Когда волну не забрасывало на траловую палубу, так что вода мгновение просто стоит на ней полуметровым слоем, а потом прокатывается гребнем, толпится, толкается, ищет шпигаты, и вал скатывается в море по слипу – просто, чтобы уступить место на палубе следующим тоннам воды; когда по палубе и надстройкам не хлещет частыми брызгами с пинг-понговые шарики; когда не барабанит дождь, от которого волны смягчаются до фактуры рытого бархата; когда не стоит такой туман, что не видно не только стрел лебедок, но и собственных ног, а пароход подвывает басом, хотя до ближайшего судна не меньше тысячи миль; когда до вечернего трала остается еще часа полтора – на палубу вытаскивают стол для доминошников и пару пустых экспедиционных ящиков для игроков в нарды и шахматистов.
Сражаются свободные от вахты матросы и мотористы, электрики и механики, иногда и из штурманов кто не побрезгует подсеть к простому народу. Рубятся – и не смотрят в азарте по сторонам, даже шахматистам не до того.
А я в такие вечера, когда к тому же и небо не было сплошь затянуто, выходил фотографировать закаты – в полнеба багрово-алые или лилово-красно-лимонно-сиреневые в тропиках, застенчивые пастельно-розовые ближе к Антарктиде, лужи расплавленного золота в разрывах штормовых туч в сороковых широтах, которые, впрочем, никакие не ревущие (по крайней мере, акустически). Десятками их отлавливал – для вечности, что ли.
Ведь что действительно удивляет в море – это не его красота, а невозможность сопереживания: больше никто из экипажа ее не видит.
И все мечталось: вот, привезу, проявлю, покажу друзьям и художникам знакомым, и они будут восхищенно ахать. И я с ними – вспоминать и ахать. И смотрели на стене на простынке и ахали ведь, да.
Только было все это в доинтернетное время, и лежат теперь эти слайды, и все руки не доходят найти хороший слайд-сканер, и засесть, перевести все в цифру, и выставлять потихоньку хотя бы и в ЖЖ, чтобы народ радовался.
А тогда, когда снимал – всегда подходил какой-нибудь матрос, смотрел, на какую ерунду может тратить пленку и время ученый вроде бы человек, и читал мне стихи.
Матросы каждый раз подходили разные, но стих был всегда один и тот же.
Тому, кто видел корабли
не на бумажном фантике,
кого подвахты заебли –
тому не до романтики.