Глава 17.
Итак, после двух дней кашля, соплей и повышенной температуры, Катя пришла в себя: тридцать шесть и шесть, сто двадцать на восемьдесят, на пятый этаж без остановок и одышки. Самое время подвести итоги и наметить новые цели. Итоги не радовали: три попытки найти себе мужчину и три поражения. Серега, Женька, Игорь… а если включить в этот список гадалку, еще одну упущенную возможность, потому что если не знаешь, где и когда встретишь счастье, то ты туда не пойдешь, останешься дома, и счастье обретет другого хозяина. Ведь оно, как бродячая собака, кто слаще накормит, тому руки и лижет. А чем его кормить, это счастье? чем приманивать? Это собаку легко приручить: вышел из закусочной с миской объедков, целая стая набежит – рыжие, черные и не пойми какие бурыми пятнами, и драться станут за кости. А для счастья нужна приманка помудренее. Да и где это счастье водится? Явно, не в закусочной. Хотя летом, конечно, прилетят новые командировочные, новые экипажи: левый летчик, правый летчик, штурман и бортмеханик, но… видела Катя эти экипажи. Во-первых, женатые, во-вторых, пьяные, в-третьих – нищие, - как на подбор. Нет, охотиться на счастье надо в других местах, в каких-нибудь клубах, ресторанах. (Тут Катя вспомнила «Славянскую беседу») Вот только ружье… прямо скажем, никуда не годилось. (Это если под ружьем понимать саму Катю. Если применить такую метафору).
Дело в том, что буквально через неделю, после того, как мама выписалась из больницы, - тьфу, тьфу, тьфу, совершенно здоровой, у нее случился день рождения. Этот день рождения случался каждый год в начале апреля, и каждый год Катя готовила для мамы праздничный стол – такая же привычная для нее обязанность, как и починка постельного белья. И в этот раз Катя приготовила торт, селедку под шубой, салат из крабовых палочек и – фирменное блюдо! – куриные рулеты с грибами. Мама накрыла красивый стол и пригласила в гости своих подруг, тех которые еще были живы, потому что многие… ну, не будем о грустном.
Эти подруги подарили маме напольные весы. Разумеется, и хозяйка, и гости тут же взвесились, поохали – сколько лишних килограммов! – и снова сели за стол: уж очень вкусная еда на нем стояла! Взвесилась и Катя. Она, конечно, знала, что поправилась, чувствовала по одежде: некогда болтавшиеся на талии джинсы застегивались с большим трудом, а одни штаны она даже подарила новенькой официантке, да и лифчики не столько поддерживали, сколько сдавливали неожиданно расползшуюся грудь. В общем, Катя ожидала, что увидит на весах не привычные шестьдесят два килограмма, а, примерно, шестьдесят шесть. Но стрелка качнулась и остановилась на цифре семьдесят. Качнулась и Катя – от неожиданности. Семьдесят килограммов! Она еле дождалась окончания застолья, хотя от куска праздничного торта не отказалась (невозможно отказаться!), прибежала домой и внимательно, без «и так сойдет» оглядела себя в зеркале. Увы. То, что она увидела, в точности соответствовала ужасной цифре. Ее никакими большими мыслями не прикроешь! Никакими философскими размышлениями не украсишь. Семь килограммов жира. Отвисшая талия, складки на животе, целлюлит на заднице. Грустное зрелище. И Катя, конечно, огорчилась. Но ненадолго. Ведь лишний вес мгновенно придает смысл даже самой бессмысленной жизни. С ним нужно бороться, уменьшать, уничтожать, приводить в норму, следить. Занятие не на один день, даже не на один месяц. На год. А если хорошенько извернуться, да устроить себе парочку срывов…
Катя подошла к проблеме радикально. Она вытащила из дальнего угла выходное платье, в котором когда-то выглядела особенно неотразимо, и поклялась себе, что к середине мая, кровь из носу, но снова в это платье влезет. И на двенадцатисантиметровые каблуки встанет. И уж тогда…
И Катя наметила программу действий.
Понедельник. Овсяная каша, салат из капусты, кефир и яблоки.
Вторник. Овсяная каша, салат из капусты, яблоки.
Среда. Свежий воздух и вода.
Четверг. Овсяная каша, салат из капусты, яблоки.
Пятница. Овсяная каша, салат из капусты, яблоки и кефир.
Суббота. Долгая утренняя прогулка быстрым шагом с силовыми нагрузками (посещение рынка и уборка квартиры). Салат из капусты и (так уж и быть) кусочек вареной курицы.
Воскресенье. Контрольное взвешивание. Оценка результата. Небольшой бонус в виде жареной картошки или порции блинчиков со сметаной.
Понедельник. Овсянка, капуста, яблоки, кефир. И можно начинать мечтать о картошке или блинчиках.
Кофе без сахара. Зеленый чай. Зарядка по утрам. Перед тем, как улечься в кровать обязательно покачать пресс. Ни капли спиртного. И никаких больших мыслей. Просто-таки – ни одной!
Последний пункт Катя в свой план не включала. Он возник сам собой, эмпирическим, так сказать, путем. Голод, словно клизма, очищающая кишечник от ненужных отложений, вымел из Катиной головы все мысли. И большие, и маленькие. И Катина голова, как прибранная к Пасхе квартира сияла чистотой и свежестью. И Катя привела внешние условия в соответствие с внутренним содержанием: убралась в квартире, вымыла окна и заштопала собственное постельное белье.
Вес снизился на два килограмма.
Катя подумала и покрасила потолок в кухне, а заодно поклеила новые обои.
Вес снизился еще на килограмм.
Катя сшила новые подушки для дивана и новое покрывало для своей кровати. Стрелка на весах снова сдвинулась влево.
Чувство голода, однако, ничуть не притупилось. Оно уже мешало ей спать. Тогда Катя, чтобы занять себя, отправилась в парикмахерскую. Она вспомнила советы из книги «Как не остаться одной в сорок лет». Ее авторы настоятельно рекомендовали своим читательницам регулярно посещать парикмахерскую и поддерживать имидж. «Наверно те, кто пишут такие книги, - подумала Катя, - все время сидят на диете». И это была ее первая мысль – после долгого перерыва. Не большая, не маленькая – игривая, как раз для глянцевой обложки. Зато, глядя в зеркало после стрижки, Катя себе очень понравилась. Так понравилась, что даже не узнала Игоря, который ехал с ней в одной маршрутке. Сделала вид, что смотрит в окно. Игорь скользнул по ней равнодушным взглядом и уставился на свои ботинки. Катя понимала, что должна поблагодарить его за мамино выздоровление, но она еще не забыла украденную из ее морозилки бутылку шампанского. Короче, они проехали вместе пять остановок – замызганный Игорь и новая красивая Катя – и не узнали друг друга.
