Она долго вглядывалась в мерцающий экран, не скрывая охватившего ее волнения. Перебирала лица, словно колоду карт, тасуя масти. «Эта? Нет... Вот эта?.. Или быть может та?.. Нет, не то, снова не то...». И вдруг торкнулось, толкнулось с глубины души, захлестнуло брызжущей волной радости, щемящей, жгучей и часто-часто застучало: «Вот ОНА! Та самая, единственная и только одна на всю жизнь...». Маленький пухлый пальчик потянулся к экрану и коснулся пряди светлых, вьющихся волос, мягкого, очень женственного овала лица, словно узнавая каждую его черточку, поднимая, выманивая из недр памяти знакомый образ. «Я узнала! Я вспомнила ее. Это она!», - голос дрожал-звенел-ломался от переполнивших эмоций, от восторга перемешанного с волнением на острие сознания, вытягивая тонкую паутину воспоминаний еще не прожитой жизни...
...А помнишь? Помнишь из детства... раннее утро и я просыпаюсь от упоительного, свежего аромата земляники, что тянется тягучим, аппетитным облачком из-под двери кухни. Я откидываю одеяло и, шлепая босыми ступнями, бегу вслед за земляничным шлейфом. И так заманчивы и таинственны эти мамины владения, наполненные толстопузыми кастрюлями, блестящим чайником с заносчиво задранным носом и стеклянным куполом-банкой над ним, такими забавными, гремящими, стучащими плошками-поварешками. А как тихо-торжественно сижу за столом с белоснежной, крахмальной скатертью, в одной руке зажата большая ложка с уточкой на дне, а в другой ломтик батона, и жду, когда мама поставит передо мной блюдечко с самым лакомым – пенкой, снятой с земляничного варенья. И какое наслаждение потом, когда мама все-таки отвернулась, утопить хлебный мякиш в розовом нежном сиропе, и откусывать, прихлебывая холодным молоком, слизывая с пальчиков убежавшие сладкие капли...
...А помнишь той зимой? Тихий, размеренный субботний день. И такой яркий, солнечный, прозрачный, что просто не возможно усидеть дома. Но я прилежно сижу за письменным столом, грызу кончик карандаша и со всей виртуозностью актерского мастерства делаю вид, что учу уроки. И тут в окно ударяет снежок, рассыпаясь на белоснежные, искристые осколки. Уже через несколько томительных минут бегу вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Смешные, тонкие косички подрагивают при каждом прыжке. На мне голубая шапка с огромным помпоном на макушке, короткое пальто в яркую клетку, варежки весело болтаются на резинке, теплые, толстые гамаши и новые, красные, войлочные сапожки. Выбегаю из дома и вижу, что там, на горке уже все собрались: и Женька, и Гелька, и мальчишки со всего двора. И с громким визгом бросаюсь в бой, отпихивая их острыми локотками, то и дело сползая на коленях вниз, пытаясь доказать, что только я достойна великого звания «Царь горы». Со всех сторон летят снежки, безжалостно ударяя по шапке и по спине, и кажется, что цель уже невыносимо далека и нереальна, но я отчаянно пыхчу, и не сдаюсь. И вдруг чувствую, как некая неведомая сила подталкивает меня и стремительно выносит на вершину горы. Я радостно вскидываю вверх руки, издаю победоносный клич и скачу от восторга. И только потом оборачиваюсь и вижу хитрое, довольное лицо Димки из второго подъезда. Так вот кто старательно подпихивал меня под попу в заснеженных гамашах. И тут мама зовет обедать. Я вваливаюсь в квартиру, словно оледеневший снеговик, снег повсюду: забился за воротник, в карманы и сапоги, мокрые, тяжелые варежки грустно висят на растянутой резинке. Мама укоризненно качает головой: «Ну, что, Снежная Королева, явилась?». И я понимаю, что сегодня на улицу уже не выйду... А на утро благословенная боль в горле, глаза слезятся, солнечные снопики искрятся в смеженных ресницах, температура. Мама заботливо касается влажного, горячего лба, тревожно смотрит на зашкаливающий, ртутный столбик термометра и выносит приговор: «Завтра в школу не пойдешь». Ура! Ура! Ура! Можно лежать в кровати, попеременно с мамой читать любимую книгу про Атоса, и пить из ее рук, с той самой ложки, с уточкой на дне, горячий, липовый чай...
...А еще осенними, хмурыми вечерами мы с мамой любили сумерничать. Помнишь? Сидели, обнявшись, не шевелясь, под теплым, клетчатым пледом с длинными, махровыми кистями, и слушали чарующий голос Вертинского. Виниловая пластинка тихо шелестела при слабом мерцании свечей, издавая длинный проигрыш далекого фортепьяно. Низкий мужской голос напевал-проговаривал скрипучую песню давно минувших лет, и целая картина возникала перед глазами от слияния его хрипловатого тембра, ритмичной, раскованной музыки и бархатных, летящих чайками слов. Спазм счастливого волнения перехватывал горло, и я только теснее прижималась к маминому теплому, уютному плечу...
...А помнишь, помнишь, как летом мы ехали с дачного поселка: я, мама, папа и соседский мальчишка Мишка? Папа оставил машину в тени у залива. И мы весело бежали с пригорка к ласкающей кромку берега воде. А мама, смеясь, громко скомандовала: «Мальчики налево, девочки направо». Быстро скинув сандалики, торопливо сложив легкую юбку и маечку на берегу, в одних трусиках ныряю в прозрачную, прогретую за день гладь реки. А слева из-за зарослей камышей доносится плеск и озорной, совершенно дикий Мишкин визг. И как я потом, замерзшая, трясущаяся, с синими губами, накрытая мягким, полосатым полотенцем, греюсь, сидя на берегу, под засыпающими, скупыми солнечными лучами. И смотрю, как из воды, встряхивая копной влажных волос, выходит мама. Мне не видно ее лица, но вся ее точеная фигурка искрится, сверкает в ореоле преломленных лучей заходящего солнца. И с тихим, восхищенным восторгом я, в который раз, понимаю, что моя мама самая красивая женщина на свете...
- Прекрати себя обманывать. У тебя никогда не было матери.
- Была!!!
- Ну, в физиологическом смысле, несомненно, она существовала. Была... Была женщина с чужой, окаменелой душой, которая никогда в тебе не нуждалась.
- Ну, кто-то же был... кто любил...
- Был. Был отец. Вот он любил-лелеял-баловал, души в тебе не чаял, пытаясь восполнить и подарить то, что не смогла, не захотела дать она, та...
- Постой, но я помню руки. Добрые, заботливые, женские руки.
- Все правильно. Ты должна была их запомнить, то были теплые, сухие, с глубоким, морщинистым рисунком руки бабушки...
- ...
- Тебе пора. Течение времени неумолимо. Теперь ты все помнишь и многое знаешь. И так, твой выбор? Кто?
Снова на экране объемным веером рассыпались лица, закружились пестрой, мелькающей каруселью улыбки, глаза, судьбы. Но детский, звенящий голос упрямо повторил: «ОНА!».