Это правда. Женщинам верить нельзя. Я сказала, что первая не напишу и даже не взяла твой адрес. Я дала тебе мой. Ты читал его вслух медленно, будто хотел запомнить наизусть.
Но как только я закрываю глаза, ты входишь, большой, как жизнь. Нет, больше. Ты заполняешь мою комнату и сердце: «Я вернулся. Навсегда», - ты говоришь, улыбаясь. Хорошо, что ты приходишь ночью. Ибо что мои мечты и слезы, если не молитва.
Я не помню, как мы очутились в лифте вдвоем. Ты громко, как с трибуны спросил: «Какой этаж?» «Пятый», - ответила я и посмотрела на тебя. И вся моя уверенность и гордость, которые были моей защитой и оружием, моим триумфом и поражением исчезли. Ты позвонил и мы встретились. Как по-детски мягко ты произносил букву «л»... В кафе за завтраком в субботу я решила разгадать Тебя по системе Фрейда. На салфетке я рисовала разные геометрические фигуры. Потом мы говорили о Киплинге и так, ни о чем. Я старалась быть спокойной и вдруг сказала: «Збышек, давайте будем друзьями.» Ты посмотрел на меня оценивающе и легкая улыбка скользнула по твоим губам. Я превратилась в ущербного карлика.
Потом Ты говорил о себе. Я слушала. И вдруг мне стало легко.
Вечером ты снова пришел. Ты выглядел собранно, но я почувствовала в Тебе скрытую нервозность. Я испугалась Твоих больших и сильных рук, твоего горячего дыхания... Потом ты благодарно гладил мое лицо, шею и плечи: «Мишо, мишо, моя славна мишо.» По-русски миша – тоже медвежонок.
Все любят по-разному. Любовь открывает в человеке все самое сокровенное, затаенное. Ты хотел, чтобы все стены превратились в зеркала, которые отражали бы мою красоту. А говорят, что французы самые элегантные любовники. В ту ночь ты ушел целый.
Меня не покидает чувство, будто мы уже встречались где-то. То ли в прошлой жизни, то ли в будущей. Я больна и у меня высокая температура. Всё и все плывут, как в замедленной съемке, принимая бесформенные расплывчатые формы. А может быть, это потому что ночь. Я люблю ночь. Она молчаливая и таинственная. Любовь моя! Не уплывай, Боже! Не забирай у меня мечту, которую Ты дал нам не просто так. Она первозданнее мысли. Она начало всех чудес.
Так когда же ты меня увидел? Нет, еще тогда. Тогда ты принес мне польские духи и целовал мои руки. Я представила Тебя моей подруге, которая приехала из Ленинграда повидаться со мной. Пани Елена пыталась говорить с Тобой по-польски и смущалась. Ты говорил, что часто бываешь в Москве по делам. Мы, шутя, прозвали тебя доктор Зорге. Ты сидел в единственном кресле и с любопытством смотрел то на меня, то на пани Елену. А я любовалась твоей красотой и пыталась понять, на кого ты похож.
В детстве я часто болела. Я помню больничные койки и операционные холодные столы. Физическая боль была моим спутником и учителем. Я научилась терпению и наблюдательности. Как часто я повторяла: «Доктор, миленький, я не буду плакать. Только не делайте мне больно.» Наблюдать было легче. Я была так уродлива, что дважды на меня никто никогда не смотрел. От этой пытки и одиночества я уходила в себя, как улитка. Невидимая, я наблюдала людей часами. Каждый человек был новым, другим миром. Ничто не ускользало от меня. Я запоминала их жесты, руки, зубы, все необычное. Я не понимала, почему люди не стыдятся своего несовершенства, как я.
Когда я стала чуть старше, каждый человек напоминал мне какого-нибудь зверя, птицу или рыбу. И если я не могла сразу определить сходство, то только потому, что не знала всех зверей, рыб и птиц. А может, они уже вымерли, как всякие мамонты или завры, а люди продолжают их повторять.
Мне стыдно смотреть в глаза зверей в зоопарке. Если бы Бог дал мне еще 100 жизней, я не устала бы смотреть, видеть, дышать.
Кто Вы, мой дорогой доктор Зорге? Где Вы? Как Вы?
«Любовь – тысячи лет одиночества и только мгновение счастья.»
«Не надо, Збышек, прошу Тебя, не надо.» «Надо», - и ты снова распустил клубок волос, который я с таким трудом уклабываю на затылке. «Но я не люблю причесываться.» «А я должен снова убедиться, что все эти красивые волосы твои собственные.» «Ты уже убеждался 8 раз.» «Мы только 8 дней вместе?»
