личному опыту бесполезно – в его жизни вообще не было никакого покорения женщин и, тем более, бросания их и отвращения. Были лишь странные отношения с Ольгой, где, скорее, она вела себя, как мужчина, - вся инициатива шла от нее. Да и длилась эта его интимная жизнь с Ольгой каких-то полгода-год. А Толик открылся, и Костя почувствовал ответственность. Ему нужно было как-то оправдать свои знания, пусть и не прожитые в собственной личной жизни.
- Я, Толя не психотерапевт, но скажу тебе вот что. Твое желание постоянно доказывать себе, что ты победитель, вызывает у меня ассоциацию с моделью, которую описал еще Гегель, а потом, уже в начале двадцатого века, развил русский философ Александр Кожев, который в двадцатых годах эмигрировал во Францию и собрал вокруг этой темы весь французский бомонд. Это - модель раба и господина. А то, что именно сегодня тебя тряхнуло – это как раз закономерно, ведь ночью мы говорили о постмодерне, о плюрализме, об отсутствии центра, подчинения и власти. Вот твое подсознание и среагировало: как это – отсутствие власти? Стало быть, все твое нутро на теме господина и раба замешано...
Толя встал и заходил по полянке. Хотя двигался он неторопливо, видно было, что ему стоит немало усилий сдерживать волнение. Наконец он произнес, причем, произнес сдавленным голосом:
- Я не совсем уловил суть твоих слов, но что-то ты во мне зацепил. Как-то мне не по себе. Сердце колотится, голос вот дрожит... Расскажи-ка мне про господина и раба. – Голос хоть и сдавленный, но в нем появились повелительные нотки.
- Давай я начну издалека, чтобы ты немного успокоился, а потом постепенно подойду к сути.
- Слушай, а чего это меня так заколбасило, когда ты про господина и раба заговорил?
- Не торопись. У меня есть на этот счет гипотеза, и я ее хочу проверить, только нужно, чтобы ты сначала расслабился, а когда тебя снова вставит, ты сразу скажи.
- Лады, – Толя сел на траву, голос его уже не дрожал. – Я слушаю.
- Тогда начнем с истории. Кожев, о котором я тебе говорил, был мужик продвинутый. Писал диссертацию в Париже под руководством одного из отцов экзистенциализма – Карла Ясперса. Знал китайский, тибетский языки и санскрит. Разделял идеи буддизма хинаяны и пытался их соединить с философией всеединства Владимира Соловьева. Особенно увлекался Гегелем. И вот, где-то в конце двадцатых годов, Кожев двинул очень дерзкую идею о том, что будущее мира и смысл настоящего, а заодно и значение будущего зависят от того, каким образом мы проинтерпретируем Гегеля. И дал свою интерпретацию. Причем в той версии, которую дал Кожев, гегелевская теория вполне способна была соблазнить поклонников Ницше, каковых было пруд пруди в те годы.
- Я, вроде, успокоился, - перебил Толя. – Ты, давай, переходи ближе к делу, а то все пока вокруг да около. Впрочем, про Ницше я бы послушал...
- Про Ницше я не буду, а вот про то, что интерпретация Гегеля, данная Кожевым, была в духе ницшеанства пропитана духом авантюры и риска, пару слов скажу. Теория Кожева угрожала самой личности, выводя за стереотипы общепринятого добра и зла. Ну и как водится, на такую идею слетелось множество всякого продвинутого люда. Кожев, не долго думая, собрал семинар, где он и обкатывал свои идеи, которые вскоре положили начало так называемому неогегельянству. А разработал он только одну тему – тему отношений господина и раба, но разработал досконально. Это было актуально и воспринялось сразу многими людьми и направлениями. Поэтому на семинарах Кожева собирался весь цвет парижской элиты и, среди прочих, кстати, те, кто впоследствии стоял у истоков постмодерна и предшествующих ему направлений.
Костя увлекся. Он забыл уже свою первоначальную цель и перестал обращать внимание на реакции Толика. Тот сидел как в трансе, уставившись в одну точку и, похоже, погрузившись в себя и не особо вслушиваясь в Костину речь. Костю же несло:
- Там был молодой Жак Лакан, в будущем — знаменитый мэтр французского психоанализа. Там был Жорж Батай - французский Ницше, как его называли, - человек, поставивший в центр своего учения религию, жертву, жестокость и, так же, как и многие его современники - те же сюрреалисты - не готовый довольствоваться чистой мыслью. В центре его идеологии стояла, как и у Ницше, фигура Диониса и тема празднества, такого, когда общественный экстаз доходит до пароксизмов. Тут-то, говорил Батай, и происходят человеческие жертвоприношения. И он со своими последователями очень долго носился с этой идеей жертвоприношения. Желающих быть жертвой оказалось много, но не нашлось ни одного, кто согласился бы быть палачом... А Батай все пытался прорваться в область сакрального. Для этого и нужно было жертвоприношение... В сакральное, как считал Батай, не выйти без какого-то события, превосходящего человеческие возможности, без того, что выбрасывает нас за грань возможного. Для выхода за грань возможного он даже ввел понятие «трансгрессия», которое потом прочно вошло в терминологию постмодерна. Но в отличие от попыток многих других проникнуть в область сакрального, Батай учитывал и социальное измерение и даже политику. То есть в его философии была и вертикаль и горизонталь... Как раз тогда все активнее поднимал голову фашизм, и Батай увидел в этом принципиальный вызов. Для Батая фашизм - это была реализация темы сакрального, которое лежит за пределами наших дневных, выстроенных рассудком, схем. Фашизм для него был подтверждением того, что есть некие огромные силы, лежащие за этими пределами, но он считал, что из-за низкого уровня сознания, фашизм пытается прорваться в сакральное этаким своеобразным подростковым образом. Чудовищные последствия фашизма Батай предсказал еще в начале тридцатых. Он хотел предложить альтернативный шаг в сакральное, но по-взрослому, что ли... Но фашизм и война помешали этим замыслам...
Толя вышел из оцепенения. Уже пару минут он прислушивался к вдохновенному полету Костиной мысли и был явно раздражен, не понимая, к чему тот ведет.
- Слушай, хватит мне лапшу на уши вешать! Ты обещал про господина и раба, а несешь черт знает что!
- Извини, увлекся. Сам не заметил... Хотя, то, что я говорил, нас к этой теме потихоньку и подвело.
- Ну так и давай сразу к делу, блин!
Костя впервые видел своего друга в таком состоянии. Сегодня его явно кидало из стороны в сторону. То тревога, то откровенная злость, что было так несвойственно обычно флегматичному и самодовольному Толику, каким Костя его знал. Его гипотеза все более оправдывалась. Зная, что Толя сейчас весь, как обнаженный нерв, зная, что то, что он, Костя, сейчас скажет, может привести не только к катарсису, но и к непредсказуемому срыву, Костя все же рискнул раскрыть свою гипотезу и тем самым продавить болевую точку Толика. Либо пан, либо пропал, будь что будет! Подобной рискованности Костя от себя не ожидал. Ведь если такая машина, как Толик, потеряет вдруг контроль над собой, то можно, пожалуй, и косточки не собрать. А начиналось-то, казалось, с пустякового разговора! Сейчас Толик был на грани, он едва сдерживал себя. – Почему?! Вспомнился старый анекдот: голова выкатывается из под колес трамвая и говорит: «Ни хрена себе, сходил за хлебушком!».
- Хорошо, слушай про раба и господина. Вернемся к Кожеву и его теории...
- Да хрен с ним, с твоим Кожевым, ты суть излагай!
- Не горячись ты! Я суть и излагаю, - Костя хотел хоть как-то оттянуть развязку, и Кожев был своеобразным буфером, хотя бы ненадолго. - Так вот, Кожев видел конфликт между господином и рабом как центральное событие истории, которое определяет ее развитие и устанавливает ее цель. Мир человеческой истории начинается с борьбы за признание, в результате которой победившие становятся господами, а побежденные - под угрозой смерти - выбирают удел рабства. Господин, победивший раба в борьбе, обретает вместе с этим качества человека. И только отрицающие действия человека созидают историю.
- Не понял. Хотя... блин, мистика какая-то! Как только ты касаешься этой темы, у меня в глазах темнеет, сердце колотится. Хрен знает что такое! – внутри Толи боролись страх и агрессия, быстро сменяя друг друга.
- Я имел в виду человеческое отрицание себя: не будь тем, кто ты есть, а будь противоположностью этого. Сущность человека заключается в том, что он способен поставить желание победить выше желания выжить. Таким образом, в фигуре господина психологическая, моральная реальность берет верх над реальностью биологической. Раб не является человеком в силу того, что он заботится о выживании больше, чем о победе. В силу этого его биологическая сущность преобладает над моральной. В то же время, господин парадоксальным образом не достиг основной цели - признания своей человеческой сущности, так как оно может прийти только со стороны раба, который, однако, признает в господине лишь биологическую силу, а не его человеческие качества. Более того, в конечном счете биологическая реальность господина - его тело - берет верх над его человеческой сущностью, ведь он предоставляет всю деятельность по освоению природы рабу. Получается парадокс, из которого никак не выйти...
Толя опять заходил по полянке. Схватил крупную шишку и запустил ее в проехавшего мимо велосипедиста. Тот остановился:
- Эй, ты что, мудак что ли?
- Я, бля, сейчас тебе покажу мудака, - Толя сжал кулаки и двинулся к велосипедисту. Тот, не долго думая, закрутил педали и скрылся за поворотом.
«Ни хрена себе, сходил за хлебушком!» – вертелось в голове у Кости.
– Ну, я понял, что я всю жизнь только и делаю, что доказываю себе, что я не раб, а господин! Ну и что мне теперь делать?! – Толя кричал. Костя попятился от него на несколько шагов и тоже перешел на повышенный тон:
- Знаешь такую формулу: «Я – раб, я – царь, я – червь, я – Бог»? Так вот – это крест каждого человека! Кем бы он ни был. Раб и царь – это горизонталь, социальный уровень, а червь и Бог - ничтожество и всемогущество - вертикаль, духовный уровень. И каждой сильной личности, конечно, хочется быть именно Богом и царем, но никак не червем и рабом. Но тут-то и подвох, потому что это невозможно. Каждый из нас – это все четверо. Ты пытаешься вытеснить раба в подсознание, но и там он тебя достает. Выход один: принять, что ты и раб, и червь, но и царь, и Бог в одно и то же время. Для тебя же важно, в первую очередь, перестать бороться с рабом в себе и принять его. Пойми – это удел человеческий, распятие, если хочешь! Не изгнать нам из себя никого из этой четверки. Можно только принять их. Принять — и только тогда стать человеком! В этом и есть настоящая сила!
- Принять? Да ты с ума сошел! – Толик, однако, не взорвался, как предполагал Костя. Видно было, что ему удалось-таки взять себя в руки. Он криво улыбнулся:
- Ладно, пошли купаться. Надоела мне что-то эта болтовня. Кстати, ты сам-то принял в себе раба и царя, и Бога, и этого, как его?
- Червя. Да нет, Толя, если честно говорить, то не принял еще...
- То-то! А меня учишь...
Через пять минут они были уже на озере и среди сотни тюленями развалившихся, загорающих тел разыскали Гришу и Юру. Толя не хотел с ними общаться и, быстро скинув брюки и футболку, посеменил по горячему песку к воде.
Костя уже без особого энтузиазма поведал приятелям о Бахтине, пообещал вечером дать им почитать дневник деда и тоже стал раздеваться. Внутри него самого тоже что-то как будто бы оборвалось. Апатия... От утреннего радостного возбуждения не осталось и следа. Уже собираясь нырнуть, он увидел, как Толик, только что вышедший из воды, подсел к какой-то смазливой блондинке...
Несмотря на то что ему было уже тридцать лет и он прожил множество жизней как мыслитель, Костя оставался мальчиком, которого еще почти не коснулась настоящая жизнь. Сегодня, остро, как никогда ранее, он понял это. Он плыл все дальше от берега, глотая слезы. Драма жизни: я – раб, я – царь, я – червь, я – Бог, пожалуй, впервые стала просачиваться из рассудка в самое его существо. Но это был еще только первый, маленький укол Реальности. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем он, наконец, повзрослеет...
8.
Гностики отнюдь не отвлеченные фантасты-теоретики. Они прежде всего ищут спасительную и целостную религиозную истину. Поэтому их так сильно взволновало христианское благовестие. Потому же они не в силах додумать до конца свои пантеистические предпосылки, но, вопреки им, энергично утверждают дуализм добра и зла, света и тьмы, духа и материи, осуществляя и проповедуя крайний аскетизм».
Лев Платонович Карсавин. «Св. Отцы и Учители Церкви»
«Вскоре после встречи с Бахтиным у меня состоялся разговор с Жуковым. В нашей группе он был ответственен за обучение. Миша довольно прозрачно намекнул мне на пробелы в моих познаниях и рекомендовал посетить лекцию профессора Карсавина по истории гнозиса. Я воспринял его рекомендацию с энтузиазмом и в четверг вечером отправился в университет. Придя к самому началу, я обнаружил, что просторная аудитория заполнена до отказа. Люди стояли в проходах. Я кое-как устроился возле самой двери. Стенографировать было очень неудобно. Во-первых, Лев Платонович Карсавин говорил не очень громко и многого я не расслышал. Во-вторых, стоять было очень неудобно и тесно. Прямо передо мной разместился пожилой гражданин в длинном сером пальто, который поминутно кряхтел, вертелся и вытирал платочком вспотевшую лысину – от обилия народа в аудитории было душно и жарко. Студентов было не так уж много. Большинство слушателей этой лекции были людьми солидного уже возраста.
Наконец появился Карсавин. Это был человек лет сорока, среднего роста, с небольшой бородкой и необычайно живыми глазами (насколько мне удалось заметить со своего отдаленного от кафедры места). Во время лекции Лев Платонович довольно много двигался, жестикулировал, ходил по кафедре, делал выразительные паузы. Бывало, он задавал аудитории вопрос и тут же, перейдя на другое место, отвечал на него, интонируя и меняя голос. Я проникся к профессору глубокой симпатией и забыл о предупреждении Жукова о том, что моя задача состоит только в получении информации, и нужно опасаться встать на сторону лектора, который, как ученый-историк и человек православный, мог быть весьма пристрастен к гностикам.
Лекция длилась довольно долго. Уже дома, просматривая стенограмму, я понял, что у меня получился лишь конспект и я вряд ли смогу передать речь Карсавина, а также вопросы аудитории. Поэтому я и помещаю ниже не живое событие, а лишь изложение темы своими словами, которое, впрочем, при переписывании меня очень затронуло.
Начал Карсавин с того, что кратко изложил основной тезис, общий для разных гностических систем. Основной гностический миф, согласно Карсавину, повествует о том, что один из высших Эонов (сущностей духовного мира) по имени София в результате своих своевольных действий пал в мир низший, породив Демиурга, который далее стал властвовать в этом низшем мире как хозяин. Демиург не знает подлинного Бога и считает себя единственным богом. Этот мифологический сюжет варьируется в самых разных гностических текстах, которые сходятся на том, что падение Софии было предопределено Высшим Богом, хотя и произошло по ее собственному желанию, как и последующее порождение ею Демиурга. Этот последний, дабы утвердить свою полновластность, уподобляясь Высшему Богу, порождает телесного человека, то есть животную часть человека, поскольку его духовная сущность порождается самим Высшим Богом и пребывает вместе с высшими Эонами в полноте духовного мира – плероме.
Демиург завладевает силой своей матери Софии, лишая ее тем самым возможности вернуться в духовный мир. Создав низшую часть человека, Демиург хочет оживить его. Но он пребывает в неведении относительно реальной природы человека и того, как его оживить. Высшие Эоны, дабы помочь Софии и человеку, вводят Демиурга в заблуждение, внушая ему, что он должен вдохнуть в лицо человека от своего духа, чтобы тот ожил. В результате Демиург вдыхает силу матери своей Софии в человека, и тот оживает. Но сам Демиург в этот момент лишается силы, перешедшей в человека. Это становится одной из причин ненависти Демиурга к человеку. Из-за этой ненависти, зависти и опасения за свою судьбу Демиург погружает человека в сон, в иллюзорное бытие, в котором человек принужден оставаться полностью во власти Демиурга в низшем мире, не имея возможности осознать свою подлинную природу и занять в Космосе место, предопределенное Отцом.
Но сострадание Отца посылает одного из высших Эонов – Сына, Логоса, или Христа – в низший мир, подвластный Демиургу. Логос – Христос, спускаясь в низший мир, освобождает плененную там Софию, которая теперь может вернуться в плерому, и дает возможность человеку пробудиться от сна, навеянного Демиургом. То есть с момента воплощения Христа человек обретает возможность пробудиться и восстать, осознать свою истинную природу и достичь духовного мира.
Далее Карсавин перешел к повествованию об основных гностических учениях, расцветших во втором веке нашей эры, родоначальниками которых были Василид, Валентин и Маркион.
С гениальной глубиной говорит Василид о Первоначале. Оно – ничто, к нему неприменимы никакие определения. Нельзя ничего ни сказать, ни помыслить об этой природе без корня и без места, которая предшествует вещам. Несущий Бог непостижим, но все – от Него. Он восхотел сотворить, но восхотел не мысля, не чувствуя, без страсти и волнения, сотворил все непостижимым словом, извергнув и заложив некое семя, содержащее в себе всю всесемянность мира. Эта всесемянность – абсолютное единство потенций всего – подобно яйцу павлина, скрывающему в бесцветной своей массе всю многокрасочность будущего оперения.
Карсавин спрашивал – есть ли в этой всесемянности зло? И тут же отвечал, что во всесемянности заложена прежде всего возможность трехчастного сыновства. К выделению его, а значит, к полному разделению смешанного – добра и зла, которые должны вернуться к первоначальному самодавлению, и сводится весь мировой процесс. Сперва выделяется и возносится к не-Сущему Первое Сыновство, духовность, заключенная в семени мира, но миру чуждая, а единосущная не-Сущему. За ним следом выделяется Второе Сыновство, уже только подражательное. Оно тоже стремится к не-Сущему, но, отягченное чуждыми элементами, оно создает из них себе крылатого Духа Святого и на нем возносится до предела Непостижимости. Здесь оно сливается с ней, а напитанный благоуханием Второго Сыновства Дух становится гранью, пределом несущего мира, или твердью его, отображая Бога и одухотворяя мир.
Мир наш есть Третье Сыновство, и существо мирового развития в выделении этого Сыновства и заключается. Мир этот состоит из 365 миров – небес, что выражается численным значением букв в магическом слове Абраксас. Последнее из этих 365 небес – наш подлунный мир.
Верующий в Иисуса страдающего далек еще от истинного видения. Он – раб низших сил, создавших материальное тело. Освободиться можно, только отвергая Распятие и постигая замысел Несотворенного Бога. Постигшие это свободны от низших сил и чтут в Иисусе истинного Христа, посмеявшегося над теми, кто Его распял.
Исходя из острого сознания мирового зла и греховности, из жажды искупления и слияния с Богом, из чувства своего Богосыновства, Василид обращается к избранникам и, указывая им на их Божественное происхождение, обещает им спасение. Как бы долог и тяжел ни был их путь, - а Василид допускает переселение душ, - цель в конце концов будет достигнута. Откровение Сыновства и тайны мира в Иисусе Христе наполняет суровую аскетическую систему Василида радостью и светом. Но он обращается лишь к гностикам, к «сынам». Вне сыновства у мира нет смысла.
Мир не враждебен Богу и в самом себе — не зло. По-своему и в себе все прекрасно и благо; то же, что нарушает порядок, – временно и искупается стихийным развитием мира, как грех и несовершенство гностика искупается скорбным путем перевоплощений.
Тут Карсавин заговорил о расхождении Василида с христианством, которое учило о спасении всяческого, а не только гностика, и о спасении всяческом, а не только в своих пределах. Единение с Богом христианство понимает не как растворение в Боге, но как полноту единства с Ним при сохранении всей иносущности Ему.
Своим современникам Василид казался непонятным и неуловимым в пестром одеянии его гностических мифов. Сам он говорил, что учит для ”одного из тысячи”.
Карсавин говорил еще что-то про христианских ересеологов: Тертуллиана, Климента Александрийского, Оригена, которые боролись с теориями гностиков, опровергая ложность их систем. Но гностики были не просто отвлеченными теоретиками и сами о своих теориях говорили меньше, чем их противники. Гностики были людьми напряженной религиозной жизни. Они хотели спасать себя и других при помощи аскезы и магии, и теория была на третьем месте. Учение было доступно лишь гностикам, оставаясь непонятным для большинства христиан. Гностицизм, по утверждению Карсавина, это не философия, а религия...
Во время небольшого перерыва мне удалось на минутку выйти на улицу и глотнуть свежего воздуха. Я перестал клевать носом и уже внимательно слушал третью часть лекции – про гностика, которого Карсавин назвал наиболее опасным – Маркиона.
Маркион до последней возможности старался остаться в Церкви. Отлученный отцом своим, епископом Синопским, он добивался признания от христианских общин в Малой Азии и затем в Риме. Только отвергнутый Римом, он основал свою собственную церковь, общины которой рассеялись от Италии до Африки и Малой Азии, где они и существовали до десятого века, возродившись в богомильстве, катарстве и альбигойстве – наиболее распространенных средневековых ересях.
Церковь Маркиона все время соперничала с христианской и почитала себя истинной церковью Христа и его ученика Павла. Маркион не стремился к созданию стройного учения и не заботился о теоретических доказательствах. Он был неукротимым последователем апостола Павла, желая сохранить и продолжить его дело, со всей остротой переживая противоречия закона и благодати, справедливости и любви, необходимости и свободы, добра и зла. В конце концов, он вынужден был определить канон священных книг своей церкви, для чего собрал и исправил десять посланий апостола Павла и Евангелие от Луки, а также сопоставил противоречия Ветхого и Нового Заветов. Гностическая стихия в нем проявилась, превратив Павлово противопоставление закона и благодати в проповедь о двух богах – Ветхозаветного и Новозаветного.
Бог Ветхого Завета не может быть Богом благодати, спасения и любви. Он – дикий и воинственный судья, властный, пламенный и немилосердный. Да и справедливость Его относительна. Предписываемый Им Закон порождает грех и обнаруживает бессилие человека. Бог мог и не создавать человека, которого по своему же Закону обрекает на гибель. И если посмотреть на мир: на всех отвратительных червей и гадов, на грех и вражду, то придется признать, что Творец, или Демиург, зол, и злы Его творения. Ведь даже обещанный Им Мессия, который еще грядет, придет как воитель-насильник, чтобы поработить землю иудейского народа. Этот Мессия – Антихрист. Так объявил Маркион.
Маркион утверждал также, что Иисус не родился, не был младенцем, но просто явился как Бог в мнимом теле человека, не ожидаемый и не узнанный Демиургом. Христос не угрожал и не казнил, принес не суровую справедливость, а любовь. И Он спасает людей, но не всех, а тех, кто по Закону Демиурга является грешником, но ведет аскетическую жизнь. Праведники Демиурга менее восприимчивы к зову Христа, чем грешники и отверженные. Но спасает Христос, конечно, не тленные тела, а духовные, для чего Он открывает спасаемым тайну истинного Бога, страдает и умирает на Кресте, хотя и только видимо.
Какая же цена страданию и смерти, если они — лишь видимость? К чему они? Не для того ли, чтобы справедливый Демиург справедливо потерял право на спасаемых через несправедливое убийство Праведника? Или для того, чтобы, умерев, Христос мог снизойти в ад и спасти из него тех, кто в аду к Нему обратился, - не ветхозаветных праведников, а Каина, содомитов, язычников?
Маркион учил, что сразу же после смерти Спасителя апостолы-иудаисты во главе с Петром сговорились и подделали Евангелие. Павел раскрыл его истинный смысл, но вскоре и послания Павла были искажены. Истинное Христово и Павлово учение сохраняют только маркионисты, чужие, как и сам Христос, в этом мире Демиурга, гонимые и преследуемые. Они ничего не должны ожидать от мира, в котором Демиург по-своему наградит своих праведников и накажет грешников. Христос же начал и довершит отделение добра от зла, света от тьмы, духа от материи...
На этом Лев Платонович завершил свою лекцию. Было довольно много вопросов от аудитории, но я уже не записывал. Признаться, я запутался в обилии материала, в смешении Эонов, Архонтов... Многие места мне были совершенно непонятны. Тем не менее, лекция в целом вызвала у меня восхищение и еще больший интерес к теме. Я дождался, когда разойдутся слушатели, и решился подойти к Карсавину. Он, похоже, спешил, и я окликнул его возле двери. Он остановился и приготовился внимательно слушать.
- Лев Платонович, я с огромным интересом слушал вас, но многое осталось мне непонятным.
- А вы, собственно, кто?
- Я очень интересуюсь гностицизмом... и розенкрейцерством.
- Ах вот как? – Карсавин посмотрел на меня как будто участливо. – Ну что же, молодой человек, я, пожалуй, смогу уделить вам некоторое время. Мне кажется, что вы на перепутье и нуждаетесь в добром совете. Через неделю мы с вами можем встретиться возле Петропавловской крепости. Погуляем и поговорим.
- Очень вам благодарен! – Я не понял, о каком перепутье говорил Лев Платонович, но возможность встретиться с ним лично взволновала и вдохновила меня чрезвычайно...»
(Петроград, ноябрь 1921 года)
9.
С великих измен начинаются великие возрождения. Тот насаждает истинно новый сад, кто предает, предательствует старый, осевший, увядший сад... Это Бог преломил через колено одну прямую линию истории и, бросив концы ее в пространство, повелел двигаться совсем иначе небесному телу, Земле, Луне, человеческой истории.
Василий Розанов. «Опавшие листья»
После обеда погода испортилась. Заморосил противный дождик. Костя пошел читать дневник деда. Нужно ли говорить о его потрясении при прочтении о Карсавине, гностиках, Василиде! Совпадение было совершенно мистическим. Сама информация, конечно же не была для Кости новой: книгу Карсавина «Святые Отцы и Учители Церкви», на основе одной из глав которой и была построена лекция, Костя с увлечением прочитал еще на первом курсе университета. Удивительно было, что именно эта глава впервые зародила в нем все возрастающий с годами интерес к гностицизму. Оказывается, дед за семьдесят лет до Кости узнал все те же вещи, да еще из первых рук!
Однако неожиданное участие Карсавина в судьбе деда встревожила Костю. Было во фразе: «Ах вот как?» нечто настораживающее. Вспомнился однокурсник по философскому факультету Витька Никулин, который на третьем курсе решил было сходить в церковь на исповедь. Сходил, а потом вдруг стал с ревностью сектанта обличать саму философию, как дьявольщину, бросил факультет... «Ксендзы охмурили Козлевича» – еще долго посмеивались однокурсники. Сам Костя несколько раз исповедывался и причащался, ходил, бывало, на службы, но не был настолько доверчив, чтобы уверовать, будто истина – только в церкви и нигде больше. Костя был плюралистом не только на словах. А вот дед... Судя по дневнику, доверчив он был необычайно. Из-за доверчивости и в Орден к Зубакину попал. Не чувствовалось в нем здорового духа сомнения, только который и позволяет удержаться от крайностей. А тут встреча с глазу на глаз с Карсавиным - Бог знает что было у последнего на уме... Костя перелистнул несколько страниц, но там мелькал какой-то профессор Толкачев. Преодолев искушение залезть сразу в конец дневника (а оставалось страниц двадцать), Костя решил читать последовательно. Так или иначе, сегодня или завтра он узнает развязку или, по крайней мере, то, чем заканчивается дневник.
Костя в состоянии приподнятости и приятного волнения спустился на веранду. Там на диване возлежал Гриша и курил. Юра неторопливо ходил взад-вперед. Толика не было. Костя вошел как раз в самый разгар спора, который, судя по всему, шел уже довольно давно. Говорил Юра:
- Заметь, Гриша, кроманьонцы имели головной мозг большего размера, чем современный человек. Кроманьонцы считались практически идентичны современному человеку. Это так и есть во всем, кроме морфологии головного мозга - здесь отличие радикальное. У кроманьонца намного более сильно, чем у современного человека, развита была сенсорная кора, то есть, затылочные, височные и теменные отделы. И намного меньше - лобные доли мозга, ответственные за речевую и мыслительную деятельность. При идентичности внешних органов чувств кроманьонцы чувствовали намного богаче и интенсивнее, и, таким образом, были намного более, чем современные люди, обусловлены внешней средой.
- Ты хочешь сказать, что они все были сплошь сенситивы, но отнюдь не мыслители, – лениво потягиваясь и гася сигарету, подытожил Гриша.
- Именно так! А дальше возникает вопрос: зачем возвращаться вспять по следам эволюции, что сплошь и рядом предлагают наши эзотерики и даже представители серьезных Традиций?
- Не понял тебя. Почему же вспять?
- Да потому, что в любой уважающей себя эзотерической школе с первых же шагов начинают раскачивать сенсорику и, вольно или невольно, гасить интеллект.
- Не соглашусь. Возьми учение Гурджиева-Успенского. Требует незаурядного интеллекта.
- Работающего лишь в одной плоскости – той, что предначертала Традиция. Большинство людей там изначально хорошо образованы и эрудированы, но постепенно мышление их выстраивается лишь в одном направлении. А потом все эти гурджиевские танцы и прочие упражнения... Впрочем, я отвлекся... Любое погружение в так называемую эзотерику, чем на более серьезном уровне оно преподносится, - я не говорю о многочисленных болтунах и публике, спекулирующей эдаким эзотерическим сленгом...
- Ну, таковых сейчас не тысячи даже, а миллионы. Извини, перебил тебя...
- Так вот, любое погружение в эзотерику несет за собой мало кем осознаваемую опасность. Причем, опасность не только личную... Все эти лозунги: «возврат к эталонным состояниям» и тому подобное... А посмотри, что из себя представляют настоящие врожденные сенситивы - как минимум невротики с убогим интеллектом. Врожденная сенситивность - атавизм. И стоит ли искусственно будить сенситивность в ущерб интеллекту? Тем более у людей вполне нормальных? Ментальный барьер - зеркало, создающее ценности и позволяющее эмоциям – астральности — контролировать выход в запредельное, где человек теряет ориентиры и может буквально сойти с ума, базисом инстинкта, подсознания - это достояние нелегкой эволюции Истории Социума. И кто знает, что может выскочить из древней спящей памяти подсознания, если неосторожно его раскрепостить? Я знал одного такого «мага»: после того, как он порезал свою семью на кусочки, это было вопящее в безмерном ужасе существо, которое потом впало в кому и умерло...
- Ну, Юра, это единичный случай, наверняка по причине нарушения техники безопасности. В целом-то развитие сенситивности хотя и ведет к некоторой невротизации, но весьма обогащает восприятие.
- Это пока - единичный случай. Еще лет десять – двадцать назад все было по-другому. Тогда можно было. Сейчас уже опасно. А через пару лет подобные случаи перестанут быть единичными. Эзотерики привыкли к эгоцентричной позиции: «Я и мое познание самого себя». А между тем, сейчас наступают такие времена, что нельзя рассматривать себя отдельно от общечеловеческой динамики.
- Это не только сейчас, это всегда было некорректно. – Гриша оживился, сел и закурил еще одну сигарету. Юра перестал ходить и сел напротив. Костя стоял незаметно возле лестницы. Юра продолжал:
- Некорректно действительно всегда. Но сейчас еще и опасно. Причем не только для практикующего, но и для той самой общечеловеческой ситуации. Дело в том, что при увеличении плотности населения и его информационной связности ментальный барьер у нас становится все более тонок в глобальном масштабе...
- Ты хочешь сказать, что отсюда все эти массовые фобии, поветрия, галлюцинации и прочие выверты?
- Конечно! И уже вполне реальны глобальные массовые проявления чертовщины в опасных масштабах – я для себя называю это пробоем ментального барьера. Так вот, зачем сознательно делать шаги к массовому глобальному сумасшествию? Массовый пробой - конец Истории Социума неизбежен, но чем позже он произойдет, тем больше шансов у конкретных людей приобрести индивидуальный иммунитет, который как раз не в «возврате в изначальное по стопам Традиции», а в обретении совершенно нового, никогда ранее не бывалого и в Традициях не зафиксированного качества сознания.
Тут Костя вышел из тени:
- Мысль очень интересная! И, в отличие от вашей вчерашней болтовни, действительно ценная.
Над тем, что говорил Юра, Костя и сам размышлял. Но сейчас мысль его друга попала в цель. Она была как раз в тему последних его поисков. Несколько вечеров активной мыслительной деятельности в этом направлении могли существенно продвинуть Костю к ответу на тот самый основной вопрос...
