И что я помню?
Всё сворачивается в огромную картину прошлого. Там, где меня не было.
Там был мой отец, Еремей Ермилович Деев. Я слушал и слушал. Потому что я его сын.
Ему было всё равно. По жизни. Он всегда говорил, что он был на фронте. А я всё пропускал мимо ушей, потому что я был молодым, мне было пятнадцать, шестнадцать, и я думал о совсем другом. А ему это всё было как рана на сердце. И это всё он носил в себе. И, только сейчас, когда его нет, я понимаю, что его жизнь была отдана для меня. И он так и говорил: Саша, я дал тебе жизнь. А до этого было другое. Его «приступы», они случались время от времени. Какие «приступы»? Я был маленький, жили на Волге, в Хвалынске, он иногда начинал бредить. Как будто он на фронте. И мать всё записывала за ним. Но потом это всё потерялось. Но я помню. Он говорил так. «первый, первый, я, третий, вижу колонну танков, двигаются в квадрат три пять, ориентир четыре, огонь». Мой отец после снятия блокады Ленинграда с первым Прибалтийским фронтом участвовал в наступление на Кенигсберг. Отец был сначала пулемётчиком, а потом корректировщиком огня в составе миномётной батареи. Он мне рассказывал, что ему очень часто приходилось ползать на нейтралку. Искать возвышенные места и корректировать огонь миномётной батареи.
Однажды, в своём бреду, во сне, он рассказал мне целую историю, от своего лица, о том, как он корректировал огонь миномётной батареи, сидя на верхушке огромной берёзы. Внизу сидел радист. Немцы их засекли и начали обстреливать их из миномётов. Один снаряд попал в берёзу. Радиста убило, а отец скатился вниз и начал ползти назад к батарее с нейтралки. Ползти, как он говорил, нужно было метров пятьсот. И тут за ним начал охоту немецкий снайпер. Отец говорил, что эти пятьсот метров ему пришлось ползти три с половиной часа. А когда он дополз до батареи, вся его гимнастёрка была в крови. Потому что рука была перебита осколками, и он вытирал постоянно лицо от пота.
Я видел потом осколки немецкой мины в руке отца. Синие кусочки катались под кожей. И он мне рассказывал, что рука была разбита капитально. Хотя, тогда, он скорректировал огонь миномётной батареи на колонну фашисткой бронетехники, которая двигалась к Кёнигсбергу. Когда он приполз, он говорил, все думали, что у него тяжёлое ранение и отправили его в медсанбат. С рукой было всё плохо. И его отправили в тыл, в госпиталь под Ленинградом. Отец говорил, что хирург, профессор, возился с его рукой три часа. Но, перед операцией, он сказал военврачу, что руку отнять не даст. Слава Богу, операция прошла успешно, и ему вычистили из руки большую часть осколков.
У отца была перебита рука и нога. Где была перебита нога, он мне не рассказывал.
Рассказывал ещё такой момент войны. Говорил, что шёл тяжёлый бой. На передовой перебило всю пехоту. В какой-то момент он понял, что вокруг никого нет. И он бросился в пулемётное гнездо окопа и затаился. Началась новая атака немцев. Отец подпустил их поближе и начал косить из пулемёта. Он говорит, что бой был долгим, и он передвигался по траншее. И никого кроме него не было. Он говорил, что покосил человек около ста фашистов. Атака немцев захлебнулась. Он говорил, что когда всё стихло, он остался лежать с онемевшими руками у пулемёта. Потом всё стихло. Был рассвет. Он говорит потом пришли наши и среди них был Жуков. Жуков подошёл к нему и сказал: Спасибо тебе, солдат, ты сдержал фронт. После этого отца наградили медалью «За отвагу».