Зато когда Катя – с новой прической – явилась на работу, молоденькая официантка наивно воскликнула: «Катя! Да ты красотка!», а Светлана недовольно поджала губы: она привыкла считать себя первой красавицей в кафе и не собиралась уступать свое место какой-то там… Кате. Весь вечер Светлана придиралась к Кате: и картошка-то у нее пригорела, и мясо пересушено, и солянка безвкусная, - посетители жалуются. Катя улыбалась и обещала исправиться. Недовольство Светланы лишь подтверждало ее красоту, придавала ей статус реальности.
Но платье все еще сидело на ней в обтяжку, морщило на бедрах, немного меньше, чем при первой примерке, но далеко от идеала. Требовалось усилить нагрузку. И тут позвонила мама. Мама тоже хотела сделать у себя в квартире генеральную уборку. Мыть окна – еще одна обязанность любящей дочери, которой Катя никогда не пренебрегала.
Окна, люстры, ковры, многочисленные полки, спрятанные за занавесками, заставленные коробками антресоли, - работы на целый день.
- Сколько у тебя вещей, - посетовала Катя, стаскивая с антресолей очередной ящик, - половину можно спокойно выбросить.
- Вот умру, тогда и выбрасывайте, - ответила мама, - вам бы все выбрасывать, сами ничего не накопили…
Разговор был знакомый, повторялся каждый год – с незначительными вариациями: мама жаловалась на усталость, Катя ворчала, что мама много сил тратит, ухаживая за ненужными вещами, мама отвечала, что у самой Кати ничего нет, а вот если бы она, как мама не доедала и недосыпала, чтобы купить мало-мальски сносную вещь, она бы… Катя огрызалась, что у мамы весь смысл жизни только в вещах и заключается, а на людей ей наплевать. Мама…
Иногда разговор заканчивался бурной ссорой, скандалом, криками (значит, не очень устали), а чаще – безобидной перепалкой за чашкой кофе. А сегодня даже до кофе не дотянули: мама после болезни быстро уставала, и у Кати – после диеты – сил на ругань не осталось.
- Давай отцовские журналы наверх засунем, - предложила она.
- Давай, - согласилась мама.
На дальней антресоли отыскался пустой уголок. Лежала там какая-то папка, но если подвинуться, ужаться, то и стопка журналов «Изобретатель и рационализатор» (подписка за пять лет) влезет. Катя поднажала, подвинула, впихнула журналы. Попробовала пристроить папку и чихнула.
- Будь здорова, - сказала мама.
- Спасибо, - Катя снова чихнула. От папки – вверх – поднялся столбик пыли, если не веков, то последнего десятилетия.
- Принеси тряпку, - попросила Катя.
- Я прилягу, сил совсем нет.
- Ложись, я закончу, - согласилась Катя.
Спрыгнула с табуретки и, повинуясь вечному и неистребимому, принесшему человечеству множество неприятностей, любопытству, открыла папку.
В папке лежали детские рисунки. Катины и младшего брата. В семье считалось, что Катя в детстве рисовала хорошо, а брат плохо. Но, глядя на свои рисунки сегодня, Катя увидела, что они подражательны, вымучены и старательно приведены к обожаемой взрослыми правильности: руки у принцессы одной, длины, что правая, что левая, корона посередине головы, платье украшено цветами и на правильном кукольном личике – правильная кукольная улыбка. Рисунки брата, непосредственные, наивные и неправильные, без перспективы и с нарушенными пропорциями выглядели живыми, несмотря на то, что и краски повыцвели, и бумага пожелтела. Брата никто не учил рисовать, это с Катей – отличница, гордость школы! – возились любящие родители. Катя вздохнула – иллюзией меньше – и вытащила из папки тонкую тетрадь, - а это что такое? – открыла – ее почерк, так она писала в десятом классе, ровненько, кругленько, аккуратненько, как рисовала. Выписывала в тетрадь понравившиеся строки: Тютчев, Лермонтов, Есенин, заучивала их наизусть, мечтая в будущем прочесть своему Принцу в то мгновение, когда простых слов, вроде «я люблю тебя» окажется недостаточно. Но Принц не появлялся, и Катя забыла и стихи, и тетрадку в ящике письменного стола. Стол давно отнесли на свалку, тетрадку нашла мама и сохранила вместе с рисунками, дневниками и похвальными грамотами за отличную учебу. Сохранила по привычке («Я все ваше сохраняю, это такая память!»). И взрослая Катя посреди неубранной комнаты смогла перелистать пожелтевшие страницы.
Как рассказать о запахе полыни?
О звездах жаркой августовской ночью?
О том, что скоро в Лету лето минет...
Как, рифму подобрав, расставить точки?
И знак вопроса там, где нет ответа?
Но лягут росы на исходе лета
И, растворившись в запахе полыни,
Морозным утром превратятся в иней.
«Неплохие стихи, - подумала Катя, - интересно, чьи?» Она пролистала несколько страниц: стихи, стихи, проза – и охота мне было дурью маяться? – прочла.
«Заметки на полях»
О Создателе.
Рождается человек. Маленький, беспомощный. Кушает, писает, спит. Подрастает. Входит (вползает) в мир, заботливо подготовленный его родителями. И начинает в этом мире играть, постоянно нарушая установленный порядок: накрывает мусорное ведро крышкой от кастрюли, укладывает чайные ложки в папины ботинки. Родители или шлепают маленького героя по попке, строго внушая, что хороший(ая) мальчик(девочка) так себя не ведет, или терпеливо объясняют назначение каждой вещи. А иногда ребенку разрешают играть, чтобы потом, когда он уснет, быстренько навести в квартире порядок.
Господь Бог тоже создал Свой мир. И людей, которые, играя, часто забывают о Его законах. В ответ – Отец – регулярно совмещает землетрясения, ураганы и войны с проповедью Вселенской любви и ниспосланием вполне земных благ.
Интересно, кто создал Господа Бога?
О смысле жизни.
А слабо в понедельник в девять утра по осеннему парку погулять, остатками листьев прошуршать, о смысле жизни подумать? В трамвае не толкаться, с сослуживцами прошедшие выходные не обсуждать, паяльник не включать, ругаясь, что опять до зарплаты не хватает, тридцати оболтусам правила написания частицы «не» не объяснять, палочками с ваткой в поисках гельминтов в попки не тыкать, нитку в иголку не вдевать, спицами не стучать, грязной тряпкой по грязной лестнице не елозить. Брести тихонько без дороги, стволы деревьев гладить, запахом умирающей надежды дышать?
