ПРИЛОЖЕНИЕ
Квантовая механика
Автор: Катя Иванова.
Время и место действия: вне времени, вне пространства.
Фильм-сказка. Рекомендован для просмотра перед сном администраторам залов игровых автоматов, официанткам придорожных кафе и учителям физики (женщинам).
Действующие лица и исполнители:
Нильс Бор (1885-1962), физик, лауреат Нобелевской премии (1922). Ввел понятие кванта энергии, сформулировал принцип дополнительности. Под чужой фамилией работал над созданием американской атомной бомбы, под своей – протестовал против ее применения. Крестный отец и учитель всех квантовых физиков. Умер тихо, во сне.
Вернер Гейзенберг (1901-1976), физик, лауреат Нобелевской премии (1932). Создатель квантовой механики. Сформулировал принцип неопределенности. Пытался сделать атомную бомбу для Гитлера, но безуспешно. Протестовал против применения атомного оружия. Умер от рака.
Энрико Ферми (1901-1954), физик, лауреат Нобелевской премии (1938), блестящий экспериментатор, бомбардировал нейтронами почти все химические элементы, положив начало нейтронной физике. Построил атомный реактор и открыл дорогу к созданию атомной бомбы. Выдвинул массу блестящих идей, развитых в дальнейшем его учениками. Умер от рака.
Вольфганг Паули (1890-1958), физик, лауреат Нобелевской премии (1945). Сформулировал принцип запрета Паули. Выдвинул гипотезу о существовании нейтрино. Распространил принципы квантовой механики на физику высоких энергий и физику частиц. Не принимал никакого участия в создании атомной бомбы. Долгие годы жил и работал в Цюрихе, дружил с К.Г.Юнгом. Заболел и умер.
Элизабет Гейзенберг (годы рождения и смерти безразличны), в девичестве Шумахер.
Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955), философ.
Альберт Шпеер (1905-1981), министр вооружений в третьем рейхе. Появляется однажды. Выглядит как фашист в старых советских фильмах.
Комментатор 1, Иванова Катя, 40 лет, официантка, думает большие и маленькие мысли.
Комментатор 2, Ерусланкин Сергей Вячеславович, владелец кафе, запойный алкоголик, спасается водкой от больших и маленьких мыслей.
Комментаторы сидят в комнате перед экраном жидкокристаллического телевизора. Грызут фисташки, запивают пивом. Они сошлись уютно скоротать свободный вечер. Кто-то из них лениво щелкает телевизионным пультом. На экране идет какой-то фильм, и комментаторы смотрят его от нечего делать.
Эпизод 1.
Небольшой садик, окруженный кирпичной стеной. Клены, липы и березы, слегка тронутые желтизной. Прекрасный день в начале осени. По садику бродит худощавый сутуловатый мужчина лет сорока. Он разбрасывает ногами опавшие листья и старательно делает вид, будто занят очень важными мыслями. Рядом семенит красивая пожилая женщина. Настоящая дама. Ее прекрасные седые волосы уложены в высокую прическу, спина прямая, костюм элегантен. Это Вернер Гейзенберг и его супруга. Он выглядит так, как выглядел в сентябре сорок первого года, она – как перед самой смертью. Ни того, ни другого это не смущает. Элизабет зябко ежится. Ей холодно. И когда она ежится, зритель понимает, что она – не женщина, а огромная белокрылая бабочка. В эти моменты Гейзенберг брезгливо отводит взгляд.
Элизабет (умоляюще, с надеждой): Здесь у тебя слишком холодно и мрачно. Полетим ко мне.
Вернер (отрицательно качает головой): Мой мир полон света. Пусть странного и резкого, но… (беспомощно разводит руками).
Элизабет (жалобно): Это всего лишь скала, бестолково парящая в пространстве. То ли серая, то ли черная, в общем… унылая (беспомощно улыбается).
Вернер вздыхает.
Элизабет (умоляюще, без надежды): Полетим ко мне.
Вернер (терпеливо, как объясняют ребенку решение трудной задачи): Ты же знаешь, в этом мире путь вниз невозможен.
Элизабет (возмущенно): Вниз?!
Вернер (не обращая внимания на ее крик, все так же терпеливо, но без надежды на понимание): Каждый принимает свое настоящее обличье и остается в нем до тех пор, пока не сделает шаг вверх. Ты же знаешь…
Элизабет (растерянно): Но там (пауза), на земле, ты закрывал дверь лаборатории и шел домой.
Вернер (мечтательно): В тепло твоих рук.
Элизабет (убежденно): Мы любили друг друга!
Вернер (как ученый прежде всего заботящийся об истине): В твоем мире.
Элизабет (заметно, что она пытается решить задачу, которая ей не по силам): Но что тебе мешает любить меня здесь? Ты для меня все тот же. И мой мир! Он так прекрасен: дом, друзья, родственники, смех, шелест листвы! Нет только детей.
Вернер (усмехается): Слава богу!
Несколько минут они идут молча. Элизабет совсем съежилась. Она похожа на бабочку, потерявшую краску с крыльев. Еще немного, и она умрет. Вернер с тревогой, смешанной с отвращением, смотрит на нее. Наконец, он решается.
Вернер (глядя в сторону): Твой мир для меня – это дерево, усыпанное бабочками, прикосновение крыльев и пыльца (чихает), забивающая ноздри. Я могу без труда войти в твой мир. Но я не могу забыть, что добровольно превратился в бабочку!
Пока он говорил, Элизабет взмахнула крыльями и улетела – с порывом ветра. Оставшись один, Гейзенберг вздохнул и отправился к берегу небольшого озера.
