ТАИНСТВА ИГРЫ
Аделаида Герцык и ее дети: Даниил и Никита Жуковские
СЕРЕБРЯНЫЕ НИТИ
Вспомним слова французского поэта и журналиста Ива Гюйо (1843–1928), сказанные более столетия назад: “C’est dans les jeux d’enfance qu’il faut chercher l’inspiration et l’oeuvre de notre vie” («Вдохновения и творчества нашей жизни подобает искать в детских играх»). Их ввела в оборот Аделаида Герцык сто лет назад, взяв эпиграфом к своему эссе «Из мира детских игр» (1906).
Аделаида Герцык (16 февраля 1875 – июня 1925), поэтесса, переводчица и эссеист, принадлежала к кругу литераторов Серебряного века. О ее творчестве благожелательно отозвались в свое время такие ее выдающиеся современники, как Вячеслав Иванов, Максимилиан Волошин, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов. Советское время – время полного забвения творчества поэтессы. Однако архив семьи был сохранен родственниками. Он отражает творчество не только самой Аделаиды Герцык, но и других членов семьи: сестры – Евгении Герцык, оставившей замечательные воспоминания об эпохе, ряд эссе и блестящих переводов; мужа – Дмитрия Евгеньевича Жуковского – (переводы и переложение биографий древних мыслителей) и детей, Даниила и Никиты Жуковских. В последнее десятилетие изданы многие тексты из архива*. В настоящей книге, как бы протянуты нити из начала ХХ века, времени, названного «Серебряным веком» – в век «железный», как назвала советские времена Анна Ахматова, когда довелось жить детям Аделаиды Герцык. Отсюда название статьи.
Взглянем на итоги воспитания детей в условиях далеко не благополучных. Их детство пришлось на годы Первой мировой войны и последовавших затем революции, войны Гражданской, разрухи. Как воплотила Аделаида Герцык в жизни свои идеи игры и развития детской психологии в жизни? Что дополнил страшный ХХ век к ее урокам?
Аделаида Герцык поздно вышла замуж. Муж, издатель философской литературы, переводчик, общественный деятель и ученый-биолог Дмитрий Евгеньевич Жуковский (1866 – 1943) был известным человеком среди литераторов. В свое время он участвовал в «Союзе освобождения», в 1905 г. издавал в Петербурге журнал «Вопросы жизни». Именно об этом времени и о Д.Е. Жуковском вспоминал позже А.М. Ремизов, работавший в редакции журнала: «Хозяин наш, издатель «В.Ж.», – Д.Е. Жуковский, замечательный человек, философ, микробиолог, обуянный двумя страстями: купить имение и жениться, впоследствии и женившийся на поэтессе А.К. Герцык»**.
Старший их сын Даниил (Даля) родился у Аделаиды Герцык, когда ей было 35 лет, младший Никита (Ника) – спустя еще 4 года. Дальнейшие 11 лет, отпущенные ей жизнью, будут наполнены борьбой за существование сыновей. И образ ее навсегда будет связан с двумя мальчиками, неотступно присутствующими рядом с ней. Прекрасное стихотворение Софии Парнок, которая наблюдала жизнь Аделаиды Герцык в трудные послереволюционные годы, обрисовывает образ матери-поэта:
Аделаиде Герцык
Без посоха и странничьей котомки
Последний путь не мыслится поэту,
Но, все оставивши, без них уйду я в путь.
На немудреное крыльцо, на землю эту,
Где некогда звучал мой голос ломкий,
Приду глазами вещими взглянуть.
Я в детскую войду и вновь открою
На запад обращенное оконце:
Таким же заревом тогда пылала твердь,
И обагренное закатывалось солнце…
А я мечтать училась, что герою
Кровавая приличествует смерть.
Творчество братьев Жуковских, их судьбы представлены в этой книге рядом с образом их матери, Аделаиды Герцык. Совместное издание ими домашнего рукописного журнала «Вести из хижины» (1923 год) дало дополнительный импульс для будущего творчества детей, вскоре лишившихся матери. Страницы из журнала приведены в разделе II.