Слабо? Мне тоже. Сказала маме, что иду к репетитору и гуляю на законных основаниях, жду, когда моя училка на работу явится.
О вечности.
Еще украшаю ракушками бытия
Песчаные замки у моря.
Как скоро –
Я –
Устану, встану, уйду…
Куда?
О любви.
Я люблю тебя. Я готова сказать это всем, с кем делилась мыслями и чувствами, конспектами лекций и булочками, и давала деньги в долг, и брала, чтобы не вернуть… Что тут удивительного? А то, что я всех их хочу обнимать, целовать, держать за руки, гладить по голове, касаться обнажённой кожей их тел, независимо от того, мужчина это или женщина, взрослый или ребёнок. Я знаю как странно, как жутко звучат мои слова. Какая огромная куча правил не позволяет нам так поступать, даже говорить, даже думать, да что там думать, подумать, что можно так думать. И мы делим любовь на дружбу и неприязнь, симпатию и приятельство, нежность и женскую болтовню, верность и измену, крепкую руку и мужскую попойку, флирт и секс. Мы делим единое чудо на части, раздавая каждому причитающуюся долю. И в ответ получаем такие же кусочки, осколки целого, а потом собираем их вместе, склеиваем, и полируем, чтобы не было видно швов. Может ли кто-то, взглянув в зеркало своей любви, увидеть себя целого, а не кучу маленьких отражений в маленьких осколочках?
О трансцендентном.
Я люблю свои сны – таинственные послания в конвертах заката. Тот, кто их создает, использует краски дня, разрывая и накладывая друг на друга впечатления жизни – видимой, но не всегда понятной. Я тоже разрываю - фотографии в журналах и заполняю цветными кусочками невнятные контуры на белом листе бумаги. Картина оживает. При желании можно проследить происхождение каждого фрагмента: это небо было шоколадной оберткой, а этот желтый лист из журнала «Огонек». Кто-то думает, что я творю. Но я всего лишь отвечаю своему невидимому корреспонденту.
Я люблю свои сны и того, кто их создает.
О времени.
Мы каждый день и каждую ночь путешествие во времени совершаем. Днём совсем коротенькое. Минут на восемь. Зато ночью! Смотрим на звёзды и видим, какими они были сотни, тысячи, а то и миллионы лет назад. Вот - первые люди, а вот - последние динозавры. Сколько нас умереть успело, пока свет одной звезды до другой добирался. Хотя, кто ночью на звёзды смотрит? Поэты да влюблённые. А они всё равно вне времени живут.
«Это точно, - согласилась Катя, - алкоголики, когда идут домой из закусочной на звезды не смотрят». Она закрыла тетрадь, вложила в папку, протерла папку влажной тряпочкой и засунула – не без труда – в узкую щель между потолком и стопкой журналов, - уф…, - вытерла пот со лба и быстренько закончила уборку. Напоила маму кофе, отказалась от шоколадных конфет – диета! – и пошла домой. Май – напоминая Кате об обещании влезть в старое платье – выставил свои заметки, свои ориентиры и восклицательные знаки. Зацвел жасмин. Огромный куст возле самого Катиного подъезда.
Жасмин цветет и опадает, - подумала Катя.
И эти белые цветы
Тревожат душу, заставляя
Словами осквернять листы
Бумаги чистой и невинной,
Как улетевший лепесток
С куста цветущего жасмина
На влажный от росы песок.
Строки, то ли забытые, то ли только что возникшие вплывали в весенний воздух, смешиваясь с запахом сирени и жасмина. «Так ведь это я написала! – сообразила Катя про тетрадку. Вспомнила, наконец-то. Как в девятом классе часами просиживала в школьной библиотеке, читала все подряд, даже «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Фридриха Энгельса (единственная книга по философии за всю ее жизнь!), пыталась понять, как устроен мир. И начала писать стихи. Два стихотворения – про любовь – показала подруге, а еще два записала на обложке журнала «Юность», лежавшего в читальном зале. Вспомнила, как ждала – несколько недель: вот-вот кто-то, взрослый и умный, прочтет эти стихи, воскликнет: «Кто их написал?!» И даст задание найти автора! И учителя – по почерку – поймут, что автор – Катя Иванова из 9 «А», и… Но журнал лежал на столе, под стопкой других журналов, Катя была слишком скромна, чтобы вытащить его наверх, время шло, начались каникулы, ремонт в библиотеке, журнал, скорее всего попал на помойку, а Катя… «И что я делала потом, остальные двадцать пять лет моей жизни?» Она постояла у подъезда, развернулась и отправилась в магазин. Катя купила большую пиццу, полкило мороженого и коробку шоколадных конфет. Вполне хватило для маленьких поминок.
Глава 18.
Катя пекла сыну торт. И повод у нее был очень даже значимый: сын сдал летнюю сессию и получил заслуженную стипендию. Конечно, шестьсот рублей в месяц не играли никакой роли – в материальном обеспечении будущего лауреата Нобелевской премии, но сам факт! Мало кто из Катиных знакомых мог похвастаться: «Мой сын учится в университете на бюджете и получает стипендию!» И это было приятно. Легкий оттенок превосходства – в отношениях с Зойкой и Светланой. За образование Зойкиных детей платил бывший Зойкин муж, а Светланина дочка еще училась в школе и особого рвения к интеллектуальным занятиям не проявляла. Светлана копила деньги – на ее будущий институт.
А Катя? Катя скользила по кухне, легким движением руки открывала холодильник – чтобы яйца лучше взбились, они должны быть охлажденными. Потом Катя разбивала пять яиц – в чистую эмалированную кастрюлю. Потом доставала с полочки за занавеской разобранный миксер, лихо вставляла венички в гнезда – щелк, щелк, совала вилку в розетку и – плавно – опускала миксер в ячную массу. Потом большим пальцем она нажимала на кнопку, миксер ревел, а Катя твердо держала его – правой рукой, а левой – сыпала в кастрюльку сахарный песок. Стакан сахара на пять яиц. Через семь минут Катя всыпала в кастрюльку стакан муки. И выключала миксер. Тесто было почти готово. Оставалось добавить ложечку лимонного сока, немного соды, быстро все перемешать и вылить на разогретую сковороду, обильно смазанную сливочным маслом. Потом поставить сковороду в духовку, отрегулировать температуру, осторожно закрыть дверцу и… есть сорок минут, чтобы приготовить ореховую прослойку.