Комментатор 1: Вернер свободен, жена его не понимает, а я… (мечтательно закатывает глаза)
Комментатор 2: Все бабы – суки.
Эпизод 2.
Берег озера. Вода очень синяя. Песок очень желтый, а камни на берегу отмыты стиральным порошком «Тайд» (скромный логотип в правом нижнем углу экрана). И берег, и озеро словно вынуты из компьютерной игры в охотников на уток. В глубине сцены (или экрана) – садик, тот самый, в котором Вернер беседовал с женой. По садику бродит Нильс Бор (плотный мужчина за пятьдесят с трубкой в руке, лицо доброе и немного растерянное).
Вернер (на переднем плане) бросает в озеро камешки и произносит монолог, обращаясь к зрителю, чтобы зрителю стало понятно, в чем тут дело (он похож на учителя средней школы):
«Этот берег и озеро – часть моей прошлой жизни. Здесь у каждого есть такой уголок. Нильс Бор, например, бродит по маленькому садику, усыпанному осенней листвой. В сентябре сорок первого мы оба бродили по такому садику возле его дома в Копенгагене и вели разговор. Наша беседа закончилась много лет назад. О ее результатах знает весь мир. И нет смысла ее продолжать. А Нильс никак не успокоится. Он хочет ее продолжить. А я не спешу. Тут еще бегает Энрике Ферми… (На горизонте появляется невысокий мужчина с полосками белой бумаги в руках). Он пытается измерить силу взрывной волны от атомной бомбы. Говорят, даже генералы на полигоне молились перед испытанием. А Энрике держал в руках бумагу. Экспериментатор. Ему дай волю, он и здесь эксперимент поставит» (усмехается).
Вернер Гейзенберг делает паузу, чтобы зрители освежили свои знания из истории физики. Пока зрители вспоминают, Вернер бормочет как бы для себя (на самом деле – подсказывает):
«Энрике сделал бомбу, фактически очень помог. Нильс был против бомбы, но сидел в Лос-Аламосе, консультировал как миленький. Нет, он, конечно, ходил к Рузвельту, старался, но… А я? А я был против, но работал на Гитлера. Потом был счастлив, что у меня ничего не получилось и не меня проклинает весь мир. Счастлив и несчастен. Ведь не получилось. Даже реактор построить не получилось! Теперь всему миру наплевать на бомбу. И о нас все забыли, и мы решаем совсем другие проблемы… (Поворачивается лицом к зрителю). Да-да, даже здесь приходится решать проблемы. Но у каждого остался такой уголок. У Нильса – садик, у Энрике – полигон, у меня – это озеро. Здесь стоял мой дом, и я выходил вечерами на берег. А потом пришли американские солдаты, и война для меня закончилась. Это победители потом взрывали бомбу, сами взрывали, сами боролись со своим «бэби». А мне повезло».
Раздается звонок.
Гейзенберг: Звонят к обеду.
Идет в сторону дома.
Комментатор 1: Бедненький!
Комментатор 2: О чем он лопотал?! Ничего не понимаю! (Достает из кармана деньги и дует на них, купюры шевелятся. Крякнув, Сергей Вячеславович прячет купюры в карман).
Эпизод 3.
Столовая загородного дома. Богато и основательно. Безупречная чистота и порядок, но по сдвинутым в беспорядке стульям чувствуется, что здесь только что отобедала большая компания. Гейзенберг входит в комнату. Он опоздал и теперь будет пить кофе в одиночестве.
Гейзенберг (ворчливо): Опять Энрике шутит со временем.
Он щелкает пальцами и перед ним появляется чашечка кофе. Вернер пьет кофе и смотрит в окно. В садике по-прежнему бродит Нильс Бор.
Гейзенберг (все еще в плохом настроении): Всемирный заговор физиков! Придет же такое в голову. Не в меру ретивые журналисты вообразили, будто идея принадлежит мне, а я понятия не имею, кто такое придумал.
Ортега-и-Гассет (выходит прямо из стены). Худощавый, лысоватый, весьма аристократического вида, говорит спокойно, без зазнайства и ложной скромности): Это моя идея. Если дюжина великих физиков вдруг перестанут думать, наша цивилизация через пару десятков лет – рухнет.
Гейзенберг (ворчливо): Да вы – мечтатель. С чего бы это мы перестали думать?
Ортега-и Гассет (пожимает плечами): Я лишь пытался предупредить об опасности. Масса не представляет, на каком хрупком основании держится так называемая цивилизация.
Вольфганг Паули (тоже появляется из стены, он весел и неуклюж): Что-то похожее я читал у своего друга Юнга. Он писал о каком-то примитивном народе, об индейцах каких-то… Те воображали, что если они прекратят выполнять свои магические обряды, так и солнце погаснет – через двадцать лет…
Ортега-и-Гассет смущен. Ищет возражения. Сначала у себя в карманах, потом под столом, сует руку под скатерть.
Гейзенберг (все еще ворчливо): И солнце не погасло, и физики думать не перестали, и индейцы научились пользоваться автомобилями… и среди физиков (реплика в сторону Паули) нашлось немало желающих повторить индейские обряды...
Паули тоже смущен и тоже не находит, чем крыть. Ничего не найдя в комнате, Ортега-и-Гассет и Вольфганг Паули уходят сквозь стену. Они подружились и о чем-то оживленно дискутируют.
Гейзенберг (оставшись один, снова смотрит в окно на Бора и снова ворчит): Наш разговор уже ничего не значит. И никому не важен. (Задумчиво). Кроме нас. Кроме нас… Впрочем… мне он тоже не важен. Я отлично знаю, когда по-настоящему струсил. Но возвращаться туда? (Ежится, словно от холода). Ни за что!
