Годы мои молодые

Г. Н. Клейменов
"Годы мои молодые"
Издательство: Либроком, 2009 г.
Мягкая обложка, 136 стр.
ISBN   978-5-397-00309-4
Формат: 60x90/16

 



               






ОГЛАВЛЕНИЕ.

Глава 1.    РОДИТЕЛИ   МОИХ  РОДИТЕЛЕЙ.
Глава 2.    МОЯ УЛИЦА.
Глава 3.  «ЛЕНИНКА»,  МУЗЕЙ  ПУШКИНА.
Глава 4.    О  ГЕНАХ.
Часть 1. Мой брат.
Часть 2. Родители.
Глава 5.    ДВОР.
Глава 6.    ШКОЛА.
Глава 7.    ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ.
Глава 8.    ЧТО  ПРЕДСКАЗЫВАЮТ  ЗВЕЗДЫ?
Часть 1. Телец-мужчина.
Часть 2. Близнец-мужчина.
Глава 9.      МУЗЫКА.
Часть 1.   Рыбалка или кларнет.
    Часть  2.   Студенческий оркестр.
Часть  3.   Саксофон.
Глава  10.  ФЕСТИВАЛЬ.
Глава 11.    ОТТЕПЕЛЬ.
Часть  1. Встреча с Н.Хрущевым.
Часть  2. Переезд друга на новую квартиру.
Часть 3. Кино.
Часть 4. Весна или оттепель.
Глава  12.   НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ.
Глава  13.   РАЙКОМ.
Глава 14.    КЛУБ «ЭНЕГЕТИКОВ».
Глава  15.   БИГ – БЕНД.
Глава  16.   ПАСТЕРНАК.
Глава 17.    КОНЕЦ  ВЕСНЫ.
Глава 18.    О  СТАЛИНЕ «МУДРОМ».
Глава 19.    РАБОТА.
Часть 1. Мосфильм, «Василий Суриков».
Часть 2. Цимлянская ГЭС.
Часть 3. Павильон «Энергетика», ВДНХ.
Часть 4. Волжская ГЭС.
Глава  20.    АРМИЯ.
Часть 1. 145 ОУБ.
Часть 2. Воинская часть, город Нея.
Часть 3. Джаз оркестр в воинской части.
Часть 4. Есенин.
Часть 5. «Сержант Клейменов, на выход!».
Часть 6. Море.







               






 Моим любимым родителям
                посвящается.




Глава 1.              РОДИТЕЛИ   МОИХ  РОДИТЕЛЕЙ.

Предки моего отца, Клейменова Николая Григорьевича, были крестьянами. Фамилии у крестьян в официальных документах начали появляться к середине XIX столетия. Наиболее вероятная версия происхождения фамилии Клейменов связана с прозвищем «клейменый». В 1597 году царь Борис Годунов своим указом отменил Юрьев день. По существовавшему ранее обычаю в Юрьев день крестьянин имел право уйти от своего хозяина к другому барину. Правительство Годунова обнародовало указ об «урочных летах»  (пятилетнем сроке сыска беглых крестьян), а также указ, по которому люди, попавшие в долговую кабалу (кабальные холопы) и служившие по вольному найму (добровольные холопы), прикреплялись к своему хозяину до его смерти.  Большинство историков сходиться во мнении, что эту дату следует считать официальным началом установления крепостного права на Руси. Отсюда и пошла сохранившаяся до сих пор поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». С вводом крепостного права появились беглые люди, скрывавшиеся от своих хозяев в  разных регионах России. В XVII веке беглые люди уходили вместе с казаками далеко за Урал, в Сибирь, на Камчатку, подальше от государева ока, и там поселялись навсегда. В XVIII  веке, когда контроль государевой власти распространился на всю территорию империи, особенно во времена Екатерины Второй, беглых людей часто возвращали к своим хозяевам. За провинность их били батогами, рвали уши и ноздри, выкалывали глаза, выжигали коленным железом на  теле печати - клеймо. Помещики срывали на беглецах все свое зло, отправляли сыновей беглецов в рекруты, а дочерей  держали в наложницах. Старосты заставляли детвору кричать вдогонку проходящему беглому: «Клейменый!», и звучало это для всех, как для нас чумной. Все клейменые попадали в касту неприкасаемых, и законопослушные крестьяне считали, что так и должно быть, они заслужили такое к ним отношение, «не надо было бегать». Кроме того, по существовавшим до 1863 года законам всем заключенным, отправлявшимся на каторгу, ставили клеймо на лоб или щеку. После отмены крепостного права при определении названия фамилии крестьянина прозвище часто становилось основой будущего имени семьи. В 1888 году Сенат опубликовал специальный указ, в котором было записано: «Именоваться определенной фамилией составляет не только право, но и обязанность всякого полноправного лица, и обозначение фамилии на некоторых документах требуется самим законом». Слово фамилия приобрело свое основное значение: «наследственное семейное именование, прибавляемое к личному имени». И мы все, Клейменовы, которых немало в стране, не родственники, а потомки беглых или заключенных, совершивших тягчайшие нарушения законов  того времени.
Как это не странно, на обратной стороне Луны есть кратер Клейменова, названный в честь выдающегося организатора и начальника института ракетной техники с 1932 по 1938 годы, Клейменова Ивана Терентьевича. За разработку и создание реактивного миномета «Катюша» Иван Терентьевич был награжден орденом Героя Социалистического Труда посмертно в 1991 году (в 1938 году был расстрелян, в 1955 году – реабилитирован).
Мой дед Григорий исчез в 1902 году. Ничего вразумительного не мог рассказать отец, который родился в том же году. Тайну не захотела раскрыть его жена, наша баба Оля. В библиотеке Ленина, готовясь к докладу на тему: «Крестьянские восстания в 1902-1906 годах», я натолкнулся на информацию, что в 1902 году в Рязанской области были арестованы два брата Клейменов Иван и Григорий за поджог помещичьей усадьбы и отправлены на каторгу. Многое сходится, и вполне возможно, что жизнь нашего деда оборвалась на каторге. Баба Оля долго ждала своего мужа и вышла замуж второй раз лишь через одиннадцать лет. В воспоминаниях отца  об этих годах осталась тюря, голод и мечта о любой обуви, чтобы не бегать босым в морозы.
Второй муж бабы Оли потребовал от нее выбросить все, что оставалось от первого мужа, (даже в памяти), не упоминать никогда и нигде ничего о нем, и отправил ее сына Николая в Москву подальше от  глаз. Наш отец одиннадцатилетним мальчишкой оказался на улице. Жизнь парнишки в «людях» прекрасно описал М. Горький, и наш отец, как Алексей Пашков,  был разносчиком газет, работал в булочной, в прачечной, помогал выносить раненых из вагонов. Отец часто повторял, что только благодаря Советской власти, он,  голодранец, смог получить образование, окончить институт и защитить кандидатскую диссертацию.
До войны он разработал новый метод очистки турбинных лопаток генераторов с помощью химических реактивов. А затем после войны на крупных блоках в 100 и более мегаватт провел очистку на холостом ходу. За свое изобретение получил Государственную премию. Себя он называл «турбинным банщиком». По сути дела до 60-х годов он один на весь СССР проделывал такие операции с мощными турбинами на ходу. Лишь в 70-х годах у него появилась команда учеников-смельчаков. Большую часть своих новых экспериментов он провел с этой группой на Запорожской ГРЭС.
Моя мама, Альбова Мария Александровна, гордилась своим дедом Фомой Алексеевичем, родившимся  в 1840-1841 году под Москвой в селе Бронницы. По рассказам мамы ее дед был очень толковым и способным. Зимой, когда в селе нечего было делать, братья Альбовы отправлялись в Москву на заработки. Фома возвращался весной с самыми дорогими подарками для родителей. В середине 60-х годов он построил громадный по тем временам дом. У нас есть фотография Фомы Алексеевича с женой перед этим домом в нарядных одеждах, на фото ему лет семьдесят.
На другой фотографии он сидит вместе со старушкой - женой за огромным самоваром. По одежде, убранству можно судить, что жили они не бедно.
Фома слыл на селе чудаком, он первый прокатился по селу на своем велосипеде, первым купил граммофон и включал его обязательно за ужином. Все его дети учились в Москве и получили высшее  образование. Старшие сыновья стали офицерами, младший сын Александр Фомич, мой дедушка, рождения 1866 года, был сугубо гражданским лицом, окончил педагогическое училище и стал директором школы в том же селе.
Фамилия Альбов, видимо, произошла от семинарского  прозвища «альбус», что значит по латыни «белый». В семинариях могли переименовать ученика по фамилии Белов или же просто белокурого, белесого подростка. Так отец  выдающегося ученого биолога  Николая Михайловича Альбова (1866-1897) принадлежал к потомственному сельскому православному духовенству рода Михайловых. Во время его обучения в Костромской семинарии в классе оказалось три однофамильца Михайловых. Во избежание недоразумений волей священника одному из них была оставлена прежняя фамилия Михайлов, второму (толстяку) – дана фамилия Кругликов, а белокурому Михаилу Стефановичу присвоена фамилия Альбов, от латинского слова «альбус».
В отличие от крестьянских фамилий в дворянских сословиях и в духовенстве фамилии появились значительно раньше. Фамилия Альбов встречается в истории в середине XVIII века. В книге Авдуловского Ф.М. «Святый огонь, исходящий от Гроба Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в день Великой Субботы в Иерусалиме». М., 1887 г. упоминается, что  Барский В.Г.(Альбов) был антиохийским монахом,  пешим паломником с 1724 по 1727 годы. Среди списков выпускников Костромской духовной семинарии 1816-1897, в выпуске 1820 года   встречается фамилия Альбова Алексея. В «Российской  энциклопедии» 1913 года приводятся данные двух выдающихся  личностей с фамилией Альбов (из семей священнослужителей):
 Альбов, Михаил Нилович (родился в 1851 г. в Петербурге), сын дьякона, талантливый беллетрист. В 1908 году было издано полное собрание его сочинений в восьми томах.
Альбов Михаил Павлович (рождения 1843), село Богоявленье-Раменье Солигаличского уезда Костромской губернии. Воспитанник Санкт-Петербургской духовной академии. Протоиерей. Профессор богословия и настоятель церкви Лесного института. Преподаватель церковного права в Военно-юридической академии.
Учёные разных стран увековечили имя выдающегося ученого биолога Николая Михайловича Альбова, (выходца из семьи войскового священника), назвав его именем около двух десятков видов растений. Есть озёра Альбова и горный пик его имени. А открытые и описанные им растения сегодня украшают ботанические коллекции мира. В 1990-х годах одна из новых улиц города Павлова, где родился ученый (в селе Павлове Горбатовского уезда Нижегородской губернии), получила имя Н.М. Альбова, а в Павловском историческом музее хранится коллекция материалов, рассказывающих о жизни и деятельности выдающегося путешественника, добравшегося до Огненной земли. Жемчужиной этого небольшого собрания являются печатные работы естествоиспытателя, изданные в Аргентине при его жизни и вскоре после смерти.
В Горбатовском районе Нижегородской губернии в 70-х годах XIX столетия проповедовал Василий Иоаннов Альбов, один из воспитанников Новгородской духовной семинарии. Василий Альбов преподавал в Маслогостицкой школе.  В Михаило-Архангельской церкви в Мельницах в Горбатовском районе в 80-х годах XIX столетия проповедовал священник Дмитрий Альбов. Села Маслогостицы и Мельницы находились недалеко от Псковского и Чудского озер, в 300 верстах от Петербурга.
Был ли Алексей Альбов, закончивший Костромскую семинарию в 1820 году, отцом Фомы Алексеевича, нашего прадеда – неизвестно. Но можно с уверенностью сказать, что в роду Альбовых кто-то был лицом духовным, и принадлежали Альбовы к привилегированному сословию, в те времена зажиточному.
 Женился наш дедушка Александр Фомич в 1895 году на Татьяне Федоровне, 1869 года рождения, фамилия неизвестна (мама ее не упоминала). Татьяна Федоровна окончила женскую медицинскую школу и стала работать фельдшером. Женщина со средним профессиональным образованием была в то время редкостью. Первая женщина-математик Софья Ковалевская пробила себе дорогу в высшее учебное заведение всего лишь пятнадцатью годами ранее. Для того чтобы получить такое образование, женщине надо было быть не только способной, но и кто-то должен был финансировать ее обучение. Возможно, и Татьяна Федоровна была родом не из простой семьи, а с достатком. Мама моя об этом тоже умолчала. В 1897 году родился у них первый сын наш дядя Леня, затем в 1900 году – Оля, в 1902 году – наша мама, и в 1906 году – дядя Коля. Жила семья Альбовых в отдельной просторной трехкомнатной квартире в здании школы. В 1906 году школа сгорела, и они стали «погорельцами». Сначала теснились у соседей, затем выделили временную небольшую квартиру. Дед искал средства на строительство новой школы, но внезапно заболел и умер в 1910 году от туберкулеза (пенициллина тогда еще не было).
Бабушка Татьяна взяла детей и отправилась в Москву, купила трехкомнатную квартиру недорогую, в полуподвале, на окраине Москвы, за Садовым кольцом в Земледельческом переулке, рядом с Плющихой. Главным в жизни бабушка считала образование, и она старалась делать все возможное, чтобы ее дети учились в гимназии.  В первые годы, пока не было работы, Татьяна Федоровна брала белье и стирала дома днями. Жили очень скромно, одевались опрятно, но в перешитое несколько раз. Мама завидовала подругам, которые ходили в красивых платьях. В гимназиях учились люди с достатком. Во время Первой мировой войны бабушка пошла работать медсестрой, одну комнату стали сдавать студенту. В праздники и каникулы друзья постояльца гурьбой заваливались в квартиру, начинались песни под гитару, приглашали хозяйских детей. Смех, шум в доме не замолкали до позднего вечера. Моя мама была очень симпатичной девушкой, а потом стала красивой женщиной. Студенты ухаживали за ней все и по очереди, а потом трое молодых ребят сделали ей предложение и согласились ждать до ее совершеннолетия. Февральскую революцию студенты встречали с восторгом. Они все представляли, что теперь жизнь будет стремительно меняться по европейскому пути, что они будут затребованы бурным развитием промышленности. Перед ними рисовались радужные картины счастливого и обеспеченного будущего, некоторые из них видели себя вместе с мамой в этом будущем. Когда сообщили об отречении царя Николая II, а затем его брата Михаила от престола, всё население независимо от классовой принадлежности, вероисповедования, образования, партийных позиций радовались как дети, включая и маминых ухажеров. Самодержавие пало. Люди кричали, обнимались,  радуясь, целовались, подбрасывали в воздух шапки, ходили по улицам с красными флагами и пели «Интернационал».  Для всех казалось, что наконец-то, столетняя мечта россиян сбылась, ненавистный царь свергнут, и впереди наступают светлые дни прогрессивного развития. И все говорили о Свободе, это слово стало магическим, оно завораживало и манило голубыми далями. Это был всенародный праздник, такой же, как для нашего поколения День Победы.
А потом началась Гражданская война. Студенты, милые юнкера, корнеты, поручики и кадеты полегли на российских полях, и уже в другой жизни страны никто из них не вернулся в Земледельческий переулок. В 1919 году, когда подходил Деникин к Москве, тифом заболела сестра Оля и умерла, затем слегла бабушка Татьяна, но ее выходила мама, и последней в тифозном бреду больше всех находилась мама. Когда она пришла в себя, уже был 1920 год. Годом позже она подала документы в медицинский институт, сдала блестяще экзамены, но ее не приняли по сословному признаку. Что скрывалось за этим признаком, мама не объяснила. Хотя догадаться можно: зажиточные крестьяне, белые офицеры, связь с духовенством, да и бабушка была не из бедного клана, если смогла купить квартиру в Москве.

Мама упорно подавала документы в медицинский, и ей упорно отказывали десять лет. Лишь только в 1932 году ей разрешили войти в храм медицинской науки, но не на терапевтическое отделение, как она хотела, а на психиатрическое. В 1937 году она стала врачом-психиатором и честно выполняла свой врачебный долг до конца своей жизни.
Дяди моей мамы, офицеры, рождения где-то 1861 –1865 годов, могли принимать участие в русско-японской войне, в Первой мировой войне, а когда началась Гражданская война, если они остались живы, им должно было быть около 53-57 лет, а детям их, двоюродным братьям моей мамы, должно было быть около 15-27 лет. В списках участников «Белого движения» приведены следующие имена:
Альбов Александр Карлович,
Альбов Александр Павлович,
Альбов Альфей Фомич,
Альбов Владимир Васильевич,
Альбов Сергей,
Альбова  Мария  Васильевна.
Клейменовых среди участников «Белого движения» - нет.
Вполне возможно, что Альфей Фомич был дядей нашей мамы, а Владимир Васильевич и Мария Васильевна – детьми Василия Фомича.  В книге Деникина А.И. «История войн. Очерки смуты» том 1, глава «Крушение власти» упоминается поручик Альбов, им мог быть и  наш дядя Леня:
«По окопам прошел поручик Альбов, командующий ротой. Он как-то неуверенно, просительно обращался к группам солдат:
“Товарищи, выходите скорей на работу. В три дня мы не вывели ни одного хода сообщений в передовую линию”.
Игравшие в карты даже не повернулись; кто-то вполголоса сказал «ладно». Читавший газету привстал и развязно доложил:
“Рота не хочет рыть, потому что это подготовка к наступлению, а комитет постановил...”. 
“Послушайте, вы ни черта не понимаете, да и почему вы говорите за всю роту? Если даже ограничиться одной обороной, то ведь в случае тревоги мы пропадем: вся рота по одному ходу не успеет выйти в первую линию”.
Сказал и, махнув рукой, прошел дальше. Безнадежно. Каждый раз, когда он пытается говорить с ними подолгу и задушевно — они слушают внимательно, любят с ним беседовать, и вообще, своя рота относится к нему по-своему хорошо. Но он чувствует, что между ним и ими стала какая-то глухая стена, о которую разбиваются все его добрые порывы».
Дяде Лене в 1917 году было уже двадцать лет, в Первую мировую войну он был призван в армию, у мамы в альбоме есть маленькая его фотография в форме младшего офицера царской армии с подписью Альбов. Однозначно можно сказать, что мужчины Альбовы сражались на стороне Белой гвардии, а Клейменовы - в Красной Армии. Альбовы и Клейменовы находились по разные стороны баррикад. Революция  все перемешала, все взбаламутила, поднялась и взвесь и смесь, и выбросила наверх разное что-то, которое до Революции никто не замечал. И если бы кому-то сказали еще в начале семнадцатого, что эти выплывшие из небытия карлики будут властвовать, он бы долго гомерически хохотал, считая побасенку лучшим анекдотом. 
А в 1928 году встретились Мария Альбова и Николай Клейменов и пошли вместе, и так шли всю свою жизнь рядом.

1938 год, перед моим рождением.
 А не будь Революции, они никогда бы не встретились, как люди  разных сословий, разного уровня воспитания, разного восприятия жизни. Папа был благодарен Революции, а мама молчала. А мы с братом и все последующие за нами поколения должны быть благодарны Революции, не было бы нас без нее.

Глава 2.           МОЯ УЛИЦА.

Родители мои переехали в центр Москвы на улицу Грановского за полгода до моего рождения, поменяв свои две небольшие отдельные комнаты в Казарменном переулке на одну большую площадью 29 квм. Здесь и прошли мое детство, юность и студенческие годы. Улица Грановского довольно известное по литературе место. На этой улице в доме номер 3 до войны и после войны продолжительное время жили наши руководители и полководцы. Живыми, прогуливающимися с охраной спереди и сзади, мы видели Ворошилова, Буденного, Берия, Хрущева, Суслова, Рокоссовского, Булганина, Микояна и многих других. Хрущев голосовал на нашем избирательном участке, и люди ждали его прихода, чтобы запечатлеться для истории вместе с лидером в какой-либо газете. Ворошилов, будучи на пенсии, проходил мимо нашего дома с одним охранником, подходил к нам, к мальчишкам и что-либо рассказывал, а чаще поучал.
Естественно, и внешний облик домов и подъездов был разный. В третьем доме приблизительно все сохранили, как было до революции. Ну, а в нашем доме, номер пять, сразу после революции исчезли ковры, были разбиты зеркала, все медные ручки сданы в утиль, лифт был сломан и в основном не работал. Черный ход забит мусором. Все прелести жизни в коммунальной квартире с одним туалетом, ванной и кухней, с восьмью хозяйками и одним счетчиком электроэнергии, с блеском описанные Зощенко, были испытаны  и пережиты нами. Сейчас в дом номер пять въехала наша Думская и правительственная элита. Его отделали заново, в квартирах общей площадью около 270-290 квм. был проведен евроремонт, не удивлюсь, если скажут, что за счет государства. В  квартире напротив, на втором этаже поселился Починок, Министр труда, беспокоящийся о пенсионерах и бедных людях.

Напротив правительственного дома расположилась Кремлевская больница. В сталинские и хрущевские времена  все крупные чиновники получали доппайки и конверты с допзарплатой. Приезжали они сюда, на Грановского, и скрывались за дверью больницы, а черные машины, вереницей стоявшие вдоль тротуаров, их ждали, казалось, весь день. После войны мы, мальчишки, благодаря чиновникам познакомились со всеми иностранными машинами, привезенными в качестве трофеев из Германии, мы их узнавали по эмблемам, форме, они резко отличались элегантностью от наших «Эммочек».
Улица Грановского, так она была названа в честь историка-демократа в 1920 году, до революции называлась Шереметьевским переулком. Называли её Никитским переулком (по имени Никитского  женского монастыря, который находился в районе пересечения Большого Кисловского переулка и Большой Никитской улицы), а в XVII-XVIII веках - переулок Романова.
 Это название было дано народом во времена правления царя Михаила Федоровича. Тогда на краю высокого холма над долиной Неглинной стояли здесь крупные боярские усадьбы, из них особенно выделялось владение боярина Никиты Романова. Оно занимало почти всю четную сторону Романова переулка. Возможно, что это владение было частью опричного двора Ивана Грозного, отданного царем Михаилом  своему  брату. Напротив Троицкой башни Кремля, через ворота которой пропускают сейчас посетителей Дворца съездов, располагались  опричники – охрана Кремля. Для обслуживания царского двора недалеко от дворца были поселены калашники, то есть пекари  или продавцы калачей,  кислошники, приготовлявшие капусту, соленья, квасы, здесь жили мастерицы-портные, швеи-вышивальщицы, постельные,  комнатные бабки. Названия переулков и улиц говорят сами за себя: Кисловский переулок, Нижний, Средний и Малый,  Калашный переулок, Поварская улица, Столовый, Скатертный, Хлебный и Ножовый переулки.
После смерти Никиты Романова его двор перешел к царю Алексею Михайловичу. В конце XVII века вся местность у перекрестка переулка Романова и Воздвиженки принадлежала боярину Льву Кирилловичу Нарышкину, брату царицы Натальи Кирилловны, матери Петра 1. Еще при жизни Алексея Михайловича Нарышкины приступили к строительству церкви. У царя Алексея Михайловича было четверо детей: от первой жены Милославской старшая дочь Софья,  сыновья Федор и Иван, и от второй жены Нарышкиной Натальи – сын Петр. После смерти царя Милославские отодвинули Нарышкиных от трона, и на престол взошел Федор. Здоровьем Федор был слаб, и через четыре года он умер. По Москве пустили слух, что Нарышкины хотят отобрать престол у Ивана. Стрельцы, которые поддерживали царевну Софью, (а, возможно, она руководила ими), взбунтовались и перебили семейство Нарышкиных, а  отца Кирилла отправили в монастырь. В память о погибшем брате царевна Наталья возводит часовню-колокольню рядом с церковью. Через шесть лет, когда Петр становиться смышленым юношей, царевна Софья вместе со стрелецким начальником Щегловатым пыталась устранить опасного соперника. По легенде видение во сне шепнуло царевне Наталье об угрозе. Петр и все домочадцы скрылись в Сергиевской лавре, а затем со своими потешными полками Семеновским и Преображенским Петр вошел в Москву. Стрельцы были казнены, царевна отправлена в Новодевичий монастырь. То знамение стало определяющим для Российской истории, царь Петр был спасен, а он поднял Россию на дыбы. Церковь Нарышкиных стала назваться:  «Знамение Пресвятой Богородицы», а переулки и улицы, идущие к храму Знаменскими. Церковь закрыли в первой половине 1920-х годах, ее использовали как склад МГУ и тогда сломали часть трапезной. Теперь это великолепное произведение русской архитектуры закрыто забором и нуждается в тщательной реставрации. На церковь можно посмотреть, зайдя во двор дома №2.

По разделу между сыновьями усадьба Нарышкиных перешла к внучке Екатерине, которая  вышла замуж за Кирилла  Разумовского, младшего брата фаворита императрицы Елизаветы Петровны, ставшего графом и украинским гетманом и получившего громадное состояние. Сын Разумовского, Алексей, продал дом за 400 тысяч рублей.  Купил  дом граф Николай Петрович Шереметьев, купчая была заключена в 1800 году.  Флигель главной усадьбы, дом №1/8 по переулку Романова, подарил граф Шереметьев своей возлюбленной, жене, Жемчуговой Прасковье Ивановне.
История их любви необычайна и печальна, как повесть о «Ромео и Джульетте». Но в отличие от вымыслов поэтов, легенд и сказок это - история из реальной жизни, и она западает в душу более чем история любви любого вдохновенного писателя. Хочется пересказать ее и вам. Эту историю я услышал, когда еще школьниками ходили в Шереметьевский дворец (Останкино). Впервые там увидел богатые убранства и необыкновенный театр. Потом мы писали сочинение. Моя мама рассказала мне об угловом доме на нашей улице и ее хозяйке.
Отец Прасковьи, крепостной  Шереметьевых, кузнец Иван Ковалев, был известен на всю Ярославскую округу, как  мастер своего дела.  В восемь лет крепостную девочку  взяли за отличные вокальные данные на воспитание в подмосковное имение Кусково. Под руководством первоклассных наставников крестьянская девочка быстро освоила музыкальную грамоту, игру на клавесине и арфе, пение, выучила французский и итальянский языки. Обладающая большими музыкальными способностями и хорошим голосом, она с успехом начала выступать на театральной сцене.  Сначала были небольшие выходные роли. Но вскоре Параша стала превращаться в настоящую актрису. Ей еще не исполнилось одиннадцати, когда она с блеском выступила в опере.  Тогда-то, очевидно, эта артистка-подросток и привлекла внимание сына графа, Николая Петровича. Любовь к музыке и совместные занятия сблизили их. Именно по его настоянию в поставленной на следующий год итальянской опере Параша исполнила главную роль, как всегда талантливо и виртуозно. Граф  разглядел в пробуждающемся даровании будущую славу своего театра. Свой театр Николай Шереметьев построил для  Прасковьи Ивановны. Открытие дворца-театра в имении графов в Останкино отпраздновали, приурочив его к торжественному приему в честь победителей в войне с Турцией, в 1795 года. На праздник граф пригласил участников военных событий. Прасковья Ивановна сыграла в этом спектакле, как уже давно было принято в Шереметьевском театре, главную роль - плененной турчанки Зельмиры, которая полюбила русского офицера Смелона.
В 1801 года состоялось венчание Прасковьи Ивановны и Николая Петровича. Оно проходило в приходской церкви Симеона, которая сейчас стоит на Новом Арбате. Для московской и петербургской знати женитьба графа Н.П. Шереметьева осталась в тайне. О браке было объявлено только в 1803 году, после рождения сына. Несмотря на одобрение брака императором Александром I, высший свет и родственники были шокированы. Графиня Шереметьева умерла через 20 дней после рождения сына, так и не узнав о реакции света на это известие. Талантливейшая русская певица и актриса умерла, оставив трехнедельного младенца, когда было ей всего 35 лет.   По завещанию своей жены Николай Петрович  построил в Москве странноприимный дом с больницей (ныне больница имени Склифосовского).  Граф Николай Петрович Шереметьев скончался в 1809 году, ему было 58 лет, и был похоронен в Александро-Невской лавре, в Шереметьевской усыпальнице, рядом с Прасковьей Ивановной, со своей любимой крепостной актрисой и женой.
Центральный красавец дом усадьбы графа Шереметьева привлекал внимание многих деятелей. В 60-90 -х годах XIX века в Шереметьевском доме находилась Московская городская дума. С переходом Думы в собственное здание здесь в 1892 году поместился Охотничий клуб. В нем каждую неделю давались спектакли Общества искусства и литературы. В этом клубе познакомились А. П. Чехов и О. Л. Книппер В этом же помещении проводились и репетиции Художественного театра в то время, когда отделывалось  здание театра в Камергерском переулке. Перед 1917 годом в этом доме помещался Московский шахматный кружок, членом которого был знаменитый русский шахматист А. А. Алехин. В большом зале Охотничьего клуба в начале 1914 года выступал с сеансами кубинский шахматист, будущий чемпион мира X. Р. Касабланка.
Советские руководство использовало дворец под  больницу и столовую для себя, они так и назывались – «кремлевские». В 30-х годах сломали флигели усадьбы и по улице вместо них и парадного двора выстроили уродливое здание для расширявшейся больницы. Со стороны переулка Романова вход в старое здание находится в торце, еще недавно можно было наблюдать вереницы черных «Волг», куда обслуга несла в кошелках пакеты с дешевой провизией для своих хозяев и себя.
Интересен  угловой дом в переулке Романова, который выходит на Большую Никитскую (№ 7/5). Он представляет собой один из прекрасных образцов классической архитектуры частных зданий Москвы. Участок принадлежал в одно время младшему из знаменитых братьев Орловых, возведших Екатерину на престол. В последствии дом принадлежал князьям Мещерским.
На  домах Романова переулка висят мемориальные доски, много знаменитых людей, политиков, военноначальников, ученых, музыкантов, профессоров университета жили здесь. А вот на доходном доме №5 нет ни одной, может быть со временем появиться и на этом доме  надпись: « Здесь жил Гелий Николаевич Клейменов с 1938 по 1967 годы».


Глава 3.           «ЛЕНИНКА»,  МУЗЕЙ  ПУШКИНА.
Если выйти из ворот нашего дома, повернуть направо, то выйдешь на Воздвиженку (когда-то улица вела к Крестовоздвиженскому монастырю). Напротив, 20 метров к центру, начинается улица Маркса и Энгельса, так она называлась, когда я по ней ходил. А теперь одна ее часть называется СтароВаганьковский переулок, а другая - Малый Знаменский переулок. Советские руководители перегородили  дорогу к Знаменскому храму и построили главное здание Кремлевской больницы. И вела меня улица Маркса и Энгельса  не к храму, а  к читальному залу библиотеки Ленина. Располагалась она на Ваганьковском холме, в красивейшем здании города Москвы, единственном сохранившемся ансамбле талантливейшего архитектора Баженова, в доме Пашкова. Представляю, какие восторги вызывал он у москвичей в те давние времена, когда не было в округе  высоких зданий. Величественное здание дома Пашкова, расположенное на высоком  холме,  напоминает надвигающийся на тебя могучий корабль. Когда стоишь у реки Москвы или на Каменном мосту, башня дома где-то там наверху рвет облака навстречу будущему.

Я записался в библиотеку, когда ходил во второй класс. Детский читальный зал располагался  во флигеле центрального здания. А когда закончил десятый класс, перешел в читальный зал для взрослых, в главный корпус. Здесь просиживал я зимними вечерами, готовился ко всем экзаменам, а сдавали мы их с четвертого класса каждый год. Меня звала чарующая тишина залов и сосредоточенность их посетителей. Все мои попытки подготовки к экзаменам с друзьями или дома не приводили ни к чему хорошему. То ли дело «Ленинка». Я привык ко всем атрибутам этих залов, их запаху, шелесту переворачиваемых листов, постоянному покашливанию, шепоту девчонок за чужим столом, стоянию в очереди в гардеробе и в буфете, к однообразию меню буфета: пара сосисок, хлеб и жидкость, называемая кофе с молоком. Для постоянных читателей были некоторые привилегии, нам первым давали свежие журналы на пару дней, а мы их моментально проглатывали. Студентом МИФИ посещал библиотеку реже, больше проводил время в институтской читальне. В силу специфики институтских предметов многие учебники и научные труды в «Ленинке» надо было заказывать заранее и ждать несколько дней, что часто было непозволительно. А Лена моя позже просиживала вечерами в диссертационном зале, куда у меня допуска не было. А потом стали ремонтировать главный корпус дома Пашкова, и читальный зал для взрослых закрыли. Он закрыт до сих пор.
По Знаменке я ходил  к другому храму, храму искусства, к музею изобразительного искусства имени А.С. Пушкина, который был открыт для публичного посещения в 1912 году. Музей был создан на общественные средства по инициативе профессоров Московского университета во главе с Цветаевым, отцом знаменитых дочерей Марины и Анастасии. Картинная галереи комплектовалась Цветаевым из пожертвований и  дарений русских меценатов Щепкина, Щукина и Морозова. В советские времена до войны в музей были переданы произведения из расформированного «Румянцевского музея», а также из частных коллекций, в том числе князей Юсуповых, графов Шуваловых, графов Строгановых.