«Этот журнал все разрастается, им уже заинтересовались взрослые (у них есть раздел «снов», и даже профессор Гурвич продиктовал туда свой сон, Таня Спендиарова дает им свои стихи, Таня Такопуло рисует иллюстрации, – есть отдел критики, где они очень наивно критикуют друг друга и т. д.», – писала Аделаида Герцык родственнице из Симферополя в Судак 25 января 1923 года*. В другом письме** она делится, как Даля (старший сын) сочиняет «описание того, как он с товарищами пойдет пешком в Судак весной. По вечерам читает нам вслух, и представь, не скучно, очень хорошо – природа… Они дошли только до Карасубазара, а уж вторая толстая тетрадь. Конечно он будет писателем – faute de mieux***».
А еще раньше, зимой 1910–1911 г., в письме к А.В. Гольштейн мать, шутя, предсказывает будущее полуторогодовалого сына: «Даниил наш бегает по комнатам, веселит нас и страстно любит двери и ключи, что дает мне надежду, что он будет метафизиком, «вещим ключарем»****.
Пережитый в 13 лет душевный кризис и «чудо», которое произошло с Даниилом не без помощи матери, он описал в журнальной статье «Как я нашел свое призвание» (см. ниже стр.). Мать же в письме от 18 августа 1922 года так описывает это событие: «Болел Даля хорошо, с увлеченьем, – сам составлял свою кривую, сам измерял себе температуру, вел записи того, что ел… А главное – он пронзен чудом, которое с ним случилось… По дороге мы говорили с ним о его безрадостности, о враждебном отношении к близким – вообще о его плохости, и я ему сказала, что это от отсутствия творчества в нем, и объяснила, что это значит. Мы шли мимо церкви – была суббота, и я предложила ему зайти на несколько минут (он еле шел от слабости) и помолиться о том, чтоб Бог послал ему творчество. Он согласился, и мы немного постояли на коленях в углу Спасской (моя любимая здесь) церкви. Там есть Христос с младенцем-Богоматерью на руках (!!!)… На следующий день определился тиф. И вот, когда началось выздоровление (две недели назад), он попросил карандаш и бумагу и начал рисовать. И сразу стали выходить у него дивные арабески, орнаменты, виньетки – и все лучше, лучше, – все радостней, все совершеннее. Все прежние «патанки» оказались фундаментом для того, что он делает теперь с огромной любовью и терпеньем. Правда, красивые мотивы переплетов обоев, начальных букв, ковров и т. д.! Но важно, конечно, только то состояние души, в котором он находится. Он радостен, кроток, благодарен всему и не устает повторять, что Бог совершил чудо. Рисует целые дни, лежа и сидя (иногда насильно отнимаем у него), и тогда он расспрашивает о стилях, о законах красоты и думает об искусстве»*****.
В связи с экспроприацией судакского дома Аделаида Герцык 5 февраля 1925 г. писала сестре: «Теперь уже все взято, но я думаю о том, что надо благодарить Бога, что у нас не берут и не могут взять главное – детей!»****** Как она ошибалась! Уже в это время существовали колонии детей, отобранных у родителей, например, в Тамбовской области.
Спустя одиннадцать лет будет арестован и расстрелян ее сын, Даниил Жуковский.
После смерти матери и ареста отца мальчики жили одни в Симферополе, что не помешало им получить образование. Даниил за три года прошел курс физико-математического факультета Симферопольского педагогического института. «Эти мальчики просуществовали всю зиму, как птицы небесные: на все мои вопросы, как они питаются и т. п., он [Даниил. – Т.Ж.] только отвечал восторгами по поводу Тютчева, Блока и т.д. А теперь узнаю, что они почти что голодают. Такие они, Адины мальчики!»* – пишет Е.К. Герцык М. Волошину 19 мая 1929 года.
