Подробнее об авторе и его работах http://www.lebedko.su/nedavnie-stati
Dasein - в терминологии М.Хайдеггера - "Подлинное бытие"
__________________________________
Дневники Саши Д. (вместо предисловия)
Я, казалось, уже давно забыл этого человека… Мы вместе учились в институте на первом курсе. Это был поначалу очень тихий, робкий мальчик, старавшийся казаться незаметным. Однако весной что-то резко поменялось в нем, он целыми днями пропадал, не появлялся на лекциях, иногда я видел его нетрезвым… В группе ходили слухи о его бурном романе с одной нашей однокурсницей, которая вела весьма легкий образ жизни.
Саша даже не явился ни на один экзамен летней сессии. Его дальнейшая судьба мне была неизвестна, хотя кто-то из знакомых говорил, что по слухам Саша попал в армию, в Афганистан… По крайней мере, в списках второго курса его фамилия уже не значилась, и я его больше не видел… Вскоре исчезла и перестала появляться в институте и его подруга…
Эта история, ничем особенно не примечательная (тогда из института было отчислено еще несколько человек, в том числе два моих близких друга) так бы и забылась окончательно, если бы более чем через двадцать лет, в феврале 2007 года Саша не написал мне письмо – он нашел мой адрес в Интернете – с предложением встретиться. Я ответил неохотно, тем более, что я мало с ним общался даже в институте, несколько раз переносил встречу под разными предлогами. И все-таки нам суждено было увидеться в конце февраля. Саша пришел ко мне домой. Я не узнал в крепком и, как я сразу отметил своим взглядом профессионального психолога, видавшем виды мужчине того хрупкого паренька, каким я его когда-то знал.
Встреча наша длилась не долго: Саша рассказал, что нашел в Интернете информацию о моих книгах, две или три из них прочитал и решил передать мне свои дневники, записи разных лет – несколько блокнотов:
- Возможно тебе, как писателю, будет интересно сделать из этого, - Саша указал на блокноты, - небольшую повесть…
- Да какой я писатель! – рассмеялся я, - просто начинающий литератор-любитель, напечатавший несколько книг маленькими тиражами.
- А для этих материалов и не нужны большие тиражи и массовая аудитория. Мало кто поймет то, что происходило со мной за эти годы, зато те немногие, в ком это найдет отклик, возможно, будут благодарны за твой труд. Ты погоди, Влад, - он прервал возражения и попытку отказаться, которые готовы были уже сорваться с моих уст, а я, в свою очередь отметил, что он хорошо разбирается в настроении собеседника, - не торопись, никаких обязательств мне не нужно. Пролистай, присмотрись, и если почувствуешь желание – напишешь, а нет, так нет, я в обиде не буду. Мне эти бумажки больше не нужны. В конце концов, можешь выбросить на помойку.
- Хорошо. Но тебе-то зачем нужно, чтобы события твоей жизни и твои мысли были растиражированы?
- Так это не мне нужно, - усмехнулся Саша, - и в его глазах заблестели озорные искорки, - это вам нужно…
- Кому это – вам?
- Тебе, судя по тем твоим книгам, что я прочитал, да и еще многим, хотя бы тем, кто тебя читает. Это тема для тебя, Влад. Когда я писал дневники, я не собирался их публиковать, у меня даже мыслей таких не возникало, но вот когда нашел тебя и почитал, понял, что здесь ты найдешь как раз то, что искал. Измени только имена и кое-какие детали. Можешь даже не печатать, просто почитай для начала.
И он ушел, отказавшись оставить свой телефон. Страничка на сайте «Одноклассники», с которой он отправлял мне предложения о встрече, как я недавно обнаружил, удалена.
Меня охватило любопытство, когда Саша сказал, что я могу найти здесь то, что искал, о чем писал и до чего так и не доискался. Я начал перелистывать блокноты и постепенно меня захватили эти хаотические записи; жизнь и мысли моего институтского знакомого взволновали меня настолько, что я не спал в ту ночь. А на следующий день меня уже занимала идея – в какой форме изложить записи Саши, прерывистые, хаотичные, но написанные будто оголенными нервами? В конце концов, я пришел к выводу, что изложение можно построить в виде «потока сознания»… Несколько дней я вживался в образ, а затем «поток сознания» хлынул – только успевай записывать. Я написал повесть на одном дыхании, изменив имена и название института, немного подвинув даты, добавив кое-какие рассуждения от себя (Саша, давая мне дневники, даже просил не ограничиваться только его материалами). Сейчас, когда повесть окончена, я понял, почему Саша, психолог, как оказалось, еще более тонкий, чем я, заранее знал, что я обрету много больше, чем я мог ожидать. Несколько недель, когда я ежедневно (точнее еженощно) писал повесть, я был счастлив, жил здесь и сейчас, испытывал то возвышенное чувство, которое Карлос Кастанеда назвал «переживанием ужаса и одновременно восхищения от того, что ты – человек». Я искренне благодарен этому человеку, который, будучи одним из многих (Das Man – как презрительно назвал человека толпы Мартин Хайдеггер), обрел Подлинное Бытие (Dasein).
Я и раньше задумывался о том, что путь к целостности, путь индивидуации, очень часто начинается не с поисков гуру или занятий какими-то специальными эзотерическими практиками, отнюдь, этим можно заниматься безо всякого толку десятилетиями, и я очевидец сотен подобных примеров; а начинается настоящий путь часто с какой-нибудь нелепицы, даже, как может показаться, пагубной ошибки… Классическая литература дает нам множество подобных примеров: так Фауст, подписав договор с Мефистофелем, пускается во все тяжкие; так король Лир, начинает с нелепой прихоти тирана – приказа дочкам выразить свою любовь к нему и, пройдя через отрезвляющее безумие, сам обретает любовь; так Дон Гуан, дурачества ради, приглашает статую Командора в дом его вдовы, где собирается соблазнить ее, и интуитивно понимает, что отступать теперь уже нельзя, открывает себя Донне Анне, превращаясь из искателя легких приключений в человека, который впервые полюбил и преобразился… Эти сюжеты стали классическими, так как они отражают некие архетипические особенности созидания души.
В истории Саши происходит нечто подобное: его наставницей становится женщина легкого поведения, как это кажется на первый взгляд, и стоящий за ее образом демон похоти Василиск… Впрочем, я забегаю вперед… Я буду рад, если кто-то из читателей сможет, как и я, в сюжете далеко не самом нравственном, разглядеть величие и красоту судьбы человека, а может быть и общечеловеческой Судьбы.
Владислав Лебедько
Часть 1.
«Поэтому каждый из нас любит жить для себя и держать в укрытии самих себя, как собственных мирных животных. Лишь иногда мы делаем робкий глоток, отпивая от другого человека, который уверяет, будто его переполняет сладостное желание. Но уж если действительно пожелаешь чего-нибудь, то получишь это не от него».
Эльфрида Елинек «Похоть»
1.
Она любила меня…
Я ее хотел, ненавидел, ревновал, восхищался ею, благодарил, но более всего ненавидел и столь же сильно хотел, жаждал обладать ее всегда доступным, но не всегда для меня, телом, столь женственным, пьянящим, дурманящим и при одном лишь взгляде сводящим с ума; ее тело было разменной монетой в самых разнообразных случаях, от сдачи экзамена до перехода государственной границы и вызволения меня из плена; впрочем, она не только платила им, но и получала, получала бездну наслаждений от своей сексуальности, властности, необузданности, отдаваясь бескорыстно и корыстно, трогательно-нежно и бешено-разъяренно, отдаваясь всякому, кто желал ее и всякому, кого желала она; боже как часто это происходило на моих глазах, происходило ради меня, я готов был убить ее в эти минуты, даже зная, что погибну сам, я готов был отдать жизнь за то, чтобы насладиться ею до, после и вместо кого бы то ни было, она играла мною, она играла собой, она играла огромным множеством мужчин, а иногда я видел ее плачущей, уставшей от этой бесконечной игры; заметив на себе мой взгляд, она переходила от плача к смеху, смеху призывному, и глаза ее блестели как у дикой кошки, и она снова отдавалась мне или кому-то еще, какая разница, логика перебора ею партнеров была непостижима, за исключением разве тех моментов, когда она рисковала собой, спасая мою жизнь… она любила меня… Впрочем, с той поры, которая связала наши судьбы в причудливый, но тугой узел, до сих пор сдавливающий мне дыхание, когда я просыпаюсь, пусть уже давно с другими женщинами, просыпаюсь от несказанно сладкого сна о ней: я сейчас без трусиков хочешь потрогать? – слова, которые впервые лишили меня рассудка, хотя, вероятно, это произошло на полгода раньше… с той поры прошло уже почти двадцать пять лет и я не могу гарантировать того, что множество раз в своем воображении я не переписал и не отредактировал, всякий раз с новыми акцентами, всю историю нашей связи, так уж устроен человеческий ум, он непрестанно редактирует прошлое, настоящее и будущее, особенно прошлое, которое не существует само по себе, мы создаем его из разрозненной мозаики воспоминаний, составляя новые узоры, с иной освещенностью, перспективой, щедро добавляя или убирая краски, сдвигая композицию и меняя местами фигуры и фон… она любила, когда ее желали… она любила, когда ее желали?... она любила, а ее желали… она желала… двадцать пять лет могли переставить акценты в подспудном желании завершить множество незавершенных мотивов, примирить противоречивые чувства, заставить себя уверовать в наименее болезненную версию событий, или все-таки, наиболее болезненную, доставляющую и сейчас мне ту изрядную долю мазохистского наслаждения, которое я, признаюсь, испытывал, оказавшись невольным свидетелем того, как она отдавалась другим мужчинам или просто зная, даже догадываясь об этом, мне никогда уже, видимо не понять ее мотивов, я могу продолжать пытаться их истолковывать как угодно, с бытовой, психоаналитической, трансперсональной или экзистенциальной точек зрения, все это пустое… все, что мне доступно, это хоть как-то понять и принять свои чувства к ней и мотивы, и это именно то, ради чего я пишу эту рукопись. Я сейчас без трусиков хочешь потрогать?.. глупые слова взбалмошной шлюшки, нарывающейся на очередное приключение, тем не менее, этим словам, пронзившим мою судьбу, я обязан тем, что жив до сих пор, тем, что остался невредим, пройдя год войны, несколько недель плена, да и еще много всякого… когда смерть подходила совсем близко несколько раз, именно ее тело без трусиков оказывалось нитью Ариадны, выводящей меня из мрачных лабиринтов подземных пещер Аида, в которых обреченные дожидаются билета в один конец. Она все-таки любила меня, я же ненавидел, жаждал, ревновал, пресмыкался, но более всего, как я понимаю это уже сейчас, завидовал, да – именно завидовал ей, свободной начинать почти каждый день новую жизнь, действительно новую, будучи уже не той, что вчера, меняясь от партнера к партнеру, в ее податливом и недоступном разве что для ленивого, теле, душа претерпевала перерождения, ее суть была неуловима, ее жизнь была Путем, а не оседлым прозябанием одной и той же субстанции, неважно, скучает ли эта субстанция у телевизора, лениво переключая программы, совершает ли пробежки в парке по одному и тому же маршруту из года в год, просиживает ли штаны в офисе, а я тогда, почти двадцать пять лет назад переборол-таки робость домашнего мальчика и потрогал ее, вонзил дрожащие пальцы туда, где без трусиков, где жаркая липкая влага оросила не только руку, но все существо мое огненным сумасшествием, и сейчас, сколько бы раз мой ум не редактировал все, что случилось со мной с той поры, сколько бы раз не смещал акценты в самые противоположные полюса, не жалею об этом, впрочем, что бы ни было, а вот не жалел я об этом никогда. Она любила меня, как это парадоксально не звучит, я же до сих пор не знаю, любил ли когда-нибудь ее или кого-то еще.
2.
Она никогда не говорила про любовь, она просто любила…
Позже, в начале девяностых, Толковательница, а затем, еще пятью годами позже, Дед, помогли мне понять это; ох уж эта Толковательница: сколько гнилой моей крови она выпустила, а ведь появилась однажды в девяносто втором году на вечеринке, где пили уже не «Портвейн», как в семидесятых и восьмидесятых, а разноцветные «Амаретто», отраву еще большую, чем спирт «Рояль» в литровых бутылках с красными пробками; Толковательница тогда подошла ко мне, пьяненькому, мрачно опершемуся на кулак и пребывающему вне времени, а может быть и в неком времени, где-то в скалах неподалеку от Герата, где пожилой дух последний раз в своей жизни отправил семя в лоно той, что любила меня и спасала меня; Толковательница – так я звал ее потом, и так ее звали многие, подошла ко мне – я до сих пор не могу взять в ток – как она могла оказаться на той вечеринке, эта гордая пожилая (а было ей тогда уже за семьдесят) сухощавая высокая женщина с аккуратным узлом седых волос и неизменной громадной брошью; она заботливо поправила воротник моей рубашки, улыбнулась так, как могла улыбаться только она – одними морщинками возле глаз, у нее были удивительные глаза, в которых можно было затеряться, утонуть и выплыть в совершенно неожиданном мире; кажется она сказала тогда: как тебя зовут, одержимец? – да, именно одержимец, и это было ее первое из многочисленных попаданий в десятку – я моментально протрезвел: Саша, она вновь улыбнулась глазами: а, Александэр! – она так и будет потом меня звать, с ударением на эр… и я окунулся в ее зрачки, они вытащили меня оттуда – из-под Герата, они еще много раз потом вытаскивали меня оттуда; да что же произошло там под этим самым Гератом? – спросите вы, и я отвечу, что это очень долгая история, что нужно обо всем по порядку, впрочем, зачем по порядку? – так говорила и Толковательница, - просто расскажи… - хорошо, Эмма Робертовна (она была обрусевшей немкой, психоаналитиком… очень необычным психоаналитиком; позже, изучая психологию, я понял, что Толковательница сочетала то, что не сочетает уважающий себя профессионал – странная фраза «уважающий себя профессионал» - Толковательница была выше, чем просто профессионал, она уважала и себя и тех, с кем общалась, и тех, кто составлял ее внутренний мир, и при этом сочетала взгляды Фрейда, Юнга, Лакана, Делеза и еще многих в своей работе – я пишу «в работе», понимая, что это и не работа вовсе, ибо она была вне всяких правил и норм того же психоанализа, да и не только…), хорошо, я расскажу… - вот и славно! она уселась на диван рядом со мною, положила свою теплую сухую ладонь на мои пальцы, стало тепло и тихо, и гости как будто растворились, мы были одни в плавно раскачивающейся комнате, и можно было говорить ВСЕ, я никогда ранее не знал, что такое бывает, что нет никакой нужды что-то удерживать в себе, проворачивая тяжелые мысли по кругу в изъеденном алкоголем и «травкой» мозгу, упрямо, назло всему миру – не было нужды в этом! и я расплакался, а Толковательница просто сидела рядом и слушала, как я плачу; это редкий талант – слушать, как человек плачет, потому, как каждый плачет по-своему и о своем, и чтобы принять его слезы, недостаточно сидеть просто отрешенно, безмолвно изображая сочувствие, необходимо понять мелодию этих слез; Толковательница поняла, - как она это делала, я не знаю до сих пор, но тогда, вслед за слезами прорвался поток слов, предложений, описаний, жестов, интонирований – я снова погружался в лето тысяча девятьсот восемьдесят третьего, и рука Эммы Робертовны загадочным образом вытаскивала меня оттуда, нет, еще не полностью, слишком глубоко увяз я в горячих песках этого лета, Толковательнице потребуется несколько месяцев, чтобы извлечь меня оттуда полностью… горячий песок, горячие скалы, жара за сорок,.. я валяюсь со связанными руками на песке, грязный, оборванный, вонючий, впрочем, все это меня не волнует, меня не волнует даже голод – кормят меня уже который день – счет дням я потерял – может неделя, а может и месяц, - куском черствой лепешки один раз в день, да парой глотков воды из фляги, я тупо жду когда меня убьют, но почему-то они медлят, в этот полдень со мной только один дух с проседью в широкой бороде, остальные пятнадцать или сколько их там душманов ушли, видимо на операцию… дух лениво отхлебывает из фляги и, встретив мой просящий взгляд, также лениво пинает меня ногой. И тут из-за скалы является видение – она, прошу прощения, я так и не назвал ее имени, неужели я все еще, несмотря на усилия Толковательницы и Деда, боюсь или, может быть, стыжусь? ее имени, ее звали Катя, простое имя, но я долго еще избегал женщин, которые носили это имя… Я закрываю глаза и вновь открываю их, но видение не пропадает, потом, позже я напишу еще каким невероятным образом она оказалась там; дух, кажется, тоже заметил ее, насторожился и, опустившись от неожиданности на песок, стал шарить рукой в поисках автомата, взгляд же был неотрывно направлен на нее, ее чары здесь, в раскаленном клочке пустыни, окруженном острыми скалами, омывали волнами прохлады, о как она умела смотреть на мужчин! а сейчас она смотрела не на меня, а на этого вонючего шакала, впрочем, я сам был гораздо менее привлекателен и, по-видимому, еще более вонюч, чем он… Катя смотрела на него несколько минут, затем, вдруг, медленно стащила с себя джинсы и футболку, и все ее очаровательные выпуклости и прелести затрепетали в горячем воздухе, она опустилась на колени и раздвинула ноги, продолжая смотреть ему в глаза и улыбаться призывно, маняще… даже я пришел в сознание и понял, что она не призрак, хотя откуда ей тут оказаться? дух же издал гортанный крик и, приседая, побежал к ней, позабыв меня, позабыв автомат, позабыв все на свете, на ходу стаскивая с себя штаны, он залез на нее сзади, быстро задвигался как кролик, улюлюкая и похрюкивая, а она… что она? ее лицо размякло, глаза покрылись поволокой, дыхание участилось, она застонала, Господи! зачем я слышал эти стоны? ее бедра двигались плавно, позволяя душману входить предельно глубоко; я ныл, скорчившись в агонии, не понимая, за что мне в этом и без того кошмарном аду еще и такая изысканная мука, как вдруг услышал ее голос: дурачок, возьми же автомат! ну же, быстрее! я, сделав отчаянное усилие, дотянулся связанными руками до автомата, возникла мысль расстрелять их вместе, выпустить всю обойму, чтобы тела обоих были искромсаны в клочья. Но не смог прицелиться, тогда я поднялся и медленно двинулся к ним, его глаза расширились от ужаса, но он не мог уже остановиться, и она делала все для этого, ее движения стали резче, стон перешел в крик… Я размахнулся, насколько мне позволяли связанные руки и ударил затвором по затылку духу, тот закричал, продолжая двигаться еще быстрее, ручеек крови сползал по его шее, я ударил еще раз в темя и лишь тогда он оторвал руки от ее бедер, они повисли, дух захрипел и сполз на землю. Я стоял не шевелясь, а Катя… Катя глубоко вдохнула, посмотрела на убитого с какой-то даже нежностью, как мне показалось, затем склонилась над ним и закрыла его веки, засмеялась: - а мы с ним кончили вместе!... затем развязала мне, онемевшему от ее слов более, чем от всего, что им предшествовало, руки, - разве ты меня не хочешь? с еще большим ужасом я почувствовал, что мои рваные штаны вздыбились, а она расстегивала мне ширинку, я снова сходил с ума и очертя голову устремился в ее горячее – не сравнить даже с раскаленным воздухом – влажное открытое лоно, и через минуту-две от ненависти, ревности и брезгливости не осталось и следа, а она смеялась, стонала, жадно покрывала меня, небритого, колючего и вонючего освежающей и пьянящей влагой поцелуев, и скоро я шептал и почти кричал ей что-то ошеломительное, какие-то безумные обещания и слова любви, пока не обессилел и не свалился с нее… я так и лежал еще минут десять, ослабевший, в очередной раз облитый, как мне казалось, несмываемым потоком нечистот, возле трупа пожилого духа, так славно окончившего свой век; затем она подобрала его котомку с хлебом и флягой воды, повесила мне на шею автомат, застегнула штаны, натянула джинсы и кроссовки и, схватив меня за руку, поволокла, безвольного вдоль тропинки, пролегающей между скал: - скорее, милый, они могут вернуться в любой момент! я бежал, вернее, тащился в полубреду, а она то и дело доставала флягу и давала мне отпить глоток, пока вода не кончилась; поздно ночью мы очутились вблизи какого-то маленького кишлака и укрылись в загоне для скота, странно, что мы не наткнулись ни на одну мину, а в некоторые моменты я желал, чтобы все окончилось именно этим; я не помню той ночи совершенно, помню только, что когда проснулся, Катя поила меня козьим молоком…
- Милый мальчик, - тихо произнесла Толковательница, - вас спасла Великая Богиня, одно из имен которой – Катя…
- Что?!
3.
Ищи противоположности всему, что ты хочешь или, наоборот, не хочешь, - учил Дед; если ты что-то отвергаешь в себе, других или в жизни – ищи в себе столь же страстное желание этого, это аксиома, - не раз повторяла Толковательница. Я ненавидел всех многочисленных любовников Кати, ненавидел ее, а во время встреч с Толковательницей убеждался, переживал до глубины нутра, что я завидовал ее мужчинам, я хотел, да – хотел, черт возьми!, чтобы она без конца путалась с кем попало, я завидовал ее свободе, ее умению дарить любовь, - отнюдь не только тело, как я начинаю понимать, - первому встречному, она учила меня этому, я не знаю как она умудрилась в своем совсем еще юном возрасте, - а что такое семнадцать-восемнадцать лет в наше время? – быть настолько взрослой, быть трамплином для очень многих, для меня… и в тоже время – занозой, измождающей мою душу до сих пор, несмотря на все усилия Толковательницы и Деда… Дед… для него реальным был только дух, он презирал гуманизм и «прочие сопли»: правило гуманистической этики – твердил он мне - гласит: человек человеку - друг, товарищ и брат, в действительности этот принцип не выполняется, но для устойчивости социума вполне достаточно и того, что он провозглашается, для духа же данный принцип не играет никакой роли - даже в качестве благого пожелания или заклинания; уголовный мир руководствуется не менее древним принципом "человек человеку - волк", который, на первый взгляд кажется простой констатацией факта, лишенной каких-либо иллюзий, но на деле он порожден неврозом обиды и призывает тратить силы на волчью грызню, а для духа это значит терять скорость, так что оба правила неприемлемы для духа, и после всех вычитаний остается простой закон: человек человеку – трамплин… я спорил с Дедом, не мог принять его цинизма, очень здорового, как я теперь понимаю, хотя и продолжаю иногда сомневаться, но Катя действительно была моим трамплином, только я умудрился сорваться с него, или все-таки не сорвался?.. моя память уносит меня в совсем недавнее время, кажется это две тысячи третий год, и я сижу на Казанской во вьетнамском ресторанчике «Золотая Панда», где посреди зала протекает миниатюрная речка, в которой плавают рыбы, а азиатская девушка в ярком красном халате несет нам с Маргаритой сливовое вино и жареные тропические овощи, но и я и Маргарита меньше всего интересуемся сейчас заказом, наши руки сплетены, пожатия пальцев обещают то, что, кажется, ты так давно искал, хотя краешком ума ты понимаешь, что все это было уже сотни раз, и ты либо все уже давно нашел, либо не найдешь никогда; мы бесстыдно целуемся, не обращая внимания на нескромные взгляды посетителей и понимающую улыбку официантки, видавшей виды; наверное со стороны это выглядит смешно – дядька под сорок с залысинами и двадцатилетняя девочка, но я опьянен, я, знавший после Кати сотни женщин, опьянен, как в тот первый раз ранней весной восемьдесят второго на дискотеке во Дворце Молодежи, когда, преодолев под действием двухсот граммов водки робость, я впервые танцевал с Катей, удивляясь всем своим существом, что это возможно, что это состоялось, это невероятно, немыслимо, это не со мной, но вот же она, ее бархатное фиолетовое платье, аромат волос, который губит, глаза в глаза и улыбка, за которую я готов был тогда, да и потом множество раз, отдать жизнь, а в иные моменты – отнять жизнь у нее… и ее дерзкий шепот мне в ухо: убежим отсюда! – сказать, что я потерял голову от этих слов мало, я потерял все свои опоры, все за что цеплялся домашний мальчик, лишь отчаянно мастурбирующий вечером под одеялом, рисуя воображением ее образ, - нет - даже не смея представить ее с собой, просто издалека, а потом, излившись, брезгливо цедящий сквозь зубы: ****ь!, чтобы через полчаса повторить все сначала, и так несколько раз за начало ночи, чтобы вконец обессилев от противоречивых чувств, постыдно удовлетворившись очередной раз, уже где-то под утро, злобно ударить несколько раз подушку и упасть, одновременно проваливаясь в сладкий сон о ней; и вот так вот вдруг услышать: убежим отсюда!, еще не веря, что это намек, еще ожидая подвоха, еще надеясь! на то, что что-нибудь да помешает оказаться с ней совсем наедине в прохладном тумане на Песочной набережной и целоваться, первый раз в жизни так вот запросто… целуясь в «Золотой Панде» с Маргаритой, я мысленно улыбался, вспоминая свою растерянность тогда, и как потом мы побежали, она веселая, играющая, наслаждающаяся всеми вибрациями этого вечера, и я, глуповато улыбающийся, одуревший девственник, порочный в своих фантазиях, но струсивший, когда фантазии оказались куда бледнее реальности, да и была ли это реальность, когда, подбежав к какой-то парадной, я вдруг остановился как вкопанный от ужаса и предвосхищения, что неужели?, а она обвила меня своими чудесными руками, не худенькими девичьими, а настоящими женскими руками, прижалась тугой грудью к моей груди, нагло, с дерзким вызовом, дразня и сводя с ума, вернее, с того, что еще от него оставалось, о, этот наглый взгляд ее безумно манящих глаз!, и сказала, что она без трусиков,… впрочем, я повторяюсь, и, видимо, буду еще повторяться, потому что эта волшебная, эта паскудная, эта приглашающая в сады Эдема фраза стала ключом, отпирающим мою новую жизнь, ибо я тогда умер в той парадной, умер и родился заново, родился человеком не просто познавшим женщину в грязной парадной, среди разбитых бутылок, плевков, окурков и запаха мочи, но познавшим вкус Богини, впрочем понял это я много позже, тогда все происходило как в замедленной до предела кинопленке, как бесконечно долго она стаскивала мои брюки, а я стоял, остолбеневший, не смея пошевелиться, затем развернулась, задрала платье, расставила ножки – на ней были белые с блестками чулки – такие не продавались в советских магазинах – и на каблучках она оказалась как раз по высоте, но я так и стоял, как громом пораженный – на ней действительно не было трусиков, - сейчас я за сто метров могу по походке определить женщину, которая идет без трусиков, тогда сам этот факт был невозможен для моего сознания, но его предъявили мне во всей обескураживающей реальности, и что мне оставалось делать, как не решить, что это сон, или я действительно умер и нахожусь в ином мире, в аду, скорее всего, потому как она – несомненно ****ь – теперь я это видел воочию, а не только по слухам, но Господи, пускай она тысячу раз *****, пусть сама Вавилонская блудница! - я изнемогал от счастья и небывалой остроты желания, а она смеялась, и смех ее был невинен и ласкал мой слух, как голоса ангелов, - откуда им взяться в аду?, она смеялась: потрогай, смелее, и входи… ну же – уже требовательно, и я подчинился, сердце колотилось у меня в горле больно-больно, но боль эта исчезла, стоило мне решиться, выйти из оцепенения, дальнейшее я не берусь описать словами, ибо беден мой словарный запас, впрочем, и слов таких, наверное, не существует, мир просто растаял, я обладал ею и не верил в это… она была трамплином для меня… и не только тогда, а вообще – трамплином… и куда я лечу с него до сих пор?
4.