Гейзенберг смотрит на чашку с кофе, пристально, но не видя. Чашка расплывается, и на столе, покрытом зеленой бархатной скатертью вместо чашки появляется коричневая кожаная папка. Гейзенберг берет папку со стола, сует под мышку. Дверь отворяется. В комнату входит Альберт Шпеер и вскидывает руку в нацистском приветствии. Гейзенберг повторяет жест и роняет папку. Наклоняется, чтобы поднять, и уже не выпрямляется до конца.
Альберт Шпеер (с застывшей в нацистском приветствии рукой): Когда? Когда вы создадите для рейха чудо-оружие?
Гейзенберг (неуверенно): Ну…
Альберт Шпеер теряет к нему интерес и поворачивается спиной. Гейзенберг потихоньку выпрямляется и обессиленный падает в кресло. Он уже не в столовой, а в своем берлинском кабинете – сидит у камина и бросает в огонь бумаги из папки: «Здесь все, все! (Ехидно). Не формулы, куда там! Расчеты сроков завершения, сметы, прикидки, количество инженеров. Я был готов к докладу. Я был готов сделать бомбу для Германии».
Открывается дверь и входит Элизабет. Такая же, как в первом эпизоде: красивая пожилая дама. Но в бабочку не превращается. Она говорит с Гейзенбергом, как с фотографией в семейном альбоме. Часто в ее голосе слышатся материнские ноты, любящие, снисходительные.
Элизабет Гейзенберг: Ты вспомнил, как осенью тридцать седьмого посещал штаб-кватртиру гестапо. Тебя вызвали туда после доноса и после того, как ты сам написал письмо, требуя объяснений. Ты думал, если твоя мать дружила с матерью Генриха Гиммлера, то ты в безопасности.
Гейзенберг (не Элизабет, а самому себе): А если я не уложусь в указанные сроки? Если возникнут непредвиденные трудности? Если, если, если… если меня снова – доставят на Принцальбрехтштрассе? Доставят в машине и наручниках?
Элизабет: Ты сжег все бумаги из папки.
Гейзенберг: На тот случай, если американцы сделают бомбу раньше. Никто бы не сумел обвинить меня в предательстве.
Элизабет: Потом другие объясняли твое поведение тихим саботажем.
Гейзенберг (со злостью к самому себе): Объясняльщики. (После паузы). Я позволял оправдывать себя. Все лучше, чем числиться в трусах…
Элизабет забирает со стола пустую чашку и выходит. Гейзенберг смотрит в окно. Голова Нильса Бора мелькает среди желтеющей листвы.
Гейзенберг: Неужели мы, в самом-то деле, не можем друг с другом поговорить?
Он встает и открывает дверь, ведущую в сад. В комнату врывается холодный ветер и снег.
Гейзенберг (удивленно): Опять Энрике экспериментирует со временем!
Поеживаясь, он возвращается в дом и тянет на себя плед с кресла.
Комментатор 1 вытирает носовым платком слезы.
Комментатор 2: И чего выеживаются? Шарахнуть по всем из миномета, как в Афгане, и делу конец.
Эпизод 4.
Тот же садик, что и в первом эпизоде. Только деревья покрыты первой робкой листвой. Весна. Светит солнце. Судя по всему, тепло. Нильс Бор в светлом пиджаке, без галстука. С трубкой в руках. Похоже, он собрался в дальнюю дорогу. Только кого-то ждет. Из дома выходит Гейзенберг, закутанный в плед. Недоуменно щурится на солнце и бросает плед на землю. Нильс радостно бросается к нему навстречу и протягивает руку. Вернер растерян и говорит нарочито бодро, стараясь скрыть растерянность, а возможно, и раскаяние.
Гейзенберг (весело): Энрике опять экспериментирует со временем!
Нильс Бор (спокойно): Энрике всегда любил экспериментировать.
Они пожимают друг другу руки.
Вернер (ехидно, но внешне вежливо): А правда, что он держал в руках бумагу во время первого взрыва?
Нильс равнодушно пожимает плечами. Он разочарован тоном Гейзенберга. Но не хочет этого показать. Какое-то время они молча идут по дороге.
Нильс Бор (словно не было ехидного замечания Гейзенберга): Ты никогда не поддерживал идею об обращении времени. Для тебя время всегда было линейным. (пыхнул трубкой).
Гейзенберг (обидчиво): Тем не менее, именно я обнаружил это противоречие, из моих расчетов выходило, что время может идти вспять! Кстати, я говорил исключительно об элементарных частицах, а разного рода фантазеры…
Бор (смеясь): Применили законы, управляющие частицами, к поведению людей. Результат эксперимента зависит от точки зрения наблюдателя.
Гейзенберг: Вот именно!
Он раздражен и ищет, к чему придраться. Рвет яблоневую ветку, подносит ее к губам.
Гейзенберг (со злорадной радостью, что обнаружил чей-то промах): Странно, весна притормозила… У Энрике не заладился эксперимент? Или сократили финансирование?
Бор (не отвлекаясь на Энрике): Помнится, поведение элементарных частиц всегда представлялось тебе лишенным логики.
Вернер (успокоившись): И даже абсурдным.
Нильс Бор (задумчиво): Если отсюда посмотреть на людей, их поведение кажется столь же абсурдным. И невольно возникает вопрос: какой закон ими управляет?
Гейзенберг: Законы, управляющие элементарными частицами, существовали всегда, независимо от нашего знания. Но пока они оставались нам неизвестны, мир был в безопасности.
Нильс Бор (грустно улыбнувшись): Заговор физиков. Но разве мы могли не думать?