Затем ты говорил, что твоя мать тоже преподаватель, что Вы с ней друзья, что Вы скоро переедете в новую квартиру в Варшаве и что она будет рада познакомиться со мной. Ты стоял у окна и смотрел на Садовое кольцо. Вдали
горели огни театра «Моссовета». Ты курил и говорил о нашем будущем так, будто уже все давно решено. Левой рукой ты гладил мой затылок, будто я кошка.
Когда у Гете спросили: «Какого роста Ваша любимая?» Он ответил: «Она доходит до моего сердца.» Мои губы касались Твоего сердца. Вслух я сказала, что мы должны проводить пани Елену на вокзал. Потом мы бродили по улицам. Твое черное меховое пальто сливалось с ночью. Ты ступал по земле, а я плыла. Снег хрустел под ногами, как сухарики. Воздух был в морозной январской дымке.
Ты помнишь, как Ты однажды съел яичницу из двенадцати яиц и Тебя даже не затошнило? В кафе было тепло и почти пусто. Ты принес мне чай и разные пироженые, а сам пил черный кофе и курил.
«Ира, я должен заботиться о Тебе.» Ты сказал это скорее самому себе, чем мне. Вдруг боль, этот священный факел любви, который люди передают друг другу вот уже сколько миллионов лет, промелькнула в твоих глазах. «Збышек, Ты читал Экзюпери?» «Кто это?» «Французский писатель. Пожалуйста, прочти «Маленький Принц». «Хорошо. Какой размер обуви у Тебя, принцесса? Пора дать Тебе хрустальные туфельки... Почему Ты молчишь?..» Я не молчала, я пыталась остановить дрожь в коленях.
Снова нечет. Пытаюсь еще раз. Мои студенты пишут контрольную работу, которой не должно быть по плану. Я не могу работать. Я могу думать только о Тебе. На листке бумаги я рисую наугад черточки. Потом считаю, надеясь, что четное число принесет мне письмо от Тебя.
В очках Ты похож на дипломата. Я помню, как я пыталась толкнуть Тебя в сугроб. Как твердо Ты стоишь на ногах.
Ахилес не миф. Все мифы правдивы. Ахилес был такой же высокий и красивый как Ты. Но и у тебя своя пята. Это твои очки. Без них Ты слаб и безпомощен. Ты шел с протянутыми вперед руками, боясь натолкнуться на мебель. Послушный, Ты позволял мыть Тебя, как ребенка.Когда Ты лежал без очков и курил, Ты был похож на футболиста.
Снова ночь. Снова я одна. Луна имеет власть надо мной. Ведь влияет же она на приливы и отливы. Я не сплю в полнолунье, но не мучительной бессонницей. Я спокойна и почти блаженно невесома. Луна всегда разная. Недавно она подбоченясь шально улыбалась мне. Беспечная и пьяная. Вакханка и сирена. Потом она стала розово-белой подобно Афродите, выходящей из морской раковины. Не надо было, не надо было лететь на луну. Она должна була остаться неразгаданной. Иногда, когда звезды уходят на рассвете и небо сереет, луна, уставшая за ночь, бледнеет до прозрачности.
Сейчас она круглая и мутная от слез. Но я плачу от восторга, от красоты Вселенной, от благоговейной тишины и гармонии, оттого что я когда-нибудь умру, оттого, что я хочу жить вечно, от трепета и благодарности, оттого что я скоро увижу еще один рассвет, от любви, которая перехватывает мое дыхание. И еще от чего-то, что я не могу объяснить. И каждый раз мне не хватает мгновения, чтобы понять мироздание и увидеть начало вечности.
Я устала от зимы и ожиданий. Уже середина марта. Грязный снег все еше цепляется за землю.Замерзшие и голые деревья больше не дрожат. Им страшно и одиноко.
Ты знаешь что такое почтовый яшик? Это друг, враг, надежда и отчаяние, ето Дед Мороз и вор. Почтовый яшик - живое сушество, с которым ты борешься, любишь и ненавидишь. И если ты еше жив, ты надеешся снова и снова. Письмо потерялось или попало в чужой яшик. Твой сосед выбросил его. Почтальон заболел или ему наплевать. Теряют же люди зонты, сумки, перчатки и всякое другое. Можно потерять письмо, не правда ли? Интересно, как словарь Даля определяет слово надежда.