Ах, Маргарита, Рита, девочка моя, я вспомнил нашу первую встречу, я шел по Садовой и увидел тебя, опытный мой тогда уже взгляд точно определил, что ты тоже без трусиков, это не обязательно было поводом для того, чтобы я знакомился, я не был уже одержимцем, как называла меня Толковательница, почему же я не пропустил тебя, и что во мне пленило тебя настолько, что через час мы уже целовались в ресторане, позабыв приличия, впрочем, после всего, что у меня было с Катей, какие могут для меня еще быть приличия?, и что удерживает нас вместе уже четыре года?, тогда как после Кати я ни с кем не сходился более, чем на две недели… ты излечила меня от занозы, оставленной Катей, уже после того, как я увидел ее в последний раз два года назад, увидел в обстоятельствах, ошеломивших меня, готового, казалось, уже ко всякому, ошеломивших совсем иным образом, чем тогда, в парадной на Песочной набережной, впрочем, еще не время для того, чтобы писать про это, - почему не время? – ведь для сознания времени не существуют и картинки восемьдесят второго года лежат в памяти столь же близко, как и картинки две тысячи пятого, точнее, какие-то картинки и того и другого года лежат близко, а иные далеко, но отнюдь не время определяет эту дистанцию, а что бы вы думали? – степень наделенности того или иного образа сексуальной энергией – либидо, - так говорила Толковательница, и вы можете высокомерно посылать Фрейда ко всем чертям, при этом вы посылаете не его, а свои искаженные, боязливые, суженные до убогих размеров конвенциальной морали, представления, потому что боитесь либидо, как боялся его я, долго боялся, долго боролся с ним, и Катя, бесконечно милая мне и проклятая мною, прекратила эту борьбу, помирила меня с собой, с бытием… да, кроме Кати в этом поучаствовали и Толковательница, и Дед, и Маргарита и множество женщин, а прежде всего она – Великая Богиня, которую я, на самом-то деле и ненавидел и желал, и боялся, был ею повержен и вырвался из ее цепких смертоносных объятий, вырвался с бесценным даром ее, о котором умолчу пока – не набрал еще этот образ (образ великого дара Богини) достаточной энергии либидо, чтобы я мог вот так запросто достать его из глубин сознания и бессознательного, и предъявить вам сейчас же; для того и текст этот пишу, чтобы шанс на это получить… Великая же Богиня была одной из любимых тем Толковательницы, о, она знала толк в этой теме; вместе с ней я совершал путешествия по подземельям и вершинам моей психики, отыскивая следы Богини в Катиных поступках; вот, скажем, какого беса потянуло ее пробираться за мною в Афган, куда попасть простой женщине в восьмидесятых было очень сложно? - всех, кто там работал, отбирали в верхних эшелонах власти, пославшей нас – сотни тысяч молодых парней, дабы показать «невежественным мусульманам» сколь могуч и крепок фаллос нашего Отечества; Катя любила меня, она пробралась «за речку», чтобы быть со мною, пробралась всеми правдами и неправдами, - вы, возможно, будете настаивать, что неправдами, потому как попала она туда, используя исключительно свое тело, и используя не единожды, и не в одном кабинете, да и не только в кабинетах, конечно же… я же скажу, что правдами она добралась, вернее одной правдой, и то, что она приехала из-за любви, любви какой вам и не представить в своих обустроенных оседлых мирках, - это лишь часть ответа, другая же часть, состоит в том, что ею двигало авантюрное влечение, абсолютно чистое от всяческой привязанности к чему бы то ни было, - для Деда это признак высочайшего класса, абсолютный респект, - кроме влечения к фаллосу, как высшей символической ценности человечества – это уже слова Толковательницы, точнее, не ее даже, а Жака Лакана, сумевшего истолковать Фрейда так, как тот и сам не дотянул; впрочем, с какой стати верить этим прохвостам и безбожникам? – а вот послушайте, что однажды сказала Толковательница, анализируя цепочку, по которой Катя, для которой я был дороже жизни, а чего уж там говорить про всяческие нормы, мораль и нравственность, которая (нравственность) есть чистой воды обоснование права на собственность, - вы почитайте «десять заповедей» внимательно – и поймете, что ничего, кроме попытки узаконить столь иллюзорное явление как собственность: на тело, на другого, на вещи и прочую шелуху, за ними не стоит, но ведь кому-то понадобилось впечатать в гены нескольких сотен поколений незыблемость этой иллюзии, которая не более чем прах, и возвести ее в святыню, так что мы вынуждены с придыханием произносить слово «нравственность», апеллируя к ней как к абсолютному непререкаемому авторитету, аксиоме, а посмотрите чуть пристальней и смелее и увидите, что за этой аксиомой – пшик, стоящий, правда на службе у тех, кто пытается вершить судьбы этого мира, хотя, по большому счету, его судьбы вершатся фаллосом, вот и Толковательница об этом говорила (вы уж извините мне этот долгий пассаж в сторону – мы к нему еще вернемся), обсуждая со мной непостижимую логику Катиных поступков: на санскрите «независимая женщина» синоним шлюхи, а в античности такая женщина являлась не только универсальным типом женственности, но и сакральным типом; но не привязана к мужчине и женщина, которая символизирует и обеспечивает плодородие земли, она — мать всего, что было или будет рождено; и лишь в приступе страсти она жаждет мужчину, который является просто средством достижения цели, обладателем фаллоса; все фаллические культы неизменно отправлялись женщинами - они играли на одном и одном и том же: анонимной силе оплодотворяющего фактора, фаллосе, как таковом; человеческий элемент, индивид, является только носителем -- преходящим и временным носителем — того, что не исчезает и неподвластно времени, потому что вечно остается одним и тем же фаллосом… - и, строго посмотрев на меня поверх очков, Эмма Робертовна добавляла, - вот за фаллосом и путешествовала Великая Богиня Катя, как, впрочем, и положено Великой Богине. Если следовать этой логике, то всякая женщина, в которой Великая Богиня хоть сколько-нибудь проявлена, движима единственной целью – этим самым фаллосом; остальные же пребывают в блаженной иллюзии, что движимы нравственностью, то бишь собственностью, что абсолютно глупо, ибо фаллос – категория вечная, а собственность преходяща, впрочем я не всегда верю тому, что говорила Толковательница, я верю ей только когда сознаю себя причастным фаллосу, то есть, мужчиной… мужчиной, которого любит Великая Богиня, которого любила Катя – о боже, как я ненавидел ее за эту чудовищную, обнаженную истину!.. истину ли? – я же говорил, что считал это истиной, только когда переживал себя мужчиной, точнее – бывал им, а мужчиной меня сделала Катя - трамплин мой долбанный; жил бы себе спокойно дитем, как большинство живет, и в ус бы не дул…
5.
О, как часто задумывался я – зачем же случилось так, что весь мир сошелся клином на этой потаскушке, на этой удивительной, прекрасной и презренной женщине, которая столько лет не дает мне покоя, впрочем, каким бы ужасом обыденности была бы моя жизнь, если бы ее заполнил этот вожделенный покой; вот уж воистину: «общая мировая душа – это я… я» - это про нее сказано, - «во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей сплелись с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь», - сколько же жизней вошло в нее?, и уж несомненно – моя жизнь, я был просто ее придатком, подобием сына-любовника, обреченного на кастрацию, как любила говаривать Толковательница, о! она построила из наших взаимоотношений с Катей великий миф, а скорее, просто вписала нас в миф уже существующий, миф о Великой, Желанной и Ужасной Матери Богине, само же воплощение Великой, Желанной и Ужасной я отчетливо вижу перед внутренним взором и сейчас, поздней осенью две тысячи седьмого года, вот она сидит на пятой парте справа в двести восьмой аудитории, она юна и прекрасна, я уверен, что в тот день в нее влюбилась вся мужская, а возможно, и женская часть нашей группы; она одета в облегающее светло-голубое платье, дарующее свободу даже самому ленивому воображению увидеть прекраснейшую из женщин, уже не девочку, а именно женщину, с распущенными каштановыми вьющимися волосами, водопадом ниспадающими до лопаток, упругой грудью, точеными ножками, впрочем, о ее внешности бесполезно писать, ее нужно было видеть, лицо ее было совершенно необыкновенно, особенно глаза, дерзкие, наслаждающиеся, да-да, именно наслаждающиеся, ибо сама она, казалось, состояла из одного только наслаждения и для наслаждения была создана, я сразу понял, что эта очаровательная, пленительная девушка не для меня, а в ней ни тогда, ни позже невозможно было заметить ни следа порока, хотя девственности она лишилась еще в тринадцать лет, ее первым мужчиной, как она мне потом рассказывала, был кавказец лет пятидесяти, который пробудил в ней не просто женщину, не просто роковую женщину, а Великую Богиню… видимо, это был достойный учитель жизни и любви для маленькой Лолиты; я же и мечтать не смел о том, что это сокровище хотя бы заговорит со мной, оглядывая аудиторию, она, несомненно, заметила мои вожделенные взгляды, и поняла, раскусила меня, и я тоже понял, что она меня раскусила, увидела не просто девственника, краснеющего при самом незначительном разговоре с любой смазливой девчонкой, но и «хорошего мальчика» с нечистыми фантазиями; это было тридцатого августа восемьдесят первого года на первом собрании нашей группы; тогда в Техноложке был один из самых низких вступительных баллов в городе и все записные тунеядцы и бездельники устремились сюда, а не смотря на то, что я был «хорошим мальчиком», единственным ребенком в семье и предметом опеки мамы-папы-дедушек-бабушек-теть-и-дядь, я все же умудрился не стать прилежным отличником, а, напротив в школе слыл хулиганом – известная уловка маменькиных сынков, чтобы спрятать свое истинное лицо, и едва поступил в институт; и вот мы сидели и слушали куратора группы, который рассказывал об огромной ценности и важности выбранной нами профессии, его никто не слушал, а мы – пятеро парней ленинградцев уже наметили идти отмечать знакомство в «Старую Заставу», я все бросал на нее украдкой взгляды, краснея, когда она оборачивалась, она же смеялась, она почти всегда смеялась, сколько я ее знал, ее смех возбуждал и бесил меня с того первого дня, потому что тогда я ощутил, нет – не понял – понимание пришло чуть позже – ощутил, какая огромная пропасть между нами, и надежды – а они, конечно же были при первом взгляде на нее – надежды на что-то неясное, на какие-то призрачные платонические отношения, перемежающиеся ночными мастурбациями – надежды эти рухнули и остались только мастурбации – жадные, торопливые, болезненные, безнадежные… кто я был? – когда в школе учительница литературы дала нам задание читать вслух, распределившись по ролям, чеховскую «Чайку» - вы, наверное, сразу догадались, какая роль досталась мне? – конечно - Кости Треплева, воспевающего свою неземную любовь к Нине в образе Мировой Души, мальчика, так и не сумевшего повзрослеть, вечного заложника своей Великой и Ужасной Матери, а впрочем и не только своей, но и общемировой тоже, как и я… Толковательница, когда я рассказал ей этот эпизод, долго смеялась, что вовсе не полагается психоаналитику, но она смеялась, столь точным было это попадание в роль: ах, Александэр, синхронизм – хотя и величайшая тайна, но такие совпадения поистине неслучайны! – я пытался возражать, наивный, - Моя мама вовсе не была ужасной, она заботилась обо мне, уволилась с работы, чтобы воспитывать меня… - И, в результате – сделала из вас, Александэр, извините, кастратика, - Но… - Не возражайте, скоро вы поймете, почему я имею право говорить вам это, для вас любая женщина, женщина вообще была воплощением Великой и Ужасной. – И Катя? – Безусловно, и хотя она, в облике Великой и Ужасной Матери, да, дорогой мой, именно Матери в первую очередь, сделала для вас все, чтобы вытолкнуть вас на орбиту взрослой жизни, вы так и ухитрились остаться одержимцем, вы одержимы Великой Матерью, хотя во многом она, в облике Кати сделала вас мужчиной, сумевшим пройти войну и сумевшим принять любовь Великой Богини, а не только трепетать от ужаса и вожделения, - мне нечего было возразить тогда, хотя весь миф о Великой и Ужасной откроет мне Толковательница позже, а тогда в аудитории двести восемь на втором этаже главного корпуса Технологического Института, я изнывал от ужаса и вожделения, несмотря на все усилия скрыть это даже от самого себя…
6.
Наш гуманистический век пропитан ложью о всеобщем равенстве, о равенстве перед кем? – да, я не понимаю всю эту необходимость провозглашения прав и свобод! ибо на свободу нужно иметь не только право, прописанное в Конституции, – подлинную свободу дарует то самое право, которое опирается на действительную величину твоего фаллоса, - успокойтесь – фаллос не тождественен физическому члену, это уровень либидо, уровень, согласно которому и выстраивается «табель о рангах» человеческих взаимоотношений, ведь каждому, кто не хочет себя обманывать, прекрасно известно, что есть самцы, имеющие гораздо больше прав на твою самку, это инстинктивно чувствует и сама самка и только нормы морали могут сдержать естественный ход вещей, вызывая нарушения всех уровней бытия – от мировоззрения до физических болезней; «мы все глядим в Наполеоны», но это лишь амбиции, и горе тому, чьи амбиции не совпадают с уровнем энергии; ведь кем я был до того мартовского вечера, когда прозвучали заветные слова паршивки Кати, волшебное заклинание этой прекрасной, чудовищно прекрасной ведьмы: я сейчас без трусиков… - нет, не набьет мне эта магическая формула оскомину, ведь до нее я был жалким романтиком Костей Треплевым, нелепым Мальволио в желтых чулках с подвязками крест накрест, убогим Пьеро, и имя им – Омега, отщепенец, не имеющий прав на самку… он может писать оды, вздыхать под балконами и петь сладкозвучные серенады, но вот приходит Арлекин и, не говоря ни слова, овладевает Коломбиной, и она чует всем нутром своим, что Арлекину не нужны слова и рифмы, она просто обязана ему отдаться, и пускай Пьеро, если он совершенный идиот и не понимает, что его амбиции – лишь фикция, хоть даже и обоснованная каким угодно законом, бежит топиться или вешаться от горя, имя которому глупость и ложь; и у Пьеро есть шанс повстречать Коломбину-трамплин, попасть в минуту благости, а когда у нее бывают другие минуты? – на глаза Великой Богини, Великой и Ужасной Матери, которая сделает из него сына-любовника, и тут уж либо ты будешь использован и кастрирован, либо вступишь на лестницу, также ведущую на эшафот, но это эшафот, на котором приносят в жертву королей, альфа-самцов; в чем разница? – спросите вы, и я отвечу: в длине и, главное, красоте пути…
Женщина - это первая религия для мужчины, в которой первым его божеством становится Богиня-Мать, которую Толковательница иногда называла подавляющей силой бессознательного, имея в виду ее пожирающий, разрушающий лик, образ злой матери или покрытой пятнами крови богини смерти, чумы, голода, потопа, силы инстинкта или наслаждения влекущего к разрушению, в другое время она является совершенно иной, она предстает, как изобилие и достаток, она уже дарительница жизни и счастья, наивысшего счастья, которое только может изведать смертный, она - плодородная земля, рог изобилия ее плодотворного лона не имеет дна, она выражает инстинктивное знание человечества о глубине и красоте мира, великодушии и милосердии Матери-Природы, которая изо дня в день выполняет обещание искупления и воскрешения, новой жизни и нового рождения, - такой предстала мне Катя в парадной на Песочной набережной, несмотря на всю нелепость окружающего пейзажа: вместо фонтанов и павлинов – осколки бутылок и окурки, такой она представала мне великое множество раз, и я, ставши уже не омега, но гамма-самцом – как блестяще все-таки провела эту инициацию, этот перевод на новый уровень бытия моя богиня, впрочем в Средние Века подобных богинь сжигали сотнями тысяч, трусливые отцы церкви, эти несчастные омега и гамма самцы, типа Иоанна Златоуста, который написал однажды: «что такое женщина как не враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, естественное искушение, желательное бедствие, домашняя опасность, усладительный вред, зло природы, окрашенное в красивые краски», и даже многомудрый Пифагор, познавший гармонию сфер – и он боялся, произнося: «есть хороший принцип, который создал порядок, свет и мужчину, и есть плохой принцип, который создал хаос, тьму и женщину", - все они дрожали за свой фаллос, боясь оскопления, и невдомек им было, что фаллос – анонимен, что они лишь носители, но не властители его, ибо властительница одна во все времена; так вот, будучи уже гамма самцом, я, испытывая муки ревности и ненависти, ухитрился каким-то задним умом учуять, что она – не моя самка, она может лишь снизойти до меня, отдаться мне, как одному из многих, кому она дарила не только тело свое, но и любовь, она была волшебным существом; что бы я делал, не пройдя ее инициации уже даже в учебке под Ашхабадом, где прапорщик Кирилов, дай бог ему здоровья, гонял нас с ранцами, полными камней до изнеможения, мы матерились, мы желали, чтоб он сдох, садист поганый, ты ползешь на высоту, раздирая пальцы в кровь, истекаешь потом, сердце бешено колотится уже где-то за пределами тела, тебе нечем дышать и палящее солнце доканывает тебя, ты проклинаешь все и вся и прапора в первую очередь, но ты знаешь, что он, злобный, беспощадный, кричащий тебе, скорчившемуся в луже собственной блевотины, что ты дерьмо и ничтожество, - любит тебя, тебя лично, Господи! - сколько же в нем было любви, он так хотел, чтобы все мы, каждый из нас, чьи лица до сих пор, уверен, приходят ему во снах, и он, кадровый военный, плачет как мальчишка, вдруг осознавший хрупкость этого мира, затерянного в безбрежном Космосе, - он так хотел, чтобы все мы остались живы в той мясорубке, которая нас ожидала; я бы не выдержал и первого дня, я не смог бы понять Кирилова, да и многих других офицеров, прапоров и дедов, если бы она не любила меня, если бы она не подарила мне шанс, если бы не пустила в путешествие по взрослой жизни, ведь из института-то я вылетел и угодил в Афган тоже по ее милости, и мне посчастливилось не отвернуться от нее, не слушать голоса ревности, ненависти, справедливости и нравственности – я бы погиб, а спасся я и стал таки мужчиной и, надеюсь, человеком, слушая совсем другой голос, голос банальной похоти, голос Василиска…
7.
Я неизменно робел, встречая Катю перед лекцией, стыдливо опускал глаза, бормотал: привет, стараясь скорее проскользнуть мимо, я боялся своих запретных желаний, почему запретных? – да потому, что догадывался, только интуитивно, что желать ее – альфа самку, мне – омеге – не по рангу, она смеялась, в ее глазах неизменно был вызов и еще какое-то лукавство, но никогда в них не было презрения, как будто бы она прекрасно понимала, что со мной происходит, понимала, как заботливая мать; на этой стадии развития наших отношений, ведь они уже развивались и шли полным ходом, независимо от того, что между нами не случилось с первого дня учебы и до февраля, то есть, более пяти месяцев, ни одного более-менее продолжительного разговора, и кто придумал, что для отношений нужны разговоры? – мы пронизаны отношениями, важнейшими для нашей судьбы, для формирования наших ценностей, для глубочайшей палитры чувственно-интуитивного восприятия, насквозь, тысячами, сотнями тысяч отношений, даже с теми, с кем ни разу не встречались, и не встретимся, это могут быть не только живые люди, или даже исторические фигуры, но и выдуманные персонажи, герои книг и фильмов, сказок и мифов, которые стоят за всеми теми внутренними голосами и молчаливыми взглядами, с помощью которых мы оцениваем себя самих, не лишним будет даже сказать, что мы связаны отношениями, значимыми и эмоционально окрашенными, со всеми и со всем в Поднебесной; так вот, на этой стадии наших с Катей отношений, правил образ Матери Богини с Божественным Младенцем, - так рассуждала Толковательница, и у меня не было причин не соглашаться с ней, - в этой стадии, сотканной из моих вожделений, страхов и неловкостей, я являл нуждающуюся и беспомощную сущность ребенка, Катя же – защитную сторону матери, ее милосердие и всепрощение - за ними стояло нечто большее, чем простое понимание моей застенчивости: так в образе козы мать вскармливает критского мальчика Зевса и защищает его от пожирающего своих детей Кроноса, так Исида возвращает мальчика Гора к жизни, когда того кусает скорпион, так Мария защищает Иисуса, уберегая от Ирода, - для молодого бога Великая Мать является самой судьбой; такого рода связь, - говорила Толковательница, - наиболее ярко выражается в дочеловеческих символах, где Мать является морем, озером или рекой, а младенец – рыбой, плавающей в водах реки, озера или моря… вот вам и река, и рыбка, чем не идиллическая картинка? - маленький Гор, сын Исиды, Гиацинт, Эрихтоний, Дионис, Меликерт, сын Ино, и бесчисленное множество других любимых детей — все они подвластны всесильной Матери Богини, для них она все еще остается благодетельной родительницей и защитницей, молодой Матерью, Мадонной… - да видели бы вы эту целомудренную Мадонну на институтских вечеринках в общаге! – усмехался я, - ах, Александэр, вот тут как раз нет никакого противоречия: ваше эго было расщеплено, как минимум, на две части, младенческую и подростковую, и в то время, как подростковая искала любого удобного случая, чтобы испугаться, мудрость тысячелетий, запечатленная в ваших генах, подсказывала, что подростки, выбранные Матерью, в качестве своих любовников, могут оплодотворить ее, они могут даже стать богами плодородия, но фактически они остаются лишь фаллическими супругами Великой Матери, трутнями, служащими пчелиной матке, их убивают, как только они выполнят свой долг оплодотворения, так и любой влюбленный подросток предчувствует гибель, он должен будет умереть, Великая Мать убьет его, чтобы воскресить в качестве мужчины, однако последнее не гарантировано, поэтому страх подростка оправдан: его жертвоприношение, смерть и воскрешение – все это ритуальные центры всех культов жертвоприношений, а что, по-вашему, такое пубертатный кризис, как не своеобразное жертвоприношение? – пубертатный, но… - да, не удивляйтесь, он может быть растянут во времени вплоть до самой старости и ваше счастье, что с вами эта смерть и возрождение случились в семнадцать.. – восемнадцать, в марте мне было уже восемнадцать, - ах извините, пойдемте попьем чаю… и вот мы шли на кухню, и Толковательница заваривала индийский чай с какими-то травами, должен признаться, что удивительно вкусный и ароматный это был чай, и беседа под питье этого чая из настоящих узбекских, я так и не спросил – откуда она их достала, пиал, могла длиться часами, и ты этого не замечал, зато понимал с предельной отчетливостью, что критский младенец Зевс, вскормленный Великой Матерью в образе козы, коровы, собаки, свиньи, голубя или пчелы, рождается каждый год лишь для того, чтобы каждый год умереть; и голос Толковательницы убаюкивал, унося куда-то в доисторическое прошлое, туда, где человечество было девственно и невинно, несмотря на все кровавые жертвоприношения; мы пили чай неизменно при свечах, при многих свечах, я не считал, но мне казалось, что их всякий раз было не менее двадцати, они стояли в самых причудливых уголках маленькой кухни в ее квартире в старинном доме на Второй Линии Васильевского острова, тени язычков пламени, да и наши тени дрожали, и мое воображение вновь оживляло образы осени восемьдесят первого года, оно перепутывалось с голосом Толковательницы: так вот, ваше подростковое эго трепетало от священного ужаса, в то время, как ваше младенческое эго, подобно маленькому Гору, сыну Исиды, Гиацинту, Дионису, Меликерту, сыну Ино, подобно бесчисленному множеству других любимых детей, а попробуйте сказать, что вы не были любимы, младенческое ваше эго не знало еще никакого конфликта, для него Великая Богиня все еще оставалась благодетельной родительницей и защитницей, и как это ни странно звучит, действительно Мадонной… Я вспоминал глаза Кати, когда она отдавалась, таких глаз я больше не видел ни у кого, разве что у Маргариты, да и то не всякий раз, в глазах Кати, даже в момент самого пика наслаждения, а она могла при этом кричать и судорожно цепляться пальцами за простыню или что там попадет под руку, царапать мне, или кому-то еще спину, но в глазах ее не было ни боли, ни животной ярости, ни обиды, ни прочих атрибутов ненависти к мужчинам да и к миру вообще, которая преобладает у большинства представительниц прекрасного пола, Катины глаза неизменно улыбались и светились наслаждением, счастьем, благодарностью, любовью, душа моя оттаивала, и во мгновения созерцания этого сияния наслаждения, счастья и любви, исходившего из ее глаз, я прощал ее за все, за то, что считал тогда предательством, ****ством, изменами, прощал, только вот прощение длилось, увы, недолго; Мадонна, Мадонна, шептал я, слушая Толковательницу и вспоминал те ядовитые чувства, которые испытал, когда в ноябре восемьдесят первого по курсу впервые пополз слух, распространяемый такими же, как я «хорошими мальчиками» с нечистыми помыслами, о том, что с Катей переспала уже половина факультета, не говоря уже о преподавательском составе, что-то во мне сопротивлялось этим слухам, а что-то, напротив, злорадствовало, подогревало во мне мстительные чувства ко всему, что связано с женщинами, все бабы шлюхи – вот какое убеждение мне хотелось отстоять для чего-то, видимо, и для того, отчасти, чтобы хоть как-то оправдать в своих глазах и глазах товарищей по несчастью участь омега самца; мы как-то стояли в институтском коридоре и обсуждали девчонок, обсуждали с видом надменным, будто познали уже жизнь во всех ее красках и, кажется, я тогда небрежно бросил что-то, типа: Катька-то? да она любому отдастся за три копейки! – и в этот момент случилось пройти мимо нашей троицы Пашке Чугунову, вот это был несомненно уже альфа самец! - тогда я этого, конечно же не понимал, но чувствовал его превосходство, хотя и ростом он был ниже меня и телосложением особым не выделялся, он услышал мои слова, подошел, сгреб меня за шкирку и глядя снизу вверх презрительно, процедил сквозь зубы: что же ты, сука, сам три копейки не заплатишь? жмотишься или трусишь? – потом совершенно серьезным тоном: еще услышу от тебя что-нибудь про Катюху – прибью урода! – за этими словами последовал короткий, не очень сильный, но отчего-то безумно обидный щелчок его кулака по моему подбородку, я мог бы дать сдачи, я превосходил его по силе мускулов, но я не сделал этого, и товарищи мои тоже стояли, пристыжено опустив глаза; Пашка не оглядываясь, удалился. Тут же вспоминается еще один подобный случай, уже в конце ноября, я, правда тогда помалкивал; это был мой первый выход в «свет», в нашу общагу, туда где вино и девочки, а я боялся не только Катю, но молодых женщин и девушек вообще, чувствуя себя неловко, я приготовился блеснуть красноречием и, преодолевая робость, рассказать что-то на мою излюбленную тогда тему о «летающих тарелках», в среде моих родителей ходили отксерокопированные самиздатовские книжки про всяческие диковинки; и вот передо мной уже небольшая комната, четыре кровати сдвинуты так, что получился Г-образный стол, на котором стоит нехитрая закуска: консервы, толсто порезанные куски колбасы и булки, и неизменный Портвейн, гонцом за которым был, в том числе и я; гонец приносил внушительные сетки, наполненные вожделенным пойлом, но оно в течение часа заканчивалось, посылали нового гонца… все было так непривычно, я много пил, чтобы не сбежать, молчал, потому как встрять в общий гомон было и трудно и неловко, что там мои «тарелочки»… ребята из общаги держались поувереннее, в комнату умудрились втиснуться человек двадцать пять, некоторые парочки сидели в обнимку, кто-то целовался, иные пары выходили и возвращались через минут двадцать раскрасневшиеся, я смекал, что к чему, пил еще больше, становился еще угрюмее - все это было мне не по плечу; Катя была среди нас всего полчаса, я боялся встретиться с ней взглядом, а потом она внезапно исчезла; из соседней комнаты долго раздавались стоны и крики, скрип кроватей: что у вас там происходит? – поинтересовался кто-то из ленинградцев, чуждых атмосфере общежития, ему ответил Жорка Артамонов, который изрядно уже «принял на грудь»: да это Конь с Вовчиком Катьку дерут! – он хотел, было увенчать эту реплику скабрезным смешком, но не успел: тот же Пашка Чугунов мгновенно оказался рядом с ним и с размаху въехал Жоржику кулаком по чайнику: сверху вниз загасил, Жоржик сполз на пол, оглушенный ударом, без единого звука, на минуту воцарилась тишина, потом опять полилось разливанное море Портвейна, а тут еще и водочку принесли, веселье продолжалось, на тему Катиных похождений было наложено однозначное табу, а я – несчастный Пьеро, - выскочил из комнаты и бросился к выходу из общаги, едва сдерживая слезы, я ведь был влюблен в нее, и все эти слухи про «три копейки» - я не верил в них всерьез, я до того лишь рисовался перед дружками, такими же маменькиными сыночками, а тут в ушах моих стоял стон ее наслаждения, да еще, судя по словам Жоры, уж он-то был в курсе жизни общаги, - наслаждения сразу с двумя – прыщавым Конем и долговязым Вовчиком; первой моей мыслью было броситься под колеса трамвая, вместо этого, отрезвленный холодным осенним ветром, я поймал такси и поехал домой, плакать и отчаянно мастурбировать, я еще долго буду поступать подобным образом, и что же это была за Мадонна? – была, была она Мадонной, чистой, невинной, любящей, понял я это в тот вечер при свечах у Толковательницы и снова плакал, но были это уже другие слезы, слезы исцеления и прощения, я ведь себя простил тогда, прежде всего…
8.