Гейзенберг: Страх и деньги очень нам помогли.
Похоже, инициатива перешла к Гейзенбергу. Он больше не волнуется. И не считает себя учеником.
Вернер Гейзенберг: Однажды, возвращаясь из Англии, я нашел в купе забытую книгу. И там был один рассказ… Господь Бог решил познать свое безумие. Для этого он поместил самоубийцу Ван Гога к себе в подвал и оставил ему всего две краски – красную и черную. Бедняга ничего, кроме рисования, в этой… в той... (Гейзенберг запутался, махнул рукой) жизни делать не умел и привычно взялся за кисти. Когда Господь снова спустился в подвал, он увидел двадцатый век – красный и черный…
Нильс Бор: И коричневый.
Гейзенберг: Частность. Смешай красное с черным…
Нильс Бор (недоумевая): И?
Гейзенберг: Это я о нашей ответственности. Все уже нарисовано.
Нильс (сомневаясь): Разве?
Они молча идут по дорожкам посреди упрямо не сдающейся весны. Нильс взвешивает аргументы Гейзенберга. И не принимает их.
Нильс Бор (останавливается, делает последнюю затяжку, выбивает табак и сует трубку в карман, говорит решительно): Пора.
Вернер смотрит на учителя, словно прощается с ним. И Гейзенберг и Бор выглядят как в сорок первом году: Гейзенбергу сорок, Бору пятьдесят пять. Они не похожи на стариков, которыми покинули этот мир. К ним приближается Энрике Ферми, молодой, энергичный.
Энрике Ферми (здороваясь за руку с ними): Пора!
Гейзенберг (догадавшись, в чем дело): Так вот почему ты здесь! Ты помогаешь Нильсу совершить переход!
Энрике улыбается и кивает головой.
Нильс Бор (Гейзенбергу): Однажды я помог ему бежать от Муссолини. Теперь Энрике возвращает долг.
Ферми (настойчиво): Пора!
Гейзенберг отрицательно качает головой. Он идет к озеру, чтобы не видеть того, что случится с Бором и Ферми.
Гейзенберг (про себя): Остаться и ждать.
Он садится на камень, достает из кармана свернутую трубкой тетрадь, читает, про себя, но время от времени поднимает глаза к небу и вставляет несколько слов, словно разговаривает с невидимым собеседником, который, тем не менее, отлично знает, о чем написано в тетради.
Красная осень Винсента Ван Гога. (надпись на обложке)
Винсент Ван Гог умер в половине второго утра 29 июля 1890 года. Днем раньше он выстрелил в себя из пистолета на краю пыльного пшеничного поля. Время между выстрелом и смертью прошло в разговорах с братом. Потом все кончилось – тело обмякло, душа улетела, наполовину безумная, наполовину изъеденная тоской.
Комментарий (Вернера Гейзенберга):
- Снег!
- Винсент, ты видишь белый?
- На север.
Ему тотчас доложили о выстреле. Дежурный ангел, старательно кося глазом в сторону и изображая полнейшее равнодушие, выговаривал подробности происшествия – незначительного, неловко даже и беспокоить – не забыв, впрочем, упомянуть, что в приемной ожидает бледный покровитель католического Овера, позабывший с перепугу, что самоубийца – лютеранин. Ангел бесстрастно ронял слова, предусмотрительно укрывшись от возможного гнева за спинкой кресла. Но Источник гнева растерянно молчал. За растерянностью скрывалась досада: рыжебородый сумасброд, стремясь сохранить остатки своего жалкого разума, сорвал Его смутный, и оттого казавшийся особенно значимым, замысел. Но Он не мог отдаться досаде – слишком много глаз следило за Ним, и слишком много дел требовали Его вмешательства, в том числе – небходимость решить судьбу отступника. Конечно, по правилам грешника следовало бы просто сбросить во второй пояс седьмого круга, но, во-первых, он был художником, а значит – исключением, во-вторых, своей самовольной кончиной в какой-то мере поставил себя рядом с Ним. «В подвал», - коротко бросил Он вправо, не поворачивая головы. Не хватало только, чтобы прислужник увидел выражение Его лица. Сегодня Он был Стар, но не Мудр. Раздавлен.
Комментарий:
Сколько волка ни корми, все в лес глядит.
Винсент выдохнул в последний раз возле задремавшего в кресле Тео и, радуясь вновь обретенной свободе, ведь нового вдоха – натянутого поводка - не последовало, понесся, словно школьник, отпущенный на каникулы посреди учебного года. Первый же проблеск света впереди заставил прибавить скорость. Но тоннель закончился тупиком. Удар о стену, и несколько мгновений мучительного недоумения – уже невозможно обманываться, но и назад повернуть тоже невозможно. Ржавая решетка, скрипнув, сблизила створки. Ловушка захлопнулась.
Комментарий: Не все золото, что блестит.
Винсент огляделся по сторонам. Эта комната ничем не отличалась от тех, где прошла его жизнь. Он провел рукой по стене и ощутил ее шершавое тепло. Свет, падавший отовсюду, своей равномерностью напоминал свет в студии, но был лишен бликов и казался плоским. Такими же плоскими казались деревянная кровать, покрытая соломенным матрацем, медный таз в углу, продавленный стул с взгромоздившимся на него ящиком для красок. И даже тьма, начинающаяся сразу за решеткой, была лишь фоном аккуратно нанесенным на лист бумаги. Еще удивляло отсутствие запахов. Сухие стены не пахли даже пылью, не говоря о штукатурке. Солома – у Винсента не нашлось слов, чтобы описать свои ощущения; он сунул руку в матрац вытащил клок – несомненно свежая, но какая-то неживая. Та солома, которой он набивал свои многочисленные матрацы, пахла солнцем и – как обещание – свежевыпеченным хлебом. И даже в лечебнице – Винсент стиснул руками голову – последний приступ, после которого он сбежал из Сен-Реми – он с ужасом вспомнил день в начале апреля, когда сознание вернулось в нему, и запах мочи, издаваемый матрацем, уже нельзя было не замечать.
