ЛОСКУТКИ ПОДСМОТРЕННЫХ СУДЕБ
Очерки
____________
ТЕТЯ МАША
____________
Человек взрослеет, начав за кого-то отвечать. И был такой день, когда повзрослели все: 22 июня, начало войны.
Их было трое подруг: Аня, Маша, Нонна. Они вступили в войну шестнадцатилетними.
Жизнь перевернулась, центром стал фронт, и все что делалось, делалось для фронта. А потому они встали в поток, и руки их клеили плащи против газовых атак. Много часов подряд – проклейка одного и того же, порученного тебе лично, шва. Немели руки, болела голова, но от крепости склеенного зависела чья-то жизнь…
Аня и Маша – сироты, Нонна – избалованная дочь высокопоставленных родителей. С началом войны разница стерлась, центр тяжести переместился.
Потом были коробки для патронов. Много коробок. День и ночь, штабеля коробок, которые они клеили, перевыполняя норму.
Аня заболела. Воспалились лимфоузлы, шея превратилась в сплошную рану. Высокая температура не спадала, а врачи ничем не могли помочь – все медикаменты и бинты ушли на фронт. С загноившихся ран снимали повязку, и – возвращали снова…
Но коробки ждали ее рук, патроны ждали своих коробок, всего этого очень ждали на фронте. Она ходила на работу с высокой температурой, перевыполняя норму, и не имела права жалеть себя. Но ее пожалел один врач, дав адрес гомеопата.
Гомеопат помог, раны затянулись, оставив на шее страшные следы – на всю жизнь.
А потом, когда немец стал подходить к Москве, были окопы. Мерзлая земля не поддавалась, и казалось, они вгрызались в нее не лопатами и ломами, - зубами. Но справились.
И не было слез, потому что на грани слез уже нет.
Все это прошло, закалив характер навсегда, научив, что важно, что – нет. На души лег отпечаток тех лет, навсегда, до после-смерти.
И когда пришла весна сорок пятого, они вернулись к жизни другими, – Аня, Маша, Нонна.
В сорок седьмом все трое вышли замуж – за друзей-гебешников, служивших в Кремле.
Аня потеряла первого сына, родила второго, потом третьего. У Ноны тоже уже были сыновья. У Маши с мужем детей не было.
В пятидесятом к ней пришла беда. Мужу поставили диагноз – рак мозга. Может быть, для нее это стало испытанием более страшным, чем война. Душевные раны, полученные на войне, затянулись, и о ней можно было вспоминать. Но о том, что пережито было тогда, во время болезни, ни вспомнить, ни сказать было невозможно.
По смерти мужа вызрел в ней новый плод: Мария приобрела кротость души, сокровище, что остается навсегда. Ее уже трудно было сломить и удивить какой-то бедой. Она осталась одна во всем мире, не считая подруги Ани и ее детей: Нонна к тому времени отдалилась от них.
Протекли десятилетия одиночества – она больше не вышла замуж – и этим десятилетиям сопутствовала тихая кротость человека, всегда довольного всем, и не требующего ни от кого ничего.
Она часто бывала в гостях у Ани, среди ее детей, а потом и внуков. Все они звали ее – тетя Маша.
Эта неропотливость и опыт пережитого горя делали ее счастливой. По крайней мере, намного счастливее тех, кто ищет чего-то на земле, и никак не может найти. Она всегда была молчаливой и как бы углубленной в себя, с растворенной на лице улыбкой радостного человека.
Болезни стали стучаться к ней, и Анины дети всегда были готовы помочь. Потом была операция, и толстую кишку вывели наружу. Нужен был уход.
И тогда, продав квартиру, тайно от Аниной семьи, она сдала себя в дом престарелых. Сообщила, когда все пути к отступлению были отрезаны. Анина семья пришла в ужас и расстройство, но исправить ничего уже было нельзя.
А тетя Маша по-прежнему была и благодушна, и довольна всем.
Аня часто ездила к ней, чередуясь со старшей невесткой. Потому что тетю Машу все любили. Ее нельзя было не любить.
Воспоминания о ней всегда растворяются во мне мыслью о воздаянии. Не там, где-то далеко, а здесь, на земле. Как могло поместиться в такой жизни счастье? Но оно поместилось и в этой жизни, и в этой душе, такое, какое трудно встретить.
Ее спросили, не нужно ли привести священника.
Она ответила: "Не беспокойтесь, я всем довольна, да к нам и батюшки приходят часто".
Тем утром к ним опять пришел священник, и подошел к тете Маше. Она не готовилась, и сказала ему, что причащаться не будет. Но он уговаривал. Просил. Настаивал.
Соседки удивлялись: такого никогда не было.
Кротость ли характера взяла свое, или она усмотрела в этом Промысл Божий, но тетя Маша согласилась, и священник причастил ее.
Он ушел, она прикрыла глаза. Все той же кротостью светилось лицо, и тихой улыбкой…
Через полчаса она умерла.