В школе нас водили толпой в Третьяковку, учитель или экскурсовод разъяснял нам смысл картин. Картины далекого прошлого мы пробегали, не останавливаясь, они нам были не понятны. Смысл содержания картин был доступен лишь тем, кто знал мифологию и читал библию. А наша советская  школа была далека от идей прошлого. А вот «Три богатыря», «Аленушка», «Девятый вал», «Перепелиная охота» нам были понятны и без объяснений.  Так и прожил я до студенческих лет с уверенностью, что живопись – это отображение реальности, ее копирование, а смысл картины должен быть доступным, как в картине «Опять двойка».
В музее изобразительного искусства проводилась выставка картин американского художника Кента. О ней много говорилось, и я решил посмотреть. Был поражен яркостью синего неба и белизной снега Аляски. Но более всего меня поразила девушка, вокруг которой собралась толпа. Она беспощадно и аргументировано, как мне казалось, громила художника, не оставляя камня на камне, часто сравнивая его картины с псевдоискусством импрессионистов. Слушая, я восхищался ею. Мне хотелось познакомиться, но подошли какие-то ребята, ее друзья, и увели ее, а я с горя решил посмотреть на картины лжехудожников, импрессионистов. Вошел  в зал с предубеждением, а вышел потрясенный. Все было не так: не было политики или какой-либо идеи, не было рисунка, графики, не было даже намека на смысл. Но какое буйство красок, какая сочность, какая необыкновенная теплота. Я вернулся в залы испанской и итальянской живописи проверить свое открытие. Впечатление такое, как будто вернулся в темную комнату из залитой солнечным светом поляны. Я помчался в «Ленинку» и стал жадно читать все книги об импрессионизме и импрессионистах. И снова и снова я приходил в зал французской живописи конца XIX века и открывал для себя Делакруа, Коро, Моне, Мане, Писсаро, Де Га, Сезанна, Ренуара, Гогена, Матисса и Пикассо. Коллекция картин импрессионистов в музее Пушкина богатейшая и можно сказать самая колоритная. В Ленинграде, когда я приезжал туда по делам, я обязательно выкраивал пару - тройку часов, чтобы заглянуть в «Эрмитаж» или в «Русский музей».  Все эти часы  я простаивал около картин своих любимцев, импрессионистов. В Париже изворачивался, чтобы освободиться, и правдами или неправдами умудрялся зайти в Лувр  к импрессионистам. Разве сравнить маленькое помещение Лувра, в котором размещены картины импрессионистов, с богатейшим собранием музея Пушкина.
Пиком моего восхождения в познании и душевном признании художника стал Ван-Гог. К нему я шел долго и мучительно, а, поняв его, как ослепленный, забыл все остальное. Он и есть вершина моего восприятия. И хотя я стоял в длинных очередях и смотрел картины Шагала, Сальвадора Дали, Чюрлениса,  Глазунова, художников авангардистов «серебреного» века России, никто из них не смог затмить Ван-Гога. Хотя временами я увлекался живописью того или другого художника, но это было лишь временное явление, проходило время, и я снова воздвигал на пьедестал своего кумира. И, естественно, когда я был в Амстердаме, я не мог пропустить счастливого случая, побывать в музее Ван-Гога. Все шли на улицы «красных фонарей» по третьему-пятому разу, а я носился по Амстердаму и искал картинные галереи. И я был вознагражден за свои мытарства. «Я видел небо!», так можно описать мой восторг. Что-то ошеломляющее, невероятное и в то же время  земное, в отличие от неземного Чюрлениса. Ощутив просторы света и игры цветовых решений, я спустился с горы к классике и обнаружил, золотистый свет, падающий на Данаю, у Рембрандта,  грацию в картинах Боттичелли, изящество картин Ватто, утонченность Вермеера. В Амстердаме  был я и в «Национальном музее», видел множество великолепных работ голландских и фламандских художников. И среди них гений – Рембрандт. Конечно, то, что я видел на открытках или в репродукциях ни в коей мере не идет в сравнение с восприятием, когда стоишь перед его картиной. Кроме восторга, остается ощущение, что перед тобой открылась какая-то тайна жизни этого великого человека. И ты всегда будешь с почтением и уважением произносить это имя и «снимать шляпу перед ним».  Я уехал из центра Москвы, и в храм искусства стал наведываться все реже и реже, а он все стоит на том же месте и манит к себе новыми выставками и именами.

Мое мировоззрение формировалось временем. Ученые утверждают, что характер человека, его способности, а значит и стремление познать что-то, определяются на 50% его природой, то есть построением генных структур, на 15% совершенствуются родителями, на 15% развиваются в игре с детьми, окружавшими человека в детстве, 10% формируются школой и 10% - общественными организациями, телевидением и прочими СМИ. Не буду оспаривать эти цифры, так как не это самое важное. К удивлению, в формировании личности вклад общества чрезвычайно низок.

Глава 4.                О  ГЕНАХ.

Часть 1. Мой брат.
Мой брат старше меня на 6 лет, в этом году ему исполнилось 70 лет. Воспитывались мы  почти в одно время, в одной семье, родители одни и те же, свою доброту и любовь родители переносили на нас поровну. С детства Виталий, мой брат, был сорви голова, во все влезал, придумывал на ходу массу игр. Он был руководителем дворовой мелкотни, моих ровесников, и все мы, как бараны, ходили за ним и старались делать все, как он. Нет, он был не «Король»» двора, он был Заводила. Чего только его фантазия ни претворяла в жизнь через нас.  И все же главное место в наших играх во дворе занимала рогатка, внесенная им в наш обиход и постоянно им усовершенствовавшаяся.  Могу сказать об уровне нашей стрельбы. Когда нам было лет по пятнадцать, мы попадали по 4-5 раз из десяти в спичечный коробок с расстояния 20 шагов. Мы лили специальные, тяжелые пульки из свинца для ворон. Чаще сбивали их с деревьев, но иногда даже попадали влет. Это был триумф. Были птицы, которых по нашим неписаным правилам, трогать было нельзя, в первую очередь к ним относились стрижи. Один из моих друзей, Константин Рачинский, владел великолепной техникой стрельбы из рогатки, стал затем мастером спорта по стендовой стрельбе и вошел в сборную Советского Союза.
Естественно, случайно  попадали в окна, били стекла, приходили люди к родителям, жаловались на Виталия. Бедные мои родители, им приходилось как-то улаживать эти неприятные истории. В школу брата моих родителей вызывали постоянно, учителя жаловались, расписывали в подробностях, что опять натворил  сыночек, и  просили утихомирить фантазию мальчика Виталия. В четырнадцать лет он записался в общество охотников, в шестнадцать купил ружье и с тех пор с ним не расстается.
После окончания МАИ работал в конструкторском институте, но как наступала весна, подавал заявление об уходе, и отправлялся с геологами в  тайгу за Урал, в Сибирь, на Камчатку, в Приморский край.

В 54 года он вообще бросил работать в нашем понимании. Зимой он отделывал шкуры убитых осенью зверей, готовил патроны, капканы, сети, снасти к следующему сезону. А с первыми теплыми лучами солнца уходил в лес с палаткой и рюкзаком иногда с друзьями, которые через месяц возвращались на работу, а  очень часто  один. Домой в Москву возвращался с морозами в ноябре.

Как и положено охотнику, рассказывать байки он умеет. Они столь реальны, что трудно определить: где – правда, а где - вымысел. Виталий является одним из старейших и уважаемых членов московского  клуба охотников. Неоднократно занимал призовые места по сдаче пушнины и получал в качестве премий лицензии на отстрел в ноябре – декабре волков, лосей и кабанов. С какими только зверьми он ни встречался, (шкуры этих зверей были доказательством, что это правда), в какие только передряги ни попадал он, находясь на грани между жизнью и смертью. Слушать его можно было только, затаив дыхание, но верить не обязательно. Потому что он такой: «красиво соврет, дорого за это не возьмет».
Когда стало ему за шестьдесят, силы стали не те, да и народ стал пошаливать, «в лесу», -  как он говорит - «опасен не зверь, а человек». В начале 90-го он купил избушку в деревне из двадцати домов  за 1000 рублей, когда наши зарплаты были около 300 рублей. Он долго искал эту глухомань. От деревни  до ближайшей станции 45 километров. Доехать туда можно, как добирались до отца Чук и Гек, с пересадками, на двух автобусах и на попутке или на лошади, таковые в деревне еще есть. Уезжает он в деревню в апреле, возвращается в ноябре и ждет, не дождется, когда можно будет поехать к себе на природу. Он, как Пришвин, знает все ее мелкие черточки,  вздохи, звуки, шелесты для него лучшая музыка, а  изменение природы улавливает по еле заметным признакам. Охотится он только ранней весной на вальдшнепов или перелетных птиц и осенью. А в остальное время он заботливый лесник. Лес – это его хозяйство.
Встает он рано, вместе с коровами. Обязательно купается, независимо от времени года и погоды. И идет в лес или на озеро. Видит и слышит он лес, как дирижер ноты партитуры концерта. За  двенадцать лет он обходил округу, правда, до другого края леса не дошел. Каждая кочка ему известна. Он знает, на какой поляне растут белые, и где и на каком пне бывает море опят, куда надо идти  по ягоды, где ходит на водопой кабан, где токуют тетерева, а где можно столкнуться нос к носу с медведем. «В любое время года, кроме зимы, можно собирать грибы» – говорит он – «надо только уметь их готовить». Все в деревне идут к нему за советом: «Николаич, вот тут собрал грибков, годные али нет». Никто лучше в округе не умеет стрелять, и, когда начинают шалить волки, бегут к нему. Он в деревне за старшего. Как когда-то мы, мелкотня, ловили его каждое слово, так и в деревне его слово закон: «Николаич сказал». В деревне нет телевизора, радио. Газеты приносят два раза в неделю. В том мире никого не интересует, кто сегодня правит Россией царь или президент, и более того, что происходит в Думе, в правительстве, а о событиях в Нью-Йорке или в Израиле им вообще еще не рассказали. У них там ничего не меняется уже 100 лет, а, может быть, больше. И, Виталия, когда он в Москве, вся эта наша суета отягощает. Он с интересом слушает мои рассказы о других странах, может быть, он потом пересказывает их своим деревенским, но в заключении, всегда скажет: «Не для меня это. Там  бы я не смог прожить и дня».
А вот я с самого первого крика был совсем другой.

Часть 2. Родители.
Нас воспитывали родители так, как позволяло и требовало это жестокое время. Ни одному поколению за свою жизнь не приходилось испытывать столько, сколько свалилось на них. Когда началась Первая мировая им было по 12 лет. Гражданскую войну, голод, холод, холеру, чуму и бесконечные смерти родных и близких они пережили в пятнадцать – двадцать лет. Семнадцатилетним отец командовал отрядом, отбивался от Деникина, наступал на Врангеля и утверждал новую власть в Крыму. Был избран Секретарем горкома комсомола Алупки.

Многие его друзья лежат там «в степи под Херсоном». Судьба была милостива к нему, а значит и ко мне, он остался жить. Но, как окружали их казаки, как разрубали пополам до седла, как расстреливали оставшихся, как выползал, придя в себя,  он мне рассказал только перед самой смертью. И они, эти казаки преследовали его и ночью и днем до последних дней.
Павки Корчагина не было, это – герой книги, писательский вымысел. А вот поколение 17-19 летних борцов революции,  увлеченных идеями счастливого будущего, было, и оно действительно отдавало себя полностью борьбе за освобождение человечества. Сегодня их назвали бы «зомби революции», во Франции – «гаврошами», а в Китае - «хунвейбинами». Был Корчагин или не был, была лесозаготовка в Шепетовке или не было,  не имеет никакого значения. Важно другое, что поколение мальчишек, родившееся в 1900 – 1903 годах, как и поколение, родившееся в 1922-1924 годах, укрыли своими телами матушку землю во имя великих идей.  Как пел М  Бернес «не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей». Мой шеф, 1924 года рождения, замечательный человек, прошел войну, умер, прожив всего 64 года, случайно высказал мне мучавшую его спрятанную от всех правду: «нас парней 1924 года после войны осталось лишь 5-6 процентов».
И мы не в праве осуждать их, этих незрелых мальчишек, оставшихся в живых с искалеченными  душами. Не в праве осуждать Н.А. Островского за  то, что он написал повесть о том, чего не было. Но он передал настроение этой молодежи, ее мечту и веру, с которой они погибали. Сегодня мы говорим о синдроме Афганистана, о синдроме Чечни. Но и до Афганистана другие такие же мальчишки несли в себе ужасы глумления, свершенные или в их присутствии, или их руками по приказу начальства.
Не было у моих родителей счастливого отрочества, не было хождения под луной в семнадцать, не было танцев и песен и хороводов у костра, не было юности. Их сразу бросили в полымя. Счастливыми во всей их жизни были только три года (1924-1927). А потом были 30-е годы, потом ужасные 37-38 годы. В наш дом на  Грановского по ночам приезжали частенько воронки, кого-то забирали, и они исчезали навсегда. Люди не спали ночами, ждали с вещами. А потом пришел 1941, и было одно желание, спасти, уберечь детей. Во вред своему здоровью они отдавали свое последнее и даже свою кровь, чтобы накормить нас. Мама была донором, и на донорские карточки покупала что-то дополнительно и отдавала все нам, хотя выдавался этот доппаек для восстановления ее сил. Естественно, свое здоровье она подорвала.
Они бесконечно работали, для семьи  оставались какие-то крохи времени. А надо было еще отстоять в длинной очереди и получить хоть что-то по карточкам. А затем из этого «что-то» приготовить съедобный обед. А еще стирки без горячей воды, кипячение баков на плите и всякие мыслимые и немыслимые переливания из корыта в таз и обратно. Я помню маму, когда она, усталая, садилась и начинала штопать носки, мои, брата, отца или  перешивать из вещей брата или отца что-то для меня: рубашку, брюки, трусы или пальтишко. А отец все время был в командировках. Когда приезжал, был шумный вечер, нас баловали неведомыми сладостями, и мы слушали, засыпая, непонятные истории. В классе третьем или четвертом, в один из таких редких дней его пребывания в Москве, я сообщил, что родителей вызывает наша директриса. Дальше передаю словами отца почти дословно, так как он  пересказывал эту историю  много раз. «Пришел в класс, выбрал последнюю парту. Сижу, жду, когда будут ругать. Собрание началось. Директор, а затем классный руководитель ругали кого-то, родители вставали, что-то мычали в ответ. Приготовился к худшему. Объявили, собрание закончено. Думаю,  совсем плохо, хотят со мной поговорить отдельно. Подхожу. Спрашиваю учительницу: «А как мой?» «А вы кто?»- вмешалась директор. «Клейменов». «У вашего сына все хорошо, можете и не приходить!» Отец пунктуально выполнил пожелание директора, и больше никогда мои родители не появлялись в школе.
Но ритуал воспитания существовал. На второй день после приезда отец садился в кресло, подзывал меня и просил принести дневник. Затем медленно перелистывал страницы, за время его отсутствия набиралось достаточно много пропущенного. Смотрел на оценки, спрашивал, что проходим. Я старался рассказать подробней. Он слушал внимательно, не перебивая. Потом резко подписывался и говорил: «Молодец!». Он мне завидовал. В детстве он окончил церковно-приходскую школу, четыре класса. А потом его отправили  «в люди». С приходом вместе с Красной Армией в Крым, его девятнадцатилетнего выбрали секретарем комсомола Алупки, а образования не хватало. За один год он закончил все классы с пятого по десятый на рабфаке, а затем поступил на электротехнический факультет Московского Высшего Технического Училища имени Н.Э. Баумана (МВТУ), который был переименован в 1930 году в Московский энергетический институт. Уже в 30 лет он защитил кандидатскую диссертацию, но всегда ощущал недостатки своего  гуманитарного образования. В пятом классе или в шестом мы учили М. Ломоносова «О восхождении Елизаветы Алексеевны на престол». Он никогда не проверял и не контролировал меня, а тут попросил прочитать выученное наизусть. Я удивился. А когда я закончил, долго еще повторял последнюю строфу, «Что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать». Глубокий смысл этих слов я понял позже, и почему отец так необычно отреагировал на последние строчки. Он думал о себе, что сумел прорваться в мир Невтонов, но упущенное наверстать  было не возможно. Он надеялся, что я подхвачу его эстафету и сумею подняться на Олимп.
Родители меня не водили в балетную школу, не обучали музыке, не ездили в спортивные школы, не приглашали репетиторов, не пытались обучить езде на велосипеде, коньках или лыжах и тем более вождению автомобиля. Даже, если бы они могли помочь мне осваивать азы, у них не было времени, а о материальной стороне поддержки  не могло быть и речи.

Летом после войны мы выезжали за город, когда у мамы был отпуск. Родители  были  молодые, чуть больше сорока пяти, а мы были еще мальчишки, вечно голодные. Это было самое счастливое время в нашей семье. Снимали родители комнату в избе с русской печью и хлевом. Там мы отъедались, пили жадно топленое молоко из крынки, ели свежие яйца, с огорода зелень и свежую картошку. Название деревни «Лаптево», видимо, сохранилось еще с царских времен, а ехать надо было из Москвы по Ленинградской дороге на поезде до станции Головково почти три часа. Паровоз свистел, дымил, проносились разрушенные во время войны станции и полустанки, а я, как мальчик Тема, только не в матроске, смотрел, смотрел в окно. Когда позже я читал книги о крестьянах прошлого века, я всегда вспоминал эту деревню. Уж больно описания художников и писателей прошлого века совпадали с виденным мною. В деревне остались одни бабы, мужчин было двое и те - инвалиды. Женщины пахали, косили, скирдовали, сушили сено, серпами убирали пшеницу и рожь, пололи и собирали с колхозного поля овощи, доили коров своих и колхозных, а ребятня пасла лошадей. Утром рано на заре выгоняли коров, затапливали печь, и жизнь в доме просыпалась. С поля приходили поздно, и за этот длинный трудовой день получали «птичку» в зачет, а по этим «птичкам» - трудодням осенью обещали рассчитаться, но ничего не платили. Нечем, так как весь урожай колхоз сдавал государству. С деревенскими мальчишками мы ходили в ночное, пасти лошадей, которых было штук пять или шесть, сидели у костра всю ночь. Я один раз попробовал проехать верхом на лошади без седла, но отбил копчик, и охота научиться скакать аллюром, как делали это мальчишки, у меня пропала.
Забыв про городские заботы, мама отправлялась с нами в лес. В жаркую пору шли по ягоды, землянику, малину, чернику или голубику. Наедались до отвала. Руки горели от ожогов крапивы или укусов комаров. Один раз малина была такая высокая, а ягода такая сочная и крупная, что мы не заметили в угаре обилие крапивы. Ночью у меня поднялась температура, все мое тело горело, я плакал от боли навзрыд. Мама чем-то меня мазала, к утру жар спал.
А потом начиналась грибная пора. Мама моя была заядлым грибником, из леса она выходила только с полным лукошком. Тут и учила она нас всем премудростям грибной охоты. Брат Виталий, старше меня на 6 лет, быстро схватывал все на лету и приносил грибов не меньше, чем мы с мамой.
В эти короткие промежутки месячного отпуска мама была с нами почти весь день. А вечером  она усаживала меня рядом с собой (Виталий еще где-то носился) и много, много рассказывала, а иногда и пела. Песни я запоминал почти сразу, и у нас вместе получалось совсем неплохо, правда, в унисон. Много ее песен я помню и сейчас, таких слов и мелодий я не слышал никогда больше.
 А вот ее рассказы помнятся очень смутно, но вот их восприятие можно передать только словами. Пушкина: « Ах, умолчу ль о матушке моей, о прелести таинственных ночей, когда в чепце, в старинном одеянии, с усердием перекрестишь меня, и шепотом рассказывать мне станешь, о чудесах, о подвигах Бовы. От ужаса, не шелохнусь, бывало, едва дыша, прижмусь под одеялом, не чувствуя ни ног ни головы».
Такое же наше единение душ с мамой я испытал, когда серьезно чем-то заболел, у меня была высокая температура, я лежал долго и не вставал. Мама всегда была рядом. И вот, когда становилось полегче, моя голова становилось просветленной, и все, что она рассказывала о себе, врезалось в память и не стерлось до сих пор. А потом стал взрослым, и мамины советы, казалось, были лишними, хотя понимали мы друг друга с полуслова.
Диагноз: «гипертония» врачи установили ей почти сразу после войны. Я помню, она пришла после обследования грустная, долго разговаривала с папой и затем расплакалась. Как врач она много понимала, по тем временам это был приговор, лекарств, которые снижают давление, и методов лечения этой болезни тогда не было. Верхнее давление со временем у нее росло, двигаться становилось все труднее, но она мужественно боролась с недугом. По утрам делала небольшую зарядку и обливалась холодной водой. Начав еще в гимназии, она продолжала писать стихи, и в диспансере всегда ожидали ее новые вирши, которые помещали в первой колонке праздничной стенгазеты. К сожалению, ее детские и юношеские стихи сгорели в топке печи во время холодов и тифа при наступлении армии Деникина на Москву в 1919 году. Предыдущим летом, когда еще во многом старая система продолжала действовать, она с аттестатом об окончании гимназии поступила на литературный факультет. Ее писательский талант поразил старых профессоров, и они без колебаний приняли ее в университет. Но события 1919-1920 года полностью перевернули ее жизнь, и для себя она решила, что важнее профессии врача нет, и что она обязательно станет врачом. Литература, а точнее поэзия стали ее первым домашним увлечением. Когда я был в армии и сообщил домой, что собираюсь снова сдавать вступительные экзамены, она решила мне помочь и стала ходить в МГУ  (и это в 60 лет) на лекции по литературе для абитуриентов. Все лекции  от Пушкина до Фадеева она аккуратно записала и мне вручила тетради, когда я приехал сдавать экзамены. Глубоких знаний по литературе при поступлении в инженерно-физический институт не требовалось, записи я прочитал, но знаниями не воспользовался. Но думаю, что само хождение на лекции по любимой литературе доставляло ей удовольствие. Среди молодежи она чувствовала себя студенткой, и разговоры о литературе возвращали ее в те далекие гимназические годы, когда она с блеском отвечала пройденные темы перед классом.
Ее вторым увлечением в эти годы стало коллекционирование открыток картин русских и советских художников. Она умудрялась после обязательных обходов больных, к некоторым приходилось подниматься на 5-6 этаж без лифта, зайти в магазин на улице Горького, напротив Моссовета, и приобрести что-то новое. За 10 лет коллекционирования у нее собралось около 10 тысяч открыток, она вела свою картотеку, и все, что она узнавала о каком-либо художнике, заносила в неё. При отсутствии в продаже книг с иллюстрациями картин её открытки были определенным сокровищем, и она берегла его и мечтала, что её внуки будут с удовольствием перебирать их и по ним познавать особенности этого великого искусства – живописи.
 
Моя мама родилась 14 ноября 1902 года, а папа - 24 ноября того же года.  В этот день мы обычно собирались у мамы, она целый день крутилась на кухне, старалась нас удивить чем-то особо вкусным и обязательно пекла кулебяку. Когда был жив ее младший брат (дядя Коля), он приходил с женой, дочерью и приводил своих старых друзей. Дядя Коля прекрасно играл на гитаре, которая у нас весела на стене и ждала его прихода. Отведав приготовленной вкуснятины, пели долго с удовольствием и самозабвенно. Папа просил любимую «Рябинушку» («что стоишь, качаясь»), а мама с дядей Колей перебирали все гимназические и студенческие песни. И когда они пели эти веселые, а иногда грустные мелодии, чувствовалось, что они там далеко, в своей молодости, вместе с теми, ушедшими. Мне было чуть больше 10-ти, когда мы вот так дружно собирались и пели. От песен остались лишь небольшие кусочки.
        1. Москва златоглавая...
Звон колоколов...
Царь-пушка державная,
 Аромат пирогов...
         
Конфетки-бараночки,
Словно лебеди, саночки...
«Эй вы, кони залетные!» -
Слышен крик с облучка...
Гимназистки румяные,
От мороза чуть пьяные,
Грациозно сбивают
Рыхлый снег с каблучка.
          …………         
Всё прошло, всё умчалося
В невозвратную даль,
Ничего не осталося,
Лишь тоска да печаль.
В этой песни было всё завораживающе, а для певцов особо важен был конец.
2. Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была и т.д..
3. По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей.
    Пей, ешь, веселись, на молоденькой женись.

4. Буря мглою небо кроет,
    Вихри снежные крутя,
   То как зверь она завоет,
   То заплачет как дитя.

И далее как А.С. Пушкина, но самое главное в конце:
   Выпьем с горя, где же кружка,
   Сердцу будет веселей.

5. Вечерний час, под липами густыми,
    Бродили мы по берегам пруда,
    Как будто никогда друг друга мы не знали
    И не встречались никогда.

    Старостью сломлены
    Юности розы,
    В память о прошлом
    Одни только слезы.

6. Отцвели уж давно хризантемы в саду,
    А любовь всё живет в моем сердце больном.

7. Пошел купаться Веверлей,
    Оставив дома Доротею,
    С собою пару,- пару, - пару пузырей, - рей, -рей!
    Берет он, плавать не умея...

    И он нырнул, как только мог
    Нырнул он прямо с головою,   
    Но голова, -ва,- ва,  тяжелей ног,- ног,- ног
    Она осталась под водою.

    Жена, узнав про ту беду,
    Удостовериться хотела,
    И ноги –ми,- ми, милого  узрев,- зрев, -зрев,
    Она тотчас окаменела.

    Прошли года, и пруд зарос,
    И заросли к нему аллеи,
    Но все торчит,- чит,- чит там пара ног,- ног,- ног,
    И остов бедной Доротеи.

8.  А это была мамина любимая песня:

    Не скажу никому, отчего я весной,
    По полям и лугам не сбираю цветов.
    Та весна далеко, те завяли цветы,
    Из которых я с ним завива-а-а-ла венки.
 
    И тех дней уже нет, что летели стрелой,
    Что любовью нас жгли, что палили огнем.
    Всё прошло уж давно, не воротишь назад,
    Для чего ж без него, цветы ста-а-а-ну я рвать.

    Не скажу никому, отчего у меня,
    Тяжело на груди, злая грусть налегла.
 
Я не понимал, почему у мамы наворачивались слезы на глазах, когда она пела эту песню.
Без дяди Коли гитара замолкла. Я бренчал на ней. Мой песенный репертуар весь звучал в ре-миноре и в до-можоре, и были совсем другие в нем песни Александра Городницкого, Юлия Кима, Виктора Берковского, Юрия Визбора, Булата Окуджавы. У нас в институте проходили вечера авторской песни, мы приглашали в то время еще неизвестных поэтов-песенников и с ними вместе повторяли по несколько раз понравившиеся куплеты. Потом я приходил домой и подбирал простые аккорды. А когда мы выезжали за город, у костра я брал гитару, и мы дружно с друзьями пели эти замечательные песни туристов: «Вечер бродит по пустым дорожкам, ты ведь тоже любишь вечера..», «Всё перекаты, да перекаты..», «Мне говорят не тот резон твои палатки на снегу, мне говорят не тот сезон, а я иначе не могу. А я люблю гонять чаи с пахучим привкусом дымка, и всё глядеть в глаза твои зеленоватые слегка…». А свою самую любимую мелодию Юрия Визбора «Ты у меня одна» я пел, усаживаясь рядом с моей Леной (ей было тогда 20 лет). 
Мама мужественно боролось со своим недугом, который обострился с появлением астмы, до конца своей жизни. Ей было всего 71 год, когда она ушла в другой мир. Отец жил самостоятельно еще двенадцать лет после ее смерти и продолжал работать  дома, на Грановского после того, как был отправлен на пенсию в 70 лет. Летом, когда некоторые турбины останавливали на плановый ремонт, его приглашали на Запорожскую ГРЭС. Со своими учениками он проводил необходимый перечень работ. Новые непредвиденные обстоятельства, которые случались всегда, требовали иного подхода, искать новые пути, идти на эксперимент. Осенью и зимой весь проделанных комплекс работ им анализировался, обобщался и выходил совместный с работниками ГРЭС труд. Из Запорожья отец возвращался загорелым, бодрым и помолодевшим. Как он заявлял: «Обилие свежих овощей, солнца и днепровской воды положительно влияло на работу всего его организма». Изредка он выезжал по путевкам в какой-либо санаторий, но таким бодрым  после лечений он никогда не выглядел.
К нам он приезжал по выходным, и всегда привозил подарки в виде польского шампуня, туши для ресниц или душистого мыла, туалетной бумаги, растворимого индийского кофе,  банок сайры, лосося или печени трески, за которыми он выстаивал длинные очереди в ГУМе по  несколько часов. Мы удивлялись его терпению и восхищались им, а он был доволен, что чем-то мог помочь нам. Естественно, стоять в таких очередях для нас было непозволительной роскошью, и мы вынуждены были обходиться без многих вещей, которые были для нас роскошью не из-за цены, а из-за их недоступности.
Наши дети маму мою не помнят, она умерла, когда моему сыну, Гелюше, было три года, а сын Виталия, Денис, еще не родился. Татьяна, жена моего брата, вышла замуж за Виталия, когда мамы уже не было в живых. Дедушку Колю хорошо помнят и Гелий, и Денис, и Татьяна, но вот жены наших сыновей и дочь Дениса Юля никогда их не видели. Они – все Клейменовы и должны знать свою родословную, чтить и уважать своих предков. И я им рассказывал и про папу, и про маму и её родителей и дедов. Слушали все с большим вниманием. И я думаю, если египтяне правы, в стране усопших им должно быть хорошо, мы о них помним и вспоминаем.


Глава 5.                ДВОР. 

 
Наш двор  напоминает букву О, если смотреть на него с высоты птичьего полета. Расстояние между вытянутыми сторонами  не более 60 метров. Так как занавесок ни у кого не было, вся семейная жизнь протекала на виду для соседей напротив. Но на эти мелочи никто уж не обращал внимания, если были даже такие случаи в нашем доме, когда в одной комнате жило несколько семей. А расстояние между короткими сторонами было около 150 метров. Внутри шестиэтажного колодца был маленький садик. Кто-то посадил липы и тополь, после войны они уже были по нашим детским меркам огромные, а тополь достигал пятого этажа. Внутрь двора выходили три главных парадных подъезда, рядом с которыми до революции стояли швейцары. Два парадных подъезда, поскромнее, выходили на улицу. Для обслуживающего персонала, чернорабочих, были  подъезды с заднего двора. Один задний двор, с левой стороны, граничил с правительственным домом №3, и никому в голову не приходило попытаться залезть на деревянный трехметровый забор между домами. Все были уверены, что застрелят без предупреждения. Задний двор с правой стороны отделялась от дома графа Орлова, куда мы и Хрущев ходили голосовать, бывшей монастырской стеной. На месте разрушенного в 30-х годах монастыря возвели подстанцию для метро. Однажды на этой подстанции после войны взорвался масляный выключатель, и все стекла в доме с примыкающей стороны были выбиты. Кто-то обходил и оценивал ущерб. Разузнав о возможной замене стекол за чужой счет, люди срочно выбили фанеру, которыми были заставлены окна после бомбежек Москвы немецкими самолетами и взрывов фугасок недалеко от нашего дома.  Во дворе подстанции был маленький бассейн для технических нужд размерами 15 х 4 х 1,5-3 метра.  Иногда летом бассейн заливали водой, и мы перелезали через высокую кирпичную монастырскую стену и лезли в воду. Но таких счастливых дней было немного.
В черных подъездах до революции работал лифт, который, естественно, в наше время был забит хламом, и в каждом пролете между этажами был выход на балкон. Начиная с освобождения Орла, в ознаменование взятия советскими войсками городов в Москве проводились  салюты. Мы выбегали на эти балконы и смотрели на красочные фейерверки, пока не погаснет последний огонек. Стреляли где-то рядом.  Ощущение сказочности в нашей тяжелой жизни было таким ярким, что оно сохранилось в памяти до сих пор. Другое такое же несмываемое впечатление произвел на меня в то же время эпизод из кинофильма «Багдадский вор». Английский фильм, цветной, фантастический, уносил нас в сказку, и мы верили в чудеса волшебного глаза, летающего ковра и в победу добра над злом. Но детали многих кадров уплыли, осталась сюжетная канва. А вот эпизод с появлением сковородки с прыгающей яичницей с кусочками ветчины на ладони громадного джина остался таким четким, что до сих пор я вижу на его огромной ладони маленькую фигурку мальчика и шипящую в масле желто-белую яичницу. Эта картинка вошла в мое подсознание, и для меня нет вкуснее блюда, чем яичница. А моя мама, когда стали жить чуть-чуть получше в начале 50-х, на мой день рождения обязательно готовила яичницу с ветчинно-рубленной колбасой. Она очень хорошо знала теорию Павлова.
В день Победы 1945 года у нас собралось очень много народа. Все  смеялись, обнимались, счастливые женщины и мужчины целовались по поводу и без повода. Как будто бы, потеряв тяжелые вериги, люди взлетели в голубые небеса,  как воздушные шары, и купались в лучах солнца,  съеденного когда-то крокодилом и наконец-то вырванного из его утробы. А вечером всей гурьбой мы пошли на Красную площадь. Пройти далее Никольской башни нам не удалось. Народу было полно. Отец посадил меня на закорки, и я сверху видел эту дышащую массу. А потом зажгли прожектора, и прямо над нами осветили ярко красный флаг с портретом Сталина. Салют был долгим, но он не производил уже того впечатления, что было в первые салюты после Орла. За это время было так много салютов. А вот столько прожекторов в Москве не было никогда, их собрали со всей страны. Они разом устремлялись в одну точку, как будто там, вдали пытались высветить звезду, а потом по команде они срывались с места и начинали хаотично перемещаться, напоминая  танец бесов из Вальпургиевой ночи.
В нашем доме было 52 квартиры, и жило в нем после войны около 1200 человек, из них детей рождения 1927-1940 годы было около трехсот. Ходили мы все в  школы нашего Краснопресненского района, которые располагались от нас в 4-5 километрах. Моя школа №593 стоит и сейчас почти напротив посольства США рядом с  площадью Восстания. Мы наблюдали из окон школы, как строили дом для посольства и огромный дом напротив,  как потом выяснилось, для наблюдения за сотрудниками посольства и прослушивания разговоров. В школу рядом с домом в соседнем переулке, Большом Кисловском, ходили дети из правительственного дома №3, там и учителя были особенные. К нам во двор заглядывали частенько дети начальников, завидовали нам, у них всегда во дворе стояла мертвая тишина. Когда мы учились в классе девятом,  во двор часто приходила Юля Хрущева,  дочь сына Леонида, летчика, погибшего во время войны, Никита Сергеевич был для нее, как приемный отец. Она – моя  ровесница. Вела себя очень просто, подключалась с большой охотой к нашим играм. Наверное, вырваться к нам было нелегко, в то время ее дед  стал  Первым секретарем партии. 
Громадная масса детей стихийно делилась на группы и группочки по возрастам и интересам. Так мы и росли в этой среде сверстников, год-два старше плюс год-два младше. Мой брат часто служил мостом с ребятами старшего поколения, да и то только временно. Лишь какие-то мимолетные события объединяли нас. Несколько раз ходили на толковища, (переговоры), с ребятами со двора напротив на клич «наших бьют». Соответственно готовились. Толпа наша выглядела внушительно, да и они не сидели, сложа руки. «Стояние на реке Угре» заканчивалась мирным исходом, все спокойно расходились по домам. В силу многих обстоятельств наше поколение было по природе своей миролюбивей последующих. Пацанами дрались мы частенько, но не злобно, до первой крови. Путин рассказывал, как ему в  детстве приходилось в постоянных драках отстаивать собственное достоинство, применяя выученные в секции восточных единоборств приемы. У нас такого не было, ни приемов, ни захватов. Все по-простому, у кого силы больше, тот и пан.   За всю нашу историю нашего детства крупных драк с участием взрослых было пять-шесть. Потом долго еще двор вспоминал детали произошедшего.
После войны детвора выходила во двор с пустыми руками, и мы играли во все то, что предоставлял нам двор. Салочки, пряталки, «пристеночек», «расшибец», (похожий на игру с шарами в Европе), в «козла» или «подкидную бабу» или просто «чеканку». В салочки, пряталки, пристеночек, расшибец, думаю, и вы играли, это понятно. Козел - этот тот, кто стоит и водит, а остальные через него прыгают. Совершенствования в этой игре были бесконечные, и мы с увлечением и азартом прыгали через одного, двух, трех человек на расстояние 2-3 метра от толчковой площадки даже будучи здоровыми парнями. Это был класс!  Не менее увлекательной была игра в «чеканку», она заменяла нам мяч, (их не было вообще никаких в 45-49 годах). «Чеканка» по идее похожа на волан для бадминтона. Изготовляли ее  из куска плотной ткани размером 6 х 6 сантиметров,  в середину клали плоский нетяжелый, но достаточно увесистый грузик, заматывали крепкими нитками и разрезали края материи к середине. Получалась маленькая баба для заварки чая. Необходимо было, по замыслу игры, подбрасывать «чеканку» любыми частями ног, как можно дольше, не давая ей упасть на землю. Сначала играли до ста ударов, потом до тысячи. Мастерство наше постоянно росло, и мы стали играть в «чеканку» в кружок, как в волейбол, но ногами, а затем перешли к командным соревнованиям через веревочку. Позже мы обнаружили, что наши правила игры в «чеканку» через веревочку очень напоминают парную игру в бадминтон. Но дальнейшее развитие этой очень оригинальной игры приостановилось с появлением резинового маленького мяча, а затем вообще ушла игра в «чеканку» из обихода наших детских  забав.
Все, что появлялось на дворе, приспосабливалось к какой-то игре. Начинали проводить газ, капали ямы для труб, и мы в ямах прятались, проползали в трубах из конца в конец, пока их не закопали. Привозили какие-то доски для строительства, а мы из них делали шалаши, и в них размещался наш штаб боевых действий. Выпадал снег, играли в снежки, из чуланов вытаскивали родительские, сохранившиеся с их детства, снегурочки и английский спорт, накручивали их на валенки и носились по двору. А надоедало, шли к соседям на ледяную горку. Катались на попе, на пузе, на дощечке, по одиночке и  «кучей малой».  Приходили домой по уши в снегу, но румяные, как снегири. А весной привозили  песок, и в нем часами строили замки с тоннелями и подземными ходами. Летом уезжали со двора купаться. Мальчишками 8-9 лет мы отправлялись одни на пляж «Водного стадиона» или  на берег Москва реки в районе Филей. По неопытности искупались мы пару раз недалеко от нас около кинотеатра « Ударник», напротив стройки Дворца Советов, а потом долго отмывали свои лысые головы от мазута, (с тела масляные пятна смывались быстрее). С той поры зареклись купаться в Центре и выезжали на окраины, в верховья Москвы реки, потом целый день проводили на пляже и голодные, как волки, приезжали домой.
Добираться туда было не просто. Это сейчас можно доехать на метро до этих мест, а тогда до Филей надо было ехать сначала на троллейбусе №2 от Военторга до конца. В районе площади Победы надо было пересесть на трамвай, а потом пройти через весь Филевский парк и на пароме  перебраться на другой берег. Однажды, это было в 47-м, мы шли через Филевский парк, и началась гроза, моментально промокли до нитки. Укрытий поблизости не было, бросились в блиндаж. Стоим, дрожим, решили выжать майки. Мой сосед по квартире, на год меня старше, снял майку,  и мы стали не смеяться, а ржать над ним. Родители ему купили новую синюю майку, и он, когда мы ехали купаться, все хвастался, какая у него майка. От дождя вся синяя краска сошла и осталась на его теле. Все мы были, как скелеты, одна кожа да кости. Представьте, скелет покрасить в синюю краску, разве это не смешно. Это не только забавный случай, но и запоминающийся, как встреча со смертью. А до «Водного стадиона»  добирались на метро до Сокола, а потом на троллейбусе №6. Сложность перемещения на столь дальние расстояния объяснялась не только нашим возрастом, но и тем, что всюду мы ездили без копейки денег в кармане. Как мы говорили тогда, «надо было протыриться» в метро, то есть умудриться пробежать мимо контролера незаметно, и правдами-неправдами проехать  в салоне троллейбуса или трамвая, пока не выгонит кондуктор, или пристроиться среди таких же желающих, если есть свободное местечко, сзади на колбасе. Я не помню, чтобы в метро кто-нибудь из наших подходил к контролеру и слезливым голосом умолял: «тетенька, пропустите». Просочиться в метро бесплатно - это было своего рода развлечение, и мы  научились ловко обходить контролеров. Мы не были хулиганами, мы были обычной московской шпаной.  Там, в Филях или на «Водном стадионе» мы проводили под этим палящим солнцем целые дни. Уже в десять лет я научился плавать и проплывал бассейн. С вышки прыгал, но только с 3 метров.  А вечером голодные и загорелые, как головешки, возвращались домой и сметали все, что ставила мама на стол. Лучезарное детство, главными в нем были Солнце, вода и полная свобода.
Не упускали мы и случая, когда рядом проводились общественные мероприятия. Военные парады и демонстрации были самыми зрелищными и запоминающимися. Наша улица, как и остальные переулки, ведущие к основным магистральным улицам, по которым проходила техника и демонстрации, перекрывались милицией. В конце улицы стояла шеренга милиционеров, у всех взрослых, выходящих и входящих, проверяли документы. Мы же подходили близко к шеренге и ждали, когда между милиционерами образуется широкая брешь, и бросались в нее. Нас ловили, давали подзатыльники, слегка выкручивали руки, больно щипали, добавляли пинок под зад и водворяли обратно. Но мы не сдавались и ждали. И наступал момент, рывок, и ты уже среди демонстрантов на улице Герцена. А до военной техники на улице Горького надо было пройти еще два кордона милиционеров. Но когда все преграды пройдены, наступало блаженство, можно было трогать танки, орудия, спрашивать всякие глупости у танкистов. Потом вся эта техника, рыча,  скрывалась в дыму на Красной площади.

