Бомба попала в трюм, где были пленные немцы. Я была на палубе, но не видела самолета, который пролетел низко над пароходом. Я слышала свист, но тогда еще не знала, что бомбы, падая, свистят. Я никогда не забуду лица людей, они навсегда отпечатаны в моей памяти. Какой-то мужчина в косоворотке с серыми невидящими глазами надевал спасательный пояс женщине с ребенком на руках. Он что-то говорил ей. Я не слышала слова, только видела, как дрожат его губы.
Затем я увидела мостик, на который взбирались люди, если их можно было назвать людьми. Мужчины ползли вверх по людям, так как лестница была завалена телами людей, которые пытались бежать на верхнюю палубу. Никто не был в состоянии различать женщин, детей.
Хрип, стоны, душераздирающие крики и вопли матерей – все это я слышу и сейчас. Я смотрела на людей. Я не могла двигаться. Не могла кричать. Затем подумала: почему все хотят наверх? Что все это значит, и почему я стою? Где мама и брат? Я нашла маму и брата. Они сидели у стены. Над ними было окно чьей-то каюты, и там, внутри, горел свет. Не помню ее лица, но помню, что она сказала каким-то безразличным голосом: «Куда же бежать? Зачем они кричат?» Потом я увидела седого человека в белом парусиновом костюме. Он держал большой школьный портфель, обеими руками прижав его к толстому животу, и, задыхаясь, спрашивал каждого мужчину, пробегавшего мимо: «Товарищ, вы моряк? Здесь деньги. Спасите меня, возьмите всё». Ему никто не отвечал.
«Пацанка, ты умеешь плавать?» - услышала я и обернулась. Молодой парень в тельняшке стоял рядом и курил, будто пришел на свидание раньше времени и просто ждал. «Да», - ответила я.
«Если что, прыгай и сразу рвани от людей подальше, а то враз затянут. Но ты не дрейфь. Мы еще долго продержимся на плаву». Он медленно ушел. Меня толкали куда-то, меня несло волной человеческих тел.
Вдруг я увидела группу немцев. Один лежал на палубе у самого борта на правом боку. На левой ступне не было пальцев. Он дрожал, как собака после воды всем телом и тихо выл. Лицо его было похоже на маску. Кровь была темно-густая, как краска. Двое других стояли рядом. Один был в белой рубашке без воротника. Его белые волосы блестели на солнце. Одного глаза не было. Из глазницы текла бледно-розовая струйка. Правая рука была прижата к груди, и в ладонь, как в совочек, капали эти бледно-розовые струйки. Я тогда не понимала, что такое гитлеровцы, я думала, они – такие же люди, как все. Я протянула ему широкий бинт в пакете с надписью «стерильный». Его единственный синий глаз, покрытый сетью красных жилок, посмотрел на меня с испугом. Я сказала: «Возьмите, пожалуйста». Он не взял. Взял тот, что был рядом, в красной от крови майке. Тогда очень медленно, как бы выталкивая слова, немец сказал «Vielen Dank». И в то же мгновение я почувствовала удар по затылку и услышала: «А ну, бр-рр-ысь отсюдова!»
От удара я упала, скользнув по палубе, как по льду. Мне было больно и стыдно за конвоира не только потому, что он меня ударил, а еще потому, что он забрал бинт у немца. Потом группа разъяренных потных мужчин тащили куда-то двух пьяных пулеметчиков, обзывая их предателями за то, что они напились как свиньи и не стреляли в «Мессер». Они грозили им военным трибуналом и вырывали из рук автоматы. А эти два красноармейца, юные как школьники, несмотря на тяжелые сапоги и военную форму, тупо моргали и выглядели испуганными и беспомощными. Мне показалось, что это все происходит в кино или во сне, и я ничего не понимала, и мне было страшно.
Потом капитан в шапке с крабом кричал в рупор, что всех спасут и перевезут на пароход «Пестель», который идет к нам на помощь. Что сначала перевезут детей и матерей с грудными детьми, потом остальных. Он снова и снова призывал к порядку и просил не толпиться у трапа.
