В свои последние дни Капитан уже не вставал с постели, и перестал говорить. Он отстраненно улыбался и осторожно гладил указательным пальцем уши и нос своего полу-годовалого внука, который лежал рядом и изумленно кряхтел … Кроме этого младенца, остальные виновато суетящиеся люди, стали для него чем-то вроде шума с улицы, стрекочащего из открытой форточки.
Он еще не совсем умер, а они – эти люди уже делились воспоминаниями о нем:
заляпанный нюхательным табаком нос,
каноническая боярская борода цвета палубной веревочной швабры,
исколотый инсулином живот,
грубо обрезанные трикотажные “трендики” с отвисшим на заднице единственным карманом,
парусиновые тапки на резиновой подошве,
бронзовый, зеленый от патины краб на облезлой панаме со скомканными, увядшими полями,
стерильный, утренний аромат медицинского спирта,
серая кальчуга из грубой шерсти на голом торсе,
внушительный православный шейный крест на бечевке,
мучительно подавляемая брезгливость при виде баб на борту,
неиссякаемый источник стихов, каламбуров, шуток, поговорок, афоризмов, цитат,
вежливость, привитая вместе с таблицей умножения,
снисходительное смирение, выстроенное и отшлифованное Советской властью, (иногда нечаянно срывающееся в глумливость),
диабет, цироз, гангрена…
Они вспоминали, а Капитан уплывал, точнее уходил (как принято говорить у моряков) на своей новой яхте теперь уже вечным курсом- бакштаг туда, где он будет разгонять райских птах, чихая от душистого табака…