Праздника не было без демонстрации. Колоны шли без конца до трех - четырех часов. Тетки продавали уди-уди, шарики на резиночках, и все лузгали семечки. Духовые оркестры сменялись баянистами, песни переходили в пляски и танцы. Мы ходили и распевали с большой радостью популярный тогда мотив:
«Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы ползем на последнем крыле.
Бак пробит,  хвост горит  и машина летит
На честном слове и на одном крыле.
Ну, дела! Ночь была
Их объекты разбомбили мы дотла».
Эта озорная песня как будто бы и была создана для детей, всё в ней весело и беспечно, хотя по идеи всё движется к катастрофе. Это героическое пренебрежение смертельной опасностью нас, пионеров, приводило в восторг.
Прямо с машин шла бойкая торговля бутербродами и напитками. Колоны стояли  часами на солнцепеке, решая самым примитивным путем проблемы с туалетом. А тех, кто не выдерживал и падал от теплового удара, относили в тенек. Санитарных машин было мало, надеяться надо было только на свое здоровье. За войну люди привыкли к смертям. Жизнь даже самого большого начальника, кроме вождя, ничего не стоила. Сын Евгения Максимовича Примакова умер на Манежной площади во время демонстрации. Такое бывало и не редко, но о таких мелочах не писали.
Весь этот шум и праздничный гвалт со знаменами и транспарантами наконец-то начинал двигаться, все оживали. Красная площадь уже маячила впереди. А там, и самое главное - будет стоять ОН на трибуне или нет? Взрослые возвращались с демонстрации, а все первым делом спрашивали, видел ЕГО? Наверное, когда сегодня выигрывают в лотерею миллион рублей, лица счастливчиков не светятся такой лучезарной радостью, как лица тех, кто видел ЕГО. И я тоже мечтал, проходил Красную площадь в колоне с отцом, но не везло. Пристраивался к другим, а меня гнали,  чужих не пускал ответственный за шеренгу. И вот однажды, думаю, это был 1951 год, майская демонстрация затянулась как никогда долго. Все очень устали, пьяных давно уже отправили домой, оркестры не играли, люди измученно ждали  своей очереди. Я встал в колону и пошел со всеми. Меня не выгнали. Наша колона неожиданно свернула вправо и вышла на Красную площадь в первом ряду от Мавзолея.  Кто-то провозглашал здравицы, и люди истошно вторили, кричали, махали руками, и вдруг я увидел ЕГО. ОН стоял посередине, был в форме цвета маренго, ниже стоявших рядом и еле-еле двигал рукой. Этот кадр я прокручивал тысячу раз, рассказывая всем без умолку. Он отличается от кадров из фильма. А я свою фотографию никогда не смогу  показать. Я был на вершине Счастья.

Я находился в кинотеатре «Ударник», когда объявили о смерти Сталина. Внизу, в цокольном этаже «Ударника» есть зал с вогнутым, как линза, потолком. Идешь под куполом, и шаги эхом повторяются, шаркнешь, а звук, как будто шарахнуло дверью, уронишь книгу, как будто гром. Мы были внизу. Вдруг включили радио, стали зачитывать. А звуки радио и эхо слились во что-то зловещее, кожа покрылась мурашками. Стало страшно. Все сеансы отменили.  По радио сообщили, что доступ в Колонный зал начинается в 16 часов. Мне уже было пятнадцать, и, конечно, все закоулки, проходы и лазы были нам известны. Центр оцепили милиционеры и солдаты заранее. Но они не знали тайных ходов, и мы ими воспользовались. Со двора МГУ перелезли через забор и оказались во дворе молочного магазина, где сейчас стоит гостиница «Интурист». Ворот у магазина никогда не было, вышли на улицу Горького и побежали к Георгиевскому переулку. Милиция нас быстро выпроводила с улицы Горького. Дворами мы подошли к Пушкинской улице и затем поднялись по пожарной лестнице, по крыше перешли с одного дома на другой, спрыгнули на крышу следующего дома и через чердак вошли в подъезд и вышли на улицу прямо в очередь в 200 метрах от входа. В Колонном зале мы были около пяти. Море цветов, музыка, слезы на глазах всех проходящих мимо гроба действовали и на нас. Мы, пришибленные впечатлением, медленно двигались вместе с траурным шествием. Запомнилось только необыкновенно белое лицо Сталина, как будто выточенное из мрамора. Позже я видел Сталина в мавзолее, там его лицо не было таким белым-белым. Люди выходили, рыдали навзрыд. Казалось, наступил конец света. «Как мы сможем жить без НЕГО?» - с ужасом спрашивали глаза мужчин и женщин.  Страх неизвестности, страх ожидания катастрофических перемен, пугал людей. Не было в этой толпе людей, не ощутивших нависшее Горе над страной. А когда его хоронили на Красной площади, мы стояли на горке рядом с памятником Ломоносову во дворе университета и смотрели вдаль и наблюдали, как двигалась траурная процессия от Колонного зала на Манежную площадь, мимо Александровского сада и затем в горку на Красную площадь. В двенадцать часов прогремели артиллерийские пушки, и загудели все заводы, все автомобили. Прощальный гудок длился пять минут. А потом по Москве поползли слухи, что  сотни человек были задавлены толпами обезумевших людей, желавших попасть в Колонный зал. Ни ряды солдат, ни баррикады из машин и троллейбусов, ни конная милиция не могли остановить толпу, она сносила все на своем ходу, а кто падал, уже не поднимался. Сейчас говорят, что вместе со Сталиным похоронили более тысячи москвичей.
Кино стало для нас источником и генератором  новых игр. После фильма «Александр Невский» все мы начали мастерить из подсобного материала щиты, строгались палки, и они превращались в мечи. Во дворе разворачивались побоища без предварительно разработанного сценария. Додумались даже до конных рыцарей: один мальчишка, полегче, в доспехах со щитом и копьем усаживался на плечи другого покрепче, такая же пара выходила навстречу. Обычно копья мешали, они были только для устрашения. Когда пары сближались, копья и щиты отбрасывались в сторону, и пары сцеплялись в рукопашную, и, в конце концов, все дружно под хохот падали. Фильм «Джульбарс» принес долго существовавшее увлечение по метанию ножей, которые заменили напильники в силу отсутствия ножей, даже перочинных. Все двери на заднем дворе были истыканы от наших упражнений. Как и положено, нас гоняли жители первых этажей, мы находили другое место и продолжали свои соревнования, броски с одного метра, с двух, с пяти. На первом этапе надо было научиться бросать, чтобы напильник втыкался в дверь, на втором -  мы ставили задачу о попадании в цель. А фильм «Тарзан» превратил нас в обезьян. В это время во дворе шел ремонт внешних стен, рабочими были построены леса, и мы как заправские маленькие тарзанчики прыгали с перекладины на  перекладину, пытаясь криком подражать Тарзану.
В начале пятидесятых появились маленькие резиновые мячики. И мы с остервенением набросились на них. Играли в мяч везде, под аркой, между деревьев, на проезжей части. А затем мы в складчину за свои собственные, сэкономленные деньги купили первый настоящий волейбольный мяч. Один на весь двор. Играли, пока не разбили на вылет два стекла, и пострадавшая хозяйка с первого этажа не разрезала его ножом. Футбол был всеобщим увлечением. Мы слушали радио, голос футбольного комментатора Синявского был для нас ближе и дороже многих великих артистов. Вратари Хомич, Акимов, нападающие Федотов, Гринев, Бобров, Трофимов,  Семичастный, Автандил Пайчадзе – все они были для нас лучезарными звездами. Вы можете не поверить, но я отлично помню, как мы переживали за «Динамо», когда команда выступала в Англии в 1945 году. Мы слушали Синявского, ухом прильнув к репродуктору, на стадионе стоял шум, треск, играли трубы, голоса комментатора не было слышно. Он кричал, что не видит мяча, на стадион спустился туман. И «Динамо» выиграло два матча и два свело вничью. И забивали не так, как сегодня один мяч и в оборону. А с азартом по 5 голов за игру и не дворовой команде, а лучшим игрокам мира в то время. Вот так играли. Уехали, не проиграв, оставив след в истории. Хомича англичане прозвали «тигром».  На стадион «Динамо»,  на футбол мы ездили задолго до того, как у нас во дворе появились мячи. В первой игре, на которую я попал вместе с братом в 1947 году, играл «Спартак», почему-то он запал в мою душу, и стал я его поклонником. Нет, я не фанат. Все команды играют, и у меня никаких эмоций, выиграл, проиграл. А вот за «Спартак» я переживаю, радуюсь в душе победам, переживаю вместе с ними поражения. И вот так уже 55 лет.
На этом клочке земли, который назывался двор, я провел в играх все свое детство и юность. Странно, как мы там размещались, играли в футбол и даже в волейбол, а позже днями до позднего вечера в пинг-понг. Здесь у нас была танцплощадка. На втором этаже в окне выставляли радиолу и заводили еще довоенные пластинки: «Очи черные», «Мне бесконечно жаль», «Татьяна», «Рио Рита».  Со всех подъездов высыпал народ, женщины усаживались на свои стулья вдоль стен, оставшиеся в живых мужчины были нарасхват, а мы мальчишки и девчонки осваивали запрещенные танго и фокстрот. Это были 1954-55 года, и самой популярной в нашем дворе была пластинка «Вернись»: «Вернись, я вновь и вновь пою, вернись, одно твое лишь слово, вернет нам снова любовь и жизнь». И мы шептали своим партнершам вместе с голосом: «Прихожу я каждый вечер к месту нашей первой встречи в тишине, в мечтах  я снова там с тобою, голос твой, сквозь шум прибоя, слышен мне. Вернись, я вновь и вновь пою, вернись…»
А после восемнадцати я все реже и реже задерживался во дворе, не было свободного времени.

Глава 6.                ШКОЛА.
Моя школа была  самая обыкновенная, мужская. Девочек объединили с мальчиками в школах, когда мы уже перешли в десятый класс. Во  избежание неприятностей десятый класс решили не трогать и оставить чисто мужским. Так и  проучились мы до выпускного бала без девочек. Ничего особенного в школе не проходило: ни литературных вечеров, ни вечеров встреч, ни танцев. Не было в школе спортивных секций, кружков кино, фото, драматических, пения, судомодельных и прочих. В общем, не было ничего интересного. Одного было много, это учащихся, на первом году было аж восемь первых классов до буквы «Ж». И в каждом классе было по 40-45 человек. Учились в две смены.  Десятый класс заканчивали три  класса около 100 школьников. Не проводили у нас олимпиад, викторин. Не готовили специально для поступления в ВУЗ, а тем более физико-математического или литературного уклона. Не было доски со списком окончивших школу ранее, и никто не интересовался, где выпускники продолжают учиться или где работают. Так же было и с нами, нас выпустили, сказали: «До свидания!», и забыли. Вот такая была школа, ничем не выделявшаяся от остальных окружавших нас школ нашего и других районов. Все было в среднем, как и положено в средней мужской школе.
В нужное время приняли меня в октябрята. Вступали в пионеры  в зале Дворца пионеров имени Павлика Морозова, учили клятву: «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь», волновались. Но приняли. Когда стукнуло 14 лет, заговорили о комсомоле. В первых рядах направили и меня. Я не был активистом, меня не выбирали в председатели совета дружины или отрядов. Самого высокого поста в пионерской иерархии я достиг в пионерском лагере, меня назначали  звеньевым. Но идеологически я был воспитан в духе молодого строителя коммунизма, и по сему меня приняли в комсомол одним из первых. Но и в молодежной организации я оставался на рядовых ролях типа политинформатора или в лучшем случае агитатора.
Учился я нормально, без проблем, без медалей, на пятерки и четверки, успевая поиграть во дворе, почитать что-то не по программе в библиотеке, позаниматься спортом и уделить время своему основному увлечению тех лет - астрономии. В шестом классе я записался в кружок астрономов при Планетарии, благо он находился в пятистах метрах от нашей школы. Сначала просто ходил и слушал выступления старших ребят о планетах, мироздании. Ходили мы и в главный лекционный зал с потрясающим аппаратом «Звездное небо». В этом зале прослушали всё, что было можно до теории о происхождении жизни Опарина. Звезды для меня стали родными, мы знали не только главные созвездия, но могли без труда найти любопытные скопления звезд, невидимые в черте города. И до сих пор зимой, когда я вижу черное небо со звездами, я ищу свое любимое содружество созвездий Ориона и Тельца, нахожу и успокаиваюсь.  Оно все так же прекрасно.
Многие явления природы стали до боли просты и понятны после знакомства с азами астрономии. Как и положено любому астроному, я решил, что  у меня должен быть свой телескоп. Начал его конструировать и мастерить. Не хватало линз и объектива. Их-то я пытался выменять у ребят стоявших на солнышке и выжигавших буквы на скамейках. Наконец-то труба была готова. Дождался лунной ночи и вышел на балкон заднего двора. Без трубы Луну вижу, а в трубу – нет. Отправился в библиотеку, стал уточнять детали, а их оказалось не мало. Оказалось, что купил я не те увеличительные стекла и неправильно определял фокусное расстояние. Второй вариант был успешнее, Луна была видна. В связи с тем, что увеличение не превышало трех раз, то есть при этом увеличении расстояние от Земли до Луны сокращалось в три раза, Луна в окуляре виднелась почти такой же, как и без телескопа. Нужны были другие стекла, а их не было ни у кого, а в магазинах и подавно. Дальнейшее конструирование пришлось отложить.
А на занятиях в кружке старшие ребята  стали нам  больше доверять и предлагали  выступить с  короткими сообщениями, а затем и докладами. Сидел и я в «Ленинке», потел, пыхтел, но откапывал много любопытного. Знания о Земле, Луне, Солнце, планетах и Вселенной в 50-ые годы значительно отличались от настоящих. Было высказано знаменитыми учеными огромное количество гипотез, которые были за тем развеяны данными и фактами, собранными космическими аппаратами. Но и то, что приобрели мы в этом удивительном здании Планетария, значительно расширило наши познания о Вселенной и изменило наше понимание сути жизни на земле и человечества в частности. К сожалению, через два года кружок наш закрыли из-за отсутствия финансирования.
В восьмом классе я побывал в Политехническом музее, и он меня поразил. Вновь и вновь я возвращался туда, и внимательно изучал действующие макеты доменной печи, мартеновского цеха, угольных шахт и электростанций. Я пристраивался к группам и слушал  разъяснения экскурсоводов по системам связи, к разделу по радиотехнике и телевидению, которое мы еще не видели и не подозревали, что оно может существовать. Говорили даже о возможности изготовления цветного телевизора, в уголочке одного из залов  стоял ящик  с экраном, раскрашенным в синий, красный и желтый цвета. Первый телевизор в нашем дворе появился  в 1953 году в семье братьев Рачинских (с младшим братом Алексеем я просидел за партой с первого по десятый класс).  Отец их получил Государственную премию, он работал с тульским оружейным заводом, и приобрел телевизор типа КВН без линзы. В их комнате набивалось человек по двадцать. В маленький экранчик было трудно что-то разглядеть, более того антенна была не настроена, часто изображение пропадало, звук шипел, кадры мелькали и не желали останавливаться. Но мы стоически сидели и пытались разгадать, как работает это чудо техники.  В Политехническом музее мне помогли разобраться с принципами работы электронных ламп и электронно-лучевых трубок. В кружки в Политехническом музее я не записывался, но на лекции ходил часто и с удовольствием. А потом я резко поменял курс своих увлечений и перекинулся на лирику.
В Политехническом музее, начиная с 1955 года, проводились литературные вечера, на которых мне посчастливилось  увидеть живых Твардовского,  Эренбурга, Катаева и позже  молодых, шумно начавших свой путь наверх поэтов Евтушенко, Ахмадулину и Рождественского. Зал был всегда переполнен, стояли в проходах и даже на сцене. Говорят, что такое же творится сейчас на концертах Земфиры. У нас были другие вкусы, нас тянуло к изящному, к ускользающей в дымке воздушных рифм музыке стиха, к легкой игре слов и глубокому порою скрытому, но читаемому между строчек смыслу. Выступления молодых поэтов переходили в манифестацию, все мы жили большими надеждами и были уверены, что после перемен лета 53-го года, все будет прекрасно, и мечты наши обязательно сбудутся.
Как я сейчас понимаю, я был любимчиком трех школьных преподавателей. В пятом классе новый учитель по арифметике в конце первой четверти провел эксперимент, предложил нам решить задачу, не похожую на  пройденный материал. И заявил, что поставит пятерку в четверти независимо от полученных  отметок первому, кто решит ее правильно. И я ее решил первый и получил пять! Во второй четверти, как и раньше, в моем табеле по арифметике за пятерками следовали двойки и их снова подпирали пятерки. За решение задач я получал пятерки, а за знание правил – два. Единственное правило, которое сохранилось в памяти с той поры - это «от перестановки мест слагаемых сумма не изменяется». Учитель и во второй четверти предложил ту же систему. И опять я оказался победителем. Теперь я понимаю, что ему не хотелось ставить мне в четверти четверку, так вытекало из оценок. Но он был уверен, что задачу решу я, и со спокойной душой и сердцем, он опять поставил мне пять в четверти. После этого он перестал вызывать меня к доске, а подходил и клал на стол новую задачку, добавляя: «а ну-ка попробуй раскусить этот орешек». И я выключался из жизни класса. Но моя счастливая жизнь очень быстро закончилась, в новом учебном году пришла пожилая «математичка». Она активно включилась в борьбу с моей анархией и требовала от меня пунктуального выполнения предписанных учебником последовательности действий. Всякое отклонение, пусть даже приводящее к результату и более коротким путем,  не могло быть признано правомерным потому, что не было одобрено высшим руководством министерства образования. Сопротивлялся я долго и все норовил найти другой, оригинальный путь. «Математичка» все же через пару лет меня выдрессировала, я сдался, оказалось легче идти по проторенной дорожке, чем искать свою, особенную колею. В аттестате по всем математическим дисциплинам были у меня пятерки, но оценить мои математические способности учительница не смогла, она не попыталась предложить мне  и другим способным ребятам что-либо помимо школьной программы. А могла бы. Мы потом поняли, что упустили время.
В шестом классе среди группы новых предметов была и физика. Используя приобретенные новые знания в Планетарии, на уроках физики пытался задать кучу каверзных вопросов. «Физичку» все это очень нервировало.  Эти вопросы уводили ее от заданного плана урока, и не всегда ей с ходу удавалось вспомнить правильное объяснение явлению. В свою очередь и она, вызывая меня к доске, усердно доказывала мне, что в заданной теме урока я разобрался не полностью, то есть от всей души на мне отыгрывалась, как говорят сейчас, проводила «фейсом об тейбл». Так продолжалось довольно длительное время. Однажды заболел лаборант  физического кабинета. Почему пригласила «физичка» меня ей помочь, не знаю. Она договорилась с некоторыми преподавателями, и меня стали отпускать с уроков. Целый месяц я крутился с утра до вечера в кабинете, изучая премудрости всех действующих физических приборов, порядок  их подключения, и результаты, которые следовало получить при демонстрации. Научился я обращаться с ними довольно быстро. Когда лаборант вернулся, я уже овладел техникой и проводил опыты не только в шестом классе, но и во всех остальных классах с седьмого по десятый. Меня отправили в класс. Но каждый раз, когда была необходимость во мне,  «физичка»  манила меня пальчиком, и я счастливый прилетал в кабинет. С этого момента я физику не учил, она сама заходила в меня, а пятерки по физике сами по себе появлялись в журнале.
Был предмет, который я не учил вообще в обычном понимании подготовки к занятиям. Этот предмет я проходил самостоятельно в библиотеке, читая редкие, уникальные книги по истории, которые не имели хождения среди широкой публики. В третьем классе, когда мы приступили к изучению «Истории родного края», я нашел дома мамин учебник «История государства Российского», в котором столкнулся с удивительно красочными описаниями жизни наших предков в разное время. Но не только описания пленили меня. В «Истории государства Российского» было приведено много фактов, которые не упоминались в нашем учебнике или излагались по-другому. Поиски этих отличий стали моим развлечением, я углубился в изучение двух книг одновременно. В моей голове удивительно легко, без каких-либо дополнительных ухищрений, задерживались в памяти цифры, даты, названия, имена героев. Позже, когда мы стали учить историю средних веков, действующие лица российской истории присоединялись к жившим в то же время упомянутым в книгах творцам истории Европы, а за тем в эту группу вливались ученые, писатели, художники, музыканты. Рождалась срезы истории Европы и России по каждому веку, наполненные толпой лиц, живших в одно время в разных государствах. От статики среза перешел к динамике изменений размеров территорий, земель разных государств. Картина получалась захватывающая, постоянно изменяющаяся, полыхающая огнем войн и, как чудовище невиданных размеров, дышащая и проглатывающая государства – жертвы, исчезающие из истории навсегда. Все наши «историки», а их было много, с первых уроков вызывали меня, удивлялись.  А потом, когда привыкали, и нужно было вводить новую тему, садились за парту и просили меня рассказать, что-нибудь об этом времени. В завершении урока говорили, ну а тему урока вы прочтете по учебнику. Класс привык к моим сказкам, и часто они были дополнительной иллюстрацией к сухому языку учебника. Историю в нашем классе любили и знали очень неплохо.

Глава 7.                ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ.
Единственной общественной организацией, внесшей свою лепту в мое становление, как личности, был пионерский лагерь. Отец на работе умудрялся выцарапать для меня  путевку хотя бы на одну смену. Одну часть лета мы с братом были с мамой в деревне, а на вторую часть лета я отправлялся один (брат к этому времени вышел из пионерского возраста) в лагерь при организации «ТеплоЭнергоПроект» в тридцати километрах от Москвы на станции Сходня. Паровоз плелся туда целый час. Лагерь размещался в  усадьбе бывшего промышленника Прохорова. Спали мальчишки из разных отрядов на открытой веранде, и ветви берез танцевали свой нескончаемый танец у нас под окнами. Когда укладывали нас на мертвый час, а спать не хотелось, я смотрел на это бесконечное движение белых стволов, тонких ветвей и  мелких серебристых листьев. Смотреть, не отрываясь, на эту картину  можно было долго, как на волны моря или на танец огня в костре.
В лагере была военная дисциплина. Горн поднимал нас рано утром, и мы вылетали на зарядку. А затем все по распорядку, уборка постелей, спальни, умывание, линейка и подъем флага. А потом уж завтрак. В те времена детям в лагере не оставляли ни одной свободной минуты. Все время мы были с отрядом. И наш пионерский гимн отражал наше настроение: «Пионер не теряй не минуты, никогда, никогда не скучай, пионерским салютом утром солнце встречай!» С первых дней приезда начиналась подготовка к трем самым важным мероприятиям в лагере: к родительскому дню, спартакиаде и закрытию смены. Пионервожатые пытались обнаружить в нас какие-либо таланты или задатки, и заставляли нас декламировать стихи, петь песни, плясать, создавать физкультурные пирамиды, стоять на голове. Каждый отряд выбирал свою песню, репетировал, готовил костюмы из подсобного материала, разыгрывал сцены. Из песни получалась маленькая постановка. Выдумки пионеров приветствовались, особенно отличались ребята старших отрядов. Кроме песен разучивались стихи–оды партии, Родине, разбивались они на кусочки, и каждому поручался маленький кусочек. Репетировали, когда кому выступать, как декламировать и главное не путаться. Когда я был  в первом отряде, затеяли мы постановку пьесы. Нужно было отрепетировать роли,  подобрать нужные костюмы, сколотить сцену. Но успех был громадный. Родители всегда были довольны. Но мы, как заправские актеры волновались, сбивались, путались и, в конце концов, были страшно довольны собой.   
После мертвого часа все отправлялись на стадион. Для младших групп была задача сдать нормы БГТО, для старших – ГТО. И мы прыгали в длину и высоту,  бегали, бросали гранату, мяч. Вместо бега на длинные дистанции ходили в походы по местам «Славы советских воинов», к многочисленным простеньким памятникам со звездочкой. Фронт проходил рядом, немцы дошли до Химок, а в деревне Черная Грязь рядом с нашей усадьбой располагался немецкий штаб полка. Самое приятное в походе был обед у костра. Сухой паек на каждого выдавался в несоизмеримо больших размерах, чем обычно получалось на обед, Было очень вкусно и сытно, в количестве порций никого не ограничивали. «Ешь от пуза». На спартакиаде все проходило по правилам: были судьи, протоколы, подсчеты, торжественная выдача значков и удостоверений перед строем на общей линейке.
А  после ужина вместе с баянистом усаживались на поляне  и разучивали песни, их от «Сталин и Мао слушает нас» до «Ой цветет калина в поле у ручья» знали мы великое множество. Помню, когда нам было лет тринадцать, возвращались из лагеря в приподнятом настроении на автобусе, девчонки и мальчишки, стараясь  друг перед другом,  пели без умолку до Москвы. Даже, когда выходили из автобуса, еще пели: «Москва, Москва поет о тебе вся страна, ты всегда молода, дорогая ты моя Москва».
О девчонках надо остановиться немного отдельно. Учились мальчишки и девчонки раздельно. Во дворе мы, мальчишки, их, девчонок,  не видели, и я их откровенно не помню, кроме соседки и сестер моих сверстников. И все. А мальчишек со двора, моих друзей детства, назову два десятка сразу, не задумываясь. В пионерском лагере дистанция между мальчишками и девчонками соблюдалась строго: у них были свои отряды, свои  пионервожатые (обязательно женщины), у них были свои игры. Вместе мы никогда не играли, было не положено, да и они играть-то не умели, с ними было не интересно состязаться. Но вот вечером пели мы вместе, более того додумались организовать танцы. Наши вожатые быстро сообразили и решили нас научить танцам. И каждый вечер мы изучали какой-то новый танец, от краковяка переходили к  изучению танца подиспань, затем подекатер, затем падеграс. А вальс и танго были запрещены, так как девочки и мальчики  могли бы прикасаться  друг к другу. Нельзя! Но и  дозволение в виде бальных танцев было для нас 12-13 летних большим счастьем. Выбирали партнершу и трепетно держали ее за руку, боясь дотронуться до плечика. Танго меня научили девушки однофамильцы в спортивном лагере, когда мне было пятнадцать. Так как танец был вообще запрещенным, то учиться убегали в соседний лесочек. Группа ребят, заменяя оркестровое сопровождение на губное,  одновременно хором музицировала и шаркала ногами. Шаг вперед, два шага назад. В этом заключалась экзотика сталинских времен.   Не менее захватывающей в пионерлагере была игра в «ручеек», можно было отобрать у соперника его избранницу и успеть переброситься с ней несколькими фразами, пока ее не уводил кто-то другой. 
У каждого отряда были и свои обязанности по лагерю. Надо было убирать свою территорию, что-то подкрашивать, что-то выкапывать и сажать, посыпать песком и ремонтировать поломанные скамейки или спортивный инвентарь. В определенные дни звено приступало к дежурству по кухне. Почетная обязанность дежурных была привлекательной тем, что можно было получить добавку любого блюда. Приходилось работать в столовой целый день: накрывать на стол, убирать грязную посуду, вычищать столовую после еды, помогать поварам  и главное чистить сотню, другую килограмм картошки. Дежурное звено садилось в кружок, ставили посередине бак и, стараясь побыстрее закончить, ловко снимали кожуру. Но дело, как всегда, продвигается медленно.  Кто-то запевал, а мы подхватывали: «Эх, картошка - объедение, объедение, пионеров - идеал. Тот не знает наслаждение, кто картошки не едал. Наши бедные желудки, были вечно голодны, и считали мы минутки, до обеденной поры». С песней работа спорилась.