Тем временем Гриша спешил оправдаться:
- Да вчера вообще только разминка была. Ты погоди. Сегодня мы заготовили для тебя еще одну бомбу. Я ведь тоже много за этот год бился над вопросом о том, как практически соединить позиции ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ. И, как мне кажется, нашел ответ, - по крайней мере, в контексте психотерапии.
- Любопытно. – Костя, конечно, не верил, что Гриша нашел решение такой глобальной задачи. Хотя, в каком-то прикладном аспекте... Всякое может быть. Костя, воодушевленный идеей Юры, был готов послушать сегодня ребят без обычного скепсиса.
- Хорошо бы под это дело чайку испить! – влез Юра.
Пока заваривали чай, кончился дождик. Вынесли во двор стулья, сели пить чай возле сосны... Костя был слегка рассеян: он вновь мысленно вернулся к утреннему разговору с Толиком и был обеспокоен его отсутствием. «Наломает дров парень! Первый раз я видел его таким – готовым взорваться, как бочонок пороха. Можно представить себе, сколько сейчас энергии, не находя выхода, клокочет в нем. Может быть, не стоило говорить ему про господина и раба?..»
Из задумчивости его вывел Гриша.
- Вот какую мысль мы возьмем за основу, – Гриша встал и, заложив руки в карманы, принялся бодро расхаживать взад-вперед. - В каждый исторический период имеется множество индивидуальных мифологий и имеется мифология общечеловеческая, то есть доминирующая на данный момент картина мира переднего края, так сказать, общечеловеческого вектора эволюции.
- Кроме того, существует, опять же, в каждый исторический период, целый ряд отдельных промежуточных мифологий, в виде отдельных учений, философских течений, ересей и тому подобное, - добавил Юра.
- Двинемся дальше – Гриша продолжал энергично прохаживаться: - по меткому выражению одного нашего коллеги: «В каждый конкретный исторический период быть в контакте с Богом - разные вещи». Разовьем его мысль: следствием того, что человек в данный конкретный исторический период находится в контакте с Богом, будет то, что его личность...
- Именно личность! – подчеркнул Юра.
- Да, именно личность интегрирована с доминирующей в данный момент общечеловеческой мифологией... Как тебе эта мысль?
- Продолжай. Я пока не понимаю, к чему ты ведешь...
- Пока к психотерапии. Смотри: проблему, внутренний конфликт, невроз и иже с ними...
- А следовательно, повод прибегнуть к психотерапии... – вновь подхватил Юра. Они весьма ловко пели дуэтом, как будто долго готовили эту речь. Впрочем, Костя вполне допускал, что они импровизируют, - еще в детстве они понимали друг друга с полуслова и эта манера – когда лидирует Гриша, а Юра вставляет меткие реплики – была известна ему давно.
- Так вот, - продолжал Гриша, - всякую хрень человек переживает в том случае, когда его личность не интегрирована с доминирующей в данный момент общечеловеческой мифологией. Иными словами – когда он не в контакте с Богом!
- Ну, это ты загнул! Ты что же, хочешь сказать, что психотерапевт, излечивая невроз, подводит человека к контакту с Богом? – возмутился Костя.
- Не торопись! Я хочу сказать, что я пришел к выводу, что основная задача психотерапии – интегрировать личность человека с той самой доминирующей общечеловеческой мифологией, которая в данный момент, так сказать, на переднем крае.
- Хорошо, допустим. Но ваше определение тут же рождает массу вопросов, типа: а как же свободная воля пациента, может быть, у него нет такой глобальной задачи?
- А мы пока без долгих объяснений пошлем все эти вопросы на хрен. Во-первых, потому что мы говорим о предельной задаче психотерапии данного исторического времени, - предельной, которая подразумевается, но никакого навязывания не происходит, все зависит от того, насколько до этого предела дотягивает запрос конкретного пациента. Предельная задача дает лишь направление движения. Во-вторых, потому, что мы сталкиваемся с вопросами более серьезными. А именно: дело в тех промежуточных мифологиях, учениях, ересях, сектах и прочем блуде, которые сосуществуют с предельной мифологией. Попадая к психотерапевту, учителю и так далее, исповедующим какую-либо из таких промежуточных мифологий, пациент (ученик) движется к интеграции своей личности с этой именно мифологией, которая может быть весьма плоской и удаленной от переднего края. Тут уж, как говорится: «Ну, здравствуй, член без масла!» - Гриша хохотнул, но Костя не поддержал его.
- Забегая вперед, - вставился Юра, - скажем, что в эпоху, когда предельной мифологией является постмодернизм, это, в принципе, не является проблемой. Но в Средние века за такие штучки вполне можно было поджариться на костре...
- Ладно, шутки в сторону, продолжим наше сближение психотерапии и мифологии. И дальше мы сделаем еще один пируэт, который оставим без всяких пока доказательств. Мы очень условно выделим четыре исторических периода в обозримой истории человечества.
Гриша остановился и торжественно продекламировал:
- Они имеют оч-чень размытые временные и пространственные – государственные – границы. Четыре последовательно сменяющие друг друга мифологии, которые мы расположим пока в традиционную для метафизики древовидную структуру, таковы: язычество, монотеизм, экзистенциализм и постмодернизм.
Костя, опять занявший скептическую позицию, хотел было прервать Гришу, но удержался и решил дослушать. Тот продолжал уже без мелодекламации:
- Справедливости ради, отметим, что в то время, когда доминирующей общечеловеческой мифологией являлся экзистенциализм, в отдельно взятых странах победившего социализма на его месте был диалектический материализм.
Юра подхватил:
- В метафоре дерева: язычество – корень, монотеизм – ствол, экзистенциализм – крона... Постмодернизм – разговор особый...
- Предположим, что общечеловеческий вектор эволюции движется ко все более точному отражению Реальности - в смысле картины мира той или иной мифологии, приближаясь к ней с течением времени все ближе и ближе, подобно тому, как гипербола асимптотически приближается к оси абсцисс или ординат – один хрен, так никогда с ней и не встречаясь, но подходя со временем бесконечно близко. Этот ход нашей мысли лежит в русле рассуждений Алексея Федоровича Лосева о том, что за пределы мифа человеку все равно не выйти, но возможно все полнее и полнее расширять границы мифологии... Юрик, продолжи.
- Хорошо. Тут, конечно, не все так просто, как хотелось бы. Если бы мы взялись объяснять, почему мы выбрали именно эти четыре мифологии, как основные в истории человечества, нам понадобилось бы писать нудную толстую книгу, апеллируя к немеренной туче цитат... Естественно, экзистенциализм не вдруг вышел в доминанту общечеловеческой ментальности. Подготовка к этому началась еще в незапамятные времена и в лоне самого монотеизма, так же, как и зарождение монотеизма началось в лоне язычества, а постмодернизм зародился во чреве экзистенциализма. Кстати, как это не парадоксально звучит, но в период доминирования экзистенциализма, монотеизм сам оказался на положении эдакой секты, что особенно это ярко проявилось в соцстранах. Тут уж сами исторические факты дают очень весомые доказательства нашей гипотезы. При постмодернизме ситуация несколько поменялась, - там актуализировалось все и на равных правах, но об этом - дальше...
«Вот кто вечно бодр и не знает сомнений» – прозвучало в Костиной голове. Причем, сам Костя не понял, относится ли эта фраза к Грише, или к Юре, или к ним обоим. «Впрочем, мы видимся так редко, что я не знаю, - может быть, и их терзают внутренний разлад и борения с собою и судьбой».
- Ну-с, продолжим наши изыски! – Гриша смачно рыгнул. - Мы остановились на тезисе, что задачей психотерапии является интеграция личности человека с доминирующей общечеловеческой мифологией. И что мы имеем с исторической, так сказать, точки зрения? Конкретные психотерапевты каждой мифологии опирались на тщательно разработанную картину мира этой мифологии...
- Картины мира, особенно позднего язычества, были весьма достойными, - заметил Юра. - Взять, к примеру, египетскую или эллинскую культуру.
- В мифологии монотеизма основной задачей «психотерапии» занимался священник, опирающийся на весьма и весьма развитые теологические доктрины. Но вот случился кризис монотеизма, о котором мы говорили днем. Тут, собственно, и появились психология и психотерапия, как таковые.
- Заметим, что те, кто ей занимались, опирались на очень мощные философские системы. Взять переходный период: Фрейд создал психоанализ после того, как несколько лет штудировал философию под руководством Брентано. Опорой Адлера была философия Ницше. Юнг – тот перелопатил вообще все, что только можно, – тут перечислять запаришься. Ну, а в сороковых-пятидесятых годах двадцатого века развивается психотерапия, философским корнем которой является уже экзистенциализм собственной персоной. Я имею в виду гештальттерапию Фрица Перлза, психодраму Якоба Морено и гуманистическую терапию Карла Роджерса. – Для Юры это был необычно длинный монолог.
Костя, дабы не впасть в позицию скептика и оставаться открытым (вдруг да прозвучит в словах ребят какая-то интересная подсказка), сидел с расфокусированным взглядом, что помогало сдерживать внутренний диалог. Гриша, тем временем, вещал:
- И вот семидесятые годы. Появляется нейролингвистическое программирование, в лице Гриндера и Бэндлера. К ним уже возникают кой-какие вопросы, хотя авторы выглядят, как вполне приличные граждане, и, вроде бы, опираются на исследования в области лингвистики и семиотики, но по их же утверждениям, всякую идеологию отрицают, так как «не знают, как оно все на самом деле», что весьма похвально.
Гриша сделал выразительную паузу. Закурил очередную сигарету. Откупорил бутылку, но из горлышка пить не стал – налил в бокал. Выпив, деланно поднял указательный палец и грозно спросил сам себя:
- Но что же мы имеем дальше? А? А имеем мы полный бред, который, чем дальше, тем бредовей! Опять повысовывались шаманы, дэиры, контактерское ****ство, какие-то всеядные холистические движения... У всех этих раздолбайств предельно узкие и плоские картины мира. Получается, что основная задача психотерапии перестает выполняться. Народ зомбируют узкими, частными мифологиями, системами верований, которые отнюдь не отвечают переднему краю общечеловеческого развития. Что же это такое? Куда мы катимся, твою мать, а? Неужто вектор общечеловеческого развития обломался?
- Спокойно! – спектакль продолжил Юра. – Все идет путем! В семидесятых годах произошла вроде бы незаметная, но кардинальная революция, и место экзистенциализма, захватив вокзалы, телефон, телеграф, а главное – средства массовой информации, занял постмодернизм. И само понятие «вектор развития» стало неадекватным. То метафизическое дерево, которое мы обозначили вначале, где последовательно выступали: язычество, монотеизм и экзистенциализм – рассыпалось в пух и прах, превратившись в ризому. Короче, - постмодернизм, отказываясь от единой истины, допускает равноправность любых культурных форм, а значит, и любых форм психотерапии. Как говорится: «Какая барыня не будь – все равно ее е...уть!» Хочешь – ступай к психоаналитику, хочешь – к гештальттерапевту, а хочешь – к шаману. Получается «невыносимая легкость бытия »!
- Отдельная личность, - подхватил Гриша, - проходит весь исторический путь, которым человечество шло тысячелетия. Кто-то быстро проходит, кто-то медленно. Поэтому кому-то действительно к шаману нужно, кому-то – в церковь, а кому-то к гештальттерапевту...
- Америку, блин, открыли! – не удержался Костя. – Впрочем, насчет психотерапии я согласен, у вас есть свежие мысли. Систематизация под определенным углом, так сказать...
Гриша опять закурил и вальяжно расположился в кресле:
- А ведь многие психотерапевты и всякие там гуру свято верят, что мир устроен именно так, как система их понятий и координат. А когда сам психотерапевт в это верит, то он и клиенту будет эти верования насаждать, тем самым ограничивая его свободу. Вот мы и получаем, что одна, бля, частная мифология на другой сидит и третьей погоняет...
Костя, слушая товарищей, оценил изящество их мысли, но не во всем был согласен. Хотя они вполне имели право на свободу интерпретаций, коей и отдались, да еще и импровизируя на ходу.
- Давайте рассмотрим очень, казалось бы, простой вопрос. – продолжал Гриша. - Кто совершает выбор? Например, вот Толик играет на бирже и ставит на определенную котировку валюты. Так вот, почему он ставит так, а не иначе? Кто выбирает?
- Тут смотря из какой мифологии взглянуть, - отвечал за него Юра. – Если из мифологии язычества, то – боги. Ежели из мифологии монотеизма, то все происходит по воле Единого или же по наущению лукавого, пользующегося некоторой свободой воли человека. Если же из мифологии экзистенциализма, то выбор совершаю я и никто иной, вся ответственность – на мне. Из мифологии постмодерна можно выразиться так: Текст интерпретирует сам себя. И это будет ответ. Он подразумевает множество прочтений: и то, что боги, и то, что выбор – воля Единого, и то, что это я выбираю, и еще многое другое. Ответить на вопрос: «Кто выбирает?» словами: «Текст интерпретирует сам себя» – это даже прикольнее, чем ответ Будды: «Не я хожу, а происходит прогулка», потому что включает и этот ответ в том числе... Язык говорит сам с собой, через посредство человека, который сам – тоже язык...
- Ну и что? К чему ведут все ваши попытки философствования? – вышел из себя Костя. Ему надоела уже эта попытка двух начитанных дилетантов претендовать на великие открытия.
- Ну вот я и подхожу вплотную к тому, как я для себя связал ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ в психотерапии... Все предыдущее было предисловием к этому. Ты уж не обессудь, что мы повторяли и еще повторим известные тебе вещи, - это нам самим необходимо. – Гриша сделал паузу, удобно откинулся в кресле, налил себе еще пива и погладил животик: - Если говорить о мифологии постмодернизма, то одна из первых ассоциаций – плюрализм. Говоря языком предыдущих рассуждений, любые Тексты – интерпретации исходного Слова, которое «было в начале» – принципиально равны по своей ценности. Так вот, один мой знакомый, когда речь зашла о плюрализме в постмодерне, высказал идею, что настоящего плюрализма не существует. Потому что равноценно все может быть только для того, кто отстранен от всех идеологий и верований и не вошел ни в одно учение глубоко, не добрался, что называется, до уровня сакрального знания.
- Когда ты сказал об отстраненности, я хотел было возразить, но при упоминании сакрального уровня, я, честно говоря, задумался. Это утверждение не лишено смысла.
- Вот. Для человека же, погруженного в то или иное учение, не существует никакого плюрализма, так как истину он допускает исключительно в своем учении, и хотя в мыслях -ежели он человек продвинутый, хотя и долбанутый на своем учении - он и может прийти к некому экуменизму и признанию равноценности своего учения с некоторыми другими, но нутром-то он этого не чует. Так что в переживании у него никакого плюрализма нет. Это приводит к необходимости сделать следующий шаг – за постмодернизм.
- Интересно, как ты это себе представляешь?
- Шаг в этом направлении был сделан Делезом еще в семидесятых годах в известной тебе книге «Капитализм и шизофрения».
- Ну да, шизофреничность как раздробленность сознания, Делез рассматривает не как психиатрический диагноз, а как ментальность, противопоставляемую параноидальной, фиксированной на неподвижном центре и единственности истины...
- Теперь смотри: вот мой личный опыт. За восемь лет после университета я прошел несколько школ, причем, прошел достаточно глубоко, до первооснов, можно сказать. Это и классический психоанализ, и юнгианство, и гештальттерапия, и нейролингвистическое программирование, а еще три года эзотерической школы, потом монотеизм и различные ереси, да и некоторые языческие верования... Сейчас я вышел из всех этих систем координат, из всех верований, но у меня сохраняется возможность войти в любую методологию и использовать ее в работе. В момент работы я верую в эту методологию. Но по большому счету я знаю, что я не знаю, как оно все на самом деле. Вот и получается, что я одновременно и ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ.
- Я понял тебя. Только есть здесь какой-то едва ощутимый прокол. Я не могу его пока точно обозначить. Может быть это то, что ты не смог все-таки везде дойти до сакрального уровня, но лишь до некоторой глубины. И НЕ ЗНАЮ твое – весьма относительно... Дальше немного приукрашенного агностицизма вы не ушли. Но сама идея интересна, над ней стоит поразмышлять. Это не ответ на мой вопрос, но, несомненно, какой-то шаг в эту сторону.
Гриша с удовлетворением потянулся в кресле, а Костя продолжил.
- Но вот еще одно замечание: если вы считаете себя постмодернистами, то ошибаетесь. Вы попались на искушение построить непротиворечивую картину мира, целостную и объемную, что с точки зрения постмодернизма как раз некорректно. Современная философия давно уже не претендует на построение единой картины мира, ибо прекрасно отдает себе отчет, что с увеличением нашего знания о мире увеличивается незнание. А ваша модель – сродни многочисленным «единым и целостным» моделям тех самых эзотериков, которых ты, Юра, так любишь подразнить... Хотя как игра ума – замечательно и красиво!
За окном уже начинались сумерки. Было около половины десятого. Весь вечер у Кости болело внизу живота и он думал – не отравился ли он вчера шашлыками. Но на вопрос о самочувствии своих друзей он получил ответ, что чувствуют они себя прекрасно, так что версия с отравлением не подходила. В надежде, что боль поутихнет, Костя поднялся к себе в комнату, выпил анальгин и принялся дочитывать дедов дневник.
10.
Человек, взятый относительно, есть самое неудачное животное, самое болезненное, уклонившееся от своих инстинктов самым опасным для себя образом.
Фридрих Ницше. «Антихрист»
«В субботу мы опять собирались на квартире Нади Мещерской. Кроме Нади были Маша Эрлангер, Ругевич, Жуков и Брунгильда. Леня Вишняков обещал сюрприз – он пригласил некого профессора Толкачева. По словам Лени, Толкачев был пропагандистом популярного нынче учения профессора Фрейда. Более того, Толкачев на основе психоанализа Фрейда построил какую-то свою оригинальную теорию. Леня посещал его курс в университете и уговорил Толкачева рассказать об этой теории своим друзьям, как он нас представил.
Собрались мы довольно рано. До прихода Толкачева у нас было около часа и мы занялись обсуждением текущих задач Ордена...
Наконец, в прихожей зазвенел колокольчик и через минуту в комнату вошел грузный краснолицый мужчина лет шестидесяти. Следом показался Леня. Он и представил нам вошедшего: Виктор Константинович Толкачев.
Мы назвали свои имена. С мужчинами Толкачев обменялся рукопожатиями, женщинам поцеловал руки. Совершив таким образом обряд приветствия, он опустился на кресло напротив двери, расстегнул две верхние пуговицы на рубашке, провел рукой по ежику седых волос и громким раскатистым голосом произнес:
- Мой юный друг, - последовал жест в сторону зардевшегося Лени Вишнякова, - попросил меня изложить вам основные постулаты моей теории: Системного Психоанализа. Надеюсь, что с основными идеями профессора Фрейда вы знакомы?
Оказалось, что только Михаил Жуков читал какие-то сочинения Фрейда. Остальные, включая и меня, не были знакомы с психоанализом, - разве что слышали какие-то отдельные положения: о существовании бессознательного, о комплексе Эдипа, о том, что Фрейд во главу угла своего учения ставил сексуальность... Про сексуальность сказал Ругевич, и тут же вспыхнула Маша Эрлангер:
- Вы что же, собираетесь излагать нам примитивные биологические взгляды?
- Ну отчего же примитивные? – добродушно сказал Виктор Константинович, - Конечно, современному человеку очень не хочется видеть в себе прежде всего животное, но факты, знаете ли... Вот уже восемь лет я практикую психоанализ со своими пациентами и за это время убедился в справедливости большинства идей Фрейда. Более того, мне удалось развить эти идеи, соединив их с идеями моего учителя, физиолога, покойного Владимира Александровича Ганина. К сожалению, незаслуженно, труды этого человека не вызвали должного резонанса. Мне же удалось сложить психоанализ Фрейда и учение Ганина. А сложение качеств – это всегда качественный скачок. Я не претендую на какие-то особые откровения, но прикладной системный психоанализ, как я его назвал, дает очень мощный эффект при лечении нервных заболеваний, а также при анализе социальных и даже исторических явлений. Собственно об этом я и собирался вам рассказать. Но, если вам неприятно это слушать...
- Напротив, профессор, все это очень интересно, – отозвался за всех Володя Ругевич. Маша фыркнула, села вполоборота к Толкачеву и демонстративно скрестила руки на груди. Виктор Константинович кивнул и продолжал:
- Мы – люди, живущие в настоящее время, – пользуемся результатами культуры и полагаем, что так было всегда. Но сотни тысяч лет назад эволюционными ступенями меня, как человека, были некие дочеловеческие существа. И через различные испытания, которые выпали на долю Земли, мы прошли и выжили не в одиночку, а только некой общностью – стаей. В этой стае каждый из нас прирожденно был способен к некой роли. Можно говорить о некоем биологическом предназначении. Каждый член стаи выполнял специальные функции, необходимые для выживания стаи...
Признаться, столь вопиющий дарвинизм шокировал нас всех, ибо мы привыкли рассуждать о человеке, как о существе прежде всего духовном, имеющем космическое происхождение, но Толкачев оказался столь обаятельным человеком и красноречивым рассказчиком, что некоторое время спустя мы слушали его, что называется, раскрыв рты. Возможно, причиной тому служил некий гипнотический эффект - Леня Вишняков рассказывал о близком знакомстве Толкачева с таким светилом в области гипноза, как профессор Бехтерев. Одна лишь Маша Эрлангер не поддалась этому эффекту – видно было, что в ней происходят непрерывные борения и каждое слово Виктора Константиновича она встречает в штыки. Профессор, тем временем, говорил далее:
- В моей видовой предыстории существовал довольно длительный этап волосатых и хвостатых четырехконечных существ, которые успешно выжили во всех климатических и иных катастрофах, кои были им суждены. И память о них в моей персональной эволюции полностью осталась. Ведь каждый из нас так или иначе проживает всю эволюцию живого вещества. И все это врожденное знание – поведение оказывается не просто тенью меня, но моим повседневным содержанием. И оно в настолько сильной степени определяет мое поведение, что я очень склонен думать, что мы мним себя человеками с большой натяжкой. Мы прежде всего – животные.
При этих словах не только Маша возмутилась, но вся группа пришла в некоторое движение. Никто, правда, не выразил протеста словами, однако почти все зашевелились, изменили позы, кто-то закашлялся. Толкачев сделал вид, что не заметил этого:
- Человеческое в нас присутствует таким тонким слоем поверх огромного пласта животного, что потри чуть-чуть и тут же вспыхнет зверь, лишь слегка прикрытый бантиком культуры. Отстегни этот бантик и вот он – зверь. Конечно, звучит довольно грубо. Конечно, не хочется ощущать себя зверем... Конечно, хочется, чтобы зверь был тщательно отдрессирован и поставлен под контроль сознания. Но сколько вы не дрессируйте моего зверя, сколько не ставьте под контроль сознания - зверь дает о себе знать постоянно. Наиболее выражено это, когда сознание слегка приглушено – во сне, в состоянии опьянения, аффекта. Но дело в том, что сама повседневная и ежесекундная линия моего поведения определяется зверем, прикрываясь сверху некими рационализациями и культурными слоями, как бы сглаживающими зверя, а точнее, отводящими глаза от голой правды звериного во мне. Каждомоментно во мне проявляется один, два, несколько зверей, прежде всего обезьян...
- Но позвольте, - прервал профессора Жуков, - это все общие слова. Приведите, пожалуйста, примеры каждомоментного проявления в нас зверя. То, что нечто звериное проявляется в неких крайних случаях аффекта, еще более-менее правдоподобно, но вот про повседневное его присутствие в нас как-то не верится.
- Обычно я привожу самые простые примеры. Взять, хотя бы, наше взаиморасположение при любом общении. Сидим ли мы в аудитории, идем ли в театр или в ресторан... Когда мы входим в любое место, то сразу же бессознательно оцениваем взаиморасположение субъектов в этом месте, определяем свое место и его занимаем. При этом что происходит: одни сразу входят и занимают места, другие некоторое время топчутся... Это все еще обезьяна ищет свое место. Еще раз повторю, что через все испытания на Земле мы прошли стаей. В этой стае каждому суждена своя, врожденная роль. Вместе с этим существует определенный ранг этих ролей. И вот закон ранга стаи – он полностью перенесен в человеческое общество и лишь чуть прикрыт неким камуфляжем культуры, иногда далеко не полезным для выживания вида... Но этот закон повседневно, ежесекундно существует.
Толкачев сделал небольшую паузу и вытер лоб платочком. В группе царило напряженное молчание.
- Нарушение закона ранга есть основное условие возникновения конфликта в человеческом сообществе. Конфликта малого и большого, на уровне двух человек и на уровне народов... В группах, социумах, культурах. Ранговость определяет сексуальное пищевое поведение, взаиморасположение, порядок вступления в контакт и так далее. Например, если низкоранговая особь начинает есть торт первой на глазах у высокоранговой особи, то обезьяна высокого ранга не оставит это без последствий. Конечно, на обезяну наложены культурные клише, поэтому репрессии будут произведены косвенным путем и, чаще всего, минуя сознание и первой и второй особи. Высокоранговая особь не рыкнет сразу, но потянувшись за чайником, опрокинет «нечаянно» чашку с горячим чаем на нарушителя рангового закона. Для сознания это действительно будет абсолютно нечаянно. Вот эта косвенная работа «зверя во мне» настолько удивительна, что просто диву даешься. Примеры бессчетны и встречаются на каждом шагу. И когда начинаешь смотреть сквозь социокультурный пласт на поведение обезьян, сидящих внутри каждого члена той или иной общности людей, то становится четко видно: кто соблюдает законы ранга, тот – побеждает. Ранги очень сильно переплетены и сильный – не обязательно первый, там не так все линейно...
- Кукольный театр какой-то получается, - заметил Ругевич.
- Кукольный театр – это великолепное сравнение, дело в том только, что кукловода мы, как правило, не видим... А ведь кукловод определяет все действие. И в каждом из нас кукловод – это обезьяна, даже не одна, а как бы малый зоопарк. У каждого свой, в зависимости от его предназначения. Ролевой, функциональный набор... Все это выглядело бы достаточно печально, если бы не потенциальная возможность грамотно обращаться со своими «лебедем, раком и щукой». Если я сумею их впрячь так, чтобы они хотя бы были нацелены худо-бедно на одно направление, то это уже крупная победа сознания. Можно ехать и на «лебеде, раке и щуке» – пусть щука плывет под водой, лебедь на воде, а рака мы впряжем наоборот... В общем, двигаться можно, если знаешь свой зоопарк. Я бы сказал так: «Уважайте свой и чужой зоопарк!». Общаясь с человеком, общайтесь, прежде всего, с его зоопарком – через свой зоопарк. Понятно, что бывают, например, тигры, несовместимые с зайцами, или что-то еще в этом роде... Но если я научусь разбираться в своем зоопарке, я буду знать с кем и как общаться.
- Прошу меня извинить, но я не в состоянии больше все это слушать, - не выдержала все-таки Маша. Она поднялась и стремительно вышла из комнаты. Виктор Константинович пожал плечами, но речь свою не прервал:
- Собственно, это было вступление. А далее мы переходим к тому, что я назвал системным психоанализом. Еще Гераклит Эфесский когда-то сказал, что душа человека выглядывает наружу через дырки – окна на теле человека. Если просто посмотреть на человека, то видно, что он состоит из двух, условно говоря, «кругляшек». Это туловище с четырьмя конечностями – одна «кругляшка», и вторая – голова. Дырки на нижней части – это анус, уретральный канал, умбирикус – пупок, а также – поры кожные и их наиболее выраженные представители на коже – грудные сосцы. На голове мы тоже находим систему дырок – рот, нос, глаза и уши. То есть, как говорил Гермес Триждывеличайший, «как наверху, так и внизу». Согласно Фрейду и его ученикам, участки слизистых и кожных покровов обладают эрогенными свойствами, то есть при раздражении этих участков в капсуле живого вещества возникают переживания, иногда сравнимые с оргазмическими.
Упоминание Гераклита и Гермеса Трисмегиста заметно смягчило атмосферу в группе, которая особенно накалилась при уходе Маши. Я заметил, как все стали более расслабленными, комфортнее разместились на своих местах. Один Леня Вишняков не испытывал напряжения с самого начала. Он сидел с самодовольным видом и периодически поглядывал на слушателей, как бы предвкушая эффект, который вызовут те или иные слова Толкачева. Последний был невозмутим и продолжал:
- Первая активная дырка – это анус. По этому поводу Зигмунд Фрейд в начале века написал одну из самых своих скандальных статей «Характер и анальная эротика». Оказалось, что эрогенный участок на выходе прямой кишки при стимуляции его тем или иным образом рождает переживания, сравнимые с оргазмическими. И у нас начинают вырабатываться прямые и косвенные привычки при стимуляции этой эрогенной зоны. Не только каловыми массами, но и всевозможными иными методами: клизмами, раскачиванием... – арсенал средств величайший. Очень важно понимать, что при этом происходит наработка вторичных механизмов стимуляции, напрямую не связанных с раздражением ануса, но метафорических, запечатлевающихся в тех или иных особенностях характера. То же самое происходит и со следующей дыркой – уретрой - сюда я отношу все вагинальные и фаллические дела. То же происходит и с пупком – умбирикусом. Эта дырка активна в период до рождения.
- Виктор Константинович, расскажите, пожалуйста, подробнее об умбирикусе, - попросил Леня Вишняков. Он, несомненно, уже знал, о чем пойдет речь.
- На память о пупочной дородовой эротике нам остаются наши мышечные радости, тяга к тяжелым мышечным упражнениям, труду, спорту и тому подобному. Выделяемая мышцами при их активной работе кислота, распадаясь в организме, становится подобна некому внутреннему наркотику. Для некоторых из нас тяжелая мышечная работа является неким подобием самонаркотизации. Однажды зафиксировавшись на этом, капсула живого вещества активно потом эксплуатирует этот свой навык. А поскольку первый раз это состояние, связанное с пупочной эротикой, возникло еще до жизни, то вместе с этим возникает тенденция человека с сильно выраженной пупочной эротикой уведения себя и себе подобных из жизни в смерть. Поэтому бессознательное поведение носителя мышечного вектора – мышечной, пупочной эротики – это сеяние смерти как «благодати», и воспевание этой благодати во всех прямых и косвенных – культурально окрашенных тенденциях. Сюда относится, к примеру, христианская тяга к «мощам».
- Профессор, вы хотите сказать, что у нас всех разные пропорции, например, анальной, уретральной и мышечной эротичности? – спросила Брунгильда.
- Конечно, разные! И не только этих, но всех восьми векторов, как я их называю. У одних людей преобладает один вектор – и это выражено в их характере, у других – другой или третий и, соответственно, совершенно иные особенности характера. Более того, у большинства людей преобладает не один какой-то вектор, но может быть несколько в разной пропорции, что дает неповторимые оттенки поведения. Но я кратко перечислю оставшиеся вектора. Кожный вектор - кожная эротика – это достаточно консервативное поведение, жесткая дисциплина. Далее, на голове присутствуют глаза и уши как представители информационного уровня, а также нос и рот, как энергетические эротические центры. Через нос мы получаем основную газовую составляющую себя, а через рот – элементную составляющую себя. Кстати, для сравнения: через рот мы ежедневно получаем примерно два килограмма вещества, а через нос в сутки мы прокачиваем семьдесят – восемьдесят килограмм воздуха.
- Можно все же чуть подробнее о каждом векторе, – попросил Жуков.
- Да, конечно. Вернемся к анальной эротике. Косвенная инициация ануса может быть удовлетворена, например, при длительном сидении на месте – написание толстых томов и доведение дел до конца – сиди, поерзывай себе на заду... Уретральный вектор - уретральная эротика – это сильный сексуальный потенциал. Основное предназначение носителя сильного уретрального вектора – осеменить всю планету и восстановить вид... То есть вождь стаи – он отвечает за жизнь стаи здесь и сейчас и в далеком будущем. А посему, рассеяние себя в будущее – оприходывание как можно большего числа самок или, соответственно, самцов. Поэтому требование супружеской верности от уретрального эротика – просто безнравственно. Он и не сможет сдержать себя – настолько обезьяна в нем сильнее всяких обязательств и обещаний.
При этих словах взгляды Жукова и Ругевича устремились в сторону Веры Пшесецкой – Брунгильды. Воспользовавшись паузой, – Толкачев доставал платок, чтобы вытереть лоб, - Ругевич тихо спросил заигрывающим тоном:
- Вера, узнала свой вектор?
- Удивительно глупый вопрос! – кокетливо улыбнулась красавица.
Брунгильда была любвеобильной женщиной. Несколько раз ее муж - инженер Пшесецкий – заставал ее дома с разными мужчинами. Но не развелся. Более того, каким-то образом Брунгильда взяла с него обязательство точно докладывать о том, когда он приходит домой, и не являться раньше. Говорили, что в нашей группе у нее были романы с Жуковым и Ругевичем. Я, честно говоря, был тоже очарован ее красотой и изяществом, но чувствовал себя с ней всякий раз неловко.