Когда-то выпечка торта была целым событием и называлась «печь торт». «Завтра я пеку торт», – объявляла мама, и вся семья проникалась важностью процедуры. Яйца взбивал папа – вилкой. Процесс занимал больше часа. Периодически мама совала палец в яичную массу и обнаруживала на нем крупинки сахара. «Еще!» – командовала она, и папа продолжал. Катя не могла припомнить, чтобы когда-нибудь мама оставалась довольна – папой и бисквитом. Бисквит неизменно не удавался. «Бисквит у меня сегодня не удался», – сокрушалась мама и бросала укоризненные взгляды на отца. Гости хором настаивали, что, напротив, торт великолепен – давненько они не пробовали такой вкусной выпечки. Мама не верила. Она рассказывала о процессе приготовления торта – в мельчайших подробностях. И выходило, что все члены семьи допускали роковые ошибки, и лишь ее находчивость позволила хотя бы отчасти спасти это чудо кулинарного искусства. Торт был вкусен – без дураков. А история его появления в семье заслуживала отдельной главы, не менее занимательной, чем предшествующий мамин рассказ. Главным злодеем выступала некая Анна Ефимовна, которая – не без умысла! – пересказывая маме рецепт, забыла упомянуть о необходимости выстлать сковороду промасленной бумагой! Гости ели, хвалили, сокрушались – пока от торта не оставались лишь крошки на тяжелом хрустальном блюде. Про это блюдо мама тоже могла рассказать много историй, но…
Потом в семье появился японский кухонный комбайн, и папино место заняла Катя. Она собирала комбайн, выбирала режим работы, нажимала на нужные кнопки и уверяла маму, что яйца отлично взбились, и все же бисквит по-прежнему не удавался…
Мама старела, процесс приготовления торта постепенно переходил в Катины руки и в Катину квартиру. Катя сократила время приготовления до трех часов и не делала никаких комментариев. Ставила на стол: ешьте, гости дорогие! Гости ели с аппетитом. И восхищались. А мама скромно переадресовывала их комплименты Кате, не забывая прибавлять, какой это замечательный рецепт и как злодейка Анна Ефимовна чуть было не погубила все дело, утаив от мамы важную деталь, и как мама нашла выход из положения и посрамила ревнивую – к чужой славе – соперницу… А торт по-прежнему был вкусен – без изъянов. И его рецепт Катя перенесла в свою жизнь – без оговорок и изменений. Одна из немногих вещей, которую она позаимствовала у мамы…
Катя пекла торт. Сын поехал в университет – сдать учебники и забрать из общежития свои вещи – до осени. К его приезду торт должен стоять в холодильнике – во всей бисквитно-масляной красе. Катя на этот счет не волновалась. Ее руки знали свое дело и вполне обходились без подсказок и контроля. Руки весело покрутили мясорубку, превращая ванильные сухари в сладкую крошку, исправно извлекли из скорлупы ядра грецких орехов и порезали их на мелкие кусочки, затем снова вымесили яйца с сахаром. Далее руки потыкали спичкой в бисквит и, удовлетворенно хмыкнув… – ах, нет! – удовлетворенно хмыкнула Катя: бисквит удался! – а руки вытащили горячую сковороду.
Пока бисквит остывал, отдыхал и приходил в себя, его место – на сковороде и в духовке – заняла ореховая прокладка, а Катины руки занялись кремом… Катины руки работали, а Катина голова? Она что – тоже отправилась на каникулы? улеглась почивать на лаврах? Катина голова тоже работала, привычно думая – большие и маленькие мысли, вот только… Что-то с Катей случилось – совсем недавно. Она – незаметно для себя! – перешла грань, которая отделяет мастерство от ученичества. Когда-то Катя провязала первые двадцать петель, потом первые двадцать рядков… первый шарфик, первую кофту – и с каждой новой вещью росло ее восхищение своим мастерством. Кате очень нравилось вязать, а потом… Потом это стало работой, а еще через некоторое время Катя научилась зарабатывать деньги другим способом – воровать пельмени, а ее удовольствие от красивых кофточек улетучилось быстрее, чем запах поддельных французских духов. То же самое произошло и с пасхальными куличами, и с шитьем кожаных курток – на маленького сына, на Катю, на Катину маму, потом и на взрослого сына. Наконец Катя решила, что проще куртку купить… Можно было купить и мысли – достаточно заглянуть в книжный магазин, чтобы навсегда излечиться от мании величия… Катя заглядывала, вздыхала, но продолжала думать свои мысли – большие и маленькие. Потому что… потому что очень сладко становилось у Кати на душе, сладко и грустно, когда она думала. Но теперь! – Катя думала, а грусти не было. Мысли рождались, а удовольствие не приходило. Словно Катя не думала, а делала свою повседневную работу. Но если печь или не печь торт, зависело все-таки от Кати, от ее доброй (или недоброй) воли, то производство мыслей шло само по себе. И от Кати требовалась лишь техническая поддержка вроде поиска подходящего слова или выдвижения альтернативной идеи, чтобы мысль текла – от истока к устью, а не стояла на месте. И мысли текли, плавно огибая Катино сердце. Конечно, порой какая-нибудь расшалившаяся мысль выбрасывала на пустынный берег неожиданный – и ненужный – подарок, что-то вроде увядшего цветка или сгнившей ветки. Катя была рада и этим пустячкам, но что они значили рядом с прежним великолепием…
Катя попробовала крем. Ммм… Когда-то в детстве Катя облизывала кастрюльку из-под крема – перед тем, как отправить в мойку. Когда Катя подросла, ее сменил младший брат. Теперь привилегия доедать остатки крема принадлежала ее сыну. Катя взглянула на часы: «Успеваю», – и поставила крем в холодильник. Прокладка между тем подсыхала, а Кате предстояла еще одна – ответственная! – операция. Нужно было выложить – чайной ложкой – на устланный белой бумагой противень взбитые с сахаром белки. Потом отправить противень в чуть теплую духовку и тщательно следить: нельзя пропустить момент, когда студенистые лепешки белка превратятся в аккуратные сухие пирожные безе. И тогда быстренько вытащить противень, а то безешки пригорят. Эти пирожные были совместным (маминым и Катиным) добавлением к рецепту Анны Ефимовны. Они выкладывались сверху – на пропитанный кремом торт, они делали его уж совсем недостижимой вершиной кулинарного искусства. Катя гордилась своим тортом. Даже Светлана, слывшая безупречной хозяйкой, не могла изготовить ничего подобного. Ее торты были красивы – Катя не спорила, но по вкусу далеко уступали Катиному шедевру. Вот так-то!