Тем мартовским вечером восемьдесят второго года мы шли с Катей от Песочной набережной по улице профессора Попова, свернули на Вяземский, затем на Карповку, мы держались за руки, это было так трогательно и наивно, я даже стеснялся редких случайных прохожих, вот детский сад какой-то, казалось мне, город засыпал, а мы оба забыли, что в этот совсем еще не теплый вечер мы оба налегке, ее плащ и моя куртка так и остались висеть в гардеробе Дворца Молодежи; отправляясь в армию я взял себе тот номерок как амулет, как память об этой чудесной и злой ночи, которая так резко изменила мою судьбу; до набережной Карповки я шел молча, она улыбалась и бросала на меня озорные взгляды, иногда останавливалась и подставляла свои влажные, чуть припухшие губы для поцелуя, целовался я неумело и несмело, и несмотря на близость, уже случившуюся между нами, был робок и намеков не понимал, а она все равно смеялась и подбадривала: ну что же ты, целуй меня, экий вы, сударь неловкий кавалер, да ладно, ладно… вот ведь мерзавка! я и так не знал уже куда деваться, меня переполнял восторг, влюбленность, даже какая-то удаль и ощущение геройства, но так же и ревность, жгучая, острая до едва выносимой боли ревность, ведь вот таким же образом она, моя возлюбленная, отдавалась кому попало, для нее, небось, что я, что любой другой – все на одно лицо, а может она просто пожалела меня или играла как с несмышленышем щенком? – мой мозг взрывался, не в силах выдержать всей этой пляски противоречивейших чувств и мыслей, в миг поцелуя я вновь растворялся, вновь все мысли и противоречия не имели значения, но вот наши губы размыкались и я хотел сказать, что я люблю ее, но это желание разбивалось вдребезги о скалу болезненного, да не просто болезненного, а обнаженного до голых нервов самолюбия; происходящее не укладывалось ни в одну из известных мне тогда схем взаимоотношений между юношей и девушкой, все сценарии были наглым образом взломаны, все святое в один миг испошлено, душа корчилась в агонии, я даже не чувствовал холода, я почувствовал его лишь когда мы вышли на Карповку и остановились: Катя вновь подставила губы, и в этот раз я поцеловал ее уже не робко, а как-то даже зло, мстительно, она, видимо чувствовала, что происходит со мной, она не отпустила меня, меня нельзя было отпускать в ту ночь: вот тогда я мог действительно броситься с моста или угодить под машину; она удержала меня: обними меня, Сашка, мне холодно – другие слова в этот момент не сдержали бы меня, я бы убежал в ночь, в ничто, в смерть без возрождения, тут же, как хороший мальчик, я обязан был ее согреть, я снял пиджак, укутал ее плечи, неуклюже обнял ее – руки, да и все тело мое были каменными, я всем видом, всем состоянием показывал ей, что мне стыдно за то, что случилось, стыдно быть рядом с ней, стыдно обнимать ее продажное тело сучки, в голове кипели сотни обидных слов, ругательств, возгласов недоумения, вопросов, и где-то под спудом всего этого – признание в любви, которое она так никогда и не услышит от меня. Я, несмотря на холод и озноб, а тут еще заморосил мелкий дождик, ощущал близко ее пьянящее дыхание, упругое тело, вспоминал минуты сказочной близости и предательская плоть брала свое, я пытался отодвинуться, но она прижалась еще крепче, и мне, ко всему прочему стало еще и неловко… Ты хочешь еще, милый? – слово «милый» царапнуло по душе бритвой, ни одна девушка еще не называла меня так, но именно она, я уверен, называла милыми сотню, а то и больше парней; вспомнился разговор с приятелем после новогодних праздников, он спросил тогда: что бы ты сделал, если бы влюбился, стал бы гулять с девчонкой, а потом узнал, что до тебя у нее уже кто-то был, ну со всеми делами? – тогда не раздумывая, я ответил: бросил бы ее тут же – не нужна мне ****ь! – о, какой невинной мне предстала эта ситуация, по сравнению с той, в которую я вляпался… конечно, я хотел ее, безумно хотел еще и еще, но разве мог я тогда честно ответить «да»? – вместо этого бесхитростного ответа я промычал: но ты же меня не любишь! у тебя ведь были парни до меня, я знаю! - это вот я знаю должно было, как мне казалось, прозвенеть, как пощечина, я вложил в это я знаю всю обиду, всю ревность, и слава богу, что вложил, что сделал этот выстрел, мне стало легче, а она не только что не заметила, нет, не заметить мою интонацию эта потрясающая девушка, эта умничка не могла, она пропустила эту энергию мимо, не возвращая ее мне обратно, она позволила мне этот маленький катарсис, хотя катарсисом это можно назвать лишь в насмешку, я чуть-чуть выпустил пар и за счет этого не взорвался, Катя же опять рассмеялась, но ее смех не был насмешкой над моей глупостью, над моей броней оценок и суждений, ее смех был разрешением для меня быть таким, как я есть, это был акт любви, да и слова произнесенные ею затем, хоть и ввергли меня в ступор, но дошли до какой-то крохотной моей частички и это было залогом спасения, залогом того, что несмотря на шок, на крушение всех ценностей и идеалов, душа моя приняла решение все-таки жить, как и много раз позже: милый мой Сашка, да разве бывает секс без любви? – и, видя мое недоумение и готовность горячо возражать, прижав пальчик к моим губам: запомни, запомни крепко – секс без любви невозможен, скоро ты поймешь это, как и я поняла однажды, а я люблю тебя, люблю и хочу… нет, не скоро пойму я это, лишь через десять лет, да и то с помощью Толковательницы…
9.
«Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог»… Я обретал и ведал гибельное наслаждение, моя учительница раскрыла во мне эту способность, а скажу, что способен на это далеко не каждый, и я видел, как погибали пацаны за «речкой», погибали именно потому, что были не способны насладиться великими, сладостными и страшными дарами Великой Богини: сексом и смертью, точнее, близостью смерти, не способны были вкусить пьянящее безумие кровавой резни, позволить впустить в свое сознание доисторическое упоение при виде груды трупов, кровавого месива, состоящего из искореженного металла, грязи, рваного мяса и обугленных костей - защиты нашей психики удивительно прочны, и лишь тому, кто изведал безумие сексуальных оргий, доступны такого рода переживания, которые наш «гуманистический» век назвал бы извращением, потому и фразу классика «есть упоение в бою» мы воспринимаем как нечто, безусловно романтическое, но не имеющее касательства лично к нам; там, за «речкой» ты либо был готов к этим сомнительным, с точки зрения здравого смысла, наслаждениям, либо отправлялся на Родину, закованный в цинк, я вспоминаю паренька из нашей роты – Леньку-Кирпича – мы сопровождали танковую колонну и один танк напоролся на мину, понятное дело, что внутри кабины было месиво, и вот собирать останки летеха Фомичев послал Леньку, послал, чтобы обкатать новичка, но ошибся летеха, это через пять минут было ясно всем, кто пробыл в Афгане хотя бы пару месяцев, Ленька-Кирпич вылез из раскоряченной башни танка, держа в руке часть черепа, в котором каким-то непостижимым образом застыл удивленный глаз, Ленька был весь зеленый, неестественно замедленный, летеха бросился к нему, раскурил травку, но тот и затянуться как следует не мог: все, отвоевался! – угрюмо произнес кто-то из дедов, и я тоже видел, что Кирпич подписал уже себе приговор, принял решение уйти, да-да, человек всегда подписывает свой приговор сам и только сам, а снайпер, который вечером того же дня, когда мы попали в засаду, пробил не кому-нибудь, а именно Леньке грудь, лишь привел этот приговор в исполнение; и пусть за год моей службы я сталкивался с упоением боя и наслаждением от крови лишь три раза, я был открыт первобытному инстинкту, я выжил, я хотел жить, эту жажду передала мне Катя, и не случись она в моей судьбе, приговорил бы и я себя еще в учебке или в Кабуле, где хоть и было поспокойнее, чем в Герате, но случаев попасть в расход было предостаточно, и я видел, я знал, как это происходит, еще там, в восемьдесят третьем; позже Толковательница научила меня не только видеть, но и уважать древнейшие инстинкты, я спрашивал у нее: зачем вы уделяете столько внимания никому уже не нужным в наш цивилизованный век инстинктам, всему звериному, что уже давно побеждено культурой и просвещением?- ее ответ были резким, как пощечина, так описавшегося в квартире щенка макают мордочкой в его же лужу: - не лгите хотя бы себе, неужели вы не чувствуете, сколь обманчиво тонок пласт этой самой культуры? – и когда я, насупившись, ибо чувствовал, что да – вру, пытался защищаться, она, видя, несомненно, что я запутался и морочу сам себя, добавляла уже с издевкой: - на чем держатся эти убеждения? на трех китах и черепахе, хе-х… кто из нас может твердо сказать, что ждет нас если даже не завтра, то через несколько лет? и я не знаю этого, знаю лишь, что если и суждено пройти нам когда-нибудь через семь трубных гласов, то в числе тех самых ста сорока четырех тысяч праведников, о которых сказано у Иоанна, восставших для жизни новой, по иронии судьбы, а поверьте мне, она-то женщина не просто ироничная, но до неприличия озорная, окажутся лишь те, кто изведал запретный плод неизъяснимых наслаждений, о которых прозорливый Александр Сергеевич писал почти двести лет назад… - я удивлялся: Эмма Робертовна, вы верите в апокалипсис? - не в этом дело, Александэр, я просто вижу как людям нравится обелять себя, выдавливая лучшее в себе, что они как раз считают худшим, их так научила культура, в Тень, в бессознательное, подобно идиоту из бородатого анекдота, который решил в целях чистоты и гигиены не какать, а стоит лишь чуть зашататься какому-нибудь столпу дурацких убеждений и верований…, а даже круглому дураку ясно, что к тому идет…, - и я понимал, как легко подписать себе приговор, как это сделал Ленька-Кирпич и многие еще, даже не в столь драматичной ситуации, а при самом банальном событии, типа дефолта или даже незначительной смены общественного строя, мы ведь все ужасно избалованы иллюзиями безопасности, защищенности социальными законами и прочей хренью… а Толковательница продолжала, такой возбужденной я видел ее крайне редко: - я не устаю поражаться милости Великой Богини, дарующей шансы всякому, кто готов их взять, вы видите, как с каждым годом падает планка морали и нравственности? – и что делать? – я не понимал куда она клонит, - радуйтесь! – чему же радоваться? – тому, мой дорогой, что это шествует Великая Богиня, готовая подарить жизнь всем, кто не цепляется за установившиеся нормы; и вот, спустя пятнадцать лет после этого разговора, я пишу о том, как верный слуга Великой и Ужасной Богини – Василиск, этот демон похоти, подарил мне не просто жизнь, но Жизнь при жизни, позволил упасть на зловонное дно души своей, выползти из шкурки «хорошего мальчика», познать счастье и причастность бытию во всей его противоречивости, сложности и простоте; я никого не зову за собой, вспоминая боль, с которой обрушивались мои верования, невыносимую боль, которую причиняла и которую врачевала обыкновенная потаскушка, ****ь и жрица самой Жизни – Катя; не стоит проходить мимо этих жриц (я не имею в виду проституток, отдающихся лишь за деньги, в них нет жажды жизни, жажды фаллоса), ибо только они, а не «хорошие девочки», которые будут вам верны всю жизнь, но зачастую грош цена этой верности, построенной на лжи своей природе и самой Природе, - только они, жрицы, подобные Кате, умеют любить и не тянут из любимых ими мужчин соки, они дарят им себя, дарят свободу, страшную свободу, которую побаивался даже сам Одиссей, что уж говорить о нас – бедолагах; я до сих пор не знаю, чем обязан Великой и Ужасной за ее дары – свободу и вседозволенность - теперь я могу говорить о них - ведь именно свобода и вседозволенность, «сила низости Карамазовская» пугала меня больше всего на свете до того злополучного года, как я спутался с Катей, когда вагончик жизни покатился под уклончик, покатился, чтобы набрать ускорение и, в конце концов, выбросить меня из пут обусловленности…
10.
Что бы там ни было, но после первых нескольких встреч с Катей мне пришлось встать на горло собственной ревности и самолюбию, она однозначно дала мне понять, что исключительно моей она никогда не будет, да и с какой стати? - сейчас я с усмешкой вспоминаю свои терзания, то, как я доводил себя до невменяемости, самоуничижения, близости к суициду, мы были абсолютно в разных категориях, я только что оперившийся мальчишка, делающий первые шаги в самостоятельную жизнь и она, почти королева, способная увлечь и свести с ума любого самого матерого мужчину; удивительно другое: почему, имея столь широкий выбор, а окружали ее действительно шикарные мужчины, это я сейчас понимаю, она в течении почти семи лет носилась со мной так, как будто я был ее сыном или любимым учеником, все остальные ее связи были кратковременны и не продолжались дольше одного-двух месяцев, не говоря уже о великом множестве однократных связей; зачем пустилась она за мною в Афган и потом еще несколько лет мыкалась вдали от Родины, только чтобы я не пропал на чужбине, у нее-то были все шансы прекрасно устроиться где бы она не пожелала; Толковательница говорила о том, что Катя, как и положено Великой Богине, путешествовала за фаллосом, но если фаллос анонимен, его можно найти где угодно, тут явно была какая-то загадка, которая и Толковательнице была не по зубам, и хотя она предлагала еще ряд версий, все они казались мне неубедительными, разве что про нарциссизм любовников Великой Богини… Суть этой версии заключалась в том, что все любовники Матерей Богинь во всех древнейших мифологиях имели общие черты: все они юноши, красота и привлекательность которых так же поразительны, как и их нарциссизм, они — нежные цветки, символически изображенные в мифах как анемоны, нарциссы, гиацинты или фиалки, которые наша явная мужская патриархальная ментальность более охотно связала бы с молодыми девушками; единственное, что мы можем сказать об этих юношах, каковы бы ни были их имена, - это то, что они доставляли удовольствие любвеобильной Богине своей физической красотой, хотя, в противоположность героическим персонажам мифологии, они лишены силы и характера, им не доставало индивидуальности и инициативы, они во всех отношениях являлись услужливыми юношами, нарциссическое самоочарование которых очевидно, и все это было действительно про меня, без ложной скромности скажу, что я был действительно красивым юношей, и внешность и сложение были в мою пользу, что уж говорить про нарциссизм! - если бы не Афган и все дальнейшие скитания, можно было бы довольствоваться объяснением этого мифологического сюжета; да Толковательница очень во многом попадала в десятку, в этом же вопросе даже ее видения, таланта и опыта не хватило. Мне кажется, что ближе всего к разгадке подошел Дед, я еще расскажу о нем подробнее, Дед был далек от мифологических аллюзий, он предположил, что будучи представительницей чистого авантюрного сознания - а он и сам был таковым – Катя, обладая удивительно тонкой интуицией, каким-то непостижимым образом почуяла, что в моем лице, а точнее, в моей судьбе ей подвернулась достойная структура приключения; в конце концов, что привлекло Остапа Ибрагимовича в несуразном Кисе Воробьянинове? – узнав тайну сокровища, Бендер вполне мог успешно действовать в одиночку и его довод: «вы меня интересуете лишь постольку, поскольку я хочу обеспечить вашу старость» звучит лишь для отвода глаз, он находит в Кисе ученика, и, как это ни странно, ученика весьма талантливого, способного сняться с оседлого образа жизни, пройти многочисленные ломки личности и в конце, как и подобает достойному ученику, перешагнуть через труп учителя, убив Бендера-Отца, а возраст в символическом пространстве не важен; в символическом пространстве, когда ученик готов, он убивает будду, что и сделал Воробьянинов, а его финальный вопль возвещает о полном и окончательном просветлении, которое в романе преподнесено, как сумасшествие; слишком натянуто – скажете вы? – перечитайте «Двенадцать стульев» внимательно и вы найдете там все этапы ученичества, инициаций и посвящений; вот так и Кате попался достойный ученик, я ведь тоже стал трамплином для многих женщин, многие из которых так об этом и не подозревают, впрочем это уже не моя забота, точно также, как и Катю не заботило, понимаю ли я все, что она проделывала со мной в символическом пространстве, я думаю, что она и сама не сознавала этого. Она просто любила, любила, как немногим это дано – безжалостно и самоотверженно, но меня так и терзает загадка, чем заслужил я подобную любовь…
Часть 2.
«Способные висеть на волоске,
способные к обману и тоске,
способные к сношению везде,
способные к опале и звезде,
способные к смешению в крови,
способные к заразе и любви,
напрасно вы не выключили свет,
напрасно вы оставили свой след,
знакомцы ваших тайн не берегут,
за вами ваши чувства побегут».
Иосиф Бродский
1.
Это страшное слово – свобода…
В определенные периоды истории, когда происходит общее ослабление социальных связей: революции, гражданские войны, обвал столпов нравственности, мы видим повышенную концентрацию неприкаянных людей, из них лишь немногие обретают устойчивость в движении, свой дом бытия на колесах, большинство же готово променять ужас неприкаянности на любую степень послушания, ведь свобода гораздо ужаснее, чем мы привыкли думать – взывая к ней, возводя ее в ранг сверхценности, мы, порой не в состоянии даже представить с каким монстром заигрываем, недаром в древнегреческих мифах Медуза Горгона убивала горемыку-искателя приключений своим взглядом, и взгляд этот нес ни что иное как свободу, да-да, шквал абсолютно ничем не обусловленных выборов, предстающих тотчас после выпадения из уютных уз обусловленности, заставляет человека застыть на месте, окаменеть в буквальном смысле слова… Так вот, пускаясь в непредсказуемое путешествие по лабиринту своей памяти, оживляя либидозной энергией все его закоулки и тупички, делая возможным пересечение каждой траектории с любой другой, я пробуждал еще один лик Великой и Ужасной – Горгону, некогда обезглавленную Персеем по наущению ревнительницы порядка и закона Афины (тоже, кстати, лик Великой Богини), этот сюжет происходил еще когда из хаоса первобытных ощущений и образов вырисовывались, благодаря моим родителям, некие абстракции: правильно-неправильно, хорошо-плохо – кроха сын подходил к отцу, и тот в лад Маяковскому объяснял как жить в этом мире; теперь же я вновь и вновь поливал живой водой, что была энергией моей памяти, голову Медузы, и она возвращала мне свои дары. И вот, в конце первой части я не то, чтобы совершенно оживил Горгону, но изрядно растормошил ее, так что передо мной вдруг открылось невероятное число равнозначных выборов, заставив меня окаменеть в страхе и трепете – я не мог решиться потянуть ни за один конец клубка моих воспоминаний, ибо их было неисчислимо много, и каждый вел в свою сторону, хотя я и знал, что где-то они все пересекаются между собой. Это еще не настоящая свобода, это пока только намек, намек далекий и неясный, но и его хватило на то, чтобы несколько недель я находился в ступоре, взирая на всю открывшуюся мне картину разом и не зная с чего начать. На помощь пришел Пегас, это крылатое дитя Медузы, однако взнузданное той же Афиной, а потому хоть и свободное, но лишь отчасти, из-под его легких копыт выскочили странички небольшой пьесы Горького, в одном из сюжетов которой знаменитый писатель, приехавший на дачу к приятелю, жалуется: «Потерял я своего читателя и теперь не знаю, брат, о чем писать», на что тот дает гениальный совет: «А ты так и пиши, мол, - ничего не знаю!» Вот я и пишу… а написав, испытываю небольшое облегчение, некую долю подвижности в окаменевших суставах и связках смысловых конструкций, захваченных вереницей образов, хватаюсь за первый попавшийся образ и, забывая на миг, что дальше будет еще сложнее, если мне не удастся стать профессионалом неприкаянности, готовым начинать каждый новый день и час заново, а таковой была моя учительница Катя, унаследовавшая все ипостаси Великой Богини, а значит, и Горгону; так вот – я хватаюсь за первый попавшийся образ и попадаю в осень две тысячи третьего года, в ту благословенную осень, когда в мою жизнь вошла Маргарита.
Она была помешана на Достоевском. Я тогда нигде не работал, точнее, был хозяином маленькой фирмы, где появлялся два раза в месяц, чтобы забрать прибыль, которой нам хватало на съемную квартиру и ежедневные ужины в ресторанах; часов до двух я валялся в кровати, лениво почитывая книгу или просматривая видеокассеты со старыми добрыми советскими комедиями, затем принимал ванну, и так как-то время приближалось к четырем часам: приходила из Университета Рита, мы пили кофе, заказывали такси и ехали, часто простаивая в длинных пробках, нас это не беспокоило, мы целовались на заднем сиденье, не замечая времени; мы ехали из нашей маленькой уютной квартирки на Московском проспекте в центр: на Вознесенский, на канал Грибоедова, на Владимирский, на Васильевский остров… ей непременно нужно было разыскать, например, дом, где мадам Рейслих сдавала комнаты Свидригайлову, или дом старухи процентщицы, все дома Шиля – тот, где жил Раскольников – на углу Вознесенского и Малой Морской, и другой – где жил сам Федор Михайлович, мы гуляли, фотографировали виды сумрачного города, опоясанного гирляндой фонарей, мы были беззаботны и счастливы, заходили в ресторанчики и кафе: такие, чтобы название непременно было кудрявым, - настаивала моя девочка, она сыпала без умолку фразами из романов великого писателя, фразами также кудрявыми и затейливыми: что же это вы, милостивый государь, вояжируте? – обращаясь ко мне, когда я, бывал застигнут врасплох каким-нибудь ее вопросом, погрузившись в свои думы… очень даже бойкая барышня (про официантку в кафе), однако же в этом сумнительном заведении, поди, и штуки случались!.. Выжига, как есть выжига! – кивая в сторону подвыпившего прохожего… вряд ли она сама понимала смысл многих кучерявых словечек, но мы смеялись, мы нагуливали аппетит, чтобы приехав заполночь домой, наброситься друг на друга прямо в прихожей, лихорадочно скидывая одежду, она была сказочно хороша, я перестал сравнивать ее с Катей, как сравнивал до нее огромное количество женщин, она внесла в мое отношение к женщине ту безусловную уверенность, которой мне так не доставало раньше, я обрел все повадки альфа самца, который ни минуты не сомневается, что женщина не просто уступает твоим желаниям, но чувствует, что просто обязана тебе отдаться и эта обязанность для нее – наисладчайшая, я обладал ею подолгу, наслаждаясь чувством хозяина и положения и своей страсти, поспешность, неловкость, опасения, что я не смогу ее удовлетворить: всей этой дури для меня уже не существовало, впрочем многому меня научила еще Катя, которой понадобилось немало времени, чтобы вышибить из меня тревожность, страх оказаться не на высоте, она учила меня не заботиться об ее удовлетворении, понять, что все эти человеческие заморочки, которые Толковательница потом объясняла все тем же страхом кастрации, страхом сына-любовника перед Великой и Ужасной, не имеют природных, инстинктивных корней; Катя научила меня наслаждаться процессом и заботиться прежде всего о собственном наслаждении, ибо в сексе каждый должен как и в жизни вообще отвечать только за себя, это простое природное правило заново открыл для нашей эпохи великий ученик Фрейда Вильгельм Райх, отец сексуальной революции, закончивший свои дни в американской тюрьме пятидесятых годов за слишком, по тем летам, вольнодумные взгляды, преданный анафеме властями демократичнейшей из стран, еще и сжегшими его книги, через пять лет последует раскаяние и пьедестал, но Райха уже не будет в живых. Катя не читала ни Райха, ни его ученика Александра Лоуэна, доказавших, что мужчина, озабоченный удовлетворением женщины, обслуживающий женщину, желающий выставить себя суперлюбовником – всего лишь жалкий трус, в глубине души оставшийся заложником Великой Матери, либо латентный гомосексуалист, вытесняющий в бессознательное свою тягу к мужчинам, она просто жила в согласии с самой природой, из которой и черпала мудрость, опыт и саму свою женскую суть, перед которой не мог устоять ни один мужчина, многие отдавали жизни за один только раз с ней, в этом она была настоящей Клеопатрой: «скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» - покупали, взять хоть того летчика, который нарушил все законы военного времени, взял ее в вертолет и прочесывал под прицелом душманов окрестности места, где меня взяли в плен, его сбили на обратном пути, странно еще, что не во время поисков, он изведал ее любовь всего дважды, после чего, потеряв голову пошел не только на должностное преступление, но на верную гибель, может быть, он надеялся на то, что погибнет в ее объятиях? – еще одно странное обстоятельство: ни я ни дух не слышали шум вертолета, Катя попросила вдруг ее высадить, доверяя какому-то неясному чувству, что я могу быть где-то рядом, но подлетать близко нельзя, несколько километров она шла наугад, и откуда у нее была эта уверенность не только что я там, но и что вообще жив, и на что она надеялась? ведь не знала же она заранее, что со мной будет один только пожилой и похотливый дух… нет, не знала, но чуяла, как волчица чует своих детенышей еще за километр; сама природа научила ее любить мужчин, мужчин вообще и каждого конкретно, научила ее гармонии отношений – мужчина вырастал и преображался рядом с нею, даже такой безнадежный мальчик и маменькин сынок как я возмужал благодаря тому, что Катя увидела в моей судьбе вызов любви; не существует секса без любви! – помните, она произнесла эту странную для меня тогда фразу на набережной Карповки в марте восемьдесят второго? – она не могла мне объяснить, что лишь та женщина, которая любит всех мужчин, мужчин вообще, способна любить конкретного мужчину и лишь тот мужчина, который любит женщин и освободился от всяческих обид на мать, мифологических страхов перед Великой и Ужасной, способен по настоящему полюбить конкретную женщину, полюбить, как могут лишь немногие, без липких двойных стандартов, которыми пропитаны девяносто девять процентов всех взаимоотношений в наш век, оторванный от живых инстинктов; Катя не могла мне объяснить это, она не читала многоумных психоаналитических книг, она просто знала это, знала всей душой и именно это позволило мне тогда, в марте восемьдесят второго поверить ей и не сломаться, хотя мой ум и протестовал и сомневался, и еще множество раз этот порочный, хитрожопый ум ввергал меня в сомнения, ревность, зависть, ненависть, - после ее слов это была лишь поверхностная пена, ибо в глубине души, в самых донных ее уголках жила истина, переданная мне из живого источника – любящего существа, целостного в своих чувствах, а целостной она была со всеми, даже если ее желания длились лишь несколько минут… Блаженны вы, коль уж так веруете, или уж очень несчастны: - это уже голос Риты, цитирующей старца Зосиму, прерывал вдруг поток моих воспоминаний, мы сидели в маленьком ресторанчике «У Степаныча» на канале Грибоедова, и был ноябрь две тысячи третьего; я натужно улыбался и вослед за Иваном Федоровичем Карамазовым удивлялся: Почему несчастен? – Потому что, по всей вероятности, не веруете в бессмертие вашей души, - отвечал нам с Иваном почтенный старец… Не веровал и не верую, из-за чего через два года у нас с Ритой вышел столь глубокий конфликт, что мы чуть было не разошлись, впрочем эта история связана с событиями о которых не готов я еще рассказать, тогда же «У Степаныча» я отшучивался, не желая влезать во всю глубину столь деликатного вопроса и причинять боль Рите, ведь она-то веровала, так веровала, как я верил в любовь женщины, в любовь Великой Богини к тому, кто способен вырваться из ее силков…
2.
Странным находил я страсть Риты к Достоевскому, хотя с каким-то тревожным, но и губительно-сладким чувством потакал этой страсти.