_________
БАБУШКА
_________
Человек умирает, когда созревает для вечности. Проходят годы, отсеиваются плевелы, в памяти остаются зёрна. Малую горстку их, наследство бабушки, я просыпаю на эти страницы.
***
Бабушка осиротела в 10 лет. Ее воспитывала мамина мама, с младых ногтей приучив к постоянному труду. Такое прилежание помогло в войну, на трудовом фронте: клея коробки для патронов, она, шестнадцатилетняя, неизменно выдавала две нормы.
Ходила на работу и с высокой температурой, и с открытым воспалительным процессом. А чудом выздоровев, находила возможность радоваться и даже шутить.
Воистину были они другим поколением, другими людьми.
***
Говорят, она никогда не унывала: ни в холод, ни в голод, ни падая с ног от усталости. И даже когда вступила в войну с паспортом на известную дворянскую фамилию и записью в графе «национальность» - немка.
***
Войну она вспоминала спокойно. А ведь они, две сестры с престарелой бабушкой, голодали по-настоящему. Дойдя до самой крайности, ходили просить к жившей на широкую ногу тете. Тетя одаривала их то десятком яиц, которые оказывались тухлыми, то старыми конфетами с белыми червяками. Они глотали слезы, зарекались просить, но голод гнал, и приходилось идти за порчеными подачками снова.
Войну она вспоминала спокойно, но, дойдя в рассказе до тухлых яиц, смахивала непрошеные слезы.
***
Бабушка рассказывала: после прорыва блокады в голодный Ленинград завезли соленую селедку. Трудно списать на случайность множество этих смертей. От селедки погибли пережившие блокаду сестра и родители дедушки.
***
Бабушка вышла замуж за чекиста, служившего в Кремле. Ситуация была сложной, дедушку неоднократно шантажировали ее происхождением, и отстали только спустя многие годы.
В такой обстановке она решила крестить своих сыновей. Собралась, попрощалась с мужем, ничего не объясняя, и уехала.
Пересаживались несколько раз, меняли направления, и наконец, в глухой деревне, у родственников, тайное крещение было совершено.
Вернувшись домой, она не проронила ни слова. Дедушка открыл тот ящик комода, в который она спрятала крестики, глянул и молча закрыл. Больше это событие никогда не обсуждалось.
***
Бабушка много рассказывала мне об умерших родных, водила на Ваганьково – к могилкам. Мы вместе писали записку об упокоении, и в этой записке я знала не только каждое имя, но и каждую жизнь.
И только теперь я поняла, зачем нужны были эти подробные долгие повести: пока я жива, пока я в Церкви, все они будут в моем помяннике неизменно. Вычеркнуть никого не смогу: слишком уж хорошо мы знакомы.
***
Дедушка вышел в отставку рано. Они поселились в деревеньке на Псковщине и уезжали в Москву только зимовать.
Однажды весной, вернувшись в деревню, бабушка с дедушкой обнаружили голые стены. Вынесли все: и старинный самовар, который мы весело чистили зубным порошком, и память о войне – керосинку, и мебель, и вещи… И икону святителя Николая, благословение бабушкиной бабушки.
Она пришла в милицию ближайшего городка и сказала:
-- Точно знаю, что вы полностью в курсе. Заключаем договор: вы возвращаете мне икону, я обо всем молчу.
Через неделю икону вернули.
***
Бабушка считала преподобную Анну Кашинскую покровительницей нашего рода. Ее имя носили многие в нашей семье по женской линии.
Я родилась за день до памяти преподобной, и бабушка пыталась вразумить родителей. Но каждый стоял на своем, и никто не хотел уступить.
Вразумились нескоро, когда старшая моя племянница тоже родилась накануне празднования святой. И её зовут Аней.
***
Бабушка была веселой, но не склонной к сентиментальности, и уж тем более -- к сюсюканью. Однажды родители ушли в кино, поручив ей уложить меня спать. Мне было три года. Я собиралась устроить концерт, и начала с безотказно действующего на маму нытья:
-- Спать не буду! Кто подоткнёт мне одеялко? Кто скажет: «Закрывай, Мариночка, глазки»?
Бабушка смотрела на меня с минуту, а потом проговорила басом:
-- Закрывай, Маринка, глаз! Полезай, Маринка, в таз!
Я расхохоталась, устроилась поудобней и мигом заснула.
***
-- Когда собираешься креститься? – спросила бабушка меня восемнадцатилетнюю.
-- Как-нибудь. Вот будет подходящий случай.
-- Встречаемся в это воскресенье у святителя Николая. Придешь --подарю старинную икону.
-- А если…
-- Тогда не подарю.
Бабушка – моя крестная. Теперь я знаю: и шантаж может быть богоугодным.
***
Обида на прижимистую тетю не проходила многие годы. Но вот у той умерли оба сына, внукам и правнукам она стала не нужна. Тетя приходила в бабушкину семью и подолгу сидела на диване, по-прежнему ухоженная и утонченная, но брошенная и одинокая. Наконец, тетя продала квартиру, где жила одна, и сдала себя в дом престарелых.