Но самым главным событием жизни лагеря было  закрытие смены. К этому дню готовили маски и собирали в кучи хворост рядом с кострищем. После праздничного ужина, пока светло, собирались всем лагерем в масках у костра. По рукам, ногам, фигурке, каждый легко догадывался, кто скрывается за маской. Но было удивительно весело, подойти и сказать: «Маска, я вас знаю, вы – лиса». Очень быстро все тайны раскрывались, маски сбрасывались, и начинались игры. Прыгали наперегонки в мешках, ножницами пытались нащупать и срезать висящую на нитке конфету с завязанными глазами,  или, стоя на бревне, подушкой  сбивали противника. Шум, смех, гогот стоял кругом. А когда темнело, зажигали сухую ель, и огонь вместе со столбом искр устремлялся в черноту неба. Под баян мы продолжали еще играть в «ручек» и массу других подобных развлечений. А заполночь, подбрасывая хворост в костер,  дружно хором всем  лагерем пели. Чего только в нашем репертуаре не было. Начинали  с патриотических песен: « Широка страна моя родная…», «Мы все за мир, клятву дают народы …», «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…» и так далее, затем переходили к песням из кинофильмов, типа «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом…» или «Пора в путь дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем, над милым порогом махну серебряным тебе крылом…» и к песням военных лет «Темная ночь, только пули свистят по степи…».
Вот вспоминаю, и что-то щемящее поднимается оттуда со дна, с основания, давно не извлекаемое, но очень важное, фундаментальное. Мы, дети, были голодные, шпанистые, но были полны веры в свое светлое будущее, и эти полные солнца и оптимизма песни стали основой нашей жизни. Сколько их, этих лучезарных песен! Вспомните, хотя бы гимн нахимовцев «Солнышко светит ясное, здравствуй страна прекрасная… Простор голубой, земля  за кормой, реет гордо на мачте флаг Отчизны родной…» или « Ну-ка солнце ярче брызни, золотыми лучами обжигай, эй, товарищ больше жизни, поспевай не задерживай, шагай…», или «А ну-ка, песню нам пропой веселый ветер, моря и горы ты обшарил все на свете… Кто привык за победу бороться, с нами вместе пускай запоет: кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет…» Эти слова стали главным смыслом нашего детства.
А в 1953 году, когда мне было пятнадцать лет, и я вышел из пионерского возраста, отец достал путевки в спортивно-оздоровительный лагерь для взрослых ребят с 15 до 18 лет на канале. После завтрака из лагеря можно было уходить, куда угодно, такие необычные порядки были в этом лагере. И я целый день проводил на канале, по нему ходили речные трамвайчики и пароходы «Иосиф Сталин», «Максим Горький», «Ляпидевский», «Валерий Чкалов». Мы бросались в воду и подплывали поближе, чтобы прокатиться на первой высокой волне. Там, в лагере, в репродуктор, я слышал, что разоблачили Берия (взрослые несколько дней после этого сообщения шушукались). Лето было жарким, дождей не помню. Плавал я уже настолько хорошо, что осенью меня приняли в спортивную секцию общества «Торпедо». 


Глава  8.            ЧТО  ПРЕДСКАЗЫВАЮТ  ЗВЕЗДЫ?
Почему же все-таки мы с братом такие разные? Родители, школа, общество, система  у нас общие, схожие, а результат – абсолютно разный. Говорят, виноваты гены. А что такое гены? Чей ген влиял на мою личность, чей на брата? Наука пока на этот вопрос ответить не может. А может быть виноваты во всем звезды? Что предопределяют астрологи моему брату, а что мне? Давайте заглянем в солидный астрологический талмуд 1913 года: я – Телец, мой брат – Близнец.               
Часть 1. Телец-мужчина.
«Интересно, каким вы представляете себе мужчину-Тельца? Ну, во-первых, рассудительным, спокойным, разумным, довольно приземленным и до мозга костей практичным. Все это так. И все же в Тельце есть еще одно качество, которое не вытекает из всех перечисленных и кажется никак не связанным с ними, однако же, в нем присутствует. Это - романтичность.
Вам это кажется нелогичным? Но кто сказал, что Телец подчиняется только законам логики? Ведь этому сильному, мужественному знаку покровительствует планета любви и мира - Венера.
Телец долго думает, прежде чем начать серьезно ухаживать. Он не будет, очертя голову, бросаться в омут. Но уж если он решит, что вы его избранница, он даст сто очков вперед всем другим вашим поклонникам. Каждое утро к вам будет являться посыльный с букетом цветов до тех пор, пока вы не согласитесь стать женой Тельца. Он может сочинить в вашу честь поэму и послать ее вам без подписи, разумеется, в том случае, когда твердо уверен, что вы догадаетесь, кто отправитель послания. Телец - нежный, внимательный и заботливый влюбленный. Он по достоинству оценит аромат ваших духов, гладкость вашей кожи и красоту ваших волос. Он, может быть, не станет изливаться перед вами в цветистых комплиментах, но непременно отыщет способ показать вам, как он ценит вас.
Телец не любит бросать деньги на ветер, но ему нравится видеть вас красивой, и он с удовольствием будет дарить вам изысканные наряды и дорогие меха. Телец чрезвычайно чувствителен к музыке, она возбуждает его и настраивает на лирический лад. У него обязательно есть любимая мелодия, которая напоминает ему вас.
Если всего сказанного вам все еще недостаточно, чтобы доказать романтичность его натуры, приведу еще несколько примеров. Он предложит вам купанье при луне, прогулки и пикники в самых живописных уголках леса. Если Телец ухаживает, то это настоящее ухаживание, выдержанное в наилучших традициях. Он пригласит вас на обед в роскошный ресторан с приглушенным светом и тихой музыкой. Телец будет всю жизнь помнить о дне первой встречи с вами и множество других мелких интимных дат, о которых вы сами уже давно забыли. Ну, как, теперь я вас убедил?
Свое благосостояние Телец строит собственными руками, постепенно, не отвлекаясь на мелочи и не надеясь на призрачную удачу. Зато и успех к нему приходит настоящий, а состояние дел таково, что он может позволить себе и своей жене роскошь зимнего отдыха где-нибудь в Ницце или других экзотических местах.
Но, конечно, как и всем людям, Тельцам свойственны недостатки. Телец не потерпит рядом с собой грубую, напористую женщину. Вот почему вы должны выработать в себе мягкость и выдержанность. Не вздумайте при всех высказывать свое мнение, тем более вмешиваться в споры, когда рядом с вами муж-Телец. Он предпочитает играть первую скрипку, вам же уготована роль аккомпанемента. Наедине он с удовольствием выслушает ваше мнение, но упаси вас Бог выступать публично. Это чревато тяжелыми последствиями. Телец терпелив, но он не позволит вставить кольцо себе в нос. Не любит бык и ревнивых женщин, цепляющихся за него, как утопающий за соломинку. Его привлекают изящные, женственные, игривые женщины, которые будут постоянно держать его в напряжении и заинтриговывать. Но при этом женщина должна знать меру и не переусердствовать. Телец с восторгом будет наблюдать за тем, какое впечатление производит в обществе его жена, но только до тех пор, пока она будет достаточно благоразумна и не нанесет удара его мужскому самолюбию. На свете нет ничего, что не сделал бы Телец для своей возлюбленной.
У Тельца есть удивительная особенность. Влюбленный, он теряет осторожность и благоразумие. Никакие советы друзей и родственников не смогут поколебать его решения, пусть даже все в один голос уверяют, что предмет его страсти ему не пара. Тельцу, обладателю знака Земли, больше подходят жены со знаками Земли и Воды, чем Огня и Воздуха.
Телец любит загородные прогулки, спорт, рыбалку и походы, увлекается разведением цветов и садоводством.
Телец - внимательный, любящий, заботливый отец. Он с детства приучает ребенка любить и уважать собственность. Отец-Телец очень выдержан. Он никогда не злится на ребенка, если тот проявляет недостаточные успехи в учебе, главное - чтобы он шел по правильному пути. Он не жалеет для детей ни времени, ни эмоций, а при необходимости проявит и твердость. В общем, отец-Телец - подарок судьбы, если не считать тех периодов, когда он впадает в ярость, что, впрочем, бывает крайне редко.
Телец много работает и потому нуждается в хорошем отдыхе. Следите за тем, чтобы он отдыхал, иначе это вызовет у него раздражительность. Никогда не пилите его за медлительность. Это сродни размахиванию красной тряпкой перед носом быка. Телец живет по собственному графику, и подгонять его не только бесполезно, но и небезопасно. Телец обожает принимать гостей в собственном доме, но это должны быть близкие ему по духу люди. Больших шумных компаний Телец избегает.
Не выносит он и громких звуков, беспорядка и хаоса, разбросанных вещей. Пусть в вашем доме царствуют тихая музыка, красота и уют. Старайтесь быть настоящей женщиной и вы не найдете лучшего мужа. Никто не сможет окружить вас такой лаской, вниманием и любовью, а если принять во внимание стабильность и прочность его финансового положения, то о чем еще может мечтать женщина?»
Часть 2. Близнец-мужчина.
«Любовь приносит с собой чувство защищенности от внешнего мира. Вы перестаете быть одиноким. Рядом с вами - близкий человек, готовый помочь всегда и во всем. Но почти всякое правило имеет исключение. И этим исключением является возлюбленный-Близнец. Тут уж ни о какой надежности говорить не приходится. Он может уйти за хлебом в соседнюю булочную, а вернуться через три дня. Если вы попытаетесь выяснить, где он был и что делал, ваш роман, скорее всего, на этом и закончится. Поэтому, если ваш Близнец очень вам дорог, сделайте вид, что ничего не произошло, и научитесь мириться с его непредсказуемостью и непостоянством.
Зато в обществе Близнеца вам никогда не будет скучно; когда он с вами, вы будете не с одним, а с двумя, а то и тремя-четырьмя мужчинами сразу. Мужчина-Близнец - желанный гость в любом доме. Он необычайно веселый, приятный, собеседник, обладатель отличных манер, мастер рассказывать анекдоты, душа компании. Если вам доведется встретить его на каком-нибудь светском рауте, вы будете им безоговорочно очарованы. Но не торопитесь делать роковой шаг. Подумайте, прежде чем согласитесь стать его женой. Мысли, желания и настроения Близнеца переменчивы, как ветер и вы можете почувствовать это еще до того, как закончится ваш медовый месяц.
Ухаживая за вами, он может однажды явиться к вам в дом с цветами, духами и книгами (одну из которых написал сам) и предложить вам отправиться в театр или цирк. Весь вечер он будет одаривать вас таким вниманием, улыбками, нежными словами и уверениями в любви, от которых все остальные мужчины тут же поблекнут в ваших глазах, и вы будете чувствовать себя самой счастливой женщиной на свете.
Но на другой день, когда вы, с замиранием сердца, будете ждать его, он вовсе не придет. Вас начнут терзать тысячи сомнений. Может, вы неправильно себя вели? Или он просто шутил? А может быть, он попал в беду? Или у него есть другая женщина? Любое из этих предположений может оказаться верным. Через неделю ваш возлюбленный появится, но уже с совершенно другим настроением. Он будет злобно-саркастичным и раздраженным. Ему будет не нравиться в вас все: от помады до литературных вкусов. Еще через день он будет угрюм и молчалив, и на все ваши вопросы вы не получите никакого вразумительного ответа. Если вы тот тип женщины, который ожидает от семейной жизни постоянства, тепла и уюта, то вы делаете неправильный выбор. Близнец, безусловно, не ваш тип мужчины.
 Близнецы не страдают ностальгией по прошлому, будь то воспоминания, вещи, люди и места, где они жили. Близнецы, как правило, женятся не один раз, хотя чем позже заключен первый брак, тем больше вероятности, что он сохранится надолго, может быть навсегда. В финансовых вопросах он также неоднозначен. То на удивление щедр, даже расточителен, то прижимист. Будет ли он сохранять вам верность? В том виде, в каком он это понимает, без сомнения, да. Женщины чувствуют к Близнецу необычайную симпатию, и он, со своей стороны, к ним неравнодушен. Поэтому вероятнее всего жизнь ваша не будет спокойной.
С детьми у него сложатся, скорее всего, приятельские отношения. Он сможет многому их научить. Они с удовольствием будут делиться с ними своими проблемами, и поверять ему свои тайны. Близнец не любит поучать и говорить назидательным тоном. Он не большой поборник дисциплины, чем вызывает в детях большую симпатию. Но его нежелание настаивать на выполнении каких-то обязательных вещей приводит к тому, что его дети бывают иногда немного разболтаны. Будучи по натуре холодными, Близнецы не любят объятий и поцелуев, а детям это необходимо. В остальном, отец-Близнец - неплохой родитель, если, конечно, дети его не слишком связывают и не отвлекают от многочисленных его увлечений и занятий.
Никогда не пытайтесь чего-нибудь от него добиться, прижимая Близнеца к стенке или устраивая ему бурную сцену. Это не только не приведет к желаемому результату, но вызовет совершенно нежелательную для вас реакцию. Близнец просто исчезнет, растворится, перестанет для вас существовать. Не забывайте что его знак – Воздух».
 Об этом говорят звезды.
Когда рождается ребенок, ученые не могут определенно сказать, какой хромосом или ген сотен наших предков будет превалировать в его характере. Механизм создания кодовых структур, заложенных нашими предшественниками, не определен и рассматривается, как равновероятный, а отсюда, в силу закона  больших чисел, случаен.
Астрологи внимательно изучали в течение тысячелетий всевозможные связи человеческой жизни с Солнцем, планетами и открыли удивительные вещи, которые смело можно признать, как существующие или более того закономерные. Хотя бы потому, как достоверно, приближаясь к 100 процентному попаданию в наши с братом личности, описаны характеры поведения Близнеца и Тельца человеком, жившим почти сотню лет назад до нашего появления. Эти советы женщинам удивляют и поражают воображение. А если вы возьмете эту книгу и переберете всех своих близких, родных и друзей, дни рождений которых вы знаете, то обнаружите, что с точностью до 70% их характеры были предсказаны автором, а лучше сказать предопределены Звездами.
Как влияет Космос на формирование человека непонятно. И хотя я физик и всеми силами отрицаю такую возможность, но приходиться соглашаться с фактами. Космос: естественно его лучи, частицы, магнитные поля воздействуют на человека. Это бесспорно. Но как, в момент рождения, именно в момент рождения, а не нахождения в утробе матери, или в момент зачатия, Космос формирует нас, имеющимися у человечества знаниями объяснить невозможно. И как это не парадоксально, именно главная часть, определяющая, наш характер, остается неопределенной и неуправляемой.
Как говорят, «как положил Бог на душу, таким и будет». И эта мысль имеет право на существование так же, как и та, что мы все -  ДЕТИ КОСМОСА.

Глава 9.                МУЗЫКА.

Часть 1.   Рыбалка или кларнет.
Мой брат приручал меня к рыбалке. Помню, мне было лет десять, мы были с мамой в деревне, брат потащил меня на речку, сделали удочку, сидим. И вдруг у меня заклевало, я с перепугу дернул за удочку, что есть мочи. Рыбка описала по воздуху дугу и стала накручиваться на ветку сосны, под которой, как оказалось, я сидел. Плотвичка блестела на солнце почти рядом, но дотянуться до нее не мог даже старший брат. В конце концов, рыбку мы сняли, но леска, так запуталась, что с ней пришлось расстаться.
С братом мы уходили на рыбалку  ночью. Разводили костер и ждали рассвета. Брат засыпал, а я, как дежурный, подбрасывал дровишки в огонь и слушал шорохи темного леса за спиной. Вот ухнула на реке хвостом  рыба, вот шарахнулась   впотьмах птица, пробежал кто-то рядом по земле и снова тишина, если бесконечный стрекот кузнечиков можно назвать тишиной. В конце концов, засыпал и я. Будил меня брат на рассвете. На реку ложился плотный туман, тянуло холодом, а костер еле тлел, тоненькая струйка дыма тянулась от него и стелилась по земле. Все эти внешние стороны рыбалки оказались для моего сознания более важными, впечатляющими, чем пойманная рыба или тяжесть улова, который приходилось тащить несколько километров.
Начиная с 1955 года, мы каждое лето уходили в поход. Маршрут был всегда прост - вниз по реке. С палатками и минимальной провизией мы забирались в глушь, изредка выбираясь к людям в ближайшую деревню за хлебом, который там не всегда был. Из подсобного материала мастерили плотик, и с песней «Плыла, качалась лодочка» спускались вниз. Река нас кормила. В те времена в наших российских реках было еще полно раков, сомов, щук и подлещиков. Мы умудрялись жить на подножном корму, и все, что варилось в котелках, нас радовало живительным запахом и вкусом.
Именно в этот 1955 год, когда мне было семнадцать лет, в нашем дворе все разом бросились записываться в духовой оркестр. Кому достался бас, кому тенор, кому альт, а самые счастливые получили трубу. Когда я пришел к руководителю кружка, он посмотрел на меня и сказал: «А для тебя остался кларнет, он тебя уже давно ждет». Сказал он так, потому что действительно у него ничего не осталось, или он что-то во мне увидел? Не знаю, но ведь кларнет-то он не предлагал другим, пришедшим раньше меня. С этого момента кларнет и музыка вошли в наш дом. Кларнет почему-то никак не подчинялся мне, как упрямый необъезженный конь. Все уже во дворе громыхали в нашем колодце «чижик-пыжик» так, что с верхних этажей сыпалась штукатурка, а хозяйки со всех окон истошно орали « прекратите это безобразие», а я никак не мог научиться издавать звуки. Подушечки всех пальцев у меня надулись, большой палец, на котором держится эта фитюлечка, распух и стал синим, а «чижик-пыжик» не получался.  А я все дудел и дудел. Музыкальной грамоте меня учили минут пять. Показали, где располагаются ноты в первой октаве, объяснили, как обозначается длина нот и на практике, стукнув пару раз ногой, сообщили,  эта - две четверти. К моему горькому сожалению,  в музыке меня никто больше не обучал, все остальное я постигал сам. Уже через месяц я догнал своих сверстников, и меня включили в основной состав духового оркестра при МГУ.
В том 1955 году праздновалось двухсотлетие университета. К этой знаменательной дате на Ленинских горах построили новые корпуса университета, и нас просили принять участие  в торжественной части и на вечернем бале. Распорядители постоянно подбегали, давали какие-то указания, дергали, проверяли, что будем играть и как будем стоять. Наконец грянули гимн, здание открыли. А вечером были танцы. Перед этим мы долго и упорно разучивали вторые партии, (на первых, конечно, сидели корифеи) разрешенных тогда танцев:  краковяк, падеспань, падеграс, падекатр, разнообразные польки, вальс и вальс-бостон. Танго и фокстрот, потом он назывался быстрый танец, в это время еще были запрещены. Игра нашего большого оркестра приглянулась ректору нового здания, и он стал приглашать нас, пока не создал свой коллектив, на танцы в высотное здание. Мы стали завсегдатаями этого великолепного творения заключенных, облазили все его уголки от 33 этажа до подвалов, предназначенных для определенной группы людей в случае атомной тревоги. Говорят, один заключенный на листе фанеры спланировал с восемнадцатого этажа и остался жив, но его очень быстро поймали, что было с ним потом неизвестно. По случаю завершения сессии, а для некоторых студентов это был последний, прощальный вечер, на 25 июня был намечен большой танцевальный вечер. Думаю, среди выпускников МГУ на этом вечере под нашу музыку танцевали Раиса и Михаил Горбачевы. Мы разучили несколько новых  мелодий, среди них были модную тогда песню «Домино» из кинофильма «Дело пестрых» и  главную мелодию из первого музыкального итальянского фильма «Вернись в Сорренто». Помните слова этой мелодии: «Надомной тихо звезды мерцают, и листвой шелестит ветерок. В темном небе луна проплывает, словно белой лилии цветок. Наполнил душу мне голубой цвет луны, и в ночной тишине вижу дивные сны... и т.д.».  Эту песню, которую исполнял  тенор Тито Гоби, была у всех на устах, и когда мы заиграли её, пустынные громадные залы неожиданно заполнились откуда непонятно прибежавшей молодежью. В зале было не протолкнуться. Мелодия закончилась, кто-то захлопал, и зал дружно зааплодировал. Такое было впервые. Воодушевленные мы исполняли мелодию еще и еще раз. Не знаю, помнит ли Горбачев эту мелодию, но уверен, что он помнит тот необыкновенный дух раскрепощенности этого вечера. И мы принимали самое активное участие в разрушении барьера недозволенности.
Кларнет стал  моим главным спутником жизни, я брал его с собой всюду, благо он умещался в маленький компактный футлярчик. В походах, когда рыба не ловилась, я брал свою свирель, «свирель волшебную», и играл по памяти все, что пели мы в те времена. Когда я учился в начальных классах, у нас были уроки пения. Наша учительница пения создала школьный хор, а я был запевалой. «Училка» упорно твердила, что у меня абсолютный слух и что мне надо учиться музыке на любом инструменте. Она приходила к моим родителям, но они ее не послушали. Трудное было время, не было денег ни на инструмент, ни на учебу с преподавателем. Потом я понял, как мне не хватало этих знаний, чтобы стать профессионалом. Но в тот момент мне все легко давалось, и я быстро осваивал технику игры на кларнете.
Много и часто меня зазывали на рыбалку. Я с удовольствием закидывал спиннинг час, другой. Если ничего не ловилось, я начинал скучать и думать, что на кларнете я бы мог поиграть в удовольствие, а так летит время впустую и ничего не сделано. На Ахтубе, развилки Волги в ее низовьях, начиная от Волгограда, брат меня учил ловить жереха. Вот это была рыбалка полная смысла и азарта. Жерех – редкая рыба, хищная, охотится стаями на малька. Когда она гонит малька, чайки кружатся над местом загона и лакомятся при удобном случае. Жерех – рыба чрезвычайно чуткая, обладает великолепным верхним зрением, настроенным против главного врага сокола-сапсана и человека, которого она умудряется разглядеть метров за 30-50.  Смысл рыбалки заключается в следующем: первое - надо подобраться как можно ближе к месту, над которым кружатся чайки, и остаться незамеченным, второе - забросить спиннинг метров на 50 или более точно в место, где кишит рыба, третье тащить упрямого жереха, когда удилище изгибается почти вдвое, метров 50  к своему берегу. Это - спорт, это – азарт, это – масса адреналина. Наверное, из-за этого невероятного ощущения мы возвращались вновь и вновь в эти места и были там трижды в 1964, 1966 и 1968 годах, что нарушало наши главный туристический закон: каждый год – новый маршрут, новые приключения. 
В 1966 году большой компанией молодых людей, 19 человек парней и девушек, мы отправились на Ахтубу. Год был голодный, а мы молодые, есть хотели круглые сутки. Так вот Виталий и еще трое парней вставали каждое утро до зари и ловили на спиннинг, донки и удочки. И не было такого дня, когда бы не было на столе свежей рыбы вдосталь. Рыбаки были освобождены от дежурств, а остальных разбили на тройки, и они должны были готовить еду на всех на костре и вымыть посуду. Сколько нелестных слов слышали они от дежурных за пойманный «вагон» рыбы.  Иногда ее было так много, что приходилось подключаться всему лагерю. Потом Виталий смастерил в институте коптильню, рыба не пропадала, даже из последних уловов он что-то привозил домой. Я всегда с большим удовольствием ел, разделывал и готовил пойманную им рыбу. Так и было заведено в нашей семье: Виталий ловил рыбу, а я готовил.
Удачных рыбалок в моей жизни было немного. Ловля в Швеции, когда я был там в долгосрочной командировке, вызывала у меня бурю эмоций, и в определенные периоды я с большим удовольствием закидывал спиннинг, предвкушая клев больших рыбин. В свободное время все советские сотрудники мчались с удочками на озеро Меларен. В некоторой степени удачная рыбалка была подспорьем в семейном бюджете, и на сэкономленные можно было купить джинсы или кофту. А по советским меркам это было 100-150 рублей  (месячная зарплата). Когда клева не было вообще, или он был вялый, терпения у меня  не хватало, я складывал удочки и ехал в местную библиотеку, и запоем читал все, что было издано за границей Солженицыным, Аксеновым, Гладилиным, Булгаковым, Анненским, Владимировым, Войновичем и другими. Себе я говорил, что побросать впустую спиннинг можно и в Москве, а вот такие книги почитать не удастся. И только весной, в конце мая, когда лещ шел на нерест, тут я не выдерживал, мчался вместе со всеми на озеро. Каждый пятый бросок спиннинга был удачным, адреналин вырабатывался мощными порциями. Борьба с крупным лещом, пока он не схватил воздух, доставляла массу переживаний. В этот момент понимаешь заядлых рыбаков, эти ощущения стоят бесконечного сиденья.

Часть  2. Студенческий оркестр
Окончив школу в 1955 году, я долго ломал голову и не мог принять решение, куда пойти учиться дальше. Купил справочник «Вузы Москвы», остановился на списке из двух десятков высших учебных заведений, от Геолого-Разведочного института до МГУ. Все по каким-то признакам мне подходили. После мучительных раздумий и колебаний пошел по проторенной дорожке за отцом и подал документы в Энергетический институт. В это время по радио и в газетах проходила шумная кампания по привлечению молодежи на строительство Братской гидроэлектростанций. Многие молодые люди, желавшие поработать на благо Родины в тайге, стремились поступить в Энергетический, конкурс вырос вдвое. Я выбрал  факультет полупроводниковых приборов. В журнале «Техника молодежи» мне посчастливилось прочитать о новых открытиях в этой области, создании транзисторов, усилителей и первых электронных машин, потреблявших в десятки раз меньше энергии, созданных ранее приборов на лампах. Перспектива работы на передовых рубежах техники  привлекли меня.
На первом же курсе я пришел в  клуб МЭИ, и как не странно, меня приняли в студенческий небольшой музыкальный коллектив. На его базе мы создали классический для тех времен квартет: баян, кларнет, гитара, контрабас и время от времени стали выезжать по приглашениям на танцы.   Танцы обычно организовывались во время проведения праздничных вечеров в школах, техникумах и институтах, на предприятиях разного типа. После торжественной части и концерта художественной самодеятельности в актовом зале,  вся публика высыпала в фойе, где  в уголке уже стоял наш состав из четырех музыкантов. К нам подбегал распорядитель вечера, какой-нибудь мелкий профсоюзный работник, и просил срочно играть вальс. Так начиналась главная часть праздничного вечера – танцы. Предварительно нам  пришлось отрепетировать и  освоить необходимый репертуар, который пользовался спросом и был популярен у публики. Диапазон любимых народом мелодий в то время был достаточно широк: от старинных русских и советских песен, вальсов и маршей до модных зарубежных тем, исполнявшихся по радио. Здесь были: «Дунайские волны», «Домино», «Истамбул», «Бесаме мучо»,  «Барыня», «Цыганочка». Бывали случаи, когда танцы и банкет шли параллельно. К концу вечера пьяная публика становилась неконтролируемой и агрессивной. Подгулявшие лезли к музыкантам с заказами, пытались обниматься или драться, играть самим, выяснять отношения. Заканчивались танцы традиционно мелодией из репертуара Утесова «Дорогие москвичи».
Часть  3. Саксофон
Через год в наш коллектив влилось несколько ребят студентов из разных вузов, и мы стали больше походить на хороший студенческий оркестр. В разное время присоединились к нам трубач, ударник и тромбон, вместо баяниста пришел  аккордеонист, а со временем он пересел за фортепьяно. Старанием нашего ударника нас приютил клуб «Энергетиков», который находился рядом с ТЭЦ 7, напротив гостиницы Россия, на Раушской набережной. В клубе я случайно нашел старый, довоенный  альт-саксофон в жутком состоянии.
Сейчас это с трудом поддается осмыслению, но тогда саксофон был полностью изъят из отечественной жизни, как символ американской культуры.  И вдруг, когда у меня в руках оказался саксофон, выданный мне директором клуба под расписку, я как-то сразу не поверил во все это. На следующий же день я не пошел  в  институт, а стал самостоятельно изучать инструмент, пытаясь сопоставить его аппликатуру с кларнетом. Зажимая попеременно разные  клапана саксофона в различных сочетаниях, я кое-как установил, как играется до-мажорная гамма. Что касается дополнительных нот, диезов и бемолей, то здесь дело оказалось более сложным, и я понял, что лучше сэкономить время и спросить кого-нибудь. Я отправился на поиски оркестрантов в других клубах, и там мне показали различные комбинации клапанов, а также то, как одна и та же нота берется разными способами.
Первое время вместо удовольствия я испытывал сплошные трудности. Сам инструмент оказался значительно больше и тяжелее кларнета, но главное - понадобилось перестраивать все дыхание, ведь в сакс-альт необходимо вдувать гораздо больше воздуха. А поскольку я тогда ничего не знал о том, как правильно дышать при игре на саксофоне, экономя воздух, и не дуя, что есть мочи, то первое время у меня даже кружилась голова от избытка кислорода в легких. Вдыхал я воздух ртом, прямо в легкие, вместо того, чтобы использовать брюшную полость, вдыхая по возможности через нос. Помню, как первые годы, играя на саксофоне, я надувал щеки как лягушка, задыхался, становился красным как рак, пока интуитивно не понял, что не прав.
Саксофон характерен тем, что начинающему исполнителю удается, перебирая клапаны, быстро сыграть простую мелодию. Эта кажущаяся простота нередко вводит в заблуждение начинающего саксофониста, который, не добившись хорошего звука, переходит к исполнительской практике. Не поставленный звук фиксируется и остается надолго, если не навсегда. Избавиться от него, улучшить его после того, как долго играл с неверно поставленным аппаратом извлечения звука, крайне трудно. Так случилось со мной. Но не менее трудно начинающему музыканту сдерживать себя и не играть никакой музыки до тех пор, пока не появится правильный звук.  Почти все саксофонисты конца 50-х годов, начинавшие играть в послевоенные годы, были самоучками. И у большинства отечественных саксофонистов того времени, игравших в ресторанах, на танцплощадках и в эстрадных оркестрах, был специфический, «нефирменный» звук, с мелкой вибрацией, квакающими подъездами к каждой ноте, неустойчивый и некрасивый по тембру. Всем этим страдал и я,  начинающий саксофонист.

Глава  10.                ФЕСТИВАЛЬ.
Одним из решающих обстоятельств, повлиявших на мое мировоззрение, стал Международный фестиваль молодежи и студентов, прошедший в Москве в 1957 году.  Для жителей Москвы фестиваль оказался чем-то вроде шока, настолько неожиданным оказалось все, что мы тогда увидели, узнали и почувствовали при общении с иностранцами. Сейчас, даже бесполезно пытаться объяснять людям новых поколений, что крылось тогда за словом «иностранец». Постоянная агитация и пропаганда, направленная на воспитание ненависти и подозрительности ко всему зарубежному, привела к тому, что само это слово вызывало у любого советского гражданина смешанное чувство страха и восхищения. До 1957 года в СССР никаких иностранцев никто в глаза не видел, только в кино да на страницах центральных газет и журнала «Крокодил» в виде жутких карикатур. Американцы изображались двумя способами - либо бедные безработные, худые, небритые люди в обносках, вечно бастующие, либо – в виде толстопузого буржуя во фраке и в цилиндре с толстенной сигарой в зубах, этакий «Мистер-Твистер бывший министр». Ну, была еще и третья категория - это негры,  жертвы Ку-клукс-клана. Ни туристы, ни бизнесмены в страну еще не приезжали, дипломаты, военные атташе и редкие журналисты на улицах не появлялись и об их существовании знали лишь соответствующие работники МИДа, КГБ и партийных верхов. Поэтому, когда мы вдруг увидели на улицах Москвы сотни,  тысячи иностранцев, с которыми можно было свободно общаться, нас охватило нечто, подобное эйфории. Иностранцы эти оказались совсем не такими, как нам описывали и представляли.
Нас комсомольцев в апреле 1957 года вызвали в партком и предложили летом поехать на целину или работать дружинниками во время фестиваля по 12 часов в сутки. Несмотря на устрашающие описания трудностей работы дружинником, я остался в Москве. В течение мая нас обрабатывали работники ЦК, а затем КГБ. Тысячи студентов, будущих дружинников, собирали на площадях стадиона в Лужниках, который был открыт за год до этого для Спартакиады народов СССР, и несколько недель обучали приемам самбо: как надо защищаться при нападении противника с ножом, при ударе ногой, как заламывать руки и вязать преступников.
Все дни фестиваля для нас были расписаны. В день открытия я стоял в оцеплении на Зубовской площади.  Садовое кольцо в этом месте достигает ширины порядка ста пятидесяти метров. Мы стояли вдоль тротуаров и не пускали народ на мостовую. До появления первых автобусов с гостями все было тихо, спокойно и чинно. Но когда стали проезжать новенькие автобусы, народ сломал наши цепи и бросился навстречу к диковинному экзотическому народу, доселе никогда не виданному. Автобусы остановились и утонули в толпе. Гости что-то непонятное кричали, махали цветами, а некоторые пели свои неизвестные нам мелодии. Мы все стояли в оцепенении и не знали, что делать. Какая-то группа рядом со мной запела «Дети разных народов мы мечтою о мире живем» и вся толпа подхватила известный уже всем мотив. Гости от неожиданности примолкли, потом подхватили мелодию, кто-то даже умудрился на ходу подыграть на инструменте. Наступило всеобщее объединение, а когда песня закончилась, все ликовали, как дети, обнимались, целовались друг с другом, как в День Победы.
Атмосфера фестиваля, несмотря на его строгий распорядок, оказалась легкой и непринужденной. Энтузиазм был неподдельный, все было замешано на лозунге «Мир и дружба», повсюду из громкоговорителей звучала музыка и песни, специально приготовленные к этому событию, типа «Мы все за мир, клятву дают народы…»» или «Если бы парни всей Земли...». Вся Москва была завешана эмблемами, плакатами, лозунгами, изображениями «Голубя Мира» П. Пикассо, гирляндами, иллюминацией. Фестиваль состоял из огромного числа запланированных мероприятий разного типа, и простого неорганизованного и неподконтрольного общения людей на улицах в центре Москвы и в районах нахождения гостиниц, где были расселены гости. Днем и вечером делегации, подчиняясь распорядку фестиваля, находились на местах встреч и выступлений. Но поздним вечером и ночью начиналось свободное общение.
Фестиваль вызвал у москвичей массовое желание общаться, причем не только с иностранцами, а также и между собой. Погода в течение этих двух недель стояла отличная, и толпы народа буквально затопили главные магистрали, по которым проезжали на открытых грузовиках и в автобусах делегации разных стран. Ночами народ собирался в центре Москвы, на проезжей части улицы Горького, у Моссовета, на Пушкинской площади, на проспекте Маркса, на Манежной площади  и в других местах. В основном это была молодежь. А споры возникали на каждом шагу и по любому поводу. Повсюду создавались отдельные кучки людей, в центре которых несколько человек горячо обсуждали какую-нибудь тему. Остальные, окружив их плотным кольцом, вслушивались. Эти кучки людей постоянно перетекали одна в другую. Послушав, о чем говорят в одном месте, часть народа переходила в другое, и так продолжалось почти до рассвета. Расходились, чтобы немного поспать, и с утра вновь старались попасть на одно из мероприятий фестиваля.
На третий день наших дежурств нас сняли с плановых  мероприятий и отравили в район гостиничного комплекса «Турист», где разместили большое количество иностранных гостей. Именно сюда, когда темнело, стекались толпы женщин со всех концов Москвы разных возрастов от 17 до 50 лет. В то время район гостиницы «Турист» за ВДНХ был краем Москвы, в округе жилых домов не было, и сразу начинались колхозные поля. В гостиничные корпуса советским девушкам прорваться было невозможно, так как все было оцеплено дружинниками. Но запретить иностранным гостям выходить за пределы гостиниц никто не мог. Поэтому массовые знакомства между приезжими парнями и поджидавшими их местными девушками возникали вокруг гостиниц. Только что образовавшиеся парочки удалялись подальше от зданий, в темноту, в поля, в кусты, точно зная, чем они немедленно займутся. Мы должны были остановить это безобразие. С фонариками мы ходили по кустам и полям и заставали врасплох чрезмерно увлеченные парочки. Большая их часть, заприметив нас издалека, успевала быстро ретироваться. Иностранцев не трогали, расправлялись только с девушками. Чтобы не терять времени на составление протоколов и принятие мер по ним, в качестве наказания у них выстригалась часть волос, что-то наподобие  «просеки» посреди головы. После этой экзекуции девице оставалось только одно: - постричься наголо и растить волосы заново. Сразу после окончания фестиваля  жители Москвы отметили перемену моды, среди женщин стал популярным плотно повязанный платок.  По всем признакам волосы под ним не прятались. Много трагедий произошло в семьях, в учебных заведениях и на предприятиях, где скрыть отсутствие волос было труднее, чем просто на улице под платком. Еще труднее, оказалось, утаить от общества появившихся через девять месяцев малышей, чаще всего не похожих на русских детей ни цветом кожи, ни разрезом глаз, ни строением тела.
Нам было тогда по девятнадцать лет, и, как боевой отряд комсомола,  мы боролись за чистоту морали советского человека. И хотя мы читали Достоевского, Есенина и Пастернака и говорили о возвышенном отношении к женщине, нас поражал скотский подход к столь великому чувству, как Любовь. И мы воевали все дни и ночи. Нас перебрасывали с участка на участок. Все планы были сорваны. Мероприятия остались без нашего присмотра. Дружинники и милиция сумели добиться только одного, парочки стали удаляться дальше в лес от гостиницы. А количество стриженных женских голов все росло и росло. Мы с этим пожаром Любви не справлялись, она нас побеждала везде по всей Москве, лишь только закрытие фестиваля помогло эту волну Любви загасить.
Когда я стал старше,  понял, что  не разнузданностью,  не распущенностью советских женщин был вызван этот их порыв к молодым иностранцам, а самое обыкновенное желание женщины получить свое Счастье. Их парни остались «лежать там, у незнакомого поселка, на безымянной высоте», а других мужиков, кроме калек и инвалидов и разобранных удачливыми женщинами, природа для них не создала. И вот за «свои три счастливых дня, которые были у меня» и боролись эти одинокие, но полные здоровья и желаний женщины. И родившиеся дети должны были считаться данными им Богом. В древние языческие времена на территории Северной Европы, включающую всю Скандинавию, Прибалтику, Белоруссию, Украину и Россию до Урала, широко отмечался праздник Янки Купала, в Скандинавии «Мидзоммер». Много общего в обычаях празднования этого  дня  Солнцеворота на убыль во всех этих странах. В этот день на Руси и в Скандинавии девушки уходили в лес искать цветы папоротника, плели венки и спускали их по реке в поисках суженного, прыгали через костер, чтобы огонь очистил их тела от налипшей чужой грязи. А всем женщинам, замужним и одиноким, в этот день разрешалось делать все, что она хочет. Женщина могла быть в эту ночь с любым мужчиной и никто, включая мужа, не имел право осудить ее. Это была ночь Любви. Наверное, вы видели фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев», наверное, вы удивились многим кадрам в ее третьей части. Но эти кадры – Истина Руси. И дети, родившиеся после этой ночи, считались данными Богом и назывались: Богдан, Богдана. К ним на Руси было особо почтительное отношение. Вот и во время фестиваля женщины вдруг почувствовали, что пришел их день. Для них это были ночи Янки Купала. А мы,  комсомольцы-дружинники, их стригли и измывались над ними, также как у Тарковского, блюстители христианского порядка секли язычников.
Лишь на закрытие Фестиваля нас вернули на главные арены, я стоял в оцеплении в Лужниках. Выступление на стадионе не видел, но зато полюбовался первым настоящим фейерверком в Москве. На противоположной стороне реки, совсем рядом крутились с треском колеса огня, взрывались петарды и перелетали на нашу сторону, в небе над нашими головами разрывались снопы мигающих огоньков и рассыпались разноцветными брызгами в стороны.
Не прошло и пары лет, как начали появляться при Комитетах комсомола джазовые клубы,  джазовые кафе, а затем стали проводиться, джазовые фестивали. Первый такой джазовый клуб в Москве открылся у нас в клубе «Энергетиков» на Раушской набережной, где я познакомился и увидел игру многих великих звезд советского джаза того времени:  саксофонистов  Георгий Гаранян, Алексей Козлов, трубача Владик Грачев, пианиста Николай Громин, кларнетиста Александр Зильбершмидт. Их так и называли, ребята с Раушской набережной.   Я пытался подражать им. Мне было тогда 19 лет, и я был полон надежд.