Петербург Федора Михайловича — это город, в котором невозможно жить человеку, в нем невозможно найти ни семейного очага, ни просто человеческого жилья, и жутко становится оттого, что герои живут то в "гробу", как Раскольников, то в уродливом "сарае", как Соня, то в "прохладном углу", где обитает Мармеладов, даже совсем не бедный Свидригайлов свою последнюю ночь перед самоубийством проводит хоть и в отдельном номере, но "душном и тесном"; Петербург Достоевского — этот город уличных девиц, нищих бездомных детей, трактирных завсегдатаев, ищущих в вине минутного забвения от тоски, атмосфера этого города — атмосфера тупика и безысходности, зачем искать ее вовне, когда она то и дело подступает изнутри? - "некуда идти человеку, а ведь это надобно" – исповедовался Родиону Раскольникову Мармеладов, и ведь верно говорил отставной чиновник, тесно, ужасно тесно!, если вчувствоваться в недра души своей, - мы с Ритой понимали это и, как будто расковыривая зудящую рану со сладострастием мазохиста, искали мы места с убогими серыми или темно-желтыми домишками, стенами без окон, тупичками, тут же заглушали подступающую тоску – тоску бытия, или тоску по бытию? – поцелуями, ласками и, доведя друг друга почти до исступления, выскакивали, разгоряченные, на шумную улицу или проспект, ловили такси и, примчавшись домой, наслаждались друг другом уже в прихожей, не закрыв двери на ключ… не в этом ли уловка Василиска – отвлекать человека от отчаяния, от тесноты и удушливости повседневности, как там Мармеладов говаривал: "а разве сердце у меня не болит, что я пресмыкаюсь втуне?" – вот мы и утешали себя, лечили сексом от боли сердечной, отвлекаясь от ужаса перед Ничто, ожидавшего нас, как и любого смертного впереди; всяк ведь утешается по-своему, кто уходя в иллюзии загробной жизни и внетелесного опыта, кто заливая отчаяние водкой; нашей верой была телесность, именно тело помогало пережить предельную сопричастность чему-то великому и хрупкому, что не хотелось никак называть, никакими высокими и, вместе с тем, затертыми словами, будь то бог, благодать, самадхи, мы просто таяли друг в друге, постигая одноклеточное, предельно простое единство друг с другом и миром, о, это был далеко не банальный секс в сто двадцать шесть секунд, после которого выкуривают сигарету или, отвернувшись к стене, засыпают, нет, мы нашли друг друга, открыли друг в друге сумасшедшую силу любви, да я смею называть это именно любовью, той любовью, которой жила и дышала Катя, первая моя учительница, вечно доступная и вечно ускользающая мечта, воплотившаяся, вдруг, в Рите через двадцать лет, а Рите и было как раз двадцать, и я порой думал – уж не является ли она нашим с Катей творением - вдруг флюиды любви, которая застигала нас с Катей в восемьдесят втором на крышах, чердаках и в подвалах, проникли в лоно матери Риты, которое возделывал ее отец как раз в те самые минуты? – все это, конечно, бред, но мы были счастливы, мы раскачивали качели бытия, переходя от атмосферы тесной, всепоглощающей тоски до великих взлетов счастья и растворения в одноклеточной безличности: человеческий удел – скитаться где-то между, и я так бы и скитался, не пойди я тогда на дискотеку во Дворец Молодежи, не вылети из института, не попади в Афган и не поскитайся по чужим странам в нищете и ощущении полного падения и опустошения: мы как-то прогуливались с Ритой по набережной Лейтенанта Шмидта и моя девочка процитировала одно место из «Идиота»: «а ведь верно про тебя, Ганька-подлец, говорят, что ты на Васильевский за три рубля поползешь?» - а я ведь полз, и не за три рубля, а за три тумана – что можно было на них купить, кроме сухой лепешки – нес какие-то бумажки из конца в конец Исфахана, в то время, когда моя возлюбленная услаждала персов в борделях и кабаках; там хоть не было войны, но и там продолжались мои мучения… и мое счастье - когда Катя вырывалась на час-другой ко мне… с какой же силой страсти она отдавалась мне, уже уставшая от бесчисленных ласк и чужих поцелуев; так я раскачивался между полюсами тогда, продолжал раскачиваться, хотя несколько по иному, и в две тысячи третьем году, но разве по сути это было чем-то иным? – было, только тогда я не мог еще осознать эту тончайшую разницу, эту грань между хлопком одной ладонью – правой или левой… этот нектар жизни, которым никогда невозможно напиться, который хочется собрать про запас, но вот он все выскальзывает и выскальзывает прямо из рук, хотя ты и чувствуешь остро как никогда, что вот он – в самих руках и есть…
3.
Со времен Платона, а возможно и задолго до того, любой думающий человек рано или поздно сталкивался с понятием «блага», с тем, что составляет высшую ценность жизни. Еще тот же Платон отмечал, что благо для всякого человека субъективно, хотя и существует некое общечеловеческое благо – Единое. Затем на двадцать столетий в Европе и ее колониях вопрос решился просто и однозначно церковными заповедями, хотя я и писал уже, что рассматриваю то, что открылось, или было расчетливо подсунуто параноику Моисею как «десять заповедей» - как простую экономическую схему, которая привязывается как к субъективному, так и к общечеловеческому благу с помощью весьма хитрых выкрутасов – введения понятий греха и покаяния, что на руку определенным силам и структурам типа церкви и тем, кто за ней стоит, но конкретного человека лишь вводит в заблуждение, превращая из индивида в стадное существо, ограниченное десятикратными «не», которые тот продолжает ежедневно нарушать, чтобы потом испуганно или лениво каяться, по камушку строя пирамиду церковной и светской власти, замкнутый круг… в конце двадцатого века усилия экзистенциалистов привели к взрыву идеологии нью-эйдж, согласно которой все, что с тобой происходит, является благом априори, ибо ты сам выбрал свою судьбу, сознательно или бессознательно, и теперь проходишь некие уроки, которые зачем-то понадобились твоей душе... Честно говоря, меня мало интересует как церковь, так и нью-эйдж, да и Платон тоже, но вопрос «блага» все же периодически занимает меня: было ли для меня благом отчисление из института, попадание на войну, в плен, мыкание по чужбине – все то, что стало следствием сумасшедшей и подозрительной любви к необыкновенной шлюхе и искреннейшей и праведнейшей из ****ей, каких я только знал? …возможно, не случись этого, я был бы сейчас стареющим мальчиком, невротиком и, может быть, даже кандидатом наук или бизнесменом средней руки, сидел бы под каблуком жены – стервы, а то и вовсе остался бы старым холостяком, прозябающим под крылышком престарелой матушки… было бы благом это? - нет, сейчас я мужик в полном смысле слова, я вырвался из силков Великой Матери, получил ее дары, я относительно свободен и внешне, и, тем более, в помышлениях моих, но ко всему этому я – прожженный циник, для которого относительны все категории, типа добра или зла, анархист, антисоциальный элемент, бродяга, медведь-шатун, я всегда могу достать денег на жизнь – не важно как – честно или нет с точки зрения общества; я уверен, что случись сейчас Страшный Суд, я не стал бы вымаливать себе прощения и каяться, как это случится с большинством, я не опущу глаза перед взором всевидящего и всезнающего Судии, да и не верю я ни в Страшный Суд, ни в Судию, который всех нас, согласно Писанию, спас, дабы потом судить, отыгравшись тем самым за все свои муки – но благо ли это для меня? Зачем я позволил, пусть бессознательно, пусть в полусонной сладострастной мольбе измастурбировавшегося мальчишки, взывающего о большем, запретном удовлетворении сам не ведая к кому, - зачем позволил я ворваться в мою жизнь сметающую всякую двойственность силу, зачем позвал именно Василиска, хитро расставившего свои сети, запутав мою судьбу настолько, что мне ничего не оставалось, кроме взросления? - нужно ли оно мне было такой именно ценой? – я много размышлял об этом, - не в этих еще категориях: в момент отчисления из Техноложки, в учебке под Ашхабадом, в Кабуле и под Гератом, в Иране, Париже, позже, уже вооруженный философскими и психологическими метафорами – после бесед с Толковательницей, Дедом, во время прогулок с Ритой… сейчас когда Катя навсегда исчезла из моей жизни, сделав для меня практически невозможное – ни один психотерапевт не смог бы помочь превратиться тому мальчику – невротику, каким я был в восемьдесят первом и за двадцать пять лет интенсивной терапии в того, кем я являюсь сейчас… сейчас я не взялся бы прописывать подобную сладчайшую и, в то же время, отвратительно горькую микстуру никому более, но за себя скажу, что для меня Василиск оказался однозначным благом, и я надеюсь, что он даст мне сил не переменить свое мнение…
4.
Как трудно, почти невозможно выразить тот пестрый клубок ощущений, образов, чувств, ликов, который разматывается в моей душе… то, что когда-то было близко, любимо, страшно, ненавистно… те, кого любил и ненавидел, кем играл и от кого зависел… те, кому причинял страдания, и те, от которых страдал…. любовь, которая всякий раз оказывалась компенсацией невротической ненависти, страха, зависимости, чего-то, что было незавершено когда-то: в раннем детстве, в утробе матери, в вечном мифе о Великой Богине… борьба за внимание, признание, за место под солнцем… битва каждого против всех… глубочайшее одиночество перед собственным безучастным взглядом, перед собственным сочувствующим взглядом, перед собственным уничижающим взглядом, перед взглядами: насмешливым, испуганным, печальным, гневным, понимающим... Господи, зачем я играю сам с собой в эту безумную игру? - в разматывающемся клубке сознания мелькают глаза, улыбки, гримасы отчаяния и боли, чьи-то слезы… чьи-то безудержные слезы… настоящие ли они, или это тоже часть всеобщего лицедейства?.. беспощадная, обнаженная реальность, разворачиваясь передо мной, врезается в душу тысячами личин, прячущих за собой что-то настоящее; в этот момент я понимаю, что настоящим является все в этой чудовищной, дьявольской игре, то завораживающей, то отвратительной, пьянящей и отрезвляющей, пугающей и скучной… зачем? зачем? зачем?.. я мог бы написать сотню умных ответов, опираясь на тщательно выверенные и проверенные опытом теории, впрочем, противоречащие друг другу, но сейчас все эти ответы – ложь!.. можно смотреть изнутри этого клубка, изнутри экстаза, раздирающей боли, удушающего страха, всепоглощающего интереса и безысходной тоски, можно смотреть снаружи, отстраненно: все эти взгляды равновероятно правдивы и столь же лживы, игра случая, созданная гениальным планом, где все учтено и оплачено… нет, тут явно чего-то не хватает: опять пошли описания, метафоры, а суть, которая, казалось, была наконец схвачена, - в очередной раз ускользнула, обнаженный нерв жизни, пойманной в силки осознания, опять затягивается обезболивающей коркой, и сладчайшая рана перестает кровоточить, душа погружается в привычные сумерки, умиротворяющий полумрак забвения себя… зачем нам всем этот блаженный, чудовищный, отвратительный, пьянящий и завораживающий опыт, который исчезнет некогда в земле или пепле? – он пополнит копилку коллективного бессознательного, обогатит бытие богов, архетипов и духов? – может быть затем ты явился в мою жизнь – Василиск, взломав сотни замков, запретов и предначертанный родителями сюжет бесхребетной и безопасной жизни? – нет, ты явился на мой безотчетный зов, теперь я понимаю это как никогда ясно; так кто же из нас кем играет и игра ли это вообще?
Нет у меня ответов на все эти вопросы, обжигающие обнаженные нервы вопросы, которые я истошно выкрикиваю иногда в вакуум собственного сознания, в такие минуты привычный хаос умозаключений, разрозненных представлений о себе и бытии рассеивается, и возникает впечатление, что самое сознание подобно некой фигуре, стоящей на краю бездонной пропасти и беззвучно кричащей в холодную и прозрачную молчаливую космическую бездну, кричащей не потому, что желает слышать ответ, нет, даже известно заранее, что никаких ответов и быть не может, просто нет возможности молчать, и прокричаться, выпустить запертые где-то в потаенных своих уголках слова, чтобы сотрясти пустоту, являясь единственным актером и зрителем-слушателем этой драмы – необходимо: столкнувшись с этим в себе, уже не запихнуть его обратно, в неосознаваемое; как там писал на склоне лет Хайдеггер: «не человек говорит языком, а сам язык проговаривает себя через человека»… что ж, пусть даже так, это ничего не меняет, я вспоминаю замечательные слова, которые язык проговорил через Деда: лучшее, что человек может сделать со своей жизнью, это превратить ее в авантюру, приключение, или, хотя бы, придать ей пафос авантюры – слова эти бодрят меня, и иногда, безмолвно прокричавшись в пустоту молчащего космоса, я следую совету Деда, становлюсь кочевником, не имеющим ничего своего ни внутри ни снаружи, и наслаждаюсь течением жизни несколько дней, а то, бывает, и недель, пока приходящая невесть откуда, вкрадчивая, мягко наваливающая тоска по чему-то совершенно несбыточному, чему-то предельному, окончательному не обнажает нервы, не вскрывает поток вопросов, не имеющих ответа; тогда я подхожу к краю собственной пропасти и кричу, кричу и плачу, ощущая как причащаюсь с этим криком к безжалостной и восхитительной доле человеческой…
5.
Дед… Это имя или просто слово, ибо Дед не любил имен и предпочитал полную анонимность, подобно большой капле, сорвавшейся с листочка дерева, на котором она копилась после дождя, падая на неровную поверхность, тут же разбегается десятками маленьких ручейков, так и Дед – огромный лабиринт моей памяти, пересекающийся с сотнями тысяч других лабиринтов, вот он весь всколыхнулся: в памяти ожили и забегали образы и ощущения, сталкиваясь друг с другом, порождая еще тысячи новых дорожек, ведущих в самое детство, а то и в мир фантазий и грез, я живу этим, это мой мир, мир хитросплетения вечно перестраивающихся дорожек прошлого, наезжающих на настоящее и будущее, ведь будущее зависит от переосмысления в настоящем прошлого, впрочем, это уже философско-шизофреническая попытка построить описание жизни, что вовсе не входит сейчас в мои планы, во-первых, потому, что любое описание ограничено и имеет свой контекст применения, сейчас же такой контекст отсутствует или минимален, во-вторых, потому, что – Дед… я опрометью погружаюсь в эту одну из самых крупных в моей жизни «капель» и образы текут множеством ручейков, пристроившись к одному из них, я вспоминаю его лицо, фигуру, жесты и слова, а мы познакомились в девяносто шестом году – Толковательница была еще жива тогда, но встречался я с ней реже, по ее наущению я посещал несколько курсов на факультете психологии и философии, так для себя, надежды получить диплом у меня тогда не было, я жил по фальшивому паспорту, который обошелся моему папе, обрадованному возвращению пропавшего без вести сына в копеечку, когда в конце восемьдесят девятого я приехал-таки под чужим именем из Парижа, но это уже другая история, а Дед вовсе не был дедом, в девяносто шестом ему было немногим за пятьдесят и выглядел он весьма моложаво; как-то мне довелось увидеть его фотографию начала восьмидесятых, что само по себе удивительно, так как Дед не любил оставлять следы, фотографию эту показала мне одна, как оказалось, наша общая знакомая, - вот и не сумел Дед перехитрить Поднебесную и стать человеком без прошлого, правда, он так и не узнал, что у нас общие знакомые, фотография висела у этой женщины на стене и я мигом узнал, что это – он: густые каштановые волосы, чудесная кожа, большие синие глаза, прямой нос, словом красавец мужчина во цвете лет, только тонкие губы несколько портили его; да и для пятидесяти с небольшим он был еще ого-го, правда каштановые волосы успели местами поседеть, и он стриг их коротким ежиком, лицо стало шире, на нем появились морщины, кожа перестала напоминать персик, по щекам зазмеились красные жилки, но благодаря великолепным глазам и стройной фигуре он все еще был достаточно красив, высокий - под метр девяносто, - он отличался, к тому же, прекрасной осанкой, да и та женщина, у которой висела его фотография в молодости, уверяла, что он военный, хотя одет на фото он был вполне по-граждански – темная кожаная куртка, из тех, что были в моде в восьмидесятых и джинсы; какие события сделали из него эдаким неуловимым Джо, ведомым одним лишь Гермесом? – одному Гермесу ведомо, я же все-таки, уловил его, а может он – меня, короче, мы оказались соседями на самой дальней парте в университетской аудитории: на задние парты садятся либо бездельники, чтобы скоротать пару за чтением детектива и, в то же время отметится в журнале посещаемости, либо такие вот пришлые люди, как мы. Молодой преподаватель читал лекцию по основной, как ее называют, работе Хайдеггера «Бытие и время», которую он написал, будучи совсем еще молодым, задолго даже до своего штандартенфюрерства – проникнувшись в тысяча девятьсот тридцать третьем идеями национал-социализма, Мартин Хайдеггер, гордость философии третьего рейха, ректор Берлинского университета, носил погоны СС и чуть было не угодил под трибунал в сорок пятом, если бы не заступничество Сартра и еще десятка мировых ученых; я считаю, что ранний Хайдеггер еще не столь мудр, хотя умен чрезвычайно, вот поздний Хайдеггер, увидевший корень бытия в языке… да что я все о Хайдеггере, право!.. так вот во время лекции Дед, которого я еще не знал, несколько раз толкал меня локтем и шептал: - Вот тут он, милай, маху дал – и так несколько раз; затем в перерыве мы будто случайно оказались за одним столиком – знаете такие столики были, за которыми надо стоять? – в университетском кафетерии, и прихлебывали кофе, точнее, его подобие, тут Дед подмигнул мне и, обращаясь так, как будто мы были сокурсниками, вышедшими на перерыв, а не видели друг друга первый раз в жизни, сказал: - Ты понял-то, чего я тебя локтем толкал? – Нет, – я усиленно затряс головой, я и саму лекцию-то понял плохо, так только – пару мыслей. – Ну так слушай: Хайдеггер напрочь упустил из виду экзистенциал Дороги, - слово Дорога мой случайно-неслучайный собеседник выделил интонацией и многозначительным, я бы даже сказал, комичным поднятием указательного пальца, а что такое экзистенциал я так до сих пор и не понимаю, хотя слышал его на лекциях, да и от Деда много раз, - так только нечто расплывчатое и, в то же время, неподвижное и монументальное рисуется в моем мозгу, впрочем, это не столь важно, а незнакомый мне доселе человек вкрадывался мне в душу своими речами, с видом таинственным и заговорщицким, будто доверял мне, как самому близкому человеку, (забегая вперед, скажу, что я в тот момент действительно был для него самым близким, как через час мог оказаться кто угодно другой) священную тайну, я плохо понял тогда его слова, но доверием проникся действительно безграничным, он попал в десятку, попал в ту трещину души моей, которая осталась не залатанной Толковательницей, и вот что говорил он тогда: - Проект подлинного бытия, который он так тщательно разрабатывал, предназначен для оседлого человечества, пойманного в силки и одомашенного, и прогрессирующее забвение бытия коснулось не только заботы и вины, а, в первую очередь, Дороги: она самоупразднилась в век просвещения, гуманизма, - ну о гуманизме разговор особый, и прогресса, что знаменовало эпоху Графиков и Расписаний, - эти два слова также были произнесены с пафосом и отмечены вознесением указательного перста, - ведь современные трассы, это уже не Средневековые Дороги, они прокладываются так, чтобы обойти стороной испытания; идеальный пассажир современных трасс неподвижен, он даже не входит во внутреннее время пути, из пункта А в пункт Б перемещается только тело, а усилия транспортных компаний направлены на то, чтобы оградить перемещаемое тело от внезапной и труднопредсказуемой полноты присутствия: иначе возможно, что в пункте Б придется иметь дело с совсем уже другим человеком, чем тот, кто выехал из пункта А, но эпоха Графиков и Расписаний просто обязана обеспечить минимальную самотождественность перемещаемого лица во всех пунктах назначения… - Простите, - перебил я его, - а что вы имеете в виду под труднопредсказуемой полнотой присутствия и самотождественностью? – А ты разве никогда не испытывал это? – он хитро прищурился и добавил – ты под дурачка-то не коси, если бы ты это никогда не переживал, я бы к тебе и на десять шагов бы не подошел… - А почему вы знаете, что я испытывал? – Глаза, брат, и атмосфера: меня не обманешь, на мякине не проведешь… и что было отвечать, все было прозрачно: Катя, война, Толковательница… да чего стоит только мое первое превращение в подъезде на Песочной набережной, вот уж воистину вышел пассажир из пункта А, то бишь Дворца Молодежи, одним человеком, а домой вернулся, к слову сказать, через несколько суток и то, усилиями милиции – родители обзванивали все больницы и морги, человеком уже совершенно другим: не спасла эпоха Графиков и Расписаний, упустили ее слуги вечных путниц, какой была Катя, менявшаяся непрерывно и постоянная своей изменчивостью…
6.
Вот так началось мое знакомство с Дедом, которое переросло в ученичество, ученичество порой жесткое, выбивающее не только из оседлости: казалось, куда меня после восьмилетних мыканий по свету еще выбивать? – а ведь было еще куда, ой как было, но из пут любой предсказуемости и однозначности, это было продолжением пути, на который вывела меня Катя, и если уж говорить начистоту, то ученичество у Деда было даже более тепличным, что ли, хотя никак не безопасным, Дед любил приговаривать древнюю даосскую мудрость: «Уважать родителей легче, чем их любить, любить родителей легче, чем их забыть, забыть родителей легче, чем заставить родителей забыть о тебе, заставить родителей забыть о тебе легче, чем самому забыть обо всем в Поднебесной, забыть обо всем в Поднебесной легче, чем заставить всех в Поднебесной о тебе забыть», я ухожу по этой Дороге все дальше, иногда петляю, вот сейчас пишу текст – явный след, хотя и надеюсь, что останусь неузнанным, но до сих пор не могу взять в толк – зачем вычеркивать себя из Поднебесной? – я два года следовал за Дедом из города в город, в каждом из которых он, исключительно забавы ради, так как он считал, что стер себя из списков, графиков, расписаний, - ан нет, фотография-то осталась, ставил меня в ситуацию авантюры, приключения, риска… как я при этом буду решать свои проблемы – личные, денежные, иные – это было исключительно моей заботой и его не касалось, он же видел свою задачу в том, чтобы обнаружить и оборвать мои привязки к чему бы то не было, для этого он ставил меня порой на грань смертельного риска или риска уголовного, мне еще два раза после возвращения в Россию, пришлось менять паспорт, а вы, наверное, представляете, что без очень больших денег в нашей стране эта задача почти невыполнимая, мне же она удавалась… особенно интересовала Деда история с Катей, он видел в ней знак и свидетельство моей незаурядной подготовленности к ученичеству, только Дед старался не трактовать и не объяснять, как это делала Толковательница, его инструментом был внезапный поступок, когда он понял, что с помощью Кати я сумел отвязаться от целой бездны привязанностей, без которых не мыслит свою жизнь обычный современный человек, а Толковательница помогла мне вылезти из силков Великой Матери, Дед сосредоточил внимание на единственной крепкой зацепке: на женщинах, на самой Кате, которая уже не в ипостаси Великой и Ужасной, но в архетипе женщины-учителя – Софии прочно сидела в глубинах моего бытия и сознания; а как же потом отношения с Ритой? - неужели усилия Деда были напрасны? - спросите вы, и я отвечу, что не нужно торопиться, все, что было после Деда, происходило и происходит уже по несколько иным законам, хотите - верьте, хотите - нет, а проще – следите за тем, что будет разворачиваться дальше… в каком из возможных дальше – это уже моя забота, мое плавание, уже задним числом, по каналам и протокам сознания, и то, ошибся Дед или нет, точнее, ошибся ли я, когда понял, что обучение окончено и возвратился – повернул с полдороги в Питер – Дед ждал меня через день в Иркутске, так вот, если мне повезет еще раз и расходящиеся тропки сознания выведут меня туда, где я нахожусь сейчас – не правда ли – достойный коан? – тогда и видно будет, что и как; а остановился я неожиданно, в декабре девяносто восьмого я ехал в поезде из Новосибирска в Иркутск, в купе я ехал один, играло радио, и вот, вдруг, где-то после Канска, зазвучала надрывным воем гитара Владимира Кузьмина: «Я не забуду тебя никогда, - твою печаль, твою улыбку, слезы. А надо мной гудят печально провода, и поезд мчит меня в сибирские морозы», и схлопнулось… мне трудно описать словами то, что я пережил в этот, казалось бы, банальный внешне момент, но постараюсь: я лежал на полке в полудреме когда прозвучал первый куплет песни, да все было просто, обычный синхронизм – поезд действительно вез меня в сибирские морозы, но этот внешний синхронизм запустил какую-то сложнейшую реакцию, приведшую, как говорил Дед к внезапной полноте присутствия: началось с того, что в сознании одновременно, насколько это конечно, возможно, вспыхнули лица тех женщин, которые были у меня после Кати и в период моих отношений с Катей, она поощряла мой опыт в этом деле и многажды сама готовила женщин для меня, иногда устраивая небольшие оргии для себя, меня, и еще нескольких женщин и мужчин, это всегда были гетеросексуальные связи, тем не менее, первые разы, которые последовали вскоре после нашей первой с Катей ночи, приводили меня в панику; вместе с этими лицами вспыхнули и другие – матери, бабушек, тети Веры, других женщин из моего детства, одноклассниц, женщин, которых я желал пусть хоть только долю минуты, тех вослед которым оборачивался… все они вместе непостижимым образом, будто причудливая переливающаяся мозаика, составляли Катин лик; секундой позже я ощутил, как буквально взрываюсь, взрываюсь в окружающее пространство каждой клеточкой своей, до боли, сладчайшей боли, боли горькой утраты, боли непобедимой усталости, боли безнадежности и обреченности, боли оргазмического пика: в одно и то же время я переживал ко всем им и, конечно же, к Кате, любовь: плотскую и платоническую, безнадежную и сбывшуюся, скрываемую и показную, а также ненависть, лютую злобу, восхищение, экстаз, брезгливость, презрение, отчаяние, печаль, ревность, обиду, торжество и бог знает сколько еще всего, - как только мой организм справился с таким переживанием? – потом, вдруг, все стихло, как после бури, длившейся всего минуту, минуту – вместившую вечность, и тут я что-то понял, нет, не сформулировал мыслью, а понял по существу, я бы мог сказать, что я понял ВСЕ, но слово ВСЕ бессмысленно, так как ничего не объясняет: я понял КУДА я живу, не зачем, не почему, а именно КУДА, и это оказалось очень просто сформулировать словами – я живу ТУДА, КУДА и живу, вот до чего просто все оказалось, умом понять это не сложно, но я пережил, хотя бы мгновение я жил этим пониманием, этим последним уроком моей беспощадной любимой учительницы Кати, нет, предпоследним, все же, о последнем я пока умолчу. Пока ехал до следующей станции, глуповато улыбался, там сошел с поезда, дождался встречного и, доехав до Красноярска, взял билет на самолет в Питер, где и живу с тех пор, где встретил в две тысячи третьем Риту, которая сидит сейчас рядом и дремлет, опершись о мое плечо…
7.