Я сглотнула сердце, которое хотело выскочить от счастья, когда увидела катер, мчавшийся к нашему пароходу. Трап был похож на огромную гусеницу, которая прилипла к борту парохода. На самом конце его, на крошечной площадке, стояли два матроса. Они хватали под мышки детей и женщин и бросали их как арбузы вниз. А там, на катере, два военных матроса с ленточками на бескозырках, широко расставив ноги и качаясь в такт с катером, уверенно подхватывали детей и женщин и покрикивали: «Давай веселей. Оп-ля!.. Живей, живей! Оп-ля».
Мы на пароходе «Пестель». Солнце – круглое, раскаленное огнище, застыло над головой и не думает двигаться с места. Небо такое синее и глубокое, что оно похоже на перевернутое море, в котором можно утонуть, если долго смотреть, не моргая. Здесь много военных. Они задумчивы и молчаливы. На носу, на корме, на скамейках, у спасательных шлюпок, под ними, в корридорах – люди. Люди сидят, лежат, спорят о чем-то, кормят детей, держатся за свои чемоданы, тюки, перевязанные веревками, пересчитывают их. Я вспомнила, что у нас нет вещей, и почувствовала себя свободной.
Лица у людей разные. Потные, умные, злые, уставшие, добрые, испуганные, улыбающиеся и никакие – как пятна. Подойти к баку с водой нелегко. Там толкутся с бутылками, кружками, банками. Я уже было приблизилась к баку, когда услышала тот же свист. Теперь я его не спутала бы ни с чем на свете. Он нарастал с такой быстротой и силой, что у меня заложило уши. Затем я почувствовала резкую боль в щеке. Пытаясь освободиться от локтя какого-то мужчины, который пригвоздил меня к железному краю бака, я дернула голову вверх и увидела огромную красную звезду на крыле самолета, который спикировал, чуть не задев мачту. «Наш! Наш! Наш!» - как гром разнеслось по пароходу. Люди прыгали, обнимались, целовались, кричали «Ура!»…
Сначала я услышала смех, а потом поняла, что это я смеюсь. Я смеялась всем телом. Открытый рот свело судорогой. Из меня вырывались клокотание и писк, которые я не могла остановить. Я смотрела на людей. Они медленно расступались. В двуш шагах от меня никого не осталось. И все, как завороженные моим смехом, стояли плотной стеной и смотрели на меня. «Она сошла с ума... надо позвать доктора...» - слышались голоса.
«А ну, зверье, чего уставились? Не видите, дитё испугалося». Она подошла, толстая, лоснящаяся, седая, и не знаю как – моя голова очутилась на ее большой груди, и невидимая рука разжала сведенные судорогой челюсти, и смех перешел в плач, потом во всхлипывания, потом в икотку.
От женщины пахло ржаным хлебом и борщом. Рука, гладившая меня, была влажной. Я почувствовала слабость и удивительную легкость во всем теле.
Ночь. Небо далекое и чужое, и по нему кто-то скупой рукой разбросал алмазы. Я смотрела на них. Потом небо началось спускаться. Из него выпали алмазы поменьше и совсем маленькие, как песок. Луна, бледная от страха, молчала. И ни звездам, ни луне, не было дела до того, что здесь, наверху, на палубах, и внизу, в трюмах, тысячи людей, объятые общим страхом, сидят и стоят почти впритык, разговаривают шепотом, машины не работают, пароход стоит на плаву, вокруг нас мины. Мама медленно и ритмично покачивает головой, больной брат где-то в трюме. К нему невозможно пробраться.
«Ты из пострадавших?» - услышала я. «Так вот как нас тут называют», - подумала я и ответила: «Да».
- А где твоя мать?
- Здесь.
- А отец?
- На фронте.
- Ты испугалась?
- Да, - ответила я и рассказала ему о человеке в белом парусиновом костюме с деньгами в портфеле, о пулеметчиках, которые проспали «Мессер», о раненых немцах и о бинте.