Толкачев вытер вспотевший лоб, откашлялся и продолжил лекцию:
- По Фрейду, сублимация сексуальной энергии в другие виды есть элемент творчества. Я не исповедую эту доктрину психоанализа, а говорю об ином. Я говорю, что природное предназначение каждого из нас должно быть реализовано и что для этого совершенно незачем переливать и сублимировать сексуальную энергию. Нужно просто, чтобы были задействованы все функции данного конкретного человека, соответствующие его предназначению, то есть преобладанию в нем тех или иных сочетаний эрогенных векторов. А ситуация такова, что чем больше эрогенных векторов - из восьми названных - у человека задействовано, тем это будет более развитая и уникальная индивидуальность. И сексуальная удовлетворенность осуществляется безо всякого «перелития», без всякой сублимации - активизацией других векторов, кроме собственно уретрального. Художник, например, получится из того, у кого был заложен доминирующий зрительный вектор, а не как следствие сублимации... Верхние вектора, связанные с дырками на голове, обладают сниженным сексуальным потенциалом по сравнению с нижними. Конечно, хотелось бы, чтобы в человеке было и то и другое... Кстати, такие люди бывают. Их называют гармонично развитыми...»
11.
Любое «иметь», любое «владеть» умножает связи земные, целостность индивида разрушается постоянными дифферентами. Земная женщина опасна не только своей притягательностью, но и своим пространством равномерности, покоя, комфорта... Разрыва с этой земной женщиной и ее ценностями никогда не достигнуть умерщвлением плоти, отрешением от всего земного, той или иной аскетической практикой – все это вполне может привести к безумию, истощению, рабству еще более тяжкому.
Евгений Всеволодович Головин. «Приближение к Снежной Королеве»
Лекция Толкачева была прочитана ребятам вслух и вызвала живой интерес. Юру особенно зацепил эпизод про высокоранговую и низкоранговую особь:
- Вот вам живой пример на эту тему. Года через четыре после института я стал преподавать. И вот дают мне новую группу – второй курс. А там парочка – мальчик и девушка – ну прямо голубочки. Студентик этот, Гена, прыщавый очкарик, - не понимаю, чего в таких девчонки находят. Худой, бледный, застенчивый... Тьфу! - одним словом. А девушка, Валя, - очень даже ничего себе. Хорошенькая, румяненькая, ну, там, губки, шейка, фигурка – все при ней. И глаза! Как взглянет, бывало, - тут у меня уже и эрекция. А они все парочкой. И сидят вместе, и сюсюкают чего-то. Влюбленность в полном разгаре, одним словом... Ну, - думаю, - погодите, не позже, чем через пару недель, Валюша эта моей будет!
- Постой, - встрепенулся Костя, - ты же тогда уже женат был!
- Ну и что? Это делу не помеха. Вон – на Толика погляди! Кстати, типичный пример уретральника, по системе Толкачева...
- Ты что, тоже уретральник?
- Ну, я же не такой развратник, как Толя. Я ближе к обонятельнику, раз уж на то пошло... Но речь сейчас не об этом. Дал я группе курсовое задание писать. А Гене этому особо сложную тему. Ну а чтобы справился, поставил ему в помощь Любку – лаборантку. А Любке только дай молоденького мальчика! С ней половина института перетрахалась. Любка свою задачу выполнила с блеском, хотя я ей ни на что не намекал, и через неделю парня закрутила. Бедная Валюша пригорюнилась. А тут я к ней подкатываю, сначала в плане помощи в курсовике, ну а потом и... – Демонстративный жест.
- Ну а дальше-то что было? – волновался Костя.
- А ничего. Как сказал бы профессор Толкачев, был соблюден закон ранговости в «стае». Ну а я гульнул с этой Валей, а затем вернулся, так сказать, в лоно семьи.
- Жестоко как-то получается, – Костя насупился.
- Нормально! – отозвался Гриша. – Ты, Костя, закопался в книгах, а жизни совсем не знаешь. Сейчас не девятнадцатый век, хотя черт его знает, что и тогда творилось. А что касается Толкачева - молодчина! Его система дырок и векторов – просто супер! Непременно буду теперь пользоваться. Странно, что мы ничего не слышали о нем... Может быть репрессировали в свое время и материалы все уничтожили...
Старинные настенные часы, висевшие на веранде пробили одиннадцать вечера. Через пару минут ребята услышали во дворе какую-то возню и женский хохот. Так смеяться могла только сильно подвыпившая особа.
Еще через минуту на веранде появился Толик в сопровождении белокурой, дерзко накрашенной смазливой девицы лет двадцати пяти. Оба были изрядно пьяны, хотя Толик держался намного лучше, - спутница его, не придерживай он ее, несомненно повалилась бы на пол. На ней была белая кофточка и очень короткая юбочка. Точеные ножки девицы были очень хороши!
- С такими ногами только «по рукам» ходить, – вполголоса скаламбурил Юра.
- Ой, какие мальчики! Котик, познакомь меня! – девушка потянула Толю за руку, но не удержалась и шлепнулась на диван, где сидел Костя, одарив его возбуждающим взглядом и волной пьяного дыхания, от которого у Кости перехватило в горле, а по позвоночнику забегали липкие сладкие мурашки. – Какой хоро-о-ошенький! Ну, котик, познакомь меня! Анатолий!!!
- Погоди, Сима! Костя, можно тебя на минуту? – Толя загреб своей могучей ладонью Костину руку и увлек его в коридор. – Слушай, друган, мы пройдем в комнату, а? Все будет тип-топ, не беспокойся. Ну что, лады?
- Ну... ладно... – Костя брезгливо поморщился. Но брезгливость была напускная. Никогда раньше он не мог себе позволить быть смелым с девушками, а сейчас особенно жалел, что не он, а Толик поведет эту смазливую блондинку в комнату...
Через несколько минут из комнаты послышались визги, всхлипывания и стоны. Толик был великолепным любовником и мог продолжать акт отнюдь не две-три минуты, а как минимум – двадцать. Поэтому беседа товарищей еще долго протекала под аккомпанемент страсти Симы и Толи.
- Не узнаю Толика! – говорил Гриша. - Сколько я знаю, он никогда еще не опускался до пьяненьких по****ушек. Его всегда привлекали гордые аристократки, которых не так просто завоевать. А он – завоевывал и, тем самым, каждый раз мог переживать себя орлом, героем. Легкие победы, да еще в состоянии пьяного безобразия – это не его стиль. Он вообще мне весь день кажется оч-чень странным!
- Еще одна деталь, - заметил Юра, - вы обратили внимание, что у этой Симы обручальное кольцо на пальце? Милое совпаденьице: прочитали мы Толкачева и вот вам – сплошные уретральные вектора...
- Ну, пока еще не сплошные. Только двое. Я сам хоть и не уретральник...
- У тебя, насколько я понимаю, сильно выражен оральный вектор. Уж больно любишь поговорить и поесть, – вступил в разговор Костя, пытаясь подавить смелые образы, навеянные призывным пьяным дыханием Симы, которые рисовало его воображение, распаляемое, к тому же, ее звонким голосом, оглашающим веранду фейерверком стонов, завываний и всхлипываний.
- Это точно. Но коли мы ударились в пикантные воспоминания, то и я кое-что расскажу. Был у меня такой случай. С женой своей, Раисой, я развелся, как вы знаете, через три года после свадьбы. А последние месяца четыре до нашего окончательного разрыва у нее был любовник. Я знал об этом, устраивал сцены, но спать с ней продолжал. Препротивно – чувствовать себя рогатым мужем...
- Как многим ведомо это чувство! – воскликнул Юра и показал на дверь, за которой происходило прелюбодеяние.
- Наконец мы развелись. Рая вышла замуж за этого своего любовника. И вот где-то через год мы с ней случайно встречаемся в Кировском универмаге. Как в песенке: «привет, сегодня дождь и скверно, а мы не виделись, наверно, сто лет...» Слово за слово, старые обиды позабыты, - пригласил ее на чашечку кофе, благо живу неподалеку. Пошли. Кофе, коньячок... Короче, потрахались мы тогда славно! Вообразите ситуацию: я – бывший рогатый муж – оказался ловким любовником, а тот, кто был любовником раньше, стал рогатым мужем! Те же трое в этой истории, но какая разница в ощущениях! То ты был обманутый муж, а тут – орел!
- Душещипательная драма! – откликнулся Юра. – Сегодня у нас просто вечер сексуальных воспоминаний.
- И что характерно - никакой философии, – даже удивился Костя.
- Ну а что мы, не люди, что ли?..
Крики и стоны в комнате стихли. А вскоре на веранде показался Толя. Он откупорил бутылку пива и вновь позвал Костю:
- Слушай, братан, хочешь ее? Она не возражает... А че ты? Держи, вот, презерватив...
Костя, в душе которого борения достигли наивысшего накала, виновато оглянулся на Гришу с Юрой, как бы ища поддержки.
- В самом деле, Костя, не надоело тебе монашком-то жить? – подтолкнул его Юра.
Девица лежала на тахте, до пояса прикрытая простыней. Ее обнаженная упругая грудь с острыми сосцами часто вздымалась. Костя, которого Толик буквально силой втолкнул в комнату, мялся у двери. Земля уходила из-под ног: от возбуждения и от неловкости. Все было чрезвычайно прозрачно в сложившемся сюжете, но он просто не знал, как в таких случаях себя вести. Он чувствовал себя как какой-нибудь студент у Куприна, впервые попавший в публичный дом...
- А, это ты, котик! – заметила его, наконец, Сима. - И ты тоже хочешь? Ну, чего ты там встал, иди же ко мне! – Она быстрым движением откинула простыню, и Костя ощутил, как его и без того уже восставший пенис буквально разрывает ширинку.
- Вы... ты... откуда? – пролепетал он.
- А к друзьям приехали на дачу... Ну что же ты не идешь? Давай скорее, а то меня, наверное, уже муж обыскался!
- Ты что же, с мужем здесь?
- А что тут такого?
- И ты ему что, сегодня тоже... отдашься? – «Вот идиот! Нашел о чем разговоры разговаривать» – мелькнуло в голове у Кости.
- А куда он денется! Ну что ты, котик? Иди же ко мне!
Не в силах больше противодействовать желаниям плоти, Костя в мгновение ока скинул одежду и безо всяких предварительных ласк устремился в ее горячее, открытое и влажное, после Толика, лоно...
Она была второй женщиной в его жизни. Первой была прежняя жена – Ольга, с которой он развелся семь лет назад...
12.
Блажен, кто смолоду был молод.
Блажен, кто вовремя созрел.
Александр Сергеевич Пушкин. «Евгений Онегин»
Девушку звали Настя. Она жила через три дома от Костиной дачи, но до того лета он ее ни разу не встречал. Он тогда закончил девятый класс. На вид она была его ровесница. Может, чуть пухленькая, но с явно выраженной грудью и четко очерченной талией. У нее были лавандово-синие глаза, изогнутые дугой брови, длинные ресницы. Лицо ее - если бы не глаза – могло показаться чуть слишком пухлощеким, но все вместе было удивительно гармоничным.
После того как он первый раз увидел ее – она стояла с матерью возле калитки, когда он шел мимо – он понял, что влюблен по уши, влюблен ужасно, мучительно, так, что не способен поднять на нее глаза, когда они, вдруг, случайно оказывались рядом на улице или на озере, или думать о чем-то другом, когда ее не было рядом.
С той первой случайной встречи он дней десять торчал на улице в надежде увидеть ее, когда она будет выходить из калитки или возвращаться домой. Когда же она показывалась, старался спрятаться и смотреть на нее издали, с бьющимся сердцем. Однажды она заметила, как Костя, увидав ее, метнулся к забору. Заметила и улыбнулась. А он с пунцовыми от стыда щеками бросился в дом и весь день провалялся на диване, проклиная себя за неловкость. А еще он шептал про себя ее имя – Настя. Имя это было вратами в сад Эдема. Вот только он и надеяться не смел когда-либо войти в этот сад. Сделать первый шаг, познакомиться – это было выше его сил.
В последующие несколько дней – три случайные встречи: две на улице, возле дома и одна на пляже. Потупленные глаза, пылающие щеки и уши у него; улыбка и любопытный взгляд у нее...
Это случилось в конце июля, в субботу, - Костя очень хорошо это помнит. На пляже было довольно много людей. У него с собой был кассетный магнитофон «Романтик». Это было нереально, перекрывало самые смелые его надежды, но это была она. Подошла, мокрая после купания, присела рядом:
- Что слушаешь?
Скулы свело от волнения, и он, заикаясь, выдавил:
- «Пинк Флойд»...
- А-а... Меня Настя зовут.
- Я знаю...
- А я про тебя тоже знаю. Ты – Костя. Моя мама работает в той же больнице, что и твой отец. Она мне про тебя рассказывала.
- Ты в городе в какой школе учишься?
- Я в швейном училище учусь. Ладно, пойду домой. Пока.
- Можно я тебя провожу?
- Если хочешь – проводи.
Всю дорогу молчали. Костя судорожно искал какие-то слова, чтобы только не было этого неловкого молчания, но какие бы мысли не приходили, он их забраковывал – казалось, что в голову лезут какие-то мелочи и глупости. Так и шли двадцать минут. Возле калитки Настя резко обернулась. Опять улыбка и озорной взгляд:
- Ну, пока!
Остаток дня счастье и стыд захватывали все его существо. Может быть он ей тоже нравится?! Но так опозориться – всю дорогу молчать, как последний идиот! На следующий день он ужасно хотел ее встретить. Но еще больше – боялся. В итоге просидел весь день дома.
В понедельник мать послала Костю насобирать черники. Он отошел довольно далеко от поселка – километра два, и за три часа набрал до краев двухлитровое ведерко. Дорога домой вела по пригоркам, вдоль просеки, поросшей по обеим сторонам густыми кустами. В сосновом лесу было солнечно, но не жарко. Идешь себе то вверх, то вниз по пригоркам... Вдруг что-то зашевелилось впереди. Сладко екнуло и забилось сердце. На тропинке, ведущей вниз с пригорка, стояла Настя. На ней было розовое платье в цветочек с рукавами чуть выше локтя. Она лукаво посмотрела на Костю:
- Привет!
- Ты что тут делаешь?
- А ничего. Гуляю...
- Куда идешь?
- К карьеру. Где маленькое озеро. Знаешь?
- А я не знал, что тут можно пройти.
- Тут тропинка есть.
Она теребила листок, будто ей все равно, пойдет Костя дальше или продолжит говорить с ней.
- А я не знал. Про тропинку... Можно с тобой пойти?
Она пожала плечами:
- Как хочешь.
Минут через десять они подошли к карьеру. В этот раз молчание не угнетало Костю. У них была цель – дойти до карьера. Он полез наверх первым. Наверху было трудновато – осыпался песок, и он все время сползал вниз. Наконец, оказавшись наверху, он повернулся и протянул ей руку. Настя ухватилась за нее, и Костя вытянул девочку наверх. С неожиданной для себя смелостью задержал ее руку в своей. Она не возражала. Так и стояли на вершине карьера, держась за руки. Это было удивительно – неожиданный простор впереди, открытость и крылья за спиной.
- Ты очень красивая, – сказал он, не поворачиваясь, глядя перед собой.
Настя засмеялась, высвободила руку и показала вниз:
- Вот оно, озеро.
Но озеро его не интересовало.
Настя прошла немного вперед, туда, где с вершины карьера можно было спуститься по поросшему густой травой склону вниз, к самому озерцу – маленькой лужице с тремя кувшинками на поверхности. Потом она опустилась на колени возле кустика голубоватых цветов, стала рвать букет. Костя сел рядом, потом прилег, опершись на локоть. Он чувствовал себя невероятно неуклюжим, косноязычным, неловким, в то время как она, казалось, была совершенно спокойна. Он подыскивал слова, не зная опять, что бы такое сказать, такое, чтобы...
- Цветы дома все равно завянут.
- А мне все равно они нравятся.
Опять молчание. Вечерело. За их спинами на склоне жужжали насекомые. Настя вдруг перевернулась и улеглась на живот, оперлась подбородком на ладони. Полежала так, потом протянула руку и сорвала травинку. Прикусила. Их разделяли всего два-три шага. Изогнутые брови, загадочный, лукаво-простодушный рот. Синие глаза. Застенчивые и дерзкие, полные вызова и сомнений.
- Я тебе по правде нравлюсь?
- Да я только о тебе и думаю. Как бы тебя увидеть...
- А я это знала!
- А я... тебе... нравлюсь?
- Не знаю...
Она закрыла глаза и лежала так, будто совсем забыла, что он здесь. Может быть, позволит ему себя поцеловать? Костю неодолимо тянуло преодолеть это крохотное пространство, их разделявшее... Но нет, нельзя! – говорил внутренний голос. - А вдруг она засмеется, вдруг она его просто дразнит, пусть, мол, он выставит себя на посмешище? Господи, что за дурак, трус, упустил свой шанс, идиот! – кричал другой голос внутри. Он смотрел, как она подбирает букетик цветов, поднимается на ноги. И опять он шел вслед за ней, поднимался на вершину карьера. Можно было бы идти с ней рядом, взять ее за руку – места хватало, но он плелся позади. И вот. Безо всякого предупреждения. Она просто остановилась и повернулась, так резко, что он чуть не налетел на нее. Заложила руки с цветами за спину и уставилась на него не мигая. Потом закрыла глаза и подставила губы как бы для поцелуя.
Он замер. Он медлил. Голова кружилась, кровь бешено стучала в ушах. Какой-то частью своего существа он стремился поцеловать ее, потом вдруг понял, что его инстинктивный порыв осознан слишком поздно: осуществлять его следовало либо спонтанно, либо уже никогда, ибо тысячи сомнений вновь овладели им. Так и стоял, вертя в руках ведерко с черникой, пока не просыпал половину.
Она открыла глаза:
- Дурак!
Резко повернулась и быстро зашагала сквозь папоротник в лес. Костя высыпал остатки черники из ведерка. Долго еще сидел он на краю карьера, опустошенный, жалкий...
Через неделю приехал погостить Костин одноклассник - Толя Медведенко. Высокий широкоплечий красавец. В тот же день они отправились на рыбалку. И надо же было такому случиться: только выйдя со двора, натолкнулись на Настю! Встретив ее презрительный взгляд, Костя потупил глаза и прошел вперед, ускоряя шаг. Толик догнал его и оглянулся на девочку. Оглянулась и она...
- С такой девчонкой на сеновале бы поваляться! – Толя был компетентным парнем в этом деле. Еще в восьмом классе он хвалился, что провел ночь с молодой учительницей физики, Светланой Федоровной. А в девятом у него было два романа с одноклассницами «со всеми делами».
На третий день после этого Толя пошел гулять по поселку один. Не вернулся к ужину. У Кости весь вечер было какое-то недоброе предчувствие. В полночь он побежал на озеро и там... сначала услышал смех Насти, а потом увидел ее и Толика - целующихся на пустынном пляже...
13.
Блажен, кто выбраться на свет
Старается из лжи окружной.
В том, что известно, смысла нет.
Одно неведомое – нужно.
Иоганн Вольфганг Гете. «Фауст»
«Звуковик – тот в ком преобладает звуковой вектор, по своему предназначению в стае это – ночной сторож, вслушивающийся в темноту ночных звуков, что в высших функциях проявляется, как мудрость. Но сам звуковик редко может выразить свои мудрые мысли. Некоторые из них у него подхватывает обонятельник, которому, кстати, тоже не чужды откровения благодаря его тонкому нюху, который мы называем интуицией. Обонятельник выступает в качестве советника вождя, или, иначе, “серого кардинала”, того, кто через вождя осуществляет свои замыслы относительно стаи... Обонятельник и направляет вождя в том или ином направлении. Если уретральный вождь – тактик, который ориентируется в тактических задачах, то стратегическую линию задает «серый кардинал» – обонятельник...
- А что же оральник и зрительник? – торопился Ругевич.
- У меня с собой есть таблица, в которой представлены основные характеристики всех восьми векторов. Если хотите, можете даже переписать эту таблицу для себя. – Толкачев вынул из портфеля тетрадь, открыл ее на последней странице. Там была табличка, которую я переписал (привожу ее ниже). – Только не забывайте, что вектора – не типы людей. В каждом из нас - своя неповторимая мозаика векторов, простая или сложная, в зависимости от уровня развития.
Пока мы изучали и переписывали таблицу, Надя Мещерская предложила профессору кофе с булочками. Перекусив и подождав, пока мы завершим переписывать, Виктор Константинович перешел к новой теме:
- Давайте теперь рассмотрим идею восьмеричности в другом масштабе, а именно, в масштабе Земли. Здесь также существуют четыре пары континентов: уретральная Европа, которой противостоит звуковая Африка; Северная – анальная – Америка, которой противостоит Южная – зрительная – Америка; кожная Австралия, где обитают сумчатые животные, и противостоящая ей обонятельная Антарктида; и, наконец, Северная и Южная Азия – это не один, а два столкнувшихся в свое время континента, - горные хребты Гималаев и Памир – это следствие столкновения континентов. Северная Азия – мышечный континент, Южная Азия – оральный...
- Это что же, значит, что все европейцы – уретральники, а африканцы – звуковики? Не похоже! Не знаю, как в применении к психиатрии, но здесь ваша теория выглядит надуманной, – заявила Брунгильда.
- Не торопитесь. Это совсем не значит, что названные континенты населены именно людьми с преобладающими соответствующими векторами, - нет, здесь мы уже говорим об иной – надчеловеческой категории, преобладающем векторе духовности континента... Нет ничего удивительного в том, что географические условия задают ту или иную духовность. Некий коллективный стиль жизни... Почему, скажем, Африка – слуховой континент? А дело в том, что еще несколько сотен лет назад, - да, впрочем, и сейчас, но сейчас меньше, - Африка была покрыта лесом. А в лесу для выживания главное – слышать. Так отбирается вектор континента... В Северной Азии тоже и леса и тайга, но там другой климат, требующий, прежде всего, тяжелой работы и мышечной нагрузки, гораздо большей, чем в Африке. К тому же, там бананы не растут и нужно охотиться и убивать в гораздо большей степени, чем в той же Африке, причем убивать крупную дичь. Вот вам и мышечная духовность. И так далее...
- Профессор, расскажите о нашей, славянской духовной ориентации. – Снова встрял Леня. Он уже слушал лекции Толкачева и заранее знал ответ, но хотел, как бы между прочим, блеснуть своей осведомленностью перед нами.
– Славянская духовность – явление особое. Это наиболее, если так можно выразиться, уретральная духовность в Европе. А Европа, как я уже говорил, сама является уретральной... Тут отдельная история. Есть достаточно веские основания предполагать, что несколько десятков тысяч лет назад на Земле произошла мощная геофизическая катастрофа. В то далекое время на севере жила очень развитая цивилизация белокожих – ариев. В момент этой катастрофы, которая имела планетарный характер, - в Библии она отражена в сюжете о Потопе, - погибла почти вся цивилизация... Но часть уцелела. Эти случайные остатки ариев стали уходить из зоны резкого похолодания. И стали уходить двумя рукавами: одна часть дошла до Индии, ведь индусы – это арии, со всеми вытекающими особенностями; другая часть ушла на Запад. Потом они существовали в виде таких племен, как поруссы, полабы, поляне... А затем они осели и стали поляками, чехами, южными славянами... У славян мы ведь тоже имеем четверичность: южные, восточные, западные и северные славяне – о которых, кстати, всегда забывают... А северные славяне – те, кто поселился в райноне Ладоги. Сейчас это территория Петроградской, Новгородской, Псковской губерний... И вот это уретральное славянское начало, оно здесь и представлено. И резко противостоит мышечной духовности: ведь Каз-ань, Ряз-ань, Москв-ань – это нечто иное, это то, что имеет корни в духовности Северной Азии и тех племен, которые ее населяли - от монголов и половцев до хазаров. Эти племена взяли основу славянского языка, который, таким образом, стал русским.
– Что же в России – духовность смешанная? – спросил Жуков.
– Вообще русские как национальность – недоразумение. Русский – это прилагательное. Единственное среди названий народов. Немец, поляк, англичанин, француз, китаец, даже папуас – существительные, а русский – прилагательное. Тут сложное смешение кровей имеет место быть... Поэтому мы – как бы люди без национальности, что – либо преступление, либо диверсия, либо что-то еще в этом роде... Я хочу вернуть себе национальность. Я не русский, я – росич или северец... Русский – это недоразумение. Это неграмотно. Неграмотно и название Россия. Правильно было бы называть – Рассея – как зона рассеяния славян. А мы знаем, что если в фундаменте лежат гнилые кирпичи, то мы получим падающую башню. И, если в начале мысли лежит ошибка, то в конце ее – ложь. И такая вот ложь пронизывает насквозь духовность России.
– И все-таки, какова же духовность России? – настаивал Михаил.
- Россия ведь частично в Европе, а большей частью – в Северной Азии расположена. Поэтому в России происходит давняя непрекращающаяся борьба двух духовностей – мышечной, распространенной на большей части России и ярко представленной Москвой, и уретральной – славянской: тут зона дислокации поменьше – это Петроград, прежде всего. Между ними уже несколько столетий идет непримиримая война. Она невидима простым глазом, но результаты ее для России принципиальны. Если Россия возглавляется уретральной духовностью и Петроград – столица, то мы – европейская держава и «впереди эпохи всей». Когда побеждает Москва и, следовательно, мышечная ментальность, - делайте выводы... Эта невидимая война идет и будет идти. Нет примирения между мышечной и уретральной духовностями... Мышечники занимают лидирующую позицию по праву сильного, но не умного... В истории мы неоднократно наблюдали и одну и другую эпоху со всеми последствиями...
Толкачев опять вынул платок и долго откашливался. Леня воспользовался паузой и опять попробовал направить мысль профессора.
- А о православии вы нам расскажете, Виктор Константинович?
Толкачев не возражал. Более того, видно было, что эта тема волновала его, так что он с живостью заговорил:
– Православие, как я считаю, является не чем иным, как двухтысячелетней диверсией! В чем тут фокус: религия на Руси – это смесь язычества и христианства, которому, к тому же, присвоено совершенно неадекватное название “православие” – от двух корней: “правые” и “славяне”. На самом деле это исковерканное христианство. Я считаю вообще христианство – диверсией. Я лично лево-верный славянин и исповедую только одного Бога – Природу. «Я не у кого не учился, только у Природы» – говорил Гераклит Эфесский. Владимир Александрович Ганин говорил, что он учился у Гераклита и Природы. Я учился у Гермеса, Гераклита, Ганина и Природы. А для чего нужен христианский обман – только для одной цели: если стадо баранов не знает, куда их ведут, то они спокойно придут даже на бойню. Не дай Бог в стаде заведется овца, которая знает, что их ведут на бойню! Поэтому народ должно держать в темноте! Кому это выгодно – отдельная история... Православие же – несъедобная смысловая смесь, которая забивает головы поколению за поколением... Это массовый обман и калечение людей... Исторические корни иудеи оставили себе, а в Европу выдвинули христианство... Тут имела место долгосрочная диверсия. Стаду баранов подкинули морковку – интеллектуальные бандиты сделали свое дело: они повредили европейскую и, в частности, славянскую духовность. Потому что уретральная Европа представляла сильную опасность для обонятельных иудеев и здесь они сработали именно как «серый кардинал», устранив эту потенциальную силу, устранив своей диверсией уретральный дух свободы. Главное для этих «серых кардиналов» мирового масштаба – держать уретральность в узде.
– Вы что же, Виктор Константинович, разделяете антиеврейские настроения? – удивилась Брунгильда.
– Нет. Не надо путать евреев и иудеев – это совершенно разные народы. Евреи – это обонятельные кожники, которых иудеи – чистые обонятельники – взяли в эксплуатацию... И вот мы имеем в мировой истории уретральную славянскую духовность, которую хитрой диверсией мирового масштаба подавила духовность обонятельная – иудейская. Ситуация та же, что и в стае: обонятельный советник вождя держит этого уретрального вождя на привязи. Конечно, уретральность не терпит несвободы: и в Европе в целом, и среди славян в частности было много попыток освободиться от навязанного христианства: это и все попытки Реформации, и восстания против Церкви и многое другое... Но в основную массу обман внедрен так мощно, что попытки эти до последнего времени так попытками и оставались... Почему бы дуракам ни подкинуть самую сладкую конфетку: бессмертие души? Ведь простой человек не вдается в терминологическую разницу между душой и духом и рад верить, что вот так, как он есть, так прямо в рай и попадет – если будет следовать Церковной догме... Подкинули эту морковку – и теперь делай с нами что хочешь... Главное – внедрить как можно глубже и шире эту глупость...
– А вы не верите в бессмертие души? – это опять Брунгильда.
- Человек бессмертен на духовном уровне, – отвечал Толкачев. - А телесное и душевное – оно пришло и ушло... Но девяносто пять процентов людей вообще не понимает разницы между словами «дух» и «душа», поэтому, о чем тут говорить?.. Попытки вникнуть и разобраться в этом всегда были. Те же христианские мистики проникали в суть вещей. И намекали на это... Но как объявить об этой разнице массам – тут же на костер инквизиции попадешь. Так и попадали. А остальные молчали или писали иносказательные тексты... Конечно, были попытки разобраться - самые смелые из них вели к свободомыслию и выходили за рамки догмы. Это уже ближе к нашему времени... Но запомните вот что: для уретральника основная ценность – свобода. И он будет за нее бороться. Его невозможно ничем, кроме хитрого обмана, посадить на цепь. Он вырвется, ценой жизни, но вырвется...
Сложное и неоднозначное воздействие оказала на нас всех эта лекция. После ухода профессора мы еще долго не могли успокоиться и спорили до хрипоты. Большинство приняло только определение векторов и отвергало биологизм Толкачева и его обобщения на историю цивилизации. Но как бы то ни было, все мы были взбудоражены и долго не могли прийти в себя. Один только Леня Вишняков выглядел самодовольным и спокойным...
Ниже я помещаю таблицу с кратким описанием основных характеристик восьми векторов, которые выделил Виктор Константинович Толкачев:
1. Анальный вектор.
Видовая функция: «хранитель очага».
Вдумчивость, миролюбие, целеустремленность, надежность, пассивность, аккуратность, ригидность. Замкнутость, эмоциональная стабильность. Исполнительность, склонность к практической деятельности. Упорство и упрямство, бережливость, умение доводить дела до конца. Страсть к систематизации, чистоте, честность – вплоть до патологической. Замедленное, но прочное усвоение знаний. Недоверчивость в общении, нерешительность, жесткость и жестокость, исполнительность, «сам себе на уме», ведомый, ничего не делает шутя, не терпит несправедливости. Высокий сексуальный потенциал.
2. Уретральный вектор.
Видовая функция: «вожак, лидер».
Жизненная позиция: «лучше быть мертвым, чем вторым». Беззаботность, живость, доступность. Альтруизм, общительность, эмоциональная нестабильность. Высокий сексуальный потенциал. Пренебрежение собственным здоровьем и даже жизнью. Деловое лидерство. Неаккуратность, трудности в доведении дел до конца. Зачинатель новых проектов, легко начинает любое дело, хватается сразу за многое. Оптимизм, самостоятельность, спонтанность, активность, быстрое принятие решений. Несдержанность, неприятие дисциплинарных и иных норм. Страсть к перемене мест, вплоть до бродяжничества. Активный протест против любых ограничений свободы. Жажда власти, первенства везде и всюду. Тщеславие. Нерациональный образ жизни, отсутствие понятия «план», небрежность в обращении с деньгами. Жизнь – одним днем, а иногда и мгновением. Скороспелость решений. Непостоянство в привязанностях. Нетерпение к монотонному труду. Скандальность, эпатаж. Влюбчивость, стремление к риску. Неутомимость в поисках «иных путей», изобретательность и генерация идей. Неприятие чужого мнения. Путь к цели – все; цель – ничто.
3. Мышечный вектор.
Видовая функция: «трудяга».
Размеренность, спокойствие, эмоциональная стабильность. Склонность к пессимизму. Педантичность, несамостоятельность. Стадность, необходимость входить в любое «мы». Неумение принять собственное решение. Предрасположенность к физическому труду, к работе с телом. Ограниченность в интеллектуальном развитии; мышление, в основном, предметное. Обладает хорошо развитой мышечной системой и любовью к физической деятельности, которая доставляет ему «мышечную радость». Достигает результатов там, где требуется монотонное и тяжелое физическое напряжение. Высокий сексуальный потенциал.
4. Кожный вектор.
Видовая функция: «охотник».