Наверное, каждому знакомо состояние, когда ты не спишь, а кемаришь, то есть краем сознания сохраняешь прерывистую связь с «разделенной реальностью» и, в то же время, эта связь порой до неузнаваемости изменяется каким-то просоночным сюжетом, в котором происходят события полусна, имеющие свою причудливую логику… сегодня, а пишу я эти строки двадцать девятого декабря две тысячи седьмого года в одном из отелей на Канарах, где мы с Ритой благополучно приземлились утром, дабы встретить Новый Год в экзотической обстановке – давняя мечта моей девочки, уже вечер, солнце скрылось в океане, волны плавно накатывают на берег и по телу разливается блаженная истома растворения в субтропической ночи, так вот сегодня в самолете я, недавно разговаривающий с Риткой, забылся коротким полусном, чем-то там я отдавал еще себе отчет, что лечу в самолете, но это зыбкое сознание оттенялось сценой, в которой мне очень важно было задать моей спутнице странный вопрос: зачем же ты все-таки ко мне приходила? – и сам вопрос-то относился не к Рите, а к совсем другой женщине, вернее помню я ее семнадцатилетней девушкой; с трудом размыкая веки, я сказал-таки эту фразу, - Когда? – недоуменно отвечала моя красавица, и оба мы засмеялись над нелепостью сразу же раскрытой глупости… глупости ли? – ведь зачем-то в эту полудрему мне явилась девушка, которую я видел в последний раз ровно двадцать шесть лет назад, она приходила ко мне домой перед новым тысяча девятьсот восемьдесят вторым годом, родителей дома не было, я смущался и робел, я не знал, что сказать этой Гале, а она сидела на моем диване, уютно поджав под себя ноги, я был влюблен в нее, не так сильно, как в Катю, но она была девушкой моего лучшего друга, я дико завидовал ему, с первого класса мы были вместе и в школе и во дворе, хулиганили, разбивали лампочки в подъездах из рогаток, качались на таганке над вонючим прудом, падали, сорвавшись, в этот пруд, сбегали с уроков, мечтали о путешествиях и открытиях, о больших судьбах ученых – оба мы зачитывались романами Даниила Гранина, и вот он поступил в Университет на МатМех, а я сдрейфил и в последний момент подал документы в Техноложку, оба мы были неудачники по части девушек, оба – робкие и стеснительные и вот уже после первых недель учебы Борька стал гулять с симпатичной сокурсницей Галкой, ой как я ему завидовал, я не с кем еще не гулял, хотя многие девушки на факультете мне нравились, что уж говорить о Кате, но это была принцесса не для меня, как я тогда думал; часто мы бродили по паркам Питера втроем: я, Борька и Галка, они – обнявшись, Галка все смеялась, что сосватает мне кого-нибудь из подружек, но почему-то не торопилась меня с кем-нибудь знакомить, ее лукавые карие глаза останавливались на мне порой дольше, чем я мог выдержать и я отводил взгляд и краснел, да я бы тогда лучше повесился, чем дать повод лучшему другу подозревать меня в вожделении его девушки… и вот она сидит у меня на диване, строит глазки, - позвонила полчаса назад: - Мы с Борькой поссорились, может посоветуешь что… я зайду? – Конечно! – сердце бешено заколотилось, но я взял себя в руки и пошел ставить чайник, она пришла и первым делом заявила, что с Борькой у нее все кончено, я, конечно, горячо возражал, обещал их помирить во что бы то ни стало, а сам-то ведь догадывался в чем дело: Борька хоть и гулял с ней и даже целовался при мне, но признавался, что у них ничего серьезного еще не было, и что он собирается жениться на Галке, и вот только после свадьбы… но я-то видел, что она хотела, не обязательно Борьку, она вообще хотела, я видел это, но не смел ни себе, ни другу в этом признаться, и вот она сидит у меня на диване поджав свои аппетитные ножки в белых колготках, и ее круглые коленки мозолят мне глаза, а она произносит медленно, растягивая слова: - Сядь рядом со мной – я неловко присаживаюсь, держа дистанцию, а ее глаза смеются: - Да не бойся ты меня, глупенький, обними лучше, я Борьке ничего не скажу! – меня как током ударило; пять секунд немыслимых борений между хочу и нельзя, между безумно хочу и очень нельзя, между неистово хочу и очень-очень нельзя – я вскакиваю с дивана и от волнения переходя на фальцет, пищу: - Ты что, Боря ведь мой лучший друг! – она тоже медленно встает с дивана, поправляет юбку и, проходя в прихожую, презрительно бросает: - Откуда вы только такие сосунки, беретесь?- о как точно она поразила мишень! - я ведь знал, что я сосунок, но ни за что бы не признался никому, даже Борьке, которому я тут же и позвонил, я, конечно, не рассказывал про то, что было с Галей, сказал только, что она заходила попрощаться – теперь я уже не хотел их мирить, я не хотел такой жены своему другу, мы напились в хлам, потом еще пили вместе несколько дней подряд, каждый по своему поводу, потом едва сдали сессии; нет этой девочке далеко было до Катюши, я довольно быстро забыл потом этот эпизод, да так до сих пор и не вспоминал, и вот те на: в самолете по пути на один из самых престижных курортов, пройдя огни и воды в отношениях с женщинами, посапывая на плече у любимой женщины, вдруг вернуться на мгновение в свою скованную железными кольцами Кроноса юность: зачем же ты все-таки ко мне приходила?.. а действительно: зачем? – только не тогда, а сегодня утром, в самолете? Я ищу зацепку, чтобы понять смысл этого сна и снова возвращаюсь в университетскую кафешку, где Дед критиковал «Бытие и Время» Хайдеггера; он говорил тогда: - А ведь Дорога, которую Хайдеггер так и не упоминает, знаменует выпадение из Времени Циферблатов и вхождение в поток происходящего, отдаленный от мира повседневности, столь не любимой штандартерфюрером; дело происходит примерно так: все привычное, связанное с жестким расписанием будней перестает быть единственно-возможным и пресловутая хайдеггеровская «озабоченность» разжимает свои тиски. – Дед опять хитро подмигнул, но я не понимал куда он клонит и я уже было подумал: «вот ведь, заносит на филфак всяких шизиков, тщащихся удивить мир построением доморощенных теорий, опровергающих классиков!», возможно, он и прочитал на моем лице это выражение подступающей скуки, а я к тому времени уже не отличался особой вежливостью, мог послать подальше, а в случае навязчивости собеседника и по морде заехать, он, несомненно, заметил мое вялое внимание и, хохотнув, мягко похлопал меня по плечу и, как будто прочитав мои мысли, произнес: - Ты погоди меня в дурачки-то записывать, я ведь для тебя именно говорю… так вот: как только я действительно оказываюсь в Дороге, все, что я ежедневно делал, теперь отложено, оно скукожилось, поникло, утратило настоятельность настоящего, отсрочено не только то, что я делал, но и привычный ход мыслей – этих паразитных ожиданий, заполнявших все пустоты в графике ежедневных дел; Дорога еще не привела меня никуда, но уже вызволила из-под пресса времени, я освободился от всего, чем был занят и я смотрю на все, что осталось без меня отстраненно и безучастно, - Так это и ежу ясно! – А если ясно, то тебе должно быть знакомо предчувствие кочевника… – Что за предчувствие? – Звучит примерно так: «а вдруг без меня прекрасно обойдутся и те, кому я обещал, и те, кого я приручил?», это только предчувствие, но оно истинно, просто без Дороги у тебя не было времени подумать об этом… - Я перебил его: -Послушай, дядя, если уж ты заметил блеск моих глаз и как ты там выразился «атмосферу», то мог бы догадаться, что у меня-то как раз время подумать было и не однажды, и вся твои азбучные истины я переживал печенками сотни раз! – я шумно поставил стакан на столик и развернулся, чтобы идти, но слова, которые прозвучали мне в спину, заставили меня гипнотически застыть: совершенно другой тон, очень серьезный, не допускающий возражений, я понял, что слова эти произносит человек, который не только знает больше моего, но который гораздо сильнее меня, а таковых после возвращения на родину и анализа у Толковательницы, я не встречал еще: - Будешь звать меня не дядя, а Дед, про то, что ты пережил многое вижу, пережил да не допережил, и вот еще: послезавтра я буду в Воронеже, найдешь меня по этому адресу… - я обернулся и, пока он дописывал на клочке бумаги адрес, тихо и внятно произнес: - договорились.
8.
Дед умел очень четко формулировать мысли. В частности про Дорогу он говорил, как про лучший из способов изменения состояния сознания, особенно если странник проводит в пути больше времени, чем в пунктах назначения и, особенно, если каждый следующий пункт назначения неизвестен, все это было мне знакомо, более того, мне было понятно и то, что Дорога – это не обязательно физическое перемещение, путешествовать можно и по социальным мирам, и по внутренним пространствам, что правда, гораздо сложнее, но этому искусству научила меня Катя, а позднее Толковательница и, конечно же, Василиск… Дед добавил в это искусство четкое различение трех возможностей, которые предоставляет Дорога: двигаться спиной вперед - возможность сжать объекты озабоченности в точку и вырваться из окружения, преобразовав его в линию удаляющегося горизонта, «бытие-навстречу» - резкое ослабление ежедневных обязательств, направленных на самого себя, и, наконец, самая драгоценная возможность, которая по силам только опытным кочевникам - оглядываться по сторонам; вот я сижу сейчас в бунгало, слушаю, как шипит прибой и пытаюсь оглядеться по сторонам, здесь не Питер, не та Европа, что катится к сладострастному разрушению, под сокрушительными волнами «золотой дремотной Азии», которая и накатывает эту самую дремоту, забвение ценностей и смыслов, обваливающую столпы нравственности вопреки скудным попыткам немногих действительно совестливых благодетелей сохранить то самое «подлинное бытие», о котором толковал Хайдеггер, большинство прячется от самого видения падения цивилизации в многозаботливость, болтовню, близорукое времяпровождения в тусовках и разного рода шоу – от телевизионных до «эзотерических»; лишь немногим, вошедшим в такт и вкус ритма разрушения, доступен «пир во время чумы», который и является самой настоящей Дорогой; здесь же, на Канарах, в оазисе покоя и безмятежности, этот ритм теряется и даже таким опытным кочевникам, как я и Рита, его тут не поймать, вот и врывается в мои сны, как предупреждение, изменившийся, ставший вдруг незрелым лик Анимы, ведь если ты вырвался из цепких объятий Великой и Ужасной Матери, это не гарантирует, что ты уже никогда не можешь угодить в них вновь, ибо Дорога никогда не приводит тебя к финалу, это всегда неустойчивое равновесие или устойчивое неравновесие, я вспоминаю слова Толковательницы: - Порой даже на низких уровнях, могут проявляться символы более высоких ступеней, как и наоборот – в какой то момент достигший постижения Анимы на четвёртом уровне иногда опускаться на второй, а то и самый первый – невротический... Что это за уровни, спросите вы? – и я расскажу, я просто обязан это рассказать… я расскажу даже более простым языком, чем Толковательница, ведь в лабиринтах моей памяти многие теоретические выкладки хранятся в виде очень простых образов и ассоциаций; мы много говорили о внутренней женщине, живущей в психике каждого мужчины – Аниме, хотя, конечно, внутренняя женщина и Анима это не совсем одно и то же, но пусть это будет так, я ведь волен свободно распоряжаться понятиями и их интерпретациями; так вот Юнг выделял четыре уровня развития Анимы: Ева, Елена, Мария и София, где первая, самая нижняя стадия развития Анимы – Ева, изначальная праматерь, там женское начало еще не отделено от материнского, это здесь действенны все те древнейшие мифы о кастрированных сыновьях-любовниках, не отделимых от Великой и Ужасной Матери, которые мы долгое время обсуждали с Толковательницей, и, оглядываясь вокруг, мы обнаруживаем огромное количество мужчин, не сумевших вылезти из объятий Богини, плененных ее сексуальностью, даже крутые мачо сидят у нее в заложниках и, соответственно, под каблуком у своих жен и любовниц, и помните - я писал про альфа и омега самцах, так вот со введением уровней развития Анимы мужчины, картинка становится уже двумерной и не все оказывается столь просто и однозначно, альфа самец с Анимой на уровне Евы будет трахать всех сексуальных, но инфантильных самок, женщины же более тонкой душевной организации просто не будут попадать в орбиту его внимания, а несчастный рифмоплет Пьеро, если, конечно, его рифмы достаточно изящны и тонки, может-таки завоевывать сердца и души возвышенных дам, вот только будет ли у него стоять на них – вопрос особый, ведь красота, сексуальность и глубина души – три разные вещи и счастье тому, у кого все они совпадают; красота же (но отнюдь не обязательно сексуальная красота, скорее красота академическая - аполоническая) стала отличительным признаком следующего уровня развития Анимы – Елены Троянской: вот такая красота может развязать войны, как это и случилось между Элладой и Троей, здесь эротизм уже отделен от материнского начала, но крепко спаян еще с агрессией и желанием обладать, обладать так, как обладают красивой вещью; так купцы Кнуров и Вожеватов торговались за обладание красотой бесприданницы Ларисы, а ее обманутый жених Карандышев – вот уж точно омега самец, которому самой судьбой не дано было овладеть своей невестой, так как альфа самец Паратов – уже не просто самец, но тот, у кого и деньги есть и толика ума, явился вовремя, дабы не дать свершиться невозможному – отдадим дань интуиции Островского, мужчину с Анимой этого уровня уже не проведешь на мякине, он не обязательно расчетливый купец, но вполне может быть и рыцарем… кстати о военных: в Афгане я знавал нескольких выраженных представителей такого типа мужчин, одним из них был особист с которым я и подрался, что повлекло за собой мой перевод из относительно спокойного Кабула, где я возил полковника Медведева на газике от расположения части ко дворцу Амина – один и тот же маршрут день за днем в течении полугода, я то ведь до отчисления из института окончил автошколу – в феврале восемьдесят второго мне стукнуло восемнадцать и отец обещал подарить мне, при условии успешного окончания первого курса жигуленок-копейку, да только суждены мне были не прогулки с ветерком по проспектам и пригородам Питера, а полгода езды на газике с бронированными стеклами; эти полгода Катя скрашивала мое пребывание в Афгане, нет, она не была простой чекушкой – так называли мы женщин, отдающихся за чеки внешторга, многие из которых сделали себе на этом состояние, Катя отдавалась бескорыстно и офицерам и, бывало, солдатам, а тот особист из политотдела решил, видать, прибрать ее к себе – типичное свойство мужчин, чья Анима – Елена Троянская, сделать своей походно-полевой женой, да застал ее со мной; а вы знаете, что такое особист политотдела? – я мог подраться с обычным майором и даже подполковником – такие случаи бывали нередки по разным поводам, и отделаться гауптвахтой или даже нарядом вне очереди, а то, бывало дело заминалось просто так, особенно, если по пьяни или по обкурке – дурь-то курили за речкой все, кроме может быть, таких вот политруков, дьявол его побери; он – молодой старший лейтенант, старше меня лет на шесть – семь, мог построить любого боевого подполковника, вот и тогда – черт дернул завернуть его в каптерку, где мы с Катей наслаждались друг другом… драку начал он, я лишь два раза ответил и то неловко как-то – особист был могучим детиной, его кулак четырежды посылал меня на пол, покуда я не отключился, а вечером уже был подписан рапорт о моем переводе в одно из самых гиблых в ту пору мест – мотострелковую часть в Герате, даже полковник Медведев ничего не мог поделать и виновато смотрел мне вслед, он, видимо уже видел меня в цинковом одеянии, но не случилось – уже через месяц Катя, использовав все свои сексуальные таланты, была снова рядом со мной… здесь поток воспоминаний буксует: сейчас в дивной субтропической ночи в бунгало на берегу величественного и спокойного океана мне не хочется забираться глубоко в серию афганских образов, и я возвращаюсь к уровням развития Анимы, где следующий – третий - Юнг называет Марией, только не в материнской ее функции, а как архетип проводника и духовной сестры, таковой для меня подчас была Катя, та Катя, которая вытаскивала меня из переделок и бед, та Катя, которая вела по пути постижения себя самого; позже я знал нескольких женщин, с которыми меня связывала исключительно дружба, несколько лет после Кати мне казалось, что между мужчиной и женщиной не может быть дружеских отношений, но я ошибался, как ошибаются все те, чья Анима не выросла выше Елены Троянской; высший же уровень Анимы – София, мистическое постижение женской природы, как собственной, так и конкретной женщины, здесь я знаю только двух: Катю и Риту, лишь о них я могу сказать, что глядя в их глаза я постигаю Сущее, растворяюсь в мироздании, погружаюсь в тайная тайных… Катя вырастила мою Аниму, подняла с первого уровня на четвертый, точнее все это лишь схема и условность: все четыре уровня живут в каждом мужчине, в ком-то высшие из них лишь изредка поблесткивают, подобно затерявшейся в ночи искорке догорающего костра, в иных переливаются сложными узорами, тяготея, все же к некому доминирующему лику, для того же, чья Анима прошла путь до конца, до устойчивого мистического мировосприятия, а Анима – мировосприятие в основном чувственное, - для того доступны все ее лики, но, если зазеваться, то все равно легко можно оказаться в цепких лапах кастрирующей Матери; здесь читатель может упрекнуть меня в предвзятом отношении к архетипу Матери, в материненавистничестве, но это не так, я люблю мать, и свою и Великую Богиню, люблю, но не позволяю ей управлять собой, я автономен и самостоятелен, моя первая прекрасная учительница привела меня на путь самостоятельности, на путь постижения себя и мира, и когда я замечаю тревожный симптом, подобный появлению девушки из моей юности Гали, выражающей лик Анимы – Евы, я благодарю Великую Мать и меняю контекст: сейчас утро, мы с Ритой упаковываем чемоданы, чтобы успеть на двенадцатичасовой рейс и встретить Новый Год у моих друзей в Челябинске – может быть, мы даже успеем доехать до Аркаима; моя милая девочка ничего не спросила, она знает, что если я что-то решил, значит для этого есть веские причины, она только говорит мне: - Я успею еще искупаться? – Успеешь, …и не только искупаться! – я обхватываю ее хрупкую талию, кладу ладонь на упругую, ждущую моих ласк грудь и сладчайший поцелуй заставляет нас обоих затрепетать в предвкушении огненного вихря, зарождающегося в нашем существе, ставшем единым, излучающим волны благодарности и благодати в лоно и сердце Великой Матери…
9.
Я не люблю вспоминать о войне и о годах, проведенных вне России. Не эти годы изломали мою жизнь, создав волшебную возможность для долгого, болезненного, но единственно верного для меня пути к своей сути, к тому, где теряется граница между мной и миром, там я забываю о смертности своего «я» и вспоминаю о бессмертии бытия в целом; все эти годы – в Афгане, в Исфахане и Париже были заполнены для меня исключительно Катей и моими столь противоречивыми к ней чувствами, затапливающими меня целиком, так что я порой забывал где я нахожусь; расстались же мы с Катюшей уже в России в восемьдесят девятом году, через несколько дней после приезда на Родину, она, кстати, могла преспокойно остаться в том же Париже, следуя за мной, она отклонила множество таких предложений, ради сотой доли которых наши соотечественницы десятками тысяч уезжают из страны в тот же Париж или куда там еще; ощутив пьянящий воздух родного дома, возможность не унижаться больше, зарабатывая на кусок хлеба мытьем посуды в кафешках, и не страдать от положения альфонса (пусть она никогда и не позволяла мне многого, подталкивая к самостоятельности) при красотке-куртизантке, я устроил Кате сцену: меня прорвало как плотину, и я с жаром высказывал ей все обиды и унижения, - первая неловкая попытка освободиться от материнского комплекса, - как скажет потом Толковательница, да, я продолжал оставаться трусом, ведь не смел же я высказать все это в том же Герате, Исфахане и даже Париже, лишь почувствовав относительно твердую почву под ногами, я дал волю переполнившим меня страстям, годами удерживаемым внутри, раздирающим душу; Катя слушала мою истерику удивительно спокойно, и лишь когда весь в слезах и соплях я несколько раз надрывно прокричал ей: - Иди на х.., сука, я ненавижу тебя!!!, - она посмотрела на меня с прощальной нежностью, и этот взгляд вдруг остановил поток моих надрывных воплей, она сказала тогда: - Будь по-твоему, прощай, - развернулась и ушла, ушла навсегда, хоть я и искал ее еще много лет, надежда случайно повстречать ее оставалась у меня даже после нескольких лет сеансов у Толковательницы и во время колесения по всей стране вслед за Дедом, только встретив Риту я успокоился, я обрел искомое, тогда же, остановив крики и рыдания я только что и сумел прошептать беззвучными губами: - Постой! – но не сделал ни шага за ней, почему-то я был уверен, что она как всегда вернется, но увидеть ее в следующий раз мне довелось лишь в две тысячи пятом году в совершенно неожиданном облике, что послужило еще одним волшебным пендалем для меня; тогда же в восемьдесят девятом, не дождавшись Кати ни через день, ни через неделю, ни через месяц, я впал в запой, почти беспросветно пил и блудил полтора года; будучи трезв и пьян, я кружил головы женщинам, я в совершенстве уже умел это делать, трахал их и бросал, влюбившихся и отчаявшихся, особенно радуясь, когда попадались замужние и разваливались семьи, я мстил за то душевное состояние, которое расковыряла во мне Катя, обнажив мой прикрытый маской хорошего мальчика невроз, я не знал еще, что благодаря неврозу, особенно обостренному, человек только и может откровенно увидеть свои ограничения, - но вместе с тем узнать и свою силу, и свою истинную сущность: с этой точки зрения невроз похож на будильник, и его роль гораздо более позитивна по сравнению с той, которую ему приписывает медицинское сообщество и подавляющее большинство непрофессионалов, - это все откроется мне благодаря Толковательнице, которая и нашла меня в крайней точке падения на одной из вечеринок, пьяного, жалкого, потерявшего всякий интерес к жизни…
10.
Мои сны…
Мои сны конца восьмидесятых начала девяностых… я вижу свое имя, записанное на могильной плите, разлагающиеся части своего тела, судью, зачитывающего приговор, священника, завершающего соборование, рушатся здания, черви копошатся в гниющих телах,… поле битвы, древнее, усеянное трупами лошадей, людей… топоры, копья, мечи, прах и тлен… потом еще здания, охваченные пламенем, обрубки тел, конечности, валяющиеся на земле, обугленный, искаженный до неузнаваемости обрубок, бывший лишь минуту назад старшим лейтенантом Абдуллаевым, колонна машин, застрявшая в ущелье, и даже не страх, а ярость с которой я, подобно другим бойцам, матерясь и бессвязно крича, поливаю во все стороны свинцом, потому что никто не знает, где притаились снайперы моджахеды… пьянящая ярость, одержимость Аресом - страх подступит уже гораздо позже, страх и отвращение… вот лежит младший сержант Онищенко, Димка Онищенко, со снесенным черепом и вытекающей оттуда кровавой слизью и мозгами смешавшимися с грязью… еще вчера мы вместе курили травку и мечтали о счастье которое ждало нас, и мы это непременно знали - меня в далеком Питере, его в деревне под Полтавой, обкуренный я обнимал его тогда, шептал что-то невнятное про Катьку, а он улыбался, кивал… и вот его расплющенное тело грузят в БМП, моя одержимость Аресом проходит, тело начинает трястись, меня колотит, летеха Фомичев подносит к моим губам флягу со спиртом, я жадно глотаю, но не чувствую обжигающей горечи, для меня сейчас спирт как вода, лишь минут через десять я начну что-то чувствовать… о чем я? – о снах?.. да, сны той поры перемешались с видениями нескольких – да всего-то трех боевых операций, с тех пор Смерть прочно поселилась в моих снах: упавшая птица лежит на спине, со всех сторон ко мне тянутся когтистые лапы, гробы, еще гробы, закутанные в саваны фигуры, зачем-то я приоткрываю один из саванов и чье-то лицо, состоящее из сухих струпьев, осыпается прямо под моими руками… мне отчего-то кажется, что это лицо женщины, которая была молода и красива, она неистово кричала, переживая оргазмы, ее глаза светились нежностью и полнотой любви и желания, ее глаза сейчас - тлен в провалившихся глазницах, а вокруг снова пляшут гримасничающие маски с оскаленными зубами, косы, змеи, собаки, кости, черные лошади, воронье и вот еще один образ, который испугал меня в детстве, когда бабушка читала мне сон Татьяны из «Евгения Онегина»: «вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке», упавшие деревья, бурелом, предметы, исчезающие в клубах дыма, подозрительная женщина ведет меня куда-то вниз по винтовой лестнице, и во мраке возникают глаза, вырванные из глазниц, пальцы, крылья, летучие мыши, бессвязные голоса, какой-то причудливый танец… я чувствую сырость, как в склепе, внезапные порывы ледяного ветра… смерть витает в воздухе, в огне, воде и на погосте; в то время, погружаясь в сон, я не содрогался уже, я привык к этим образам… лишь когда рядом была Катя, она вытаскивала меня из их цепких объятий в какие-то причудливые дымчатые переливчатые абстракции, соединенные с острым желанием, от которого я и просыпался, жадно устремляясь во всегда гостеприимное Катино лоно; однако мы редко спали вместе, и моими ночными спутниками были образы разложения, тления и гниения – Нигредо, мой мальчик, первая неизбежная стадия алхимической трансформации души, - говорила Толковательница, она признавалась мне, что мои сны были для нее своего рода пиршеством: - Вам чертовски повезло, - повторяла она часто, - многим так и не удается вступить в стадию нигредо до конца жизни, удивительно, что ваше «я» сумело созреть и накопить силы, чтобы выдержать эту схватку с силами гниения, разложения и тления, я считаю, что вашей опорой была Катя, вы спроецировали на нее как разрушительную, так и созидательную стороны своей Анимы: разрушительная толкала вас в объятья смерти в прямом и переносном смыслах, созидательная вытаскивала и продолжает вытаскивать из ее цепких лап; - Толковательница не раз говорила мне что я – редчайший экземпляр в ее практике, а образ Кати и подавно, ибо не встречается ни одного клинического описания, в котором одна женщина являлась бы объектом, на который проецировались бы все, какие только возможно, аспекты Анимы; еще тогда на Песочной набережной, разрушив все опоры, на которых держалась моя личность маменькиного сынка, вслед за чем могла бы последовать неминуемая гибель, она не отпустила меня и несколько дней создавала новые хоть и шаткие опоры в моем помутненном разуме; мы оказывались на каких-то квартирах, где пили, танцевали, где она отдавалась мне снова и снова, а потом приглашала для меня других женщин, конечно ни одна из них не могла сравниться с ней, и эти опыты любви втроем обрушивали очередные жесткие структуры во мне, но я уже не сопротивлялся, я чувствовал себя подобно начинающему байдарочнику, которого вынесло в бурный поток: его первая реакция - закрыть глаза и съежиться от страха, потом пытаться управлять движением байдарки при помощи весел, неумело налетая на камни, чтобы затем постичь искусство отдаться потоку; мне повезло или же это моя учительница была настолько искусна, что я умудрился обойти стороной все водовороты и смертельные пороги: взорвавшийся лавинообразно инстинкт не убил меня сразу, хотя и подставил меня в борьбу за выживание во всех сферах моего бытия – борьбу, длившуюся почти десять лет, направляемую богом похоти и жизненной силы, богом, разрушающим все моральные ценности и запреты: Василиском, о нем мы тоже много говорили с Толковательницей, позже я нашел его описание в литературе: в большинстве книг по мифологии он предстает как вымышленный зверь с головой петуха, туловищем жабы, хвостом змеи и короной на голове; он считался злым духом, убивавшим одним своим взглядом – Толковательница поясняла, что его взгляд убивает жесткие структуры души, навязанную мораль, социальные ценности… он опасен, загадочен и непонятен, как, впрочем, и сама сексуальность.
Эмма Роберторовна говорила, что, несмотря на то, что со времен Фрейда создано огромное количество теорий сексуальности, еще не пришло время для понимания этого явления, а быть может Василиск не будет понят и взят под контроль никогда, ну а если так, то к сексуальности неприложимы никакие нормы: сексуальность не может быть нормальной или ненормальной, она прекрасна и ужасна, демонична и возвышенна - предъявлять ей моральные требования бессмысленно… впрочем в восемьдесят втором году, отдавшись этому потоку, думал я иначе – в ту пору мне казалось, что я пал на самое дно, а отчисление из института и Афган лишь подтверждали эти мысли, хотя, признаюсь, после начала общения с Катей мыслительная функция перестала определять мою жизнь и влиять на поступки, хотя внутренних борений и терзаний предстояло еще очень и очень много, и я много раз задавал себе вопрос - какой же черт подтолкнул меня по наклонной, сделав меня одним из тех, кого называют моральным уродом, отребьем человеческим… лишь с середины девяностых я могу улыбаться, вспоминая свои незатейливые мучения и угрызения совести и присоединяю свой голос к голосу Фридриха Ницше, сказавшего однажды: «я ученик Диониса, я предпочел бы скорее быть сатиром чем святым»…
Часть 3.
«Шум и гам в этом логове жутком,
И всю ночь напролет до зари
Я читаю стихи проституткам
И с бандюгами жарю спирт.
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
Я такой же как вы пропащий,
Мне уже не свернуть назад».
Сергей Есенин.
