Глава 12
Мамины воспоминания, записанные по моей просьбе (записано без изменений и сокращений).
«Чем дальше в жизнь, тем дороже прошлое. Вот и мне вспомнилось всё прошлое – все
мои годы.
Село наше небольшое – примерно пятьдесят дворов. Чистые улицы, в основном дома –
землянки. Люди каждое лето мазали верх - крышу - глиной, белили дома – и село было
славное.
Кулаков у нас в селе не было. Было несколько семей чуть богаче нашей семьи. Но жили
люди дружно, спокойно. Не было воровства, убийства».
О мамином детстве мне лично известно немного. Она рассказывала, что играть им, детям, было некогда – то гусей пасли, то ещё какие-нибудь задания родительские выполняли.
«Жили бедно. Но всё же корова была. Так молоко пили. А было время, что и коровы не
было. Были у нас куры, гуси – какое-никакое хозяйство.
У нас было много гусей. Это были тридцатые годы, уже были колхозы. Мама и сестра
Ксения работали в колхозе. Я была «хозяйкой» дома. Это было в каникулы. Меня рано
будили: то корову отправить в стадо, то гусей пасти. Брат Петя был младший, и всё
приходилось делать мне. Спать хотелось, ноги босые, роса холодная…
Когда заканчивали убирать хлеб, мама нам разрешала собирать колоски, пасти там
гусей. Я и колосья собираю, и гусей пасу. Когда наступает жара, гусей надо гнать на
водопой. Они спокойно идут домой до тех пор, пока не увидят деревню и воду. Тогда
всем табуном взлетают ввысь и садятся. Когда гуси взлетают – я в слёзы. Ведь я же
ещё не понимала, что они сядут возле воды. Думала, что вообще куда-то улетят.
Колосья оставляю дома, а сама бегом, чтобы пригнать гусей. А гуси спокойно напьются
водички, поплавают и на берегу лежат на солнышке – сохнут. Хотя они и не бывают
мокрыми, недаром ведь говорят: «Как с гуся вода…»
Но чаще всего приходилось быть нянькой младшему брату Пете.
« - Бывало, заберёмся с подругой Верой Лысовой (они жили прямо за огородом у бабушки - авт.) под кровать и оттуда пугаем Петю, чтобы никуда из комнаты не уходил: «А я Петю з’їм!»…
Кто съест, какой бабай – неизвестно, надо просто, чтобы он посидел в доме, пока девчонки поиграют «в домика» за хатой. Он, младший на два года, был у малолетних нянек постоянно рядом. А что делать? Все работают. Когда подросла, мама ходила, как все за пять километров в школу в любую погоду, при этом училась на «отлично».
«В деревне, где я родилась и жила, топили печки соломой, разным бурьяном,
самодельным «кирпичом» (из коровьих лепёшек и соломы – авт.). Леса у нас не было.
Помню, что третий класс я и моя соседка и одноклассница Люба Сапожниченко
закончили на «отлично». Нам дали премию – зимние пальто. Мы были очень рады, так
как ходить в школу было не в чем.
Однажды летом (!) я и Люба надели свои новые пальто и пошли к водопою скота
собирать, как в деревне говорили, кизяки от коров. Я и Люба сняли свои пальто
(лето же было, жарко!) и начали собирать кизяки, чтобы потом делать лепёхи на
зиму. Пальто аккуратно положили на травку и забыли о них… Собираем, радуемся, что
много собрали кизяка и будем делать «кирпичи» на зиму. В это время проходил сосед
наш Василий Антонюк. Хотел с нами пошутить и забрал наши пальто. А мы с Любой и не
взглянули на него! Он наши пальто понёс к себе домой. Но когда мы закончили свою
работу, мы – вспомнили о пальто. Побежали, а их там не оказалось! Об этом узнали
наши мамы. Взяли хворостины – нас бить. Мы с Любой удрали в совхоз «Роскошное»,
который был недалеко. Там был красивый парк - деревья, кусты подстриженные. Мы
легли в кустарнике и рыдаем с ней – боимся идти домой…»
В седьмом классе мама сломала ногу.