Трагической судьбой Даниила, его темпераментом я была ранена лет с пятнадцати, как только узнала о существовании этого человека, не ходившего по земле уже двадцать лет. Я играла в скрытую игру: узнав, что после ХХ съезда люди стали возвращаться из небытия, я представляла, что он освобожден и только не может нас найти, а я должна его встретить и привести домой. Увы… напрасные надежды. После реабилитационного письма по запросу брата о брате – тишина. И лишь в 1994 году я увидела в деле ФСБ приговор тройки в тюрьме г. Орла от 15 февраля 1938 года: расстрел… Накануне дня рождения матери. Сретенье. Встретились ли они? Мы всегда хотим думать, что встретимся после смерти с нашими любимыми.
Дневник Даниила 1930 года, единственная, уцелевшая тетрадь (остальные забрали при обыске), воссаздаетет образ голодающего юноши, вызывающий мучительное сострадание: на последние гроши он покупает билеты на концерты, приходил в восторг от музыки и стихов. Голодал он в то время жестоко. Сохранилась странная запись симферопольских голодных студенческих лет:
«…Прокрадывается все чаще и чаще странное, жуткое, не могу понять, искреннее ли, но во всяком случае, давнишнее еще и все более упорное желание.
Мне хочется…странно сказать, – и, пожалуй, страшно сказать, – мне хочется быть… арестованным… Попасть в тюрьму, быть высланным и т. д. Одним словом, хочется попасть под крылышко ГПУ. Интересно, если бы это на самом деле произошло, – я бы был доволен судьбой или переносил бы это хуже кого-бы то ни было. Во-первых, я знаю, сейчас же появится «смирение». Сейчас же начнется опять сладостная покорность и интерес к жизни. Но не будет ли это чувство слишком миниатюрным по сравнению с мелочными роптаниями и материальными невзгодами? Мне это нужно. Мне порой кажется, что это единственное, что способно встряхнуть меня. И кроме того, мне это сейчас хочется испытать, кажется, больше всего другого. Ах, смогу ли я сказать, что хочу? Сейчас в нашей жизни, в окружающем потоке событий, это – главное, а я хочу жить с людьми. Чуждый им, я хочу наблюдать и их, и себя во всех обстоятельствах. Слившись с ними, но оставаясь в глубине, в самой большой глубине – только наблюдателем. «Близкий всем, всему чужой». Я хочу вплотную видеть, слышать людей, быть с ними; встряхнут ли меня людские трагедии, когда я буду наедине с ними? Во что переродится это биение сердца, – творческое, которое начинается, когда я слышу рассказы о докторе, проглотившем на днях в тюрьме часы, и о другом, вскрывшем себе вены, – когда я это слышу, я волнуюсь, но не с болью, не с жалостью, а творчески, от восприятия мира… Нет, впрочем, какая-то тяжесть, какая-то боль есть в этом волнении, но тоже творческая… Так вот, я хочу их ближе увидеть, хотя бы для обострения этих творческих восприятий, – их, и себя самого, и всех «нас» вместе.
Я даже еще больше хочу сказать! Я бы хотел нечто большее испытать. Страшно! Я прочел балладу о Ред<ингской> Тюрьме* Оск<ара> Уайльда, – я видел сегодня в кино «Завтра ночью», – ночь накануне казни.
Неужели это правда, – что я это хотел бы испытать? Сейчас мне кажется, что при создавшемся положении мне это нужно сейчас, – мне это осталось пережить. Это похоже, может быть, до некоторой степени на погоню за сильными ощущениями, но только похоже, – нет, это иначеватое**! Я не хочу говорить, что я много пережил, но все-таки... И у меня теперь чувство, что все было ложно, что не было у меня никогда настоящего чувства. Так вот, желательно, чтобы я испытал то, что всегда бывает настоящим, – животный ужас неизбежности смерти... Я смотрел сегодня в кино ночь перед казнью, – их лица, как они курили, – и... мне казалось порой, что я завидую им... мне... как будто тоже хотелось выкурить такую же папироску. Узнать этот новый, неизведанный еще вкус табаку». (Дневниковая запись от 9 декабря 1930 г.).
