Владимир Николаевич Кошкин. Я вижу его, высокого, подтянутого, с бледноватым лицом и глазами, которые я бы назвал стальными, если бы это не было такой банальностью. Его небольшие глаза как бы сверлили пространство, и если его взгляд попадал на тебя, непроизвольно хотелось встать навытяжку. Как ни стараюсь, не могу вспомнить его улыбающимся. Так естественно в его устах звучала не раз им повторенная фраза: «…будем выжигать каленым железом…». Верилось: он – выжжет.
Я даже написал стихотворение «под Маяковского», навеянное любимым изречением Владимира Николаевича:
«…Как будто и вправду кто-то прижжен
И в воздухе пахнет паленым:
Трибуна гудит, а с трибуны – он:
"Железом! Железом! Каленым!.."»
Стихотворение понравилось старшекурсникам, и я раза два читал его на курсантских вечерах, срывая аплодисменты.
Пора сказать, кто такой Владимир Николаевич Кошкин. В то время, о котором идет речь, Кошкин был начальником Высшего арктического морского училища имени адмирала Макарова Главного управления Северного морского пути при Совете Министров СССР (сокращенно – ВАМУ). Я нарочно привел полное название: мы, курсанты младших курсов, в подавляющем большинстве иногородние, не ленинградцы, спекулировали той его частью, где «при Совете Министров». В зимние каникулы (конечно, мы называли их «отпуском»), чтобы не стоять в огромных и почти безнадежных очередях к кассам Московского вокзала, нахально протискивали курсантский билет с этой шикарной надписью в окошечко кассы для генералов, адмиралов и Героев Советского Союза, где очередь была совсем маленькая. Странно, у меня в большинстве случаев это срабатывало, и я получал желанный билет на поезд, который повезет меня домой. Теперь-то я понимаю, что не золотое тиснение на зеленой корочке курсантского билета воздействовало на кассиршу. Просто ей, недавней блокаднице, было жалко мальчишку во флотской шинели, стремившегося попасть к маме, дедушке и бабушке, школьным друзьям.
Предшественником училища был Гидрографический институт Главсевморпути, созданный в Ленинграде в 1935 году. В 1945 году он был преобразован в училище, его ученики получили строевую организацию и стали уже не студентами, а курсантами. Учебные группы стали взводами, курсы – ротами, возглавляемыми кадровыми офицерами военно-морского флота. Курсанты находились на так называемом полном государственном обеспечении, то есть получали форму одежды, как у матросов, только без погон, жили поротно и повзводно в кубриках общежития с двухъярусными койками, по распорядку дня питались в училищной столовой. Во времена карточной системы на зимние каникулы выдавался сухой паек, с чем связана передаваемая из поколения в поколение история о том, как старшина роты, недавний фронтовик Игорь Блинов получил на всю роту бочку квашеной капусты. Он расположился с этой бочкой неподалеку от входа в училище и открыл торговлю: за миску то ли по рублю, то ли по пятерке. Спустя годы было неудобно спрашивать у профессора Блинова, почем он продавал квашеную капусту.
Училище размещалось в специально выстроенных зданиях на малолюдной окраине города, одна из близ расположенных улиц и название носила подходящее – Глухая. Мой товарищ, с которым мы много лет спустя мы шли к ближайшей трамвайной остановке, с нескрываемым удивлением говорил: «А помнишь, мы тут на лыжах ходили по чистому полю, которое простиралось вот до той деревни?».
ВАМУ было небольшим по размеру учебным заведением с четырьмя специальностями, всего курсантов человек семьсот. Начиная с третьего курса, по одной группе гидрографов и одной группе штурманов-судоводителей отбиралось на спецфак – специальный факультет, готовивший офицеров для военно-морского флота. Курсанты этого факультета принимали военную присягу, получали погоны с якорем и белым кантом, а при увольнении в город должны были носить закрепленный у пояса большой палаш. Почему это громоздкое холодное оружие полагалось военным морякам и каково было его утилитарное назначение – для меня до сих пор загадка, как, думаю, в свое время и для них.