Она рассказывала, что ехала на арбе, свесив ноги – обычное дело, все так ездят, и следила за тем, как движется колесо, закованное в железный обод. И так оно красиво двигалось, что захотелось притронуться. Доля секунды – и ногу затянуло в колесо! Перелом был тяжёлым – открытым, кости торчали наружу.
Врача не приглашали, позвали коновала (это не оскорбление, это официальная должность в селе – человек, который лечил, холостил и убивал больных животных - лошадей, свиней… Вроде ветеринара). Он пришёл, сложил ногу, обложил дощечками, связал и ушёл. А мама осталась лежать. Где-то через месяц, рассказывала, вдруг увидела, что нога лежит неровно – как бы уходит после коленки в сторону. Взрослые поохали, но ничего не предприняли – всё равно, мол, срослась. Так и осталась мама со сросшейся неправильно правой ногой, которая принесла ей множество страданий: моральных – в юности, физических – в старости. Надо сказать, что ей даже в голову, до самой глубокой старости, не приходило встать на учёт как инвалиду. Она всё всю жизнь делала наравне со здоровыми людьми. Ещё и замечательно, легко, как пушинка, танцевала! Я только в 28 лет узнала, что у мамы что-то не так с ногой – когда вдруг, идя сзади, увидела, что у неё слегка качающаяся походка… У неё были больные руки, но и этими руками она всё делала сама. Никто никогда не предложил ей никакого лечения, а на операцию с ногой она не решилась сама. Когда ей было 48 лет, она работала в пионерском лагере в Святогорске, и директор лагеря заставил её, нездоровую, не очень молодую женщину, взобраться на гору к памятнику Артёма (почти отвесный путь!) по дикой тропе – это был поход с детьми по местам боевой славы. В этом походе она получила травму мениска, и с тех пор её жизнь была наполнена постоянной, непрекращающейся болью – нога беспокоила её до самой смерти.
«…Денег в колхозе не платили. Но давали зерна 100-150 граммов на трудодень, Сестра
Ксения вырабатывала по 350 трудодней. Другая сестра, Маруся, уехала в Одессу. Самая
старшая Маня была уже замужем.
Вспоминаю такой эпизод. 1936 год. Принимали новую Конституцию. К нам в деревню
прилетел маленький самолёт. Он бесплатно катал людей, кто желал. Это был праздник,
День Конституции. Люди радуются, смеются, веселятся. Это было диво – прилёт
самолёта. Мой родной дядя Тимофей катался с тётей Аксютой, своей женой, на
самолёте.
1936-1937 – это были урожайные годы. Сестра Ксения и мама заработали пшеницы
столько, что пришлось засыпать самую большую комнату до потолка. Смололи муку. Она
была белой, и хлеб из неё мама пекла пышный, красивый, вкусный. Был у нас огород –
где-то полгектара, виноградник – на нём ещё сеяли бахчу. Арбузы были, дыни. Имели
много вина. Уже появились деньги, можно было кое-что купить из одежды. Жизнь стала
весёлой, радостной.
Но была и чёрная полоса. Сначала отрезали виноградник. Потом, в 1937 году,
репрессировали мужа моей крёстной – Мищенко Степана. За что - я и до сих пор не
знаю. Он не вернулся больше. Помню, что у него, то есть у моего дяди Степана, был
почти гектар виноградника. И мы помогали убирать виноград, давить вино. А тётя
(дяди Степана жена) ходила по полю и кормила всех, давала нам с чем-то бутерброды
(тогда это так не называлось - авт.), а хлеб натирала чесноком, чтобы у нас не было
оскомы…»
Маме было неполных 16 лет, когда началась война. Село оккупировали немцы, а потом их сменили румыны. Как всегда, в селе нашлись предатели. Витя (фамилию опускаю) стал старостой, а Лёня (фамилию опускаю),по-моему, даже наш какой-то дальний родственник, встречал немцев хлебом-солью, как долгожданных «освободителей». Люди не простили ему этого – после войны он отсидел срок за своё «хлебосольство», и все сказали: так ему и надо.