Глава  11.                ОТТЕПЕЛЬ.

Часть  1. Встреча с Н.Хрущевым
В восьмидесятых годах появился термин «шестидесятники». Следовало бы  назвать всех нас, проживших «оттепель»  пятидесятниками, а не шестидесятниками.  В конце пятидесятых надежда на улучшение жизни страны и нашей в частности с каждым годом росла. Как растение после долгой зимней спячки начинает оживать и  зеленеть, мы чувствовали, как  меняются наше представления. За год происходили такие глубокие перемены в нас, что размышления годовой давности казались детским лепетом. Перемены в стране создавали благоприятную удобренную почву для нашего развития. А в шестидесятые, наоборот, надежда таяла, пока не исчезла с закрытием «Нового мира» А.Твардовского вовсе.

В  мае 1955 года у нас дома остановились друзья - сослуживцы моего брата,  который попросил показать морским летчикам  Москву. Как раз перед их приездом   был открыт Кремль, и мне самому было очень интересно увидеть его изнутри. Благодаря множеству прочитанных книг о Кремле, мне не стоило труда ориентироваться внутри и узнавать невиданные мною ранее диковинные здания, как будто я вырос в Кремле. Пилотам-морякам я много рассказывал о соборах, Царь-колоколе и Царь-пушке. Дальше к правительственным зданиям не пускали, мальчики в штатском стояли вдоль тротуара и вежливо возвращали всех, кто не понимал, зачем они стоят здесь. Был теплый майский вечер, мы остановились около Царь-пушки, размышляя, куда двигаться дальше. Вдруг из правительственного здания, напротив, через площадь по лестнице быстро спустился человек в черном, нырнул в ожидавший его ЗИС и проехал мимо нас. Пассажиром был А. Микоян. Все, находившиеся рядом, замерли в ожидании возможного появления, как чуда, кого-либо из членов Политбюро. В действительности, через несколько минут по той же лестнице спустился седой  не высокого роста полный мужчина, в нем даже на расстоянии 100 метров можно было узнать Н. Булганина. Он  собирался уже сесть в машину, как по другой лестнице, с противоположной стороны стал спускаться Н.Хрущев. Видимо, члены правительства после обсуждения результатов переговоров с премьер-министром Франции социалистом Ги Молле  расходились, а Н. Хрущев на переговорах не был, он выходил из своего кабинета. Они поздоровались и стали оживленно обсуждать что-то. Н. Хрущев пригласил Н. Булганина пройтись и показал рукой в нашем направлении. Они прошли площадь и остановились в десяти шагах. Выглядели они великолепно в свои  шестьдесят с гаком, загорелые после недавнего совместного визита в Индию, полные энергии и бодрости. Не знаю, что они ожидали от нас, но, видимо,  им хотелось слегка поиграть в демократию. Толпа молчала, вдруг какая-то женщина истошно закричала, что оно отправила письмо Никите Сергеевичу и не получила ответа. Улыбка исчезла с их лиц.  Н. Хрущев сразу помрачнел, что-то невразумительное буркнул, вроде разберемся и ответим, взял Н. Булганина за локоть и повел к Царь-колоколу. Мальчики в штатском стали быстро отсекать толпу от удаляющейся парочки. Я был  рядом с Царь-пушкой и успел прошмыгнуть мимо них. Не зная зачем, я промчался во всю прыть через Ивановскую площадь и выскочил навстречу идущим на меня руководителям страны. Я стоял, боясь пошевелиться. Они шли медленно, не замечая меня, продолжая оживленно что-то обсуждать. Когда они поравнялись со мной, я понял, что нахожусь в дурацком положении: я должен был что-то сказать или прокричать здравницу в честь партии или Н. Хрущева, а слова куда-то разом исчезли. Хрущев проходил так близко, что я мог дотянуться до него рукой. Он скользнул по мне боковым взглядом и прошел, продолжая не замечать. Когда я пришел в себя, они довольно далеко удалились в сторону Боровицких ворот. Два огромных ЗИСа медленно следовали за ними. Я вспомнил о своих спутниках. То идиотское свое состояние я чувствую до сих пор, и никак не могу отделаться от бессмысленности своих действий и дурацкого положения, в котором я оказался. Но могу сказать, что все пятидесятые годы я был ярым сторонником Н.Хрущева и его верным защитником во всех спорах. Повлияла ли эта встреча на меня так сильно, не знаю.

Часть  2. Переезд друга на новую квартиру
В 54-55 годах  жильцы из нашего дома из подвалов  стали переезжать в  новые дома в район Черемушек. Радости их не было предела. Хотя это были коммунальные квартиры на две-три семьи, у каждой из них появилась своя светлая комната, да плюс общая чистая, уютная кухня, ванная и туалет. От ванной мой друг не отходил, поглаживал ее белую эмаль и громко декламировал Маяковского:
«Во – ширина, высота – во! Проветрена, освещена и согрета. Все хорошо, но больше всего мне понравилось – это. Это, белее лунного света, удобней, чем земля обетованная, это – да что говорить об этом, это - ВАННАЯ. Вода в кране - холодная крайне, кран другой не тронешь рукой, можешь холодной мыть хохол, горячей - пот пор. Придешь усталый, вешаться хочется, ни щи не радуют, ни чая клокотание, а чайкой поплещешься, и мертвый расхохочется от этого плещущего щекотания».
 Я вижу перед своими глазами этого белобрысого парнишку, прожившего все свою жизнь вместе с родителями в коридоре за занавеской на кровати. С каким восторгом он произносил, растягивая слова:
«Сядешь и моешься долго-долго, словом, сидишь пока охота, просто в комнате, лето и Волга,  только что нету рыб и пароходов» и потом как будто рубил шашкой, чеканил каждое слово: «хоть грязь на тебе десятилетнего стажа, с тебя корою с дерева, словно лыком сходит сажа, смывается стерва».
Его мама работала в справочной на площади Свердлова, а папа был обыкновенным строителем. А Слава, как и его мама, знавшая по памяти десятки тысяч адресов, обладал великолепной памятью. Мы с ним столкнулись в библиотеке, он поразил меня своей начитанностью и в особенности знанием безумного количества стихов. Мы с ним бегали в Политехнический музей, когда там выступали молодые поэты. Продолжая к месту подошедший стих, он с наслаждением мурлыкал:
«И уж распаришься, разжаришься уж, тут вертай ручки, и каплет дождик душ из дырчатой, железной тучки. Ну и ласковость в этом душе, тебя никакой не возьмет упадок, погладит волосы, потреплет уши, течет по желобу промежду лопаток».
Завершая, он с гордостью задрал нос и громко, звонко произнес:
«Себя, рассмотревши в зеркало вправленное, в рубаху чистую влазь. Влажу и думаю, очень правильная эта наша Советская Власть».
Когда я был в армии, с агитбригадой ездил по городочкам и весям Ярославской, Костромской, Владимирской и Кировской областей, это стихотворение я читал с пафосом и выражением. Для многих жителей сёл, белая ванна была несбыточной мечтой, ванная витала в их воображении, как голливудские грезы с джином и шипящей яичницей со шкварками на ладони.
В середине пятидесятых мы уже не стояли в длинных многочасовых очередях  за  мылом, за хлебом, за мукой. В рационе нашей семьи появилась ветчинно-рубленная колбаса и яичница и не только на праздники. Родители приобрели холодильник «Саратов» и телевизор «Темп-7». Все мальчишки во дворе носились на велосипедах, и мы устраивали вылазки за город большой гурьбой.  Велосипед  стал для нас естественным и обычным средством передвижения. Друг моего брата купил первую модель «Москвича» за 9000 рублей в старом денежном исчислении (900 рублей после реформы Н.С. Хрущева). Для нас он казался буржуем, богатеем, особого рода человека homo-sapiens со своим четвероногим транспортом. Позже на улицах появились первые советские автомобили «Победа», которые стояли безумные деньги 16000 рублей (1600 рублей новыми). Для всех нас эти  сумма  казалась такой же заоблачной, как сегодня - стоимость джипа «Мерседес».
И в правду, мы так и думали, что Советская власть самая справедливая. После Победы над Германией стране приходилось восстанавливать города и села, поэтому и жилось так трудно. Вот стало получше, и построили дома для остро нуждающихся в жилплощади. А там, вскоре еще будет лучше, и мы тоже  переедем, и у нас будет своя белая ванная.

Часть 3. Кино
Но еще более стремительные перемены происходили, начиная с середины пятидесятых в области культуры. В библиотеке Ленина из архивов вытащили запрещенные книги Есенина, Ильфа и Петрова, Бабеля, Булгакова и многих других. Процесс реабилитации писателей или некоторых произведений проходил постепенно, и нам, постоянным читателям, библиотекарши шептали на ухо, что можно взять такую-то книгу на день. Отбрасывая все задания, планы в сторону, мы погружались в неведомый мир и проглатывали одну за другой книги от корки до корки. Чуть позже вышли из небытия молодые писатели и поэты. Обмениваясь между собой информацией, мы умудрялись не пропустить ни одно значащее  произведение молодых авторов, появившиеся в журналах.
Вслед за литературой к раскрепощению рванулось кино, которое за короткий промежуток времени совершило гигантский прыжок из ямы  политизированных и пропагандистских фильмов к реалистическому восприятию действительности. В 1955 году из Индии следом за нашими руководителями прилетел Радж Капур со своим фильмом «Бродяга». В послевоенном репертуаре это был первый драматический фильм, столь проникновенно хватавший за душу всех нас, женщины не скрывали своих слез. Бродяга и его музыка покорили Союз. И вдруг как из рога изобилия высыпались бриллианты советского кино: «Весна на Заречной улице», «Летят журавли», «Сорок первый», «Баллада о солдате». Эти фильмы, взломавшие барьеры официозности и покорившие мир своей чистотой и задушевностью, казалось, хранились в запасниках, а чудесный Дед Мороз вытащил их из своего огромного мешка и преподнес нам их в подарок. Мы считали естественным, что наши фильмы были отмечены первыми премиями на разных фестивалях.
Но киношники на этом не успокоились, они провели один за другим фестивали итальянского и французского фильмов. Мы, как обезумевшие стремились приобрести хотя бы один билетик-золотой ключик в другой мир. Очереди в кинотеатр «Ударник» протянулись до Каменного моста, мы стояли и надеялись, что нам что-то достанется. Неореалистические итальянские фильмы ввели нас в мир страстей и острых конфликтов с бурными выплескивающими наружу переживаниями. Сначала нам удалось посмотреть фестивальные ленты «Тереза Ракэн», «Неаполь – город миллионеров», «Рим в одиннадцать часов»,  а затем вышли на экраны «Плата за страх» с Ив Монтаном, «Утраченные грезы» с Сильваной Помпанини и «Хлеб, любовь и фантазия» с Джиной Лолобриджидой. Сильвана и Джина на время отняли покой у многих советских мужчин. Сильвана потом приезжала в качестве почетной гости на один из московских кинофестивалей, но она к этому времени сильно изменилась. Мужчины старшего поколения расстроились за нее и за себя. Тот образ молодой симпатичной девушки, влюбившейся в фальшивомонетчика Жанна Море, был вытеснен женщиной с лицом,  похожим слегка на ту Сильвану.
Но и это еще был не конец нашему грехопадению. Киношники втянули нас в круговорот французских фильмов, и здесь-то мы погибли окончательно. Даже наши строгие цензоры не смогли вырезать весь этот грех, потому что он был так гениально сотворен, что без него терялся весь смысл фильма. Запестрели перед кассой объявления «Дети до шестнадцати лет не допускаются». По совести сказать, ни один из фестивальных французских фильмов мне не удалось посмотреть. Но с каким наслаждением, по несколько раз смотрели мы вышедшие  фильмы на экраны. Кажется, первым был фильм «Колдунья» с Мариной Влади, ставшей секс символом молодежи. Марина, стройная, гибкая, даже лицом похожая на газель,  покорила наши сердца, и до сих пор кажется, что ее героиня не погибла в конце фильма, а живет с нами рядом или лучше сказать в нас.
Все достижения культуры социалистического реализма затмились, отодвинулись на задний план с появлением фильмов с участием Жеррара Филиппа. Он был романтическим героем в «Пармской обители», классическим любовником в «Красном и черном», весельчаком и балагуром в «Фанфане тюльпане». Все ему давалось легко и просто, как будто бы само собой. Он был актером от Бога. Его игра покорила всех мужчин и женщин Союза, и он моментально  стал кумиром и детей, и взрослых, и стариков. Жеррар был так популярен в стране, что во время товарищеской встречи по футболу сборных СССР и Франции ему, Жеррару Филиппу, было доверено начать игру.  Я сидел на восточной трибуне стадиона «Динамо» и видел Его в светло желтом пальто и коричневых ботинках. Хотя было далеко, и лица Жеррара я различить не мог, но его внешний вид четко врезался в память и так остается незатуманенным. В сборной Франции играл тогда звездный мальчик Капа, столь же знаменитый, как Зидан сегодня. Наша сборная вернулась из Мельбурна с золотыми медалями, и ее лучшие игроки: Стрельцов, Нетто, Сальников, Симонян стали заслуженными мастерами. Футбольных звезд первой величины в нашей команде было не меньше, чем у французов. Мы были уверены, что наши выиграют, но игра закончилась вничью 2:2. Наши футболисты тогда умели  забивать голы, и французы тоже. Возвращались домой разочарованные. Но первый удар Жеррара превратил рядовую товарищескую встречу команд в запомнившееся навсегда событие.

Часть 4. Весна или оттепель.
С 1955 по 1957 годы мы стремительно развивались и вширь, и в высь.  Рамки социалистического реализма нам стали тесны, и мы заглянули за него. А там увидели громадный мир, и гениальные произведения того другого искусства приводили нас в замешательство, сбивали с ног, ошарашивали, а затем после его понимания приводили в дикий восторг. Впечатление создавалось такое, что еще в 1955 году мы всё видели в черно-белом цвете. И вдруг шоры с глаз у нас кто-то сорвал, и мы увидели мир во всем его многообразии  цветов.   Мы любовались красками рассвета и хотели рассказать другим, еще слепым, какое удивительное небо у нас над головой, какое богатство красок рождает солнце на закате, и как прекрасен этот мир.
В политике наше мировоззрение укреплялось. Проведенные Н.Хрущевым реформы в стране вызывали у нас только всемерную поддержку. ХХ съезд, о котором ходили только слухи, а переброска эскадрилий моего брата  с Севера в Поти на усмирение грузин, только подтверждала справедливость слухов о разоблачении культа личности, стал для страны историческим. Не понимая причин и целей этого шага Н.Хрущева, мы стояли горой за него, чувствуя, как свежий ветер стал пробиваться через заслоны и барьеры. О венгерских событиях информация поступала только из прессы, значительно позже мы узнали дозированную правду. А  удаление из руководства страной стариков и всей антиправительственной группы В.Молотова, Г.Маленкова, Л.Когановича, Н.Булганина и «примкнувшего к ним Шипилова» и  замены их на новые фигуры встречено было только с одобрением.
О необходимости  совершенствования коммунистического строя молодежь заговорила еще в 56 году после XX съезда. Одним из примеров той атмосферы может послужить  семинар в райкоме комсомола, на котором обсуждалась книга «Не хлебом единым» Дудинцева и венгерские события. Полемика была жаркая, студенты старались понять суть и отстаивали свои убеждения, критикуя райкомовских работников. Мы, все в конце 50-х были политизированы и рвались в бой за своими кумирами: поэтами и молодыми  писателями.  Они задавали новый тон в политическом видении социализма, и публика им рукоплескала.
Восхищение действиями Н.Хрущева вызывал и тот факт, что он не расстрелял заговорщиков, а отправил их на заслуженный покой, а кое-кто продолжал работать на ответственных постах. Позже И.Эренбург выпустил книгу с названием «Оттепель», и с его подачи журналисты быстро приклеили ярлычок на это время и стали всюду его тиражировать. Может быть для И.Эренбурга, прожившего большую часть своей жизни в жарком Париже, эти перемены в климате страны казались незначительными. По его понятиям в морозной стране пришло временное тепло. А по нашим северным понятиям это была настоящая Весна, и мы бурно росли, развивались, расцветали и приносили первые зеленые плоды. Мы жили надеждами в наше светлое будущее, и, не сомневаясь, брались за все, что можно и что нельзя.
Весна была яркая, красочная, бурная, пьянящая свободой и влекущая в неизвестные дали. Нам разрешили читать стихи С.Есенина, и мы самозабвенно заучивали наизусть  лирику «берез и голубени». А потом мы глотали книги всплывших из небытия М.Булгакова, А.Платонова, раннего И.Эренбурга и К.Паустовского. Носились в Политехнический музей и, как сегодняшние песенные фанаты, повторяли про себя за любимыми поэтами их новые произведения. Е. Евтушенко, Р. Рождественский, а потом А.Воскресенский стали нашими кумирами. Журналы «Юность», «Иностранная литература» и «Новый мир» перечитывались от корки до корки. Герои из романов и повестей «Коллеги» и «Звездный билет» В.Аксенова, «Три товарища» Эрих-Мария Ремарк, «Тихий американец» Грэхема Грина и «По ком звонит колокол» Э.Хаменгуэя стали эталонами нашего поколения. А в кино с трудом через заслоны коммунистической цензуры пробивались «Баллада о солдате» и «Чистое небо» Г.Чухрая, «Застава Ильича» М.Хуциева, «Девять дней одного года» М.Ромма, а позже на периферийных экранах прошел «Андрей Рублев» А.Тарковского. Мы бредили этими фильмами. Убеждая Е.Фурцеву и получив ее поддержку, О.Ефремов и О.Табаков создали новый Вавилон для московской молодежи, театр «Современник». За билетиками на спектакль «Двое на качелях» было не жалко простоять и сутки. А в 1962 году на Манеже открыли выставку «МОСХ 30 лет», казалось, наступил день праздника на улице интеллигенции.  Из запасников были вытащены пропылившиеся картины Фалька и молодых авангардистов 20-х годов. В юбилейную экспозицию Московского союза художников было решено включить экспериментальные произведения молодых живописцев Жутовского, Эрнста Неизвестного, Павла Никонова «Геологи». За каждую из этих картин на аукционе «Сотсби» дают сегодня не менее сотни тысяч долларов. А потом, как молния, как гром взорвал всеобщее болото рассказ А.Солженицина «Один день Ивана Денисовича» и за ним валом повалили рассказы и повести о лагерях. Это был шок. Как будто небеса разверзлись, и перед нами открылась глубоко спрятанная Правда.

Глава  12.                НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ.
В ноябре 1957 года нас вызвали к секретарю комсомольской организации и предложили принять  участие в подготовке новогоднего концерта. Была создана инициативная группа из 15 человек, продумывался сценарий, подбирались певцы-солисты, отбирались конферансье и вообще талантливые ребята, способные что-то изобразить на сцене или сделать что-то полезное для спектакля. По экранам прошел только что с шумом и блеском фильм Рязанова «Карнавальная ночь» и естественно мы начинали с песни «Пять минут». Часы на сцене бьют полночь, все веселятся под музыку, и один из ведущих произносит, что в такую ночь надо загадывать желания, и они  сбудутся. Кто-то из зала выкрикивает: «а можно встретиться со своими  полюбившимися песнями?». Бьет гонг, и мы перелетаем из одной страны в другую.
В Риме мы пели популярную после фестиваля песню, знакомую и вам: «Кто Рим, посетив, покидает, тот в час расставания знает, что он расстается как будто с легендой, со сказкою прошлых веков. Легенда Трефейских фонтанов быть может для многих и странна, но право сеньоры она без сомнения прекраснее прошлых веков. Коль бросишь ты в фонтан монету сольди, то вновь увидишь древний город Рим. Ари Ведер Чи Рома, Гуд Бай, Оре Вуар, так поют в минуту расставания, каждый, кто в тебе нашел  признанье, повторяя слово до свидания, город Рим!» Пели песню четыре девушки на три голоса и очень неплохо.
Из Рима перелетели в Париж, и мим под музыку Ив Монтана «Опавшие листья» исполнял свою пантомиму, руками, телом и ногами совершал свое чудо действие. А потом вышла толпа студентов и хором запела:
«Сесибон. Стало меньше волос, похудел и оброс,  на «шиза» стал похож, зато свободен я. Сессия! Ты уже позади, но она впереди все та же сессия, все та же сессия, все та же се-сси - яяя!»
Пластинки с песнями Ив Монтана только что появились в Москве и передавались из рук в руки, на прилавках их найти было невозможно. А так как магнитофонов еще не было, пластинки заигрывались до дыр. А потом прилетел в Москву по рекомендации Образцова и сам Ив Монтан. Выступления его имело ошеломляющий успех. Его раскрепощенному поведению на сцене, удивительно пластичному телу и мягкому, ласкающему слух голосу можно было позавидовать. Говорят, что в нашем магазине Ив Монтан приобрел несколько дюжин женских трусов, длинных, теплых, ярко синих и розовых, и вывесил у себя дома в Париже для показа друзьям. Кто-то из гостей выкупил всю партию, и выставил их на широкое обозрение на Елисейских полях. То-то было смеху на всю Европу. Наши чиновники обиделись на него ни на шутку, Образцову досталось на орехи, некоторое время он был невыездной. Ив Монтан вышел из рядов коммунистической партии в 1968 после ввода советских войск в Чехословакию.  С той поры он исчез с горизонтов нашего СМИ.
Из Парижа мы перелетели в Лондон. Нам очень хотелось представить колыбельную Эллы Фицджеральд «Lullaby of Birdland».  Элла, хотя и американка,  часто выступала в Лондоне, и запись, которую мы прослушивали, была с ее лондонского концерта, так что мы не очень грешили, перелетая за ее песней в Лондон. Студентка пятого курса  низким, близким к контральто голосом исполнила эту песню. Природой ей был подарен красивый голос, но она нигде никогда не занималась, плохо слышала музыку, вступала не впопад и очень тушевалась. С ней мы очень много репетировали, нас подкупал ее мягкий голос, как раз подходящий для колыбельной. Был сделан перевод с английского, получилось русская народная колыбельная в современной обработке:
«Ночь сошла на мягких лапах, дышит как медведь. Спи мой мальчик черноглазый, а я буду петь. А ты совсем еще ни разу не ступал ногой. Спи мой мальчик черноглазый, спи мой дорогой.
Спит слоненок с медвежонком, все ребята спят, только ты открыл глазенки и не хочешь спать. Звезды на небе сияют в небе над тобой. Спи мой мальчик черноглазый, спи мой дорогой.
Завтра проснешься ты рано, день твой весь в играх пройдет, будешь лихим капитаном или как папа пилот».
И здесь был проигрыш, это было мое соло, старался я исполнить  его в точности, как Чарли Паркер. И когда я заканчивал свою будоражащую музыку, что можно было проснуться и заплясать, вступал весь оркестр и наша певица: «ну, а теперь, чтоб рано встать, надо спать, крепко спать. Глазки свои ты скорей закрывай, засыыыыпай.».
Выступила она прекрасно, хотя и очень волновалась. А за тем она вместе с нами перелетела в Аргентину и вместо Лолиты Торрес пела песню из кинофильма «Возраст любви». Она пела своим мягким и низким голосом, как будто о себе, как будто для своего возлюбленного.
«Если ты в глаза мне взглянешь, то тревожно мне и сладко, если ты вздохнешь украдкой, то печаль твоя видна. Если, руки мне целуя, ты шепнешь одно лишь слово, жизнь отдам и не спрошу я для чего тебе она.
Пламя страсти разжигать не надо, мы чужие обо мне забудь. Я не знала, что тебе мешало, что тобою выбран не со мною  путь».
Музыкальных фильмов всегда на экране было мало, и когда что-то новенькое появлялось, наступал праздник. В силу обстоятельств фильм «Возраст любви» я просмотрел 7 раз. Выучил все его мелодии и фразы. До сих пор помню, что после этой песни закадровый голос сообщал: «И Альберто Мендес Техадо женился на девушке из общества». Наша солистка имела не меньший успех, чем Лолита Торрес в Аргентине.
Если бы мы не посетили Америку, наше выступление было бы не завершенным. Но можно сказать и по-другому, все выступление было построено и нанизано так, чтобы можно было показать Америку, которую мы никогда не видели, но лишь представляли. Вот этот воображаемый образ мы лепили. Над этим номером работали все  с большим энтузиазмом. У кого-то в семье была найдена фотография Бродвея. Художники долго бились над воссозданием декорации, в конце концов, остановились на ночном  Бродвее. Сзади полотна запустили моторчик с разноцветными вращающимися стеклами перед мощной лампой. Все окна прорезали в полотне, и свет прорывался сквозь них  вспышками яркого красного, синего или желтого цветов. Кульминацией всего нашего новогоднего выступления был рок-н-ролл в моем исполнении на саксе.
Рок-н-ролл родился в Америке в 1955 году.  К лету 1957 года бум рок-н-ролла только начинался в Европе, пока только в Англии. У нас тогда о рок-н-ролле знали единицы. Мы услышали рок-н-ролл у себя в клубе «Энергетиков», когда там репетировали  будущие корифеи советского джаза.  Алексея Козлова я упросил дать мне ноты главной темы и соло на альт саксе. Он был на 3-4 года старше меня, но выглядел настоящим джазменом. Дома я тренировался до изнеможения, пока не дошло до автоматизма, Козлов подсказал, как и где надо правильно брать воздух, как добиваться правильного звучания. К сожалению, Алексей Козлов куда-то уехал, и я больше со своим учителем не встречался.  Да же репетиции оркестра вызывали ажиотаж у студентов. Прошел слух по институту, на вечере будут играть что-то сногсшибательное. Как танцуется рок-н-ролл, никто толком не знал. Поэтому все движения наша парочка скопировала с танца буги-вуги. Когда мы пристали к одному из участников встречи с американцами на Эльбе, он рассказал нам, как надо двигаться парам,  и даже с удовольствием продемонстрировал некоторые элементы.
Новогодний концерт был назначен на 28 декабря. Зал был битком, кажется, собрался весь институт. Зрители стояли даже в проходах. Успех был ошеломляющий, и почему-то все повторяли одно и то же: «Америка - потрясающая».  Наши сокурсники, которые прибегали на репетиции, но целиком всей вещи не слышали, в один голос заявили: «когда ты заиграл на саксе  на фоне мигающего Бродвея, от этой музыки выступили мурашки, а волосы встали дыбом. В этой музыке есть что-то демоническое. Ты был бесподобен».
Мне тогда еще не исполнилось двадцать лет.


Глава  13.                РАЙКОМ.
3 января 1958 года всех участников новогоднего концерта вызвали в партком, мы думали, будут поздравлять и благодарить. Все оказалось наоборот. Секретарь партийной организации нас разносил за моральное разложение, за пропаганду буржуазного искусства и в особенности американской джазовой музыки, «которая была и остается вражеским искусством и является определенным видом идеологического оружия Америки в холодной войне с Советским Союзом. Не понимать этого может только первоклассник. Являясь проводниками вражеского искусства, вы стали его агентами и затеяли опасную игру, которая вы знаете, чем заканчивается для агентов империализма. Ваш концерт смотрел инструктор райкома, и он выразил глубокую озабоченность с состоянием идеологической работы в институте. Все активисты будут строго наказаны».
Через три дня в райком партии была вызвана вся инициативная группа, весь оркестр и секретарь комсомольской организации. Инструктор набросился на нас с еще более гневными словами, обвиняя нас по всем правилам сталинского времени в разложении, приписывая нам всевозможные грехи, включая преднамеренные действия против советского строя и в заговоре. Было сообщено, что все вызванные лица будут сурово наказаны, и что он будет настаивать на исключении из института все главных заговорщиков.
В середине января на заседание бюро райкома были вызваны только трое: секретарь комсомольской организации, руководитель инициативной группы и я, саксофонист. Все члены райкома извергали потоки ругательств, направленные в мою сторону. Они  не были на концерте, но понимали, что в советской жизни не может быть места для таких, как я, разложившихся и падших элементов, что мой саксофон надо выбросить, что джаз у нас еще остается временно в ресторанах, где под пьяный угар рыдает саксофон. Они продолжали выкрикивать заученные фразы, распыляя друг друга, что таким, как я, не место в советском заведении, где воспитывается поколение молодых людей-строителей коммунизма, и что они не позволят таким, как я, растлевать наших замечательных ребят. Бюро райкома постановило: меня и руководителя инициативной группы отчислить из института. Секретарю комсомола объявили строгий выговор с занесением в личное дело.
Комсомольцы нас не бросили, встали на защиту. Они пришли с петицией к директору института Марии Первухиной, к жене бывшего министра энергетики, уволенного во время компании по очистке рядов от антиправительственных элементов и примкнувших к ним товарищей. Но Первухин еще имел вес, и у его жены было не мало знакомых в горкоме партии и в ЦК партии. Директор вызвала нас троих к себе, внимательно выслушала, сильно расстроилась за нас и обещала помочь, хотя я понимаю, ей это было нелегко, и она шла на определенный риск, выступая в качестве нашего адвоката. Что сделала и как эта замечательная женщина, не знаю, но через месяц нас в институте восстановили, меня  с условием, что наш оркестр никогда больше не будет играть в стенах института.

