(Действие романа начинается в 1982 году.)
Случаются еще, слава Богу, в нашей жизни непредвиденные события. Я, признаться, и не надеялся ни на что, начал уж привыкать к рутине-то нашей, уговаривал себя: ну не нравится, а что делать? другой родины у тебя нет, не бороться же с ними, умный человек везде прожить сможет, плюнь да и поцелуй ручку.
Ну вот, прожил я тридцать три года, кое-какие планы насчет карьеры намыслил, и тут в один день постройка моя обвалилась, и я остался, как говорится, у разбитого корыта, будучи в полном неведении о грядущем.
* * *
… успех был обеспечен. Я подходил им по всем статьям. Еще бы чуть продержаться – и все, полная победа, слышны одобрительные возгласы: достаточно, и так ясно, принимаем! голосование, крепкие товарищеские рукопожатия. Но что у меня за натура! в последнюю минуту, когда надо бы, отвечая на вопрос о партии, плавно закруглить чем-нибудь этаким о несокрушимой вере – помимо своей воли изрекаю, что к партии отношение у меня реалистическое. Какое? какое? Реалистическое, то есть смотрю на нее без иллюзий… чувствую, несет не туда. Хоть и не тридцать седьмой год, но нельзя же так прямо. В зале шумок, все глаза на меня, сон-то у них как рукой сняло…
– А зачем в партию вступаешь? мы привилегий не даем.
– Зачем вступаю? чтобы… – секретарь и весь его президиум напряглись – чтобы лучше в ней разобраться, со стороны ведь ничего не поймешь…
Мне показалось, будто на сцену понеслась штормовая волна. Шум, крик, иные негодующе повскакали с мест, кто-то ринулся к проходу, грозя дать мне гневную отповедь. Даже интеллигентный старичок-библиотекарь, рассуждавший со мной о достоинствах романов Ремарка, счел своим долгом засвидетельствовать возмущение своих партийных чувств. Секретарь дал уместное время на законное изъявление негодования и в короткой обличительной речи подвел итог, призвав трудящихся быть бдительнее, и близко не подпускать подобных мне типов туда, где хранятся партийные билеты.
Я понял, что моя попытка стать партийным комильфо сорвалась, и, поскольку терять мне больше было нечего, я дал себе волю и разошелся, и показал все, на что я способен, чтоб окончательно пасть в их глазах и никогда не подняться. Я позволил себе иронически усмехнуться... Кончилось тем, что меня попросили выйти вон, и я искренне вышел вон, а они качали головами и радостно возмущались. Старичок-библиотекарь крикнул вдогонку дребезжащим тенорком: на вашем месте я бы провалился сквозь землю!
* * *
Я бегу по пустынной улице, и ледяной ветер насквозь продувает мое невразумительное пальтишко. Ненавижу! Как я их ненавижу! Моя ненависть кипит и клокочет, мне кажется, что из меня выплескиваются волны ненависти, вот они бьются о стены домов, растекаются в переулки. Один за другим, не сговариваясь, мимо меня промчались два белых автомобиля…
Третий час ночи, я стою у окна, до сих пор не могу успокоиться, по улице ветер гонит сухие колючие снежинки, бегает кругами коммуна бродячих собак, гуляют очередную свадьбу, хорошо им, никаких забот, держатся все вместе… о чем я думаю? Все о том же: как я их ненавижу! Они заняли все пространство, а мне остается лишь культурная ненависть. Сколько раз меня подмывало сказать им: я лучше и достойнее вас! я тонко чувствую, я многое понимаю, я знаю такие вещи, о которых вы и не догадываетесь, и не собираетесь догадываться. А что знаете вы? что вы понимаете? У вас на уме только грубые низменные удовольствия… Эти крысиные мордочки лезут вперед, командуют, забирают блага жизни, всю страну забрали себе.
А я покорно… иной раз мне кажется, будто я действительно совершенно покорен, совершенно смирился, и нет у меня никакого своего места, кроме ими обозначенного… Сколько раз я репетировал одни и те же мизансцены: я их обличаю, а они ежатся и леденеют. Даже не обличаю, а просто высказываю задушевную мысль: как же вы мне, товарищи, надоели! Я вижу их злобную растерянность, смущение. Об этом приятно думать, уткнувшись лицом к стене… вот только в действительности они растеряются разве что на одну минуту, а потом собьются в стаю, кинутся и загрызут.
Да и я себя знаю. Ни на что серьезное не сумею решиться. Какое уж там независимое суждение! Не получается достойно пройти мимо, то есть поздороваться на равных, небрежно кивнуть головой, пошутить, поговорить ни о чем… О, они это умеют делать превосходно, с легкостью, присущей их клану.
Откуда во мне этот страх? Все время внутренний голос нашептывает: не вздумай! Довольствуйся тем, что есть. Я и довольствовался. Я ведь, знаете ли, всю жизнь просидел под их столом. Да, именно так и было: сидел и довольствовался павшими крошками. Вот пример из недавнего, не то чтобы самый яркий, но типичный. Представьте: темь, холодный сырой ветер. Я тороплюсь домой, а у нас, дело обычное, стройка неподалеку бесконечная, вдоль всей улицы выкопали здоровенную траншею, из милости перебросив через нее две хлипкие досочки. Я к доскам приступаю, а с другой стороны шагает военный, и ведь видит, что не разойтись, – ни на миг герой не задержался, ступил на доски – и все! Не усомнился, не стал раздумывать, уступлю ли я ему дорогу или окажу сопротивление?
Вот и на собрании не проскочил. Все проскакивают, а я не сумел. И надо было нести эту чушь собачью?.. теперь закрутится машина. Сообщат, куда следует, дело заведут. Каждый мой шаг возьмут под контроль. Это ж, как ни крути, преступление в их глазах нешуточное. Отношение к партии у него реалистическое. Жаль, нет подружки с квартирой… сейчас бы самое лучшее куда-нибудь запропастись на время. Впрочем, прошло 12 часов, а все тихо… Может, я зря все это нагнетаю?! Не сплю, наблюдаю за подъездом, будто и в самом деле за мной машину пришлют… нет, нет, не надейся, что сойдет с рук, подожди подольше, маховик не сразу раскручивается … Интересно, пустят ли меня теперь на работу? Придешь – а там приказ во всю доску…
Вот что: надо срочно исправлять положение. Завтра покаюсь секретарю. Дескать, у меня это бывает от слишком сильного волнения, сами понимаете, такой день…
а что делать? Лучше уж так…