Комментарий:
Крыши в Гааге.
- Карандаш! Белой бумаги!
Чего не отдашь
за сказку, способную скрасить жизнь.
Крыши в Гааге- дорога в Париж
Тогда же он пытался отравиться. Хотя до болезни частенько одолевал Тео просьбами о красках, щедро клал их на холст, как сеятель, уверенный в будущем урожае, мучился, если приходилось брать в руки карандаш, – и съел все краски в один присест.
Комментарий:
- Винсент! Хотя бы часок со мной.
Стемнело - беспомощны кисти.
Письмо брату – пришли еще красок – жизни.
Чтобы отвлечься от горестных воспоминаний, Винсент подошел к ящику и наугад вытащил тюбик – искал желтую краску - сначала я нарисую небо, что смотрело на меня слепым белым глазом еще позавчера – выдавил содержимое на левое запясье – красная! (он редко пользовался красной краской, как основной ) - и поднес запястье к лицу. Удивительно, но эта краска издавала запах, то ли запах, то ли вкус – крови. Невольно вздрогнув, Винсент вытер руку о стену и, подавляя брезгливость принялся разглядывать оставшийся след. Такой же, как и на земле в первые мгновения после выстрела, пока красные капли, смешавшись с пылью, не превратились в зловонные черные пятна - хорошую приманку для мух. Винсент бросил тюбик в ящик и вернулся на кровать – ничего, кроме цвета свежей крови, брызнувшей на землю, и цвета земли, эту кровь впитавшую, он здесь не найдет. Да и что еще оставалось ему после десяти лет каторжного труда? Он не вернул долг брату и умер, как и обещал. Зато теперь, избавленный от чувства вины перед Тео, он не будет спешить. Пусть Тот, кто отмерил ему его долю немного подождет. С этой мыслью он вытянулся на кровати. Закинул руки за голову, закрыл глаза. Но вскоре понял, что не сможет уснуть – вздохнул и принялся за работу.
Комментарий:
Синее – желтое,
хлеба-кипарисы,
Прованс – Овер...
Добавить красного –
коричневая (смерть)
земля, на которой подсолнухи и хлеба.
Ему рассказывали о происходящем в подвале ежедневно, во время утреннего приема. Хотя Он ни разу не задал ни одного вопроса. Впрочем, докладчика Он тоже ни разу не прервал. Хитрый секретарь приберегал эти сообщения напоследок, когда большая часть просителей уже покидала обитель, более или менее удовлетворенная принятыми Им решениями. Оставался лишь узкий круг и воцарялась скука. Его уже не забавляли споры приближенных, служившие неизменным развлечением на протяжении последней тысячи лет. Зато долгое знакомство избавляло от церемоний, необходимых при общении с непосвященными. И Он мог, откинувшись в кресле, принять чашечку горячего кофе из рук доверенного слуги, в то время, как свита за Его спиной старательно опустошала столик с закусками. А секретарь, почтительно обождав, пока Он сделает первый глоток, завершал доклад беглым упоминанием о запертом в подвале художнике.
Комментарий: Утро вечера мудренее.
Он кивал головой и взмахом руки отпускал секретаря, рассеянно прислушиваясь к шуму в глубине комнаты. Потом допивал кофе и удалялся в кабинет. Ближе к вечеру, когда молчаливая суета, отполированная бесчисленными повторениями, отчасти стихала, и близилось время заключительной медитации, опытный секретарь делал краткий обзор дня, тщательно избегая неприятных тем, способных нарушить Его сосредоточение. Поэтому об окончании работы Он узнал Сам. Проснулся ночью от резкого укола в седце. Некоторое время оставался в кровати, нелепо надеясь что боль утихнет сама собой.
Комментарий:
Одиночество-боль,
моя кожа – граница,
глаза – бойницы,
Огонь!
Устоять, сохраниться, случиться…
Потом? –
белая птица закричит вороньем
Потом с трудом приподнялся, опираясь на спинку кровати, и осторожно встал на ноги. Сердце – кувшин, до краев наполненный кровью, - не расплескать! – стучало мелкой противной дрожью. Мальчишка-слуга дрых на коврике перед дверью в спальню, - можно не изображать величие и суровость. Потирая правой рукой грудь и слегка приволакивая левую ногу, Он прошел мимо двух стражей, чьи глаза всегда обращены внутрь, и отворил неприметную дверцу в углу кабинета. Вниз.
Заключительные мазки Винсент наносил пальцами. Чтобы освободить стены, он сдвинул всю мебель в середину комнаты, а из стула и ящика соорудил стремянку. Работал без отдыха и досадовал, что не может рассказать Тео о своих новых картинах. «Дорогой брат, - мысленно повторял он, смешивая краски и осторожно пробуя их на стене, - сегодня я закончил «Сбор оливок». Усталые деревья на переднем плане освободились от плодов и тихо шелестят поблекшими листьями. Этот тон исполненного долга дался мне нелегко. Он жесток и равнодушен одновременно. Плоды рассортированы по размеру и уложены в высокие корзины, прутья которых кое-где блестят свежим маслом, - нужно торопиться с отправкой. Вздыбившийся на полгоризонта пресс ждет новой порции, а грузчики, машинально опрокидывающие содержимое корзин в общую емкость, ждут перерыва на обед. В противовес стихии «Листопада» в этой картине я стремился добиться впечатления предопределенности, вписывающей хаос отдельной жизни в гармонию нового порядка. И, кажется, мне это удалось. Моя болезнь…». Предложение оборвалось. Винсент говорил красками и замолчал, когда они закончились.