Жизненная позиция: «Доверяй, но проверяй». Средний сексуальный потенциал. Расчетливость во всем. «Скупой рыцарь». Педантизм, неуступчивость, пунктуальность. Исполнительность в рамках плана, наставления, инструкции, устава. Точно знает, сколько денег сейчас в кармане. Выгадывает до копейки. Требовательность к себе и другим, дисциплинированность, точность, терпеливость. Полный контроль за сферой эмоций. Невнушаемость. Лживость в свою мелкую пользу, способность к компромиссам. Недоверчивость, восприятие иного через призму «что я с него буду иметь». Сосчитано все: в прошлом, настоящем, будущем. Подконтрольность своих поступков. Умение торговаться. Мазохизм.
5. Зрительный вектор.
Видовая функция: «дневной охранник, воспитатель».
Беспокойство, обидчивость, раздражительность, тревожность. Осторожность, мнительность. Умеренная общительность, эмоциональная нестабильность. Низкий сексуальный потенциал. Предрасположенность к эстетическому восприятию мира. Успешность деятельности в области культуры и искусства. Высокие исполнительские качества. Кокетство, стремление к красоте. Склонность к интеллектуальной деятельности. Ломкость характера, позерство, слезливость, яркие актерские задатки. Высокая наблюдательность, хорошая образная память, фантазийность, внушаемость и самовнушаемость, истеричность, склонность показать себя, демонстративность, суеверность, страсть к подсматриванию.
6. Звуковой вектор.
Видовая функция: «ночной охранник».
Неподатливость, тревожность, пессимистичность, раздражительность. Мнительность. Избегание общения, эмоциональная нестабильность, склонность к депрессиям. Нижайший сексуальный потенциал. Предрасположенность к теоретической деятельности, к мудрости. Моральная чистота. Высокая чувствительность к состояниям других людей. Обостренное чувство гармонии и дисгармонии. Мечтательность, рассеянность, самопогружение.
7. Оральный вектор.
Видовая функция: «повар».
Оптимизм, активность, общительность, открытость. Успешность в области любой словесной деятельности. Болтливость, хвастливость, беспардонность. Душа компании, тамада, анекдотчик, клоун. Тяга к бесплатным советам, которые ничего не стоят. Меткость слова. Не могут хранить тайны. Культ еды. Кулинарные способности. Средний сексуальный потенциал.
8. Обонятельный вектор.
Видовая функция: «советник вождя, серый кардинал».
Замкнутость, сдержанность, пассивность, старательность. Пессимизм. Предрасположенность к эстетическому восприятию мира. Успешность в области теоретических наук. Склонность к стратегическому прогнозированию. Склонность оставаться «в тени». Осторожность, раздражительность, высокомерие, самомнение. Склонность к уединению. Высокая интуитивность. Настороженность, предусмотрительность. Высокий интеллект, тонкость мышления, чуткость к нюансам. Хорошие следопыты, следователи, разведчики и шпионы. Серьезность, маловыразительность мимики. Средняя эмоциональность и средний сексуальный потенциал. Молчаливость, сарказм, эгоизм.»
(Петроград, декабрь 1921 года)
14.
Между 26-м и 30-м годом даровитые люди переживают настоящий период самомнения; это пора первой зрелости, с сильным остатком кислоты... Более пожилые и опытные люди улыбаются здесь и с умилением думают об этой прекрасной поре жизни, когда человек зол на судьбу за то, что он есть столь многое и кажется столь малым.
Фридрих Ницше. «Человеческое, слишком человеческое»
Бог знает, что могло бы твориться в Костиной душе этой ночью. День был необычайно насыщен и неожиданными событиями, и впечатлениями, и открытиями: Бахтин, Карсавин и Толкачев в дедовском дневнике, вся история с Толиком, новые ходы мысли под действием разговоров Гриши с Юрой, а в завершении – Сима... После семи лет воздержания! А еще воспоминания о Насте! Так что, Бог знает, что могло бы твориться в Костиной душе, если бы не мучительная острая боль внизу живота, заглушившая все остальное. Не помогли даже две таблетки анальгина. Он лежал скрючившись на кровати, периодически проваливаясь в неглубокий сон. И сон был один и тот же: огромный молот вколачивал в стену столь же громадные ржавые гвозди. И каждый удар – пронзительная боль. Во сне она даже не имела локализации – просто боль как таковая. В этом-то простом сюжете Костиного сна бессознательное (что называется: и к психоаналитику не ходи) отработало все хитрое переплетение случившегося накануне. Работа сновидения воистину удивительна: иногда сложнейшая душевная драма с сотнями оттенков и напряжений во сне предстает простым до смешного символом, особенно, когда присутствует некий доминирующий процесс, как, например, эти приступы боли. Казалось бы: такая гамма противоречивых событий, чувств, нетривиальных ходов мысли, и – на тебе – ржавые гвозди, огромный молот и бетонная стена! «Все в мире просто – все в мире сложно» – одна из четырех основных антиномий Канта.
Только под утро боль внезапно отступила, и Костя провалился в сон без сновидений. Проснулся он с чувством облегчения, даже, будто бы, разрешения от какого-то бремени. Проснулся под шум дождя. Спустился на веранду. Замер от удивления - все точно также, как и вчера днем: дождь за окном, на диване возлежит и курит Гриша, Юра неторопливо ходит взад-вперед, Толика нет...
- А вот и наш герой! – воскликнул Юра. – Долго же вы, сударь, изволили почивать! Толик, правда, до сих пор еще дрыхнет. А что это ты зеленый такой?
- Живот всю ночь болел.
- Может траванулся чем? – поинтересовался Гриша
- Не похоже. На неделе тоже несколько раз схватывало.
- Тогда, может, аппендицит. Сходи завтра к врачу. Сейчас аппендикс, если дело не запущенное, наловчились удалять без наркоза, легко и просто. В тот же день после операции домой уходишь...
- А о чем вы тут говорили?
- Пока ничего особенного. Но мне ночью пришла пара идей ко вчерашнему ЗНАЮ – НЕ ЗНАЮ... Пока не ясно как их привязать к этой теме, - Юра продолжал степенно расхаживать, - ну да ладно, слушайте же, други, историю: жил в шестнадцатом веке в Италии некий Джероламо Кардано – математик, врач и астролог. Астролог он был очень недурственный, по слухам, даже римский папа пользовался его услугами. И вот, каким-то образом, этот Кардано вычислил по звездам день своей смерти. Это должно было случиться, когда ему будет семьдесят пять лет. И вот, день этот приближается, а Кардано чувствует, что он еще вполне здоров. Тогда, дабы поддержать собственную славу астролога, к назначенному сроку Кардано уморил себя голодом. И что же получается: или звезды действительно предрекли ему именно такой конец – смерть от голода в этот день, или звезды – фигня и мы имеем случай гипертрофированного донельзя тщеславия.
- Парадокс, блин... – лениво потянулся на диване Гриша.
- Вот именно – парадокс, ибо ни для нас, ни для самого Кардано непонятно, что было причиной его смерти на самом деле. Было ли его желание уморить себя голодом свободным выбором или предначертанием звезд? – И то и другое, скорее всего... В физике и математике есть понятие – бифуркация. Это когда нелинейное уравнение может иметь два или больше абсолютно равновероятных решений. И какое из них осуществит реальная система – никому принципиально неизвестно. Мы знаем, что и как произошло с Кардано, но не можем знать, почему: свобода воли или предначертание звезд...
- Пример интересный. Чувствуется даже, что каким-то образом он близок к нашей теме, но решение все-таки пока не становится ближе, – перебил Костя.
- А я и не говорю, что у меня есть готовое решение. Так – ход ассоциаций...
Гриша был на удивление молчалив и инициативу полностью перехватил Юра. Такое случалось редко. Косте же пример со смертью Кардано напомнил о еще одном, значимом для него случае – самоубийстве Жиля Делеза. Оно было загадкой. Почему вдруг один из самых таинственных философов и магов (Костя считал, что Делез – маг, человек Знания, как сказал бы Кастанеда), совершивший невероятный переворот в философии – переворот, который еще нескоро будет осмыслен даже самими философами, в семьдесят лет выбросился из окна своей квартиры в Париже? Он не был ни сумасшедшим, ни неудачником... Если бы свои откровения Делез украсил художественными деталями, магическими историями, добавил бы несколько описаний психоделических состояний – получилось бы, наверное, гораздо сильнее, чем у того же Кастанеды. Более того, описания Кастанеды удивительно близки к тем моделям, которые разрабатывали Делез и другие мыслители конца двадцатого века, в которых нет ореола таинственности и написаны они гораздо более сухим и строгим языком...
Юра прервал Костину мысль:
- Еще одна ассоциация. Для физика тут все прозрачно, но я подумал, что мысль эту тоже можно присовокупить к нашей теме. Любому старшекласснику известен так называемый принцип неопределенности Гейзенберга. Напомню: в мире квантовых явлений мы можем выбирать, какую характеристику, скажем, электрона мы хотим измерить: координату или импульс. Измерить и то и другое, в силу принципа неопределенности, невозможно. Если мы захотим, то будем точно знать координаты электрона, но его импульс будет абсолютно неизвестен. Или наоборот, мы можем знать его импульс, при этом не имея ни малейшего понятия, где он находится.
- Ну это же азбука, Юрка, – вклинился Гриша, - из того, что мы знаем координату и не знаем импульс, мы, конечно же, имеем полярность Знаю – НЕ Знаю, но расширять эту аналогию применительно к Костиной задаче бессмысленно!
- Не торопись. Я еще не все сказал. Дело в том, что со сравнительно недавних пор физики стали говорить о так называемых когерентных состояниях. И не только говорить, но и создавать их – лазерное излучение тому пример. Опуская детали, скажу, что если частица находится в таком когерентном состоянии, то мы можем одновременно померить и ее импульс и ее координату, но не точнее определенного предела. Мы будем знать и то и другое, но у нас останется зона абсолютно непреодолимой неопределенности. Она небольшая, эта зона, но принципиально непреодолимая. Я допускаю, что можно расширить эту аналогию на сознание.
- Как это?
- Ну, привести себя в некое подобие когерентного состояния сознания, если позволите так выразиться. Такое состояние, когда мы обладаем почти неограниченным знанием, в основе которого лежит принципиальное незнание...
- Ну ты загнул! Ты сам-то понял, что сказал? – Гриша поднялся с дивана, потянулся, подошел к столу и включил электрический чайник.
- В том то и дело, что не понял, но чувствую, что эта мысль тоже может пойти в Костину, так сказать, копилку. Как ты сам-то думаешь, Костя?
- В твоих примерах можно найти интересные метафоры, которые я пока не могу «подшить к делу», но надеюсь, что они как-то переварятся в моем сознании и, даст Бог, продвинут к тому ключу, что я ищу, – отвечал Костя.
- Ну и славно...
На веранду тяжело ввалился Толя. Именно так можно охарактеризовать его появление: тяжело ввалился. Он не был болен или пьян. Но и для невнимательного глаза было ясно, что находится Толик в весьма разобранном виде. Ни с кем не здороваясь, он плюхнулся на диван:
- Чаю нальете?
- Отчего же не налить, дружище? – Гриша внимательно смотрел на Толю. – Только ответь, дорогой, чего это с тобой уже вторые сутки делается?
- А пошел ты к черту! Голова болит!
- Голова болит! – передразнил Гриша. – Ты не увиливай.
Толик махнул рукой – дескать, отстань. Закипел чайник. Разлили чай. Уселись вокруг стола. Повисла тяжелая атмосфера, источником которой являлся, безусловно, Толя. Минут пять молча прихлебывали чай. Гриша не выдержал:
- А я все же, хоть это и противоречит психотерапевтической этике, скажу, что происходит. Скажу, потому что мы друзья, а не пациент и терапевт. Я не хотел начинать этот разговор, но... Короче, то, что произошло вчера вечером, я, Толик, считаю свинством с твоей стороны.
- Что? – Толя отодвинулся от стола, скрестил руки на груди и теперь смотрел на Гришу, скривив лицо.
- А то! Ты приводишь в дом Кости какую-то затасканную шлюху, трахаешь ее, а потом, с барского плеча отдаешь ее Косте. Как объедки слуге. В этом твоем жесте было столько презрения к Косте, да и к нам всем, что... За что ты так? Тебе непременно нужно и здесь продемонстрировать свое превосходство? – Гриша закипал, говорил он сбивчиво, волнуясь.
- Слушай ты, умник!... Все вы тут умники, бля! Чего вы мне в душу лезете? – Толя резко встал и повалил стул. Гриша попятился от него и вытянул вперед руку, как будто ожидая удара. Но Толик только презрительно хмыкнул, пнул упавший стул и вышел. Все молчали. Через пять минут Толя вернулся – со спортивной сумкой через плечо – и, ничего не говоря и даже не глядя на ребят, вышел во двор. Пискнула сигнализация, Толик кинул сумку в багажник, открыл ворота, завел двигатель... Ворота так и остались открытыми, когда он уехал...
- Зря ты так, Гриша. Ты ведь не знаешь, что с ним происходило в эти дни... И зачем меня-то защищать? Если, как ты считаешь, Толик унизил меня вчера, то ты сделал это сегодня своей попыткой занять позицию защитника.
- Извини... Теперь уже назад не поворотишь.
- Вот к чему приводит интеллектуальная перегрузка! – подытожил Юра. – Вы как хотите, а я тоже домой поеду.
- Поехали вместе. Двадцать минут на сборы. Электричка через час. Пока дойдем до станции, то да се...
Было еще довольно рано, и электричка оказалась наполовину пустой. Костя открыл дедов дневник, надеясь дочитать его в пути. Это ему удалось, хотя перед городом снова начался сильный болевой приступ. Домой он ехал на такси...
15.
Любезный читатель, к тебе обращаюсь я в надежде, что ты веришь в Бога, чувствуешь Его веяние и слышишь Его голос, говорящий в душе твоей. И если не обманывается моя надежда, подумаем вместе над записанными мною мыслями.
Лев Платонович Карсавин. «Saligia, или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах»
«Как и было договорено, в четверг после полудня мы встретились с Карсавиным возле Петропавловской крепости. Был ясный морозный денек, и под ногами бодро похрустывал снежок, выпавший ночью. Лев Платонович явился на место встречи – мы условились встретиться возле Монетного Двора – первым. Я издали заметил, как он притоптывает на месте. Одет он был для морозной погоды довольно легко: серое демисезонное пальто и шляпа с полями. Он, видимо замерз, пока ждал меня, но никак не выдавал этого. Предложил пройтись к Троицкому мосту. Спросил – чем я занимаюсь и отчего так интересуюсь гностиками и розенкрейцерством. Еще слушая лекцию, я проникся доверием к Льву Платоновичу, а потому не счел возможным что-то придумывать и рассказал о своем членстве в Ордене. Не стал называть только имена Зубакина и других членов Ордена. Карсавин и не настаивал. Его вопросы касались больше моего мировоззрения. Спросил о моем отношении к церкви.
- Я считаю себя христианином, но церковь не признаю.
- Позвольте, Александр, как же это можно быть христианином, но не признавать церкви? – удивился Карсавин. В этом вопросе не было ни нотки упрека или недовольства, а только искреннее удивление.
- Я считаю, что церковная иерархия узурпировала Божественную истинную иерархию. И, исповедуя веру в бессмертность и космическое значение человеческого духа, я не могу понять деление людей на церкви и секты. Космическое учение едино по своей сути, а церковь – консервативна...
- Да-с, - протянул Карсавин и пожал плечами. – Как же у вас все перепутано в мыслях! Вы, надеюсь, читали труды Отцов Церкви?
- Нет. – Я смутился и покраснел.
- Как же вы можете тогда выносить такие категорические суждения? Впрочем, мне очень даже понятен ваш нигилизм в отношении к церкви. В молодости я увлекался и гностиками, и еретическими учениями позднего Средневековья. Все это, безусловно, дает повод к вольнодумию, если не знать при этом самого учения церкви и ее Отцов. Я и сам, пожалуй, мог бы впасть в отрицание, подобное вашему, если бы прежде изучения гностиков и других еретических учений я не пропитался бы самым сокровенным смыслом православия – всеединством Церкви Христовой.
Мне нечего было возразить. Приходилось признать, что я действительно пренебрег изучением учения Отцов Церкви, а без этой базы все, чем я мог защитить свою позицию, выглядело бы лишь как общие слова.
Мы шли по Троицкому мосту. Простор, открывающийся взору подействовал на меня весьма своеобразно: я вдруг почувствовал, что весь мир моих построений, которые я культивировал около двух лет, готов в одночасье рухнуть. Мне стало страшно. Я пытался вызвать в памяти образы Бориса Зубакина, Мебеса, членов Ордена, но они представали мне как будто в какой-то дымке и не давали ощущения опоры. Несколькими фразами Лев Платонович пошатнул мою внутреннюю философию. Он, казалось, заметил мою растерянность и старался говорить мягко и добродушно. Вскоре его голос принес мне некоторое успокоение, и я стал вслушиваться в слова:
- Поверьте, Александр, мне очень симпатичны независимые умы. С другой стороны, понятно, что всякий бунт и возмущение против церкви на самом деле направлен не против церкви как таковой, а против того догматизма, который, возможно, проявляется у некоторых представителей духовенства. Но сама церковь никоим образом не догматична. Вспомните слова апостола Павла: «Все мне позволено, но не все полезно. Все мне позволено, но ничто не должно владеть мною». Не являются ли эти слова основателя церкви выражением абсолютной свободы, которая открывается тому, кто смог постичь самый дух церкви, дух всеединства?
- Но как же может сочетаться эта свобода с тем самым догматизмом отдельных священнослужителей, который и вы признаете? Это же противоречие!
- Противоречие это только кажущееся. Самое важное, что вам необходимо понять, это то, что церковь – единый организм. Возьмем человеческий организм: тут есть все – и то, что кажется прекрасным, и то, что представляется безобразным, например слизь, гной, выделения кишечника... Мы же не можем в человеческом организме отделить все, что нам представляется прекрасным, от того, что таковым не кажется. Мы воспринимаем себя целостно: как образ и подобие Божие. Так и существование внутри церкви отдельных служителей, которые чем-то, предположим, злоупотребляют, не отнимает у церкви ее величия и Истины, в ней пребывающей. А в наше время особенно молодежь, увлеченная Марксом, Ницше, или вот, как вы – оккультизмом, впадает в одно из самых опасных заблуждений, каковым является отвлеченное понимание христианства.
- А что такое отвлеченное понимание христианства?
- Отвлеченно христианство понимают в нескольких случаях. Во-первых, когда его отождествляют либо с чисто теоретическим учением, отвлекая его от деятельности, либо с нравственно-религиозной деятельностью, отвлекая ее от учения. Отвлеченным становится понимание христианства и тогда, когда ему и – более конкретно – церкви отводится какая-нибудь одна сфера жизни, тем самым отвлекаемая от прочих, а прочие рассматриваются как нецерковные по существу. Это-то отвлеченное понимание христианства и приводит к отрицанию самой церкви. Ибо если понимать христианство целостно, то тогда само отрицание церкви или противопоставление христианства и церкви, - как это было у вас, - становится невозможным.
Троицкий мост остался позади, и мы шли по Марсову полю. Впереди виднелся Инженерный замок, а правее – купола «Спаса на Крови». Речь Карсавина была проста – я удивлялся, как раньше я сам не дошел до таких прописных, казалось бы, истин и позволил себе действительно отвлеченное понимание христианства. Как-то незаметно, безо всякого насилия, на месте пошатнувшихся прежних построений я чувствовал крепнущий внутренний стержень. Он, видимо, никогда и не исчезал, а был со мною всегда, только покрылся туманом модных учений. Теперь, когда так внезапно все прояснилось, я отчетливо сознавал, в каких заблуждениях я погряз. Будущий мой путь виделся мне в совершенно новом ракурсе. Сознание это открыло во мне обновленные чувства: вместо страха, который овладел мной на мосту, я наполнялся ощущением блаженства и удивительной ясности. Я жадно ловил каждое слово Льва Платоновича. Я хотел, чтобы наша беседа продолжалась весь день, и, спросив, каким временем мы еще располагаем, огорчился, что, дойдя до Невского, мы вынуждены будем расстаться.
Карсавин продолжал говорить:
- Для нас церковь исполняется тогда, когда, переставая быть отвлеченною, оцерковляет и культуру и народ, дарует им святость и бессмертие. Отсюда не следует, что признается церковным также все грешное и несовершенное. Задача церкви как раз в том, чтобы дать «существенно-церковному» в народе, культуре и человеке силы преодолеть их грехи и несовершенство и стать конкретно и действительно церковными. И тем, что она обличает зло и указывает на истинный смысл бытия, церковь и вызывает свободное его самоусовершенствование, которое и есть спасение. Церковь должна быть конкретною, то есть должна быть и национально-культурным организмом.
- Но ведь народов много и много культур...
- Вы совершенно правы. Из этого вовсе не следует, что нужно всех сделать такими же православными, как русские или греки, уничтожая остальные культуры. Православных церквей, если так можно выразиться, должно быть много, так, чтобы каждая из них выражала особую культурную и народную симфоническую личность, хранимую особым ангелом Божьим, и чтобы все они в единстве составляли одну Святую соборную православную церковь. Эта церковь едина единством соборным, симфоническим. Она едина согласованностью и взаимодополнением всех составляющих ее частей, из которых каждая есть вся она, но в особом аспекте. И каждая одинаково необходима для ее полноты, хотя есть среди них и первозванная. Эта церковь не отвлеченная, ибо не отсекает от себя ничего сущего, но все в себя приемлет и преображает в себя. В ней нет ни эллина, ни иудея потому, что и эллин со своим эллинством, и иудей со всем своим иудейством – ее равноценные и живые органы. В ней нет раба и нет свободного, ибо рабство существует лишь в грешном мире, который только хочет стать церковью. А свобода – человеческое слово, слишком немощное и несовершенное для того, чтобы выразить полноту церковного бытия: свободные есть только там, где есть рабы...
Когда мы дошли до Невского, Лев Платонович по моей просьбе рекомендовал мне список книг, которые мне следовало бы прочитать. На вопрос о возможной следующей встрече Карсавин ответил неопределенно: до Нового Года он занят – можно поискать его в университете в январе-феврале.
На следующий же день после нашей встречи я разыскал через знакомых большую часть требующихся мне книг, которые с огромным интересом изучаю.
P.S. На днях заходил Ругевич – сообщить о следующем заседании Ордена, но я вежливо отказался.»
(Петроград, декабрь 1921 года)
16.
Особенно сильное и растущее свободомыслие есть свидетельство того, что где-либо чрезвычайно повысился жар чувства.
Фридрих Ницше. «Человеческое, слишком человеческое»
На этом дневник заканчивался. Дальнейшая судьба духовных поисков деда была неизвестна. Костя был раздосадован. В том, что он прочитал в последнем отрывке, ему виделся чистейший механизм суггестии. Впрочем, именно легковерие привело деда и в Орден, как потом – в православие. Отсутствие здорового сомнения, скептицизма, саморефлексии... Порассуждав таким образом, Костя понял, что в таком случае нет смысла ни огорчаться за деда, ни радоваться...
Надо отметить, что и читал этот последний отрывок, и рассуждал Костя, мучаясь от все усиливающейся боли. Пытаясь облегчить ее, он залез в горячую ванную, но от этого стало только хуже. Ближе к вечеру сознание стало затуманиваться. Костя померил температуру – тридцать девять и семь...
17.
И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их.
Откр. (21:3)
Ему открылась Библиотека. Вначале Косте показалось, что она бесконечна, но постепенно он осознал, что это не так: она просто невыразимо огромна. Стеллажи с книгами разных форматов и эпох тянулись во все стороны. Некоторое время Костя осваивался в этом необъятном пространстве. Потом произошло вот что: он заметил, что стоит ему прикоснуться своим вниманием к какой-либо книге, как внутри него возникало абсолютно отчетливое ощущение, что он знает ее содержание. Причем это самое знание было подобно некой свертке, заархивированному файлу. Так, бывает, мы начинаем думать какую-то мысль – думать словами и, вдруг, в какой-то момент замечаем, что еще до того, как мы произнесли внутри себя первое слово внутреннего монолога или диалога, он весь (монолог или диалог) уже существовал целиком внутри нас в свернутом, точечном виде, и в один момент мы знаем уже все, что хотели сказать длинным рядом предложений. Так было и с любой из этих книг. Поиграв таким образом – прикасаясь вниманием – с несколькими десятками книг, Костя почувствовал сильную усталость.
И тут он заметил, что в пространстве Библиотеки кто-то есть. Сначала это присутствие было едва уловимым, но стоило чуть сосредоточиться на нем, как оно сгустилось в некий непрестанно меняющий форму и плотность светящийся вихрь. (Впрочем, слово «вихрь» лишь в малой степени подходит к этому явлению, но лучшего синонима я не смог подобрать). И вихрь этот то занимал все необозримое пространство Библиотеки, то становился соизмерим с размерами человеческого тела, хотя тут Костя мог ошибаться, потому что свое тело он и не видел, и никак не ощущал. Костя не испугался, напротив, исполнился благоговейным восторгом перед этим присутствием. И вот восторг его сам сгустился в одно слово, и слово это было - Бог. Стоило этому случиться, как «вихрь» принял человеческую форму – только с постоянно меняющимися ликами – абсолютно прозрачную, с едва уловимыми контурами.
- Хочешь задать Мне вопросы? Задавай – я охотно отвечу на любой, – прозвучало внутри Кости, хотя источником этой фразы был, несомненно, Бог.
- Хочу, - отвечал Костя, - ты и есть Бог?
Молчаливое согласие.
- Какова твоя природа? Я часто задавался вопросом, что есть Бог, но внятного ответа никогда не получал.
- Изволь, вот тебе абсолютно внятный ответ: Я – Слово. В самом буквальном и банальном смысле – просто Слово. Слово, которое звучит так – Бог.
- Просто слово?
- Да, совершенно просто – Слово.
- И ничего больше?
- Ничего. Только больше ничего и быть не может.
- Как это? Ну да, как у Иоанна – «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – Бог»...
- Хочешь узнать всю эту историю?
- Конечно!
- Взгляни на эту Библиотеку. Тут собраны все книги, которые когда-либо были написаны рукой человека. В подавляющем большинстве из них Слово «Бог» упоминается неоднократно. Более того – интерпретируется – тебе ведь близок этот термин – самыми разными способами. У Меня огромное количество толкований. Огромное, но не бесконечное.
- Значит и ты сам не бесконечен?
- Нет, не бесконечен, хотя необозрим. Ни один человеческий ум не может вместить всех интерпретаций Слова «Бог» и, тем более, принять их равноправность и равновероятность. К тому же, я все время расту, ибо ежедневно количество толкований увеличивается. В этом, собственно, и состоит основная задача человека – преумножать Меня, проявляя из небытия.
- Значит, когда-то тебя не было?
- Конечно. Я появился, когда появилось само Слово – Бог.
- Значит, ты создан человеком?
- Я создаюсь людьми. Вначале я был однозначен, теперь же – необычайно многолик, ибо у каждого человека своя череда ассоциаций и чувств, связанных со Мной. Некоторые люди называют Мной удивительно сложные конструкции ассоциаций и переживаний, другие – очень простые, одни – предельно абстрактные, другие – совершенно конкретные, например, похожие на человека. Я – совокупность всех этих образов и переживаний. Физик назвал бы эту совокупность – суперпозицией...
- Если ты создан человеком, то кто же создал человека?
- Об этом бессмысленно говорить. Какое бы слово я сейчас не назвал, ты непременно соотнесешь его со Мной, а значит, присвоишь ему образ и переживание.
- Гм...
- Я объясню это понятным тебе языком: языком философии. Тебе известна связь между тем, что называют «означающим» и «означаемым». На языке философии «означающее» – это слово, определенный звукоряд, а «означаемое» – образ или череда образов, всплывающие в сознании при произнесении «означающего». Но это определение довольно однобоко. Я бы расширил его так: «означаемое» – это вся совокупность переживаний, которую испытывает человек при произнесении «означающего». Это и образы, и чувства, и ассоциации, и ощущения, и то, что люди называют сверхчувственными переживаниями. Так вот: Я – это совокупность, суперпозиция всех означаемых Слова Бог, когда либо существовавших в сознании людей. Совокупность всех переживаний, которые этим Словом называются. Еще раз повторю, что вы проявляете Меня из небытия, тем самым высветляя это самое небытие, умножая Мое присутствие в мире. А о том, что создало мир и человека, говорить некорректно, потому что любое слово, будь это Ничто, или Пустота, – неизбежно вызовет у тебя целый спектр «означаемых» - пусть даже и предельно абстрактных.
- Но ведь некоторые утверждают, что ты – вообще ВСЕ.
- Этому слову в мозгу человека соответствует ограниченное число означаемых. Вовсе не потенциальное ВСЕ. Даже некоторые мистики, которым Я обязан необозримым Своим масштабом, в своих озарениях были ограничены неким пределом, хотя субъективно и переживали то, что можно назвать безграничностью.
- А ты, значит, только фантазм? Ты не существуешь объективно? Вне сознания человека?
- Напротив, Я как раз и есть самое что ни на есть объективное, ибо вмещаю в себя весь предметный мир и еще огромное число его интерпретаций. Только в сознании каждого человека Я проявляюсь лишь какой-то своей гранью.
- Но ты же говорил вначале, что ты – просто слово...
- Да, все очень банально. Я – просто Слово. Слово – Бог.
- И в то же время все означаемые, которые с этим словом связаны.
- Верно.
- У меня это не укладывается.
- Это ни у кого уложиться не может. До того все просто...
- Почему я удостоился чести говорить с тобой?
- Этого ты сейчас все равно не сможешь понять. Могу только сказать, что не из-за каких-то особых заслуг и это - не аванс... Но теперь ты можешь пользоваться Библиотекой по своему усмотрению...
- Константин, дышите! Дышите глубже! – голос исходил откуда-то издалека, но был настолько настойчив, что Библиотека растаяла, а Костя почувствовал, что его куда-то везут и что дышать действительно нужно. Но дышать было удивительно сложно. Как будто он разучился. Чтобы дышать, нужно было все время об этом помнить и делать неимоверные усилия. А Костя постоянно забывал, куда-то проваливался и затем судорожно делал глоток воздуха. Постепенно смутное сознание стало возвращаться, и Костя понял, что его везут с операции. Наркоз постепенно отходил. Появилось ощущение тела – непослушного – пошевелить чуть-чуть рукой было пределом возможного. Внизу живота лежал пузырь со льдом и вскоре под ним Костя почувствовал острую боль. Потом Костя заснул и в сознании оставалась только эта боль. Проснулся он в палате: сознание было еще смурным. Подошла сестра и сделала укол, после которого боль в животе поутихла. Затем в палате появился врач, который делал операцию, – Костя его вспомнил.
- Ну что, как себя чувствуешь?
- Хорошо, – прохрипел Костя и попытался улыбнуться, - а скоро меня выпишут?
- Экий живчик! – хохотнул врач. - Если бы ты вчера еще часика два помедлил и не вызвал «скорую», мы бы с тобой сейчас не говорили. Аппендикс взорвался у меня в руках. Так что, минутой раньше и – гнойный перитонит, со всеми вытекающими... Но сейчас ты вне опасности. Недельки три у нас, конечно, полежишь.
- Но я не могу так долго! У меня через неделю кафедра и начало курса!
Врач опять хохотнул, похлопал Костю по колену и отошел к соседней койке.
И тут Костя вспомнил о Библиотеке и Боге. Воспоминания были смутными: он знал только, что понял нечто необычайно важное и очень простое, что выражалось в формуле «Бог это Слово». Объемность осознания происходящего, которая была «там», исчезла. И еще: Костя каким-то образом знал, что доступ в Библиотеку у него сохранился. Нужно только сосредоточиться в самой глубине своего внимания, стараясь дотянуться до его – внимания – источника, и сама эта попытка обеспечивала доступ. Костя даже попробовал: получилось. Тогда он «заказал» книгу – она тут же явилась его внутреннему взору. Это был внушительных размеров том «Славяне в Европейской истории и цивилизации» Франтишека Дворника. Книгу эту Костя захотел прочитать после того, как узнал из дедовского дневника про уретральность славян по классификации профессора Толкачева. Прикоснулся к ней вниманием и тут же заснул, обессиленный, унося в сон свернутое содержание «Славян...»
18.
Создатель дал нам две руки,
бутыль, чтоб руки зря не висли,
а также ум, чтоб мудаки
воображали им, что мыслят.
Игорь Губерман. «Гарики на каждый день»
Прогноз врача не оправдался. Костя быстро шел на поправку. Уже на второй день после операции начал ходить. В четверг сняли швы. А в пятницу удалось упросить врача, и вечером Костя был уже дома.
В среду его навестили Гриша с Юрой:
- Толик разбился.
- Жив?
- В реанимации... Машина на большой скорости упала в кювет и несколько раз перевернулась. Толе проломило голову, тазовые кости раздроблены, куча переломов. Врачи говорят, что жить будет, но калекой...