«Ах! – подумала Катя (и это была маленькая мысль), – ну почему я не могу быть счастлива, выпекая торты или… (дальше шел длинный список Катиных умений и навыков), ну почему?» («И почему я не могу быть несчастна оттого, что у меня нет норковой шубы или мужа?» – могла бы добавить Катя). «Конечно, – продолжали течь Катины мысли, – хотя Светлана и занята исключительно домашним хозяйством, она тоже не может похвастаться счастливой жизнью, как и Зойка, которая занята исключительно поисками счастья…» Отсюда совсем недалеко было до мысли, что счастье отнюдь не является целью человеческой жизни, что бы там люди себе не придумывали… Но что за удовольствие от такого вывода Кате? – ни тебе сладкой грусти, ни тягучего томления… Катя плюнула с досады и вовсе перестала бы думать, но… слишком привычным было занятие – для Катиных рук, чтобы она могла остановить свои мысли. «Китайский язык, что ли, поучить?» – спросила она себя.
Кроме китайского языка, от мыслей отвлекали воспоминания. И Катя вспомнила о своей самой большой любви. Тем более и повод представился подходящий: пирожные безе Катю научила печь очень дальняя родственница, которая жила в Петербурге. Впрочем, родственница жила в Ленинграде – это Катя изволила приехать в Петербург. Тетя Настя обитала где-то – внезапно Катя поняла, что за давностью лет не вспомнит теткиного адреса, а помнит только, что по левую руку синеет Нева, если идти к теткиному дому от трамвайной остановки. Не нарядная и кокетливая Нева для прогулочных катеров и туристов, а усталая и грязная – для краснокирпичных кварталов. А впрочем, Катя была у тетки всего два раза. Тетка жила в коммуналке, и Катя просто отдавала долг – вежливости. Причем долг этот сделала и не Катя вовсе, а ее мама… Мама познакомилась с теткой, мама прожила у нее несколько дней, именно маме тетя Настя показала, как печь безе, и мама же попросила Катю нанести старой родственнице визит и передать кое-какие подарки. А сама Катя… сама Катя приехала к возлюбленному…
Да, надо признаться, что в те дни Катя была счастлива, а потом – с такой же силой несчастна. Теперь – по прошествии множества лет – когда счастье и несчастье окончательно уравнялись в правах, ее сердце не билось быстрее – ни на один удар – даже при воспоминании о самом блестящем Катином триумфе. В тот вечер в Мариинке давали «Аиду», любимую Катину оперу, и она надела свое самое красивое платье. И уложила вверх волосы и выпрямила спину. А еще – влезла на шпильки, а еще Катины глаза светились от счастья, и не было в ее поступи лишних килограммов, а только молодость и любовь. И когда она стояла – на ступенях Мариинки, к ней подошел немецкий журналист – с камерой, оператором и микрофоном – чтобы взять интервью. Он задал ей много вопросов – на вполне приличном русском языке: о городе, стране и музыке… Катя выслушала вопросы, а когда немец замолчал, ответила. «Вы знаете, – сказала Катя, – это все для меня», – и она обвела глазами площадь перед театром, заполненную нарядными автомобилями и нарядной публикой. «Что?» – не понял немец. «Все! – ответила Катя. – Для меня отреставрировали фонтаны в Петергофе, зажгли огни на ростральных колоннах, для меня пел Каррерас, эту оперу поставили тоже для меня, да и белые ночи устроили… Понимаете?» Немец не понял и огляделся – где переводчик?.. Вместо переводчика к Кате подошел ее спутник, подошел и взял Катю за руку. «Не оставляй меня», – сказала Катя чуточку капризно и покосилась на немца. Спутник смотрел на красивую нарядную Катю, Катя – на него, а немец – на них обоих, и что-то промелькнуло у него в глазах… что-то очень похожее на зависть… Может быть, немец до сих пор вспоминает эту встречу и – в своих фантазиях – дарит Кате и ее спутнику счастливую совместную жизнь, и где-нибудь далеко живет совсем другая Катя – не постаревшая, не одинокая, не набравшая лишние килограммы, а красавица Катя, для которой белая Петербургская ночь каждый год разжигает свой волшебный камин.
Настоящая Катя между тем вытащила из духовки противень с безе и осторожно отделила белые лепешки от бумаги. Настало время собирать торт. Сначала Катя аккуратно разрезала бисквит на три части и положила на нижнюю часть толстый слой крема. Сверху водрузила ореховую прокладку и тоже обильно смазала ее кремом. Среднюю часть бисквитной лепешки она пристроила в середину торта – на прокладку (слой крема немного тоньше), а на крем выложила половинки абрикосов (из банки с вареньем). Потом Катя накрыла все это остатками бисквита, замазала кремом и – последний штрих – приклеила на крем безе, притрусила белое сооружение тертым шоколадом. Все! Полюбовалась и отправила торт в холодильник. Торт занял свое место на полке – такой величавый рядом с плавленым сырком, вареной колбасой и вчерашним борщом. Хлопнула дверца, Катя осталась наедине с грязной посудой – в пустой кухне.
Когда-то – не так давно – опуская посуду в раковину, Катя принималась думать свои самые большие мысли. Звук льющейся воды запускал долгий – и приятный! – процесс. Но потом Катя устроилась на работу в кафе, там было много грязной посуды и мыть ее следовало быстро, как можно быстрее. Ускоренные мысли – как ускоренная кинопленка – удовольствия не доставляли, а тут еще Катя исхитрилась взглянуть на себя со стороны и – с грустью – осознала, что она – с большими мыслями – и Зойка – с маленькими мыслишками про хозяина и пиво, делают одно и то же дело: моют грязную посуду. И что происходит у них внутри, никого не интересует, были бы чистыми тарелки. И мытье посуды – из приятного времяпрепровождения, когда за шумом воды можно было укрыться от болтовни Афанасьевны или придирок мужа, превратилось в досадное занятие, отнимающее жизнь и ничего не дающее взамен. Поэтому Катя вымыла посуду быстро – и чисто. Наступило время ожидания: вот-вот раздастся звонок, откроется дверь, и Катя гордо продемонстрирует сыну результаты своего труда.
Но сын… сын позвонил. Он сообщил, что немного задержится и будет дома не раньше девяти вечера. Катя поняла, что задерживается он добровольно, скорее всего, провожает домой знакомую девушку. «Ну что ж, – сказала она, – торт настоится и будет еще вкуснее». Но сын про торт не дослушал. Катя отключила мобильник. Она была свободна.
Глава 19.