В коридоре стояла тишина, не нарушаемая даже звуком Его шагов. Он ступал размеренно, чувствуя, как с каждым шагом уходят усталость и боль. Все, кто присутствовал по утрам в Его приемной, провели в этом подвале некоторое время. Но никто не решался спуститься сюда дважды. Коридор закончился тупиком, - выход и вход уравнялись в правах. Он остановился, оглядел расписанные стены, молчаливо признавая правоту художника. Ни один человек, использующий обычные человеческие средства, не сможет выразить полноту Его безумия. Другие люди попросту сочтут такого смельчака помешанным, - его картинами заделают дыры в сарае, а книгами – растопят камин, - из чувства самосохранения. И ему, если Он хочет расширить границы Своего познания, придется искать новые пути. Ведь мир, где человек – небрежный мазок на холсте мироздания, обозреть который целиком только в Его власти, уже существует, пусть и спрятан пока глубоко в подвале.
Закончив осмотр, он развернулся и медленно направился к выходу. Сзади послышались настигающие шаги. Художник бежал следом, готовый настигнуть и вцепиться. Пусть. У Него довольно стражников и служников, готовых обласкать измученную душу и указать ей ее место.
Тео прибыл через шесть месяцев, 25 января 1891 года, с большим запасом желтой краски. Он опоздал, - цвет эпохи уже определился.
Вернер Гейзенберг, закончив читать, закрывает тетрадь и прячет ее в карман.
Комментатор 1 напряженно смотрит на экран. Его лицо принимает трагическое выражение: Вот оно как мир устроен!
Комментатор 2 (он придремал, а теперь проснулся): Налей-ка мне пятьдесят грамм водки (потягивается). И соку томатного. Да шевели булками, твою мать.
Эпизод 5.
Вернер Гейзенберг остался в одиночестве. Он оглядывается по сторонам и удивленно пожимает плечами.
Гейзенберг: Удивительно! Мне всегда казалось, что одиночество – это нечто крайне неприятное. Да, мои идеи приходили ко мне в одиночестве. Приходили в мой кабинет, лабораторию. В больничную палату, наконец.
Гейзенберг снова оглядывается вокруг, словно не веря в окружающую его реальность.
Гейзенберг: Но за стенами кабинета, лаборатории, палаты всегда кто-то был. Мои родители, учителя (загибает пальцы, перечисляя), ученики, враги, друзья. Моя жена и мои дети, проныры-журналисты, коллеги-физики, сотрудники… Моя жизнь была полна людей. Самая естественная вещь на свете. Как дышать. (Делает несколько глубоких вздохов). Теперь остались только я и мои мысли…
Глубоко задумавшись, лезет в карман и вытаскивает обрывки веревки. Обрывки разной длины, кое-где на них завязаны узлы, концы обтрепаны, некоторые веревки в грязи. Смотрит на них с удивлением.
Гейзенберг: Как?! И это все?! А наши сомнения, наши споры, наши попытки понять, как устроен мир? (Выдергивает один обрывок, вертит его перед носом и, словно отвечая затверженный урок, повторяет). «Невозможно одновременно точно измерить сопряженные переменные, например, координаты и импульс частиц». (Вздыхает). Знаменитый принцип неопределенностей, за который меня критиковал сам Эйнштейн. Но если перевести на человеческий язык, это значит лишь одно: мы не можем знать больше того, что знаем, да и то – с некоторой долей вероятности. И мы не можем видеть мир сразу с двух сторон, как, например, бабочка…
Пока Гейзенберг бормочет под нос свои формулы, за его спиной появляется уютная гостиная. В гостиной сорокалетний Гейзенберг и Элизабет. Она молода и красива. Маленький мальчик – судя по всему, сын Гейзенберга – тянется к вазе. Элизабет стоит спиной к ребенку. Она смотрит на мужа. Тот наблюдает за попытками сына достать вазу.
Элизабет (не оборачиваясь, строгим тоном, за которым прячется улыбка): Дорогой, оставь в покое вазу, она сейчас разобьется.
Гейзенберг (удивленно): У тебя глаза на затылке?
Треплет прическу жены. Она делает вид, что сердится.
Гейзенберг на переднем плане (забыв о веревках, которые держит в руках): Элизабет, моя единственная любовь. Женщина с глазами на затылке.
Он оборачивается, но вместо комнаты снова видит сад и бабочку, порхающую между цветущих деревьев.
Гейзенберг: Интересно, а как Элизабет видит меня? Кем я кажусь ей? И где теперь Нильс?
Гейзенберг бросает обрывки веревки, они тотчас прорастают голубыми и белыми цветами. На цветок садится бабочка. Гейзенберг смотрит на то, что было когда-то его мыслями
Гейзенберг (со страхом): Где я? В какой точке Вселенной? Кто рассчитает мою орбиту, если я сам доказал невозможность точного расчета? Кто вытащит меня из одиночества? Или мне суждено окаменеть, засохнуть и окончить свои дни звездной пылью? И никто, никто не узнает…
Комментатор 1 (шепчет, чтобы не разбудить своего соседа): Я спасу тебя, милый.
Комментатор 2 мирно спит.
Эпизод 6.
На переднем плане железная с шишечками кровать. Вернер Гейзенберг мирно спит. Ему снятся сны о прошлом.
Сон первый.