Глава 14.                КЛУБ «ЭНЕГЕТИКОВ».
Оркестру пришлось полностью перебазироваться в клуб «Энергетиков». В это время джазмены создали из него Мекку для любителей джаза. Пройти в клуб через стоящую перед входом толпу, жаждущей попасть на концерты современного джаза совместно с комментариями Алексея Баташева и Аркадия Петрова, было порой невозможно. Здесь впервые стала формироваться новая джазовая аудитория,  зарождалось иное отношение к джазу, как к серьезному искусству. Именно, в клубе на Раушской набережной несколько молодых джазовых коллективов, игравших ранее лишь на «халтурах», и существовавших как бы в «подполье», смогли заявить о себе
Мы, как хозяева клуба, допускались на репетиции разных коллективов. Нас поразило, прежде всего, что все эти ребята имели музыкальное образование: одни окончили музыкальную школу, другие музучилище. И это поднимало их на недосягаемую для нас высоту. Они могли петь по нотам и даже на несколько голосов, некоторые из них быстро и грамотно записывали услышанное, и самое главное  умели придерживаться «квадрата», то есть не вылетать за рамки гармонической схемы во время исполнения, хорошо слушали аккомпанемент и не теряли сильную долю. Например, Алексей Козлов – наш великий альт- саксофонист, как он рассказывал, играл на рояле под   Ширинга,  иногда поигрывал на «халтурах» то на рояле, то на контрабасе и лишь потом перешел на альт-саксофон. Но еще одна вещь отделяла нас от джазового Олимпа,  это - магнитофон, которого у нас не было, а у них он был. Магнитофон был главным чародеем на репетициях. Каждое колено, каждый ход любого инструмента прослушивался по десятку раз и записывался в нотную тетрадь, затем еще десятки раз проигрывался на инструменте. Они запоминали все партии и могли спеть их от начала до конца. Это был высший пилотаж.
Для меня было все в новинку даже понятия мажор и минор. И приходилось  осваивать азы самому, садиться за пианино и находить основные аккорды в фа-мажоре, до-мажоре, ре-миноре. Я становился у того края пианино (роялей почти не встречалось), где играет левая рука, и внимательно смотрел, как это делается. Особо ярко в сравнении с мастерами в моей игре проявлялись свойственные  самоучке  пороки: неправильное извлечение звука, неправильная постановка рук на клапанах, неверное представление об аппликатуре. Оказавшись вне стен института, я решил использовать образовавшееся неожиданно свободное время для занятий звуком и техникой. В нотном магазине нашел  много классических нот учебного характера, пособий по сольфеджио, упражнений для фортепиано. Хотя они не были предназначены для саксофона, я использовал их в своих целях, чтобы научиться играть не только музыку из головы, но и по нотам. Это были первые попытки приобрести обычный академический профессионализм самостоятельно. Но, играя все эти далекие от джаза упражнения, я чувствовал, что как саксофонисту мне это дает не так уж много. И тем более не способствует улучшению тембра моего саксофона.
Под влиянием общего клубного настроения и нам захотелось стать джазменами. До встречи с мастерами схема игры нашего оркестра была довольно примитивна. Любую вещь мы начинали все вместе, затем солировал каждый инструмент основную мелодию или ее вариацию, подслушанную у кого-то, и завершали опять все вместе. Теория джаза заставляла нас быть композиторами и импровизационно сочинять свою мелодию, используя  гармонии  основной мелодии. Это-то и пытались мы сотворить. Бывали удачи, но, к сожалению, записать их не могли, и они исчезали, как тени в полночь. Но чаще терялась связь с аккомпанементом, залезали в чужие гармонии, и получалось абсолютно не грамотно, полная «лажа», как мы говорили. В  момент поиска нового направления к нашему оркестру присоединился тромбонист, именно он занес идею попробовать поиграть в стиле диксиленда. Банджо у нас не было, зато все остальные ведущие инструменты были налицо. Классический вариант Луи Армстронга «Хелло, Долли» был взят за оригинал для подражания. Мне, как кларнетисту пришлось работать над собой больше всех, так как от трубача требовалось лишь четкое ведение основной партии, от тромбониста - поддержка трубы снизу. Кларнет в диксиленде должен заливаться наверху около основной мелодии, создавая эффект кружев на строгом фоне трубы. Пришлось купить сообща свой магнитофон. Прослушивая бесконечное число раз игру кларнетиста, я поражался его виртуозности, мне недоступной, но все же главные, упрощенные темы были освоены. И неожиданно для всех нас мы заиграли классно. Все основные  вещи из нашей программы были переложены в стиль диксиленд, На первом же танцевальном вечере в МВТУ мы продемонстрировали отработанное. Успех был ошеломляющий, нам после каждой вещи долго аплодировали.

Глава  15.                БИГ – БЕНД.
            Когда меня восстановили в институте, и я вновь приступил к занятиям, клуб любителей джаза в ДК «Энергетиков»  был тихо прикрыт под благовидным предлогом борьбы со случаями спекуляции американскими пластинками в туалете, якобы имевших место во время проведения джазовых мероприятий. Борьба с тлетворным влиянием западной культуры косвенным образом коснулась и нашего оркестра, все инструменты, взятые в клубе, надо было сдать, а репетиции временно прекратить. Оркестр остался без угла, а я без саксофона и кларнета. Какое-то время мы скитались, как неприкаянные, пока до нас не дошла информация, что при клубе МГУ на Моховой, в котором я начинал играть в духовом оркестре, создается большой «биг-бенд». К этому времени вновь засверкали старые имена известных руководителей больших советских джазов Леонида Утесова, Олега  Лундстрема, Эдди Рознера, Вадима Людвиковского.  Выпускник консерватории Александр Зимин усердно пробивал идею создания университетского оркестра, пока не получил одобрения со стороны ректората.
Духовиков оркестру не хватало, хотя в клубе были свободные инструменты, и Александр взял временно нас для заполнения вакансий. С переходом в большой джаз закончилась наша вольница, как в дисциплинарном смысле, так и в музыкальном. Жесткий регламент поведения был установлен молодым дирижером для всех оркестрантов без исключения. Наш молодой, амбициозный руководитель был фанатически настроен растрясти протухшее «болото» советской музыкальной культуры. «Без понимания того, что уже сделано другими»,- говорил он - «не возможно творить новое, наша задача – донести до любителей музыки гениальные  творения человечества». В нашу программу были включены произведения Цфасмана, Эшпая, Глена Миллера и Дюка Элингтона.
В это время на экранах загородных клубов крутили недавно запрещенные фильмы «Серенада Солнечной долины» и «Судьба солдата в Америке». Александр уговорил руководство клуба, а затем киномеханика достать из-под земли «Серенаду», и киномеханик нас осчастливил. Три дня мы не вылезали из зала, просмотрев  подряд ее раз десять. Нам хотелось так же, как в кино выйти на сцену в одинаковых костюмах с бабочками, так же, как те американцы вставать всем саксофонистам, трубачам и тромбонистам и демонстрировать свое умение играть сложные пассажи синхронно. Музыка Глена Миллера  вселилась в нас, как бес, мы не могли от нее отвязаться. Перебивая друг друга, голосом и на губах повторяли все то, что запомнили. Если бы мы умели отбивать чечетку, бросились бы ее отбивать, как те гуттаперчевые негры.  Мы бредили каждой мелодией по-своему от песни влюбленных «Мне сентябрь кажется маем, и в саду лелеют цветы, от чего ты спросишь, сердце замирает, знаю я, и знаешь ты» до стремительной «Чатанугу –Чучу». Мы рвались к инструментам, и, казалось, могли сыграть все и сразу. Александру долго приходилось приводить нас в чувства, порой взнуздывать, как застоявшихся ретивых коней.
Аранжировку долго писал Александр. К нашему разочарованию нам достались на вид маловыразительные этюды, никак не похожие на заразительную мелодию «Ин зэ муд» («В настроении»). Начались рабочие будни. Из нас Александр лепил «биг-бенд», где каждая партия должна быть сыграна точно без каких-либо самовольных отклонений, как бы не казались они заманчивыми. Началось с того, что мы стали учиться настраивать инструменты. Оказалось, что, не смотря на наш опыт, мы не умели и не знали, как правильно подстроить один инструмент к другому. А потом мы играли, к удивлению, гаммы в разных тональностях. И опять появлялись проблемы, верхние ноты надо было почти на четверть тона подтягивать губами. Партии, заученные дома по нотам, проверялись у каждого, делались замечания, и за тем отдельными кусками повторялась столько раз, пока требуемый вариант не получался несколько раз подряд. Лишь только после изнурительной работы над каждой партией, нам в качестве расслабления давали возможность поиграть вместе всю мелодию. Сначала мы репетировали два раза в неделю, затем дело дошло до каждого дня, а перед выступлением вообще не уходили из клуба.
Большой джаз позволяет создавать многоголосные варианты основной мелодии, используя возможности и  специфический тембр разных инструментов. О мощи звука большого оркестра говорить не приходиться, когда встают все духовики и играют на коду, звук, кажется, отрывает тебя от пола, и ты уносишься вместе с ним в зал.
Афиши были расклеены около институтов МЭИ, МВТУ, МАИ, Архитектурного,  естественно МГУ и других. Первый концерт был намечен на 25 января, чтобы дать возможность всем студентам прийти после экзаменов. 25 января – Татьянин день,  день студента. Связан он с открытием Московского Университета по предложению М. Ломоносова и при поддержке графа Шувалова 25 января 1755 года.  Граф Шувалов был  в то время губернатором Москвы, по его просьбе, а точнее его личной  благотворительности, открытие университета было приурочено ко  дню святой Татьяны в честь матери Шувалова. При Московском Университете открыли домашнюю церковь Святой Татьяны. Студентам вольного университета разрешалось в этот день делать все, что угодно, чудить, как угодно, веселиться, где угодно.  А в наше студенческое время  в этот день никакого шума не было, все успевали после сдачи сессии умчаться в дальние края. В городе было тихо. Традиции этого чудо праздника были навсегда утеряны. Но мы не предполагали, что будем играть в помещении церкви святой Татьяны, которую превратили в концертный зал клуба МГУ на Моховой задолго до того, как мы родились.
В первый вечер студенты забили и партер, и бельэтаж, и фойе. Александр пригласил своих друзей из консерватории, были приглашены и джазмены, с которыми мы познакомились в ДК «Энергетиков».
Наша концертная программа резко отличался от традиционной: не было  конферансье, не было чтецов, акробатов, клоунов и даже певцов. Был вечер джазовой музыки, который отличался даже от концертов Рознера или Лундстрема. Любители джаза приветствовали нас, когда мы рассаживались по местам на сцене. Александр познакомил аудиторию с оркестром, рассказал нашу маленькую историю, откуда мы взялись, и кто мы такие. Общая внутренняя дрожь мешала сосредоточиться на первой вещи. Когда были проиграны первые такты,  все улеглось, и дальше все протекало, как в гипнотическом сне. Глаза смотрели в темноту зала, уши чутко слушали и слышали все окружающие звуки, голова их фиксировала, а пальцы сами собой играли, им не нужны были ни ноты, ни дирижерская палочка. Все шло само собой. Каждую вещь нас просили повторить на «бис». Вместо планируемого часа  наш концерт длился два часа. Финальной вещью была  мелодия Глена Миллера «В настроении». Публика разгорячилась, просила сыграть снова и снова. Владик Грачев – уже тогда гремевший трубач, друг нашего дирижера Александра, подбежал к оркестру, глаза Владика горели, остановить его было невозможно, и он попросил сыграть еще раз «В настроении» и дать ему соло. Когда он заиграл, стало ясно, что такое профессионал. Мелодия соло была совсем не похожа на миллеровскую из кинофильма, но она была бесподобна. Он стоял над нами, играл сказочную вещь, и мы решили, что к нам спустился сам Бог. Больше никогда я не слышал этой импровизации, она ушла в небытие вместе с тем подъемом и настроением, которые мы создали в тот вечер.
Мы дали три концерта в студенческие каникулы. Все деньги, которые были выручены от продажи билетов, руководство клуба забрало на возмещение расходов на подготовку концерта. Никто из нас даже и в мыслях не мог подумать, что за эту игру можно получить деньги. Для нас сама игра, и то, что мы смогли сделать, было высшим удовольствием, и никакое вознаграждение не могло бы его затмить. Друзья Александра, нашего дирижера и руководителя,  поздравляли его, он благодарил нас, что три месяца мы так старались и вылезли из ямы небытия. Мы понимали, что сотворили чудо. Если бы нам кто-то сказал в начале нашего пути, что мы сможем так играть, мы бы ему не поверили, потому что такое не бывает. А, оказывается, случилось, и мы это создали, и этому сами не верили. К Александру подходили какие-то люди и договорились провести несколько концертов в саду «Эрмитаж». Нас приглашали, как профессионалов, на сцену популярного театра. НО!!!!
Через неделю Александра вызвали в Органы, и ему там все разъяснили, и отправили  в город Владимир работать музыкальным учителем. В организации и институты, где работали или учились оркестранты, были направлены письма  из Органов с соответствующим предписанием. К великому удовольствию всех  членов парткома меня из института отчислили. 1 марта 1959 года я сдал свой студенческий билет и больше никогда не приближался к зданию  института.
Мне  тогда шел двадцать первый год.

Глава  16.                ПАСТЕРНАК.
Как чувствует себя бегун на длинные дистанции после победного финиша, так и я  ощущал себя после выступлений нашего «биг-бэнда»: пьянящие звуки фанфар, шквал аплодисментов и ослепительный свет рамп сменились полной опустошенностью, глубокой тишиной и темнотой. В прострации я лежал на диване. Мысли крутились вокруг одного вопроса: « ЗА ЧТО?». Ведь мы несли людям Прекрасное, и они были нам благодарны. Каждый вынес из зала кусочек тепла. Прекрасное входит в нас и растворяется, и наши души, как губки, впитывают в себя все ценное и становятся богаче. «Ведь главный принцип будущего строя: от каждого по способности, каждому по потребности» - думал я – «сможет ли выполняться, если способности людей будут сдерживаться определенными рамками дозволенного в постижении Прекрасного. Именно оно помогает взнуздать дьявольские, низменные порывы человечества. Без Прекрасного во всех его проявлениях у землян нет будущего, никакого». Позже, когда я увидел сцену со скоморохом, которого великолепно сыграл Роман Быков в кинофильме  Тарковского «Андрей Рублев»,  расправа двух здоровых молодцов с потешавшим публику скоморохом напомнила мне мое состояние после разгона оркестра, как будто меня также размазали по дереву со всего маху. Только я остался в живых, а он, мой далекий предшественник, нет.
В то же время недалеко в Подмосковье в поселке Переделкино мучился в конвульсиях великий писатель ХХ века Борис Леонидович Пастернак. Я понимаю, что трагедия его несоизмерима с моими переживаниями, и, что мой музыкальный вклад ничтожен по сравнению с его мировым бестселлером «Доктор Живаго», что мое падение с первой лестницы по пути на верх к Прекрасному, с которой меня столкнули, был несравненно менее болезненным, чем его падение с вершины Олимпа в яму с дерьмом, куда его отправили с радостью политики и братья по перу.  В это время все советские газеты выходили с так называемыми «письмами трудящихся», которые начинались примерно так: «Я романа «Доктор Живаго» не читал, но им предельно возмущен». Секретарь ЦК комсомола, будущий руководитель КГБ Семичастный потребовал выбросить Пастернака «из нашего советского огорода». Неожиданным ударом для многих  было то, что на собрании против Пастернака выступили два крупных поэта: Мартынов и Слуцкий. (Странно, но в истории русской поэзии   человек с фамилией Мартынов появляется рядом с нашими поэтами – гениями  в качестве  экзекутора дважды).  Через несколько лет после смерти Пастернака Хрущев рассказал Эренбургу, что, будучи в гостях у маршала Тито, он впервые прочитал полный текст «Доктора Живаго» по-русски и с изумлением не нашел ничего контрреволюционного. «Меня обманули Сурков и Поликарпов», — сказал Хрущев. «Почему же тогда не напечатать этот роман?» — радостно спросил Эренбург. «Против романа запустили всю пропагандистскую машину», — вздохнул Хрущев. — «Все еще слишком свежо в памяти... Дайте немножко времени — напечатаем...» Хрущев не успел это сделать.
Может быть, в это время мои ощущения были чрезвычайно обострены, может быть, по аналогии я вспоминал, как клеймили нас в райкоме, может быть, потому что я видел живого Бориса Пастернака, я не поверил тогда «разоблачителям» и был на стороне поэта.
Году в пятидесятом шестом Пастернак должен был читать в Политехническом музее свой перевод «Фауста». Пастернак опаздывал. Я спустился вниз в вестибюль с тайной надеждой увидеть Пастернака поближе. Его почему-то никто не ожидал в вестибюле, и, когда распахнулась вторая дверь, и он вошел, кроме меня, перед ним никого не оказалось. Он спросил меня, виновато улыбаясь: «Скажите, пожалуйста, а где тут состоится вечер Пастернака? Я, кажется, опоздал...». Из-за моей спины выскочил кто-то из устроителей и стал помогать ему снять пальто. Пастернак был поистине необыкновенен в каждом своем движении, когда он, входя, грациозно целовал кому-то ручку, кланялся с какой-то, только ему принадлежащей несколько игривой учтивостью. От этой  врожденной интеллигентности, легкости движений веяло воздухом той далекой эпохи, чудом сохранившейся в нем после потрясений и войн.
Над романом «Доктор Живаго» Пастернак работал с 1940 года.  Ни одно советское издательство не решилось его опубликовать, когда писатель его закончил через пятнадцать лет.  Он передал его итальянскому издателю, и в 1957 году появилась публикация «Доктора Живаго» на итальянском языке, вскоре последовали  издания на всех языках мира. В 1958 году «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы» Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе, что было воспринято в СССР как чисто политическая акция. На страницах печати развернулась кампания травли поэта, Пастернак был исключен из Союза писателей, ему грозили высылкой из страны, было даже заведено уголовное дело по обвинению в измене родине. Все это вынудило Пастернака отказаться от Нобелевской премии.
Сложные, запутанные взаимоотношения главных героев романа «Доктор Живаго» Лары и Юрия Живаго, когда перипетии революции и гражданской войны то соединяли, то разъединяли их, в чем-то похожи на взаимоотношения Кати и Рощина в трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам». Но Толстой историю ставил выше темы любви, а Пастернак поставил историю любви выше самой истории, и в этом принципиальное различие не только двух романов, но и двух концепций. Французский композитор Морис Жарр, писавший музыку для фильма, уловил это, создав мелодию любви, тему Лары, тему гармонии, побеждающую бури. Неслучайно именно эта музыкальная тема на протяжении лет пятнадцати-двадцати стала самой популярной во всем мире, и ее играли везде, но анонимно лишь в Советском Союзе, где роман не был напечатан. Однажды, когда наше телевидение передавало чемпионат Европы по фигурному катанию и один из фигуристов начал кататься под мелодию Лары, югославский комментатор, зная прекрасно, что его голос транслируется в Советском Союзе, радостно воскликнул: «Исполняется мелодия из кинофильма «Доктор Живаго» по роману Бориса Пастерна...», советские контрольные аппараты моментально выключили звук. Фигурист на экране кружился на льду в полной тишине. Было слегка смешно, но гораздо более стыдно и грустно.
Впервые мелодию Лары я услышал при очень интересных обстоятельствах. В 1973-1974 годах по решению лидеров СССР и Финляндии сотрудничество между странами должно было расширяться за счет совместных разработок в наукоемких областях и, прежде всего в электронике и вычислительной технике. В соответствии с Протоколами, подписанными министрами электроники, радиопромышленности и средств связи двух стран, совместно разрабатывалось новое поколение мини-ЭВМ на  советской элементной базе. Впервые представителям  капиталистической страны были показаны секретные предприятия по производству интегральных схем. Я встречал и сопровождал представителей фирмы «Нокиа» на предприятие «Интеграл» в Минске. Делегацию принимал зам. министра электронной промышленности Счечишин. Вечером по всем правилам этикета приемов иностранных гостей на высшем уровне был устроен банкет в ресторане «Метрополь». Руководитель финской делегации Перти Саалонен сидел рядом со мной, и я помогал ему общаться с чиновниками из МЭПа, не знавших английского языка. В конце вечера Перти спросил меня, может ли он подарить саксофонисту бутылку шампанского. Весь вечер он его внимательно слушал, и  решил выразить свою благодарность за прекрасную игру. А за тем Перти добавил, что сам играл когда-то на саксофоне теноре. С этого момента мы стали друзьями. А когда мы садились в купе мягкого вагона на поезд Москва - Минск, мы уже знали, кто, когда и где играл на саксофоне. Поезд тронулся, и, кажется, тронулись мы с Перти. Все началось со знаменитой «Ин зе муд». Перебивая друг друга, подражая голосом тембру разных инструментов, мы исполняли до боли заученные партии. Весь вагон собрался около нашего купе, а мы вошли в раж, и нас остановить было невозможно. Мы общались на одном понятном нам языке джазовой музыки, и от этого взаимного понимания получали громадное наслаждение. Когда наши голоса стали хрипеть, Перти напел тему Лары. Мелодия мне понравилась, но запомнить сразу ее всю я не смог.
На вокзале нас встречали с цветами. В группе переводчиков, обслуживших делегацию, выделялась яркая блондинка.  Перти, не обращая внимания на руководителей предприятия, сразу направился к ней и представился. Она ответила: «Лариса». Перти забыл обо всех своих обязанностях, на всех переговорах он усаживал ее рядом с собой, внимательно слушал ее перевод, но ничего, кажется, не понимал, не отходил от Ларисы ни на шаг, а когда по вечерам в ресторане начинались танцы, не отпускал ее от себя ни на один танец.
Много очень полезного для себя мы узнали на предприятии. А в конце нашего визита протоколы были подписаны, тосты за долгосрочное сотрудничество произнесены, подарки на память переданы. И когда нас провожали на перроне, мы пили из холодных железных кружек «на посошок» и целовались, как давние и очень близкие друзья. В купе Перти непрерывно говорил о Ларисе, что она ему послана судьбой, и что он обещал ей скоро вернуться сюда и жениться на ней. А потом он замолчал, и тема Лары как-то грустно и неопределенно зазвучала в его исполнении под стук колес. Так мы и ехали до Москвы, он больше не сказал ни слова, а мелодия Лары повторялась и повторялась снова и снова. Так она и врезалась мне в память. В следующий раз, когда я приехал на предприятие «Интеграл», оказалось, что всю группу переводчиков распустили, а Ларису бдительные чекисты из первого отдела отправили в Ижевск. Перти приезжал в Москву еще пару раз, но в Минск ему визы не давали. Пластинку с мелодией из фильма «Доктор Живаго» я купил в ФРГ, а потом и Гаранян исполнил со своим оркестром эту волшебную музыку из фильма, который до сих пор не шел на экранах Москвы.
Мне посчастливилось прочитать роман «Доктор Живаго», будучи в длительной командировке в Швеции. И вместо Лары и Живаго я представлял Ларису и Перти и был очень рад за них, что их любовь так долго длилась. Когда я закрыл книгу, один единственный  вопрос долго волновал меня: « ЗА ЧТО они его, ВЕЛИКОГО, так?»

Глава 17.                КОНЕЦ  ВЕСНЫ.
Но праздник свободы был недолгим. Весна не перешла в лето, грянули морозы, и всё вновь застыло. На Е. Евтушенко набросилась вся свора коммунистических критиков, оплевывая его новую повесть «Бабий Яр». В пору Евгению было покончить собой.  На трибуне отстегали А. Вознесенского, как мальчишку, за его повесть «Антимиры» и затем под общее улюлюканье, возглавляемое Генеральным секретарем, прогнали с трибуны. До сих пор никому не известно, было ли посещение Никитой Хрущевым вернисажа в Манеже «МОСХ 30 лет» экспромтом или запланированной провокацией его окружения. Гнев главы государства вызвали многие экспонаты.
  В Ленинграде состоялся открытый суд над диссидентами, поэта Илью Бродского  отправили в тюрьму. Новые книги А.Солженицина, В.Максимова, В.Войновича, который написал текст песни космонавтов «Я знаю, друзья, караваны ракет...»,  В.Аксенова, киноленты Киры Муратовой  остались лежать в Комитете по цензуре, о них мы узнали  лишь через 20 лет. Были осуждены Синявский и Даниэль - за издание своих книг за границей, Черновол - за составление сборника о политических процессах на Украине, Галансков - за составление сборника «Феникс», Гинзбург - за составление сборника документов по делу Синявского и Даниэля.  Суровые меры были приняты  против распространителей «самиздата».  По «делу четырёх», в защиту Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и машинистки Лошаковой были собраны сотни подписей,    на Пушкинской площади в Москве был устроен митинг протеста. Несколько участников митинга было арестовано и осуждено еще до окончания следствия по «делу четырех».  В течение одного месяца было уволено с работы свыше 15% всех лиц, подписавших разного рода петиции с требованием соблюдения законности на процессе Галанскова и Гинзбурга, и почти все члены КПСС были исключены из партии. С увольнением А.Твардовского из «Нового мира» закончилась осень, началась январская «стужа».
Среди общей серости вдруг пробивалось через облака солнце, и вновь звенела капель. В.Шукшин, В.Высоцкий, М.Любимов, М. Жванецкий, гвардия подпольной музыки, не давали уснуть нашему разуму. С приходом М.Горбачева к власти его коллеги «шестидесятники» попытались восстановить дух народного подъема, который был естественной реакцией советских людей в конце пятидесятых годов на наметившиеся тенденции в улучшении жизни. Сам М.Горбачев, как и многие коммунисты, продолжал верить, в идею, брошенную Н.Хрущевым, что во всех   наших бедах и зверствах, виноват И.Сталин, что, если следовать заветам В.Ленина, можно построить социалистическое общество с человеческим лицом. Эта мысль стала усиленно развиваться в СМИ. Доказать, какой был плохой И.Сталин, не стоило особого труда, появились первые воспоминания о Н.Бухарине, Л.Троцком, о наших выдающихся ученых: Н.Вавилове, А.Чижевском, С.Королеве, А.Туполеве, оказавшихся в застенках КГБ. Книга «Дети Арбата», превратившаяся моментально в бестселлер,  соответствовала требованиям новой власти, а мы вновь вместе с автором стали погружаться в лоно Правды. Воспользовавшись моментом, редакторы поторопились напечатать роман «Доктор Живаго» Б.Пастернака, не получившего присужденную ему Нобелевскую премию за эту книгу. Читатели к удивлению не обнаружили причин, из-за которых книга была запрещена и так долго подвергалась  жутким гонениям. А потом вышел в «Новом мире» роман А.Солженицина «Архипелаг ГУЛАГ».  Этот роман и сломал хребет коммунистической власти. Плотина дала трещину, вода через трещины  вырвалась под напором на свободу и стала рушить все на своем пути, превратившись в громадную, свирепую силу. В конце концов, плотина рухнула, все ограждения сметены, а оставшиеся «стражи» груды камней от бывшей плотины были поглощены потоками рвущейся вниз лавины. Правда копились где-то там в глубинах, а потом, когда ворота открылись, темницы рухнули, всем захотелось рассказать о накопившейся боли, а они, эти чиновники, остановить или как-то повлиять на этот процесс уже не могли.
  Мину под свою систему заложили сами коммунисты. Желание постоянно прикрываться  красивой Ложью или половинной Правдой привело к деградации руководителей, а коммунистические идеалы превратились в пустой звук. Порочная система не могла дольше существовать на прогнившем фундаменте, который был  заложен вождем революции В. Лениным и его учеником И.Сталиным.         

Глава 18.                О  СТАЛИНЕ «МУДРОМ».
XX съезд партии разоблачил культ личности. Уже в институте мы взволнованно обсуждали просочившуюся информацию о лагерях  и расстрелянных членах ЦК, делегатах съездов и военноначальниках. Открывшаяся Правда нас застала врасплох. Мы верили и не хотели верить, но возвращавшихся из лагерей становилось все больше. Они не хотели молчать, узнали мы от них много больше того, что стало известно по слухам. Публично о  злодеяниях И. Сталина заявил Н.Хрущев на XXII съезде. После съезда были переименованы города и объекты в СССР, названные в честь И.Сталина, сняты памятники, кроме памятника на родине  в Гори, а его тело вынесено из Мавзолея. Все беды, которые перенес народ, Н.Хрущев взвалил на И.Сталина, Л.Берия и его команду. Наша вера в Великого вождя и кормчего была окончательно подорвана.
  Мифы о  проницательности Сталина, его мудрости, его необыкновенном понимании любого вопроса, его гениальных советов во всех областях культуры, науки, техники, управления страной и в руководстве армии создавали все средства массовой информации: радио, газеты и кино. Помните, как пелось: «О Сталине мудром, родном и любимом, прекрасные песни слагает народ». И люди до фанатизма были ему преданы, и верили в него. В бой шли, кричали: «За Родину! За Сталина!» Последними словами командармов у стенки перед залпом был крик из души: «Да здравствует товарищ Сталин!» Сегодня мы неоднократно убеждались в силе  воздействия СМИ, на примере безголосых, но смазливых девчонок, как из откровенно бездарного материала с помощью денег создавался кумир молодежи. Мы называем сегодня этот процесс «пиаром». А над образом «вождя всех народов» работали все СМИ  в течение двадцати пяти лет. Даже после разоблачения культа личности, тень мудрого Сталина появлялась в мемуарах Жукова, Рокоссовского, Мерецкого, Василевского, Штеменко. А на самом деле наша жизнь напоминает сказку Андерсена про портных и платье короля и про город, который восхищался удивительным покроем и красотой платья, и только голос ребенка: «а король-то голый», разбудил народ, и все увидели, что на короле ничего не надето, он – голый. Вот и со Сталиным, многие деятели и ученые до сих пор продолжают изыскивать примеры его гениальности и прозорливости. А на самом деле его руководство страной было самым бездарным за всю историю России и, в конце концов, привело социалистическую систему к краху.

  Первым делом из своего окружения, а затем и  руководства страной Сталин убрал всех этих «умников», набрав новых вождей из народа, подстать себе, не получивших даже элементарного образования. Эта безграмотная команда совершила чудовищное количество ошибок во всех областях: науке, технике, промышленности, сельском хозяйстве, культуре. Лозунг, брошенный Лениным, что «страной может управлять и кухарка, а матрос Железняк - Центральным банком», претворялся повсеместно на практике во всех областях и не только после Гражданской войны или во времена масштабных репрессий, но и после Отечественной войны. Безграмотные люди типа Берия, Хрущева, Лысенко, Ворошилова, Буденного занимали высокие посты и определяли стиль работы команды Сталина.
Сколько горя принесли они своими ошибками своему народу в мирное время. Устроенный коммунистами голод по всей стране унес 6 миллионов жизни, в лагерях томились и погибали миллионы ни в чем неповинных людей, а все стройки коммунизма до войны и после неё строились ускоренными темпами на костях заключенных.  Ошибки одни нанизывались на другие. Решения принимались, исходя из политических соображений, а не экономических. Кто считал убытки, нанесенные этими горе руководителями страны?
Но самый катастрофический урон стране нанесла стратегия, направленная на уничтожения интеллигенции и среднего крестьянства, как класса. При Ленине новый строй расправился со своим главным противником: самодержавием и поддерживающей его инфраструктурой: аристократией, промышленниками, банкирами, офицерами российской армии, священниками, помещиками, кулаками, с  депутатами Думы и членами всех партий, кроме большевистской. Удар по стране был нанесен страшный, подобный землетрясению в 10 балов. Сталин продолжил начатую вождем революции работу по очищению страны от «гнили капитализма». С легкой руки Ленина, постоянно надсмехавшимся над русской интеллигенцией, Сталин приступил к устранению ненужных классовых элементов. «Незаменимых людей нет» - часто повторял творец нового строя и отправлял в ссылку или на расстрел лучшие умы России. Образно можно сравнить все население с землей, а ее плодородным слоем следовало бы считать интеллигенцию, промышленников, банкиров, кулаков и середняков. В «серебряный век России», начало ХХ века, культурный слой представлял собой густой чернозем, на котором прорастали таланты во всех областях науки, техники и культуры без преувеличения сотнями, тысячами. Только в области культуры можно назвать десятки имен, которые стали звездами первой величины мировой культуры: Толстой, Достоевский. Чехов, Горький, Блок, Есенин, Набоков, Пастернак, Чайковский, Глинка, Бородин, Римский-Корсаков, Рахманинов, Стравинский, Прокофьев, Шостакович, Малевич, Кандинский, Врубель, Репин, Шагал, Дягилев, Анна Павлова, Шаляпин, Собинов.
Я не говорю о сотнях звезд национального масштаба. Вот такая была плодородная русская земля. И этот чернозем Сталин планомерно начал соскребать, уничтожив 21,5 млн. человек, самых активных, деятельных, талантливых из среды интеллигенции, крестьян и рабочих. И сегодня мы столкнулись с ужасными последствиями этой политики, - работать или как сейчас говорят « вкалывать» никто не хочет («не охота»). Разучились люди трудиться, все больше стремятся стать миллионерами за полчаса показа по телевизору или миллиардерами за год, будучи у власти. А те, кто умел и  любил  труд, и в нем видел свой главный смысл жизни, давно уже лежат в могилах вдоль Беломоро - Балтийского канала, вдоль железных дорог на Воркуту, Ташкент, Караганду, вдоль канала Москва – Волга, засыпаны в рудниках: урановых, свинцовых, оловянных, никелевых, припорошены снежком в тайге на лесоповале.
Могилкам этим нет конца, и в них лежат кормильцы России и их семьи. А передавать любовь к земле из поколения в поколение некому. Остались те, кто ее не умел обрабатывать, кто ее не понимал и не хочет понимать. Село в катастрофическом положении, оно гибнет, спивается. Ни один режим в мировой истории не относился к своему народу столь жестоко, как большевистский в период правления Ленина и Сталина. Весь этот ужас, экономический, демографический, моральный, неизбежно должен был привести к коллапсу коммунистического строя. Мы до сих пор, каждый день на себе ощущаем гибельность действий бездарной команды Сталина и его последователей: Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко. Горбачев не мог ничего изменить, развал советской Империи неизбежно надвигался.
Я пытался найти одно слово, которое ёмко определило бы сущность поведения Сталина. Слова: жестокий, кровавый, диктатор, «вампир или упырь», что-то не подходили. А остановился я на образе «Терминатор», человеке-машине, а с точки зрения смысла, на переводе слова Терминатор – Ликвидатор. Именно таким и был он для всех, включая мать, жен, детей, родственников, близких и друзей.
Родственники по линии Сванидзе и Аллилуевых почти все  были репрессированы.  Алеша Сванидзе, брат первой жены, был расстрелян в 1941-м, его жена Мария Сванидзе, преданная Сталину до корней волос, - в 1942 году. Авелю Енукидзе, крестному отцу Надежды Аллилуевой, было предъявлено обвинение в подготовке пяти террористических групп для покушения на главу государства. Он был расстрелян в 1937 году.
  С друзьями-партийцами он поступал таким же образом.    На XVII съезде партии результаты выборов нового ЦК, проводившихся тайным голосованием, огорчили вождя. Против него проголосовало около 300 депутатов (точное число  неизвестно).  Председатель счетной комиссии Затонский и Секретарь  ЦК  Каганович  доложили  об этом «вождю народов». Как документально установлено Комитетом партийного контроля при ЦК КПСС Сталин дал  указание  фальсифицировать результаты голосования, что и было  выполнено  указанными  деятелями.  В итоге были объявлены 3 голоса против Сталина и 3 голоса  против  Кирова. Чтобы скрыть фальсификацию, Сталин в годы «Большого  террора»  уничтожил 1108 из 1966 депутатов XVII съезда.     35 уцелевших счастливчиков, делегатов XVII съезда, - и новые делегаты XVIII съезда ВКП(б)  пели дифирамбы вождю. Не было дискуссий и критики. Сталин  признал  благотворность чисток.
 И самых близких друзей  он держал постоянно на коротком поводке,  в состояния страха и ожидания своего часа. Жена Председателя Верховного Совета СССР М.Калинина (эстонка) была арестована и отправлена в лагеря на лесоповал, потом ее перевели в прачечную. В честь дня Победы Сталин сделал подарок Калинину, освободил жену. Через год Михаил Иванович умер. Жена другого самого близкого человека, Молотова (еврейка) была арестована в 1948 году во время антисемитской компании, выпущена на свободу сразу после смерти Сталина. Михаил Моисеевич Кагановича, брат Лазаря Кагановича, несмотря на  мощный политический вес Лазаря, члена Политбюро, был арестован, во время задержания застрелился. А после XIX съезда Сталин готовил кампанию по уничтожению самых преданных друзей: Берия, Молотова и Ворошилова. Поэтому, когда появилась возможность избавиться от Сталина, они ей воспользовались и остались живы.
Заговоры мерещились Сталину везде, и этот параноический страх  оставил Советский Союз без своих кадровых военноначальников, без Генштаба, без разведчиков, которых вызывали правдами и неправдами в Москву и расстреливали и перед войной, и во время её. Принцип «незаменимых людей нет» был основополагающим в  действиях Сталина. Какой бы гениальный человек не был, Сталин был уверен, что найдет десяток других, которые выполнят работу гения. За чем их беречь «слишком умных»?! И пропалывал Хозяин беспощадно грядки, вырывая с корнем культурные злаки, оставляя на полях сорняки. Мы пожинаем плоды чертополоха, взлелеянного товарищем Сталиным, «Терминатором» или Ликвидатором всего нового,  индивидуального, отличного от общей серой массы. Ничего удивительного, что общий умственный уровень населения России резко упал, что так популярны в стране нацистские идеи, и так много молодых парней становятся в  ряды национал-патриотов, что по стране идет разгул  зверских ничем необъяснимых убийств и насилий.