Достать билеты в "Современник" невозможно. Я достала 2 билета на "Серано де Бержерак". Ты позвонил в 5:30, как обычно. Мы встретились в холле. Ты в отчаянии сообшил мне, что не можешь пойти со мной в театр, что ты должен идти с товаришями из посольства в "Малый", что ты пыталься достать билет для меня и: "Но как же ты пойдешь в театр одна?" Мой дорогой Збышек, напиши мне хотя бы для того, чтобы спросить еше раз, как я хожу в театр одна.
Твой билет я продала худенькой студентке, которая долго благодарила меня. Спектакль закончился. Все аплодировали, стоя. Я не аплодировала. Я сидела. Огни потухли. Стены расширились и превратились в колоссальные арфы, стулья в коленопреклоненных людей, которые молились, а я в одно кровоточащее сердце. И то ли удары моего сердца, то ли звуки “Ave Maria” звучали в моих ушах. Звуки росли и поднимались, открыли потолок и ушли в небо. А тут внизу вся Земля благодарила Бога за любовь, которую Он ниспослал нам.
«Девушка, Вам плохо?» «Нет» «Почему Вы не уходите? Гардероб уже закрыли. Вот Ваше пальто. Помочь Вам?» «Нет, спасибо.»
Без слов я надела пальто и вышла. Была снежная буря. Сумасшедший ветер нес меня, как песчинку. То подгонял, то упирался в меня ножами и я шагал на месте.
Только после «Сирано де Бержерак» я поняла слова Жуковского: «Романтизм – это душа.» Я захотела рассказать тебе об етом. Мы сидели в полутемном холле в глубоких кожаных креслах. Ты ел черствое печенье и шопотом говорил о том, как тебе не хватало меня в театре. Дежурная по этажу бросала на нас подозрительные взгляды и было за полночь.
«Разлука – это репетиция смерти.» Не помню, кто это сказал? У меня болит сердце. Оно как радио принимает волны всей Вселенной сразу. Почему мне легко и спокойно с одними людьми и почти физически больно в присутствии других? Почему я предчувствую несчастье и радость и предчувствия всегда сбываются? Почему туманный осенний день приносит покой моей душе? Почему мне стыдно, когда мне лгут?
Дождь льет два дня и две ночи безпрерывно. Я люблю дождь, но этот сильный, жестокий. Я съежилась в углу, накрывшись одеялом. Мой телевизор сломался. Утюг прожег мою новую юбку. Я упала с лестницы и разбила колено. У меня вытащили из сумки двухнедельную зарплату. Дьявол торжествует.
По радио передают Бетховена, который учит, как одерживать победу над самим собой.
Збышек, не верь благополучным и счастливым людям, которые говорят, что любят музыку. Это неправда. Это яд и бальзам, это волшебство для людей, знакомых с несчастьем и горем. Только им больно, только их можно вылечить музыкой. Настоящую музыку создают святые и мученики.
Я вспомнила, как ты, обняв меня, будто окольцевал и спокойно уснул. Понимаете ли Вы, мужчины, насколько вам легче, чем нам?
Потом мы бродили снова мимо высотных домов и крошечных церквушек с голубыми куполами. Я писала на снегу И + З = любовь.
Весна ворвалась, как шквал, как счастье, как радость. Я не люблю весну. Она мимолетна и преходяща, как юность. Потом уже все течет быстро и безвозвратно. Люди на улицах, в троллейбусах уступчивы и добры. Крошечные почки на деревьях вызывают у меня сердцебиение.
Мои студенты похожи на ошалевших котят, и я знаю, что никакой текст или грамматическое правило не может их усмирить. По опыту, без предупреждения я начинаю рассказывать об обычаях и традициях Великобритании и США. Я говорю о сэре Бенджамине Холле, о Вестминстерском Аббатстве, о Биг Бене. Я рассказаваю о первых почтальонах на ходулях, об их храбрости и честности, о празднике Благодарения... Они успокаиваются и мальчики уже говорят о дельфинах, которые спасли человека в океане, о раскопках в Средней Азии, о племени в джунглях, которое боится воды и ест пауков. Их нельзя остановить. Но девочуам надоело играть второстепенные роли и одна из них спрашивает: «Ирина Сергеевна, польский язык легче чем английский?» «Да» «Вы читаете по-польски?» «Да» «Пожалийста, переведите это.» Они завизжали от радости и положили мне на стол “Kobieta и zycie” («Женщина и жизнь»). На первой странице было лицо улыбающейся Жаклин Кеннеди и какая-то пикантная сплетня о ней. Я начала переводить, но в это время раздался звонок. Урок был закончен.