На Аркаим мы все-таки успели…
С Канар до Москвы, потом рейс на Челябинск и, заплатив три тысячи какому-то уже поддатому таксисту, петляя и толком не зная маршрут, мы с Ритой в разгар новогодней ночи ворвались в уединенный скит моего старого приятеля отца Иннокентия, который уже лет десять как был расстригой, уйдя из лона церкви; под моим влиянием Кеша, как я его продолжал называть, несмотря на то, что его мирское имя было Всеволод, остался в глубине души человеком верующим и очень добропорядочным, хотя в девяносто седьмом, когда мы с ним впервые повстречались под Челябинском, я взбудораженный Дедом, а как раз тогда мы с ним колесили по всей России, сокрушительно выбил у отца Иннокентия из под ног твердую опору и веру в непогрешимость христианской а особенно православной церкви, такие трюки в те времена я проделывал со множеством правоверных а так же всякого рода эзотериков, духовных искателей, позже я убедился в бесполезности подобных занятий, так как те, кто во что-то веровал, после небольшого шока находили прибежище в каких-нибудь других убеждениях и верованиях; я выбивал опоры из под горемык – искателей уже очень редко после того как оставил Деда и то разве только что куража ради; вот и Кеша вдохновился идеями Анастасиевцев , создал неподалеку от Аркаима маленькое экопоселение, на хлеб же с маслом зарабатывал он тем, что водил страждущих на экскурсии по Аркаиму, обильно сдабривая свои рассказы легендами про древних язычников, поклонявшихся Великой Матери; кому они поклонялись на самом деле он не знал, ну а мифов про Великую и Ужасную наслышался от меня; в Аркаиме-то я в первый раз побывал еще тогда в девяносто седьмом, и могу засвидетельствовать, что место это действительно очень необычное и сильное, когда бродишь по городищу, а Аркаим – это развалины древнего города, выстроенного в виде концентрических окружностей – археологи склоняются к версии что он был оставлен неким неизвестным народом четыре тысячи лет назад – так вот, когда бродишь по городищу, в теле возникают и движутся ощущения огромной силы и плотности, чудится что ты вот-вот либо взлетишь, либо взорвешься в каком-то неимоверном экстазе, короче крышу сносит будьте нате, видимо народ тот древний был и в самом деле непрост; мы вновь поехали в Аркаим уже втроем я, Рита и Кеша второго января, когда там было безлюдно, и, отделавшись от Кеши под каким-то предлогом, мы таки с Ритой умудрились, несмотря на мороз, заняться любовью: я очень не люблю это словосочетание, но для нас с Ритой оно как нельзя точно; в самом центре городища, где и без того пространство наэлектризовано экстатическими и оргазмическими потоками, наш опыт был на редкость удачным, такого всепроникающего единения, растворения и рассыпания мириадами искр мы еще не переживали, и казалось нам, что эти искры – звезды, а ты сам, вернее мы сами и есть вся вселенная или тот самый незримый бог, который блаженствует в своем несуществовании; новогоднюю же ночь мы провели за двумя бутылочками знаменитой испанской Риохи, привезенными нами с Канар, которую даже крепившийся и отнекивавшийся Кеша все же отведал, оставшись весьма доволен; компания же была наискучнейшая: в общине, созданной Кешей, жило еще восемь человек, в том числе три супружеских пары тридцати – тридцати пяти лет с маленькими детьми, которых я не сосчитал, и которые были в свое время рождены, как и положено в этих кругах, в воде, со всеми сопутствующими обрядами и «камланиями»; мы сидели у жарко натопленной русской печки, детишки бегали по комнате в коротких рубашонках с голыми попками, Риохи кроме нас да Кеши никто, естественно, даже не пригубил, праведные искатели просветления, учитанные до одури книгами Ошо Блаватской и Крайона, пытались затянуть беседу про осознанные сновидения и выход из физического тела: с особым жаром про выход из тела пытался вещать бородатый малый лет двадцати пяти, который жил здесь, изнуряя себя суровой аскезой и, по словам Кеши, соблюдал целебат; честно говоря, мне было совершенно безразлично то, что он себя гробит, к тому же, это все-таки моя точка зрения, но видят боги, от этих его слов мне стало так муторно, что я не выдержал и вмешался: откуда же ты собрался выходить если тебя в теле то никогда не было? – к-как это? – он даже стал заикаться от неожиданности, но мне в это вечер не хотелось производить трюки, типа опускания кундалини, закрытия третьего глаза и приземления левитирующих, поэтому я просто сказал: слушайте ребята кто же вас так заморочил, что вы тут уже по нескольку лет х…ней маетесь и от жизни бежите! – молодой человек буквально взорвался: да как вы смеете материться при женщинах! - Рита прыснула: тоже мне мальчик – не…бунчик, я же спокойно, внятно и без всякой враждебности произнес: где же твоя хваленая духовность? ты же сейчас убить меня готов, только мораль твоя этого сделать не позволяет, аскет, едва сдерживая порыв бешенства, шумно дышал, остальные тоже были на взводе, короче праздничная атмосфера накалилась от борений между низшей и высшей природами присутствующих, ну вот, подумал я, испортил людям праздник; я вспомнил те несколько - четыре или… нет, - пять Новых годов которые мы встречали вместе с Катей, три Новых года, которые я отмечал наедине с Ритой, наконец, Новый год в Герате, меня только-только перевели туда из Кабула: мы тогда выпили много водки, накурились дури, матерились конечно все, от новеньких пацанов, только что прибывших из учебки, до подполковника Ерофеева: мат, как дым от травки, буквально висел коромыслом, мы все были на ты, независимо от званий и срока службы, и все это было много искреннее и человечнее, чем выспренные речи эзотериков, претендующих на свою духовную исключительность… я взял Риту за руку, она продолжала смеяться, уже выходя из комнаты, я обернулся и примирительно произнес: ладно, не берите в голову, все что вы делаете правильно, хотя бы просто потому, что это делаете вы, Рита уже не смеялась, лишь глаза ее лучились улыбкой: а что ребята может в баньке попаримся? - нет уж вы уж как-нибудь без нас, мы попозже – видно было, что молодой человек таки справился с напряжением, атмосфера смягчилась, но ни он, ни остальные члены общины, дружно закивавшие во след его словам, видимо не желали сталкиваться с неожиданностями, которые только и помогают пережить новый преобразующий опыт, и которых они ждали от меня, а зря, признаться, ждали: провокациями я был уже сыт здесь, мне это было уже неинтересно… лишь Кеша засуетился: - сейчас я помогу вам натопить…мы с Ритой оставили компанию, дабы дать им насладиться развлечением на тему «мы хорошие, а вы говно», что ж, а почему бы и нет?, и, признаюсь, мы с моей девочкой очень славно потрахались, точнее, любили друг друга: и пока Кеша топил баню, и в самой бане, и после нее…
2.
Я позволю себе небольшое отступление, чтобы объяснить, почему с Ритой, как, впрочем, и с Катей, мы не трахались, а именно любили друг друга.
Психическое пространство, которое иначе можно назвать душой, и о котором невозможно сказать, что оно находится внутри или вовне: этот вопрос применительно к душе некорректен, так же неуместно тщиться выяснять, где же обитают боги и даймоны: на небеси, в глубинах земли или только в нашем воображении, этого нам не дано узнать, и что бы мы не предположили, все будет лишь верованием, опыт же говорит о том, что они населяют психическое пространство, то есть душу; душа же, в отличие от духа, как мне кажется, не является неким вектором или упорядоченной структурой, она подобна лабиринту, в котором непрестанно рождаются новые тропинки: лабиринт заполняется, и стремление души - это отнюдь не обретение некого абстрактного смысла жизни, а переживание нового опыта… всякий новый опыт - это новая дорожка в лабиринте, и богам, то бишь, извечным прообразам, обитающим в душе, которыми мы не вольны распоряжаться - они живут независимой от нашего сознания жизнями, создавая причудливую ткань снов и яви, по-видимому, угодно когда-нибудь соединиться в Единое, в Мировую Душу, как ее называли неоплатоники, поэтому и каждая точка лабиринта стремится соединиться со всеми точками… новый опыт… неизбывное стремление выйти из обусловленности и Вечного Возвращения, неумолимый Кронос стремится вернуть нас к одному и тому же, ограничивая, стесняя, помещая в замкнутый круг целительной депрессии, целительной, ибо ненасытная жажда к новому опыту не дает возможности упорядочить пережитое, пересмотреть и переоценить – дар же Кроноса - ограничения: одиночество, тюрьма, болезнь, то есть, некий, как это ни парадоксально звучит, новый опыт, который заставляет душу страдать: ведь мы боимся именно этого ограничения в получении новых впечатлений, которые приносят с собой уже перечисленные и многие другие несчастья; само стремление к получению новых впечатлений, путем путешествий, постоянной смены сексуальных партнеров, разного рода экстрима, желания признания, власти и денег, становится незаметно для нас тем же самым Вечным Возвращением, и только тот, кто не бежит от Кроноса, а позволяет себе осознать, пусть даже через мучительную боль – тоже, кстати, новый опыт - что ограничения есть горькое лекарство от ограничений, получает волшебный дар Кроноса: возможность открывать в самых простых повседневных, обычных вещах - в одном и том же человеке, вечно новый неповторимый опыт; Катя привела меня к этому через разнообразие, Рита - через постоянство, при этом нам с Ритой не нужно было изучать ни каких-то специальных сексуальных техник, ни вычурных поз, все это нужно лишь тому, кто хочет самоутвердиться – прослыть искушенным; мы же открывали друг друга заново в одном и том же - это ли не любовь? - любовь была и с Катей, она проистекала через внешние впечатления, Катя меняла партнеров, я партнерш, жизнь стремительно неслась, как байдарка по бурной реке, мимо нас проплывало восхитительное, умиляющее, пугающее, зловещее, прекрасное, дикое, хаотическое, гармоничное пестроцветие пейзажей, все это было нужно тогда, не просто нужно, а жизненно необходимо, это вырвало меня из цепей собственного рабства, в результате чего Кронос, уже после Толковательницы Деда и последней, неожиданной встречи с Катей в две тысячи пятом году вручил мне свой дар - неиссякаемый источник нового опыта, не зависящий ни от каких внешних ограничений…
3.
До Челябинска нас провожал Кеша на своем раздолбанном «Жигуленке» семьдесят пятого года выпуска.
Было еще рано, всего пять вечера, а наш самолет улетал около полуночи, трасса была пустынная и живописная: бескрайний простор степи, небольшие холмы, сосны и ели в меховых шапках, мы выбрали уютное местечко, Кеша достал из багажника коврики, которые постоянно возил с собой, наломав валежника, мы устроили небольшой костер и сели наблюдать, как огненный диск солнца опускается в степь, тихо, неспешно, время в такие моменты застывает, и все же вот солнце исчезло, и над степью в чистом, все более сгущающемся синевой небе, разлилось кровавое зарево; первой тишину нарушила Рита: а ведь в таких тихих явлениях все-таки чувствуется присутствие Диониса, очень тонкая, но всеобъемлющая экстатичность, особенно если удается слиться с пейзажем - с этим согласился даже Кеша, испытывавший, как бывший поп – расстрига, а ныне славянский язычник, презрение к греческому пантеону – для Квасуры все-таки слишком торжественно… решив посидеть в окружении этого блаженного пейзажа еще полчасика, мы вновь замолчали, любуясь как на постепенно темнеющем небе возникает первая звезда.
Минут через пять, однако, наше уединение было нарушено: несмотря на необъятность окружающих просторов, и обилие живописных мест, именно в двадцати метрах от нас остановился джип, захлопали дверцы, и шумная компания, вытащив небольшой мангал и открыв багажник так, что вся округа содрогнулась от ритма какой-то песенки в стиле «техно» с нелепыми словами, принялась готовиться к шашлыкам; Кеша сплюнул в сердцах: вот так всегда, чуть найдешь приятное место, как тут же понаедет всякое быдло, да еще и моду взяли открыть багажник и врубить музон на полную катушку,.. нет, ты мне скажи, им что в городе этой музыки не хватает? я считаю так, если ты приехал на природу, так и слушай природу, иначе какой смысл сюда приезжать, если оглушаешь себя такой вот музычкой? - а они не смогут здесь без музыки, не выдержат тишины, - отвечала Рита, - вот от таких мудаков я и уехал в свою деревеньку! - горячился Кеша, - тем самым полностью порвав с социумом… ну что, поехали? – подожди! - остановил я его, - до самолета еще шесть часов, а ехать осталось всего-то километров сто, - ну и что, ты предлагаешь здесь сидеть и слушать эту хрень? отъедем километра на три, найдем еще местечко, - будь уверен, - усмехнулась Рита, - там повторится та же история, - это почему же? - социум тебя, Кеша, догоняет, от которого ты так упорно бежишь, может, конечно, через несколько километров никто и не подъедет с открытым багажником, из которого будет грохотать русский шансон, - Кеша поморщился, - но то, что подъехали здесь, о чем-то да говорит! - а вы что к этому, - Кеша кивнул на соседей, - спокойно относитесь? ты вон Рита говорила о торжественном переживании, о Дионисе, то да се, вам что его эти козлы не обломали? - первую минуту было действительно неприятно - признался я, - но потом я спохватился просто перестал тратить силы на то чтобы внутренне с этими ребятами ругаться, и чудесному пейзажу снова перестало мешать это звуковое оформление, - а как же ваш Дионис? – ну, во-первых, он такой же наш, как и твой, корни-то нашей цивилизации одни и те же, а, во-вторых, представь себе, как раз Дионис и учит получать наслаждение в любых условиях, даже как это ни странно под грохот рэпа, это потому, Кеша, - вновь улыбнулась Рита, как я любил ее в такие моменты, мою умницу, - что мы с Саней действительно вышли из социума, а ты хоть и переехал в деревню, но социум забрал с собой, вот и сейчас сидишь с ним бодаешься,... месторасположение тела не имеет никакого значения, большинство отшельников уносят все свое социальное окружение с собой, - я любовался Риткой: в кого она такая мудрая не по годам? - в этом она очень похожа на Катю, учительницу мою, ведь создавая для меня массу непредсказуемых, порой опасных сюжетов, вовлекая меня в авантюры, она медленно, но верно разрывала все нити, которые связывали меня не только с родными и близкими, но с социальным механизмом вообще, вряд ли кто-то добровольно пойдет на столь жесткий эксперимент, ведь социальный механизм - это не только все «прелести» мегаполисов, суета и экологический кризис, это еще и то, от чего зависит наша потребность в признании, одобрении, желании быть оцененным, значимым, хорошим и правильным, а, главное, полезным, ведь именно ощущение своей бесполезности и ненужности зачастую доводит людей до отчаяния и самоубийства; Рита была права, Кеша хоть и уехал жить в глушь, но, как и многие подобные отшельники, остался в самой что ни на есть гуще социума, мне лично операции, проделанные со мной Катей, по выбиванию опор и обрыванию всяческих связей, дались потом, кровью, слезами, истериками, ужасом, отчаянием, ревностью, безнадежностью и прочим джентльменским набором, но я так до сих пор и не смог понять - откуда берутся такие потрясающие девушки как Катя и Рита, правда я всего двух таких и встречал, но они двое стоили тысяч других, с которыми я встречался и даже, бывало, жил неделю-другую, все они были «не то», как говорила героиня чеховского «Иванова», Катя и Рита были разными, но обе, тем не менее, были воплощением всей полноты женственности и мудрости, а Катя еще обладала потрясающей способностью учить, возможно это происходило стихийно, но я часто с удивлением отмечал что даже кастанедовский Дон Хуан не дотягивал до подобного мастерства выстраивания учебных ситуаций, причем как минимум девяносто процентов из них были созданы при несомненном участии Эроса и Василиска…
4.
- Да, я хочу быть полезным, хочу внести свою лепту в изменение этого мира к лучшему, я построил экопоселение, создал общину, вы хотите сказать, что это плохо? - Кеша возбужденно размахивал руками, - нет, Кеша, это ни хорошо и не плохо, просто не говори, что ты порвал с социумом, он тебя очень крепко держит на крючке полезности, за что ты и получаешь оценку, ну или на худой конец самооценку как хорошего и правильного, - я хотел добавить «мальчика», но удержался, я не хотел обижать Кешу, а словосочетание «хороший мальчик» наверняка обидело бы его, судя по нашим прошлым разговорам, - ты хоть и называешь себя славянским язычником, но, по сути, ты уж извини, ты так и остался адептом монотеизма, ведь только насаждение монотеистических религий, заметь, во всех случаях насильственное, принуждает человека выделять в своей психике единый центр, эго, проецируя его на бога, или проецируя бога на него, и потому, использовать однозначные оценки хорошо-плохо, добро-зло, отсюда и желание мир спасать, я же считаю, что природа создала и выделила из бессознательного эго лишь как одну из шахматных фигур жизни, причем отнюдь не ферзя и не короля, душа не христианка, как утверждал Тертуллиан, она политеистична, у нее много противоречивых взглядов на одни и те же явления и то, что хорошо для Диониса, плохо для Аполлона, а то что является добром для Ареса, абсолютное зло для Гефеста или Геры, - слушай, задолбал ты меня со своими греками! - с тем же успехом мы можем называть имена Велеса или Дыя, Китовраса или Хорса, - поддержала меня Рита, я же продолжил: - мы можем вспомнить любую мифологию, чтобы увидеть, как боги, составляющие сущность нашей души: дерутся, воруют, насилуют, убивают, ревнуют, а иудеохристианский Яхве, тот, вообще образец для криминальной психиатрии, вот разве что Афина стремится призвать всех к некой норме, но она лишь одна из двенадцати олимпийцев, и, согласно гауссовуму распределению вероятностей, «норма» в лице Афины сама находится на хвосте вероятностной кривой, то есть является ненормальной и патологичной, - это ты к чему? - пожал плечами Кеша, - а к тому, что стремление быть нормальным, правильным, хорошим и полезным, с точки зрения души столь же и нормально и одновременно патологично, как и противоположное ему желание хаоса, разрушения, злодейства, так что герой ты или антигерой: какая разница… - все это словоблудие, вот взять вас: ты, Рита, на медика учишься, значит хочешь пользу приносить… - почему пользу? - прервала его Ритка, - может я врачом вредителем стану?- не станешь! - Кеша воздел указательный палец кверху, видимо поповские привычки оставались еще сильны в нем, - совесть не позволит,.. а взять тебя, Саня, вот у тебя фирма, значит, ты тоже участвуешь в жизни социума, да еще как,.. кстати, чем занимаетесь? - лично я получаю прибыль, а фирма производит оборудование для геологоразведочных работ, - ага! - встрепенулся Кеша, - нефть и газ, для социума вроде благо, а вот я считаю, что усиливать социум это самое вредное занятие, любая методика без правильного применения это дилемма: нож или скальпель, вот, положим, сделал ты нож, и что, тебе пофигу, как он будет использован? - я хмыкнул: а ты видел когда-нибудь производителя или продавца ножей, который с жаром интересуется у покупателя, как тот будет употреблять его продукцию, наверняка не видел, так как это будет нонсенс, дело производителя и продавца ножей, производить и продавать, дело покупателя, использовать так, как ему необходимо, и если покупателю нужно кому-то перерезать горло, он в любом случае это сделает, только ржавой и тупой железкой будет дольше и больнее, чем острым как бритва лезвием… в этом и заключается неделание продавца ножей, его увэй, как говорили даосы, непричинение пользы и вреда… - Кеша на минуту задумался, я тоже, и вспомнились мне мои же недавние слова про Афину, как ревнительницу порядка и нормы, в Риме ее называли Минервой и считалось, что под ее покровительством находились больницы, почта, суд и многие другие столпы городов, может быть в те времена там действительно царил некий порядок, но уже вспоминая гоголевского «Ревизора» с мастерски вылепленными уродцами: Ляпкиным-Тяпкиным, Земляникой, почтмейстером, то есть как раз теми, кто век назад, да что там говорить, и в наше время правит основными городскими учреждениями, ведь со времен Гоголя в них мало что изменилось, и кто по идее должен находиться на службе Афины-Минервы, а ведь рыба гниет с головы, вот и призадумаешься, а действительно ли нормальна такая норма, которая, тем не менее, нормой объявляется, право же, есть от чего бежать, и тут Кеша безусловно прав, но его бегство, как и у многих других, во многом бессознательное и, главное, только внешнее, ведь от внутренних Ляпкиных-Тяпкиных, Земляник и стоящей за ними блюстительницы городских, то бишь государственных извращенных норм так просто не убежишь, разве что в откровенную патологию, в невроз, психосоматику, а то и психоз – таких «беглецов» еще больше, но выход ли это? – Толковательница говорила много раз, что совершенно невыносимый внутренний разлад является доказательством нашей подлинной жизни, а жизнь без внутренних противоречий - это или только половина жизни, или жизнь в Запредельном, которой живут лишь ангелы... стоп… что я хочу доказать Кеше? зачем затеял этот спор? неужели мной движет все то же желание доказать свое превосходство и продвинутость? доказать, естественно, не только Кеше, но, прежде всего, себе самому? неужели еще Катя не излечила меня от необходимости кем-то казаться, чего-то доказывать и вообще играть роли, о, я великолепно помню многие ее уроки, после первых нескольких встреч с ней, я, несмотря на ревность и еще массу противоречивых чувств, очень боялся потерять ее, прежде всего, я считал, что это может произойти оттого, что я гораздо менее опытный любовник, чем большинство моих конкурентов, я бросился изучать литературу по сексологии, в том числе и машинописные переводы с иностранных изданий, там я находил подтверждение своим мыслям о том, что половая жизнь - это проявление своего рода «мастерства исполнения роли», которому можно научиться, усвоив множество уроков, которые предлагались в этих книгах: разнообразие поз и сексуальных техник, половой акт превратился для меня, а как я потом понял, и для подавляющего числа мужчин и женщин, в исполнение роли, его целью стало желание произвести впечатление на партнера, на Катю прежде всего, а не выразить свои чувства к ней, да и какие чувства я мог выражать – ревность, зависть, мучения совести, я ведь не мог однозначно сказать, что люблю ее, даже несмотря на ее загадочную фразу в первую нашу ночь: секса без любви не бывает, - я пойму эту фразу много позже благодаря Толковательнице, но об этом позже; в то время у меня сформировалось убеждение, конечно же, основанное на страхе, на том же самом страхе перед Великой и Ужасной, и состояло оно в том, что желание удовлетворить партнера важнее собственных потребностей, то есть, если разобраться, получится, что стремление утвердить свое "я", быть воспринятым, как хороший, искушенный любовник было более важным, чем чувства, ощущения и, собственно жизнь как таковая: быть искушенным было для меня важнее, а для очень многих людей так и остается важнее, чем быть настоящим; начитавшись всевозможных инструкций я бросился, было, применять их на практике, Катюша, конечно, сразу же это заметила, и мои потуги ее только рассмешили: ты что, заболел, что ли? тоже нашелся знаток Кама-сутры! я же сказала тебе и повторю еще, что люблю тебя, так что заботься лучше о том, чтобы получить со мной самое большое наслаждение, так, чтобы тебя до костей проняло, чтобы ты засветился весь от радости, что ты близок со мной! – не могу сказать, что эти слова сразу же исцелили меня от страха, что я не удовлетворю ее и потеряю, я стал стараться с тех пор выглядеть довольным и счастливым, если для нее именно это было важно, и, хотя любая близость с ней сама по себе была волшебна, мне все же действительно приходилось именно казаться счастливым, так как ревность, зависть и ненависть, хоть они и угасали с каждым месяцем и годом, все же, до самого конца наших встреч мешали мне переживать настоящее, полное, не омраченное ничем счастье – то, что сейчас я испытываю с Ритой… сейчас вспоминается еще один эпизод, это было уже летом восемьдесят второго, когда стало ясно, что сессию я провалю, и из института меня отчислят, но я нырнул уже в омут с головой, в безудержный дионисийский хоровод с моей неверной возлюбленной: Катя тогда довольно жестко учила меня принимать любовь других женщин и, что самое болезненное, ее любовь к другим мужчинам через групповой секс, у кого-то на квартире мы учиняли оргию вчетвером: Катя со своей подругой из общаги, я и какой-то мужик лет тридцати пяти, мы были в одной комнате и, пока я занимался Катиной подружкой, я нет-нет, бросал полные беспокойства, ревности и плохо подавляемой ярости взгляды в сторону второй пары, мужик старался изо всех сил, это был просто какой-то неудержимый акробат, выделывающий неповторимые коленца, пока, вдруг Катя не вытолкнула его с себя: слушай, что ты тут выпендриваешься? – она явно была раздражена, а у мужика от удивления округлились глаза, он занервничал: как, ну я же хочу, чтобы ты получила множественный оргазм! – Катя сменила гнев на милость, ее, видимо рассмешила реакция этого мужика и его слова: о своем оргазме я позабочусь сама, ты же позаботься о своем! ложись на меня сверху, безо всяких вы..бонов, и наслаждайся, такая баба как я тебя еще нескоро попадется, так что пользуйся случаем! – это было сказано не от ложной гордости, это было чистой правдой, Катя источала такие флюиды наслаждения, что ей, порой не нужно было ничего делать, ни кричать, ни двигаться, ни занимать причудливые позы, достаточно было во время этого просто смотреть в ее лучащиеся любовью, страстью, безумной нежностью и лаской глаза, и она становилась неимоверно сладка и желанна; с мужиком же случился ступор, а потом у него просто пропала эрекция и он, устыженный – сам собой, конечно, Катя в тот момент любила его и без эрекции, и без необходимости получить с ним оргазм, поспешил уйти, на меня же Катины слова произвели противоположное действие, я прыгнул на нее, как лев на добычу и наслаждался ей три раза подряд, и это был первый раз, когда я старался для себя и действительно был счастлив, и она, конечно, тоже, она умела быть счастливой; потом я снова стал исполнителем роли, противоречивые чувства опять разгорались во мне, но урок я хоть частично, но усвоил, а позже, когда с помощью Толковательницы еще и осознал его, то, как мне кажется, стал применять усвоенное не только в сексе, но и в других видах общения, дружеского, товарищеского, делового и, конечно же, авантюрного; и что же, неужели я пытаюсь сейчас самоутвердиться за счет Кеши? – не совсем, вернее, отрефлексировав наш разговор и дав ход своим воспоминаниям, я понял, что хотя небольшое желание утвердиться все же присутствовало, не оно было главным, меня вел Гермес, и я уже прозревал, куда клонится наша беседа; Кеша, тем временем, тоже вышел из задумчивости и спросил: а что толку жить, когда не причиняешь ни пользы, ни вреда?
5.