«А где ты бинт взяла?» «Наверное, мой старший брат положил мне в карман». «А где он?» «Пошел на фронт добровольцем», - ответила я.
Он рассказал мне, что их, военных, утром отправят в Севастополь, а нас – дальше, в Мариуполь, и что ничего, что немцы прут, а мы отступает – это только начало войны, что русский человек вообще-то добрый, его нужно очень разозлить, и тогда дело пойдет, что мои брат и отец скоро вернутся, и все будет в порядке.
Увидев, что я зеваю, он предложил мне пойти в каюту с ним. И добавил, что в каюте восемь военных из его части, и никто меня не обидит. Я пошла. Было темно. Слышались голоса и шаги, но нельзя было определить, справа они или слева. Военный, чьего имени я не знаю, крепко держит меня за руку и медленно, но уверенно ведет вниз по лестнице. Наконец, он привел меня в каюту и в абсолютной темноте уложил в кровать. Возле стены лежал его автомат. Он забрал его и вышел. Я слышала, как закрылась дверь. Я остаюсь одна и мне страшно. Вдруг голос: «Долго еще стоять будем?» «Не терпится к рыбкам на корм?» - другой голос. «Что за бабу Львович привел?» «А сам-то где?»
Голоса разные, чужие. И снова тихо. Я вся дрожу и думаю о мине, которая взорвет наш пароход, и мне уже не спастись, потому что я на самом низу, на самом дне.
Послышался храп. Храпели по-разному. Я насчитала пять спящих. Стало еще страшнее. Я захотела выбраться оттуда, но почувствовала руку на своей голове. Рука гладит мои волосы, потом лоб, нос, глаза, губы, плечи. Рука большая, мужская, теплая. Я дрожу и молчу. Рука движется дальше и доходит до груди. Я поворачиваюсь и ложусь на живот. Он долго молчит, потом шепотом: «Девушка, вы ведь не спите. Давайте поговорим. Сколько вам лет? Кто вы? Вы из пострадавших? Скажите хоть что-нибудь. Я не могу спать. Почему вы молчите? На рассвете я выйду в Севастополе и, может быть, погибну».
Я молчу и думаю только о том, чтобы он не услышал, как бьется мое сердце. А он все просит и просит рассказать ему что-нибудь, хоть имя свое назвать. Я сжимаюсь в комочек и молчу. Наконец, он берет мою руку и кладет себе на грудь. Потом берет мою руку в обе свои и кончиками пальцев так легко и нежно перебирает мои пальцы, что мне щекотно. Он успокаивается и умолкает. И лишь когда я слышу его ровное дыхание и чувствую, что его пальцы расслабились, я отнимаю свою онемевшую руку.
Я проснулась от голосов и увидела дневной электрический свет. Военные быстро укладывали свои вещи, застегивали брюки и гимнастерки и выходили, не обращая на меня внимания. Я повернулась и рядом с моей подушкой увидела мужскую голову. Мы почти одновременно вскочили с коек и встали друг против друга. Он был такой же высокий, как тот немец без глаза и в такой же белой рубашке, без воротника. Он сонно поморгал глазами и, по-видимому, все вспомнил. Недоумение, сожаление и неловкость были в его глазах. Он сморщился и был похож на мальчика, у которого отняли игрушку. Я хотела попросить прощения за то, что стою перед ним такая худая, с длинными красными руками и такими же ногами, с давно нечесаными волосами, вся в веснушках, за то, что мне еще нет и двенадцати лет, за то, что я обманула его, не сказав об этом ночью... Но я не смогла и только опустила голову. Теперь я не боялась мины. Теперь я хотела умереть от стыда. Я смотрела на его сапоги и правую руку, в которой была гимнастерка. На воротнике был один кубик. Он уже выходил из каюты, и мне была видна только его спина. Вдруг он резко повернулся, подошел ко мне, одним указательным пальцем поднял мой подбородок и сказал: «Ну... ну, ладно... не горюй. Ты вырастешь большая и красивая. Я вот приеду с фронта и женюсь на тебе».
Его лицо расплылось в моих благодарных слезах.