Закат закончен. Краски стынут, и вечер вновь уже убирается восвояси, понуро вытирая кисти о фартук облаков. Непризнанный гений – он гордо погнушался горстью грошовых звёзд, брошенных Ночью ему вослед.
Сумерки принимаются беспощадно-свинцово закрашивать росплески его буйной мазни, как мрачный и тупой маляр. Сизифова мука!
В той стороне, куда они укатились – окраины. Там где-то, в грязных червоточинах улиц – юлит заворот слепого тупика. В конце его – дряхлый дом. Был он когда-то выстроен особняком – двухэтажным, добротным – далеко за городскою чертою. Но город, это вавилонское чудище, всё же настиг его, злопамятно захлестнул щупальцами лачуг. И ныне их нищие обитатели добивают ветхого великана – неспешно и глумливо, по крысиному пакостя за его оградой.
Там, под редким забором, в едва оттаявшей за пару дней весны канаве – киснут слоями осенние фотографии старинных жильцов, сквозняком нанесённые из разорённых комнат. Там – в забродившей жиже, укрывшись размытыми письмами, истлевает скрипучая душа дома.
Над лужей – жалким караулом – калитка кособокая и сутулый столб – повенчанные проволочным нимбом. – Не помеха.
Дальше – бесстыже голый сад. В такой гриппозный вечер зацвёл он туманом, сыро и плесневело. И тощие деревья висят в мутной слякоти, колышутся словно утопленники, покорно скормившие дну свои чугунные гири. Тянутся ввысь. С хрустом, в ознобе мучительном силясь вздохнуть. Но земля держит крепко. И вся её червиво-лечиночная начинка – ей в подмогу.
А над всем над этим – Луна – забавляясь, плеснула, длинно-колюче, из своей полной груди ледяным молоком – прямо между вздрогнувших лопаток юного глупого облака. Мгновением прежде, плыло оно безмятежно, задремав и остывая в своём тягучем течении. А теперь, вспугнутое ненашутку, несётся на самый край неба. Скуля спросонок.
…И молодеющее лицо Ночи украшается чуть горчащей улыбкой…
…Хлипкие подпорки света выставленные из двух зрячих окон подламываются и гаснут. Дом покачнулся – ветви захлебнулись. Только успели коснуться едва (нет! никак не ухватиться!) милостиво брошенных им лунных лучей. – О, эти спасительные струны-ручьи! Их не поймать – только кору обдерёшь, срываясь предательски…
Бледные лучи расплываются по коченеющему саду. Но один, угодив в капканный переплёт окна высасывается чёрной пастью комнаты. По беззубой десне подоконника, по ковру, завернувшемуся высохшим языком, затягивается он в паутину разбитого зеркала. Всхлип... и холостой удар задетой мышеловки…
…Выждав немного, седой матёрый сон выставляет пугливый глаз из-под комода. Озирается, принюхивается. А в углу, на сбитой постели - кошка выбралась обратно в своё тёплое гнездо из дремучей дремоты. Бесшумно встаёт, не спуская распахнутых зрачков с шороха, замеченного в прозрачном мраке. Вертит задком, прицеливаясь, еле сдерживая восторженно-утробную уверенность в теперешнем своём точном броске. – Прыжок!..
…Кровать в углу. Подушка вытаивает из темноты. И сырое лицо движется, поднимается, всплывая через беспамятные глубины. Проступает тревожаще-неразличимыми чертами. И взмокшие волосы падают на глаза, со скрипом старикашечьей усмешки…
…Что кошка шепнула, баюкая придушенный сон? схватив его за загривок и увлекая в смертельное танго?..
- Грация коварства – небрежно крутнув – отбросить, будто отпускаешь,.. и перехватить, удержать и изящно вернуть обратно. Выверено упустить, дразня себя, нагнать, вновь завладеть, и сызнова начать свою ликующую возню…Только когтики запуская лукаво под кожу. Нежно-неглубоко. – Мясцо вздрагивает…
Король теней встаёт со своей высокой постели как с трона. И его дырявый плащ падает с плеч, и зябко извиваясь лоскутами уносится прочь, скользя над полом. Король подходит к кошке, которая сидит над своей добычей высокомерно и важно, как рыночная торговка. – Хитрая бестия изгибается, чтобы пригладить выбившуюся шерстку, изо всех сил стараясь напустить на себя скучающий вид. Но на самом деле – жадно ожидает похвалы. И она получает её – скупую, но от того еще более желанную, и удаляется, удовлетворённо урча.
Портреты на стенах. Череда предков, убаюканных в крови хозяина дома. И между ними – часы – как маленькая мельница на этой мелеющей реке времени. Король вздыхает – вся свита его редея разошлась, один за другим, зеркально сопровождая уходящих членов семьи.
Их величества принимаются за работу – теперь, сам ставши слугою, он еженощно готовит сновидения для единственного кто остался.
Мантия его возвращается, словно продрогшая собака, снося неизменные ингредиенты из разных комнат к котлу зеркала.
Король почти освоился уже со своею кухарской работой – растапливая трещины, неспешно помешивает бледный бульон отражений, теплеющий лунным лучом. Что бы его укрепить – сон с прокушенной шеей и тушка тряпичной куклы отправляются в это убогое варево. – Алхимия нищеты – всё идёт впрок – поочерёдно и своевременно. Для цвета – шелуха выцветшего смеха и горсть листопадного шафрана с крошками букв. Огрызки книжных переплётов, отвоёванные у неграмотных крыс и черствые краюхи воспоминаний – будут для вкуса. Ну а для запаха припасён увядший пучок шепота из пыльных складок портьер.
Снимается проба. Выходит вполне недурно! Еще немного, и как последний штрих – щепотка рождественского утра. Готово!
Горько, но не отведать уже хозяину удавшейся этой похлёбки. - Мягко, будто в ладье, отчалил он от узкой пристани постели.
Не поднимаясь, пьёт натощак теперь свою дорогу последнюю. И она неотвратимо пьянит его, словно старое доброе вино.