Катя редко позволяла себе необдуманные поступки. Трудно назвать Катино замужество обдуманным поступком, но и на безумство оно не походило. Ей хотелось заниматься сексом, а условий для этого не было: у Кати дома постоянно болтался младший брат, а у будущего мужа – мать-пенсионерка. Таким образом, ее замужество было хорошо обдумано, рассчитано и взвешено. Другое дело, что Кате не хватило дальновидности – в девятнадцать лет.
А безумств, настоящих безумств, Катя не совершала ни разу. Подходила – очень близко – к заветной черте, но… Первый раз это случилось в день ее свадьбы. Катя отправилась за магнитофоном к своему однокласснику, по совместительству – близкому другу. В этого одноклассника Катя была слегка влюблена, во всяком случае, предложи он выйти за него замуж, согласилась бы, не раздумывая. Но он не предлагал. Ходил с Катей в кино, говорил с ней о книгах, покупал мороженое и знакомил с рок-музыкой. Порой они болтали несколько часов кряду – в его маленькой, уютной комнатке, а его мама приносила им ужин. Однажды он помог Кате закатать на зиму помидоры и лет пять кряду приглашал к себе на день рожденья, где она была единственной девушкой, и все его одногруппники танцевали с ней по очереди. И он – ни разу не признался ей в любви! Узнав о предстоящем замужестве, он только и сказал: «Что же ты наделала!» И опять ни в чем не признался. Ему бы схватить Катю в охапку и больше не отпускать. Но не схватил. Приготовления к свадьбе шли своим чередом: платье, водка, документы… В день свадьбы Катя отправилась к нему за магнитофоном. Друга дома не было, магнитофон отдала его мама. Кате так хотелось остаться в его комнате! Она не выспалась, дом был полон родственников, весь день накануне Катя делала паштеты и жарила мясо. И выглядела просто ужасно. Свернуться бы клубочком под одеялом, выпить горячего чаю, пролежать на диване до вечера – с книгой в руках, пока слетевшимся родственникам не станет ясно, что никакой свадьбы не будет. Но Катя струсила.
Второй раз Катя почти решилась… Никаких препятствий к совершению безумства. Всего-то и нужно – купить билет до Питера. Купить билет, постучаться в родную дверь и сказать… Но! Они же все для себя решили – Катя и ее спутник. Еще в ночь после «Аиды» решили. Он женат, она замужем. Все, что с ними было – прекрасно, но у них есть долг – и дети тоже. Катя вернулась домой, как в долговую яму. И когда у нее в руках очутилось немного денег, искушение было велико. И Катю не останавливало то, что эти деньги получены мужем за войну в Чечне – какая разница! Но это безумие, как и предыдущее – со свадьбой, было в один конец, без обратного билета. А Катя не очень-то верила в свои силы, чтобы решиться – в случае неудачи – жить одной. Собственно, не в муже было дело, а в той жуткой пустоте, которую Катя ощущала спиной – при мысли о совершении безумства. Ее воображение сыграло с ней злую шутку… она купила пианино и отдала сына в музыкальную школу.
Свое третье безумство Катя совершила совсем недавно. Оно не влекло за собой никаких последствий, кроме возможных ссадин. К тому же Катя придумала безумству оправдание: нужно поддерживать вновь обретенную – с таким трудом! – фигуру. Катя купила роликовые коньки. Это случилось три дня назад. Катя принесла коньки домой, примерила и гордо прокатилась по коридору. Потом шел дождь, Катя работала, коньки терпеливо ждали на балконе. «Мама! – воскликнул сын, увидев коньки. – Тебе сорок лет, а ты ведешь себя как маленькая девочка!» – «Верно», – согласилась Катя и спрятала коньки в рюкзачок. Но сегодня сын задерживался и не мог урезонить Катю. Натянув шорты – влезла! – и майку, она отправилась на набережную. Конечно, на коньках можно было покататься и возле дома, но кто в сорок лет покупает роликовые коньки, чтобы возле дома кататься? Роликовые коньки в сорок лет – это или способ познакомиться с мужчиной, рекомендованный популярным глянцевым журналом, или – настоящее безумие. А Катя была безумна. Она хотела с легкостью скользить по плитам набережной, ощущая всем телом движение ветра – и свое собственное. Она хотела влиться в праздник, который летом царил на набережной. Праздник легкой и беспечной жизни – пластиковых столиков под тентами, уличных музыкантов, нарядных девушек, бросающих кокетливые взгляды на солидных и – предположительно – богатых мужчин, праздник легкой музыки, льющейся из динамиков, праздник ухоженных дорожек и аккуратно политых клумб. Всего яркого и веселого, что выплескивается летними вечерами на улицы и заставляет верить: жизнь – прекрасная штука…
И Катя получила свой праздник, более того, она сама стала праздником. Она беспечно скользила по дорожкам – мимо уродливейшего монумента, воздвигнутого к юбилею города, тот монумент – три гранитные колонны, увенчанные гранитной полусферой – горожане прозвали трехчленом или, более поэтично, «три века и крышка»; мимо памятника Пушкину, который однажды переночевал в их городе… бронзовый Пушкин прежде стоял на месте монумента, а после монумента – переселился поближе к ресторану, и вид у Пушкина стал очень довольный, наверное, посетители ресторана и ему наливали; мимо летних кафе – и если прежде Катя лишь бросала любопытные и робкие взгляды в сторону посетителей, то сегодня смело подъехала к стойке, купила бутылку кока-колы и уселась за столик, небрежно вытянув ноги – в коньках. Катя советовалась насчет роликов с незнакомыми молодыми людьми, и один из них – симпатичный – показал ей, как поворачиваться – на первых порах. Он даже подержал Катю за руку – для страховки. Еще Катя соревновалась с детьми, и дети ее обогнали и весело смеялись над Катиной неуклюжестью, а Катя угостила их воздушной кукурузой. Вот и еще одно удовольствие: кулек покорна нелепо выглядит в руках одинокой женщины, но женщине на роликовых коньках он просто необходим! (Проездив полчаса, Катя почувствовала з-з-зверский аппетит). В конце концов, Катя стерла ногу. Она присела на лавочку и сняла коньки. И тут случилось главное чудо! Даже без коньков Катя не почувствовала ни грусти, ни одиночества. Она уложила коньки в рюкзачок, потерла содранную кожу и подняла глаза. Она увидела море в свой самый любимый час, в тот неуловимый миг заката, когда вода – на несколько минут – вбирает последние солнечные лучи и становится светлее неба. Катя специально приходила на набережную, караулила заветное мгновение и – всякий раз! – получала меньше, чем ожидала. А сегодня… сегодня она ничего не ждала и ни о чем не думала – училась кататься на роликовых коньках, и чудо пришло – само собой – разлеглось – прямо перед Катиными глазами. Катя смотрела на бирюзовое море – пронзительное, на сиренево-красное небо… и видела только их красоту без примеси личной грусти или никчемных, как сахарная вата, размышлений. Катя так устала, что даже не нашла в себе сил, чтобы удивиться – отсутствию чувств и мыслей. Она сидела и смотрела – просто так. Справа от Кати запел саксофон – группа уличных музыкантов, совсем мальчишки, начала вечернюю работу… По аллеям гуляли нарядные люди – с детьми, собаками, надеждами на счастье и с банками пива в руках, или с лимонадом, или с мороженым. И хотя Катя знала, каковы эти люди – по опыту жизни и работы в кафе, по собственному опыту подливания старого пива в чистые бокалы… но – не как отдельные существа, а как элементы общей картины, ее необходимые детали – эти люди были прекрасны. И хотя Катя смотрела на них со стороны и уже не ехала на роликовых коньках, она по-прежнему не чувствовала себя одинокой, правда, и частью праздничной толпы не стала. Она была сама по себе – Катей. И это делало ее удивительно, непонятно, необъяснимо счастливой. Она мыслила о мире, а вышло, будто она – мыслила весь этот мир.