Процесс осмысления Правды о Сталине был тяжелым и болезненным. Более того, жизнь еще в 60-х заставила нас понять, что Сталин был продуктом созданной еще Лениным системы «диктатуры пролетариата». Всё в стране, как в войну Гражданскую и Отечественную, было построено по военному образцу. Решение любой проблемы ожидалось из Москвы. Любое отклонение от намеченной вождем линии, правильной или откровенно ошибочной, в любой области, включая  культуру и джаз в том числе, который, как выяснилось потом, был разрешен только в определенных местах под присмотром бдительного ока комсомола, строго наказывалось. Пострадавших, тех, кто предлагал что-то новое, индивидуальное, в период оттепели и после нее оказалось безмерно много. 
Военные порядки, которые привели  страну к Победе,  добытую кровью народа,  благодаря его мужеству и беспредельным людским потерям,  были приняты за основополагающие  для развития экономики и в мирное время. Ещё в пятидесятые коды, когда рабство в лагерях ГУЛАГА и крепостное право, запрещавшее крестьянам покидать свои деревни, были не отменены, эта система приносила яркие плоды. Были проведены испытания атомных и водородных бомб всевозрастающей мощности, запущен первый спутник, построены первые атомные подводные лодки, проведено перевооружение армии, созданы ракетные войска на суше и на море, переведен воздушный флот на реактивную авиацию, прорыт канал Волго-Дон, построены крупные гидростанции на Волге, совершен первый полет человека в космос. Все эти великие свершения создавались с помощью заключенных, бесплатной рабочей силы.
Кризис советской экономики начал развиваться с середины 50-х годов, когда после смерти Сталина колхозники, получив паспорта,  смогли уехать из совершенно обнищавшей деревни. С 1956 по 1975 годы  численность городского населения увеличилась почти на 64 млн. человек, а это означало, что число тех, кого надо было кормить, увеличилось на 64 млн. человек, и соответственно, настолько же уменьшилось число тех, кто производил продукты сельского хозяйства. В результате уже с середины 60-х годов мясо исчезло из магазинов большей части территории страны. Сократились заготовки зерна. К началу 80-х годов Советский Союз ежегодно закупал  45 млн. тонн зерна и продовольствия  на сумму  15 млрд. долларов, намного больше, чем Япония и Китай вместе взятые.
Неумелое руководство коммунистов страной привело к массе серьезных ошибок, последствия которых серьезно отразились на состоянии экономики в целом и уровня жизни населения в частности. Какие убытки принесла хрущевская кукурузная компания, кто считал? А какой ущерб хозяйству нанесло строительство гидроэлектростанции на равнинах, когда затапливались громадные пространства плодородных земель, леса, деревни и поселки? А какой вред государству и будущим поколениям нанесли испытания атомных и водородных бомб в Оренбургской области и на Новой Земле? Одна «блестящая» идея создать электронную промышленность в каждой республике обошлась в миллиарды долларов. А где они сейчас, эти маяки новых технологий? Ничего не осталось от этих чудо заводов ни в одной республике, кроме Белоруссии и России. 
Стратегической ошибкой руководства страной была изначально принятая линия Лениным и Сталиным на распространение мировой революции по всей планете. Стремясь  обеспечить свое господство в мире, Советский Союз противопоставил себя всему развитому миру. Нам была объявлена  «холодная война», и мы намеривались  победить в этой борьбе, опираясь на союзников по социалистическому лагерю и на некоторых лидеров бывших колониальных стран, которых привлекли к себе посулами и кредитами для закупки у нас вооружения и для строительства крупных объектов с нашей помощью. Кредиты эти страны нам не вернули. Борьба Советов с американским империализмом за каждую пядь земли на разных континентах, поддержка коммунистических партий и других движений, выступавших против власти буржуазии, стоила Советам безмерных денег, которые забирались из нашего бюджета, и возможно, предназначавшихся на улучшение жизни населения.
  И при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе, наша промышленность и все хозяйство работали на оборону, на военных. Гражданским оставались крохи. Гонка вооружений и желание догнать США хотя бы в этой области превратили советское хозяйство в милитаризованное. На оборонку, как это тогда называлось, работало до 85% предприятий. Какое громадное количество людей было вовлечено в эту сферу! Вся эта армия работников получала зарплаты и не малые, а вот их продукты труда денег государству не приносили, за исключением небольшой доли экспорта. В эту трубу, как в черную дыру, качались миллиарды долларов безвозвратно, а  оставалась на поверхности громадная масса необеспеченных товаром денег. Еще Адам Смит знал, что в нормально функционирующем хозяйстве масса денег на руках плюс сумма полученных кредитов должна равняться сумме стоимости товаров и услуг. Всё созданное военно-промышленным комплексом никак не влияло на увеличение массы товаров широкого потребления, но зато разбалансировало экономическую систему выданной массой средств на руки работникам и сотрудникам в качестве зарплат.

Москва снабжалась по высшему разряду, Ленинград и столицы республик – по разряду на ступеньку ниже, и далее, как распределил товарищ Сталин и Госплан. И люди со всех городов, городков, поселков и деревень, где ничего на прилавках не было, ехали в Москву. Вся деревня, отправляя гонца, собирала деньги и составляла длинный список пожеланий. Электрички, поезда, автобусы неслись в пятницу вечером к Москве. Всю субботу эти перепуганные приезжие носились по магазинам, а вечером транспорт развозил пассажиров, нагруженных подарками и покупками, домой. Во всех магазинах стояли очереди, а москвичи стонали от этого нашествия приезжих. Москвичам было невдомек, что покупавший сосиски приезжий вез их домой в качестве подарка детям, которые никогда еще в жизни сосисок не пробовали. За 75 лет коммунисты так и не смогли обеспечить свое население продовольствием, оно постоянно находилось в полуголодном состоянии, и в борьбе за свое выживание было вынуждено само обеспечивать себя продуктами питания. А в конце восьмидесятых докатились наши горе вожди, обещавшие нам наступление эры коммунизма, до введения карточек на многие товары. Продуктов не было в магазинах, как во время войны и после неё.   
Можно сказать, что именно непонимание экономических законов и более того повсеместное пренебрежение ими коммунистическими лидерами  всех стран соцлагеря сыграли главную роль в падении империи СССР. Коммунистической системе нужна была реформа после Хрущева, и ее попытались провести Косыгин и Дубчек. Мечта создать «социализм с человеческим лицом» не осуществилась,  образования, знаний и той самой великой мудрости, которую приписывают товарищу Сталину, у руководителей страны Советов не хватило. Перестройка Горбачева  была  вынужденной мерой новых членов Политбюро, осознавших, в какой критической ситуации находится экономика страны, но было уже поздно.


Глава 19.                РАБОТА.

Часть 1. Мосфильм, «Василий Суриков».
Размышления о Пастернаке и о  судьбах многих невинно пострадавших, привели меня лежачего на диване к пониманию, что все, что со мной произошло - мелочи, надо вставать и действовать. Практически, кроме игры на саксофоне и кларнете к этому времени я ничего другого не освоил и не умел. А саксофон у меня отобрали. Бежать поутру на учебу в институт не требовалось. Свободного времени оказалось у меня море. Но бить баклуши и сидеть на шее родителей мне, двадцатилетнему, было не удобно, я решил устроиться на работу. Выяснилось, что без диплома об окончании Вуза или среднетехнического заведения найти работу не так-то просто. Помог мне мой отец, он сходил в свой отдел кадров, и ему пообещали, что к 1 апреля будут добавлены штатные единицы младшего персонала, и они меня примут в ОРГРЭС. У меня был еще месяц, и я отправился на заработки по обычному для студента маршруту, в первую очередь на «Мосфильм», участвовать в съемках любого фильма в качестве статиста.
Как раз дело было в марте, снимался фильм «Василий Суриков», эпизод взятия снежной крепости. Наверное, вы видели эту картину. Сюжет этого эпизода не замысловатый. Суриков после смерти своей жены, не выходит из дома, потерял интерес к жизни, забросил мольберт, казалось, ничто не сможет вывести его из этого состояния. Проходит год, ничего не меняется, барин никого не принимает, ни с кем не встречается, даже со своими друзьями художниками. Его слуга, наконец, уговаривает барина выйти на улицу. А на дворе весна, март,  народ гуляет, отмечает масленицу. Кругом шум, крики, смех, зазывалы-скоморохи пляшут, не уставая, циркачи с медведем, сибирские мужики бородатые в тулупах, бабы разодетые, в платках нарядных. Суриков замечает картину, как всадники пытаются взять с ходу ледяную крепость, а защитники с азартом и остервенением отгоняют их от крепости. И вдруг один, самый отчаянный, похожий на инородца, врезается на скакуне в крепость, пробивает брешь, и  нападающие толпой устремляются внутрь крепости. Победа! В награду Хозяин вручает победителям бочку браги. Начинается всеобщее веселье, защитники и нападавшие вместе разливают по кувшинам всем желающим без ограничений. Увидев, эту яркую бурлящую картину Суриков бросается домой и рисует самозабвенно. Так родилась еще одна гениальная картина.
      Мы приходили утром к «Мосфильму», нас переодевали, и  огромной толпой на десяти автобусах ехали в район горки Ленинские. Был чудный март, солнечный и искрящийся. Каждый день, в течение 25 дней снимался этот короткий эпизод, который занял в фильме около пяти минут. Себя я в кинокартине разглядел в толпе рвущихся к крепости в пролом. Мы загорели, в метро люди с удивлением смотрели на нас, как на спустившихся с гор абреков. Нам платили по 30 рублей (старыми) в сутки.

Часть 2. Цимлянская ГЭС
Меня приняли на работу, как техника, с окладом 650 рублей в месяц. Сразу представили моему руководителю – бригадному инженеру Давиду Залмановичу Альтерману. Внешне он выглядел совсем непривлекательно. Он был небольшого роста, не более метра пятидесяти, как говорят о таких мужчинах «метр в кепке», лет сорока пяти. У него были большие глаза на выкате, лысая голова и  с боку, как у Чарли Чаплина, обрамление из жгуче черных всегда всклоченных волос. В коридоре мне ребята, молодые инженеры, на ухо шепнули, что мне страшно не повезло, что у ДэЗэ ужасный характер, что с ним не уживается никто: ни молодые инженеры, ни техники, ни жены. Некоторые даже предлагали поспорить, что больше двух месяцев я с ним не проработаю и слезно попрошу начальство перевести меня подальше от этого уродца. На третий день ДэЗэ, ничего не объясняя мне, сказал, что надо готовиться к командировке через два дня вылетаем на Цимлянскую ГЭС.
Давид Залманович разработал и внедрил уникальную для того времени систему регулирования активной мощности на гидростанциях. Теории систем регулирования тогда еще не было, и все создавалось на ощупь в расчете на интуицию изобретателя. В его системе токи Единой энергосистемы и токи генераторов на выходе через соответствующие трансформаторы сравнивались. Их разность отрицательная или положительная подавалась  на гидроусилитель, который менял расположение лопастей гидротурбины. Если нагрузка в Единой системе увеличивалась, подавался сигнал на открытие лопастей, увеличивалась скорость вращения гидротурбины, соответственно увеличивался ток в системе регулирования от генераторов через обратную связь, и разность токов на элементе сравнения уменьшалась до нуля. Вся эта система была создана на элементах, выпускаемых серийно промышленностью, кроме элемента сравнения токов. Этот блок был гордостью ДэЗэ, его собственным изобретением и его, как оказалось в последствии, большой головной болью. Мой опыт работы с приборами, полученный в школе, помог мне быстро понять и освоить алгоритм регулировок отдельных блоков. Главным инструментом был гаечный ключ, и надо было четко знать, какую гайку крутить и в какую сторону для достижения определенного эффекта. Цимлянскую ГЭС построили в 1952 году вместе с  Волго-Донским каналом заключенные. Большую часть работы по строительству домов для жилья специалистов выполнили пленные немцы. На станции стоят до сих пор 4 генератора мощностью 50 МВт, общая мощность станции 215 МВт.
В Москве еще таял снег, и шел ледоход, а в Цимлянске была теплая весна, земля перепахана и распускались листья. Но весны я не видел, остались только впечатления первых часов пребывания после прилета. С Давидом Залмановичем мы потели с раннего утра до позднего вечера, прерываясь только на обед. Говорили мы с ним, где бы мы ни находились, только на одну тему – о его системе регулирования. Сначала он разъяснял принципы действия в общих чертах. Потом, когда я потрогал руками отдельные блоки и понял их предназначение, стал рассказывать подробнее о принципах регулирования каждого узла и воздействия регулировки на всю систему. ДэЗэ все 24 часа думал только о своей системе, казалось, что ничто другое его вообще не интересует. Проблемы возникали постоянно, и о способах их решений он думал за столом, по дороге, в туалете, в ванной, всюду, где ему не мешали. Внешне он казался чрезвычайно замкнутым, нелюдимым, нескладным человеком. Он сердился, ругался, когда ему надоедали или переспрашивали одно и то же несколько раз. Потом он надолго замыкался в себя и не разговаривал ни с кем.
ДэЗэ был одним из тех научных руководителей, которых в тридцатых годах пекла советская система, как пироги, и на которых держалась до девяностых годов вся советская инженерия, отдававшая себя целиком без остатка науке и технике. Эти бессребреники получали высшее наслаждение от самого процесса рождения идеи и ее воплощения в железе. А предсказанный ранее теоретический результат и оправдавшийся на практике поднимал самого первооткрывателя в собственных глазах на высоту до самозабвения. Этих людей нельзя было привлекать к общественной работе, не подходили они на роль родителей, тем более воспитателей своих детей, они были непритязательны к  еде, безразличны к своей одежде и неприхотливы в выборе места для сна. Если эксперимент развивался по оптимальному плану или наоборот вообще не шел, они могли находиться в лаборатории сутки без сна, забыв о еде и отдыхе. И гнев обрушивался на того, кто пытался в такую минуту заикнуться об отдыхе или о семейных делах. Крик и ругань заканчивались как обычно тем, что все выгонялись из лаборатории, лишь ДэЗэ оставался до утра. После таких ночных бдений у него появлялись на лице вторые глаза, такие же большие и такие же черные. Он выглядел осунувшимся, и лицо становилось иссини черным от выросшей за ночь щетины. В эти минуты его воспаленный взгляд и весь вид был удивительно похож на портрет Гаршина. К нему было лучше не подходить. На четвертом курсе в МИФИ нам читали теорию автоматического регулирования. Как сожалел я, что тогда не знал малой доли переданных нам в МИФИ знаний, как бы они пригодились Давиду Залмановичу, который без серьезного академического образования пытался проломиться через частокол неизвестного в одиночку.
Нам удалось отрегулировать систему, провести испытание и сдать ее комиссии. К первомайским праздникам мы были дома. В ОРГРЭСе у него был только один стол в отделе. ДэЗэ усадил меня за него, подходил ко мне, передавал какие-то книги, которые рекомендовал почитать, говорил со мной спокойным ровным голосом. А потом исчезал на день-два. В отделе все с изумлением смотрели на эту идеалистическую картину. Молодые инженеры уже не пытались со мной спорить, только про себя бормотали: «еще посмотрим». Где-то в середине мая ДэЗэ пришел в отдел и всем громогласно заявил, что на Совете министерства энергетики принято решение выставить в открывающемся новом павильоне «Энергетика» на ВДНХ систему Управления Активной Мощностью на Гидростанциях (УАМГ). Он вышагивал по отделу, как Наполеон после битвы под Аустерлицем. А потом подошел ко мне и заявил во всеуслышание, что эту систему в павильоне «Энергетика» буду налаживать я.

Часть 3. Павильон «Энергетика», ВДНХ
В зале, где был смонтирован грандиозный макет Братской ГЭС во всю ширину стены, была расписана картина Братского моря и сибирской тайги, подходящей к реальному водоему и модели платины. Водопадом вода низвергалась по направляющим плотины, растекалась по полу зала и исчезала где-то в глубине. Рядом с плотиной стоял макет действующей турбины, изготовленной Ленинградским заводом. К этой турбине должна быть подключена система УАМГ. Единую энергетическую систему заменял обычный источник питания, а ток от модели генератора изменялся в зависимости от расположения лопастей. А в остальном - в системе было все, как в жизни.
Приходил я на выставку каждый день.  Возился  с установкой оборудования довольно долго. Как и положено, в первые дни в павильоне не было ничего, включая электричества. В такие дни я или шатался по ВДНХ или отправлялся домой. Когда подошло время открытия павильона, тут все закипело, пришлось и мне задерживаться допоздна. Наладкой я занимался увлеченно. Перед открытием провел контрольные проверки уже на рассвете. Метро еще не работало, и я с удовольствием, с чувством выполненного долга, уселся на лавочку и огляделся. Лето царствовало на выставке, все цвело и благоухало. Солнце еще не встало,  краски были размыты, но уже проявлялись. Ветерок блуждал по закоулкам. Я отдыхал душой. Чувство полного блаженства  овладело мной, не надо никуда спешить, не надо ломать голову. Это удивительное состояние запомнилось навсегда.

Часть 4. Волжская ГЭС
Через несколько дней после открытия павильона мы летели с ДэЗэ на Волжскую ГЭС. В это время она была символом развития социалистического строя, гордостью советской индустрии. Станция была выведена на полную мощность в 1957 году. Общая мощность двадцати генераторов составляла 2300 МВт и превышала на 400 МВт самую мощную станцию в мире до 1957 года в США. По решению министра на всех двадцати агрегатах предполагалось установить систему УАМГ.
Давид Залманович был в благодушном настроении, даже изредка шутил. Он был страшно доволен, что утер всем нос, и именно его система была признана лучшей, хотя работали  в данном направлении несколько институтов. Пока работники станции получали оборудование, у нас было время для подготовки, и  ДэЗэ даже позволял себе заканчивать рабочий день в три часа.  И мы отправлялись купаться на нижний уровень. В этом месте Волга очень похожа на Днепр в районе Киева, такая же по ширине и такая же быстрая. Низкий  левый берег – песчаный, правый – крутые заросшие Жигулевские горы. Отличие всего лишь небольшое – на пляже рядом с Волжской станцией не было никого.

За месяц до отъезда я натолкнулся в библиотеке на книгу немецкого ученого, изданную в тридцатых годах ХХ века. Ученый пропагандировал, как сейчас модно говорить, здоровый образ жизни. Он советовал принимать воздушные ванны по возможности без одежды. Для этой цели предлагал  выезжать за город в лес или поле, раздеваться до гола и разминаться. При чем процедуру приема воздушных ванн следовало проводить не только в теплое время года, но и осенью и весной даже и под дождем и зимой на морозе. Ученый убеждал, что голый человек, если он двигается, никогда не замерзнет на морозе. По земле надо обязательно ходить, как учил профессор, босиком, не обращая внимания на камни и корни. Кожа пяток должна задубеть настолько, что можно будет бегать без обуви. После процедур предлагалось обязательное обтирание или купание в любую погоду. А до этого меня увлек журнал «Физкультура и спорт», разместив в двух номерах заметку о йогах. И то, и другое учение меня поразило,  они доказывали свои идеи настолько аргументировано, что оставалось только начать процедуры и упражнения сразу, не откладывая на потом. По дороге на пляж я шел босиком. ДэЗэ после моего пересказа учения немецкого профессора попробовал пройтись несколько шагов, но тут же отказался от экзекуции над собой и надел сандалии. На берегу я раздевался и принимал позы, рекомендованные для последователей йоги. ДэЗэ погружался в свои мысли, а я пытался войти в нирвану. Потом мы купались. Я уплывал, а ДэЗэ окунался и быстро выходил из воды. Он не умел плавать и очень боялся  утонуть.
Я никогда не пытался начать разговор первым или задавать ДэЗэ вопросы, не относящиеся к работе. Поэтому о нем я знаю лишь только то, что он рассказал сам. А вот на его вопросы отвечал и пытался рассказать о себе все, что ему было интересно. Музыку он не понимал, и она его никак не волновала. Он ее не слышал. О живописи и картинах наш разговор оборвался сразу, не начавшись. Этот вид деятельности человека, когда есть фотограф, ему казался абсолютно абсурдным. Поэтов и писателей он называл мошенниками, умудряющихся наживаться на откровенном вранье. Однажды мы заговорили о Жигулевских горах и коренном населении этих местностей. Заглянув в далекое прошлое, я рассказал ему о великом переселении народов, о гуннах и об Ахилле, о расселении славян, о булгарах, уграх, марийцах, мещерах, татарах и о племенах мурома, живших на этой территории сотни лет до прихода славян. Он слушал меня, как зачарованный. Мой  рассказ для его логического ума был столь последователен, что прошедшее само осязалось и укладывалось в определенные ящички, и наступало прояснение в путанице времен и хронологии царей. Мы с Давидом Залмановичем при всяком удобном случае по его просьбе возвращались к истории России. Из своих немудреных запасов знаний по истории ДэЗэ вытаскивал вопрос типа: « А кто был до Петра Первого?» и мы по полочкам раскладывали всех правителей семнадцатого века в России и в Европе, населяли его знаменитыми учеными и личностями, говорили об изобретении пушек и фарфора и даже о том, чем увлекались вельможи и бояре в те годы. Таким же образом мы прошли с ним восемнадцатый и девятнадцатый века.
А потом началась наладка системы на каждом генераторе, и наши вылазки на пляж прекратились. К середине сентября совместно с работниками станции была налажена система на пяти генераторах, были проведены испытания, и система была запущена в действие. Диспетчеры с большой опаской следили за работой первых пяти генераторов, работавших в автоматическом режиме. С директором за скромным праздничным столом по случаю пуска системы договорились, что на других пяти генераторах блоки системы будут установлены персоналом станции, а на ее отладку мы приедем из Москвы. 
Когда я прилетел домой, на столе обнаружил повестку из военкомата. С повесткой пошел к начальнику отдела, а потом подошел к ДэЗэ. Прочитав повестку, он смотрел на меня долго своими большими, как бы непонимающими глазами, а потом отошел к окну. Давид Залманович плакал.

Глава  20.                АРМИЯ.


1959 год. Я перед армией.

Часть 1. 145 ОУБ
Прибыла наша группа в часть ночью, разместили нас в спортзале, спали на матах. Днем, чтобы мы не скучали, стали крутить фильм «Пармская обитель». Фильм прерывался после каждой части на десять-пятнадцать минут. Порядок  частей фильма был перепутан, но никого это не волновало, да и не все понимали, что происходит на экране. Но, когда Фабрицио вышел из тюрьмы и пришел к своей возлюбленной,  они начали целоваться, зал взревел, загоготал, затопал ногами, как будто в зале сидело стадо молодых необъезженных еху. Я понял, что оказался на другой планете, в стране Гуигнгнмов.  Помните, как у Джонатана Свифта:
«По  моим  наблюдениям,  еху являются самыми невосприимчивыми к обучению животными  и  не  способны ни к чему больше, как только к тасканию тяжестей. Однако я  думаю,  что этот недостаток объясняется главным образом упрямым и недоверчивым  характером  этих животных. Ибо они хитры, злобны, вероломны и мстительны;  они  сильны  и  дерзки, но вместе с тем трусливы, что делает их наглыми,  низкими  и  жестокими. Замечено, что рыжеволосые твари обоих полов более похотливы и злобны, чем остальные, которых они значительно превосходят силой и ловкостью».

В военкомате  на комиссии мне заявили, что с таким образованием, как у меня, обязательно меня направят в самую современную техническую  часть. Попал я в пехоту в Отдельный Учебный Батальон (ОУБ). Нашим батальоном командовали на всех уровнях еще  молодые мужчины 35-40 лет, прошедшие войну и прочувствовавшие, что такое фронт на своем опыте. После войны к этому времени прошло всего лишь 14 лет. Командиры взводов, старшины и их помощники были в прекрасной физической форме. У нас не было дедовщины, но из нас каждый день делали отбивную котлету, и всем новобранцам приходилось подчиняться жестким порядкам, приближенным к боевым.
Началось наше обучение военному делу с самого простого, с портянок. Мы два дня до одурения снимали и надевали сапоги. А потом нас обучали быстро одеваться. Среди ночи приходил командир и произносил «милые» словечки: «Рота подъем». За 30 секунд нужно было спуститься со второго этажа нар, натянуть брюки, замотать портянки и в сапогах вбежать в строй. Вначале сие сложное задание не получалось и за минуту. Проверив, как замотаны портянки, командир командовал: «Отбой». А через пару минут все повторялось сначала, и так раз пятнадцать – двадцать, пока, что-то не начнет получаться. Следующей ночью экзекуция продолжается до пятидесяти раз. Тренировки не останавливались,  из ночи в ночь нас поднимал, режущий крик: «Рота подъем», пока последний не уложился в 30 секунд. А в шесть утра, независимо от того, спали мы или нет, раздавалось: «Рота подъем, строится на зарядку, форма одежды такая-то». И в снег, и в дождь, и в мороз выбегаем на улицу. Еще абсолютная темнота, а мы уже бежим, разогреваемся. А после зарядки бег три километра всем, кто быстрей, тот первый в туалет, остальные ждут. После завтрака - на плац, отрабатывать строевой шаг, как на параде. Кормили пехоту по пятой норме, самой худшей. На день давали 700 грамм черного местного хлеба, белый 200 грамм на день стали давать только в 1962 году, сахара на день пять кусочков. Ни сливочного масла, ни киселей, ни кофе, ни молочных продуктов, ни фруктов, ни ягод я за три года не пробовал. Главная еда была: каша, разная, щи, картошка, селедка ржавая из бочки, мясо один раз в день на обед грамм 150 вместе с жиром и жилами и чай.
Пока мы не приняли присягу, основное время занятий взвод проводил в спортивном зале, многим, не видевшим гимнастические снаряды, доставалось ой, как не сладко. В первые же дни нам устроили кросс на три километра, результаты крупными цифрами занесли в газету и повесили на стену, и не снимали ее до выпускных проверок инспекций. Результат последнего кросса записали рядом. Никто не мог бы поверить, проходя курс молодого бойца, что он будет так носиться. А они наши командиры сделали из нас настоящих пехотинцев, похожих на борзых собак, без живота, одни кости да мослы.
Присягу принимали 31 января, был  мороз градусов 20. Пока стояли на плацу и слушали напутственную речь командира батальона, у меня уши стали белыми, белыми, стоявшие рядом стали мне уши отирать. Командир батальона, разглядев нарушение порядка в строю во время его речи, подозвал нашего командира взвода, отчитал его, а потом мне объявил наряд не в очередь. Мне разрешили завязать у шапки уши у подбородка. Так я и шел в строю, как фриц, с завязанными ушами мимо трибуны, первый - в первой роте, в первом взводе, в первом отделении, так как был выше всех в батальоне. Батя летом, когда я был дежурным по части и встречал его рано утром, узнал меня сразу. Приняв рапорт, он подошел ко мне и полушутя, полусерьезно заявил: «А, я тебе, курсантик, еще припомню, как ты мне испоганил торжественный строй на присяге, падло». И он действительно не забыл.
Мне, самому длинному, достался пулемет Дегтярева, а остальным автоматы ППШ. С этой игрушкой я сроднился, на какие бы учения мы ни шли, пулемет был у меня на плече. И когда атаковали неприятеля в чистом поле по пояс в снегу   (справа - слева по одному), и когда совершали марш-броски по 30-50 километров по пыльным дорогам, и когда вплавь, переправлялись через реки, речушки, и когда бежали в противогазах по команде «Газы», он, родной, был всегда со мной, на моем плече. И чистил я его, как своего коня, и стрелял по мишеням лежа и с упора стоя, да так, что нельзя было дотронуться  до ствола. И чувствовал я его еще несколько лет на плече, хотя сидел в аудитории в институте.
Учили нас копать окопы в поле и в лесу, делать противотанковые рвы, вырывать землянки, строить блиндажи. И со всех учений мы возвращались с песней, одной из пяти выученных. Девушки на дорогу не выходили, никто нас не приветствовал и не ценил наше пение, потому что воинских частей: танковых, артиллерийских и других, в этом месте города Владимира было видимо - невидимо. Девиз наших командиров был простой: «Если не доходит через голову, дойдет через ноги или через желудок». Если кто-то отказывался выполнять  приказ, дальше раздавалась команда: «Взвод бегом марш». А бегать надоело до тошноты. Уже перед выпускными экзаменами, командиры продемонстрировали нам, что мы еще салаги, положив нас в грязь за то, что отказались петь по дороге в столовую. Продержав в лужах минут пятнадцать, нас вернули в казармы, чтобы отжать мокрую одежду, заставили спеть какой-то куплет, и запустили в столовую. А обед уже остыл, и перловая каша на воде посинела и стала похожа на кирзовые сапоги. Есть страшно хотелось, а кирза в горло не лезла.
А пулемет мне все-таки однажды помог и очень здорово. Было дело в 1977 году, в Финляндии, перед Рождеством. Я в это время учился в Академии, уже ездил в загранкомандировки, но во всем пробивался своей головой, и медленно поднимался вверх по карьерной лестнице. В сауне раздобревший и размякший наш заместитель генерального директора Николай Иванович Шишков стал рассказывать о себе, о войне. Хотя до этого я был с ним уже ни раз в командировках, и часто на работе мы с ним оставались одни, он никогда при мне не вспоминал  о военных днях. Восемнадцатилетним в 1942 году его оправили на фронт, и прошел он всю войну пулеметчиком. Был несколько раз ранен, но снова возвращался в строй и снова за пулемет. Он рассказывал о пулемете, а я его чувствовал на плече. Когда он  замолчал, я сказал,  что сам протаскал пулемет Дегтярева на своем плече семь месяцев и представляю воочию все эти тяготы пулеметного ярма. Не знаю, кем я стал для Николая Ивановича после этого разговора: вторым сыном или его погибшим другом - помощником пулеметчика, не знаю, но он стал для меня опорой и поддержкой, и именно благодаря его стараниям и звонкам я оказался в Швеции. Друзья в Швеции нас с удивлением спрашивали: « А как вы сюда попали?», не  мог я им ответить, что пулемет помог. Николай Иванович умер в 1988 году, ему было столько лет, сколько мне сейчас. Война отняла у тех  ребят с фронта, которые остались живы, лет пятнадцать-двадцать, они уходили из жизни, будучи по возрасту еще очень молодыми. Я благодарен Николаю Ивановичу за все, что он сделал для меня до Швеции и после, и каждый раз, когда я общаюсь с моими подчиненными и кому-то надо помочь, я спрашиваю себя: «А что сделал бы на моем месте Николай Иванович?» и действую по его завету.
Перед экзаменами в батальоне распустили слух, а потом слух подтверждали наши командиры, что  курсанты, сдавшие экзамены  лучше всех, будут направлены в Кремль или в московские части. Все старались, выкладывались из последних сил. Батальон сдал проверку блестяще, командование Московского Военного Округа вынесло благодарность всему командному составу ОУБ, а некоторых повысили в звании. При распределении наш командир роты недоуменно подошел ко мне и шепнул на ухо: «Я не понимаю, что нашло на комбата, но он решил сослать тебя в самую отдаленную часть МВО, будешь кормить комаров. Я, как ни старался, изменить  его решение не смог». Меня отправили в воинскую часть недалеко от поселка Нея вместе с двумя другими курсантами. Один из них, Абясов, убежал из нашего ОУБ,  по пути домой передумал, пришел в военкомат за несколько часов до того момента, когда его должны были считать дезертиром.  А другой, Силаев, не вылезал с гауптвахты за постоянные драки.