Ошарашенный этой новостью, Костя счел неуместным рассказывать о своем озарении.
А во вторник, когда наркоз совсем отошел и сознание окончательно прояснилось, Костя вспомнил и записал свою «беседу с Богом». В свете бесед на даче этот разговор с Богом казался довольно правдоподобным и придавал ясности тому повороту мировоззрения, который произошел у Кости за последние дни и которого он так долго ждал. Он не задавался вопросом: был ли это действительно (что значит – действительно?) Бог, или информацию во время наркоза подкинуло подсознание, интегрировав все, что было пережито и осмыслено за последнее время. Удивительно было то, что ему, Косте, похоже и впрямь открылся доступ к какой-то информации, которую в своем видении он воспринял как Библиотеку. Костя проделал несколько экспериментов и убедился, что это так. Вопрос был в том: получил ли он доступ ко всей необозримой Библиотеке, или лишь к малой ее части. Но это невозможно проверить и за многие годы (если, конечно, все эти годы доступ останется).
Продолжая линию, начатую в «беседе с Богом», Костя стал размышлять о такой загадочной штуке, как «Я». Мысль его была витиевата, наполнена профессиональным философским сленгом, всеми этими «автохронными и имманентными верификациями самодвижения семиотических сред». Так что, упрощения ради, я перескажу его идеи достаточно простым языком – насколько это представится возможным.
Суть Костиных размышлений состояла в следующем: «Я» - тоже слово. Оно имеет некое множество означаемых. Чем более развит человек, тем богаче спектр этих означаемых. Древнее изречение «Познай себя» призывает человека преумножать означаемые «Я». Психологическое и философское самоисследование и самопознание увеличивает количество и степень сложности означаемых, а мистические переживания дают означаемые все более и более абстрактные. Любой ответ на вопрос: «Кто я?» в конечном итоге сводится к совокупности картинок, звуков и ощущений. В пределе – это бесчисленное множество вариаций картинок, звуков и ощущений. В другом (?), мистическом пределе можно прийти к беспредметной картинке, тишине и растворению ощущений. Но это все равно – означаемое «Я». Чтобы выйти за пределы семантики и открыть дверь в то, что стоит за «Я», необходимо отбросить сам вопрос «Кто я?». Только тогда возможен выход за пределы слов и их означаемых. Только тогда возможно соприкосновение с неописуемым, о чем, собственно, и говорить, и думать бессмысленно.
На этом месте Костина мысль упиралась в непреодолимый барьер, ибо мысль сама – слово или совокупность картинок-звуков-ощущений и не может выйти за свой предел.
19.
Положим, мы хотим истины, - отчего же лучше не лжи? Сомнения? Даже неведения? Проблема ли ценности истины предстала вам, или мы подступили к этой проблеме? Кто из нас здесь Эдип? Кто – сфинкс? Право, это какое-то свидание вопросов и вопросительных знаков.
Фридрих Ницше. «По ту сторону добра и зла»
Мы разделяем судьбу всех созерцательных, философствующих мистиков. Все они единогласно утверждают в отношении Бога, что Он – непостижим, невыразим, несказанен, - и вместе с тем подробно рассказывают нам именно об этом таинственном и несказанном существе Бога. По-видимому, имеется все же возможность познавать и определять непостижимое именно как таковое. Но как понять и уяснить эту возможность?
Семен Людвигович Франк. «Непостижимое»
Дома, в субботу, Костя валялся на диване и смотрел телевизор. Ходить было еще больно. Нечто произошло, когда показывали «Вести», и это нечто никак не было связано с передачей. Сначала поменялось зрительное восприятие: комната увеличилась в размерах, предметы стали размытыми и плоскими. Потом (все это длилось от силы две-три секунды) по спине, вдоль позвоночника, побежали мурашки и появился какой-то странный знакомо-незнакомый привкус во рту. Все это переросло в отчетливое переживание deja-vu. И тут Костя вдруг понял (или вспомнил), что он ПОНЯЛ. Связка НЕ ЗНАЮ – ЗНАЮ предстала необычайно отчетливо.
В состоянии крайнего возбуждения он набрал номер Гриши. Тот обедал, но Костя настоял, чтобы Гриша выслушал его.
- Гришка, слушай, все гораздо проще, чем мы думали. Имеются два вектора, которые движутся навстречу друг другу, проникая друг в друга. Описать это взаимопроникновение сразу с обеих сторон невозможно, поэтому я начну с более простого для меня описания – нарастания агностицизма – НЕ ЗНАНИЯ.
- Ну и? – Гриша жевал.
- Можно условно выделить четыре уровня нарастания агностицизма. Первый уровень – простое незнание. Второй – простое знание. Третий – незнание, при знании всех вариантов простого знания, то есть второго уровня. Это – «ученое незнание», как называл его Николай Кузанский. И, наконец, четвертый уровень, до которого мы можем пока только теоретически дотянуться: радикальное незнание, как равновозможность всех предыдущих ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ.
- Так я же тебе об этом и говорил!
- Нет! Ты описал «ученое незнание», и то – в профанном изложении.
- Объясни тогда в чем отличие, а то я пока не врубаюсь.
- Все становится понятным, если мы рассмотрим эти четыре уровня в трех областях: в области интеллектуальной иллюзии, в области сознания и в области бытия. Вы с Юрой рассуждали в области интеллектуальной иллюзии. Мне только что открылось, что эти уровни означают в области сознания. А в области бытия – только смутные ощущения, но я постараюсь и их проговорить.
- Я кажется понимаю, куда ты клонишь...
- Ни хрена ты не понимаешь, - перебил друга Костя. - Возьмем область интеллектуальной иллюзии. Здесь первый уровень – простое незнание – проявляется, например, так: я якобы НЕ ЗНАЮ, но на самом деле опираюсь на вложенное мне извне чужое ЗНАЮ. Я говорю, что НЕ ЗНАЮ, как мне жить, но при этом исправно хожу на работу, выполняю домашние дела... Второй уровень: я якобы ЗНАЮ, но на самом деле опять же опираюсь на иллюзорную установку извне.
- Приведи пример.
- Пример: «Все религии ведут к одному» – утверждает человек, «знающий» в области интеллектуальной иллюзии. На вопрос: «Почему?» отвечает: «Так ведь это очевидно, во всех священных писаниях говорится о Боге, добре». Но реально везде говорится о разном Боге и разном Добре.
- Ну а дальше?
- Дальше идет уровень, когда я якобы не знаю, якобы зная все варианты мировоззрений. Это как раз то, к чему пришли вы с Юрой. Состояние массового профанного постмодернизма. Такие люди лелеют иллюзию, что знают чужие мировоззрения, имеют также иллюзию, что сами агностики. На самом деле чужие мировоззрения ими совершенно не поняты, не прожиты, для них чужды; собственный агностицизм тоже фикция, так как есть четкие представления.
- Ну, мы с Юрой не здесь, - обиделся Гриша. – Я же тебе говорил, что реально могу входить в модели разных психотерапий, но при этом не знаю, как оно на самом деле.
- Знаешь! Не обманывайся! Твои поступки и жизнь выстроены в строго определенном русле тех бессознательных убеждений, о которых ты, возможно, даже и не задумываешься. Хотя, в каком-то контексте, ты выходишь за пределы интеллектуальной иллюзии. Возможно, это происходит, когда ты работаешь в потоке импровизации.
- Ну а что четвертый уровень?
- Очень просто: я якобы ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ при равноценности всех ЗНАЮ и всех НЕ ЗНАЮ. Если это так, чего ты доказываешь что-то и вообще как-то осмысленно действуешь?
- Хорошо, предположим, что по большей части мы все живем в области интеллектуальной иллюзии и лишь рассуждаем о ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ. Что же тогда происходит в области сознания?
- Попробую объяснить. Уровень «я не знаю» здесь - это состояние младенца, который действительно еще ничего не знает. Уровень «я знаю» - состояние типичного взрослого, погруженного в довлеющую над ним картину мира.
- Что же тогда третий уровень? – Гриша, обычно многоречивый, был задавлен обрушившейся на него информацией. Когда Костя горел чем-то, он умел подавлять...
- Я не знаю, зная все варианты мировоззрений. Состояние подлинного непрофанного постмодернизма. Картины мира равноправны. Я могу изнутри войти в каждую модель - не смоделировать новое видение, а реально изменить миросозерцание, мироощущение. Здесь я вижу равновозможность разных картин мира, но еще держусь за свое НЕ ЗНАЮ. Полная реализация этого уровня была, похоже, у Алистера Кроули, который писал, что его магическая система построена на базе абсолютного скептицизма. Уже на этом уровне становится очень опасно - снимаются все страхи, включая страх смерти. К этому же подошел, как мне кажется, и Делез...
В трубке молчание. Гриша не смеет сравнить себя с Алистером Кроули и Делезом. Куда подевался его активный оральный вектор (по Толкачеву)?
- Слушай дальше. Четвертый уровень – в области сознания. Реальных людей я не могу назвать, кто так бы переживал реальность. Поэтому пока только гипотеза. Итак: я ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ равноценность всех «ЗНАЮ» и всех «НЕ ЗНАЮ». Это и есть состояние радикального агностика. Все картины мира абсолютно равноправны. Опять же, как и на предыдущем уровне, могу изнутри войти в каждую картину мира, не смоделировать новое видение, а реально изменить миросозерцание, мироощущение. При этом - не считаю агностицизм и постмодернизм имеющими преимущество перед любым другим мировоззрением. При полной реализации этого уровня наступает точка абсолютного покоя субъекта, что не связано с внешней активностью, так как все выборы равновозможны и вследствие этого активность в выборе отменяется.
- Лихо... Что же тогда в области бытия?
- Первый уровень – это что-то типа «НЕ ЗНАЮ» просветленного дзэн-буддиста. Второй уровень – «ЗНАЮ» последовательного деятеля, например православного святого или серьезного революционера, политика, допустим, Бонапарта. Что касается третьего уровня, то реализация его мне неизвестна. Начальные стадии - у серьезных магов вроде Кроули, у тибетских буддистов... В идеале на этом уровне сознание должно параллельно воспринимать реальность сразу во многих картинах мира. Жизненные выборы и поступки совершаются одномоментно из разных восприятий. Это - феномен бесконечно размноженного внутри самого себя сознания. Ну а что касается четвертого уровня, то я его в принципе не представляю, не говоря о реализации. Что-то вроде нецентрированного бесконечно размноженного сознания.
Гриша помолчал немного. Потом произнес задумчиво:
- Старик, хорошо бы встретиться, обсудить это подробнее. Ты ведь теперь – основатель Традиции...
- Не Традиции, а Нетрадиции!
- Не понял?
- Я сам пока не понял. Ну да об этом потом, при встрече. Пока! Пойду запишу все это...
Кроме того, о чем Костя поведал Грише, он написал еще следующее:
- Нетрадиция - Не не Традиция, а именно Нетрадиция.
- Нетрадиция - мост между Василидом (II в. н. э.) и Делезом (конец XX в.)
- В Нетрадиции нет ничего «изначального», никаких незыблемых «основ», напротив - предельная изменчивость, неравновесность, отсутствие центра и оси. Впрочем, изменчивость не является незыблемой характеристикой Нетрадиции.
- Для Нетрадиции возможна Непередача. (Передача в смысле Традиции, по указанным выше причинам, невозможна). Непередача приводит к появлению новой Нетрадиции, не имеющей ничего общего с первоначальной, но парадоксальным образом с ней связанной. (Как частный случай, может появиться и Традиция).
- У Нетрадиции не может быть носителей и проводников, но только импровизатор-явитель-сеятель Нетрадиции. Если импровизатор набирает учеников и становится (или провозглашает себя) учителем, то, в лучшем случае, возникает Традиция, а в худшем (и наиболее вероятном) - профанация. Поэтому у импровизатора нет и не может быть учеников, но парадоксальным образом у него можно учиться и можно получить Непередачу.
- В Нетрадиции такие категории, как Я, Бог, Истина, Другой, Бытие, равно, как и огромное множество других, - слова. Слова, вызывающие в сознании конкретного человека некую совокупность образов-звуков-ощущений.
- О том, что находится за пределами слов, говорить (и представлять, ощущать...) бесполезно. Соответственно это не является предметом обсуждения в Нетрадиции.
- Однако вышесказанное не означает, что за пределами слов ничего нет. Напротив, все, что мы имеем в качестве слов (образов-звуков-ощущений), является следами запредельного, о котором нет смысла говорить, ибо – что мы не скажем или представим - будет по эту сторону и никакого отношения к запредельному иметь не будет. В моменты откровений (трансгрессий) мы добываем из запредельного новые дискурсы, которые мгновенно становятся по эту сторону.
- Нетрадиция - структура, не имеющая структуры.
- Нетрадиция организована, как ризома. Традиция - как мандала. Мандала - частный случай ризомы.
- При отсутствии центра и выделенных направлений, в Нетрадиции, парадоксальным образом, возможно выделить вертикаль и горизонталь (образовав на данный момент структуру в неструктурной системе, что есть нонсенс).
- Любое действие в Нетрадиции подобно рисунку на песке, тут же смываемому волной. Однако делается любое действие так, как будто оно - на века.
- Любое знание в Нетрадиции имеет смысл только на текущий момент, ибо через мгновение оно уже неадекватно.
- В Нетрадиции некуда идти, ибо ты во всякий момент уже пришел. И в то же время ты всегда - опаздываешь.
- Все написанное выше - слова (в которые вложены мои смыслы - образы-звуки- ощущения). В вашем описании эти же слова - совершенно другая совокупность других смыслов - образов-звуков-ощущений. Стало быть, вы - автор того, что вы прочитали.
- Таким образом, читая данный текст, вы могли получить Непередачу, при том, однако, условии, что это вам действительно НУЖНО. Но вряд ли вам это действительно НУЖНО, даже если и интересно.
Вскоре за перевозбуждением последовала апатия и Костя уже безо всякого вдохновения перечитал написанное. Он прекрасно понимал, что от того, что он постиг сопряжение ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ, жизнь его не сильно поменялась (хотя, как сказать, а Библиотека?). Василид и Делез улыбнулись друг другу внутри Костиного сознания, а как воплотить эту улыбку в жизнь он не знал и даже не догадывался. Ризома в его сознании вошла в Традицию и случилась Нетрадиция. Но вот Христос в современность не вошел пока... Понимание было необходимо, но далеко не достаточно...
Не достаточно для чего? – можно спросить. Этого Костя не знал еще. С момента ПОНИМАНИЯ он явственно переживал некий зов. Все, что произошло за несколько последних дней, превратило интерес в зов. Еще не нестерпимый, не мучительный, но весьма и весьма ощутимый... Это Судьба избрала его, Костю, для чего-то.
Здесь, предвосхищая события, я вспоминаю слова Владимира Высоцкого из «Баллады о борьбе»: «Докажи кто ты – трус иль избранник судьбы и испробуй на вкус настоящей борьбы». Ибо борьба (внутренняя и внешняя) есть удел тех, кто по неведомым нам причинам начинает слышать зов...
20.
Коль скоро реальность непознаваема, то единственный способ ее познать – это изменить ее: в таком случае структурные модели становятся орудием практики. А еще, коль скоро реальность непознаваема, то задачей познания будет манипулирование ее фиктивными образами, открывающее доступ к таинственным Истокам этой противоречивой реальности, которая от нас убегает. В таком случае структурные модели представляют собой орудия какой-то мистической инициации, ведущей к созерцанию Абсолюта.
Умберто Эко. «Отсутствующая структура: введение в семиологию»
Глаза Ольги всегда казались печальными. Печальными и наивными. У всех, кто общался с ней, неизменно возникало впечатление, что они поняты, приняты и прощены. Не обладая утонченным интеллектом, Ольга была прекрасным собеседником - она умела слушать. И чувствовать...
Сейчас она сидела в кресле напротив Кости. Длинные русые волосы, строгий коричневый костюм и эти печальные, сочувствующие глаза. Костя – ее первый муж, с которым она прожила два года в университетскую пору, - расположился по праву больного (точнее – выздоравливающего) на диване, обложив себя подушками. Он был рад, что Ольга навестила его именно сейчас. Ему нужен был благодарный слушатель, чтобы излить на него поток своих откровений. И не важно, что Ольга уже семь лет была далека от философии (она и на факультете-то училась через пень-колоду: курсовики и шпаргалки к экзаменам писал ей Костя); важно было видеть перед собой ее взгляд, говорить и время от времени слушать ее восхищенные отзывы о том, в чем она, честно говоря, совершенно не разбиралась.
Они пили давно уже остывший чай. Костя рассказывал про Библиотеку, встречу с Богом, про Слово, про «Я», про Нетрадицию, про уровни незнания в областях интеллектуальной иллюзии, сознания и бытия...
- Ты гений! Такие люди редки! Напиши книгу! – восклицала периодически Оля.
Костя знал, что он услышал бы из ее уст те же слова, расскажи он ей полную белиберду, приправленную философским сленгом, но ему было приятно. Кроме того, в присутствии Ольги мысли его, до того отрывочные и еще не вполне отчетливые, складывались в стройную систему. Для книги, конечно, материала маловато, но о том, чтобы поработать над статьей в «Вопросы философии» можно подумать... Тем более что в редакционной коллегии журнала были знакомые Костиного отца. Напомню: Костя опубликовал в «Вопросах...» несколько статей, которые не остались незамеченными и стали предметом полемики в кругу интеллектуалов.
- Пойду, поставлю чайник. – Ольга вышла на кухню.
Костя прикрыл глаза. Перед ним открылась Библиотека. Не так отчетливо, как в первый раз, - будто бы в дымке. Такое в последнее время происходило часто и означало возможность «доступа» к «архивам». Он слушал, как Ольга хозяйничает на кухне, и неожиданная мысль посетила его: «А могу ли я передать кому-либо, вот хотя бы Оле, что-то из Библиотеки? Не рассказать, а передать каким-то прямым образом? Как?» Ответом на эту мысль была удивительная уверенность, что да, может. А что нужно для этого сделать, Костя понял, когда Ольга вернулась и уютно расположилась в кресле напротив. Каким-то неведомым ему дотоле способом, который и описать-то почти невозможно, Костя «обволок» Ольгу своим вниманием – хоть она и сидела на расстоянии полуметра, он чувствовал почти плотный тактильный контакт – и ввел ее в Библиотеку (точнее было бы сказать – «накрыл Ольгу пространством Библиотеки»).
- Что ты сейчас чувствуешь, Оля?
- Мне как-то очень просторно. Такое чувство, что я стою на вершине горы или хотя бы холма, и мне открывается необозримое пространство. Удивительно! Это произошло после того, как я села в кресло. – Ольга и раньше была очень чувствительна, но на область каких-то мистических переживаний ее чувствительность ранее не распространялась.
- Ты сейчас, как мне кажется, находишься в пространстве той самой Библиотеки, о которой я тебе рассказывал.
- Ой! Как это?
- Я и сам не знаю как. Но у меня есть впечатление, что я могу тебе передать любое понятие, например из области философии. Причем, передать в свернутом виде. А ты, возможно, почувствуешь это понятие или категорию, как какие-то телесные ощущения, чувства или образы...
- Как интересно!
- Проведем эксперимент?
- Конечно! Ты еще и маг!
- Ну это мы сейчас посмотрим... Что бы тебе задать? Вот что: давай посмотрим, как в переживаниях отражаются метафизический и постмодернистский способы восприятия. Помнишь, мы проходили понятие «дерево» - как основу метафизического мировосприятия и «ризому» – как метафору восприятия постмодерна?
- Не помню. Ты же знаешь, как я училась!
- Отлично, тогда эксперимент будет более-менее чистым. Сядь ровно, закрой глаза и наблюдай, что внутри тебя будет происходить. Сейчас я задам тебе «дерево»...
Сконцентрировавшись так, чтобы удерживать во внимании одновременно Библиотеку и Ольгу в ней, Костя, не мудрствуя, обратился к «Новейшему энциклопедическому словарю». Что он делал дальше, он и сам не понимал. Знал только, что ему нужно понятие «дерево». Затем «увидел» внутренним зрением, как над макушкой Ольги повисло нечто, напоминающее огромную (размером с голову) каплю, которая каким-то поразительным образом воплощала метафизическое «дерево». Капля обволокла Ольгу, просачиваясь внутрь ее тела. Это было, конечно, метафорой – тем, что увиделось Косте, - что происходило «на самом деле» – неведомо. С Ольгой начали происходить небольшие, хотя и видимые изменения. Она слегка вытянулась, щеки порозовели. На лице изобразилось удивление.
- Что ты чувствуешь? – взволнованно спросил Костя.
- Помимо моего желания происходит что-то необычное. Как будто я сама – дерево. Вместо ног – корни, вместо головы – крона, а тело – ствол. Ощущение колоссальной мощи - я такого никогда не чувствовала. Прочность, укорененность, потрясающая связь с Землей, ощущение могучей, недвижимой опоры. По телу идут потоки мурашек из кроны в корни и из корней в крону. И что интересно, крона как будто зеркально отражает корни. Да! Они буквально идентичны.
- Все совпадает с метафизической классикой. Как говорил еще Гермес Трисмегист: «Что внизу, то и наверху». – Костя был обескуражен результатом. Но все это могло быть совпадением или неким гипнотическим эффектом. – Попробуем еще?
- Конечно! Так здорово!
- Тогда – ризома! – Костя проделал своим вниманием действия, почти как в прошлый раз. И снова появилась капля, обволакивающая Ольгу. Он попросил описать, что она чувствует.
- Хаотические движения ощущений по телу. Иногда выделяется какая-то часть тела, становится теплее или холоднее... Теперь, как будто, точечные уколы. Все сразу во всех местах. Ух-ты! Аж дух захватывает! Ага, сейчас ощущения и образ совпали: где-то бесконечно внизу источник, из которого вырастает нечто, что бесконечно ветвится и неуклонно разбегается во все стороны. Я вижу границы, которые непрерывно раздвигаются
- Гм... – Костя представлял себе ризому немного иначе.
- Ой! А теперь я как будто зашла внутрь. Тут что-то непередаваемое и в теле и образ... Что-то двигается, причем равнонаправленно во все стороны сразу. И снова все меняется. Теперь я – как шарик, который крутится во все стороны сразу и при этом еще куда-то движется... А теперь - все сразу! Капли, которые со всех сторон несутся во все стороны, проникают друг в друга, растворяются друг в друге, вновь распадаются на другие уже какие-то капли, и все это одновременно и постоянно меняется... И еще куда-то движется. А может быть, и не движется. Ух-ты! Теперь внутри происходит что-то, похожее на взрыв, единомоментно во все стороны! Вот это да! – Ольга открыла глаза и перевела дыхание. – Голова закружилась... Нет, вроде бы ничего...
- Попробуем еще что-нибудь? Ты из средневековых мистиков кого-нибудь помнишь? Джованни Феданца – святого Бонавентуру, например?
- Нет, не помню.
- С вами все ясно, сударыня! А еще выпускница философского факультета! Ну да так будет еще и лучше. Бонавентура описывал шесть ступеней восхождения к Богу. Хочешь, пройдемся последовательно по ним? – Костю удивила собственная лихость. Эк, - «пройдемся»!
- Давай!
Костя сам не помнил подробности всех шести ступеней. Знал лишь кратко, что на первой ступени Бог познается через следы, оставленные Им в природе. На второй ступени человек начинает понимать гармонию в мире вещей, причина которых – Бог. Третья ступень – узрение Бога внутри себя, в душе, с помощью благодати. На четвертой ступени душа как-то там преображается, как именно, Костя не помнил. На пятой ступени духовной эволюции душа практикующего созерцает Бога в Его непреходящей славе. На шестой ступени душа сливается с Ним, но при этом остается личностью. Таково было, вкратце, учение Бонавентуры.
Костя погрузился в Библиотеку, неким непостижимым образом «заказал» труд Бонавентуры «Путеводитель души к Богу», - кажется, на латыни, - и «направил» его на Ольгу. И снова – капля, на этот раз отражающая шесть ступеней Бонавентуры... Костя решил для чистоты эксперимента не раскрывать название каждой ступени, а называть только номер.
- Итак: первая ступень восхождения к Богу, согласно Бонавентуре. Что происходит с тобой?
Ольга сидела неподвижно. Черты лица ее приобретали с каждой ступенью благородство и удивительную гармонию. С ней происходило нечто, явно ей дотоле незнакомое. Видно было, что она затаивает дыхание. Голос ее был тих и покоен: ни дать ни взять – святая! Костя читал, что такого рода переживания у людей происходят при приеме психоделиков или на сеансах холотропного дыхания по системе Станислава Грофа, но там нельзя было, насколько он знал, заказывать то или иное переживание. А тут – безо всяких психоделиков и специального дыхания – прямая передача знаний! Сам Костя при этом не переживал того, что он передавал Ольге в полной мере, а только прикасался к этим переживаниям снаружи. Она же была полностью поглощена ими.
- Я воспринимаю это так, как будто рождается плоскость в необъятном пространстве внутри меня. Я вижу поверхность Земли. Переживаю себя Землей. Теперь звездами... Опять Земля... Природа, животные, птицы, огромные пространства... В теле тоже на разных уровнях рождаются какие-то плоскости. И в каждой плоскости какое-то свое чувство... Их так много, что мне трудно говорить...
- Хорошо! – только и нашелся что сказать Костя. – Теперь вторая ступень восхождения к Богу, согласно Бонавентуре. Что ты чувствуешь?
- Физическое тело как будто замыкает в себе жидкость. Как пузырь... нет, не пузырь... не могу определить. Как будто я – океан и воспринимаю движение воды в себе. Основное мое качество – непрерывность и текучесть. Есть движение, но нет законченной формы. Ощущение удивительной целостности, которая заключается в непрерывном движении...
Погружение в каждую ступень длилось минут по десять. Говорила Ольга, едва шевеля губами, очень медленно. Время, казалось, останавливается – упругий длящийся момент, – так воспринимал происходящее Костя.
- Третья ступень восхождения к Богу, согласно Бонавентуре. Здесь что с тобой? Поменялись чувства?
- Радикально. На этом фоне становится ясно, что в предыдущей стадии движение, хоть и воспринималось как нечто стройное и целостное, но было хаотичным. А сейчас тело ощущается как пространство, с поверхности которого, как с поверхности шара, происходит как будто закручивание спирали внутрь. Направленное движение внутрь, в какую-то непостижимую глубину себя... Даже говорить не хочется ничего... Абсолютная гармония и покой... В самой сердцевине меня все сошлось в некую точку. Предвкушение невыразимого блаженства в этой точке... Предоргазмическое состояние... Только очень тихое... Я жду... жду на какой-то границе...
- Четвертая ступень восхождения к Богу, согласно Бонавентуре. Что с тобой?
- Я растворяюсь... Я вошла в эту точку... Благодать разливается вокруг и я в ней растворяюсь... и распахиваюсь...
- Пятая ступень восхождения к Богу, согласно Бонавентуре. Как ты?
- Свет со всех сторон... И этот свет во мне... Пространство не имеет формы... Блаженство неописуемое...
- Шестая ступень восхождения к Богу, согласно Бонавентуре. Как сейчас?
Ответа не последовало. Чуть шевельнулись губы. Тишина. Оглушающая тишина, независимо от тиканья будильника и звуков за окном. Время остановилось и для Кости. Неизвестно, сколько времени они сидели молча в этом длящемся моменте. Костя очнулся первым. Дотронулся до ее руки. Она, продолжая сидеть неподвижно, открыла глаза. О, они не были сейчас печальными! Они лучились. В глубине ее глаз Костя прочел невыразимую благодарность. Дар речи и движений вернулись минут через пять.
- Я хочу посидеть. Просто посидеть... Не говори ничего... – попросила Ольга.
Костя кивнул и заковылял на кухню. Встал возле окна. Последние августовские дни были чудесны. Мягкий солнечный свет разливался по крышам. Внизу возились ребятишки, доносился шум проезжающих машин... «Вот тебе на! Путь, который Бонавентура проделал в течение всей своей жизни, полной аскезы, подвигов, непрерывного устремления, - пройден Ольгой, женщиной мещанского, в общем-то, образа жизни, меньше, чем за час! Хотя - нет! Она не прошла этот путь. Конечно же нет! Ей просто показали, как это может быть. Через пару часов от благодати не останется и следа, только приятное воспоминание. И – восхищение им – Костей! Но, может быть, после такого опыта в ее жизни все изменится? Мещанка превратится в подвижницу? Время покажет... В подвижницу она, конечно, не превратится, но вот какой-то импульс в сторону другой жизни, где отнюдь не одно только материальное благополучие составляет ценность, несомненно, получен. Теперь душа ее выйдет из успокоенности, к которой Ольга всегда стремилась и будет, помня этот опыт, мыкаться, страдать, стремиться к чему-то, что невыразимо...».
Ольга позвала его, и Костя прервал ход мысли. Вернулся в комнату.
- Ты – волшебник!
Он улыбнулся: опять эта восторженность, снова – прежняя Оля...
- Как ты это делаешь?
- Я не могу это описать. Помнишь... хотя вряд ли ты помнишь... слова Людвига Витгенштейна: «Границы моего языка – границы моего мира».
- А при чем тут границы языка?
- А о чем я тебе до этого толковал битый час? – Костя начинал раздражаться. – Ладно, поясню на простом примере. В университетах Европы в одиннадцатом – тринадцатом веке студенты изучали элементарную арифметику в течение четырех лет. Первый год проходили сложение, второй – вычитание, третий год – умножение и четвертый – деление.
- Там что – дебилы учились?
- Отнюдь не дебилы. Вот только операции производились с римскими цифрами, оттого все и было столь сложно. А потом в Европе приняли арабские цифры и все стало очень просто. Ту же арифметику стали проходить за месяц. Суть идеи в том, что задача была одна и та же, а языки разные. Язык арабских цифр оказался на порядок совершеннее...
- Понятно...
- Так вот. Я думаю, что каким-то образом я вышел на самый, пожалуй, совершенный язык, который позволяет решать сложнейшие задачи, например передачу знаний, быстро и просто. В университете мы проходили и дерево, и ризому, и Бонавентуру, но у тебя и следа не осталось от голых понятий, которыми оперировали преподаватели. А сейчас ты пережила все это на своей, извини, шкуре. Вряд ли теперь забудешь...
- Да, такое не забывается!
- Я только не знаю, на какой круг вопросов распространяется этот язык, на который я вышел...
- Слушай, тебе нужно встретиться с Аллой! Обязательно покажи ей все это! Давай вместе встретимся во вторник. Я договорюсь, и мы к тебе зайдем вечером.
- Давай, – без энтузиазма отозвался Костя. Он не любил Аллу. Она была их однокурсницей. Закончила аспирантуру, защитилась. Сейчас преподавала на кафедре «Философии религии». Ольга дружила с ней еще с первого курса. А Костя не встречал Аллу уже лет семь. – А тебя муж-то не приревнует, что так часто ко мне ходишь?
- Да ему сейчас вообще не до меня. С утра до ночи торчит на работе. Он ведь сейчас генеральный директор!
- Хорошо, давай встретимся с Аллой. А я приглашу Гришку с Юркой. И еще: знаешь, кто приезжает? Витька Назаров. Он учился на два курса позже, но мы сдружились на факультативе по постмодерну. Работал в Нижнем Новгороде учителем литературы в обыкновенной школе. Будет теперь проходить переподготовку в УПЭЭМе у меня в группе в этом году. Представляешь?
- Помню Витьку! Здорово! Приглашай и его!
- Тогда – до вторника... Занятия-то у нас начинаются четвертого сентября – в четверг. А завтра Витька уже будет здесь...
21.
Представьте себе, что у вас отрешенное ясное сознание, ностальгия по какому-то потерянному раю, которого никогда не было; отрешенность от всякого вашего окружения, от места рождения, от людей, вещей, от всяких обстоятельств вашей жизни. Конечно, такого человека очень часто охватывает страх, поскольку он заглядывает в бездну... Это страх не сбыться, не осуществиться. Сущность его в ощущении тоски, когда мы чувствуем, что наши эмпирически испытываемые состояния недостаточны, сами не могут служить основанием, что для осуществления себя нет готового налаженного механизма, который срабатывал бы без нашего участия, без того, чтобы я сам прошел какой-то путь.
Мераб Мамардашвили. «Эстетика мышления»
Утро первого сентября у Миши и Саши Платоновых началось живенько. Михаил с вечера специально поставил будильник на полчаса раньше. В восемь утра, выключив будильник, потянулся губами к сонным губам жены, рукой принялся ласкать ее грудь. Акт любви удался – настроение у обоих за завтраком было приподнятым. Они называли друг друга ласковыми именами, взгляды их, как, впрочем, почти всегда, были нежными. Платоновы жили дружно. Ссорились редко: за десять лет совместной жизни – по пальцам пересчитать. Секс был регулярным и, как правило, праздничным. Детей у Платоновых не было – не хотели.