Кошкин всегда ходил одетым по форме, в кителе со стоячим воротником и широким шевроном – золотой нашивкой на рукавах. Нередко в зубах его была зажата трубка с длинным прямым мундштуком. Сразу было видно, что это суровый и мужественный человек, бывалый полярник. Говорили, что он закончил географический факультет Ленинградского университета, а потом работал в Арктике гидрологом и руководителем экспедиций. Начальником училища Кошкин был назначен с должности ученого секретаря Арктического института.
Однако среди скептически настроенных курсантов, невзлюбивших Кошкина именно за его бросающуюся в глаза суровость, ходил ехидный слушок, что кандидатскую диссертацию Кошкин защищал на тему «Миграция тюленей в Карском море». Эта тема почему-то среди нас считалась несерьезной, ненаучной, что ли. Однако более дотошные нашли в училищной библиотеке книгу «Ледовый патруль в Карском море», написанную Владимиром Николаевичем в соавторстве с неким Сомовым. Конечно, тогда мы не могли знать, что Михаил Михайлович Сомов был начальником дрейфующей полярной станции «Северный полюс-2» и что секретным указом ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
Но скептики не унимались. Они сочинили историю о том, как Кошкин вместе с начальником строевого отдела Очневым самовольщиков ловил. Чтобы нарушитель не распознал начальство по золоту погон и шевронов, они надели курсантские шинели и затаились в засаде за гранитными колоннами, обрамлявшими вход в училище. Ждать пришлось долго, на продувном ветру стражи вовсе промерзли. Самовольщики все не появлялись. Наконец, обнаружилось какое-то шевеление. Караульщики бросились на перехват – и оказались в объятиях друг друга.
Это, конечно, байка. А вот такой случай произошел взаправду.
Единственный раз за все время учебы я опоздал на лекцию, и не я один, нас было, помнится, четверо. То ли завтрак задержался, то ли просто шли, не торопясь. Ну не входить же в аудиторию, когда доцент Трояновский уже начал выписывать формулы на классной доске. Мы решили переждать до перерыва в пустующей аудитории, не очень сожалея об опоздании: лекцию потом перепишем. Валерка Спиридонов даже лег на скамейку, задрав ноги. Когда Кошкин с сопровождающими его лицами вошел в аудиторию – то ли они осматривали помещения по поводу предстоящего ремонта, то ли решали, куда новую мебель поставить, – он, конечно, удивился не меньше нас, но мгновенно совладал с охватившими его эмоциями. Приговор был суров и справедлив: в наказание за пропуск занятий немедленно отправляться на завод деревянного судостроения, где ремонтируется училищная баркентина, и поступить на весь день в распоряжение старшего помощника капитана, которому нужны рабочие руки.
Завод находился на противоположном конце города, и мы добрались туда часа за полтора, не меньше. Старпом поручил нам вытаскивать из трюма и относить на берег гранитные балластины, килограмм по сорок каждая. Вот уж была каторжная работа; мы быстро вымотались, и старпом отправил нас домой. Торопиться в училище не было смысла, кое-как добрались к ужину.
Владимир Николаевич читал у нас курс физической географии Арктики. Ему было легко вести эту дисциплину: Арктику он знал «живьем», а слушатели охотно воспринимали рассказ о местах своей будущей деятельности. В одной из рекреаций стоял большой глобус, точнее, та его часть, подобная срезанной макушке арбуза, которая охватывала высокие северные широты. Первокурсники то и дело подходили к нему со списками названий географических объектов, составлявших обязательный минимум по предмету, и отыскивали: Тикси, Певек, Нордвик, Айон, Буор-Хая…
Флаг-секретарем начальника училища, или, попросту, секретаршей, была молодая красивая женщина с печальным лицом и отражавшими голубизну бледного ленинградского неба глазами. Все курсанты старших курсов поголовно были в нее влюблены, но немногие знали, что она отдала предпочтение обаятельной улыбке одного из новых препо-давателей. И уж вовсе никто из нас не знал, что и свою секретаршу, и этого преподавателя Кошкин взял на работу в училище, когда они, бывшая студентка и бывший аспирант, были изгнаны из университета с «волчьим билетом» по пресловутому «ленинградскому делу». Никто не принимал их, как зачумленных, а Кошкин, сжав зубы до желваков, пошел на риск, прекрасно осознавая, чем это может для него обернуться.