Физическая лаборатория. Столы уставлены неизвестными зрителю приборами, вместо привычных компьютеров – давно забытые арифмометры, вдоль стен выстроились стеллажи с папками, вероятно в них хранятся результаты опытов. Гейзенберг в очках, блестя лысиной, просматривает какие-то бумаги. Нильс Бор сидит за столом и читает рукопись (коричневая тетрадь в кожаной обложке). Вернер встревожено посматривает на Нильса.
Нильс Бор (закончив читать, закрывает тетрадь): Интересно, но недостаточно безумно.
Гейзенберг (уязвлен, но старается сохранить спокойствие): Недостаточно безумна идея о том, что наш мир – лишь одна из вероятностей? Такая же, как вероятность нахождения электрона в любой точке электронного облака?
Нильс Бор (заканчивая фразу, начатую Гейзенбергом): Причем никакого электрона вовсе может не быть ни в одной из возможных точек. (Молчит, думая о чем-то своем). Ваша мысль не безумна. Это всего лишь следствие из ваших формул.
Гейзенберг (непочтительно): Формулы, формулы. Что вы понимаете в формулах? Из всех математических знаков вы употребляете только: «больше, чем» и «примерно равно». Скажете, не так?
Нильс Бор равнодушно пожимает плечами.
Гейзенберг хватает тетрадь и перечитывает свою рукопись. Он взбешен...
А Гейзенберг на кровати переворачивается на другой бок. Неприятный сон исчезает.
Сон второй.
Комната в доме. Это другая комната. Обстановка неофициальная. Уютно, но почему-то не верится, что это жилой дом, в котором живет обычная семья. Вернер Гейзенберг играет на пианино.
Из-за стены слышатся крик: «Мы их убили, мы их убили! Сотни тысяч человек!»
Гейзенберг останавливает игру и закрывает крышку, поворачивается на вертящемся стуле, кладет локоть на крышку пианино. Сидит вполоборота к зрителю.
Гейзенберг: Бедняга Отто Ганн. Вообразил себя богом. Приступ мании величия под прикрытием гуманизма. Это не наша бомба, а мы – в плену. Вежливом, английском, но все же плену. И никак не можем убить сотню тысяч японцев. (Вздыхает). Придется провести ночь в его комнате. Мало ли что придет Отто в голову...
Сон тает. Гейзенберг снова в саду и опять шоркает ногами по опавшей листве.
Гейзенберг (вспоминая сон): Бедняга Отто. Где-то он сейчас? Где они все сейчас – друзья, соперники, соратники? (Останавливается). И почему я остался?
Вернер подходит к озеру. У озера цветет весна. Он останавливается и смотрит на воду.
Гейзенберг: Удобная штука – моя теперешняя реальность. Удивительным образом сочетаются образы. (Улыбается).
Справа от Гейзенберга взлетает птица. Вернер замирает, боясь спугнуть ее. Очевидно, он видит что-то совсем другое. И зритель может лишь догадываться, что именно. Камера отъезжает, кусочек реальности: сад и Вернер Гейзенберг выглядят лишь точкой в невероятном сплетении цветов и линий, пульсирующем в такт с дыханием зрителей.
Комментатор 1: Мир становится миром в тот момент, когда мы его видим. Грандиозно.
Комментатор 2: Не мешай спать!
Эпизод 7.
Сад возле дома Нильса Бора в Копенгагене. Прекрасный осенний день, как в первом эпизоде. На террасе за пианино сидит Вернер Гейзенберг. Он играет. Его игра напоминает спор. Низкие спокойные аккорды и торопливые высокие пассажи. Иногда музыка будто убегает в сторону, Гейзенберг бдителен и возвращает ее обратно, и снова слышится спор.
Отворяется дверь. Из дома на террасу выходят Вольфганг Паули и Ортега-и-Гассет. Видно, что они крепко подружились и между ними идет какой-то свой, непонятный Гейзенбергу разговор. Ортега-и-Гассет направляется в сад. А Паули, заметив Гейзенберга, подходит к нему.
На переднем плане Ортега-и-Гассет. Он гладит деревья.
Ортега-и-Гассет: Когда-то я разговаривал со статуями на улицах Парижа, потом с вами. Теперь я нашел настоящего собеседника. Вольфганг Паули (глядя с улыбкой на действия Ортеги-и-Гассета, обращается к Гейзенбергу): Из споров физиков и психологов, я выбираю психологов. От их споров рождаются сексуальные революции, а от наших – атомные бомбы.
Гейзенберг (спокойно, как о чем-то давно решенном): Но самое удивительное не это, самое удивительное, что даже если наши истины оказываются ложными, выводы из них – в виде взрыва атомной бомбы – остаются.
Паули (заинтересованно, но не Гейзенбергу, а Ортеге-и-Гассету): Возможно, нам следует поменять точку зрения на это событие.
Гейзенберг (возмущенно): Поменять точку зрения на взрыв атомной бомбы?
Паули: Если взглянуть на Землю, как на организм, то взрыв атомной бомбы можно сравнить с раковой опухолью. Я об этой точке зрения говорю.
Гейзенберг (потирая правый бок): Возможно, ты и прав, но… умирать от рака не очень приятно. Быть миром, внутри которого взрываются атомные бомбы…
Паули: Умирать вообще не очень приятно.
Ортега-и-Гассет (вмешиваясь в их разговор): Но приходится. Зато здесь мы можем выбирать свою дальнейшую судьбу.
По лицам заметно, что Гейзенберг не понимает, о чем идет речь, а Паули понимает.
Паули: Ты решился?
Ортега-и-Гассет: Конечно. Теперь я хочу написать… (Говорит что-то невнятное, но понятное его собеседнику).