«Хотел бы» – «нужно» – «осталось это»… Вспомнил ли Даниил свой студенческий дневник в свою последнюю ночь 15 февраля 1938 года? И было ли с кем выкурить?..
За год до этой записи Даниил побывал в ссылке у отца, в Тотьме Вологодской области, куда тот был выслан из Симферополя в 1927 году на три года. Но судьба готовила для сына более страшный путь, чем у отца. И странно, как у Лермонтова в «Фаталисте», его страшные предчувствия сбылись, когда он обрел относительный покой, счастье, дом, надежды.
Даниил был моей заботой – кое-что из его наследия (когда его забрали 1 июня 1936 года, ему было 26 лет) уже обнародовано. Журнал «Новое литературное обозрение» (1992, № 4) опубликовал главы из его работы о ритмах, «Новый мир» (1997, № 6) – прозу о детстве («Под вечер на дальней горе»); в фолианте «Поэзия ГУЛАГа» (М., 2005) были напечатаны несколько его стихотворений.
Главные работы Даниила Жуковского – «Слово – образ – звук» и «О ритме» ждут своего часа. Но улавливание «жизненного ритма» ощущается и в его «Мыслях о детстве и младенчестве». Интересно, что тема детской психологии и игры в творчестве матери и сына играют такую ведущую роль. Этюды Даниила Жуковского, опубликованные в 1997 году в «Новом мире», попали в список лучшей прозы года по опросу, проводимому «Независимой газетой». «Эта небольшая проза показывает, что был утрачен талант уровня Марселя Пруста»***, – писала Ирина Роднянская.
IV раздел данной книги посвящен младшему сыну Аделаиды Герцык, Никите, болезненному и загадочному мальчику, которому обращено стихотворение «Откуда ты, мальчик таинственный…», о чем он сам пишет в статье, посвященной матери, но, по своей скромности, само стихотворение не цитирует, поэтому приведу его здесь.
Нике
Откуда ты, мальчик таинственный,
Из близких иль дальних стран?
И правда ли то, иль обман,
Что сын ты мне, мой ты, единственный?
Из близких иль дальних стран
Пришел ты, как гном заколдованный,
Принес с собой мир зачарованный,
И правда ли то, иль обман?
Пришел ты, как гном заколдованный,
Чужой мне и все же знаком.
И стал с той поры мой дом,
Как сказка, как мир зачарованный.
(1923 г.)
Получив профессию врача, после войны, с 1947 года он жил в Теберде – в горах, которые поддерживали и развивали его играющую фантазию и вели все далее к свободе духа.
Сказки Никиты Жуковского, отправной точкой которых часто были реально происходившие события, представляют собой психологические новеллы, наполненные философскими отступлениями. Особенно это касается его последней сказки «Туман». Послесловие к ней, которое он писал в последние месяцы жизни, мы считаем посткриптумом к его жизни и творчеству.
Одно из последних стихотворений Аделаиды Герцык «Дети» характеризует ее, как внимательного воспитателя, бережно хранящего в сыновьях задатки будущей личности:
Напиток мудрости – отстоенное зелье,
Всю мудрость знанья с горечью земной
Мы бережно несем навстречу их веселью
И любящей им подаем рукой.
Резвясь, спешат, – толчок! – и из сосуда
Все вылилось… и разум заодно…
Но все, чего они коснутся – чудо! –
Все превращается в вино.
Оно играет, бродит вместе с ними,
Они пьянеют, и пьянеем мы...
И все бледнее, все неуловимей
Разлитой мудрости следы.
(1925 г.)
В первый раздел, посвященный матери, включены статьи о ней, написанные двадцатилетним Даниилом и семидесятипятилетним Никитой.