«В 1941 году я закончила восьмой класс. И вдруг… война. Это было так страшно. В
селе не было тогда ни радио, ни приёмников. А через долину от нас был совхоз
«Роскошное». Там до 1917 года жил помещик. Радио в совхозе было. И вот 22 июня
внезапно слышим голос Молотова или Левитана, не помню. Война. Сразу же, даже
мгновенно, началась мобилизация. В селе шум, гам, люди плачут… Германия напала на
Советский Союз.
Жёны с мужьями, дети прощаются со своими родителями. Сколько было слёз – не
передать. В селе остались старики, женщины и дети. Все жили в страхе. Боялись
немцев. Нас предупредили, что все должны эвакуироваться. Стали люди собирать свои
вещи. В это время в Махновке я жила, мама, старшая сестра Ксения и брат Петя.
Сестру с первых дней забрали угонять колхозный скот. В совхозе была большая
свиноферма. Всех свиней тоже угоняли и вывозили куда-то. Я, мама и брат
посвязывали узлы, готовясь к эвакуации. Но через несколько суток мы узнали, что
нет ни лошадей, ни машин, нам нечем уезжать. В селе стало тихо. Только женщины да
дети плачут. Некоторые животные бегают беспризорными, иногда появляются маленькие
свиньи, голодные… И каждый день мы слышим, что скоро, скоро придут немцы. Как было
страшно…
Я уже была комсомолка. В комсомол вступила в 1939 году. И вот я стала думать, куда
спрятать комсомольский билет. И решила его закопать в огороде. Хорошо завернула
его, выкопала глубокую ямку и закрыла его землёй. А грамоты за отличную учёбу
пришлось порвать, так как там были портреты Ленина и Сталина. А слухи были такие:
у кого найдут портреты вождей – расстрел.
Немцы бросали листовки и пугали людей. Военные были в совхозе, но вся воинская
часть отступила. Наша армия отступала очень быстро. Через наше село быстро
проходили обозы. Война началась 22 июня, а в августе уже приближались и вскоре
вступили к нам немцы.
Мы жили сразу возле колхозного двора. Здесь проходила дорога – трасса. И вот мы
слышим моторы, гул машин, мотоциклов. Немцы уже в селе. Люди плачут, боятся выйти
во двор. Я и брат мой меньший сидим возле мамы и плачем. И тут - немцы…
Сразу пустили лошадей в огород, и он стал чистым – всё вытоптали, съели. А урожай
был хорошим на огороде. Капуста, свёкла, помидоры. Всё съели, вытоптали. А я
плачу, боюсь за комсомольский билет…
Стали немцы ловить кур у нас и по всему селу, резать свиней, бычков и всё, что
попадалось им под руку. У нас забрали молоко в погребе, яйца все, кур. Было
приготовлено немного зерна – забрали. Даже обед был приготовлен, мы не успели его
съесть – немцы съели. Я так боялась за корову. Подошла к ней, глажу её. А немец
как крикнет: «Век!» - и за пистолет схватился! Но не бил, и корову не забрали.
Пробыли немцы у нас только сутки и сразу двинулись дальше. Больше немцев мы не
видели. Но страшно ревели немецкие самолёты, бомбили Одессу».
Немцы пробыли в селе недолго, но нескольких человек всё же расстрелять успели. Не знаю, откуда в моей голове взялась эта легенда, но в детстве я считала, что бабушка, защищая своих дочерей (взрослые красивые девушки – опасно!), ударила сковородкой по голове немца и – убила! Думаю, я что-то придумала, но какая-нибудь история, без смертоубийства, имела место, потому что девушек старались лишний раз на улицу не выпускать. А мама, которая была самой молоденькой и хорошенькой, притворилась больной тифом (тифа немцы боялись), чтобы никто не заходил в их дом. Немцы угоняли молодёжь в Германию. Маму тоже угоняли, но она сумела сбежать по дороге, когда их гнали на станцию Весёлый Кут.