Паули: Я с тобой.
Они уходят в дом – входят в дверь, за ней – тоннель, и зритель тщетно пытается разглядеть, есть ли свет в его конце. Зритель ничего не видит, но надеется, что есть.
Забытый друзьями Гейзенберг пытается играть на пианино, но его пальцы путаются. Путается музыка, кружатся поднятые неожиданным порывом ветра опавшие листья.
Гейзенберг (недовольно): Вольфганг всегда отличался некоторой… эксцентричностью. Выдвинул идею о нейтрино и отправился на бейсбольный матч.
Он справился с пальцами. Звучит танго, популярное в тридцатые годы двадцатого века.
Гейзенберг (мурлыча под мелодию): Честно говоря, мы обрадовались. Не надо отменять закон сохранения энергии. (Играет похоронный марш). Мои идеи недостаточно безумны! Эйнштейн так не думал. Он с ними боролся.
Обрывает игру. В тишине робко звучит какая-то неземная музыка. Гейзенберг прислушивается, пытается повторить, но ничего не выходит. Он с досадой закрывает пианино. Музыка звучит громче. Гейзенберг затыкает уши, но скоро сдается. Закрывает глаза и, кажется, уносится вместе со звуками прочь.
Комментатор 1 (громко): Постой, ты куда?!
Гейзенберг останавливается и недоуменно смотрит вокруг себя.
Гейзенберг: И чего я разворчался? Как будто от наших мыслей и решений что-то изменится в реальном мире.
Комментатор 1: Обязательно изменится.
Гейзенберг (как будто он услышал комментарий): Все наши теории и методы, все наши уравнения и эксперименты были ограничены. Одним, неявным, не декларируемым, но действенным принципом: мир гармоничен, его можно свести к закономерностям. Не просто описать и объяснить, но действительно сделать мир соответствующим законам природы. И мир ответил нам – взрывом атомной бомбы. И я не был достаточно безумен, чтобы…
Гейзенберг рвет тетрадь, которую перед этим читал Нильс Бор.
Гейзенберг (произносит как мысль, которая только что пришла ему в голову): В глубине души люди отвергают закономерность – и законность. Отвергают – и боятся – беспричинности и беззакония – хаоса! И даже своим преступлениям стараются придать некий порядок.
Вернер оглядывается по сторонам. Ему никто не отвечает. Музыка стихла. И в саду стоит невообразимая, неестественная, звенящая тишина.
Комментатор 1 в туалете спускает воду, она не слышала последних слов Гейзенберга.
Комментатор 2 храпит в кресле. Он тоже ничего не слышал.
Эпизод 8.
Сад возле дома Нильса Бора. Деревья почти облетели. Вместо настоящего озера на заднике сцены висит размытая дождями потускневшая акварель с его изображением. Часть дома развалилась. Клочок земли, по которому ходит Гейзенберг, стал меньше. Мир съежился.
Гейзенберг (дрожа от холода): Странная штука – одиночество. Время замедляет свой бег. Сентябрь растягивается в вечность. Мир становится меньше. Всего лишь клочок земли, на котором я жду. Чего? Решения своей участи? Но можно ли назвать меня – то, что от меня осталось, – Вернером Гейзенбергом? Меня – без квантовой теории, Нобелевской премии, дома, сотрудников, жены, детей, друга Нильса и друга Энрике? Энрике уговаривал меня уехать в Америку. От судьбы не убежишь. От времени – тоже. Время съедает все: людей, пространство, книги, мысли. Время съедает даже себя. Время неумолимо приближается к (тут пауза, а дальше – без страха, но неуверенно, робея перед правильным ответом) небытию? (Словно пробуя на вкус незнакомое слово) Небытие…
Комментатор 1 жует ириску. Рот наполняется слюной. Ириска вязнет на зубах. Идет на кухню и точит спичку, потом начинает ковырять во рту.
Гейзенберг (один): Когда-то, в студенческие годы, я варил ириски. По выходным бродил по окрестным деревням, искал, где можно купить еды. Германия была унижена после первой мировой. Мы с приятелем искали молоко и яйца. Мы спорили о смысле жизни и строении атома. Теперь я умер, не поняв ни того, ни другого. Наше знание действительно ограничено? Но чем? Тем, что мы люди? И чтобы двинуться дальше в своем познании мы должны перестать быть людьми? В этом смысл перехода? И если я решусь…
Гейзенберг (с тоской озираясь): Так вот что значит – небытие… перестать воспринимать мир так, как это делают люди…
Гейзенберг (хватаясь за сердце): А если я откажусь, если захочу покоя? Хотя бы того, в котором пребывает моя жена. Имею же я право променять одно небытие на другое?!
Комментатор 1: Люди всегда ставят вопросительный знак там, где нет ответа…
В это время звонит мобильный телефон.
Комментатор 1 (подносит аппарат к уху): Слушаю. (оглядывается вокруг и говорит с удивлением). Неужели я так люблю все это? (Останавливает взгляд на Комментаторе 2 и брезгливо морщится) Брр…
Быстро подходит к экрану и входит внутрь, как в дверь.
Гейзенберг поворачивается на звук открывающейся двери. В его глазах страх и надежда.
Комментатор 2 (просыпается в темноте, тупо смотрит на экран, потом выключает телевизор, кричит): Ты где? (Не дождавшись ответа, бредет на кухню). Завтра я тебе покажу, много воли взяли.
Он открывает холодильник, достает початую бутылку водки. Пьет прямо из горлышка. Потом возвращается в комнату и ложится спать на диван. Экран телевизора мертв. Но тикают часы и мерцает экранчик мобильного телефона.