Ученый проснулся и в необычайно сильном волнении прошелся из одного угла комнаты в другой. Вспомнив, что так может ходить либо невротик, либо заключенный, перестал ходить, но исполнил танец, известный лишь ему одному и символизирующий, несомненно, радость и взволнованность. Ему приснился башмак. Да-да, именно башмак – обычный башмак, абсолютно не ношенный.
Конечно, Фрейд мог бы хорошенько проанализировать этот башмак, да так, что тот заблестел бы, как от ваксы, от либидных изысков! Башмак изнутри мог бы напомнить пытливому взгляду ученого чудесную розовую раковину женского естества, глядя на него с носка, Фрейд мог бы узреть излюбленный фаллический символ... Но башмак был лишен всякой перспективы, светотени, трехмерного, или хотя бы двухмерного пространства, а был похож более всего на картинку для детей, изучающих иностранные слова , рассматривая их на карточках... Да и какое это сегодня имело значение, когда впервые мучившая его боль отступила, можно было забыть о неудобном протезе, мешающем жить, об «инквизиторских кострах», на которых сгорели его книги, хотя мог сгореть он сам…
С этой мыслью ученый распахнул двери своего чудесного балкона, и выкурил первую из двадцати кубинских сигар – суточная норма - выдохнул дым в прохладное утро. Это был один из последних - лучших – его дней, когда он не анализировал, а жил, не страдал от боли, а на миг утратил эту боль и был вознагражден за эту утрату с лихвой. Он жил свежестью Лондонского утра, шариками платана, покачивающимися от дуновения ветра, и самим ветром – сентябрьским, свежим, ласковым.