Когда немцы ушли, пришли румыны. Они никого не расстреливали, но очень били. Они были жутко воровитыми, всё тянули в свои вещмешки и старались побольше урвать еды у хозяек. Единственное, о чём положительно вспоминали все мои родные, так это то, что в это время в селе была необыкновенная чистота – румыны заставляли убирать дворы и улицы до идеального состояния. А тех, кто не подчинялся, опять же, били. В это время работал колхоз, ну, не колхоз, конечно, но хозяйство, которое поставляло продукты и лошадей румынским войскам.
«Итак, мы остались в оккупации. К нам вступили румыны. Румынский штаб был от нас
полкилометра, в начальной школе, где я училась. Здесь я закончила три класса.
Румыны ежедневно патрулировали по селу, заставляли убирать улицы, чтобы и травки
нигде не было. Были румыны разные по характеру. Одни злые, другие спокойно
наблюдали за порядком в деревне, заставляли людей убирать. Румыны не позволяли нам,
молодым, собираться. А мы всё-таки тайком собирались, за что нас и побили румыны.
Меня били по лицу. Второй раз меня били за то, что я медленно шла на работу –
чистить кукурузу. Было холодно, и я вернулась одеться потеплее. За это меня и
побили…»
Жить было тяжело и унизительно – оккупанты считали наших людей вторым сортом, хотя сами были грязными и вшивыми. Мама с омерзением вспоминала, как били вшей немецкие солдаты, когда стояли в их селе, как они поливали себя огромным количеством одеколона, при этом по одежде вовсю ползали насекомые.
В 1944 году село освободили наши. Мама рассказывала, что большего счастья, чем приход запылённой, усталой пехоты в село, они не испытывали. Если от румын и немцев всё прятали, то нашим тащили абсолютно всё – даже последний кусок хлеба. Плакали, смеялись – не верили, что уже всё позади.
В селе пели частушку:
Антонеску дал наказ:
Всем румунам – на Кавказ!
А румуна не дурной:
На каруцу – и домой!
Эта песенка означала, что румыны, после Ясско-Кишинёвской операции, вышли из войны. Каруца – это такая раздолбанная румынская телега. В село пришёл мир.
К этому времени нашей маме было уже 19 лет. Она работала учётчицей на току – потому что была в школе отличницей и во многом разбиралась, была учётчицей по сбору молока. По селу ездила телега, на которой стояли бидоны. Люди выносили молоко, мама проверяла его жирность (чтобы не разбавляли водой) специальным прибором вроде спиртометра, только больше, он назывался лактометр, и принимала молоко. Не знаю только, платил ли колхоз за это молоко деньги или это был такой вид налога. Потом мама пошла доучиваться в девятый класс – догонять то, что забыто было за годы оккупации.
«Когда в марте 1944-го нас освободила Советская Армия, я откопала свой
комсомольский билет. Но было трудно кое-какие записи разобрать. Меня восстановили
в комсомоле, и комсомольский билет, выданный в 1944 году, я храню и сейчас. (Он и
сейчас есть у нас дома – авт.) В это время я работала в колхозе и была секретарём
комсомольской организации. Работала я до открытия школы. Во время оккупации в
нашей деревне никто не ходил в школу. 9-й и 10-й класс я заканчивала после
освобождения нашей территории от немцев. Это были 1944, 1945 и 1946 годы».
Комсомольский билет не помог – всё равно всю жизнь в советских анкетах мама писала: находилась на оккупированной территории. А это осложняло жизнь.
Девятый и десятый класс мама оканчивала в Цебриково. Там директором школы был Цветков, кажется, Николай Иванович – легендарная личность, у него учились дети из всех сёл района (когда я жила у тёти Мани, он, уже старенький, ещё был директором школы…). Когда сообщили, что закончилась война, Цветков раздобыл грузовик и отправил десятиклассников по окрестным сёлам – сообщать об окончании войны. Радио ведь не было, почта не работала.
Мама рассказывала, как они, стоя на грузовике, объезжали все, даже самые маленькие сёла, и кричали: «Люди! Война закончилась! Войны больше нет!» И люди смеялись, обнимались, пели и плакали. Больше плакали, потому что понимали, что многие никогда уже не вернутся.