- Всякое знание, Кеша, адресно и исторично, оно всегда направлено на определенный круг людей, живущих в то или иное время, быть может, даже эпоху, но не более того, это означает, что и всякое событие и всякую судьбу, из событий сотканную, мы не можем рассматривать отдельно вне, исторических контекстов, а таких контекстов много: это и эпоха, и век, и как раньше это было, пятилетка, ну и, конечно же, конкретный день, иногда один день может совершенно изменить контекст, в котором мы рассматриваем знание о чем-то, - о, я прекрасно знал это, сколько же таких дней было в моей жизни, начиная с того злополучного и сказочного вечера на Песочной набережной, после которого начали обрушиваться мои знания и представления о жизни, затем, хоть жизнь моя покатилась внешне по наклонной, в ней происходили метаморфозы, не меньшие, чем те, о которых писал Апулей, метафорически и разбойники и страшные колдуньи, и превращение в осла, чем я был не осел? – все это, а особенно параллели с историей об Амуре и Психее, только кто из нас с Катей был в роли Психеи, а кто – Амура или даже его коварной, но принесшей Психее бесценный опыт, матерью Венерой, она же Афродита из пеня моря выходящая, Великая Мать, и Психея все же не просто девушка, а душа, а Амур – творящий ее Эрос, я пишу эти строки, и только сейчас начинаю прозревать зыбкие еще связи между мифом и теми испытаниями, которые прошла моя душа по воле Кати-Афродиты, кто же был Эросом? – нет, я не в силах сейчас решить эту задачу со всеми неизвестными, мне ясно только, что миф про Амура и Психею разыгрывался в моем внутреннем мире, впрочем, также, как, наверное разыгрывается в любой душе, а может и не так, ведь интерпретации одной и той же мифической истории почти неисчислимы, я вернусь еще к ней, к этой мифической истории, разворачивавшейся на Песочной набережной, на чердаках и в подвалах, в общагах и на квартирах, в Кабуле и Герате, Исфахане и Париже, в комнате Толковательницы, поездах и самолетах, в которых я догонял Деда, история закончилась точно так как и было задумано, Эрос оплодотворил мою душу после того, как я встретил Риту, а, еще вернее, когда в последний раз видел Катю, впрочем это отдельная большая история и я вернусь к ней, сейчас же я стараюсь вспомнить нашу беседу с Кешей, я не ручаюсь за точность изложения, хотя она произошла всего несколько дней назад, я успел уже многое отредактировать, что-то поправить, где-то попробовать выставить себя в выгодном свете, а где-то потрепать, я не стал совершенным, несмотря на союз Эроса и Психеи внутри меня, много других божеств играют моим восприятием и желаниями, и Василиск не последний из них, я не смог еще интегрировать его, найти ему место во всей моей жизни – возможно, это неразрешимая задача, но я буду пытаться решать ее, там же, по пути в аэропорт, я говорил о контекстуальности любого знания, о том, что прожил, хотя для Кеши, видимо, мой опыт, облеченный в наукообразные слова не был убедителен, мне же казалось, что мы сошлись в неравном словесном поединке, ведь мой уникальный опыт, душевные раны и полеты и все такое… Кеша не верил, да и зачем ему верить мне? – он продолжал наступать: – все это философия и абстракция, я же задал конкретный вопрос: какой смысл имеет жизнь когда не приносишь ни пользы ни вреда особенно пользы? – поди объясни ему, ведь польза, это однозначно – благо, не правда ли? – но я надеялся еще на то, что даже если Кеша не поймет, то может быть, хоть я приду к какому-то единому взгляду, что вряд ли, да и зачем мне единый параноидальный взгляд? – но ведь нужен он был, нужен зачем-то, и я делал свой ход, стараясь тщательно подбирать слова, зная, что это тщетно, но все же…, видят боги, я не желал поучать своего приятеля, но поучал-таки: - к тому и веду, существуют эпохи, в контексте которых, ни польза, ни вред, приносимые как отдельным человеком так и целым народом, не имеют никакого значения ни для конкретных людей ни для общества, тем не менее, возможность смысла остается всегда, - ну вот я отделил понятие смысла от понятия блага, для меня это было очевидно, но Кеша не сдавался под натиском абстрактных упражнений моего ума: – приведи примеры! – я выложил первый попавшийся мне образ, витавший на поверхности воображения, не задумываясь о том, что он совершенно неубедителен: – крах Римской Империи, когда варвары подошли к Риму, любое действие римлянина которое раньше считалось бы полезным или вредным, будь то строительство, торговля, выращивание урожая и тому подобное, смысла уже не имело, - ну вот и вляпался в свою же ловушку, только что разделил пользу и смысл, намереваясь подвести к тому, что то, что не имеет пользы, может обладать несомненным смыслом, а сам все смешал, хорошо, хоть Кеша этого не заметил и подцепил меня на крючок: – а лечение больных и раненых? – да уж, взялся-то объяснять просто относительность пользы и вреда, вроде бы расхожая истина для людей видавших виды, а копни ее поглубже – выберешься ли? – я понимал, что вязну, что мне не хватает аргументов, а значит не такой уж я и «видавший виды», мышление мое хаотично и беспорядочно, но я не сдавался: – ни один больной и раненый не выжил, да что там говорить, и здоровых-то уцелело немного… - молодчина, Кеша! атакуй, заходи с флангов, разрушь мои защиты, как же я в них запутался,.. но нет же! – что-то, что я интуитивно чувствую, как правоту свою, не дает мне покоя, и пусть я запутался, вдруг да выгребу, ведь, по сути, столько раз я полагался на бога случая, и всякий раз получал поддержку,.. вспомнился анекдот про солдатскую смекалку: сидит солдат в окопе и видит – спереди наступает враг, сзади вражеские танки, слева и справа артиллерия бьет по нему, а он один и все боеприпасы кончились: «пи..ец!» - смекнул солдат, - не подвела солдатская смекалка… вот так и у меня доводы закончились, а Кеша действительно заходит с флангов: - нет, ты не прав, пусть даже они все знали, что погибнут, но облегчение страданий до последнего, молитва, обращение к богам для спасения души, вот пример действий, несущих несомненную пользу даже перед лицом неминуемой гибели, в конце концов, мы по любому знаем, что мы смертны, и пусть гунны не стоят у ворот города, и нам отведен не день и не час, а шестьдесят-семьдесят лет, какая разница, мы все равно наполняем свою жизнь смыслом, совершая какие-то полезные дела, в одном Апокрифическом Евангелие есть такая фраза «ничто не строится на камне все на песке, но долг человеческий строить так, как если бы камнем был песок», - прекрасная фраза, хотя я и не встречал ее в апокрифах, но вот я и нашел уязвимое место моего друга, я торжествовал, медленно, почти по слогам произнося следующую фразу, подмигивая Рите и получая взамен от моей девочки очаровательнейшую улыбку, полную любви, поддержки и понимания, где-то краем сознания я понимал, что в чем-то передергиваю карты, но в тот момент была важна сама авантюра, вкус победы, я снова стоял на рельсах Дедовой философии: - а вот и нет, это зависит, конечно, не только от времени, но могут случиться контексты в судьбах целых народов, когда разница между несколькими часами, днями, а то, и годами или между даже десятилетиями колоссальна, вот ты говоришь о врачевании и спасении души, об исцелении страданий, и утверждаешь, что эти ценности абсолютны, сколько бы времени в запасе ни оставалось, и в этом самом вопросе ты, тем самым, встаешь на точку зрения медика, теолога и юриста, то есть, на точку зрения современного нам социума, и мы вновь возвращаемся к тому, Кеша, что в социуме ты укоренен прочно, уезжай ты хоть на Северный полюс, – «браво, Саня, отличный ход!», читал я в глазах моей возлюбленной, я и сам был рад такому изящному повороту: да, действительно, мы опираемся на постулаты теологии, медицины или юриспруденции, они вбиты в подсознание, и я, кажется подошел уже совсем близко, чтобы обнажить эту фальсификацию, эту чудовищную подмену, Кеша тоже стушевался, в его взгляде появилась растерянность, перевес партии определился: - что же ты предлагаешь? что же тогда остается если напрочь выйти из социума? и возможно ли выйти действительно напрочь? – Дед, чертов Дед торжествовал во мне, когда я небрежно бросил: – игра, - раздавленному этой небрежностью Кеше только и оставалось, что пробормотать: – не понял, – я и сам понял только, что через меня говорит Дед, точнее не он сам, а тот, кто стоит за ним – Гермес во всей своей красе, я любил Гермеса, я знал, что этот хитрец покровительствует мне, покровительствует с юности, но почему именно он выступил на арену сейчас, почему именно его козырь бьет все карты в тот момент, когда я ищу возможность обнажить те глубины, на которых держатся давно ставшие для меня банальными тезисы об относительности добра и зла, пользы и вреда, смысла и бессмыслицы? – я не мог нырнуть на глубину, к тайнам, хранимым Аидом и Персефоной, Гермес, хотя сам и имеющий доступ в их мир, выталкивал меня на поверхность, плутовски ухмыляясь, и меня несло: - когда все рушится и дергаться бесполезно, то можно, например, внешне или хотя бы внутри себя занять, так сказать, места в партере, и наблюдать бесстрастно, с интересом, с азартом, скукой, или восхищением игру неведомого нам замысла сил, масштаба которых мы даже представить себе не можем, эта позиция, кстати, пожалуй, единственная, которая может действительно спасти душу, если выражаться на теологическом языке, игра епархия Гермеса, а ведь именно он проводник душ в мир иной, так что, если будешь с ним заодно, глядишь, и спасешься! - последние слова я произнес с нескрываемой иронией, я отдал должное Гермесу, упомянув его, пытаясь, тем самым, перехитрить бога авантюры, задобрив его уважением, но я ведь давно уже отошел от философии Деда, я воспринимал Гермеса лишь как одну из многочисленных фигур моей души, уже отнюдь не самую главную, как когда-то, да и в бессмертие индивидуальной души я никогда не верил, хотя верил-таки, что уж там юлить, в Игру, благодаря которой, как я считал, еще при физической жизни душа может раствориться в единой мировой душе - только это будешь уже не ты или не совсем ты… игра как универсальный переход в трансцендентное за границы жизни смерти и индивидуальности – прекрасно, но где же, черт возьми, глубина, почему я чувствую, что мне не нырнуть-таки в тайная тайных, и рассуждая об Игре, я барахтаюсь на поверхности, Кеша же сник совершенно: – что же ты считаешь что сейчас как раз такая эпоха? – я многозначительно кивнул, я продолжал рисоваться: – да, но, как мне кажется, мир не погибнет, хотя и изменится до неузнаваемости, до такой, Кеша, неузнаваемости, что невозможно и предугадать, чем явятся те ценности, которые мы нынче считаем пользой… до этой трансформации, которая, возможно, затронет всю планету, осталось, конечно, не день и не два, а год, два или пять, может быть десять, но места в партере уже можно занимать… вот ты ушел из города, прекрасно, руководствовался ли ты тем, что совершаешь высокодуховное деяние, или же тебе просто захотелось подольше пожить за счет условий чистоты естественного питания и отсутствия стрессов? это мы обсуждать не будем, я тебе не судья, кто-то разделяет твои убеждения и следует за тобой, для кого-то большую ценность составляют соблазны мегаполисов, а за кем правда, спрашивать также глупо, как и решать кто более прав: природная жительница Артемида или покровительница городов Афина… - я наступил на больную мозоль собеседника, и он вновь стал горячиться: – но ведь жители городов и правительство прежде всего не понимают, что нарушается экология, и все мы рано или поздно погибнем вследствие развития индустрии и мегаполисов, - оставалось лишь влепить точку, поставив его на место: – а вот этот вопрос решать как раз не нам, здесь уже действуют те силы, о непредставимом масштабе которых я уже говорил, и, сдается мне, что из-за экологии мы не погибнем, по крайней мере, многие, те кто сподобится по своей ли воле или по принуждению тех самых сил, действительно порвать все связи с социумом, то есть перестать играть в социальные игры и вступить в Игру помасштабней, ведь пока мы собираемся кого-то лечить и изменять строим целительские и экологические программы, хотим кого-то спасти а кто-то даже мир спасти мечтает, мы продолжаем играть в те же социальные игры… - ох, Кеша, Кеша, защищайся от подобного мне «Заратустры», а еще лучше стыдись его, быть может, он обманывает тебя, ведь как и у Ницше моя практика спора выражается в том, что я нападаю на вещи, которые победоносны и признаны правильными, на вещи, против которых у меня очень мало союзников, где я только себя компрометирую… я замечаю в себе в этой беседе, как, впрочем, и во многом в жизненной позиции ницшеанские нотки, по сути, доказываю сам себе то, что было написано классиком более века назад: «то, что человечество до сих пор серьезно оценивало, были даже не реальности, а простые химеры, ложь, рожденная из дурных инстинктов больных, в самом глубоком смысле, натур – все эти понятия Бог, добродетель, грех, потусторонний мир, истина, в которых искали величия человеческой натуры, ее божественность… все вопросы политики, общественного строя, воспитания извращены до основания тем, что самых вредных людей принимали за великих людей, что учили презирать маленькие и некрасивые вроде бы вещи, стало быть, основные условия самой жизни», здесь мысль моя, привязавшись к последней фразе, готова пуститься в россыпь ассоциаций о презрении Василиска, Пана, Афродиты, даже самого жизнеутверждающего Эроса, но я удержу эти ассоциации до времени, вернусь к Кеше, который не читал Ницше, зато читал Блаватскую, Рерихов и дюжину бездарных современных эзотериков, - что же я теперь, презираю его за это, смотрю с высока? – пожалуй, есть немного, отрицать это было бы откровенной ложью, и вот я в ницшеанском ореоле «одного против толпы», пробую одновременно удержаться в рамках дружеской беседы, - какой глупый фарс! – и все же, несмотря на это, я продолжаю искать, искать себя, потерянного и изовравшегося, а вопросы моего товарища, пожалуй, только способствуют сей цели, вот как этот: – что же теперь вообще ничего не делать? – и ответил я вроде бы достойно, но как не рвался на глубину, так туда и не попал, так и остался барахтаться на поверхности: – почему же не делать, вот я, как ты метко заметил, продаю ножи, только не беспокоюсь, кто и зачем их будет использовать, это и есть выход из социума, мне нет нужды быть хорошим или плохим, я просто делаю то, что умею и на что есть спрос… – но Иннокентий не унимался, он прочно ухватился за мой тезис, пытаясь прижать меня в угол, молодчина: - а как же Игра? – выйти из этого угла я, опять-таки мог пока что только с помощью уроков Деда, пусть они и были прожиты мной по полной программе, но я не хотел признавать, что в них – исчерпывающее объяснение, было что-то еще, что-то очень важное, но я буксовал и отвечал тем, что и сам считал лишь частью настоящего ответа: – а Игра заключается в том, что я делаю что-то, но не потому что хочу кого-то поменять или вылечить, а просто потому, что мне интересно, я даже могу включаться в те же самые социальные игры, но при этом держать фигу в кармане и, благодаря этой фиге, то есть, дополнительной точке внимания, делать совершенно неожиданные и непредсказуемые ходы, нет, не чувствовал я удовлетворения от своего ответа, но отвечал я не механически, каждым словом мучительно искал я правду, а находил лишь половину ее, но искать мне было необходимо, и мой оппонент, казалось, чувствует это, старается помочь раскрывать новые смыслы, я недооценивал его, а он оказался сейчас мудрей меня – просто из интереса? – простой вопрос, скажите вы, но сколько в нем подтекстов! – конечно! – увы, интонация моя да и самое внутреннее ощущение в этом «конечно» никак не тянули на восклицательный знак, ну да ладно уж, поставил, и Кеша почуял этот диссонанс: – не нравится мне эта позиция, это какой-то предельный эгоцентризм, чуть ли не солипсизм, - нет, почувствовал я, не нырнуть мне сегодня глубже, все что оставалось, так это еще раз хотя бы упрочиться в Дедовой философии, она хоть и половина правды, но половина стоящая, и вникая в следующую фразу, по мере ее проговаривания, я снова, как и когда-то убеждался, что Дед был далеко не дурак, впрочем мое сознание плавало, я вдохновлялся и снова сникал, понимая, что фальшивлю, чтобы в следующий момент вновь воспрянуть: – почему же, в этой позиции много вариантов, можно быть зрителем, причем зрителем любящим, ненавидящим, азартным, безучастным, а можно игроком, игрок не просто наблюдает, он играет за любую из противоборствующих, команд, неважно, за ту ли, которая пытается сохранить статус-кво, или за ту, которая этот самый статус-кво разрушает, лишь бы фига в кармане была, то есть осознание, что играешь, а не отождествление с желанием победить, игрок проверяет на прочность свою судьбу, ставя на одну из противоборствующих сил, собственно можно сказать что только у игрока и есть судьба, или «не судьба», если поставил не на ту карту, остальные, кроме зрителей, конечно, живут по социальным сценариям, здесь я, пожалуй, остановлюсь, иначе размышления на эту тему введут нас в блуждание вокруг вопроса, которым всю жизнь мучился Гегель и его последователи: о Господине и рабе, о том кто имеет судьбу, и том кого судьба имеет, - ну вот, не упустил случая блеснуть эрудицией, дабы вновь слегка утопить собеседника, но тот, казалось, пропустил это мимо ушей: – нет, постой, я, кажется, понимаю куда ты клонишь, но согласиться с тобой не могу, какие бы катаклизмы нас не ждали, хотя бы и в ближайшем будущем, это не дает мне права отказаться от веры в то, что бог есть любовь, надеюсь эту веру ты социальной-то не зовешь? – надо же! – прямо на самую больную мозоль, тут уже и самокритичность и всякая рефлексия отступили, я распалялся, это был «мой конек», как разница между черепом эскимоса и черепом негра был коньком Конан-Дойлевского доктора Мортимера из «Собаки Баскервилей»: – самое что ни на есть социальное верование, возникшее в христианской и околохристианской среде, как компенсаторная фантазия, порождаемая страхом, перед неуправляемыми аффектами бога Яхве, ты вспомни Ветхий Завет-то, дабы задобрить Отцовский гнев вот так вот взяли и кастрировали бога… конечно он есть любовь, но и ненависть, и страх, и отвращение, и восторг, и стыд, и интерес, и удивление, и много чего еще, к тому же, не будем забывать что бог, и боги это обитатели психического пространства, проявляющиеся в нем как одна из сгущенных систем координат, описывающая явления различной степени синхронистичности, и даже вопросом внутри они или снаружи задаваться бессмысленно, так же как и вопросом внутри или снаружи само психическое пространство: куда бы мы не отправились искать, внутрь или наружу, мы попадем в парадокс дурной бесконечности, - я говорил все это горячо, я поучал-таки моего оппонента, совершенно позабыв о том, что от поучений я как раз и хотел воздержаться, но Кеша был не лыком шит: – ну, знаешь ли, это всего лишь Юнговская точка зрения, существуют и другие описания, я выкручивался, как уж на сковородке, и что ужаснее всего, понимал это, но остановиться не мог, хотя, в конце концов, я говорил не прочитанные, а прожитые нутром своим вещи, но вот отделаться от чувства, что мои доводы однобоки и мне никак не уловить их источник, не мог: – конечно, и ни одно из них, включая Юнговскую и, кстати, не только Юнговскую но и постмодернистскую, которая звучала в моих словах, не является истиной в последней инстанции, просто как в математике, если у тебя есть задача, ты подбираешь для ее решения наиболее удобную систему координат, так и я для решения своей жизненной задачи выбрал эту, выбрать – выбрал, а фигу в кармане все равно держу, Кеша аж крякнул: – ты как Мата Хари, наверно и сам запутался на какую из разведок работаешь, она, если помнишь, в конце концов, до такой степени заблудилась в своих фигах, что в конце концов повесилась, – здесь я вынужден был сделать ход, демонстрирующий отступление: – так я тебя за собой и не зову, я своей судьбе вызов сделал, ты своей, – тут вдруг вмешалась моя возлюбленная, которая внимательно слушала наш разговор: - Саша же тебя не поучал сейчас, а про свое отношение к жизни рассказывал, кстати и Юнга ты очень в тему вспомнил, есть у него одна фраза которую я даже наизусть выучила, до того она блестяще отражает то, как я сама жизнь чувствую, или как Сашка тебе сейчас многословно объяснял, вот она: «я удивлен я разочарован и я доволен собой я несчастен подавлен и я с надеждой смотрю в будущее я - все это вместе и мне не под силу сложить это воедино я не способен объяснить конечную пользу или бесполезность мне не дано понять в чем моя ценность и в чем ценность моей жизни я ни в чем не уверен у меня нет определенных убеждений в отношении чего бы то ни было нет и абсолютной уверенности я знаю только что я родился и что существую что меня несет этот поток я не могу знать почему это так и все же несмотря на всю неуверенность я чувствую некую прочность и последовательность в своем самостоянии и в своем бытии», – Кеша расслабился и заулыбался: - прекрасно сказано, не поспоришь, но с тобой Саня я, все-таки, не согласен, - хотел ли я склонить его к согласию или нет? – и да и нет, все настолько запутано и противоречиво, все прямо так, как сказано у Юнга, но зачем-то я стал оправдываться: – хвала Аллаху, я не собирался тебя переубеждать, я благодаря этому разговору, Кеша, хоть в слова перевел то что только интуитивно предчувствовал, первая попытка оформить мысль и, ты знаешь, не все спокойно в Датском королевстве, я и сам не совсем доволен тем что получилось, чего-то не хватает, - противен и гадок я был себе к этому моменту, – вот-вот, - закивал Кеша, - то-то я и чувствую, что вроде все гладко, ан нет, какой-то подвох, но и меня ты растормошил, - я натужно улыбнулся: - значит посидели как раз таки с пользой, которая по моим словам на данный момент бессмысленна, – а это уже софизм, хфилософ ты мой любимый, - умиленно сказала Рита и потянулась целоваться, – погодите-ка, - пытаясь разомкнуть наше затянувшееся объятие, засуетился Кеша, - раз уж пошла такая пруха, и интуиция стала превращаться в слова, может попробуете рассказать как вам видится апокалипсис? - в глазах Риты засверкали озорные огоньки: - да не будет никакого апокалипсиса, по крайней мере, по иоанновскому сценарию, интуитивные догадки на этот счет действительно есть, а что такое интуиция, как не возможность охватить ситуацию взглядом из более широкого масштаба, чем повседневность и увидеть намечающиеся тенденции, – ну так как расскажете? – мы с Ритой переглянулись после чего я глянул на часы и подумав, что если уж увяз в противоречиях, то почему бы совсем в них не потонуть, помирать, так с музыкой, сказал: - а почему бы не попробовать, времени у нас еще навалом…
6.
- Планета наша обладает, несомненно, чем-то таким, что можно назвать сознанием, причем, не стоит сравнивать ее сознание с человеческим, другие масштабы, другие механизмы восприятия, другие способы реагирования… в одном лишь можно провести аналогию: подобно человеческому, сознание планеты, наверняка, также раздробленно и противоречиво… возможно, и она проходит свой путь к целостности, но пока эта самая целостность еще очень далека, в сознании у планеты смешано многое: раздробленность континентов, стихий, сознания людей и народов, особенно крупных этносов, которые влияют на то, что творится в сложном планетарном организме, логику которого нам пока, увы, не дано постичь, но вот отдельные тенденции мы все-таки проследить можем, и, по-своему, по-человечески, их осмыслить, в известной степени подгоняя под свой способ мышления планетарные процессы… мы можем в них выделить противостояния, единство и борьбу, ну скажем так, мужского и женского начал… довольно оригинально все эти взаимосвязи между различными климатическими поясами ландшафтами, востоком и западом, севером и югом описаны у Льва Николаевича Гумилева, хотя он и не употребляет понятие «сознание» применительно ко всем этим явлениям, – Ритка была в ударе, я восхищался моей любимой, конечно, многое из того, что она говорила, мы не раз обсуждали, сейчас глаза ее блестели, впрочем, когда они не блестели? – даже во время любовной истомы, вплоть до наступления оргазма, она, зачастую, не закрывала свои прелестные глаза, и я пил своим взором сладчайший нектар, который наполнял ее очи наслаждением, ликованием, магнетизмом, остротой переживания длящегося, казалось, вечно мгновения, бывало, ко всему этому подмешивалось яростное исступление, нет, не ненависть, не звериная кровожадность, а именно яростное упоение жизнью, неистовое желание жить, вот и сейчас, в блеске ее глаз я находил эти, столь возбуждающие меня, блики дионисийского экстаза, того экстаза, что многажды рассыпался мириадами огней, воспламеняющих в нас обоих Василиска, живой, древний как мир инстинкт, явленный во всей его первобытной чистоте и мощи.., Кеша, несомненно, тоже почувствовал этот зов жизни, зов женщины, зов любви, он не мог выдержать взгляда моей возлюбленной, уставился в сторону и, видимо, испытывая неловкость, вставил свои «три копейки»; - я читал у Гумилева про Великую Степь, – моя восхитительная девочка заметила, что ввела бывшего священника в искушение и продолжала уже чуть менее задорно, сменив даже интонацию: теперь создавалось впечатление, что она выступает на конференции с докладом: - ну вот, тем легче нам будет понять друг друга… в обозримой для нас истории человечества, ну а это несколько тысяч или десятков тысяч лет, мы можем увидеть отчетливое противоборство, как минимум, двух планетарных сил, на каждую из которых, мы, естественно, проецируем какие-то человеческие качества, это Восток и Запад, иррациональный, дикий, необузданный, завораживающий пьянящим чувством свободы и вседозволенности Восток, который наиболее ярко проявляется как раз в той самой Великой Степи, кочевой Азии в которой царят силы разрушения, хаоса, стихийности и, в то же время, освобождения… там нет иерархии и упорядоченных структур, границ, все размыто и находится в постоянном движении, этой силе противостоит и не только противостоит, но и как бы дополняет ее Запад, с его рациональностью, оседлостью, порядком, законами, ограничениями, иерархией, патриархальностью, централизованными структурами… - наблюдая за Риткой, я позабыл свои недавние терзания и рефлексии, растворился в мелодии ее голоса, в которой под конец фразы, как и снова в блеске глаз, зазвучали озорные и призывные, вдохновляющие и соблазняющие нотки, но это был соблазн, исходящий не просто от конкретной женщины, а от Жизни вообще, только Рита, да еще Катя из всех, кого я знал, могли выходить на этот уровень безличного искушения, безличной страсти.., Кеша вновь заерзал: - я, кажется, догадываюсь, что ты скажешь дальше, а именно, что в истории существовали периоды циклической смены господства Востока и Запада и сейчас, судя по твоей гипотезе, снова намечается переход цикла и на смену господства загнивающего Запада должен прийти «ветер с Востока», как там Мао Цзе Дун говорил: «ветер с Востока одолеет ветер с Запада», правильно я понял? – да, Кеша, – она собиралась продолжить, но собеседник перебил: - тогда непонятно, почему Запад все загнивает и загнивает и уже не одно десятилетие, и даже столетие, и никаких дуновений с Востока лично я почему-то не замечаю, ты же говорила, что какие-то резкие перемены должны произойти чуть ли не через два-три года, вот этого я понять не могу, – я, честно говоря, тоже не совсем понимал этот момент в рассуждениях моей любимой, логика здесь буксовала, но я, в отличие от Иннокентия, слушал не логику, а порыв ее души, а она горела, звала, манила, не оставляя мне возможности спорить и протестовать, я был во власти ее чар, возможно, это и были чары Азии, о которой и от имени которой говорила Рита: - как это не замечаешь дуновений с Востока? – о-о, Кеша наступил на ее любимую мозоль, и действительно, она разрумянилась что было видно даже в сумерках, при слабом свете догорающего костра: - как ни пытаются бодриться все эти белые воротнички, ставшие символом наших дней, лавина зрела долго, действительно несколько столетий, и сейчас достаточно лишь небольшой встряски, а ей может быть все что угодно: падение курса доллара, очередной межнациональный конфликт, а может быть и вообще что-то, на первый взгляд незначительное, как Запад обрушится, он пресыщен, скорость развития технологий, абсурдность различных законодательств, все это достигло уже предела, а дуновение Востока заключается в том, что в той же России, например, да и не только в ней, стремительно растет число людей, которые иногда, даже, несмотря на одетый поверх белый воротничок, несут в себе дух Азии… еще Достоевский удивительно точно прозрел этот дух в своих героях, таких как все четверо Карамазовых, Грушенька, Свидригайлов, Раскольников…
Кеша искренне удивился: - и что же в них азиатского?, - и в самом деле, на первый взгляд, во всех перечисленных персонажах не было не то, что героического или злодейского, дух Чингисхана ну никак не ассоциировался с несчастными неврастениками, вымирающими отбросами общества, все было так, были они и неврастениками и отбросами общества, но девочка моя, влюбленная в русскую классику, в противоречивые бездны души Достоевского, сумела прозреть и тот скрытый слой, который ускользает при поверхностном взгляде и даже при взгляде глубоком, тут нужно было особое зрение, а у Ритки оно было развито, как ни у кого другого, поэтому удивленный вопрос Кеши она парировала так, как будто он не видел чего-то до того очевидного, что маячит перед самым носом: – как что? их дух, в котором угадывается новый идеал, угрожающий самому существованию духа европейского, он выражается совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способность прозревать божественное, необходимое, судьбинное, в том, что Запад считает злом, безобразием, разрушением, способностью чтить и благословлять все это, и этот идеал Карамазовых, Свидригайловых, Раскольниковых, просачивается в Европу, начинает пожирать дух Европы, чтобы возвратиться к Праматери, возвратиться в Азию к источнику всего… да и не только у Достоевского мы находим этот дух, но и, например, у гоголевского Хлестакова, толстовского Позднышева из «Крейцеровой сонаты», чеховского Платонова и Иванова, многих героев Куприна, Бунина, да и современных классиков: Шукшина, Довлатова, Вампилова, Венечки Ерофеева, это идеал просочился даже в современную французскую философию и литературу, а чуть раньше пропитал многие повести и рассказы Германа Гессе, Кафки, Джойса… - Кеша не понял или не захотел понять, скорее всего, не захотел, потому что я видел, какие чертенята поблескивали в его глазах, пока Рита говорила: - и все-таки я не понимаю, о каком идеале ты говоришь, перечисленные тобой персонажи кажутся мне просто людьми с неуравновешенной психикой, к тому же людьми слабыми, неспособными совершить что-либо серьезное и как-то повлиять на положение вещей в мире: «жалкие ничтожные люди», как говаривал Паниковский, антигерои…- мою возлюбленную совершенно не смутил этот пассаж нашего друга, ее опять начинало нести: - в том то и дело, что к этим людям неприменимо понятие ни героев ни злодеев, отчетливо прочерченных западным мышлением, у того же Германа Гессе есть даже небольшой очерк, который, кажется, так и называется «Карамазовская Азия», я не помню в точности, но речь там идет о том, что русский человек, через которого я и вижу проявление духа Азии, не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому, в нем все это совмещается вместе, он одновременно и убийца и судья, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист, циник и тут же герой самопожертвования, вот ты недавно спорил с Сашкой, и он предстал перед тобой как эгоист и циник, а ведь это не так, это только одна его часть, он самый настоящий Карамазов, вернее все четверо Алеша Митя Иван и, даже, их отец, Федор… – совершенно неожиданно я услышал из уст любимой женщины эти слова, черт возьми, она, моя прекрасная девочка, кажется, попала в самую точку, она, оказывается, знала, она видела, понимала и принимала всю мою растерзанную, противоречивую, мятущуюся душу во всем ее целом… как же хорошо она меня знала, видела, и, главное принимала все это во мне, я вспоминал десятки, сотни моментов в наших взаимоотношениях, где я был резок и груб, нежен и ласков, обидчив, зол, сладострастен, холоден, упрям, покладист, скуп, поддавался, боясь ее потерять, был непреклонен, готовый разрушить наши отношения порой из-за какой-нибудь мелочи, гаденького принципа, бывал жаден, а на другой день кутил напропалую, и еще столько всего противоречивого, непостоянного, гибельного и возрожденного… очнувшись от своих размышлений, я слышал, как моя любимая все жарче и проникновеннее разматывала клубок интуитивных прозрений: все то, о чем мы неоднократно говорили, и что только сейчас оформлялось в очень масштабный охват отдельных наших мыслей: русский человек по сути своей азиат и становится им все больше и больше, вопреки тому, что все азиатское, стихийное, и иррациональное западная цивилизация пыталась загнать в теневую невидимую сторону его личности, это человек, который рвется прочь от противоположностей, от всего определенного, от морали, он готов раствориться, вернуться вспять в лоно Великой Богини и, одновременно, вырваться из него окончательно, он ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все, этот человек - снова праматериал, неоформленный сгусток душевной плазмы, он неуклонно движется к гибели, к разрушению, и возрождению, да это был я, в том числе: и я не смог удержаться, влез в разговор, перебил мою любимую: - помнишь, как Свидригайлов рассказывал Раскольникову о привидениях и возможности другого мира, возможности которая открывается только тогда, когда нарушается естественный порядок жизни организма, он, Свидригайлов, несется навстречу гибельному экстазу, как Высоцкий, как Есенин, читающий в кабаках и борделях стихи проституткам, совмещающий несовместимое, непонятное и неприятное порядочному человеку, Запад много веков пытался одомашнить человека, оседлать его инстинкты, сделать его предсказуемым и управляемым, сейчас наступает предел, плотина сдерживаемых чувств и инстинктов вот-вот прорвется, в душах людей поднимаются порывы, которым нет имени, которые, исходя из понятия морали следует признать дурными, но которые, однако, способны говорить таким сильным, таким естественным, таким невинным голосом, что всякое добро и зло становятся сомнительными, а всякий закон зыблемым, и в каждом из нас готовы проснуться, а в ком-то уже и проснулись, – Рита одарила меня влюбленным волшебным взглядом – ипостаси подозрительные, опасные, ненадежные… у нас странные прихоти, странная совесть и бессовестность, в нас заключено много угрозы, мы хватаем людей за жабры, расковыриваем души, разоблачаем тайны и, устремляясь к непонятным для ума безумию и погибели, утверждаем жизнь!, - уф, как меня прорвало, с этим заключительным аккордом моя девочка повалилась ко мне на колени, я покрывал ее пылающие щеки глаза и губы поцелуями, а Кеша, не менее моего завороженный нашими идеями, моей и этой маленькой плутовки, сидел, не шевелясь, устремив немигающий взгляд на тлеющий уголь: – да-а, - протянул он, наконец, - вот так поговорили… в конце концов я понял что какая-то лавина действительно готова сорваться, и неважно, будет ли Армагеддон большим или малым, те из нас, кто пройдут через его горнило, скорее всего снова, как и в доисторические времена станут, кочевниками… - и это необязательно должно проявиться внешне, думал я, дороги окружают нас не только снаружи но и внутри, как, впрочем, и неожиданные перекрестки, повороты, случайности, потери, неожиданные клады… пока мы ехали до аэропорта, мне вспоминались азиатские женщины, с которыми я когда-либо был близок… вначале случалось так, что Катя приводила их мне для любви втроем: в Кабуле, в Исфахане, Париже… в них было что-то дикое, первобытное как впрочем, и в самой Кате, только, в отличие от Катюши, азиаткам, как мне кажется, не хватало развитых верхних этажей души… особенно запомнилась мне одна из них – Гульнара, дочь крупного чиновника из правительства Бабрака Кармаля, которую Катя, каким-то непостижимым образом умудрилась притащить в мой Уазик, пока я дожидался полковника Медведева у дворца Амина… ни как Катя смогла покинуть расположение части, ни тем более как разыскала она эту чертовку Гульнару и уговорила ее залезть ко мне, на глазах караула, марширующего возле дворца, я до сих пор не могу постичь, мы провели втроем незабываемые полчаса, Гульнара была уйгуркой, уйгуры - это народ, живущий на стыке Казахстана, Китая и Монголии, и их женщины, как мне кажется, самые красивые и сексуальные из азиаток… в раскосых глазах Гули я видел конницы Тамерлана, бескрайние степные просторы, и все это было символом самих жизни и смерти, переплетающихся в удивительном и непостижимом танце…
Когда мы сели в самолет, Рита склонила голову на мое плечо и тихо произнесла: -можно прожить без оргазмов, можно, наверное, и без секса вовсе, без любви же нельзя, без той естественной любви, которая зарождается в нас вместе с осознанием себя в детстве, мир живой и мы любим его только за это, любим своих незатейливых друзей того времени, которым ничего не должны и от которых ничего не ждем, любим жучка и бабочку на даче, камушек и ручеек с которыми беседуем просто так, без ожиданий, любим маму, дедушку, маленького братика… хотя потом у нас будет тысяча поводов ненавидеть их же, но это уже не оттуда, понимаешь меня? – я молча кивнул, гладя ее руку, по щекам моим пробежало несколько слезинок, потом я задремал…
7.