Катя сидела, смотрела, пока ночь не проглотила море, набережную и Катю – и не зажгла фонари, вокруг которых закружились ночные бабочки и прочие мошки. Катя взяла такси и поехала домой. Сын сидел в своей комнате и набирал на компьютере какой-то текст. Завидев Катю, он закрыл документ и вытащил на экран пасьянс «Паук». Катя сделала вид, что ничего не заметила.
– Как торт? – спросила она.
– Еще не ел, – ответил сын.
– Почему?
– Тебя ждал.
Сын улыбнулся, и Катя поняла, что он очень счастлив – как если бы изобрел машину времени или построил звездолет для черной дыры… или поцеловал девушку – совершил безумство.
«А вот Гейзенберг безумств не совершал, – подумала Катя, – не верил в возможность путешествия во времени, не сделал атомную бомбу, от Гитлера не сбежал, совсем, как я», – грустно улыбнулась, вытаскивая торт из холодильника…
Глава 20.
А вот интересно, – сказал сын, когда треть торта перекочевала в его желудок, – люди все социализировали: еду, любовь… а войну – нет.
– Как же, – усмехнулась Катя, – и война ведется по правилам.
– Какие же правила – для убийства! – возмутился сын.
Катя промолчала. Они находились по разные стороны холма: сын только поднимался на вершину – в разгар длинного летнего утра, Катя спускалась – коротким осенним вечером. Для сына мир был огромной задачей – с множеством правильных решений и бесконечным числом ошибок. Сын напрягал все мышцы, обливался потом и спешил – к вершине. А Катя, вдоволь налюбовавшись пейзажем – всеми окрестными холмами, на которые, как она знала, у нее уже не будет времени подняться, поохав от восторга при виде пламенеющего заката, устало брела в сумерках по проселочной дороге, наслаждаясь тишиной и почти смирившись с одиночеством. Катя передумала слишком много больших мыслей – о себе и мире, она изменилась, а мир остался прежним… Конечно за время Катиной жизни, в мире появилось много новых людей и новых предметов, пожалуй, даже слишком много… больше, чем мог вместить горизонт. Катя улыбнулась: когда они с Зойкой придумывали новое блюдо, то сначала его название вписывали в меню от руки – между строк. Когда новых записей становилось слишком много, меню приобретало неряшливый вид, и Катя печатала новое, со всеми исправлениями. Что-то похожее происходило и с миром – в других, конечно, масштабах. Меню оставалось примерно одинаковым: холодные закуски, горячие блюда, гарниры и прочие напитки…
За пару летних месяцев они втиснули в меню салат «Дачный», эскалоп с грибами и горячие бутерброды. Блюда эти были тем хороши, что оставляли возможность для маневра: записал в кухонную тетрадку отбивную вместо эскалопа – и клади пятнадцать рублей в карман, а салат и вовсе готовился из остатков, обрезков и прочих… экономий. В общем, Катя с Зойкой набивали карманы, пользуясь отсутствием Светланы и Сергея. Светлана легла в больницу, чтобы вырезать, пардон, геморрой. А Сергей в очередной раз запил. Он пил в своей квартире – вторую неделю, Зойка носила ему еду, пиво, водку и – свое маленькое, ловкое, чуточку жирноватое тело, – наступил ее звездный час.
«Я такая счастливая», – тарахтела Зойка в Катин мобильник.
Катя лежала на диване и щелкала пультом от телевизора. Она не слушала подругу: вечером Зойка все равно во всех подробностях расскажет и события сегодняшнего утра, и вчерашней ночи. Что Серега ел, сколько водки выпил, как блевал и как Зойку ****. Единственное, чего Катя еще не знала, какого размера у Сереги половой орган. В этом месте Зойка закатывала глаза и изображала – а может, и вправду испытывала – оргазм. Честно говоря, наплевать было Кате – и на Зойку, и на ее любовь. Конечно, Зойке бы она в этом никогда не призналась. Если той нравится считать Катю своей лучшей подругой – на здоровье, Катя не возражает, главное – честно, поровну! – делить деньги.
– А тебе любовь к Сереге не мешает деньги из кассы выгребать? – как-то спросила она Зойку.
– Ну, жена ведь у мужа деньги из кармана выгребает! – удивилась Зойка – смешному Катиному вопросу.
Тогда Катя решила, как только Светлана вернется на работу, тоже – отдохнуть недельку где-нибудь – подальше от дома. Доходы позволяли, хотя теперь они выделяли некоторую долю официантке. Официантка появилась в кафе в середине весны. Раньше они справлялись вдвоем, работали по парам: Светлана и Зойка, Светлана и Катя, Зойка и Катя. Катя всегда на кухне, Светлана – на баре, а Зойка – переменная величина. Сегодня красуется за стойкой, а завтра оттирает жир на газовой плите. Сегодня ублажает хозяина, а на следующий день злой Серега выходит из запоя и начинает наводить порядки. Катя прячется в мойке, Светлана удивленно хлопает длинными ресницами – научилась, а Зойка, свергнутая с должности первого помощника, не сдается и спорит с хозяином. За что и получает – по полной программе. И Зойкина жизнь звенит, как натянутая струна, того и гляди – порвется.