В десять утра Саша, уже одетая, достала из шкафа наглаженный костюм мужа и накрахмаленную рубашку. Помогла завязать галстук. Михаил прижал ее к себе, поцеловал в губы. Не торопясь, с удовольствием оделся... До сбора группы оставалось еще два часа, но супруги хотели прогуляться до университета пешком. Они вообще любили гулять по городу. А сегодня начинался новый этап в их жизни. Они оба были зачислены на годичный курс повышения квалификации в Университет педагогического мастерства. Впервые за много лет им не нужно было идти в школу, где Михаил работал учителем истории, а Саша преподавала английский язык. Еще за месяц Платоновы предвкушали погружение в позабытую за учительской текучкой атмосферу студенчества. В этом году они встречали первое сентября действительно как праздник. Сегодня – собрание группы и знакомство с программой и преподавателями. В четверг – начало занятий.
Шли от «Лесной», где они жили в маленькой однокомнатной квартирке, к Финляндскому вокзалу, затем через Литейный мост и одноименный проспект к «Владимирской», и – к улице Ломоносова, на которой и находился университет. По пути зашли в магазин и приобрели компактный диск «Песни нашего века» - сборник авторской песни. Учительская зарплата крайне мала: Платоновы давно уже научились экономить, но сегодня они позволили себе эту - еще одну - маленькую радость.
День был солнечным и теплым. Оба улыбались, держались за руки и изредка обменивались репликами: как-то они будут учиться. На прошлой неделе Михаил заезжал в университет и с удовольствием обнаружил, что и он, и Сашенька попали в одну группу: 31-ю. Кроме того, фамилия куратора группы оказалась знакомой: Константин Андреевич Лисовский. Совсем недавно он прочитал – с большим интересом прочитал - статью Константина Лисовского, посвященную анализу книги Делеза и Гваттари «Капитализм и Шизофрения» в «Вопросах философии». Автор проводил линию Сократ – Николай Кузанский – Семен Франк – Жиль Делез. Статья была смелой, даже дерзкой (Михаил увлекался современной философией и кое в чем разбирался). Он, еще прочитав ее, подумал, что было бы интересно пообщаться с автором. Вот и это его желание сбывалось...
Вроде бы все было хорошо у Платоновых. Даже невысокий материальный уровень жизни, к которому они давно уже привыкли, не омрачал их скромное и дружное бытие. Так считала Саша. Так думал, бывало, и Миша. Наполняя свою жизнь множеством маленьких радостей и удовольствий, он уже несколько лет отодвигал от себя огромную темную тучу, которая наваливалась на него порой хоть и редкими, но тяжелыми бессонными ночами. Это было сознание того, что, по большому счету, он не состоялся...
Мише недавно стукнуло тридцать девять лет. (Саша была на год старше, но выглядела молодо). Он успокаивал себя, что все еще впереди, но что это ВСЕ – даже этого он не мог понять. И боялся. Боялся заглянуть в то, что же именно не состоялось.
В общем-то, все это (кризис среднего возраста, как его нынче называют) было описано еще у Данте Алигьери в «Божественной комедии»: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Миша, как человек образованный, прекрасно помнил этот сюжет. Герой Данте движется к волшебной горе, которая символизирует божественную жизнь, рай, предел человеческого духовного возвышения, и дорогу ему преграждают различные звери. Гора, как ему кажется, вполне достижима – нужно просто продолжать движение, но волчица вынуждает героя свернуть с пути. Волчица – символ жадности, но не обычной жадности, а привязанности к тому, что имеешь и чем обладаешь... И Данте говорит, что нельзя прийти в конечную точку пути, принимая самого себя таким, как ты есть. Если ты доволен собой (а наши возвышенные стремления - тоже одна из форм самодовольства), то гора, хоть она и близко, недоступна. И герой сворачивает. Путь не прям, и нужно погрузиться в недра земли, имея при этом еще и путеводителя – Вергилия, и пройти все круги Ада. Это одно из человеческих испытаний... Миша прекрасно помнил этот сюжет... Но чем конкретно он, Миша, обладает, к чему привязан, чем доволен, от чего должен отказаться – думать об этом было страшно. Теоретически все было понятно. Применительно к себе – туман и абстракция, от которых, впрочем, можно защититься: работа, Сашенька, увлечение философией, музыкой и спортом...
Что касается Саши, то она тоже понимала все это. Но сделала для себя однозначный выбор: ничем жертвовать она не будет. Главная ценность ее жизни – муж и его увлечения, которые она полностью разделяла. Этот выбор не защитил ее от депрессий, но она научилась с ними справляться. К тому же пылкие объятия мужа были замечательным лекарством...
Без четверти двенадцать Платоновы были уже в университете. Поднялись на второй этаж, нашли аудиторию. Они пришли первыми. Через несколько минут заглянул заведующий кафедрой Георгий Васильевич Хлопонин: моложавый крепкий мужчина лет сорока пяти в дорогом английском костюме. Он поздоровался, добавив, что преподаватели подойдут в начале первого. Вскоре стала собираться группа. Миша каждому называл себя, представлял Сашеньку, пытался завязать разговор. Народ оказался, в основном, необщительным, только молодой парнишка Витя Назаров, приехавший из Нижнего Новгорода, охотно поддержал тему о футболе. Остальные ограничились вежливым приветствием. Всего, включая Мишу, Сашу и упомянутого уже Витю, собралось восемь человек. Пятеро оставшихся: смазливая (так про себя отметил Миша) рыжеволосая Соня Вознесенская в дерзкой мини-юбке, строгая (опять же – Мишина оценка) худенькая Вика Станкевич, нелюдимый (...) Иван Куренной, пышнотелая блондинка средних лет Рада Григорьева и светловолосая сутулая девушка Зина Кравчук.
В половину первого в аудитории опять появился Хлопонин в сопровождении четырех преподавателей. Когда он представил куратора группы, преподавателя философии Константина Андреевича Лисовского, Миша удивился и даже разочаровался. Он почему-то представлял Лисовского крупным солидным мужчиной с лысиной, в очках и костюме, как у Хлопонина, а увидел щуплого застенчивого паренька в свитерке и потертых джинсах. Сашеньке же Лисовский понравился, о чем она тут же шепнула мужу. И он согласился, напомнив себе, что не стоит судить о человеке, как говорится, «по одежке».
Хлопонин рассказал о расписании. Оказалось, подобный курс был экспериментальным и в России проводился в таком качестве впервые. Затем слушателей поздравили с началом учебного года и вручили студенческие билеты. Первое занятие было назначено на четверг.
22.
Предательство. С раннего детства отец и господин учитель говорили нам, что ничего худшего мы даже представить себе не можем. Но что такое предательство? Предательство – это желание нарушить строй. Предательство – это значит нарушить строй и идти в неведомое. Сабина не знает ничего более прекрасного, чем идти в неведомое.
Милан Кундера. «Невыносимая легкость бытия»
Три дня назад Соня Вознесенская приехала из Анапы. Отдых удался: Соня была многократно удовлетворена. Лозунг, с которым провожала ее подруга Женя: «ни дня без мужчины», полностью оправдался. Бывали даже дни, когда мужчин было двое. Всего ее коллекция пополнилась за двадцать курортных дней семью новыми лицами. Это были, как, впрочем, чаще всего случалось в ее жизни, солидные женатые мужчины. Все были из разных городов и почти каждый занимал видное социальное положение, так что помимо удовлетворения сексуального, Соня была щедро вознаграждена дорогими подарками, а один из ее кавалеров, пятидесятилетний директор банка из Витебска, с виноватым видом сунул ей при расставании в сумочку пятьсот долларов, что, при скромной зарплате учителя географии, было весьма кстати.
В середине октября Соне должно было исполниться тридцать лет. Эта неумолимо надвигающаяся цифра навевала ужас. Соня понимала, что пора остановиться, выйти замуж и рожать детей. Родители прожужжали на эту тему все уши, дети школьных и институтских подруг уже ходили в школу... И Соня очень хотела замуж, хотела детей, хотела маленьких домашних радостей и уюта. Но в то же время ее природа была неумолима: Вознесенская была ужасно влюбчива и переменчива. Максимальный срок, на который ей удавалось сойтись с мужчиной, – месяц (не говоря уже о многочисленных коротких романах и случайных связях). А страшный тридцатник – почему-то именно эта дата с юности запечатлелась у Сони как некий перелом, рубеж, когда что-то нужно будет срочно предпринимать, – был уже на носу. В конце концов она решила для себя, что если уж ей не переломить свою природу, то замуж она выйти все равно в этом году обязана, а там посмотрим: ничто не помешает ей вести бурную жизнь независимо от мужа... Только вот достойный претендент на роль мужа все не попадался!
Солнечное утро первого сентября давно уже заглянуло в комнату, но Соня сладко спала. В одиннадцать часов неожиданно встрепенулась: сегодня же собрание группы! Наскоро одевшись и накрасившись, поймала такси. В аудиторию Соня влетела в двадцать минут первого. Элегантный, высокий, коротко стриженый мужчина с французскими усиками вышел из-за первой парты и учтиво кивнув, представился:
- Михаил Платонов. Моя жена – Александра, - последовал галантный жест в сторону моложавой брюнетки в светло-коричневом костюме.
- Софья, - от неожиданности Вознесенская произнесла свое имя очень тихо.
- Простите, не расслышал.
- Софья, - Соня отдышалась и посмотрела Михаилу прямо в глаза. Он был очень мил – в ее вкусе: возраст, фактура, импозантность. Ну а то, что женат – совсем даже не помеха...
- Очень приятно, - вежливо продолжал Михаил, - вы из Питера? В какой школе работали?
- В двести шестьдесят третьей...
Тут в аудиторию вошли преподаватели: трое мужчин и две женщины. Вознесенская поспешила занять место за пустующей партой и осмотреться. Слушателей было еще семеро – кроме Михаила и его жены - еще три женщины и двое мужчин. На женщин Соня почти не смотрела: соперниц тут она не увидела. Мужчина постарше был довольно интересен, и Вознесенская решила, что присмотрится к нему позже. Тот, что помоложе, был, несомненно, красив, но небрежно одет...
Представились преподаватели: в Георгия Васильевича Хлопонина Вознесенская влюбилась сразу же. Представительный, широкоплечий красавец с проблесками седины на висках. Это великолепие дополнял шикарный костюм и бархатный голос. Пожилой и толстый Аркадий Семенович Бойко Соню не заинтересовал. Невысокий худощавый паренек, куратор группы Константин Андреевич Лисовский тоже не привлек бы ее внимания, если бы не застенчивые взгляды, которые он периодически бросал на Соню: она поняла, что понравилась куратору, и это было приятно. Как звали двух пожилых женщин-преподавателей, Вознесенская даже и не услышала: мысли ее были прикованы к Платонову и Хлопонину. Эти двое были достойными кандидатами для флирта, пылкого романа, а может быть, и для чего-то большего...
23.
Нет никакой возможности проверить, какое решение лучше, ибо не существует никакого сравнения. Мы проживаем все разом, впервые и без подготовки. Как если бы актер играл свою роль в спектакле без всякой репетиции. Но чего стоит жизнь, если первая же ее репетиция есть уже сама жизнь? Вот почему жизнь всегда подобна наброску. Но и набросок не точное слово, поскольку набросок всегда начертание чего-то, подготовка к той или иной картине, тогда как набросок, каким является наша жизнь, - набросок к ничему, начертание, так и не воплощенное в картину.
Милан Кундера. «Невыносимая легкость бытия»
У Пушкина есть фраза: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Можно ли, когда человек говорит: «Я хочу покоя», отличить это желание от стремления к покою, скажем, лентяя? Ведь в контексте русской культуры, в которой присутствует довольно сильный комплекс антимещанства, считается, что если человеку хорошо, то это плохо: значит он мещанин. Но существует покой, которого может достичь нормальный человек – не лентяй и не мещанин. Это та разновидность покоя, когда ты отпускаешь большую часть иллюзий о собственной жизни и большую часть ожиданий от нее.
Такого вот покоя совершенно неожиданно достигла Вика Станкевич, когда поняла, что оставляет все свои надежды, связанные с обретением семьи. Иллюзии исчезли, и в душе Вики воцарился покой. Она твердо знала, что никогда не выйдет замуж и, собственно не хотела этого.
Вике было тридцать семь лет. Выглядела она молодо, свежо, была изящна, хрупка и красива. Она нравилась молодым мужчинам, и это, в свою очередь, нравилось ей. Большинство романов в жизни Вики были связаны с мужчинами намного младше ее самой. Это могли быть даже старшеклассники школы, где Вика преподавала биологию. Шесть лет назад ее ученик – десятиклассник Боря Федоров – сделал ей дочку, разметав кудри Вики на плакатах в лаборантской между чучелами животных и разборным человеческим остовом, каждая косточка которого была помечена табличкой с названием...
Вика с дочкой жила со своими родителями. Отец Вики – крупный предприниматель – был гарантией безбедной жизни и самой Вики, и ее подрастающей дочери.
Летом Станкевич рассталась с последним своим любовником – студентом Политехнического института. Мальчишка воспылал такой страстью, что предложил ей выйти за него замуж. Такая перспектива Вике не улыбалась - ее вполне устраивали страстные встречи два раза в неделю. Она знала, что происходит с романтическими отношениями после свадьбы. Пока ты встречаешься с любовником, его боль, драма его жизни тебя особенно не касаются, но когда ты живешь с ним бок о бок, тебе волей-неволей приходится сталкиваться с тем, что тебе неудобно, больно и, возможно, совсем не нужно. Так считала Вика. Поэтому, выслушав порывистое предложение своего молодого друга, она постаралась как можно безболезненнее для обоих увеличить дистанцию. Подобный ход удавался ей неоднократно и бывшие любовники перекочевывали в категорию добрых приятелей.
Станкевич не переживала. Как я сказал выше, она не питала иллюзий и была спокойна. Она прекрасно отдавала себе отчет в том, что, обладая изящной внешностью и обаянием, довольно скоро она найдет для себя пылкого поклонника и выстроит с ним удобные отношения.
Первого сентября на встрече группы в Университете педагогического мастерства, куда Вика была направлена на повышение квалификации, она держалась свободно и уверенно. Среди присутствовавших там мужчин Станкевич отметила прежде всего русоволосого, спортивно сложенного сокурсника Витю Назарова и куратора группы Константина Лисовского. Оба были молоды, интеллигентны и достаточно симпатичны: условия для Вики первостепенные. Что же, - решила она, - теперь можно, никуда не торопясь, разрабатывать линии поведения с этими молодыми людьми...
24.
Запрет не есть нечто вечное, он может меняться. Да и сегодня ведь каждый волен спать с женщиной, как только он побывал с ней у священника и женился на ней. У других народов это иначе. Поэтому каждый из нас должен определить для себя самого, что дозволено и что запретно – запретно для него. Можно никогда не делать ничего запрещенного и быть при этом большим негодяем. И точно также наоборот...
Герман Гессе. «Демиан»
Ирина Куренная очень не хотела отпускать своего мужа Ивана на курсы переподготовки в Петербург. Проплакала две ночи перед его отъездом. Пыталась уговорить, разжалобить. Дело было не в том, что на целый год она остается с шестнадцатилетним сыном без кормильца: Ирина сама зарабатывала гораздо больше мужа (учителя математики в обыкновенной средней школе) и в любой момент могла обратиться за помощью к своим состоятельным родителям. Дело было в том, что даже здесь, в Пскове, Ирина не была уверена в верности Ивана. А в Петербурге – она была уверена – загуляет!
Ее опасения не были беспочвенны. Иван любил женщин и не был верным семьянином. Поэтому, когда ему предложили пройти годичный курс переподготовки в Питере, он исполнился ликования: вот где можно будет развернуться на просторе! В маленьком Пскове изменять жене было сложно: любой роман мог стать достоянием близких и дальних знакомых, а значит, с большой вероятностью, и жены. А к сорока годам однообразие семейной жизни приелось и хотелось свежих впечатлений. Так что Иван покидал семью без сожалений, напротив, с самыми радужными надеждами. Он пообещал рыдающей Ирине приезжать раз в месяц на выходные и с легким сердцем отбыл на вокзал.
В университете Куренной узнал из списка, что в его группе будут учиться пять женщин и трое мужчин. Это было утешительно. В аудитории он натолкнулся на странного типа, который нарочито вежливо представлял себя и свою жену и еще пытался завязать разговор на общие темы. Пожав ему руку и вежливо дистанцировавшись, Иван придал своему лицу выражение усталой доброты и принялся рассматривать и заценивать женщин. Результатом осмотра Куренной остался доволен. Каждая из пяти женщин была по-своему привлекательна. Иван исключил только жену этого чудака – Платонова: он не любил осложнений и любовных треугольников, в которых ты лично знаешь мужа. К тому же Платонов отличался крепким спортивным телосложением – в этом Куренной ему явно уступал. Итак, осталось четыре женщины, и теперь предстояло решить, к которой из них направить первые ухаживания.
Тонкие черты лица и золотые кудри хрупкой голубоглазой Вики Станкевич обещали опытному Ивану изысканное развитие романа с возможными бешеными порывами страсти.
Объемные колышущиеся формы Рады Григорьевой были гарантией жарких и жадных объятий.
Маленькая, хоть и слегка сутуловатая Зина Кравчук могла быть очень аппетитна в позиции сзади.
Наконец, вошедшая в последний момент Соня Вознесенская, обладательница длинных точеных ножек, гибкой талии, упругого на вид бюста и симпатичной мордашки, предвещала, кроме всего, еще и утонченное эстетическое удовольствие.
Короче, фронт действий был очерчен. Теперь – дождаться удобного случая и - в атаку!
Преподаватели не понравились Куренному. Помпезность и лоск у заведующего кафедрой казались излишними. Тучный Аркадий Семенович Бойко с огромными синими кругами под глазами – видимо горький пьяница. Две пожилые женщины: Лидия Абрамовна Штиль и Светлана Алексеевна Имаева вообще не произвели на Ивана впечатления. А чему может научить его молодой паренек Константин Лисовский, Куренной не мог взять в толк...
25.
Я вновь, как в семь лет, стал безбилетным пассажиром; контролер вошел в мое купе, глядит на меня, хоть и не так сурово, как раньше: в сущности, он готов уйти, дать мне спокойно доехать до конца; нужно только, чтоб я сослался на извиняющие обстоятельства, безразлично какие, он удовлетвориться чем угодно. К сожалению, я ничего не нахожу, впрочем, мне и искать неохота...
Жан Поль Сартр. «Слова»
В жизни и творчестве Сартра был период, когда он считал, что жизнь абсолютно бессмысленна. Механизм жизни подобен бездушному автомату, заведенному неизвестно кем и непонятно зачем. Бытие – тошнотворный кошмар, спастись от которого можно только совершая действия, исходящие из твоего собственного, тобою же порожденного смысла. Следовательно, даже противоречивые действия могут обладать равнозначным смыслом.
Похожий период (возможно, менее ярко и осознанно, чем у Сартра) переживала уже три года Зина Кравчук. Казалось бы, двадцать семь лет – самый расцвет, когда все возрастные кризисы еще в неопределенном будущем, ан нет! Отношения с мужем уже пять лет как зашли в устойчивый тупик. Настолько устойчивый, что даже разводиться не хотелось. Трехлетняя дочь постоянно болела. Работа (учителем литературы) давно уже не вызывала ни малейшего энтузиазма, а делать что-то другое Зина не умела, да и не хотела. Когда ей предложили пройти годичный курс переподготовки в Университете педагогического мастерства, Зина согласилась также без вдохновения. По принципу: «Что воля, что неволя – все равно».
Единственный смысл, который она могла бы противопоставить отвратительному кошмару своей повседневной жизни, мог проявиться в виде свежего воздуха новых отношений. Отношений с мужчиной. Зина до последнего времени боялась себе в этом признаться и только недавно приняла и поняла отчетливо: она хочет, чтобы в ее жизни появился любовник. Не кто-то конкретный, в кого она уже была влюблена, а именно абстрактный любовник. Откуда он возьмется – об этом Зина не задумывалась. Она не была красавицей, более того, ее угрюмый вид иногда отталкивал и мужчины не торопились знакомиться с ней на улице.
В этом состоянии абстрактного томления Зина и появилась первого сентября в аудитории УПМа. По обыкновению, она выглядела тихой и задумчивой. Кравчук не всматривалась в лица и фигуры мужчин. Сразу ей никто особенно не понравился. Но что-то внутри ее подсказывало, что с кем-то из присутствующих у нее может случиться нечто большее, чем просто приятельские отношения. К моменту выдачи студенческих билетов Зину потянуло к двоим: Виктору Назарову и молодому преподавателю Константину Лисовскому. Но вот как проявлять инициативу - Зина не знала. Особенно, когда вас разделяет черта ученик – преподаватель. Оставалось просто ждать.
26.
Есть только два вида людей: одни – праведники, которые считают себя грешниками, другие – грешники, которые считают себя праведниками.
Блез Паскаль. «Афоризмы. Максимы. Мысли»
Рада Григорьева знала мужчину лишь раз в жизни – двенадцать лет назад. И так уж случилось, что эта единственная связь принесла плод: через девять месяцев у Рады родился сын. И вот ей тридцать восемь, и она хочет мужчину. Хочет страстно, бешено. Любого, самого завалящего. Считает себя страшной похотливой грешницей.
Мужчины не знакомятся с ней. Может быть, причина тому ее полная фигура? Может быть – работа в женском коллективе (Рада – учитель математики в средней школе)? Может быть то, что кроме работы и дома она нигде не бывает? Кто ответит на эти вопросы? Кто утешит и приласкает изголодавшуюся женщину? Кто откроет в ней неиссякаемый жар страсти? Кто?
Судьба дает ей шанс и она попадает в маленькое сообщество таких же несчастных существ, ищущих любовь, бегущих от внутренней бессмыслицы, пустоты, одиночества... Шанс этот – группа 31 в УПМе.
Вечером первого сентября Рада вспоминает своих будущих соучеников и преподавателей. Мечтает о каждом мужчине, включая старого Аркадия Семеновича Бойко. Перебирает их всех в памяти и чувствует разгорающийся огонек в своем лоне...
27.
Меня не интересует завершение, меня интересует мое существование посредством стихов и то, что я в своей плоти испытываю, находясь как бы между бытием и небытием, подобно мыслящему организму; я чувствую его существование, но у меня каждый раз не приходят в координацию мои ментальные силы, чтобы придать этому существованию форму ясного выражения, чтобы оно заговорило артикулированным голосом. У меня вместо этого получается скрип столкновения абортов.
Антонен Арто. «Неродившийся»
В одном месте апостол Иоанн говорит: если ты знаешь, что Бог слышит твою просьбу, то ты уже имеешь то, что просишь. Ты внутри просьбы уже имеешь то, что попросил, и нет интервала между одним и другим. Точно так же в мысли: нет интервала между явлением ее в сознании и тем, о чем эта мысль. На неинтервальность внутри акта мышления указывает постулат Декарта «Cogito ergo sum». Декарт предупреждал, что это не дедукция, не доказательство, а интуиция. Это и есть живая точка, живое сознание, живая мысль. Вся проблема живого знания состоит в том, что оно, мелькнув на какое-то мгновение, как разряд молнии, уходит на дно сознания, покрываясь какими-то неживыми конструкциями, и нам бывает трудно – на это может уйти вся жизнь – найти себя, установить тождество с самим собой. Тождество с самим собой - штука очень сложная. На подходе к нему человека нередко поджидает безумие, когда это тождество, кажется, вот-вот будет достигнуто, но - рассыпается в прах. На подходе к тождеству с самим собой человек испытывает колоссальное напряжение и это может длиться годами. Так Ницше много лет жил в напряжении человека, который вот-вот сойдет с ума. А последние годы жизни провел, большей частью, в сумасшедшем доме. В области искусства таким же примером был Антонен Арто, один из основателей французского театра авангарда. Арто тоже мучился проблемой тождества с самим собой, причем не как с проблемой, которую решают интеллектуально: вся его жизнь была этой проблемой, она его раздирала буквально физически и тоже привела к безумию...
Когда человек подходит к этому самому тождеству, он не просто становится им (тождеством), а еще должен измерить глубину возможного небытия. Ты не можешь быть продолжением самого себя: не имея преодоленного опыта отрицания и небытия, ты будешь завален хламом повседневности, превратишься в мертвую марионетку самого себя, а это не жизнь.
Что касается Антонена Арто, то большую часть своей жизни он находился в состоянии невыносимого напряжения, приближения опыта небытия и самотождественности. Он чувствовал себя существом, находящимся в предрождении, которое никак не может родиться. И в своем «театре жестокости» он стремился выразить то, что невозможно передать традиционными средствами. Будучи противником психологического театра диалога, когда на сцене люди просто разговаривают или произносят готовый текст, Арто считал, что на сцене должно происходить нечто совсем иное, поэтому он обращался к восточному театру, мистическому опыту, ритуалам американских индейцев. Проходя опыт хаоса, мы что-то должны из него извлечь, поставив такой вопрос: что мы с собой отождествляем? Ведь то существо, которое обозначено знаком мгновения, непонятно и неизвестно откуда приходит и куда уходит. Мысль, не на шутку вгрызающаяся в этот парадокс, буксует, и наступает безумие: безумие постижения или безумие клиническое...
Мне понадобился этот короткий рассказ об Антонене Арто, чтобы пояснить, что творилось в душе Вити Назарова уже несколько лет. Точнее – шесть лет: начались его поиски самотождественности сразу после окончания философского факультета. В сущности, Витя подошел примерно к той же проблеме, что и Костя, - его товарищ по факультативу «Постмодернизм». Только подошел с другой стороны: для обозначения, с какой именно, и понадобилась история Арто. Через два месяца после университета, когда Назаров приехал на родину в Нижний Новгород, с ним случилось ошеломляющее переживание тождественности самому себе, которое длилось несколько часов, а потом растаяло, как лужица на солнцепеке. Слова «тождественность самому себе» – пустой звук, по сравнению с тем, что переживал эти несколько часов Витя. Происшедшее настолько перевернуло все его представления о жизни, о философии, которую он так любил, о себе и о самой природе своего восприятия, что Витя поклялся сделать все возможное, лишь бы опять пережить эту самую тождественность себе самому. И не просто пережить, но и жить в этом качестве, ибо после тех нескольких часов все остальное Витя уже не считал жизнью. Ночами он просиживал в йогических позах, часами сидел в созерцании... С отчаянием, граничащим с безумием, не считаясь с инстинктом самосохранения (два раза он даже довел себя различными экспериментами до состояния клинической смерти), Назаров перепробовал все методы, которые он находил в древней и современной мистической литературе, - лишь бы достигнуть «взрыва сознания». Тщетно... Казалось бы, он подходил предельно близко к тому самому, но в последний момент оно ускользало...
На фоне изнурительной борьбы за Жизнь с большой буквы происходили какие-то события личной жизни. Назаров все шесть лет проработал учителем литературы в школе. Занимался целительством, способности к которому проявились в результате экспериментов со своим сознанием... Дважды был женат и оба раза развелся. Последние два года страдал от неразделенной любви и жил в аскезе и воздержании.
Когда появилась возможность поехать на курсы переподготовки в Петербург, Витя обрадовался, надеясь, что смена обстановки вдруг да поможет ему обрести искомое. Внешне он выглядел и вел себя абсолютно адекватно, но внутри сгорал от подступающего со всех сторон огня безумия. Он научился скрывать этот внутренний жар, это пограничное с сумасшествием состояние размахом от экстаза до исступленного отчаяния, под масками спокойствия, безразличия и даже иронии, что давалось ему, однако, на пределе усилий.
Напряжение слегка спало, когда Назаров приехал в Питер. Нахлынули воспоминания, и город, где прошла его юность, вновь пьянил его.
Поселившись в общежитии УПМа в воскресенье (в соседней комнате, кстати, остановился Куренной), Витя первого сентября направился в аудиторию, где собиралась 31-я группа. На входе его приветствовал приятный мужчина, назвавшийся Михаилом. Завязалась беседа о спорте. Витя мельком оглядывал своих будущих сокурсников: старался не делать выводы по первым впечатлениям, зная, что у него будет достаточно времени, чтобы близко узнать каждого из них.
Что касается женщин, то он думал (по привычке последних двух лет), что они не интересуют его именно как женщины. Тут он ошибался, ибо молодая кровь с затаенной радостью несла по его изнуренному аскезой телу не осознаваемую еще надежду на возможную близость...
Косте Лисовскому Витя очень обрадовался и, после завершения официальной части знакомства, с удовольствием принял его приглашение назавтра в гости.
28.
Когда я, медитирующее Я, посредством феноменологического эпохе редуцирую себя самого до абсолютного трансцендентального Ego, не становлюсь ли я тогда solus ipse и не остаюсь ли я этим solus ipse до тех пор, пока под маркой феноменологии совершаю последовательное самоистолкование? Не следует ли тогда феноменологию, желающую решать проблемы объективного бытия и выступать в качестве философии, заклеймить позором трансцендентального солипсизма?
Эдмунд Гуссерль. «Картезианские медитации»
За час до прихода гостей явился Гриша. Сразу же погрузился в изучение Костиных писаний. Гриша пришел в отутюженном костюме, наодеколоненный, затянувший свой животик в тугой жилет. В таком виде Костя видел друга не часто. Внутренне Костя усмехнулся: он предупредил Гришу, что будет незнакомая ему подруга Ольги. Гриша, питая неопределенные надежды, решил на всякий случай распушить хвост. Наверное, и речь очередную заготовил... Знал бы Гриша, что это за подруга!
Юра прийти не смог: отправился на день рождения тещи - причина весьма уважительная...
Обсудить Костины откровения друзьям не удалось: Гриша еще читал, когда пришел Витя Назаров с двумя бутылками венгерского вина. Стали накрывать на стол. Знакомство, общий разговор... Решили, что обсуждать Костины тезисы будут уже в присутствии всей компании.
В шесть вечера прибыли Ольга с Аллой. Ольга была в том же коричневом костюме, что и в воскресенье. Увидев Аллу, Гриша помрачнел: слишком вытянутое лицо со строгими глазами за большими очками, прямые волосы стянуты в короткую крысиную косичку, длинное серое платье и, в довершение к этому, – командирский голос. Косте Алла протянула руку и по-мужски пожала. Грише и Вите подчеркнуто вежливо кивнула.
Повисла атмосфера холодности и отчужденности. Пытаясь как-то сгладить напряженное молчание, Оля предложила выпить вина. За столом напряжение не рассеялось (Костя, к тому же, не пил и не закусывал – после операции нужно было еще пару недель соблюдать диету из каш). Чувствовалось, что Ольга успела что-то рассказать Алле о том, что произошло в воскресенье. А Алла еще в студенческие времена славилась категоричностью выводов и язвительностью. Косте расхотелось в ее присутствии делиться своими откровениями. Но Ольга, справившись с неловкостью, откашливаясь, уже говорила:
- Вот, Алла, я тебе уже говорила, что Костику удалось связать между собой учение гностиков и философию постмодерна...
- Что касается гностиков, то это вообще особый разговор, - жестко отчеканила Алла. Тонкие ее пальцы постукивали по бокалу. – А повальное увлечение постмодерном до добра не доведет... Тоже мне: сотворили кумира из сумасшедшего атеиста Делеза, выбросившегося из окна. Хорош пример для подражания! А ведь «по делам их узнаете их»!
- Ну, положим, что Делез и был с внешней точки зрения атеистом, - вмешался Витя. - Хотя, если он и атеист, то очень уж необычный. Его ризома – это попытка в мир культуры, где после Ницше Бога уже не было, вернуть, как бы это выразиться, - Бога вне Бога. Очень мощная попытка. А что касается его самоубийства, то не допускаете ли вы, что в тот момент ему открылось нечто, снявшее все защитные механизмы, в том числе и страх смерти?
- Оставьте ваши выдумки! - отрезала Алла. - Вы слышали хоть один пример, когда, скажем, христианский святой покончил самоубийством? Опять же, под соусом плюрализма господа постмодернисты похоронили все капитальное: ноумен, трансцендентализм, дух и даже Бога. То есть, они сказали, что, мол, нет первопричины. Она, вроде, то же самое, что и вторичное... Постмодернисты при этом хорошо спрятались, затуманили суть дела, защитились за неплохо выстроенной аргументацией... Но их аргументация скрывает целый комплекс подмен. Прежде всего, они не преодолели диалектику, что было бы неплохо, а просто отказались от нее. Важно и то, что никакого синтеза во всем этом нет. А что касается ризомы, то это - эстетическая утопия, нечто вроде несостоявшейся мифологии. Ризома - это неудачная попытка конструкции мифа, нечто, основанное на себе.
- Почему же неудачная? – спросил Костя.