Прилетев из Челябинска, я в три дня написал темперными красками картину, где запечатлел образ, уже несколько месяцев периодически являющийся мне во сне; учился рисовать я в начале девяностых, и подтолкнула меня к этому Толковательница, главным образом для того, чтобы я мог выражать фигуры моих снов и видений в красках; полгода я брал уроки рисования у одной из ее пациенток, в ту пору это привело, конечно, к довольно сложным и запутанным отношениям с моей учительницей, тем не менее, рисовать я кое-как научился и вот теперь рассматриваю творение трех бессонных ночей: застывшая в оцепенелой неподвижности улица средневекового, а то и античного города, впрочем, всю улицу не видно, только создающие перспективу два здания, с портиками, колоннами, арками… холодный, бесстрастный аполлонический свет придает этому пейзажу немного жутковатую атмосферу нереальности, метафизики сна, в котором время кажется застывшим, тени достаточно длинные, откуда можно сделать вывод, что время остановилось на отметке между семнадцатью и восемнадцатью часами, это время я особенно любил - последние годы приходила с занятий Рита, и мы отправлялись куролесить по городу и, если день был солнечный, то, как раз именно в этом интервале мое сознание неожиданно просачивалось в какую-то щель между мирами, миром обычным, суетливым и миром, в котором порой до мурашек по всему телу и учащения пульса я вдруг вспоминал что-то невероятно близкое, но происходившее будто и не со мной, по крайней мере, не с тем мною, которого я знал и помнил, это длилось какое-то мгновение, и те вспышки прозрений моментально исчезали из памяти, как вода, впитывающаяся в песок, оставался лишь привкус – привкус другого мира, все это происходило словно по словам Свидригайлова во время его первого визита к Раскольникову о привидениях и о возможности иных миров, ежели конечно нарушается «нормальный порядок вещей в организме», со мной такие явления очень часто происходили после Афгана, после того как мы с Катей каким-то невероятным образом бежав из плена, пересекли, ни на кого не наткнувшись, границу Ирана, где один богатенький перс, пораженный и воспламененный Катиными прелестями, взял ее себе в наложницы, а меня, только благодаря ее просьбам, пристроил убирать лавку торговца пряностями в Исфахане, как тут было не нарушиться «нормальному порядку вещей» в моем организме, как тут было не открыться возможностям, пусть и неуловимым, других миров, и вот, мне кажется, удалось запечатлеть на небольшом холсте какой-то отзвук этого иного мира, впрочем, сейчас я догадываюсь, что изображенный мною сюжет является ни чем иным, как Тенью Василиска, ведь все в этом мире потенциально целостно, все, даже боги, имеет свою теневую сторону; две фигуры изображены на моем рисунке, одна – женская, ее почти не видно - женщина сидит у дальнего крыла здания, возле арки, выражение ее лица не разглядеть, она – одна из многих, бесконечно многих, в ней воплощены миллионы женщин, существующих и когда-либо существовавших между двумя полюсами - Катей и Ритой, полюсами безумно близкими и, в то же время, бесконечно далекими, пожалуй, это даже не конкретные женщины, а архетип, сейчас я назвал бы его Храмовой Проституткой; в античном средиземноморье, посреди города, обычно портового, стоял храм, посвященный Афродите, и каждая женщина города должна была хоть раз не просто побывать, а поработать там, ведь Афродите мило и любезно, когда люди занимаются любовью; так вот, как минимум раз в жизни каждая женщина города должна сотворить служение Афродите, прийти в этот храм, сесть на ступени перед аркой, служащей входом в храм Богини Любви и отдаться первому мужчине, который подойдет к ней за этим… помню, Толковательница рассказывала, что в некоторых культурах девушка не могла выйти замуж, не исполнив этого обряда, и объяснение ему вроде бы вполне бытовое - люди в этих городах задыхались от близко родственного скрещивания и жаждали свежей крови, то есть спермы тех, кто приплывал на кораблях, и существовали даже специальные законы, объявлявшие священными детей, которые рождались от таких служений… архетипу этому причастна, очевидно, любая женщина и, чтобы понять это, попытайтесь представить себе на этих ступенях… деву Марию - да-да архетип Храмовой Проститутки абсолютно матриархален, роль мужчины во всем ритуале настолько мала, насколько это может быть, он не должен обладать никакими добродетелями и даже самим именем, он все и никто, некто совершенно безликий… любой… дух святой… и вот безликая она, безликий он, все и никто… на ложе любви встречаются не Маша и Ваня, но Он и Она, Анима и Анимус, вот почему Афродите не важно, будем ли мы - уже конкретные люди - спать в одной постели полчаса или пятьдесят лет, это в компетенции других богов, ей важно здесь и сейчас… с этой точки зрения, женщина на моем рисунке может быть вовсе не только женщиной, но и мужчиной, может быть мною… я точно также сижу на ступенях Храма Афродиты, и проходящие женщины, Катя, несколько сотен почти безымянных и Рита меня выбирают… может быть все совершенно иначе, но сейчас я, постигший с помощью Толковательницы искусство улавливать тайны снов и фантазий, вижу эту фигуру именно такой в застывшей в безвременье Тени Василиска, ибо Тень его сколь деятельного, столь и неумолимого в своей явленной стороне, воображается мне лишенной атрибутов времени.
В центре рисунка, на площади, куда выходит улица, стоит, опираясь левой ногой на камень и, вытянув в правой руке перед собой человеческий череп, мужчина лет пятидесяти пяти, в самом зените своих духовных сил, он одет в рваную тунику, за плечами его дорожный мешок, в котором, видимо, нет ничего, кроме краюхи хлеба и фляги с водой; мне кажется что именно таким я представлял себе Сократа, а может быть, и, даже, скорее всего, Фауста в самом конце его жизни, в тот миг, когда он постиг уже, что не только знания и слава, но и не власть, не богатство, не даже обладание самой прекрасной женщиной дарует подлинно высший миг существования и придает жизни высшую полноту, когда «лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил»… образ Фауста с юности притягателен для меня, еще до армии прочитал я бессмертное творение Гете, тогда меня поразила сама возможность человека быть бесстрашным перед истиной, не обольщаться иллюзиями и с беспощадностью видеть сколь ограничены возможности равно и знания, и чувственного опыта, как несоизмеримы загадки мироздания и природы с возможностями познания и переживаний; за двадцать пять лет, прошедших после первого прочтения «Фауста», я подобно Сократу, с каждым годом, а то и месяцем, убеждался, что чем богаче мой опыт, тем меньше я знаю, мое восприятие мира построено на ощущении условности каких бы то ни было описаний и систем координат… конечно не знать, как все оно «на самом деле» и существует ли это «самое дело», сопровождается напряженностью, чувством дискомфорта; я наблюдаю множество людей, которые, стремясь уйти от этого дискомфорта, пытаются превратить каждую гипотезу в догму… я знаю, Фауст да и Сократ поняли бы меня… мужчина в центре моего рисунка смотрит в глазницы самой смерти, единственно абсолютной действительности в жизни, единственной гарантии и истины, она, пожалуй, единственное состояние, которое должна брать в расчет вся жизнь, зреющая, развивающаяся и стремящаяся к смерти - своей цели, мы живем для того, чтобы умереть, жизнь и смерть содержится в друг друге, дополняют друг друга, понятны только в терминах друг друга, жизнь приобретает свою ценность с помощью смерти, и стремление к смерти – тот вид жизни, который выбрал Сократ, который выбрал Фауст… если только живущее может умереть, только умирающее воистину живо!.. мудрец, внутренний учитель, оказавшийся центральной фигурой Василисковой Тени, это отнюдь не Гамлет, на которого могли бы навести первые ассоциации при виде человека, держащего череп: «бедный Йорик», тягостное размышление о неизвестности после смерти - это не то, что изображено здесь, тут куда уместнее слова Борхеса: «эти дороги, звуки и отпечатки, женщины и мужчины, смерти и воскресенья, ночи и дни, бдения и кошмары, каждый миг прожитого тобой и всего пережитого миром, счастье взаимности, найденные слова, Эмерсон, снег и столько всего на свете! теперь их можно забыть, я иду к моему средоточью, к окончательной формуле, к зеркалу и ключу, скоро узнаю кто я»»; мужчина, глядящий сквозь глазницы смерти, знает, кто он и, в то же время, не знает ничего, это тоже я - тот я, про которого ничего не знаю, будучи еще слишком молод, разве что, чуть старше Гамлета, когда-нибудь и мне откроется весь удивительный замысел, с помощью которого я пригласил в свою жизнь Василиска, запустив драму с сотнями действующих лиц: дорогих, любимых, ненавистных, эпизодических, Катю, Риту, Толковательницу, Деда, самого себя, наконец, прожигающего жизнь, постигающего ее тайны, любящего и любимого…
8.
Но вот и пришла пора поведать о последней моей встрече с Катей.
Май две тысячи пятого года; я возвращаюсь из больницы, где навещал своего старого приятеля, и одна пушкинская строка нейдет у меня из головы: «дни наши сочтены не нами; цвел юноша вечор, а утром помер, и вот уже четыре старика несут его на сгорбленных плечах в могилу»… дни наши сочтены не нами… да, пожалуй, и не только дни, но и взлеты, падения, откровения и регрессии – Толковательница неоднократно предупреждала меня, что, порой, человек, прошедший труднейший, наполненный, казалось, непереносимыми, нечеловеческими испытаниями путь индивидуации и прозревший свою Самость, может вдруг в мановение ока регрессировать до стадии предельной инфантильности, господства Великой Матери, полубессознательной уроборичности… Ананке - таким именем была названа древними богиня роковой необходимости… у Платона есть строка: «даже боги вынуждены считаться с Необходимостью»; имя этой богини нечасто можно прочитать или услышать: люди до сих пор пытаются отыскать какие-либо причинно-следственные объяснения тому, что не имеет объяснений; с таким вот случаем явления слепых сил рока, неумолимой Ананке, мне суждено было встретиться тем утром: да уж, воистину жизнь человеческая - «суета сует и всяческая суета»; приятель мой, которого я навещал в больнице, был человеком совершенно необыкновенным: с четырнадцати лет он посвятил себя практике йоги, здоровому образу жизни, и еще недавно это был образец могучего здоровья - в свои сорок семь лет он давно уже не знал даже самой пустячной простуды, глаза его неизменно лучились мудростью, не раз он участвовал в экстремальных экспедициях: в одиночку совершал альпинистские восхождения, переплывал на весельной лодке Черное море от Сочи до Одессы, мужество, сила духа, физическое и душевное здоровье были накрепко у меня связаны с образом этого человека - Коли Зайцева и вот - в сорок семь лет – инфаркт; само известие о его болезни ошеломило меня, мне казалось, что по здоровью и бодрости духа он даст фору любому из знакомых мне людей, а я знавал и многих восьмидесяти – и, даже, девяностолетних стариков и старух, не то что не ведших здоровый образ жизни, но ежедневно гробящих свой организм алкоголем, табаком, токсинами, разрушительными эмоциями и, тем не менее, умудрившихся дотянуть до глубокой старости без столь грозных диагнозов, а тут… Ананке… второе потрясение ожидало меня, когда я увидел Колю в больнице: куда девалось казавшееся уже неразрывно слитым с ним присутствие духа, мужество, с которым не раз в жизни он покорял многочисленные трудности и испытания? - из разговора с лечащим врачом я понял, что инфаркт не был тяжелым, и шансы на благополучный исход были весьма велики, но, боже мой! я увидел перед собой постаревшего сразу лет на двадцать человека, плачущего, капризного, с трясущимися руками - контраст был столь разителен, а я столь ошеломлен увиденным, что мне понадобилась длительная прогулка и сто грамм коньяка, чтобы хоть как-то заглушить какую-то глубинную душевную боль, связанную с переживанием предельной хрупкости человеческой судьбы; возможно, я переживал и за себя: как-то я смогу воспринять и пережить какой-нибудь неожиданный удар судьбы, встречу с Ананке? – о, как страшно, как больно падать не тогда, когда ты только начал подъем, а когда, преодолев многие препятствия, заплатив за это потом, кровью и слезами, приблизился уже к заветной вершине!.. дни наши сочтены не нами… от Мариинской больницы на Литейном, где лежал Коля Зайцев, я шел по Владимирскому проспекту, вышел на Загородный, у Пяти Углов пропустил стаканчик коньяка и побрел по Растанной и Маяковского к Обводному каналу безо всякой цели; коньяк согрел меня, от потрясения я перешел к философическому восприятию реальности, в котором появились даже экзистенциально -драматические нотки, дескать, вот он – человек, заброшенный в этот мир, способный переживать, как писал Кастанеда, одновременно ужас и восхищение от своего одинокого предстояния перед неведомыми силами мира; был конец мая, погода стояла теплая, кое-где распускалась уже сирень, наполняя пыльные городские улицы благоуханием; зачем-то я решил срезать дорогу и пошел через двор: - молодой человек угостите сигареткой, - меня окликнул чей-то сиплый голос, на скамейке сидели двое бомжей неопределенного возраста, точнее, бомж и бомжиха, окликнул меня мужчина, женщина сидела ко мне спиной, ее лица я не видел, да и какое особенное лицо может быть у бомжихи… я не курю и сигарет с собой не ношу, но какой-то порыв, возможно, связанный с настроениями того утра и размышлениями о человеческой судьбе, заставил меня остановиться и порыться в бумажнике: мне хотелось дать рублей пятьсот этим несчастным, хотя кто знает, может быть в чем-то они счастливее многих из нас; когда-то, в девяносто восьмом году, завершив эпопею с Дедом, вернувшись в Питер и организовав небольшую фирму, которая работает и по сей день, я с первых барышей разжился достаточно неплохой видеокамерой: у меня появилась тогда идея снять небольшой любительский документальный фильм про бомжей, у меня было даже заготовлено название: «Лето – это маленькая жизнь», и я провел два «интервью» с такими вот жителями ближайших дворов, один оказался бывшим доктором философских наук и упоенно рассказывал о философских сентенциях Жака Деррида, запивая дешевым вином кудрявые цитаты, второй читал мне стихи, сочиненные им уже тогда, когда он жил на улице, стихи были наивными, но трогательными, почти детскими: солнышко, деревья, пение птиц и, как ни странно, мечты о какой-то далекой незнакомке, мужику было за шестьдесят, он непрерывно кашлял, лето стояло холодное и чувствовалось, что это действительно его последнее лето, больше я не брал «интервью» у бомжей и затее снять фильм не дано было осуществиться… и вот в мае две тысячи пятого - я хорошо помню этот день - четверг девятнадцатого мая, я протягивал окликнувшему меня бомжу пятьсот рублей и подошел достаточно близко, стараясь не дышать - характерный запах начисто перебивал ароматы сирени, женщина была в платке, в нескольких одетых одна на другую замусоленных кофточках, ноги ее были обезображены слоновой болезнью, она смотрела в сторону, опираясь рукой на полиэтиленовые пакеты с бомжовским скарбом, я отдал деньги и собирался уже уходить, мужик бормотал: - спасибо тебе мил-человек дай бог тебе здоровья, - развернулся, сделал несколько шагов и, вдруг, услышал голос женщины, голос этот был изменен почти до неузнаваемости и лишь какие-то нотки в нем и сами слова заставили дрогнуть мое сердце: - спасибо тебе Саня, - я резко обернулся, сердце стучало в горле - почти как тогда, на Песочной набережной в парадном… Катя… только глаза, уставшие, опухшие, почти выцветшие, не излучавшие, казалось, ничего, кроме безразличия, но это были ЕЁ глаза, я узнал бы их даже в таком виде среди тысяч других… немая сцена… я плохо помню, что было потом, брезгливость моя вмиг улетучилась, помню только, что я схватил ее за руки, не переставая бормотать: - Катя, Катюша, да как же это?- она не сопротивлялась, мужик пробовал, было, что-то сказать, я наспех сунул ему еще пару тысяч, потом я тащил Катю, тащил в прямом смысле слова, потому что шла она с большим трудом, в ближайшую баню на Достоевской, любопытные прохожие оглядывались нам вслед, но мне было наплевать, в бане, к изумлению банщика, я заказал отдельный кабинет, но мне было наплевать также, что он подумал, Катя не упиралась - когда я стащил с нее одежду и бросил в помойное ведро, я старался не смотреть на ее тело, уже обезображенное тем образом жизни, который она вела: многочисленные синяки, подтеки, болезненная опухлость, дряблость кожи – нет, все это не было важно, я бросился вниз к банщику, не торгуясь, заплатил несколько тысяч, чтобы в кабинет, где была Катя, были приглашены массажистка и парикмахерша, отдал им распоряжение пропарить, отмыть, причесать и привести хоть в какой-то божеский вид женщину, которая когда-то сделала из меня мужчину и человека, затем я выбежал на улицу в поисках магазина женского платья, попутно набирая номер агентства по недвижимости - заказал срочно сегодня же, за любые деньги двухкомнатную квартиру в любом районе города; через несколько часов с сумками, полными продуктов, я уже вез Катю, отмытую и переодетую, но постаревшую подряхлевшую, внутренне опустошенную, этого, увы, было ничем не залатать, на снятую квартиру; я не знаю, на что я надеялся, чего хотел, видимо у меня все-таки были надежды вытащить ее из болота, в котором она оказалась найти ей работу или, в конце концов, просто положить содержание, подключить знакомых медиков, чтобы вылечить ее хотя бы от каких-то болезней, которые угадывались в ее облике - короче вернуть к жизни ту, которая некогда привела к Жизни меня; весь вечер и всю ночь мы сидели с Катей на съемной квартире, пили чай, я готовил что-то легкое овощное, варил какие-то каши, предлагая ей маленькие порции, чтобы желудок смог справиться с новой для него пищей, рассказывал о своей жизни: обо всем, что произошло после нашего расставания, пытался разговорить ее, но в ответ она только мотала головой и говорила: - судьба, Саня, судьба у каждого своя, и зря ты сейчас стараешься, не выйдет из этого толку, моя дорожка давно уже пошла под уклон, и ты понимаешь, Саня, так должно быть, - почему должно? – не унимался я, и принимался с энтузиазмом рисовать возможные перспективы ее будущей жизни: в конце концов, зубы можно вставить, ноги вылечить, деньги у меня есть, санаторий, заграничный курорт или клиника, потом можно купить квартиру, у меня связи в крупных фирмах - найти высокооплачиваемую непыльную работу будет несложно, только жить, Катя, только жить, - я был так обескуражен происшедшим, что даже не позвонил Рите; естественно, не могло быть уже и речи о каких-то взаимоотношениях с Катей как с женщиной и, прежде всего, потому, что у меня была Рита, но Катя после нее была самым дорогим и близким человеком, именно человеком… многое я вспомнил и рассказал ей в ту ночь, под утро уложил ее спать: давно, видимо, не приходилось ей спать на чистом накрахмаленном белье в тихой уютной квартире, сам же я, чуть наступило утро, бросился по магазинам делать многочисленные покупки для новой Катиной жизни; когда вернулся, дверь была не заперта, Кати не было, а на столе, на клочке газетной бумаги была нацарапана едва различимым почерком записка: «спасибо тебе, Саня, меня очень тронула твоя забота, я вообще счастлива, что ты был в моей жизни, все эти годы ты был со мной в моей душе, даже когда я уже опустилась до последней черты, но не старайся! милый, дорогой мой Саня, все твои усилия спасти меня напрасны, мой мир и моя жизнь там, на улице, прощай»; мне хотелось грызть землю и реветь белугой, я снова шел по городу, заходил в рюмочные, блуждал по местам своей юности, дошел до Дворца Молодежи, отыскал тот прекрасный и злополучный дом на Песочной набережной, подъезд, закрытый, с домофоном, позвонил в первую попавшуюся квартиру, назвался сантехником и целый час сидел на ступенях возле того места, где произошла моя первая инициация; сейчас здесь было чисто, а на подоконнике даже стояли цветы в горшочках, затем я снова возвратился в съемную квартиру, в которой я оставил открытой дверь в надежде, что Катя передумает и вернется, надежда была слабая, потому я принес с собой бутылку водки, зная, что выпью ее в одиночестве; утром с больной головой и свербящей болью в душе я вдруг вспомнил про Риту, набрал ее номер, еще раз и еще, и еще, она не брала трубку, я выбежал на улицу, поймал такси и через час был возле нашей квартиры на Московском проспекте, с колотящимся сердцем вставил я ключ в замок, открыл дверь: в прихожей стояли упакованные сумки, Рита вызывающе ярко одетая и накрашенная сидела в комнате и курила, я никогда не видел ее курящей, наши глаза встретились: - не надо, ничего не объясняй, - произнесла она, - я знаю, я чувствую, ты встретил ту женщину, о которой мне рассказывал когда-то, я уйду, я не буду мешать, - дурочка! какая же ты у меня дурочка, - волна нежности охватила меня, я подошел к моей возлюбленной, поднял ее на руки, она сопротивлялась, но я был сильнее, и вскоре губы наши слились в поцелуе… дважды подряд с неуемной страстью обладал я ею, а когда излился второй раз, положил ей голову на грудь, продолжая гладить ее восхитительное тело, но вот она пришла в себя после переживания неистовых оргазмов и произнесла: - боже мой, от какого мужика я собиралась уйти! - и она гладила меня по голове, а я разрыдался, я плакал долго, горько и сладко одновременно, все, что я мог произнести, это было слово «господи», повторяемое неоднократно, - Сашенька успокойся я никуда не уйду, - повторяла Рита, она, видимо, думала, что я плачу от ее слов… впрочем, это уже не важно…