Но Зойка не рвалась, Зойка вкладывала в хозяйскую голову разные идеи. Например, взять в помощь основным работникам официантку. Какую-нибудь молоденькую дурочку, согласную за сто двадцать рублей в день (плюс чаевые) таскать подносы с пивом, мыть посуду и натирать стаканы. Светлана идею поддерживала. А Катя не очень, хотя и уставала за смену. Но, – рассуждала Катя, – пятый элемент (Серега, Светлана, Зойка и Катя – четверка, квадрат, устойчивость) приведет к изменению системы. А любая динамическая система стремится вернуться в состояние статического равновесия. Это Катя помнила еще из курса физики (да и сын не давал забыть). Как вернуться? Легко! Упростить систему, избавиться от лишнего элемента. А кто этот элемент? То-то и оно… Нет, Катя не стремилась к переменам. Да и Серега не очень рвался выбрасывать еще одну сотню из дневной выручки. Но однажды к нему – на огонек – завернули два приятеля. И надо ж так случиться, что в этот день в кафе был завал, просто поток голодных командировочных. Деньги лились рекой. Другой бы обрадовался, но хозяин как раз входил в запой и обиделся, что его обслуживают наравне с другими посетителями. Да еще приятели поддали жару: чтой-то, Серега, у тебя одни старухи работают, никакого удовольствия для глаз, да и по заднице шлепнуть некого. Серега решился, и в кафе появилась Маша. Машка, Манька, Манечка-цветочек.
Машке было семнадцать. Она жила с бабушкой-пенсионеркой и мамой-инвалидом. Работала, где придется, потому что денег не хватало. Такое объяснение всех устраивало. И Светлану, и Зойку, и Серегу. Но не Катю. Катя недоумевала: «Сколько нужно трем теткам – на кефир и одежонку? Неужели двух пенсий не хватает? Неужели надо выгонять ребенка на работу? Даже среднюю школу не дали девчонке закончить!» – возмущалась она. Катя всегда совала Машке лишнюю десятку. Да и было за что – трудяга. Хваталась и за картошку, и за салаты. Большая помощь Катиным ногам. Светлана Машку школила – то не так салфетки расставила, то кружки не с той стороны подала. Светлана не делала скидок ни на Машкин возраст, ни на статус заведения. («Что значит, маленькая! Пришла работать, пусть работает. Что значит, забегаловка? Официантка должна…» – и длинный список Машкиных умений). Машка порой плакала, но таскать подносы не бросала.
Зойка тоже на Машку покрикивала. Правда, по другой причине. Серега – при входе в запой, когда водка окрашивает мир в светлые и радостные тона, – заимел привычку отпускать Мане-цветочку двусмысленные замечания относительно размера ее груди и дарить шоколадки. Манька шоколадки брала и глазки строила, за что и получала – от Зойки. А когда Серега переходил границы благопристойности, и Манька смущалась уже всерьез, Зойка отказывалась за нее вступаться.
– Пожалей девчонку, – просила ее Катя после очередных Манькиных слез.
– Ничего, пусть учится, меня тоже учили, – отмахивалась Зойка. – Говорила ей, чтобы с Серегой ни-ни, а она…
– А что мне делать, – всхлипывала Манька, – если он первый начинает?
- Бери тряпку и топай столики протирать! Умная баба найдет, как вывернуться.
В глубине души Катя с Зойкой соглашалась: умная баба – она такая. Только Машка не умная баба, а молоденькая дурочка. И родные у нее – придурки. Тут Катя была категорична. Катя даже горячилась. С пеной у рта доказывала, что нет таких обстоятельств, чтобы дочь на панель посылать (а что – пьяным мужикам улыбайся, пятаки на чай сшибай, глупую болтовню вперемешку с матами выслушивай...)
– Я сама, – кричала Машка, – так решила!
– Ну и дура, – кричала в ответ Катя.
– Может, и дура, – поджимала губы Машка, – но я их люблю и благодарна, и…
- И дура!
Ну не выносила Катя этих слов: жертва, любовь, забота и – следующую за ними – благодарность. Жертва и благодарность – как щелочь и кислота – от их сочетания в лучшем случае остается изжога. Поэтому Машка – дура, дура и дура! В этом месте Катя делала выдох и садилась на табуретку – кофе попить и книгу почитать, пока Машка мыла за нее посуду.
Сама Катя видела свою пристрастность. И несправедливость. Понимала, что бьет по больному месту. Но всякий раз заводила одну и ту же песню. В минуты просветления Катя понимала, что ведет себя как незадачливые ученые из «Структуры научных революций». Эти бедолаги, когда встречались с фактом, не укладывающимся в существующую парадигму, пардон, схему, старались изо всех сил: то придумывали для факта специальные объяснения, то изводили себя (и ассистентов) бесконечной чередой все более утонченных опытов, а то и вовсе делали вид, что ничего особенного не происходит. Изворачивались, как могли. Вместо того чтобы разом изменить всю схему. И когда приходил гений… Тут Катя обрывала свои рассуждения, остро ощущая собственную не гениальность (и приверженность схемам, тем самым, что дарили сладкую грусть). Неудивительно, что, окончив смену, Катя о Маньке забывала. Манька тоже о Кате не думала и не звонила, и в гости не шла, а вот ее родные… эти самые придурки – неожиданно вторглись в Катину жизнь. И момент выбрали самый неподходящий – восемь утра!
«Твою мать», – сказала Катя, пытаясь сфокусировать взгляд и определить, куда уткнулись острыми носами стрелки на циферблате. «Твою мать!» – повторила она.
И тут же почувствовала страх. Он пробился сквозь злость, вызванную внезапным пробуждением. «Сын! – воскликнула Катя. И ее руки с трудом подняли телефонную трубку. – Сейчас мне скажут, что мой сын погиб. Его накрыла лавина, он утонул в горной реке, он…» Дальше Катя не могла думать. Она поднесла трубку к уху и отчаянно выкрикнула: «Да!» А про себя: нет! Нет, нет и нет!
– Доброе утро, – задребезжал в трубке слабый старческий голос. – Это Машина бабушка говорит. Вы не могли бы со мной встретиться, мне нужно…
«Твою мать!» – повторила Катя, когда разговор был окончен. И она, в благодарность судьбе, что звонила всего лишь безобидная бабушка, согласилась на встречу. Согласилась выслушать старушечьи жалобы – на жизнь и на внучку. Согласиться-то согласилась. Но пришлось подняться с дивана, выпить кофе, натянуть кое-какую одежду и втиснуть сонное тело в автобус. И – естественно – каждое из этих действий