Ухаживала за ней бабушка. В этом горе они совсем примирились, так проучила обеих жизнь. Да и души их перетерлись в муку, потихоньку готовясь стать хлебом.
***
Когда бабушке исполнилось 75 лет, родители пригласили ее на свою дачу. Приученная с детства к труду, она встала раньше всех, прополола огород и убралась на прилегающей лесной полянке: бревнышки легли в аккуратный штабель.
Мама вышла из дома в одиннадцать, и, увидев все это, в ужасе схватилась за поясницу.
***
Бабушкин брат стал академиком. Она, старшая сестра восьмидесяти лет, отчитывала младшенького семидесятилетнего, за то, что редко звонит.
Он выслушивал укоры с улыбкой, а потом кротко просил прощения.
***
Бабушка умирала. Мы ехали к ней со священником, но заблудились, попали в пробку и задержались на целый час. Она ждала, терпела боль и не позволяла колоть наркотик, чтобы принять Святые Тайны в полном сознании. А метастазы были уже повсюду: и в легких, и в позвоночнике, на котором она лежала. За весь этот час тишину не нарушил ни один звук: такое было терпение.
Умерла она через сутки, 22 мая, в день памяти святителя Николая, которого почитала с детства.
_____________
ВОЛШЕБНИК
_____________
Одиночество привитает в местах скопления людей. Лепится к большим городам, обнимает многоэтажки, присаживается с самодовольной улыбкой на стертых порогах коммуналок.
В такой Ленинградской коммуналке мы навещали с бабушкой старшую дедушкину сестру.
В поисках многокомнатной диковины мы, проплутав в каменном лабиринте, забредали на узкий квадратный дворик. И вот уже жалобно скрипит облупленная дверь, ноги отмеряют сколотые ступени, а руки невольно хватаются за стены. Но цель, наконец, достигнута: длинный ряд звонков и табличек с подробными инструкциями, кто тут живет и сколько раз позвонить.
Бабушка всегда жала три раза.
И тетя Поля не появлялась.
Мы тренькали по три ещё и ещё, но в конце концов сбивались и нажимали два, и нам открывал волшебник, который обитал в самой ближайшей ко входу комнатушке.
Видно, направляясь к двери, он куда-то запрятывал волшебную палочку и огромную, в звездах, шляпу, и являлся попросту. Это мне представлялось ясно: слишком обманчив, обычен был его вид. Глядя на него снизу вверх, с открытым ртом, я все равно понимала: он невысок, и лыс, и уж очень стар, и все это -- лишь для отвода глаз.
Он приглашал нас в волшебное царство.
Не припомню, имелись ли у него кровать или стол, или даже стул: войдя, я сразу глядела налево, где на стеллаже, до самого потолка были расставлены целые миры - скульптурные группы. Три цапли на кочках изящно изгибают шеи, а самая высокая расправляет крыло. Снегурочка на тончайших коньках – полетный арабеск, рука, как птица, - вперёд. И тут же, рядом, склоненный над красным мешком с желтыми звездами дед-мороз, как будто и вправду только с мороза. За ним – и Золушка, и царевна из самой счастливой сказки. Спокойные, дивные лица, как у старых-престарых кукол или детей на пожелтевших фотографиях в бабушкином альбоме.
В этих полках гуляли ветры: вязкий, густой и медленный с болота, легкий зимний, и сказочный, навеянный самой волшебной ночью. От этих ветров качались косы снегурочки, загибалось на хвосте цапли непослушное перо, а деду-морозу сносило мешок.
Здесь пахло свежим морозом, и тыквой-каретой, и клюквой, и старой травой, и душистыми цветами в руках принцессы.
Он делал все это старческими руками, из самой обычной ваты.
Будь я тогда взрослой -- не поверила бы и выведала скрепляющий вату состав, но взгляд ребенка прост, и мне тогда было неважно, как именно он творит чудеса.
Потом мы раскланивались и уходили, как правило, с одной из снегурок в руках. Нас ждал уже длинный коридор, где за шестью одинаковыми дверями обитали шесть одиночеств. И тетя Поля неизменно плакала, встречая нас.
А волшебные игрушки еще долго стояли перед моими глазами. Других Снегурок и дедов-морозов с тех пор я терпеть не могла: слишком белозубой была их улыбка, слишком горели пластмассовые красные щеки, слишком блестели глаза.
Потом умерла тетя Поля, и не стало нужды наезжать в Ленинград.
Минуло много лет, и бабушка, разбирая шкаф, выудила из самых его недр изящную снегурочку, припорошенную снегом. Ветер играл полями голубоватого сарафана, косы тоже клонились им вслед, а взгляд был тих и по-детски кроток.
Мы долго стояли с нею в руках.
-- Когда-то давно тот волшебник был скульптором. Кажется, до революции. А потом, много лет – дворником со старой метлой, -- сказала бабушка.
«Что ж, дворник, так дворник, -- подумала я. – Он ведь всегда так умело маскировался».
_____________________________
Со временем хочу добавить сюда другие очерки о судьбах реальных людей. Первоначально же здесь была только "Тетя Маша",-- отзывы относятся к ней.