Умер Сталин. Курсантов построили в актовом зале. Выступавшие повторяли одни и те же слова и выражения с одной и той же интонацией. Это напоминало шаманское камлание, вводившее соплеменников в гипнотический транс. Казалось, что в просторном и холодном зале стало нестерпимо душно; вот, закатив глаза, осел на пол спортивного сложения курсант Говш; вот соседи по строю подхватили потерявшего сознание грузного Балашова. Кошкин стоял со словно окаменевшим лицом. Не помню, выступал ли он, произнося обязательные слова. Но, как теперь я знаю, его внутренний мир был закрыт наглухо, душа его, как его форменный китель, была застегнута на все пуговицы.
Когда менее чем за два месяца до смерти Сталина вспыхнула антисемитская кампания в связи с так называемым «делом врачей», руководители других вузов стремились под любым предлогом избавиться от преподавателей еврейской национальности. Кошкин, несмотря на мощный нажим и сверху, и снизу, никого из «своих евреев» не уволил и пресек любые попытки впустить в училище погромный душок.
А вскоре после смерти Сталина последовало решение об объединении нашего училища с Ленинградским высшим мореходным училищем в единое учебное заведение. Начальником объединенного училища был назначен Кошкин, который, как считалось, мог поддерживать более высокую дисциплину, чем бывший начальник высшей мореходки.
Процесс слияния проходил нелегко – конечно, не для нас, курсантов, – какая нам была разница в вывеске! Привыкшие к большей вольности курсанты бывшей мореходки охотно подхватили шутливое название «Кошкин дом», вкладывая в него – по жестокосердию молодости – далеко не всегда лишь юмористический смысл. Сотрудники училища восприняли реорганизацию болезненно: при слиянии одноименных факультетов, кафедр и лабораторий из двух заведующих руководителем оставался только один, кто-то был по-нижен в должности, а кто и вовсе уволен. Любое решение на этот счет вызывало открытое недовольство пострадавшей стороны. Даже Анна Ивановна Щетинина, работавшая до объединения деканом судоводительского факультета высшей мореходки, позже писала, что Кошкин не знал работы флота и требований к подготовке морских специалистов, что он не проявил должной объективности в отношениях с людьми, работавшими в мореходке, что создало нервозную обстановку. Не берусь судить, насколько сама Анна Ивановна была объективна в оценке сложившейся тогда ситуации.
Кошкин оставался начальником училища в течение двенадцати лет. Его сосед по «Дому полярников» на Восстания, 53, рассказал мне, что в последние годы жизни Владимир Николаевич был тяжело болен, пребывал в недвижимости, совершенно беспомощный и лишенный речи.
С чем ушел от нас этот замкнутый в себе, жесткий с виду человек?
Справедливы ли были в отношении к нему современники, вроде известного полярника Артура Чилингарова? Рассказывая, как при своем поступлении в училище он был на приеме у Кошкина, то не нашел ничего лучшего, как назвать училище «Кошкиным домом». Когда Кошкин предложил ему поступать на арктический факультет, он нагловато сказал, что, по крайней мере, будет начальником этого училища, на что Кошкин, дескать, сделал квадратные глаза. А не получи Артур этого предложения – стал бы он тем самым знаменитым Чилингаровым, Героем Советского Союза и Героем России?