- Потому что в ризоме нет места духу. Потеря духа - проблема тотальной деконструкции и постмодернизма вообще. Разбирая все и вся господа прозекторы разложили и дух. И сама их установка на равенство ценностей является предубеждением, даже предрассудком. С чего ради что-то одно равно другому? – Алла выдержала длинную паузу. - Это не только мое мнение.
- Костя, покажи Алле то, что ты показывал мне! Дерево и ризому... Аллочка, ты сейчас все сама почувствуешь! – Ольга хотела примирения. Ей было неловко.
- Да, собственно, показывать-то особенно нечего. – Костя понял, что диалога не получится, и был готов к отступлению. А неумение постоять за себя даже в самых простых ситуациях было для него характерно.
- Позвольте... – Попытался вступить в разговор Гриша. Он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки (жилет был уже давно расстегнут). Алла прервала его на полуслове, как бы не слыша, обращаясь к Оле:
- Ты, милая, настолько впечатлительна, что пьянеешь от Костиных магических пассов, которые он пытается копировать у своих любимых гностиков, чтобы хоть как-то на них походить. Нельзя быть такой доверчивой!
- Вы что-то имеете против гностиков? – вступил-таки в разговор Гриша.
- Конечно! Я догадываюсь, где ты, Костя, нашел область пересечения гностиков и постмодернистов. Это, свойственные тем и другим, анализ и разъятие. Вооружившись категориями относительного и конечного, гностики и всяческие ведуны и волхвы выступили против универсализма и объявили войну абсолютному и вечному. Анализ восстал на синтез, разъятие - на цельность. И, судя по многим показателям, война эта - не на жизнь, а на смерть. Анализ и разъятие - стихия гностиков. Они в принципе не могут помыслить о равновесии, не говоря уж о гармонической целостности частного и общего, абстрактного и конкретного, телесного и духовного... Что-то одно у них всегда и слишком перевешивает... Гностики разделяют или оставляют разделенным все то, что в христианстве является единым или соединенным. Все гностические системы отвергают самый корень общего между абсолютным и относительным бытием, отделяя непроходимой пропастью верховное Божество от Творца Неба и Земли. Этому разделению первоначала мира соответствует и разделение Спасителя. Единого истинного Богочеловека, соединившего в себе всю полноту абсолютного и относительного бытия, гностицизм не признает: он допускает лишь только Бога, казавшегося человеком, и человека, казавшегося Богом... А это тревожит: когда анализ преобладает над синтезом, последствия могут быть разрушительны. И вот почему: призрачному Спасителю соответствует и призрачное спасение.
- Никак не могу с вами согласиться, – Гриша начал набирать обороты. - Гностицизм оказался в числе основных предпосылок средневековой культуры и философии Средних веков. Многие концепции незаметно ни для себя, ни для церкви продолжали гностическую традицию и добились немалых успехов. На этом пути был создан христианский экзистенциализм Блаженного Августина, мистицизм Франциска Ассизского, номинализм и реализм, без которых не смогла бы появиться философия Нового Времени, и учение о двойственном апофатическом и катафатическом познании, которое и сегодня, кстати, актуально. Гностическая традиция сказалась и на православии, благодаря, например, учению об образах Иоанна Дамаскина, и привела к учению Бердяева о символическом познании. Наконец, к глубокому анализу символов, аллегорий, метафор, образов в современных науках о духе.
- Гностическая концепция жива и сегодня, – подхватил Витя. - Она провоцирует эзотерическую сторону современной культуры, стимулирует ощущение окружающей нас тайны, духовные поиски и стремление к неведомому. Гностицизм прослеживается во многих лучших образцах современной литературы и искусства: Гессе, Сент-Экзюпери, Ричард Бах... В конечном счете, гностицизм своими поисками подталкивает культуру к обновлению.
- Ах, к обновлению! А что вы скажете о том, что, подвергая сомнению единство Бога и Христа, гностицизм отрицает и единство человечества. Род людской у гностиков состоит из трех разделенных классов: материальных людей, погибающих с сатаной; душевных праведников, пребывающих навеки в низменном самодовольстве, под властью слепого и ограниченного Демиурга; и духовных, или гностиков, восходящих в сферу абсолютного бытия. Но и эти привилегированные избранники – пневматики - ничего не выигрывают через дело спасения, ибо они входят в божественную плерому не в полноте своего человеческого существа, с душой и телом, а только в своем пневматическом элементе, который и без того принадлежал к высшей сфере. Вот и разрушительные последствия дисгармонии, анализа без синтеза: отсутствие позитивного жизненного начала - отсутствие объединяющего начала, выраженного равновесием между Божественным и мирским, между общим и частным, абстрактным и конкретным. Это отсутствие позитива означает: жизнь в принципе неорганизуема, ибо она есть нечто асимметричное, она есть бессмысленный хаос, а в социальном плане жизнь-хаос есть анархия. В хаосе все призрачно, неустойчиво, зыбко и делает призрачным не только Бога и всю миссию Христа, но гностические призрачность и анализ практически разрушают единство человечества, заложенное в христианском универсализме. Это нерушимое единство обеспечивается фундаментальным принципом: равноправием, то есть всеобщим человеческим правом всеобщего равенства перед Богом. Гностики постулируют неравенство как данность, ибо Бог призрачен, быть равными перед призрачностью невозможно, а равноправия перед бытием быть не может. Следовательно, кто-то обделен при рождении и, что бы он ни делал, как бы ни пытался спастись, погибнет без следа, ибо принадлежит к касте материальных людей, к низшему сорту человечества. Это – илики. Следующий класс людей не столь неудачлив. Это - психики, доверчивые и примитивные люди, находящиеся под влиянием Демиурга, который узурпировал в головах доверчивых людей власть Всевышнего Бога, подчинив их сознание «христианским зомбированием». Это каста психиков, которые так и погрязнут под властью ревнивого и злобного Демиурга. Они так и будут пребывать вечность в своем низменном и тупом самодовольстве в каких-то неприятных адских просторах вселенной. Третий класс - высшая каста. Это пневматики, или духовные; это гностики, духом ведающие духовный смысл бытия - от рождения. Они избранные от рождения, от рождения спасенные и уготованные для пребывания в сферах абсолютного бытия, в плероме, – в голосе Аллы звучала издевка. - Что бы они ни делали, как бы ни грешили, как бы ни ошибались в этой земной юдоли, преступая законы, крадя, предавая, убивая и сбивая с толку глупцов и невежд, все одно - они спасены заранее. Что тут размышлять? Очень даже удобненько - никакой свободы воли, следовательно, и никакой ответственности ни за преступную мысль, ни за преступное слово, ни за преступное деяние.
- Ну, это только в учении Валентина так, – пробовал защищаться Костя. – У Василида такого разделения нет.
- Такого нет, зато есть другое: на избранных. От всего этого веет каким-то архаичным мраком. Архаичность по обыкновению не склонна к развитию, она статична, следовательно, и сознание гностика статично. И эта косность архаичного сознания, принимающая как нечто обыденное распределение судеб людских еще до рождения и чуждою волею неведомого Предопределения по крепостным кастам в сочетании с представлением о картине хаотичного, разъятого, разорванного, и потому асимметричного, мира порождает несколько явлений: фатализм, фетишизм, магизм и расизм. Нет, не германский расизм с его борьбой за чистоту крови и расы или американский куклусклан, продемонстрированные всему миру в минувшем столетии. Гностики не будут заниматься антропологическими изысканиями округлости или угловатости вашего черепа, измерять, на какой угол косит разрез ваших глаз, кудрявые ли ваши волосы и черны ли они, какого цвета ваша кожа. Нет, они архаичные расисты - по верованиям, по симпатиям. Они расисты идеологические. Они примут в свою эклектичную команду таджикского муллу и китайского шамана, азербайджанского экстрасенса и русского колдуна, американскую гадалку с картами или французского специалиста по каким-нибудь никому неведомым биополям, или португальского телепата... И все это прикроют православно-еретической символикой. Полный интернационал!
- Позвольте... – Гришу опять проигнорировали.
- Но, если вдуматься в тот факт, что картина мира гностиков неверна уже в основных своих постулатах, а именно: жизнь есть призрачный хаос и касты в хаосе статичны и предопределены в категориях Вечности, то вывод напрашивается сам собой, и даже не один. Хаотичность никак не сочетается со статикой, призрачность – с вечностью. Но это вовсе не означает, что носители архаичного, статичного сознания не уверены в обратном. Существует тонкая грань, перейдя которую, вы перейдете из мифологических и поэтических образов восприятия цельности мироздания в попытку философски, хотя и слишком антропоцентрично, слишком по своему образу и подобию, но представить логическую модель мироздания и мгновенно окажетесь в гностицизме. Существует мера этой тонкой грани. Нарушив меру, человек из одного измерения попадает в противоположное, а именно: из области религиозной, церковной мистики он оказывается в области магии. А магия составляет первоначальную суть гнозиса: гностик есть ведун, повелевающий миром духов и знающий таинственные формулы или заклятия.
- Ты перегибаешь палку, – возразил Костя. – Дело не в формулах и заклятиях, а в том, что Бог желает быть познанным. Это и составляет суть гнозиса...
- Это тебе сам Бог сказал? – съязвила Алла.
Костя хотел было сказать, что да – Сам, вспомнив свою беседу с Богом. Но удержался. Алла продолжала свою линию:
- Христианский мистик - не ведун, он ничего не знает. Он может только ставить вопросы, как любой другой человек, но не знает ответов. Мистик чувствует, но не ответ, не знание и не ведение чего-либо конкретного, например - сколько ангелов есть под землей или на небе, или в какое время полуночи и на каком перекрестке, под какими именно тремя соснами или березами надо принести одному из духов в жертву петуха, черную кошку или барана, чтобы сглазить или уничтожить врага или соседа, или, совсем наоборот - приворожить возлюбленную... Мистик чувствует совсем другое - не узкую частную потребность в чем-то узко конкретном, что есть прикладное желание. Но чувствует он то глобальное, что вместе с тем его личное, конкретное. Но ощущает он то абсолютное, без которого не может существовать его личное, относительное.
- Подожди, Алла, Костя и говорил как раз о соединении ЗНАЮ и НЕ ЗНАЮ... – Впервые за долгое время заговорила Оля.
- Да ладно, Оля, взаимопонимания здесь уже не получится, – отозвался Костя. Но Алла не услышала или сделала вид, что не услышала. Она продолжала:
- Мистик чувствует общее в частном человеке, то есть все то, что расщепляет и разъединяет гностик. Одним словом, он чувствует единство мироздания и эмоциональную свою связь с ним. Более того, мистик чувствует свою ответственность за эту цельность. Как Данте чувствовал цельность и единство своего «Я» и мира перед его Творцом и испугался за нарушение равновесия этого мира по своей вине настолько, что прозрел гармонию мира в величественных образах. Он был мистик. И этот его страх, и ответственность есть не что иное, как старое и когда-то затертое понятие страха божьего. Так вот, этот страх и эта ответственность за нерасторжимое мировое единство и есть та мера, что отделяет непроходимой пропастью веру от суеверия, мистику от магии и верующего человека от гностика, якобы знающего все ответы на все вопросы, знающего – как надо. В этом отличие Данте от Беме, Августина от Парацельса, Владимира Соловьева от мадам Блаватской или Отца Меня от гуру Дугина и так далее...
Снова воцарилось молчание за столом. На этот раз – не напряженное, а безнадежное какое-то.
- Ну что же, мне пора идти. Спасибо за вино. – Алла сохраняла невозмутимость. Такое впечатление, что просто прочитала лекцию перед студентами.
Алла с Ольгой ушли. Гриша налил себе остатки вина из бутылки, закурил:
- Ну что, братцы, надавали нам оплеух, блин!
- Да почему оплеух? Непонимание полное... Такое впечатление, что под гнозисом мы и она понимаем разные вещи... – отозвался Костя.
- А мне понравилось то, что она говорила, и то, как говорила. У человека есть четко выраженное собственное мнение. Пусть категоричное, но свое. А я вот все время колеблюсь, сомневаюсь... – Витя тоже закурил.
- Думаешь, это плохо – сомневаться? – спросил его Гриша.
- Плохо или хорошо – не знаю. Только я от этого мучаюсь. А эта Алла, по-видимому, подобного рода мучений не знает.
- Вот-вот. Нападая на гностиков, она продемонстрировала свое незыблемое ЗНАЮ. То есть как раз то, что так ревностно обличала. – Костя взял с письменного стола бумаги, которые до прихода гостей изучал Гриша. – Уровень ЗНАЮ в области сознания... Посмотри это, Витя. Если у вас, ребята, не окончательно испортилось настроение и есть еще силы, то я бы кое-что еще рассказал, до чего допер вчера вечером.
- Отлично! – оживился Гриша. – Всего-то девять часов...
29.
Слова, слова, слова...
Вильям Шекспир. «Гамлет»
Идея Бытия, к которому мы имеем доступ только через язык, у Хайдеггера просматривается совершенно очевидно; идея языка, который не во власти человека, потому что не человек думает на каком-то языке, но язык мыслит себя в человеке. И именно плетения языка передают особые отношения человека с Бытием.
Умберто Эко. «Отсутствующая структура: введение в семиологию»
- Когда мне в видении явился Бог и Библиотека, то Бог явился не целиком...
- Конечно! – воскликнул Гриша. – Это, естественно, была твоя проекция, тут и к попу не ходи.
- Я не это хотел сказать. Тезис о том, что все есть проекция нашего сознания, хорош, но я не об этом. Если бы Бог явился целиком, то и я полностью преобразился бы. Так, как это случалось со многими мистиками и святыми. Но то, что Он говорил мне – очень важно. Вчера мне открылись Его слова в новом ракурсе, проясняющим очень многое.
- Поясни. Мне это очень интересно, так как несколько лет назад мне тоже явилось нечто и, кстати, после этого моя жизнь и мои ценности поменялись капитально, – сказал Витя.
- Тебе Он, по всей видимости, явился в полноте означаемых лексикода пятого уровня, если выражаться жаргонным языком. Мне же – лексикода четвертого уровня. Предельный для человека и исчерпывающий уровень Его проявленности, - тот, что являлся святым, - это вся полнота означаемых лексикода шестого уровня. Там происходит полное преображение человека. Об этом, собственно, Он мне в видении и говорил, но понадобился понятийный аппарат семиологии, в частности понятия кода и лексикодов, чтобы то, что Он говорил, прояснилось окончательно. Конечно, это все равно только модель, но очень удобная...
- Ну-ка, ну-ка! – заволновался Гриша. – Я в семиологии не силен, поэтому про лексикоды не слышал.
- Собственно, ничего совсем нового я не скажу, только структурирую все это по-иному, – отвечал Костя. – Начну же с напоминания о том, что еще Будде приписывается высказывание, что у каждого из нас ежесекундно проносится не менее миллиона мыслей. Только девяносто девять и девять десятых, а то и еще больше из них, не осознается нами. Все остальные мысли – в бессознательном.
- Именно мысли?
- Да, именно мысли. Выраженные языком, каждому слову которого соответствуют означаемые в виде той или иной совокупности картинок, звуков и ощущений. Удивительная интуиция Жака Лакана позволила ему в середине двадцатого века сделать следующее высказывание: «Бессознательное структурировано как язык».
- Тут Будда и Лакан – единомышленники, извиняюсь за каламбур, – улыбнулся Витя.
- Все-таки, ближе к семиологии... – торопился Гриша.
- Так вот, семиология, или, как ее проще называют, семиотика – это, можно сказать, некий способ рассмотрения всего, чего угодно, как сконструированного и функционирующего подобно языку. В этом «подобно» заключена вся суть метода. Все может быть описано как язык. Следовательно, семиотика - это перенос метафоры языка на любые, в том числе и неязыковые явления. Одним из принципов, на которых основывается семиотика, является расширение значения лингвистических терминов. Таким образом, метод семиотики - это рассмотрение чего угодно как метафоры языка или, говоря иначе, метафорическое описание чего угодно в качестве языка.
- Постой! – всполошился Гриша. – Мы же с Юркой тебе как раз об этом на даче говорили.
- Говорили. Про мир, как Текст. Но я тогда не стал вас развенчивать, как изобретателей велосипеда.
Витя уже несколько минут выглядел отстраненным и даже настороженным. Он, безусловно, изучал семиотику, и все, что говорил сейчас Костя, не было для него внове. Но за восемь лет после университета он многое пересмотрел. Наконец, решил вмешаться в разговор:
- А не кажется ли тебе, Костя, что все устремления таких философов-постмодернистов, развивавших семиотику, как Барт и Деррида, направленные на выявление и разрушение отношений власти, скрытых в языке, привели, в конечном итоге, к созданию очень сильных и на деле агрессивных идеологий? За что боролись, на то и напоролись. И это было неизбежно, поскольку семиотика сама является идеологией, навязывающей довольно узкое и исключительное мировоззрение своим адептам.
- Хм. От твоих слов так запросто не отмахнешься, но сейчас я не хочу спорить. К тому же, я предупреждал, что речь пойдет о модели, а если понимать все это в русле взаимоотношений НЕ ЗНАЮ и ЗНАЮ, о которых вы сегодня прочитали в моих записках, то, возможно, мы и избежим идеологизации, тем более агрессивной. А что там получилось у Барта с Дерридой - об этом можно будет как-нибудь отдельно поспорить.
- По-моему, мы отвлеклись, – встрял Гриша. – Ты обещал рассказать про лексикоды...
- Да. Вся эта песня началась еще с Хайдеггера, который утверждал, что Бытие говорит через нас посредством языка; не мы говорим на языке, но нас проговаривает язык. Это подхватил и Витгенштейн, и Лакан, и постмодернисты. К Хайдеггеру я еще вернусь. А сейчас напомню банальное определение, оба вы знаете: у нас имеется некая связь означающего, то есть, некоего звукоряда или написанного слова, с означаемым – тем комплексом смыслов – картинок, звуков и ощущений, которые появляются, когда мы слышим или читаем означающее. Например, означающему «яблоко» соответствует означаемое: образ этого фрукта, большого или маленького, красного или зеленого, кислого или сладкого. Так вот: означающее и означаемое связываются такой штукой, как код. При этом код – это простейший клей, связующий означающее с теми или иными означаемыми.
- Что значит простейший?
- Это значит, что речь идет об однозначных сообщениях. Если мы говорим о фруктах, то яблоко и означает не что иное, как фрукт. Но, если мы будем говорить, например, о «яблоке раздора», то тут мы имеем уже два порядка означаемых, которые связаны с означающим кодом и лексикодом. Лексикод – это код второго порядка.
- А «яблоко с дерева познания добра и зла»?
- Ты забегаешь сильно вперед. Это библейское яблоко мы можем осознавать и через код, что дает нам примитивное толкование, и через лексикод первого порядка, но в принципе это самое библейское яблоко может быть осознано и через лексикоды высших порядков, вплоть, наверное, до шестого.
- А что за порядки лексикодов? Если сообщение неоднозначно, то тут клеем, связывающим означающее с означаемым, будет лексикод. Какие еще порядки нужны?
- А вот какие: дело в том, что степень неоднозначности может быть разной. Например, какой-нибудь анекдот про Холмса и Ватсона, который сам по себе - неоднозначное сообщение, будет по-разному понят человеком, который смотрел фильм с Ливановым и Соломиным, и тем, кто не смотрел. Особый смак анекдота будет доступен будет только тому, кто фильм смотрел. То есть для того, кто смотрел фильм, означаемые будут связаны со всеми лексикодами и кодами, на которых держится и сюжет фильма, и игра актеров, и еще многие факторы. Здесь мы имеем лексикод второго порядка. Сюда же относится переживание поэзии и метафор. На этом уровне появляются уже не только образы, но и сложные комплексы телесных ощущений. Совокупность переживаний, которые вызываются символической поэзией и разного рода эзотерическими текстами, базируется уже на лексикодах третьего порядка. Здесь я опять вспомню Хайдеггера, который на склоне лет ударился в эзотерику и стал изучать таких эзотерических поэтов, как Гельдерин, Тракль, Рильке и Рембо.
- А разве не столь изощренную поэзию нельзя воспринимать на уровне третьего лексикода? – вопросы задавал пока только Гриша. Витя молчал.
- Вот! Можно! И не только поэзию! Тут мы имеем парадокс: с одной стороны, существуют тексты, которые расширяют сознание до третьего лексикода, а с другой стороны, если сознание человека уже расширено до возможности воспринимать третий и дальнейшие лексикоды, то он и кулинарную книгу сможет прочитать, как эзотерический текст или поэму. О лексикодах четвертого, пятого и шестого уровня говорить трудно. Могу лишь отметить, что с каждым новым уровнем лексикода мы имеем все более сложно закрученные означаемые – образы, звуки и ощущения. И – все более абстрактные. Так вот, теперь о Слове. О Боге. Если на первом уровне – уровне кода – Бог представляется старичком, сидящим на облаке, или, в лучшем случае, изображением иконы, то на уровне шестого лексикода – это предельное переживание всей совокупности человеческого опыта, о котором и говорил Бог, явившийся мне в видении.
- И икона тоже, как я понимаю, является означающим, которое для одного человека может означать просто рисунок, а для другого – огромный комплекс переживаний. Икона, как знак, как язык? – произнес Витя.
- Да! И не только икона, но и что угодно. Здесь и проявляется основная посылка семиотики о перенесении метафоры языка на любое явление. Кстати, про икону: если возле иконы ты переживаешь сильные телесные ощущения, какие-то потоки внутри идут, то ты воспринимаешь ее на уровне, как минимум, второго уровня лексикода. Ну а когда происходят чудесные исцеления, то тут задействуются лексикоды четвертого или пятого порядков... И, кстати, о гностиках и постмодернизме: сейчас я понимаю отчетливо, почему гностики считали, что Христос, казнимый на кресте, - лишь тень Логоса, который проносится через Эоны к Плероме. Логос во всей полноте означаемых шестого уровня лексикодов никак не убить!.. Теперь же я хочу, чтобы вы еще раз прочитали текст моей «беседы с Богом», чтобы она случилась у вас с этого ракурса. (Прочти еще раз и ты, пытливый читатель, главу 17 и ты не пожалеешь!)
После повторного прочтения текста Гриша сиял: его буквально разрывало от восторга. Витя же погрузился в размышления.
- Что ты загрустил? – спросил его Гриша.
Витя отвечал словами Пушкинского Сальери:
- «Музыку я разъял, как труп, поверил я алгеброй гармонию»... Права в чем-то Алла насчет разъятия и анализа. Мне кажется, что семиотика делает жизнь более понятной, а следовательно, более предсказуемой и комфортабельной. Она служит эффективной психологической защитой - защитой против реальности. Реальность в своей наготе слишком ошеломляюща и слишком опасна для наших ограниченных «Я» и наших лелеемых фиксированных идей. С ней гораздо легче иметь дело, если предварительно свести ее к знакам...
Костя положил другу руку на плечо и горячо произнес:
- Поверь, что все, о чем я говорил – плод не анализа, но откровений. И, кстати, то, что касается четвертого, пятого и шестого уровней лексикодов, я представляю довольно-таки туманно...
- А почему у тебя именно шесть уровней лексикодов? – поинтересовался Гриша.
- Чисто интуитивно... Возможно, в дальнейшем все это прояснится...
- И все-таки, еще Рене Генон предупреждал, что Апокалипсис наступит тогда, когда и мир, и Бога оцифруют, так что ты, вкупе с остальными постмодернистами, приближаешь конец света... – Витя оставался озабоченным. – Алла бы сказала, что ты окончательно потерял страх Божий...
- Ты что же, на стороне Аллы? – недоумевал Гриша.
- Я ни на чьей стороне. Костя мне друг, и мне симпатична его устремленность к познанию. Только такой подход кажется чересчур механистичным. И для меня лично в этом вопросе остается мно-ого непонятного.
Гриша закурил и откинулся на спинку кресла:
- То, что делает Костя, можно назвать десакрализацией сакрального. Это действительно опасная процедура, которая может привести неокрепшую психику к безумию. Церковь, например, этого бы не только не одобрила, но и, пожалуй, анафеме бы предала. Церковь ведь боится, что люди станут свободными и, следовательно, неуправляемыми, выйдут из слепого подчинения.
- А я скажу, что самое-то сакральное так и остается тайной, причем еще большей по мере того, как мы к ней придвинулись вплотную, – Костя начал нервничать.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду, что после того как Бог (как Слово, как творение человека) стал хоть как-то понятен через семиотические модели, мы приблизились к тому, что в принципе непознаваемо. Я неверно сказал сейчас, что Бог – творение человека. Нет, человек проявляет Бога из Того, что непроявлено и представляет Собою абсолютную тайну. И в сегодняшнем нашем разговоре мы проявили из этой тайны еще один кусочек, присвоив Богу еще один аспект означаемых.
- И все же меня беспокоит, что сделано это было путем операций анализа, хоть и интуитивного. Синтеза здесь нет, – Витя покачал головой.
Костя помолчал минуту, потом произнес тихо:
- Я согласен с тобой, Витя. Теперь необходим синтез. Но как к нему прийти?
30.
Жертвующий и жертвуемое – одно и то же существо. Эта идея единства избавителя и избавляемого красной нитью пронизывает все алхимические сочинения. «Един камень, едино снадобье, един сосуд, едино управление процессом, един распорядок» – вот ключевая формула загадочного языка алхимии.
Карл Густав Юнг. «Символ превращения в мессе»
Сентябрь прошел быстро и довольно суматошно - так показалось Косте. Помимо лекций в УПМе он подрабатывал – давал уроки английского языка. В университете Костя читал лекции два дня в неделю: в понедельник и четверг (по две пары в каждый из этих дней). За несколько сентябрьских занятий (два из них Хлопонин попросил для организационных вопросов) слушатели 31-й группы познакомились с философией Ницше, Анри Бергсона, а также феноменологией Эдмунда Гуссерля. Очередное занятие в начале октября Костя планировал посвятить основной работе Мартина Хайдеггера «Бытие и время».
Вите, который вместе с Костей окончил факультет философии, все эти темы были хорошо знакомы, но он неизменно присутствовал на каждом занятии. Когда Костя сказал ему, что зачет поставит автоматом и Вите нет необходимости ходить на его лекции, и он может заниматься в это время своими делами, тот ответил, что дело у него в жизни только одно и присутствие на лекциях только способствует этому.
Вообще, группа оказалась довольно дисциплинированная и даже дружная. Никто не пропускал занятий, только Соня Вознесенская периодически опаздывала. В нее Костя, откровенно говоря, влюбился. Но кроме редких неосторожных взглядов ничем себя не выдавал и давал волю своему чувству лишь в ночных грезах. Сам Костя чувствовал на себе все возрастающее внимание Вики Станкевич: она оказывалась рядом то в буфете, то по пути к метро. Вика Косте тоже нравилась, и хотя она как-то мимоходом призналась, что была бы не против, если бы Костя пригласил ее в театр или кафе, он пока робел.
Зато с Платоновыми у Кости и Вити за сентябрь сложились почти дружеские отношения. Часто после занятий они гуляли по городу, обсуждая поначалу общие философские и психологические вопросы, но постепенно беседы становились более откровенными и касались событий жизни всех четверых. Два раза Костя с Витей были у Платоновых в гостях в маленькой уютной квартирке на «Лесной». Несмотря на скромную учительскую зарплату, Михаилу и Саше удалось собрать замечательную библиотеку. Тут были редкие книги по философии, психологии и эзотеризму, а также со вкусом подобранная современная художественная классика: Борхес, Гессе, Кафка, Мюзиль, Пруст, Фаулз, Сарамаго, Эко, Павич, Кундера...
В ночь перед лекцией о Хайдеггере (второго октября) Косте приснился странный и тревожный сон. Сон был красочный, отчетливый и запомнился очень хорошо. Снилось Косте, что он входит в церковь и видит, что там, возле самого алтаря, полсотни людей предаются оргии. Все раздеты и совокупляются в самых разнообразных позах. Костя, удивленный и смущенный, пытается произнести речь. Говорит он о том, что в Средневековье народ был пропитан страхом и страдал под гнетом феодалов и церкви, поэтому содомия и блуд были необходимы для соблюдения некого равновесия; в наше же время, когда доминируют и так свободные нравы, необходимы именно воля и воздержание – опять же для равновесия. Участники оргии не слушают его. Тут Костя замечает священника – древнего старца, невозмутимо взирающего на безобразную оргию с какого-то возвышения. Костя подходит к священнику. Шум оргии стихает, постепенно растворяются и исчезают и сами ее участники. Остается только священник. Вглядевшись пристальнее, Костя замечает, что старец как будто бы бесплотный прозрачный призрак. Старец говорит: «Я достиг совершенства как дух, подвергнув себя невыносимой казни». – «Какой казни?» – спрашивает Костя. Старец не отвечает, но Костя видит, как это происходило: к священнику подходит некто, чьи черты различить трудно. Он вооружен мечом. Этот свой меч вонзает он в старца. Затем разрубает его на несколько частей и с отрубленной головы сдирает кожу. Потом заворачивает части священника в холстину и сжигает их на алтаре. Снова Костя видит перед собой старца, который произносит: «Вот это и есть моя невыносимая казнь». Произнеся эти слова, священник широко открывает рот и выплевывает свои внутренности, постепенно выворачиваясь наизнанку и превращаясь в обрубок человека.
Проснулся Костя резко и сразу вспомнил сон. Его охватило отвращение и какое-то недоброе предчувствие. Было десять часов утра. Лекция начиналась в два часа. Умылся и приготовил завтрак. Но есть не хотелось. Отвратительные образы сна стояли перед глазами. Беспокойство не уменьшалось, а, напротив, нарастало. Позвонил Грише – Гриша слыл опытным толкователем сновидений в духе юнгианского психоанализа. В трубке послышался заспанный голос (Гриша редко просыпался раньше двенадцати, зато до пяти утра сидел в Интернете или за книгами):
- Что случилось? Что тебе приспело так рано?
- Извини, у меня сегодня ответственная лекция, а я в совершенно нерабочем состоянии. Мне приснился странный и отвратительный сон...
Выслушав содержание сна, Гриша проснулся окончательно и даже оживился:
- Дружище, да это же судьбоносный сон! Ты на пороге какого-то преображения или мощного события. Я где-то год назад прочитал в одной из статей Юнга про очень похожий сон или видение некого Зосимы – греческого алхимика. Давай-ка я найду эту статейку и минут через десять перезвоню тебе.
Позвонил он минут через сорок. Голос его был бодр:
- Слушай, действительно этот Зосима видел очень похожий сон, который Юнг назвал инициационным. Только у Зосимы был жрец, которого расчленили, сожгли, а потом он сам себя сожрал. Жрец добровольно подвергает себя казни, которая его преображает. Но он также приносится в жертву тем, кто совершает жертвоприношение: его расчленяют ритуальным способом. Так что твой сон - о принесении себя в жертву с целью какого-то преображения.
- А что означает сдирание кожи с отрубленной головы?
- Вообще у многих народов скальпирование и свежевание в священных ритуалах символизируют превращение, переход из худшего состояния в лучшее. Прообраз этого обновления – линька змей, которые ежегодно сбрасывают старую кожу. В твоем случае кожа сдирается только с головы: скорее всего это объясняется тем, что основная идея сна – духовное превращение. Юнг, кстати, пишет, что жертвующий и жертвуемый – одно и то же существо. Символ такой жертвы – уробор, змей, пожирающий сам себя. В видении Зосимы его место занимает жрец, который в роли жертвующего пожирает самого себя в роли жертвы. Подобным же образом при Евхаристии Христос пьет собственную кровь и ест свою плоть.
- Но священник из моего сна не ел себя. Он, наоборот, изблевал себя самого, вывернувшись наизнанку.
- Это деталь говорит о том, что происходит или должно произойти нечто, что обнажит твою внутреннюю суть. А принесение себя в жертву остается. Твой священник же сказал, что достиг совершенства, предав себя жуткой казни.
- И что это значит?
- А вот послушай, что пишет Юнг о причастии: «Вершащееся в мессе ритуальное событие имеет два аспекта: человеческий и божественный. С человеческой точки зрения, происходит предложение Богу неких даров, одновременно означающих самоотдачу священника и прихожан, предающих себя Всевышнему. Ритуал освящает дары и тех, кто их подносит. Оно символически изображает Тайную вечерю Господа с учениками, его страсти, смерть и воскресение. Однако с Божественной точки зрения все это лишь скорлупа, внутри которой развертывается не человеческое уже, но божественное действо. На какой-то миг жизнь Христа, вечная и вневременная, становится зримой и выстраивается во временную последовательность, пусть и в сжатой форме священнодействия. Христос воплощается в человека, страдает, умерщвляется, сокрушает мощь преисподней и воскресает во славе. Присутствие самого Божества связывает все составляющие жертвенного акта в мистическое единство, так что это сам Бог есть тот, кто предлагает себя в жертву в священных субстанциях, священнике и прихожанах – и кто в человеческом обличье Сына сам же себя приносит в жертву Отцу во искупление грехов» .