Мама хорошо понимала, что в колхозе ей – инвалиду – не работать. Физически она не могла делать ничего такого – ни мешки таскать, ни тяпкой махать. Училась хорошо, значит, надо продолжать учёбу. Бабушка была против, но мама настояла на своём и в 1946 году отправилась в Одесу поступать в вуз.
Поступила она сразу не в университет, а в «консервный институт» - так называли институт холодильной промышленности. Поступила легко, хотя конкурс был большой, а фронтовикам были льготы. Проучилась пару месяцев и тут, на её голову, появилась землячка-подружка, которая сказала, что на филфаке, в университете - недобор! Представляешь – филфак! Университет! В самом деле: это сейчас слово университет – выхолощено, нивелировано и относится почти ко всем учебным заведениям, а тогда – это был самый достойный вуз! Высшего ранга! И мама соблазнилась этим загадочным поэтическим словом и перевелась – через асфальтовую дорожку, поскольку главные корпуса института и университета находились на улице Петра Великого дверь в дверь напротив. Кто знает, если бы она не пошла на поводу у подруги, быть может, её жизнь как инженера сложилась бы совсем иначе. Но нам не дано ничего об этом узнать.
Сначала мама жила на квартире у одной старой еврейки. Через много лет мама показала мне эти ступенечки в доме неподалёку от нашего факультета – металлические, ажурные… А потом ей дали общежитие на улице Пастера, тоже совсем близко. Через годы я буду жить в двух шагах от маминого общежития – на Щепкина…
В общежитии у них сложилась прекрасная компания – дружили студенты с параллельных потоков украинского отделения и русского. Папа был с русского потока, мама училась на украинском отделении.
1947 год – послевоенный голод, который тоже никто не называл голодомором. Просто – опять недород, послевоенная разруха, жёсткость властей по отношению к тем, кто был в оккупации, а это – полстраны, вся Украина. Пухли от голода люди, умирали, теряя карточки, от недоедания… Однажды вытащили карточки и у мамы – это была страшная трагедия.
- Сидим мы с подругой, тоже Верой, на кровати голодные – плачем…. – рассказывала мама. И что бы они делали, не знаю, потому что карточки были за весь месяц, если бы не вошли в дверь – бабушка и тётя Сеня! С мешком кукурузной крупы, который они притащили на себе, добравшись с попутками в Одессу. Эта кукуруза спасла маму, и не только её. Варили кашу, пекли торты, просто – были сыты. Мама даже поправилась от этой кукурузы!
Личная жизнь мамы для меня всегда была достаточно закрытой. Только по отдельным рассказам самого позднего времени я смогла составить себе некоторое представление о жизни девушки, которая, будучи очень симпатичной и даже красивой, не могла себе позволить влюбиться, потому что считала себя ущербной – из-за поломанной ноги. А ещё – очень стеснялась того, что у неё не было одежды, как у однокурсниц, обуви, часто приходилось ходить в чужом, позаимствованном у подруг. И когда однажды дядя Стёпа привёз ей красивое платье и туфли, оказалось, что наша юная мама – просто красавица!
Когда-то, ещё в школьные годы (надо сказать, что школьниками они были переростками – всем было уже за девятнадцать-двадцать лет, когда оканчивали десятый класс), мама получила очень жестокий урок в личной жизни. Молодой человек позвал её на вечеринку. Она принарядилась и пошла. А там, прямо на гулянке, он бросил её и ушёл с другой, которая указала ему на физический недостаток мамы. Мама решила, что больше никто никогда не сделает с нею подобного и старалась не подпускать к себе парней, особенно красивых, здоровых, уверенных. Она, я думаю, боялась их возможного предательства. Между тем, нравилась она многим – умница была, активная, весёлая. Чудесно пела и танцевала – ни один вечер не обходился без неё. А на двух первых курсах ещё и училась в вечерней народной консерватории – были тогда такие. Мог там учиться бесплатно любой одарённый человек. В Одессе очень солидная консерватория, с традициями, с прекрасными преподавателями. Мама училась по классу вокала. Два курса отучилась, но голод заставил забыть обо всём. Я всю жизнь (думаю, и она тоже) жалела, что она не закончила консерваторию. Кто знает, а вдруг её судьба была - пение? «Я инвалид, как бы я на сцену вышла?», - протестовала мама на мои слова. Надела бы длинное платье – и никто бы ничего не увидел – говорила в ответ я.