А начиналось всё у отца в селе Белая Криница, в Черновицкой области, у предгорий Карпат. Там он родился в 1925-м году. В то время территория Буковины была румынской. Румыны заняли её после 1918-го года. Белая Криница – село русских старообрядцев. Центр старообрядческой культуры. Митрополия. До революции Белая Криница процветала как всемирный центр старообрядческой культуры. Сюда из Москвы и из России свозились, усилиями крупных старообрядческих фамилий Морозовых, Гучковых, Милюковых, Рябушинских, Овсянниковых древние старопечатные книги и древние рукописи в монастырскую библиотеку. Успенский собор в Белой Кринице был построен как копия собора Василия Блаженного на Красной площади в Москве, хотя и со своими характерными особенностями. Библиотека Белокриницких митрополитов считалась второй по величине в дореволюционной России.
Отец, выросший в митрополии, с детства пел на клиросе, знал все молитвы и службы, видел все службы с участие митрополита. Получил образование в школе и закончил её с золотой медалью.
Когда пришли русские, в 1940-м году, Сталин специально присоединил Белую Криницу к СССР, так как он хотел контролировать всемирный старообрядческий центр. И это ему удалось. Рядом – русское село Климовцы, оказалось за границей. Семьи русских оказались разрезанными границей.
Ермил, дед, в 1940-м стал коммунистом. Организовали колхоз. Потом, когда в 41-м пришли фашисты, его бросили в концлагерь, отбили все внутренности, и потом, когда их освободили наши войска в 45-м, вернулся домой. Больной. И умер вскоре.
Но вернёмся назад, в 1944-й год. В 1944-м году в Белую Криницу пришли опять русские. Восемнадцать человек молодёжи призвали в армию. Среди них был и мой отец. По дороге с поезда спрыгнуло двенадцать человек белокриничан, ушли на запад. Остальные, и мой отец, пошли воевать против фашистов. Те, кто спрыгнул, ушли через Румынию в Югославию, а потом в Канаду, Венесуэлу, и т.д.
Я помню, у отца время от времени случались «приступы». Он лежал на кровати и бредил. Мать, Тамара Валерьяновна, медицинский работник, всегда была рядом с ним. Делала ему уколы и заботилась о нём. Во время «приступов» отец начинал говорить, повторять, как будто он во время войны. Мать всё записывала. Но потом её записи потерялись. А отец говорил свои мысли, те, которые у него были во время войны. Я помню: «Второй, второй, вижу скопление пехоты в квадрате четыре-семь. Беглый огонь». Отец был корректировщиком огня миномётной батареи. Он мне часто говорил, что ему приходилось ползать на нейтралку. Там он выбирал позицию, вместе с радистом. Это были церковь, колокольня, высокое дерево, и т.д. И за корректировщиками огня постоянно шла охота со стороны немцев. Отец говорил, что ему приходилось постоянно менять дислокацию.
С первым Прибалтийским фронтом отец дошёл до Берлина. Он говорил, что они стояли в Потсдаме. Потом они прошли, после капитуляции, по Берлину, и их погрузили в вагоны и отправили домой. После войны никого не демобилизовывали и отцу пришлось служить ещё восемь лет под Ленинградом.
После демобилизации отец вернулся в Белую Криницу. А потом уехал работать в Семипалатинск, где Курчатов в это время испытывал атомную бомбу. Отец рассказывал об испытаниях, но мало. Я родился, когда отец перемещался где-то между Семипалатинском-Ангреном-Дукентом-Янгиабадом…, короче я помню узбеков, жару, арбузы, маки, арык, алычу, вишню, бассейн, татарских детей, вертолёты, аэродром, солдат, русских друзей, русский мат, и больного, уставшего отца.
P.S. Отец, во время одного из испытаний ядерного оружия, героически распорядился какими-то приборами, получил дозу радиации, валялся в больнице в Ташкенте (я помню, приезжал к нему с мамой), а потом был отправлен в клиническую больницу в Москву (из двухсот облучившихся выжили только трое, включая отца), и был отправлен на заслуженную повышенную пенсию в лучший и экологически чистейший район СССР – среднюю Волгу. Там, в городе Хвалынске, Саратовской области и прошло моё великолепное детство (о чём я ни капельки не жалею) !!!