Часть 2. Воинская часть, город Нея.
Поселок Нея (сейчас город) находиться на основной железнодорожной артерии Москва – Владивосток после остановок Буй и Мантурово, не доезжая Шарьи и Кирова. Был  в рабочем поселке  один завод – лесоперерабатывающее предприятие, и все жители поселка были каким-то образом связаны с ним. С севера лес сплавляли по реке Нея, на заводе бревна вылавливали,  грузили в вагоны и отправляли в наши степные республики. На предприятии была маленькая пилорама, небольшое количество бревен раскраивали на доски, которые тут же расходились среди местного начальства.
Воинская часть, в которой я прослужил без малого два года, находилась в трех километрах от поселка. В 1942 году был создан здесь большой арсенал снарядов для Северного фронта. Война закончилась, а снаряды продолжали поступать, их надо было складировать, хранить, следить за ними и отправлять выработавшие ресурс для учений в армию и на флот. До 1958 года всем этим занимались солдаты. Затем по решению Политбюро в армии было проведено сокращение, и, естественно, в первую очередь сократили  штатные единицы рядовых, пригласив на работу гражданских. Солдаты должны были только охранять арсенал. Наша часть была специфической по многим параметрам.
Во-первых, по стилю несения службы. «Через день - на ремень» - так гласит главный принцип караульных служб. Распорядок  дня повторялся без изменений и в будни, и в праздники, и летом, и зимой. В 7 часов подъем, зарядка, простенькая, умывание, завтрак. С 9 до 14 часов - занятия. За это время надо успеть позаниматься всеми  дисциплинами: строевой, огневой, спортивной, политической, караульной. С 15 часов - отдых, мертвый час. В 16 - 30  - подъем, подготовка к караулу. В 18 часов - развод, в 19 часов - смена караула. Первая группа караульных отправляется на пост, две других бодрствуют. Каждые два часа часовые сменяются на посту. Ночью в карауле одна группа перед выходом на пост спит два часа, другая - бодрствует. В первые месяцы меня, младшего сержанта посылали в караул разводящим, на посту я не стоял. Поднимаешь спящих, а они не торопятся, в мороз 30 - 40 градусов натягивают на себя все, что можно, а сверху тулуп и валенки. Заряжаем карабины и окунаемся в темноту. Вдоль внешней ограды из колючей проволоки светят прожектора, от мороза свет их кажется красным. Мы передвигаемся вдоль внутренней ограды по тропиночке, солдаты ползут нехотя, а я в кирзовых сапогах, валенок на разводящего не предусмотрено, и в шинельке тороплю их, готов помчаться вперед аллюром, но порядок не позволяет, промерзаю до костей. Наконец-то последний часовой, который стоял в двух с половиной километрах от караульного помещения, кричит, что есть мочи: «Разводящий ко мне, остальные на месте». Мы подошли к цели, часовой с радостью кричит: «Пост сдал», заступающий на пост  унылым голосом отвечает: «Пост принял». И те, кто отстоял на посту, всей командой бросаются в тулупах и валенках бегом к теплу, а я за ними еле поспеваю. Через километр они уже выбиваются из сил, переходят на быстрый шаг, влетают в караулку, от них, как от загнанных лошадей, валит пар. Карабины разряжаются, смена приступает к бодрствованию. И так до 19 часов. Развод, новая команда приступает к несению службы, а мы возвращаемся в казармы. В 20 часов ужин, после ужина до отбоя в 23 часа, отдых, свободное время. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год,  «через день - на ремень».
Во-вторых, по месту нахождения. Арсенал был окружен лесом, и мы стали его частью и  жили вместе с лесом. Весной, когда таял снег, мы уже бегали не по тропкам, а по заранее сбитым мосткам. А вокруг стояли лужи, озерца, болотца, в которых купались утки. Рядом токовали тетерева и прыгали зайцы. Через внешние и внутренние ограды проходил неоднократно сохатый, поднимая по тревоге весь караул. А зимой подходили близко в тень прожектора волки и  долго выли или от холода, или от голода, но на людей не нападали.
В-третьих, наличием гражданских на территории воинской части. Вместо солдат пригласили штатских. Но мудрые члены Политбюро забыли, что мужчин в округе уже давно вымела война, и в часть потянулись девушки, женщины, устраиваться на работу, и их принимали, и они перетаскивали тяжеленные ящики весом по тридцать-сорок килограмм. Воинская часть была культурным центром по сравнению с окружающими ее колхозами, и женщины шли сюда с надеждой, что вдруг и на ее долю выпадет счастье, ведь рядом было так много молодых парней. И действительно некоторым везло. Женское общежитие на территории воинской части разместили в двухстах метрах от казармы. Кому пришла в голову столь блестящая идея, по этому поводу никакой мемориальной доски установлено не было, но солдаты и женщины такому соседству были только рады. И хотя солдатам строго запрещалось посещать общежитие, находились, как всегда, чудесные пути  обхода указаний. Общежитием был длинный одноэтажный деревянный дом с коридором посередине и комнатами на три-четыре-пять женщин по обе стороны коридора. Дом этот в народе назывался «шанхай». Когда солдат приходил к своей женщине, другие подружки быстро удалялись, кто-то даже нес наблюдение и в случае появления проверяющего быстро информировал влюбленную пару, и солдат исчезал в темноте ночи.
В моем отделении в первые месяцы моего пребывания «дедами» были смоленские деревенские ребята, многие из них не думали возвращаться в свои колхозы, так как жизнь  без паспорта их не устраивала никак. Они целенаправленно бегали в «шанхай», и многим свои мечты удалось осуществить: они остались в поселке вместе со своими счастливыми женами из общежития. Один из них, уже женатый и не скрывавший своих походов в «шанхай», однажды подошел ко мне и шепнул, что одна особа была бы рада переспать со мной и ждет меня. Для меня, напичканного высшими материями любовных переживаний поэзии и прозы, сии плотские отношения были непонятными и неприемлемыми. Я сам себе напоминал Гулливера, человека – разумного, среди людей – животных «еху». Вот, как Гулливер описывал свое столкновение с самкой «еху»:  «В одну  из  моих прогулок день выдался такой жаркий, что я попросил у своего гнедого провожатого позволения выкупаться в речке. Получив согласие, я тотчас разделся догола и спокойно вошел в воду. Случилось, что за мной все время  наблюдала  стоявшая  за пригорком  молодая самка еху. Воспламененная похотью  (так  объяснили  мы,  гнедой  и  я,  ее действия), она стремительно подбежала  и  прыгнула в воду на расстоянии пяти ярдов от того места, где я  купался. Никогда в жизни я не был так перепуган. Гнедой щипал траву поодаль, не  подозревая никакой беды. Самка обняла меня самым непристойным образом; я закричал  во всю глотку, и гнедой галопом примчался ко мне на выручку; тогда она  с величайшей  неохотой  выпустила меня из своих объятий и выскочила на противоположный  берег, где стояла и выла, не спуская с меня глаз все время, пока я одевался».
Ни  какой проституции в «шанхае» не было, все было по местным правилам пристойно и целомудренно. Лишь одну бедняжку, на которую упала несколько ящиков со снарядами и ставшую навсегда инвалидом, по форме можно было причислить к проституткам, но ни у кого не поворачивался язык, чтобы так ее обозвать. Группа солдат из десяти человек, а может быть и больше, (не все афишировали свое участие), ходили к ней и кормили ее, отдавая ей свой завтрак или обед, или ужин, а она, если боли ее не мучили, пыталась их отблагодарить женской лаской. Она погибла совсем еще молодой, 22 лет отроду. Местный мужик столкнул ее в реку, и она утонула. Если бы милиция сразу не арестовала и не отправила мужика во Владимир, его бы солдаты убили.
Как правило, в караульную часть направляли солдат с четырехлетним, в лучшем случае семилетним образованием. По обычному для армии разгильдяйству, в нашу часть за год до моего появления попали ребята из Харькова, которых направляли для службы в Москве. А их прокатили мимо, и оказались они, эти стройные, способные ребятки с десятилетним образованием, в части около рабочего поселка Нея. Когда «старики» смоленские демобилизовались, на мое отделение было любо-дорого смотреть, одни фамилии как звучат: ефрейтор Носенко, ефрейтор Снисаренко, ефрейтор Сидоренко. Мне не надо было что-то растолковывать, они все хватали на лету. Прибывший из Дагестана молодняк они с удовольствием обучали  и строевой, и боевой подготовке. За первые места в  разных соревнованиях отделение постоянно награждалось грамотами, а нам на грудь навешали кучу значков «отличника» солдатской службы. 
Нашему командиру воинской части полковнику Пахомову надо было думать не только о снарядах и солдатах, их охраняющих, надо было обеспечить военных и гражданских едой, одеждой, теплом и электричеством, надо было детей учить, больных лечить и каким-то образом облагораживать досуг всех. На территории части были магазины, медсанчасть, бани, спортивный городок, библиотека и клуб. Кинофильмы крутили каждую субботу и воскресенье, но чаще всего старые, заезженные, да и по несколько раз одно и то же. Перед сеансом один из харьковчан Юрий Рябинин играл на аккордеоне, который любезно предложил Пахомов. Девчата приходили до сеанса послушать Юрика, сидели в фойе в верхней одежде, иногда парочка девчонок выходила в центр и начинала танцевать, не снимая  телогреек. Солдаты подтягивались к началу сеанса, в танцах они принимали участие только по случаю большого праздника после принятой дозы в «шанхае».

Часть 3. Джаз оркестр в воинской части.
Рябинин мне рассказал, что когда-то в части был духовой оркестр, и какие-то инструменты сохранились у кладовщика. Среди горы хлама на складе мы нашли поломанный кларнет. Пришлось его чинить. Пружинки мне смастерил местный Кулибин, подушечки и трости прислала мама из моих оставшихся с оных времен запасов. Потратив уйму времени на подгонку подушечек, они должны плотно закрывать отверстия, я добился того, что стал извлекать из кларнета звуки, которые трудно было назвать музыкальными.  Пальцы, как сосиски, не шевелились, путались, рождая странные звукосочетания. Но чем больше я играл, тем радостнее клокотало что-то внутри. Знакомые мелодии выплывали откуда-то из глубины сознания, и хватали за душу так, что наворачивались слезы. Ностальгия обволокла меня, и я уже, не чувствуя реальности, играл и играл. Я возвращался к жизни, и что-то огромное столь нужное мне, затаившееся на время, вырвалось и запело. «Возьми свирель свою волшебную» - пела А. Пугачева, и это было обо мне, и кларнет у меня был волшебный, и он, почувствовав руку умельца, заиграл на всю часть. И сразу слух пошел: «москвич-то, оказывается, играет на инструменте и здорово». Пришел Юра, предложил сыграть знакомые нам обоим мелодии. Выяснилось, что играем мы их в разных тональностях. Пришлось Юре  пока только аккомпанировать мне. Получилось, и в ближайшую субботу мы заиграли вдвоем перед сеансом. После первой вещи меланхоличная северная публика по привычке никак не отреагировала, промолчала. Лишь только после третьей мелодии кто-то захлопал, и остальные, как сорвавшиеся с цепи, хлопали в ладоши как маленькие дети, которым наконец-то разрешили пошалить.
До полковника Пахомова слух о нашей игре донесли на блюдечке с золотой каемочкой. Мы с Юрой выходили с сеанса, а он уже стоял у выхода. Подозвал он нас и сказал, «ребята срочно создавайте оркестр, если, что потребуется, обращайтесь ко мне». С этого дня мы перестали ходить в наряд по субботам и воскресеньям и праздничным дням. На том же складе нашли барабаны, большой и маленький, но без палочек и калатушки. Желающих стучать на барабанах было несметное количество. По очереди стали их проверять, очень быстро все, кроме Фильчукова, опять из Харькова, отсеялись. Он-то и стал нашим бессменным барабанщиком. Наш киномеханик, Бушуев Толя, местный гражданский, прослышав о наборе в оркестр, прибежал одним из первых и попросил взять его, в молодости, а было ему около сорока, он играл на трубе в духовом оркестре, труба у него лежала дома. Вот таким образом сформировался наш маленький оркестр.
Солировал вначале в оркестре только я. Очень быстро все вещи в нужной тональности подобрал Юра, он закончил музшколу  по классу фортепьяно. С Бушуевым было потруднее, он умел играть только по нотам и несложные партии.  Пришлось Юре писать ему адаптированный вариант мелодии для него. Мы набирали темп, по предложению начальства и просьбе жен офицеров, которым надо было уложить детей, танцы начинались  после кино. Женщины, как бы разгоряченные после кино, сбросили верхнюю одежду, и оказалось, что пришли они в нарядных платьях. Солдаты обомлели и, не дожидаясь музыки, стали приглашать их на первый танец. Вся часть как будто встрепенулась, ожила, все ждали субботы. Уже весной слух о нашем оркестре донесся до поселка, и стайки девчонок из поселка потянулись к нам в часть на танцы. Они, может быть, хотели и раньше побывать в части и познакомиться с харьковчанами, по которым страдали нейчанки, но не было повода, а тут он появился. Воинская часть забурлила. Для солдат и сержантов я стал чем-то вроде священной коровы, которую нельзя было трогать, потому что с появлением моей музыки у них создалась такая великолепная возможность у всех на глазах, на танцах, не стесняясь, подходить к любой незнакомой девушке  и официально провожать ее до КПП. А без меня  оркестр играть не сможет, и все перспективы встреч и проводов сразу пропадут. 
Полковник пришел как-то на нашу репетицию и заявил, что нам надо привлекать других к занятиям в клубе, надо, к примеру, устроить концерт 1-го мая, привлечь всех желающих, военных и гражданских, пусть поют, пляшут, декламируют, кто, чего умеет. И вы, тоже подумайте, что можете предложить сами еще, кроме музыки, вы же самые образованные у нас в части. Меня отозвал в сторонку, и спросил, могу ли я играть на каком-либо еще инструменте, где я учился музыке.  Он очень удивился, что я - самоучка, про саксофон расспрашивал,  как, где, какой. Удовлетворенный пошел, с порогу добавив, что мы можем рассчитывать на его помощь в организации самодеятельности. И удалился. Мы с Юрой поняли, что получили еще одну прекрасную возможность не сходить в наряд пару-тройку раз, и за это стоило потрудиться.

Часть 4. Есенин
С самодеятельностью шло дело очень туго. На хор сгоняли солдат на сцену и  заставляли их голосить, кто-то  сам рвался показать свое умение, и приходилось на него рассчитывать  потому, что другого не было вообще. Юра с ними репетировал, и даже при его терпении и понимании тех привилегий, которые мы получили, он срывался, бросал аккордеон и посылал всех к какой-либо далекой матери. Потом остывал и снова принимался за разучивание, но лучше от этого не становилось. Все это напоминало работу по вытягиванию бегемота из болота.
Не прекращая репетиций, решили что-нибудь сотворить сами. Знал я массу стихотворений, правда, никогда не декламировал. Прочитал Юре несколько стихов, остановились на Маяковском и Есенине. Для подкрашивания моего неумелого чтения решили ввести аккомпанемент, Маяковского - в мажоре, Есенина - в миноре. Попробовали, - терпимо, и объявили вечер поэзии. На наш концерт пришли только женщины, зал было полупустой.
Маяковского проходили в школе, часто передавали по радио, лучшие наши артисты великолепно читали поэмы Владимира Владимировича, и мне с ними никак нельзя было тягаться, но троечку вещей оставили, учитывая политический момент. Есенина реабилитировали в середине пятидесятых,  а в школе его даже не просили прочитать  факультативно. Целое поколение вообще не слышало, кто такой Сергей Есенин.
Начали мы с громоподобной поэмы: «Я земной шар чуть не весь обошел, и жизнь хороша, и жить хорошо!». После каждой вещи я удалялся за кулисы, зрители ждали, я как бы должен был смочить горло. Тогда еще не было сочинено музыки к стихам Сергея Есенина, и слова звучали сами по себе. Проведите эксперимент, прочтите четверостишье: «Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется - на душе светло», и пропойте эти же слова. К удивлению, вы заметите, что с мелодией исчез запах слов и образность представления, за то добавилась певучесть и ритмика, которую вы не можете нарушить по своему усмотрению. Так вот тогда стихи Есенина звучали совсем по-другому, чисто и звонко, создавая череду ярких картин, которые у каждого вызывали определенные ассоциации, связанные с его прошлым, и, кажется, каждый стих проникал в нас в глубь и шевелил, что-то сокровенное. Подготовленная нами программа закончилась довольно быстро, публика уходила, по нашему мнению, не удовлетворенная, что-то я им не дочитал, что они хотели услышать еще. По прошествии некоторого времени к нам подошла председатель женсовета, и попросила  провести вечер поэзии С. Есенина, объясняя тем, что многие хотели бы послушать стихи, но на первый вечер попасть не смогли. Оказалась, что те, кто был на первом вечере, так расхваливали наше выступление, что многим тоже захотелось послушать нас.
Ко второму выступлению мы подготовились основательнее. Я проштудировал все книги о Есенине, которые были в библиотеке, выучил еще десятка два стихов, продумал порядок их исполнения и заполнения пауз маленькими рассказами из жизни Сергея Есенина. С Юрой мы отказались в аккомпанементе от конкретных мелодий, а остановились на неопределенности, просто любой импровизации в ре-миноре. На этот раз зал был заполнен почти полностью, пришли жены офицеров с детьми, женщины из общежития, несколько солдат. Мы были в ударе. В завершении я прочитал  «Персидские мотивы», которым больше всего восхищаюсь до сих пор: «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, полыхающее голубым огнем. Не ходил в Багдад я с караваном, не возил я шелк туда и хну. Наклонись своим красивым станом, на коленях дай мне отдохнуть». Или какое чудо: «Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе поле, про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ. Потому, что я с севера, что ли, что луна там огромней в сто раз, как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий. Потому, что я с севера, что ли. Я готов рассказать тебе поле, эти волосы взял я у ржи, если хочешь, на палец вяжи - я нисколько не чувствую боли. Я готов рассказать тебе поле». Жемчужиной стихов Есенина я заканчивал концерт:
«Я спросил сегодня у менялы, что даёт за полтумана по рублю, как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное люблю?»……..

В библиотеке пропали все до одной книги Есенина и о Есенине после нашего концерта, и никогда больше туда не возвращались. Значит, мы приоткрыли дверь к Прекрасному для кого-то, а это стоит многого.
Концерт самодеятельности прошел буднично, никто не рвал жилы. Все шло по сценарию тривиальной самодеятельности, и по правде сказать, даже не запомнилось ничего особенного. Единственное, что все отметили, была толкучка и неразбериха на сцене, что чаще всего бывает, когда тьма солдат пытается найти свое место. Неожиданным положительным последствием было решение руководства воинской части создать агитбригаду и включить в нее отличившихся на концерте. Естественно, в бригаде был весь оркестр и еще четверо гражданских и четверо солдат.
Все лето мы ездили по ближайшим поселкам и деревням от Шарьи до Мантурово. Отправлялись на автобусе на два-три дня, возвращались, шли в наряд и снова в автобус. Время не было даже на репетиции, халтурили, по возможности умело, каждый был должен делать  на сцене все: и петь, и играть, и декламировать, и плясать. И мы не стесняясь, брались за то, что умели, и что никогда не пробовали делать, благо аудитория была у нас не привередливая, ей нравилось все, без исключения. Я читал стихи не только Маяковского и Есенина, но и Рождественского и Евтушенко. Особенно деревенской публике нравилась сказка Пушкина: «О попе и его работнике Балде». Это лето было у меня самым безоблачным в армии, самым беззаботным. В отделении я бывал лишь изредка, воспитанием молодых солдат занимались мои ефрейторы. Партийные лидеры части создали агитбригаду, и тем самым в какой-то мере освободили нас от несения воинской службы, не потому, что хотели развеселить колхозников, а потому, что хотели привлечь новые кадры в часть. И мы, молодые, красивые, были яркой рекламой привлекательной жизни в воинской части, как «Баунти - райское наслаждение».

Часть 5. «Сержант Клейменов, на выход!».
Где-то в августе, когда мы вернулись из последней поездки, мне в роте сказали, что командир части вызывал меня к себе. Полковник встретил меня дружелюбно, поинтересовался моими  впечатлениями, а за тем достал из-под стола какой-то ящик. «Вот, посмотри, это тебе». Внутри у меня от неопределенности все сжалось. Ящик, оказался чемоданом. Я открыл его и обмер, в нем лежал саксофон–альт. Я схватил  его в охапку, пальцы сами непринужденно пробежались по кнопкам. Потапов смотрел на меня, и, видимо, я его не подвел, глаза мои светились. Он, улыбаясь, спросил: «Ну, как, будем играть». Из себя я смог выдавить, ни к месту сказанное, солдатское: «Так точно». Хотел по-китайски в пояс склониться перед ним в знак благодарности, но выпалил совсем другое: «Разрешите, я попробую в клубе», затем «Есть», развернулся и счастливый побежал.
Все, пружинки, к счастью, были на месте, их надо было только слегка подправить. Не было двух больших подушечек, остальные подушечки  висели на волоске. Я его протер, внимательно изучил, это был саксофон, выпущенный московской фабрикой до войны. Моя мама в посылке отправила мне все запчасти для инструментов, так как не знала, какие из них для кларнета, а какие для саксофона. Сейчас мне ее мудрое решение помогло безмерно.  Около недели я возился с ним, как «орлица над орленком». И наконец-то он запел.
Я встал посереди пустого зала. Звук гулко отдавался от углов. Как в журавлиной стае издал саксофон трубный глас и повел меня за собой туда, ввысь. Я играл, тот самый рок-н-ролл, который играл тогда, на новогоднем концерте в институте, на сцене. Играл громко, самозабвенно. Мой саксофон возвещал о моей победе, и эхо вторило ему: «НЕ СДАЛСЯ! НЕ СДАЛСЯ! НЕ СДАЛСЯ!»
С появлением саксофона наш оркестр заиграл колоритно и громко, а военные, вы знаете, без ума от литавров и грома барабанов. Кларнет великолепен в тишине залов. Даже в большом симфоническом оркестре соло кларнета остается ярким и самобытным и по богатому тембру выделяется  из всех духовых инструментов. А в шуме танцевального зала звук кларнета теряется, и приходится играть все время на верхних октавах, что через определенное время у некоторых слушателей начинает  вызывать раздражение.  В диксиленде кларнет заливается наверху, но его подпирает на низах тромбон,   и эффект восприятия общего звучания оркестра совсем другой, граничит где-то рядом с постоянным восхищением. 
Все рок-н-роллы, выученные мной в Москве, я преподнес местной публике. Но к удивлению, никаких изменений ни в стиле исполнения танца, ни в отношении к музыке у завсегдатаев клуба не произошло. По их понятием мы играли что-то наподобие фокстрота. Местное политическое руководство не усмотрело в новой музыке никакой крамолы. Военное начальство оказалось мудрым.  Для него было более значащим молва о необычайно привлекательной обстановке в клубе воинской части, чем выяснение истории этой ритмичной музыки. Набравшись храбрости, я упросил нашего трубача-киномеханика раздобыть фильм «Серенада Солнечной долины». После долгих мытарств он ее достал. Музыка Глена Миллера заразила воинскую часть, и, когда после продолжительных репетиций, мы заиграли любимую мелодию «В настроении», все были в восторге. Конечно, это был не «Биг-бенд», а пародия, но в общем неплохая. Публике особенно нравилось, когда мы, как бы шли на коду, затихали, и танцующие начинали расходиться, и тут, как в кино, мы с удвоенной силой  запускали главную мелодию, вызывая у публики остервенелое желание двигаться еще быстрее. Так можно было играть без конца, пока в изнеможении не падали танцоры. Воинская часть стала местом притяжения всех девчонок в округе. На Новый год в клубе нельзя было протолкнуться. Такого шума и гама в этом клубе не было никогда. Можно сказать, что именно наш оркестр волей или неволей  помог многим молодым людям найти себе достойную пару. Наша музыка вызвала волну любви, и она обрушилась на бедных солдатиков-харьковчан, и они не выдержали натиска и были  поглощены ею. Из 100 человек нашего призыва, 25 солдат увезли молодых жен из Неи в Харьков, а двое даже с детьми, одним из них был наш барабанщик Фильчуков. Вот да чего может довести музыка.
На третьем году службы движение времени замедлилось, чем ближе приближался  дембиль, тем труднее было ждать и считать дни до его наступления. Я всегда оставался гражданским человеком, и военные порядки ломали меня, я мог терпеть все, но, когда начинал командовать полный болван, становилось невыносимо. В голове роились планы, как закончить службу раньше, хотя бы на месяц, и я зацепился за один из них.
В соответствии с распоряжениями, существовавшими до 1961 года, старослужащие, окончившие школу, имели право подать документы для сдачи экзаменов в институт. Солдат-абитуриент демобилизовался из армии независимо от результатов экзаменов. С октября 1961 вступило в силу дополнение к указанному распоряжению, «солдаты, не зачисленные в институт, возвращаются в часть для дальнейшего прохождения службы». Наш начальник части понимал, что все 70 старослужащих, окончившие школу, воспользуются предоставленной им возможностью съездить домой на 2-3 недели в отпуск, и что в этом случае караульная служба будет полностью дезорганизована. Мудрый начальник нашел соломоново решение из создавшегося для него тупикового положения:  его отказ выполнять приказ высшего руководства мог привести к неприятностям для него, но и  исполнение распоряжения в полном объеме добром и благодарностями закончиться не могли. Он приказал организовать курсы подготовки к вступительным экзаменам, и решил предоставить возможность сдавать экзамены  в институт десяти лучшим солдатам. Из поселка были приглашены преподаватели по всем предметам. Я сразу записался на курсы. Через месяц выяснилось, что мои знания в некоторых областях были глубже преподавательских. Кандидатура номер один была определена сразу, мне разрешили ходить на занятия факультативно, но экзамены на курсах я все же сдавал вместе со всеми солдатами.
Возвращаться в энергетический институт мне не хотелось по двум причинам, во-первых, я вообще не хотел никого видеть из тех, кто меня с гиканьем выгонял из института, а во-вторых, мне не нравился уровень преподавания базовых предметов. В математике мы мчались галопом от дифференцирования к интегрированию и, не поняв, что такое  производная второго порядка, заканчивали дифференциальные уравнения. С физикой было еще хуже. Требования были не выше моих школьных знаний, поэтому на  занятия физики я вообще не ходил. А вот черчение, начерталка и сопромат заполняли всю чашу наших бед и переживаний, отнимая уйму времени. Преподаватели черчения с садистским удовольствием заставляли нас перерисовывать чертежи, предполагая, что мы выбрали  этот институт, чтобы стать чертежниками. Сопроматные эпюры  остались для меня тайной за семью печатями. Почему мы, приборостроители, должны были уметь строить плотины, мне было не понятно. Я решил поступить в другой приличный институт и начать все сначала. А вот  дорогу в будущее мне помог выбрать фильм «Девять дней одного года».
Фильм Михаила Ромма с участием еще молодых будущих звезд советского экрана Алексея Баталова, Иннокентия Смоктуновского, Татьяны Лавровой,  Евгения Евстигнеева, Михаила Козакова  ошарашил меня своей интеллектуальностью, изяществом и игрой ума. Но и сама героически-патриотическая фабула фильма принималась без оговорок. Судьба молодого ученого физика - атомщика, для которого исследовательская работа стала смыслом жизни, волновала и звала, как «Песнь о соколе» к подвигам. После просмотра фильма я ходил сам не свой.  Мир интеллектуалов-физиков меня манил, но я понимал, как высока эта планка, и что в случае провала на экзаменах мне придется возвращаться в часть и служить до ноября. Слухи об особой системе преподавания в МИФИ и Физтехе ползали по московским вузам, и они только нагоняли страх на каждого смертного. Все, что  творилось в этих институтах, как следовало из рассказов очевидцев, могли вынести только особо одаренные парни (девчонок в эти институты не принимали): математика и физика главенствуют четыре года, контрольные, коллоквиумы, экзамены можно писать, обложившись книгами, справочниками,  шпаргалки в этой системе требований вообще нонсенс.
И все же  я решил поступать в Московский инженерно - физический институт. Приемные экзамены во все институты Союза начинались 1 августа, кроме трех институтов: в МИФИ, в Физтехе в г. Долгопрудном и на физико-математическом факультете МГУ, где экзамены начинались с 1 июля, сразу после выпускного бала в школах. Все желающие могли себя испытать на мифическом тесте без ущерба для своего самолюбия и потерь. Провалился, а это происходило с девятью абитуриентами из десяти, взял документы и спокойно поступай в любой другой ВУЗ. Я был лишен такой возможности. Готовился серьезно в карауле, ночами, в свободное время. Решал задачки по Антонову, листал физику, вспоминал образы молодогвардейцев, читал адаптированные книжонки на немецком языке, выписывал новые слова и повторял их про себя, пока разводил караул.  В воинской части знали, что летом я уеду сдавать экзамены, а некоторые понимали, что я никогда больше не вернусь в поселок Нея, население которого перевалило десять тысяч человек в 1962 году, и он стал городом.
   В апреле ко мне подошла жена начальника части Пахомова и предложила сыграть главную роль в новой пьесе Анатолия Софронова, модного тогда драматурга, «Миллион за улыбку». А. Софронов затем стал главным редактором журнала «Огонек», которым мы зачитывались в семидесятые годы. Жена Пахомова уговорила несколько жен офицеров, кого-то из гражданских, и мы стали репетировать. Нас никто не учил двигаться по сцене, никто не объяснял, что надо делать с руками, как произносить фразы. Перед нами стояли лишь две простейшие задачи: выучить свою роль наизусть и запомнить, когда и за кем надо произносить свои фразы. Репетиций было немного, артисты менялись, слова не отскакивали от зубов, часто путались и создавали неразбериху. Но афишу поторопились вывесить в части и в поселке. Для города Нея театр был чудом, некоторой невидалью, атрибутикой большого города. И вот театр пожаловал в провинциальную глушь, и в главной роли выступает столичный  артист. После Есенинских вечеров «артистом» частенько обзывали меня в части, а я не возражал. В душный июньский вечер на спектакль  народ собрался со всей округи, да еще пригнали отдыхающую половину роты. Люди стояли в проходе, дышать было не чем, хотя двери и окна были распахнуты. Мы волновались, нам казалось, что спектакль провалится, ведь мы к нему совсем не были  готовы. Да, и не ожидали мы, что наше выступление вызовет в городке такой ажиотаж.
Когда я вижу в кино тюремный театр, то вспоминаю наш спектакль: без декораций, с наспех подобранными и одетыми костюмами, без грима и без занавеса. Сейчас бы публика освистала такую труппу, а тогда все зрители просидели, не вставая, два с половину часа, пока шел спектакль. В моей памяти сохранилось лишь необычное ощущение цивильного костюма, который на меня в последнюю минуту натянула жена начальника. Откуда она достала почти новый костюм моего размера, я не смог догадаться, в части все были ниже меня. А вот конец пьесы был скомкан, прибежал директор клуба и сообщил, что начальник части приказал сразу после спектакля объявить танцы, приехал какой-то важный человек, ему хотели показать и наш оркестр. Легко приказать, а как выполнить приказ моментально, если кто-то был в наряде, инструмент заперт, как всегда в таких случаях ключа от каптерки не было, а киномеханик-трубач был в поселке. Зрители еще хлопали, а мы уже носились по клубу. Так и осталось от спектакля только необычное ощущение цивильного костюма.

В начале июля пришло официальное письмо из МИФИ, экзамены у меня начинались с 7 июля. Как положено, перед отъездом попрощался со всей ротой, командирами, с ребятами из оркестра, обещали писать и встретиться на гражданке. Зашел к начальнику части отдать саксофон. Он подошел ко мне и по-отечески поблагодарил, а потом добавил: «Я не знаю, почему тебе  направили к нам,  из 145 ОУБ присылали сюда только особо провинившихся. Но я, лично, благодарен тому, кто направил тебя к нам. Ты помог растормошить людей, и всем тебя не будет хватать здесь. Моя жена, она – поклонница твоего таланта,  желает тебе удачи и уверена, что ты поступишь в институт. Она считает, что тебе надо было поступать в театральный институт». Затем замолчал, и вдруг скомандовал: «Кру-гом, ша-агом марш!», обрывая дальнейшие обсуждение темы.
А я не знал, что у меня был Ангел Хранитель в части.

Часть 6. Море
Для «стажника», а я был таковым, экзамены я сдал блестяще, набрал по трем зачетным экзаменам: математике письменной, устной и физике 12 балов. Для школьников проходной бал был одиннадцать, для «стажников» - девять. После  письменной математики отсеялось больше половины абитуриентов, тройку, как считали  провалившиеся, получали небожители. Оценки за сочинение не сказали никому. Экзамен по немецкому языку  сдавал последним. Преподавательница, поставив пятерку, с сожалением сказала: «За чем вы рветесь в физики, с вашими знаниями надо поступать в Институт иностранных языков, на переводческий факультет, я бы дала вам рекомендацию». Это было мое последнее общение на немецком языке. 27 июля меня приняли в МИФИ, а 5 августа демобилизовали.
До начала занятий было еще двадцать пять дней, и я с ребятами со двора отправился на Черное море. Родители мне дали 100 рублей, 60  рублей ушло на билеты на самолет, туда и обратно, 20 рублей за кровать, (рубль в день) и 20 рублей на еду, (один раз в день по рублю на обед, отстояв очередь в столовую часа два). Мы были молоды и свободны, и легкий голод не был для нас помехой в наших перемещениях.
Я был впервые на море, лежал на камушках и думал о ребятах, которые стояли там, на посту и отбивались от комаров. А я блаженствовал, и море передо мной сияло. В октябре  из-за Карибского кризиса демобилизация задержалась, и  старослужащие из нашей части вернулись домой только в начале января следующего года.
Море было теплым и спокойным, и оно вползало в мое тело, наполняя его энергией и новыми ощущениями жизни, похожими на блески моря на горизонте. Оно меня поразило и приковало к себе навсегда. Где бы я ни находился в дальнейшем: на Камчатке или Владивостоке, в США на Западном побережье или в Индии у Бенгальского залива, у Балтийского моря или Средиземного независимо от погоды я должен был подойти к нему и искупаться. Это стало обрядом преклонения перед стихией, и море каждый раз за мою любовь к нему отвечало благодарностью и забирало у меня пару-тройку годков, и, как Иван - царевич, я выходил из него обновленный и молодой.
А там, на Черном море я чувствовал себя восемнадцатилетним. У меня начиналась новая страница в моей жизни, новый институт, новые мечты и возможности. Я был полон сил вскарабкаться на самую высокую вершину науки, готов был грызть ее изнутри, как крот, и постигать зарытые там, в глубине тайны. И я был уверен в этот момент, что я их раскопаю и вынесу на свет что-то новое, что поразит весь мир.

Я лежал на берегу Черного моря, а оно меня ласкало.

КОНЕЦ

12 июля 2002 года – 22 ноября 2002 года