Среди других заметил маму и папа. Белобрысенький, худой, фронтовик. Яша Кольцов. Учился великолепно. Стихи писал – на своём курсе он тоже был заметен, несмотря на довольно заурядную внешность. Тогда на филфаке училось побольше мужчин, чем сейчас, но тоже негусто. Думаю, мама обратила внимание на папу в первую очередь потому, что он был тоже инвалид – у него после фронта плохо работала рука, он имел ранение и контузию, был инвалидом второй группы. Они были равны в своих физических возможностях и интересны друг другу – в интеллектуальном смысле. Его она не боялась, ему она доверяла. Был он, по рассказам мамы, спокойным, тихим, романтичным. Непьющим – двухсот граммов хватало, чтобы вывести из строя на неделю. Вскоре они поженились. Папа маму любил – это видно из стихов, которые сохранились в большой бухгалтерской книге, где довольно красивым почерком, убегающим то вверх, то вниз, записаны его стихи разных лет – иногда выспренные, торжественные, гражданские, где «Сталин» рифмовался, конечно же, со «сталью», иногда печальные – о любви. В них были старинные обороты – он именно так, красиво и торжественно – представлял себе признания в любви любимой девушке. Он собрал её фотографии в небольшой альбом, вернее, общую тетрадь, и дал каждой фотографии трогательную подпись. К сожалению, по молодости я вытащила фотографии из этой тетради и теперь не знаю, какая из них к какой подписи относилась.
Надо сказать, что папа наш – из семьи староверов, русских старообрядцев. В Балте и Балтском районе Одесской области живут русские переселенцы из Черниговской области. Как они попали на Черниговщину – я не знаю. Иконостасы от пола до потолка, молитвы каждую минуту – всё, как обычно. Но крестятся – двуперстным знамением и никогда не дадут чужому напиться воды, а если дадут, то обязательно банку разобьют – нечистая посудина. Закрытая такая каста.
В такую семью попала мама. Но, наверное, времена были уже другие, потому что и старший сын Семён был женат на украинке, и мама была из украинского села. На удивление, её приняли хорошо – скромная, тихая девушка понравилась родителям, хотя к старшей невестке, Полине свёкор и свекровь относились более требовательно. Сыграли свадьбу. Даже получилось три свадьбы: в общежитии, в Балте и в Махновке. На маму надели фату, против которой она протестовала, а вот насчёт венчания не знаю. Судя по семье папы, оно должно было быть, но мама никогда об этом не вспоминала.
Они были ещё студентами, и на четвёртом курсе у мамы родился мой старший брат Коля. В роддоме, который находится и поныне на улице Комсомольской или, по-другому, Старопортофранковской. Нянчились с ним все друзья.
Через двадцать пять лет я приеду в Одессу поступать в университет и буду жить буквально в двух шагах от университетского общежития, где познакомились наши папа и мама, часто проходить мимо роддома, где родился мой брат, гулять по Воронцовскому скверу, где он сделал свои первые шаги. А через сорок с лишним лет Коля побежит свой первый сверхмарафон-сотку по одесским улицам – как всегда, с гитарой, как всегда, написав во время пробега песню…
Когда защитили диплом, папе предложили остаться в аспирантуре – в его дипломе было только две четвёрки, остальные пятёрки. Предложить-то предложили, а жить где? В общежитии с ребёнком не разрешали, и так вначале закрывали глаза… А тут - распределение в Донбасс, в Горловку. С квартирой, с хорошим местом в школе! И они – поехали. В 1951 году наши родители и их первенец Коля стали жителями Донбасса.
http://www.proza.ru/2009/05/09/422