Поговорив с Гришей, Костя несколько успокоился и даже воодушевился мыслью о возможном духовном превращении. Но где-то в глубине его сознания оставалось какое-то тревожное предчувствие.
Когда в два часа Костя вошел в аудиторию на втором этаже, группа была в сборе. Даже Вознесенская не опоздала. Костя приветствовал собравшихся (еще с первых занятий они перешли на «ты»), взошел на кафедру и начал:
- Сегодня мы поговорим об основополагающей работе Мартина Хайдеггера, ставшей фундаментом современного экзистенциализма, – книге «Бытие и время»...
31.
Зов обращен к присутствию, как к виновному или, в предостерегающей совести, указывает на возможное «виновен». Если бы только это «виновен», единодушно ощущаемое в опыте и толкованиях совести, не получало столь разные определения! И поддавайся даже смысл этого «виновен» единодушному осмыслению, экзистенциальное понятие этого бытия-виновным лежит в темноте.
Мартин Хайдеггер. «Бытие и время»
- Основным философским вопросом Хайдеггер считал вопрос о бытии, который оказался забыт во всей истории философии. Поэтому цель своей работы Хайдеггер видел в том, чтобы извлечь тему бытия из забвения и ответить на вопрос: что такое бытие? То есть, обнаружить смысл бытия. Причем бытия особого вида – человеческого бытия. В связи с этим Хайдеггер различает неподлинное и подлинное бытие. Основные черты первого – двусмысленность, болтовня, любопытство, падение. Главная же характеристика подлинного бытия – совесть. При такой постановке вопроса – поиске смысла человеческого бытия – обычный философский язык, которым пользовалась вся предыдущая философия, абсолютно неприменим. Бытие человека – всегда «бытие-в». Бытие-в-мире это основа и условие человеческого существования. Бытие-в-мире показывает изначальную историчность человека, его конечность и временность. Но озабоченность настоящим превращает жизнь в боязливые хлопоты и прозябание повседневности. Такая жизнь, как проявление неподлинного бытия, нацелена на личные предметы и преобразование личного мирка. Эта нацеленность анонимна и безлична. Она погружает человека в безличный и анонимный мир, где никто ничего не решает и потому не несет никакой ответственности. Главная характеристика мира повседневности – стремление удержаться в наличном, настоящем, избежать предстоящего, то есть смерти. Сознание человека здесь не в состоянии отнести смерть к себе самому. Это приводит к размытости сознания, к невозможности обнаружить свою самость.
Костя оглядел аудиторию. Платоновы внимательно слушали. Вознесенская рисовала в тетради каких-то чертиков. Вика Станкевич откинулась на спинку стула и взирала на Костю чуть прищурившись и слегка наклонив голову вправо. Иван Куренной о чем-то тихо шептался с Витей Назаровым. Рада Григорьева, подперши подбородок руками, глядела в окно. Со второй парты на Костю смотрели смущенные глаза Зины Кравчук. Костя попробовал придать своему голосу бодрость и продолжал:
- С другой стороны, структуру человеческого бытия в ее целостности Хайдеггер обозначил как заботу. Человек имеет исток своего бытия в заботе и никогда не будет выпущен из этого истока. Определив заботу как забегание вперед, Хайдеггер подчеркнул, что человеческое бытие есть не то, что оно есть, поскольку оно постоянно убегает от себя, ускользает вперед. То есть оно есть всегда своя собственная возможность. Этот момент заботы Хайдеггер обозначил как проект. Человеческое бытие – это бытие, проектирующее само себя; человек – это всегда нечто большее, чем он есть в данный момент. Каждый из моментов заботы есть, одновременно, определенный модус времени. Бытие-в-мире есть модус прошлого. Забегание вперед – модус будущего, бытие-при – модус настоящего. Эти три модуса, взаимно проникая друг в друга, и составляют собственно заботу. Взаимно проникающие друг в друга моменты времени – прошлое, настоящее и будущее – существенно отличаются от объективного времени. Прошлое это не то, что осталось позади, чего уже больше нет. Напротив, оно постоянно присутствует и определяет собой как настоящее, так и будущее.
- Значит ли это, что психологическое время идет в противоположную сторону, чем физическое? – Спросил Михаил Платонов. Ответ он, конечно, знал, а в вопросе этом звучал комплекс «первого ученика».
- Да, Миша. В отличии от физического времени, которое мыслится как некая однородная непрерывная линия, состоящая из моментов «теперь», прошлое выступает у Хайдеггера как фактичность или заброшенность. Настоящее – как обреченность вещам, как подручность, как бытие-при. Будущее – как постоянно воздействующий на нас проект. В этом смысле экзистенциальный поток времени идет не от прошлого к будущему, но в обратном направлении – время временится из будущего. Неподлинное бытие – перевес моментов настоящего – выражается в том, что мир вещей заслоняет от человека факт его конечности. Подлинное же бытие выступает у Хайдеггера как осознание человеком своей историчности, конечности и свободы. Оно возможно и осуществимо только перед лицом смерти. В подлинном существовании на первый план выступает будущее, бытие-к-смерти. Смерть в широчайшем смысле есть феномен жизни. Смерть нужно рассматривать как предстояние. Смерть – это возможность бытия, причем, последняя возможность, самая широкая возможность, возможность возможностей, которую человеческое присутствие должно всегда брать на себя. Смерть и открывает человеку смысл его существования. Со смертью человек стоит перед самим собой. Именно в смерти, в бытии-к-смерти и раскрывается, по существу, сама человеческая возможность быть. Смерть открывает саму человеческую самость, предельно обнажая смысл человеческого бытия. Пока человек жив, пока он заброшен в мир, он брошен в эту предельную возможность, в саму смерть. Обыденное существование либо не задумывается над этой проблемой, либо не желает или боится признавать этот факт. Я бы сказал, что человек начинает Жить с большой буквы только с того момента, когда он ясно, отчетливо и без каких-либо компромиссов осознает свою смерть. С этого момента его жизнь – это бытие-к-смерти.
- Можно вопрос? – поднял руку Куренной. – Скажи, пожалуйста, Константин, а для тебя этот момент уже пройден? То есть ты уже не отмахиваешься от своей смерти, осознаешь ее?
Вопрос этот застал Костю врасплох. Ему очень хотелось ответить, что да, мол, осознал и не бегаю от этого в повседневные хлопоты. Куренной, хотел он того или нет, попал в некую брешь Костиного сознания. В долю секунды множество мыслей и образов пронеслось в его уме. Он вдруг отчетливо осознал, что вся его манера философствования, поиска ответов на вечные человеческие вопросы и есть изощренная форма того самого неподлинного бытия, о котором писал Хайдеггер. Бегство от осознания смерти. Костя много думал об этом, размышлял над словами классиков, развивал теории, но от осознания своей собственной смерти он всегда отмахивался и бежал в рассуждения. Смерть присутствовала на заднем плане, но никогда не решался Костя взглянуть на нее, взглянуть и испытать тот самый ужас полнейшей своей обреченности и безысходности, о котором он собирался говорить дальше. Осознание такой, казалось бы, банальной вещи было ошеломляющим. Костя густо покраснел, стал быстро ходить по кафедре взад-вперед и, вынув платок, долго откашливался, чтобы хоть как-то оттянуть ответ. Видя замешательство преподавателя, группа оживилась. Даже Рада уже не скучала, и Соня, перестав рисовать, с интересом наблюдала за тем, как Костя выйдет из этой ситуации. Куренной выглядел довольным: ему удалось ловко осадить этого молодого умника, а заодно и выставить себя перед женщинами группы.
Наконец, Косте удалось взять себя в руки: с момента вопроса Куренного прошло всего секунд десять, но Костя свое замешательство воспринимал, как длящееся не меньше получаса (вот вам и разница между физическим и психологическим временем!). Он понимал, что врать и себе и группе – худший выход из положения: все и так все прекрасно поняли. Поэтому он тихо произнес:
- Нет, Иван, я не могу с уверенностью сказать, что это так...
Ему было стыдно смотреть на слушателей. Хотелось убежать и больше не возвращаться в эту аудиторию, но здравый смысл перевесил: бегство было бы уже полным ребячеством. Тем не менее, Костя был растерян, мысли его растекались. Пытаясь собрать мысли, чтобы как-то продолжить лекцию, Костя продолжал ходить по кафедре.
- Что ты Иван? Зачем человека застыдил? – заступился Миша Платонов.
- Не собирался я никого стыдить, – отозвался Куренной. – Я вопрос по теме задал...
- В самом деле, - продолжал защиту Михаил, - кто из нас здесь может похвастаться, что у него этот вопрос решен? Кто смерти в лицо заглянул? Никто! Так что, Костя, ты не смущайся и продолжай. Интересно...
- Да, конечно же, интересно! – поддержала Вика.
Раздалось еще несколько подбадривающих голосов. Костя натянуто улыбнулся:
- Продолжим... Хайдеггер писал, что эта предельная возможность приоткрывается человеку через Ужас. Это и есть так называемая экзистенциальная ситуация. Ужас в корне отличен от боязни и страха. Мы боимся всегда того или иного, но чего-то конкретного. Ужас же совершенно непредметен. Эта неопределенность является для Хайдеггера принципиальной. Брошенность в смерть приоткрывается человеку именно через Ужас. Но, как пишет Хайдеггер, - Костя из осторожности стал говорить уже не от себя, а ссылаясь на первоисточник, - посредством Ужаса человеческое существование не уничтожается. Как раз, наоборот, в Ужасе перед Ничто, в этой экзистенциальной ситуации приоткрывается и сущее, как таковое. Однако подобные ситуации Ужаса, экзистенциальные ситуации случаются редко. Человек, как считает Хайдеггер, склонен вытеснять и заслонять от себя свою смерть. Человек не видит сути смерти. Но смысл человеческого бытия как раз и состоит в постоянном выходе за пределы себя, в бытии-к-смерти...
Костя сделал небольшую паузу. В аудитории повисла тишина. Группа, благодаря неожиданному инциденту, как будто сплотилась. Все были внимательны и ждали продолжения.
- Обратимся опять к совести. Более пристальный анализ совести вынуждает интерпретировать ее как зов. Зов – это призыв к человеческому бытию стать самим собой, обрести свою подлинность. Зову совести отвечает возможность слышания. Зов пробуждает спящее, неподлинное человеческое существование и пробуждает слышание. Причем, если обыденное состояние захвачено болтовней, двусмысленностью, шумом, то зов действует бесшумно, молчаливо, но для человека зов совести воспринимается, как удар молнии. Он внезапен. Это всегда некое потрясение. (О да! Костя только что имел возможность прочувствовать это на самом себе.) Зов совести настигает человека и призывает его к своей самости. Зов совести зовет против ожидания и против нашей воли. Принимая зов, мы принимаем вы-зов. Мы выбираем самое себя. Совесть обнаруживает себя как зов заботы. Далее Хайдеггер отмечает, что прежде всего в голосе совести обнажается вина. Причем, бытие виновным – это не некое этическое состояние. Бытие виновным означает бытие задействованным. Быть-в-мире, а мы всегда в мире, - это уже и означает быть виновным. Быть виновным – это и есть собственно быть. Итак, подлинная человеческая самость, которую искал Хайдеггер, была им найдена. Это бытие-к-смерти, ужас, забота, совесть, зов и бытие виновным...
Костя еще раз оглядел слушателей. Казалось, что атмосфера в аудитории достигла какого-то накала. Тишина и неподвижность. Восемь пар внимательных, настороженных глаз.
- У вас есть какие-то вопросы?
Руку поднял Витя Назаров. Костя удивился: какие вопросы по Хайдеггеру могут быть у Вити, который прочитал почти все его переведенные работы? Но вопрос был не о Хайдеггере:
- Когда речь зашла о бытии виновным, со мной что-то случилось. Возник какой-то мощный резонанс. Чувство какой-то глубинной необъяснимой вины мучает меня, сколько я себя помню, а сейчас оно обострилось до предела, – голос Вити дрожал.
У Кости внезапно случилось deja vu. Все это уже когда-то было. И эти люди... Только как будто не здесь... Что-то неуловимое, но крайне важное, мелькнуло вдруг перед внутренним взором... И опять – ощущение присутствия в Библиотеке... Костя вышел из оцепенения, когда услышал, как язык его сам уже произнес следующую фразу:
- В этой аудитории присутствуют люди, перед которыми ты действительно виновен. – Мозг отчаянно сопротивлялся: с какой стати виновен? в чем? причем тут эти люди? Но язык продолжал:
- Скажите, кто из вас чувствует, что именно перед ним виновен этот человек?
По аудитории пронеслась волна недоумения. Пронеслась и затихла. Вопреки здравому смыслу происходило нечто необъяснимое. Но столь явно, что отмахнуться от этого было невозможно. Раздался неуверенный голос Саши Платоновой:
- Кажется, передо мной...
- И передо мной тоже – произнесла Вика Станкевич.
- Что происходит? У меня аж живот свело! И... и передо мной тоже?! – Удивленно пробасил Куренной.
Робко подняла руку Зина:
- Я тоже что-то чувствую...
- Господи, да что же это такое? – Рада опустила голову на руки и разразилась рыданиями.
Миша Платонов был растерян и напуган не меньше остальных:
- Похоже, Витя, и передо мной тоже. Хотя я ничего не понимаю. Разбудите меня! Это сон какой-то...
- Да вы что, очумели все тут? – Соня Вознесенская засмеялась. Тело ее вздрагивало, потом стало трястись, и смех перешел в водопад слез. Соня забилась в истерике, и Миша Платонов бросился поддерживать ее и успокаивать.
Витя стоял посреди аудитории застыв и разведя руки. По щекам его катились слезы. С Костей тоже происходило нечто непостижимое. Засосало под ложечкой и откуда-то снизу живота накатывали волны не то чтобы забытой, а какой-то нездешней обиды, обиды безнадежной, отчаянной. Ноги ослабли – Костя попытался было встать, но не смог. Пересохшими губами он проговорил:
- Выходит, Витя, что и передо мной тоже...
- Простите меня, простите, пожалуйста... – шептал Витя.
Косте удалось подняться. Он почувствовал, что в этой ситуации должен быть кто-то крайний, и эту роль предстояло взять на себя именно ему. Он подошел к Вите, обнял его и произнес:
- Я прощаю тебя, за что бы то ни было. Прости и ты меня.
- Прости меня, – проговорил Витя.
- Я прощаю тебя.
Костя ощутил облегчение:
- Подойди, Витя, к каждому и попроси прощения.
Минут двадцать в аудитории раздавалось: «Прости меня. Я прощаю тебя». Слезы, вздохи облегчения, объятия. Потом все стихло. Люди стояли, ошеломленные происшедшим, чем-то огромным, непостижимым, тем вихрем чувств и ощущений, который накрыл их всех вопреки всякому здравому смыслу. Молчание нарушил Костя:
- У нас по расписанию еще больше полутора часов осталось. Давайте сделаем перерыв на пятнадцать минут, а потом попробуем разобраться с тем, что случилось.
Он вышел из аудитории слегка покачиваясь и направился к буфету, намереваясь выпить крепкого кофе, чтобы как-то преодолеть накатившую слабость. В буфете не было очереди, и Костя заказал две чашки двойного кофе без сахара. Руки его тряслись.
Но не успел Костя допить первую чашку, как в буфет вбежал Миша Платонов. Он находился в состоянии крайнего возбуждения:
- Там Сашенька... Ей очень плохо... Скорее...
32.
Нам известно, как в прошлом человечеству удавалось вытерпеть страдания: они рассматривались как Божья кара, как признак заката века и т. п. И с ними можно было примириться именно потому, что они имели метаисторический смысл, потому что для большей части человечества история не имела и не могла иметь собственной ценности. Каждый герой повторял архетипическое действие, каждая война возобновляла борьбу между добром и злом, каждая новая социальная несправедливость отождествлялась со страданиями Спасителя.
Мирча Элиаде. «Миф о вечном возвращении»
Саша лежала на четырех стульях, обхватив руками голову, и стонала.
- Ее только что вырвало. Приступ дикой головной боли и удушья, – пояснил Миша.
Сам он был бледен и трясся мелкой дрожью. Не лучше выглядели и остальные.
- Может быть врача вызвать? – предложил Куренной. Он и сам корчился от боли в солнечном сплетении. Витя сидел на стуле задом наперед, положив голову на спинку и безвольно свесив руки. Вика обмахивалась тетрадкой, как веером. Рада плакала:
- Страшно.
- И душно, – отозвалась Станкевич. – Очень душно.
Кто-то бросился открывать окно. Но лучше от этого никому не стало.
Костя, превозмогая слабость, еще раз отчетливо пережил, что именно он тут – крайний и от него зависит то, как развернутся события:
- Врач здесь не поможет. Нам надо самим распутать ситуацию, в которую мы попали. Происходит что-то такое, что не вписывается в привычную картину мира. Давайте доверимся чувствам и попробуем высказать любые, самые нелепые гипотезы.
- Может быть, мы встречались все вместе в каких-нибудь прошлых жизнях? – предположила Вика.
- Сейчас я готов принять даже это, – кивнул Костя. – Давайте примем эту игру, как будто сейчас всплыло что-то из других жизней, из коллективного бессознательного, из информационного поля, наконец, черт знает еще откуда! Нужно, как я представляю, четко понять что и когда произошло. Это будет ключом к выходу из того состояния, в котором мы находимся.
- Я очень беспокоюсь за Сашу, – вмешался Михаил. – Может быть, действительно, врача?
- Нет! – Твердо отрезал Костя.
- А вдруг Витя нас всех когда-то убил? – тихо произнесла Зина и попыталась улыбнуться. Но вместо улыбки у нее получилась гримаса боли.
Костя прикрыл глаза. Опять deja vu. И снова присутствие Библиотеки. Молчаливый вопрос в пространство Библиотеки... И тут перед глазами ярко красными огненными языками высветилась цифра: 1421.
- Тысяча четыреста двадцать первый год. Восточная Европа. – Сказал он громко.
- Если уж этот год, тогда Чехия. В этом году именно там была «горячая точка», – уточнил Михаил.
- Итак, Чехия, тысяча четыреста двадцать первый год. Давайте доверимся интуиции. Кто что чувствует – что он делает там?
При этих словах в группе возникло оживление. Рада вытерла слезы. Саша приподняла голову:
- Мне полегче. Я чувствую себя маленьким мальчиком, которого задушили.
- А духота была, как будто задыхаешься от дыма. Может быть, нас сожгли? – высказала гипотезу Вика.
- И у меня точно такое же ощущение, – призналась Зина.
- Если уж играть в эти игры, то и у меня какие-то похожие образы мелькнули, - оживился Иван. – Сейчас полегчало, а перед этим было чувство, что меня пытали – все внутренности выжгли, особенно живот.
- Ну уж если действительно играть в эти игры, то меня не сожгли, а отрубили голову. И Витя здесь не причем. Хотя со всей вашей компанией я как-то была связана, – сказала Соня.
- А я убила ребенка – Сашу. А потом меня сожгли вместе со всеми. А про ребенка Костя знал... – заявила вдруг Рада.
- И меня, похоже, сожгли. Только я не понимаю, откуда у меня такая уверенность. – Платонов пожал плечами. – Бред какой-то. Как в песне – «то, что было не со мной, помню»...
Саша поднялась со стульев, растерла шею, шумно выдохнула:
- Уф! Когда ты, Рада, призналась, что меня задушила, мне совсем полегчало. Сейчас уже и следа не осталось. А вначале я испугалась, что прединсультное состояние.
Возникла пауза. Все взоры устремились к Вите. Он так и сидел задом наперед на стуле, положив голову на руки. Когда воцарилось молчание, поднял голову и негромко произнес:
- Послушайте, что я чувствовал и что мне привиделось. Я был крупным военачальником. Вначале со всеми вами мы были друзьями. Потом что-то произошло. Я отдал приказ вас казнить. И тебя тоже, Костя. Ты был главным во всей этой компании.
- Я знаю... Я, кажется, знал, что всех нас ждет. Тут какие-то убеждения...
- Послушай-ка, Витя, - Платонов неожиданно резко повернулся к Назарову, - у тебя никак не откликается имя: Ян Жижка?
Тень легла на лицо Виктора - это невозможно было не заметить. Он прикрыл глаза, сглотнул подступившую слезу:
- Очень сильный резонанс на это имя. Я, конечно, читал что-то про него еще в школе. Тогда не задумывался. А сейчас, когда ты произнес его имя, я... это не описать... да, это вполне мог быть я...
- Мы, по-моему, совсем заигрались. Ян Жижка... Кто теперь на очереди: Александр Македонский, Цезарь, Наполеон? – Вознесенская рассмеялась. – Цирк!
- Все это было бы действительно смешно, если бы это были просто фантазии. Но мы только что пережили очень яркие ощущения, которые придумать невозможно. Что это и откуда – сказать трудно. Вспомнили ли мы себя в Чехии 1421 года, попали ли в какой-то пласт коллективного бессознательного, информационного поля или бог знает чего еще, а может быть все происшедшее – просто метафора, которая отражает бессознательные процессы, происходящие в группе, - это принципиально неизвестно. Но я лично испытал мощнейшее потрясение. Такого у меня никогда в жизни не было. – Костя говорил уже довольно бодро. Ощущение слабости прошло и сознание вновь было ясным.
Раздались голоса, соглашающиеся с Костиной версией и с тем, что происшедшее является мощнейшим потрясением в их жизни. На вопрос Кости, кто как себя чувствует, все ответили, что негативных ощущений не испытывают: по мере проговаривания того, кто кем был и с кем что случилось в гипотетическом 1421-м году, неприятные ощущения проходили и сознание прояснялось. Только у Саши осталось небольшое головокружение.
- Вот вам и Хайдеггер, и бытие-к-смерти! – хохотнул Куренной.
- Да уж, как в фильме «Иван Васильевич меняет профессию»: рассказать – никто не поверит! – Вика тоже повеселела.
В течение нескольких минут в группе произошла смена настроения. Почти все пребывали в состоянии легкой эйфории. Перебивая друг друга, обсуждали случившееся, придумывая новые и новые детали. Костя, трезво оценив положение, понял, что ничего продуктивного из этой болтовни уже не вынести и объявил, что занятие закончено и можно расходиться.
- Так это было ЗАНЯТИЕ?! – засмеялась Соня. – Да ты весельчак!..
Решили вместе идти в кафе и продолжать обсуждение. Костя отвел в сторону Михаила и Витю:
- Сейчас мы можем все просто заболтать. А мне очень интересна эта история про 1421 год. Ты, Миша, можешь, как историк, рассказать, что тогда происходило в Чехии?
- Да, конечно, нужно только вспомнить детали. У меня даже конспект про этот период где-то дома лежит. Можем поехать к нам прямо сейчас. За чашечкой чая и поговорим.
- Отлично, поехали! Ты как, Витя?
- Конечно, с вами.
Группа разделилась. Пятеро отправились в кафе, а Костя и Витя уже через час были у Платоновых. Пока Саша готовила оладьи к чаю, Михаил копался в своих записях и учебниках. Витя и Костя сидели молча. Каждому из них было о чем подумать.
Еще минут через сорок стол был накрыт. Разлили чай, и Михаил начал свой рассказ о Чехии периода так называемых «гуситских войн».
33.
Извращая по своему недомыслию писания пророков и Евангелия, они объявляли народу, что теперь, в наши дни, возвращается Царство Христово, и составили об этом много разных статей, частью еретических, частью ошибочных, больше всего соблазнительных. Главным их составителем, глашатаем и зачинщиком был один молодой пресвитер из Моравии, человек богато одаренный и обладающий чрезмерно обширной памятью, Мартин, получивший за свое красноречие прозвище Локвис, потому что он безбоязненно выступал с речами, опираясь не на произведения ученых мужей, но на то, что у него было своего.
Лаврентий из Бржезовой. «Гуситская хроника»
- Началось все с вопроса о причащении. Дело в том, что один из догматов католической церкви гласил, что только духовенство может причащаться под «обоими видами», обычные же люди должны причащаться лишь хлебом, а не вином, то есть вкушать лишь «тело Христово», но не его «кровь». Этим догматом духовенство добилось привилегированного положения и противопоставления себя мирянам. Добавьте сюда огромные богатства церкви, землевладение и, вдобавок, продажу индульгенций... И вот в конце четырнадцатого века появились реформаторские идеи: критика церкви, отрицание ее прав на богатство и землю. Эти идеи начали бродить среди преподавателей и студентов Пражского университета, тогда крупнейшего в Европе...
- Я так понял, что речь пойдет о Яне Гусе? – спросил Костя.
- Да, именно с Гуса все и началось. Гус – магистр Пражского университета - и явился вождем чешской Реформации. Примерно с тысяча четырехсотого года он стал ректором университета. К тому же он имел сан священника и проповедовал. На первых порах его проповедь была по вкусу и простому народу, и бюргерам, и даже крупным феодалам и самому королю Вацлаву IV, которые соглашались с тем, что церковь должна вернуться к евангельской простоте и отказаться от огромных земельных владений. Гус объявлял католическую церковь нехристианской, отвергал все, что не находило подтверждения в Писании, и признавал право каждого верующего самостоятельно толковать Писание.
- Ишь ты! – воскликнул Костя. – Да он почти постмодернист!
- Да, но духовенство этого свободолюбия, увы, не оценило, объявив его еретиком и отлучив его и ближайших его сторонников от церкви. Но Гус продолжал проповедовать. В 1412 году Гус выступил против объявленной папой Иоаном XXIII публичной продажи индульгенций. Народ это дело поддержал – состоялось шествие и сожжение папской буллы. Столь открытое выступление вызвало немедленные карательные меры. Некоторых участников шествия казнили.
- Что же сам папа?
- Сам папа очень обеспокоился тем, что творилось в Чехии. Вместе с ним насторожились немецкие феодалы и император Сигизмунд. Для них церковь была главной помощницей утверждения власти среди славянских народов. Сигизмунд вызвал Гуса в немецкий город Констанц на церковный собор 1414 года, пообещав ему безопасность. И Гус приехал, готовый вступить в спор. Но, по прибытии в Констанц, он был объявлен еретиком и закован в кандалы. Собор потребовал от Гуса отречься от еретических взглядов. Тот отказался и в 1415 году был сожжен. Понятное дело, сожжение Гуса вызвало во всех слоях чешского общества протест. Средние и мелкие феодалы Чехии объявили себя сторонниками Яна Гуса и, вместе с магистрами Пражского университета, стали называться «чашниками», потому что одним из их требований была «чаша для мирян» - причащение всех, а не только духовенства, вином из чаши.
- Тут и началось восстание?
- Не сразу. Вначале появилась масса проповедников, призывающих свою паству препоясаться мечом и выступить против угнетателей. Они собирались на горе Табор в Южной Чехии, где чуть позднее возник одноименный город – оплот восставших. А сами участники крестьянского лагеря стали называться таборитами. И вот в 1419 году началась Великая крестьянская война в Чехии. Сначала восстание вспыхнуло в самой Праге. К этому времени помер король Вацлав IV. Римский папа назначил на его место злейшего врага чехов – Сигизмунда. На что гуситы сразу же объявили Сигизмунда сверженным. Гнев народа обрушился на монастыри и богатые дома: они разрушались и сжигались. К тому моменту руководителем восставших стал талантливый военачальник Ян Жижка. – Михаил многозначительно посмотрел на Витю. Тот смущенно улыбнулся:
- До сих пор не могу прийти в себя от шока, который испытал сегодня днем... Но ты, Миша, продолжай.
- Хорошо. Пражские бюргеры испугались восстания: наложили в штаны и заключили перемирие с армией Сигизмунда. Из-за этого повстанцы были вынуждены уйти из Праги и обосноваться в Таборе. В 1420 году папа объявил Крестовый поход на гуситов. Огромная немецкая армия под руководством Сигизмунда вторглась в Чехию. Но под Прагой Ян Жижка со своими людьми разгромил немцев. Это усилило позиции таборитов, которые двинули свою программу, отличную от программы чашников. Чашники – крупные бюргеры и рыцари – хотели ослабить позиции церкви и расширить свое землевладелие за счет церковного. Но социальных перемен чашники не хотели. Они добивались принятия так называемых четырех пражских статей: отъема церковных земель, свободы проповеди, причащения под «обоими видами» и наказания виновных в смертных грехах. В это время табориты, которые защищали интересы низов, тоже соглашались с этими четырьмя статьями, но толковали их по своему. Они требовали полной и безусловной свободы проповеди. А главное – равенства, что выражалось в ликвидации сословий и уничтожение имущественных различий.
- Прямо коммунистический манифест, – вставил Костя.
- К этому примитивному коммунизму прибавлялось учение о начавшемся мировом перевороте, который должен был закончиться победой добрых людей над злыми...
- Да, Мишенька, помнишь эту поговорку: «Добро победит зло – поставит на колени и зверски убьет», – улыбнулась Саша.
- Представь себе, Сашенька, именно так табориты и мыслили! Переворот они представляли, как насильственное устранение грешников и противников Закона Божьего. «Лично проливать кровь противников Христа и омывать свои руки в крови его врагов» – таковы были их лозунги. Так что, наряду с интервенцией, началась гражданская война. На освобожденной у феодалов земле табориты отменяли все феодальные порядки. Более того, они намеревались установить в Чехии «Царство Божье», при котором исчезнет всякая власть, прекратится дань и всякое государство.
- Гм... И это – задолго до Маркса и уж, тем более, до Мишеля Фуко и Делеза, – сказал Костя.
- Более того, - продолжал Михаил, - существующая церковь и все ее порядки должны были быть уничтожены, а имущество церкви отдано народу. Табориты шли дальше Яна Гуса. Они говорили, что нет нужды и в самом Евангелии, так как Новый Закон Христа будет записан в сердце каждого. Упразднялось и почитание святых, и действие всех церковных постановлений, и предписания святых отцов...
- Крутые ребята! – перебил Витя.
- Но зимой 1420 года в лагере таборитов появились расхождения. Все более выделялись крайне левые революционеры, которые назывались пикартами. Они отрицали вообще всякую собственность. Еще они утверждали, что уже наступило время тысячелетнего Царствия Божьего. А еще – что не существует ни Бога, ни дьявола в том виде, как учит церковь, но что первый живет в сердцах добрых людей, а второй – в сердцах злых. Себя пикарты считали равными Христу, которого они считали простым человеком. У пикартов были очень мощные проповедники: Мартин Гуска, Петр Каниш, Ян Быдлинский...
- Постой! – Костя при этих словах испытал сильный поток холода вдоль позвоночника, затем опять, в третий раз за этот, день deja vu и присутствие Библиотеки. – Как ты назвал? Мартин Гуска?
- Да, Гуска – молодой одаренный проповедник...
- Это имя вызвало у меня какой-то мощный резонанс... Хорошо, продолжай.
- Так вот, идеи пикартов далеко не всех в Таборе устраивали. Многим они казались безбожием и кощунством. Поэтому весной 1421 года среди гуситов случился раскол. Умеренные табориты обратились к пражским магистрам с письмом о том, что Мартин Гуска и еще четыреста пикартов не хотят чтить святой алтарь, выливают на землю «кровь Христову», ломают священные чаши. В результате даже Ян Жижка вынужден был сначала изгнать пикартов из Табора, а затем, под давлением чашников, казнить их. Правда, он предлагал им раскаяться, но никто из них не принял этого предложения, и все они были сожжены. Расправа с пикартами усилила позиции чашников. И хотя Жижку и таборитов ждали еще некоторые победы, через несколько лет Жижка умер, а там постепенно и все гуситское движение было подавлено. Такая история...
- Да-а, - протянул Костя, - прав был профессор Толкачев об уретральности славян... И вообще...
- О чем это ты? – поинтересовалась Саша. Витя с Мишей тоже посмотрели вопросительно.
- Как-нибудь позже объясню... Спасибо тебе, Миша, за разъяснения! Сегодня сумасшедший день. Пойду я домой.
- Останься еще! Оладушки еще есть... – пробовала удержать Костю Сашенька.
- Спасибо, но я, пожалуй, откланяюсь.
- Ну и я тоже, – сказал Витя.
В пятницу и субботу Костя отменил все свои уроки английского языка и отправился в Публичную Библиотеку. Перерыл массу архивных документов. Все воскресенье сидел в Интернете. Наконец, вечером в воскресенье открыл новую папку в компьютере, озаглавил ее «1421 год», открыл новый файл и крупным шрифтом набрал:
«Жизнь и смерть Мартина Гуски, прозванного за красноречие Локвисом».
Но тут уже начинается совсем другая история. Она основана не только на архивных документах, но на личных переживаниях Кости...
(Продолжение романа: "Великая Ересь" 2 и 3 части, также выложено на моей страничке)