День был унылый и мрачный. Шел колкий и мелкий дождь, какие бывают на юге в октябре. В такие дни я люблю уезжать за город. Дачники к этому времени разъезжаются и море принадлежит мне одной.
Там, у моря, я ощущаю жизнь почти на ощупь. Время исчезает, как во сне. В тот день Черное море было неспокойным. Волны, казалось, хотели что-то важное сказать камням и песку. Они набегали, спорили, перебивали друг друга и так, борясь и обнимаясь, снова уходили в море. Мыслям моим не было ни начала, ни конца. Вы слышали когда-нибудь дождь под аккомпанимент ветра и бурного моря? Казалось, неутешные души Франческо да Римини и его возлюбленного все еще меччутся, пытаясь догнать друг друга.
Я шла, пока совсем не продрогла. Ветер и холод проникали в живот, в сердце, мозг. На обратном пути, уставшая и промокщая, я села в трамвай. Он дрожал, раскачивался и скрипел. В одном окне не было стекла. Пассажиров было трое: женщина в пуховом платке, пожилой мужчина с лопатой и ведрами и я. Мужчина был, похоже, владелец дачи. На одной из остановок с передней площадки вошел парень в солдатской шинели. В руках он держал железную сетку от кровати. Он поставил ее в угол, взял билет и прислонился к сетке, будто откинулся на спинку кресла.
У него было открытое лицо. Таких рисуют на плакатах: «Что ты сделал для Родины?»
- А за кровать кто платить будет, я что ли? – она не сказала, а прохрипела свой вопрос не то простуженным, не то прокуренным голосом.
- Во-первых, милая, это только часть кровати, а во-вторых, у меня денег нема. – Он улыбнулся широко, по-доброму, и откинул свой мокрый чуб.
- А мне какое дело?! Зачем тогда садился в трамвай? – завизжала кондуктор. Она вроде ждала кого-то, чтобы сцепиться, и сейчас была рада ссоре. Она захлебывалась от злости и угрожала остановить трамвай, потому что некоторые вообще не знают стыда, а она за всех отвечай... и совести у людей нет, и веры... и она знает таких, которые хотят на трамвайных билетах сэкономить и может даже их показать... да... да... и знает их в лицо.
Я посмотрела на нее. Это была мужеподобная изможденная женщина с серым морщинистым лицом. Ее черные глаза-маслинки пылали гневом. Она не переставала кричать и жестикулировать.
А парень, ухмыляясь, робко одбивался: «Ну, ладно... будет, будет... фу-ты, ну-ты, ну и баба...» Он покачал головой и сплюнул сквозь зубы, цыкнув. Тут кондуктор уже зашлась от злости, как дети от плача. Пока женщина и мужчина с лопатой спорили, кто прав, кто виноват, парня с сеткой уже не было. Его словно ветром сдуло. Кондуктор продолжала ворчать, но уже тише, просто так, по инерции. Затем она уселась удобнее, посчитала бумажные деньги, засунула их поглубже в сумку, положила жилистые руки на сумку и закрыла глаза.
Дождь барабанил по крыше и стеклам. Ветер гулял по вагону присвистывая. Скрежетали колеса. Вдруг желтый лист влетел через мокрое окно. Он покружился в воздухе и плавно лег на мокрый пол вагона. Я посмотрела на кондуктора. Наши глаза встретились. Она опустила глаза, посмотрела на лист, помедлила, подняла его и вытерла своей жилистой рукой. Ее морщинистое лицо разгладилось, помолодело. Глаза стали добрыми и грустными: «И в ем была жисть и кровушка... только то, что зеленая, а теперь вот оторвался от дерева и помер... одинокий...» - сказала она вслух, в никуда. Она достала синюю тряпку и, будто что-то живое, осторожно завернула лист и положила его в карман своего бесформенного пальто. Затем мягким, дрогнувшим голосом добавила: «Нехай согреется».