Вот и настала холодная пора. Нельзя поджарить яйца перепёлки на отполированном куске шкуры буйвола, выставить его в окно хижины под солнечный луч и, треснув желанными шариками через пару минут получить оранжевое скворчащее сокровище. Нельзя войти в воду пожарного пруда стана и остро почувствовать, как кровь закипает в жилах. Зайдёшь, утонешь в тине, и лишь жалкие уколы тепла едва напомнят о летних ожогах, заставлявших красную кожу вечерами полыхать, а по ночам зудеть, будто от втёртого в неё скипидара, использованного при снятии ритуальной краски после работы.
Лысый змей и не собирался ничего делать сегодня вечером. Он не хотел идти на пруд – существовало обоснованное подозрение, что в нём завёлся худой злобный клещ. Он не хотел яичницы, – и это было правильно – в округе давно обчистили все птичьи гнёзда оголодавшие подчинённые, урезанные в жаловании до двух улиток в день. Неисполнимые желания лучше в себе не культивировать. Рассудить, так оно и неплохо – охотники чаще будут углубляться в сельву и приносить хоть иногда настоящую дичь, которую действительно можно поджарить, обваляв предварительно в душистых тёртых кореньях, на настоящем костре, родящим тепло земное - надёжное, не небесное – капризное.
Потом, после приготовления трапезы, собирая воедино полезные для растворения пищи соки в утробе, надо подышать ароматным запахом запечённой крови и заставить женщину хорошенько разжевать мясо и следить, чтобы она не ленилась и не оставляла ни одной жилки, но если и оставит, то позже, улёгшись на соломенную подстилку, можно будет призвать ручную колибри, которая аккуратно все их выклюет прямо изо рта, широко распахнутого, чтобы звуки, доносящиеся из полного желудка, говорили всему народу – вот видите, если руководство сыто, то и нам вскоре может что-то достаться, недолго осталось ждать, каких-то пять-шесть часов.
В отсутствии желаний Лысый змей всегда чувствовал себя неуютно. Ему начинало казаться, что он уже лежит на высокой горе, развеянный в густых зарослях колючего кустарника, высыпанный из ритуального кувшина, который сразу же, как только донесут до вершины, разобьют о скалу, чтобы услышать шорох праха и понять достигла ли душа воина небесной полусферы, выбрала ли она себе достойное место в кругу таких же великих или осталась бродить неприкаянной по земле, среди густых мокрых лесов и по руслам пересыхающих рек, нацелилась она служить вечным укором тем, кто не сумел правильно её проводить, оказав должное уважение, или успокоилась на небесном пиру, среди своих братьев. Когда-то, очень давно и он был среди тех, кто внимательно прислушивался к шороху ветра, трав и шуму сползающего с горы от жары песка, когда хоронил своего отца – знаменитого воителя.
Лысый змей встряхнул плечами. Грустные мысли шли сейчас не с той стороны, не с горы, о которой он думал последние годы, а совсем из другого места. У Лысого змея постоянно чесался нос. Вроде бы, по логике вещей, основы которой он выспросил и перенял навыки применения у лесных божков, густо окропив резные деревяшки кровью кроликов, не у него должен был чесаться нос, а у старого вождя, который этим носом орудовал, но нет – чесалось и чесалось до желания нос удалить, именно у него, у Лысого змея. Однако даже не это волновало воина, к ранам и другим неудобствам в теле он привык, тут дело было иное – болела душа. И не просто болела, а напрягалась как струна, как тетива лука, готовая порваться вот-вот, напрягалась в тот момент, когда к нему приходила Белая носатая обезьяна.
Он пытался её ловить, пытался с ней заговаривать, - даже пытался, всё же понимая, что это не сама по себе обезьяна, а её дух, вызвавший болезнь, обращаться к старшему шаману, – всё было бесполезно. Шаман, так тот прямо сказал, всякие капризы духа я могу лечить только у рядового населения. Вождей и близких к ним по званию лечить бесполезно, давным-давно их знания безнадёжно заменились подсознанием и их можно только лишить детородного органа, убить, а потом возвысить, когда они станут неопасные и покладистые пепельные ручейки на горе, разбавленные сезонным ливнем. Имел также наглость знахарь добавить, что в делах управления духом великие люди сами горазды, а шаманов нечего беспокоить по делам не вполне государственным, частным – у них и с нездоровым населением забот хватает.
Некстати подумалось сейчас о шамане, время было приходить обезьяне, самое время, а надо ещё суметь собраться духом, приготовиться к отражению нападения - положить недалеко от правой руки пику, а в левую взять домашнего деревянного божка, который хоть с обезьяной и не умел справиться, но дух хозяина укреплял до такой степени, что крыша жилища не вздрагивала во время потустороннего визита. Лысый змей был весь в ожидании, но тут одна мысль пронзила его словно очередная рыбья кость губу. Ведь он приказал тогда обезьяну отпустить, отпустить это правильное животное, даже благодарен был ей за верную подсказку, но почему? Почему она так корит его за это, неужели она погибла в тот день от неосторожности какого-то непочтительного воина или попалась в зубы хищному зверю и решила, что во всём был виноват тот, кто, считала она, уронил её с дерева. Загадка. Очередная загадка лесных Богов.
Вползла лунная сухая слякоть, легко миновала пол хижины и добралась до подстилки. Она забралась на колени, выбежала на живот и упёрлась в подбородок. Невольно Лысый змей задрал его в небо, прикрытое соломой, лишь отверстие для дыма очага открывало нежный, розовый свет Северной звезды, яркий на небе, но не покидающий его пределы и не проникающий внутрь человеческого жилища. Подбородок начал холодеть. Воин закрыл глаза, а когда нашёл в себе силы их распахнуть, широко и мгновенно, - боялся, что не решится это сделать, - то Белая обезьяна уже сидела у него на груди. Она расположилась удобно, вытянула ноги к прохладным камням очага, опёрлась спиной о стену, а рукой нежно перебрала два-три волоска на лысой голове Лысого змея. Её тихий голос напоминал шелест пепла меж сухих трав.
- Ты прав, я умерла. Умерла не вчера, не год назад, и не тогда, когда упала с ветки, а гораздо раньше. Совпадение, досадное совпадение с ходом человеческих мыслей, но надо поощрять любое совпадение, которое может принести пользу, лелеять его и развивать.
- Чем могу быть тебе полезен, - щёлкая зубами, выговорил воин, сжимая копьё побелевшими, лунными пальцами.
- Ты – нет. Но помочь можешь. Ты понимаешь различие в необходимости и помощи, нет, ну да ладно. Мне нужна твоя Бессонница. Она прекрасная подруга, собеседница и моя любовница.
Из горла осипшего воина вышла Бессонница. Она села на одно из своих «н» и взяла в рот «с».
- Нет ничего пыр-рекрас-снее-её шествия, шествия по шесту с ума, на глубину трёх ростов человека вверх, к звёздам. И это не рекорд мира, а рекорд царства ужаса. Ты плачешь воин, а ведь это начало без лишь. Послушаем музыку. В Ордруфе я наслаждалась Себастьяном, он не был тогда испорчен обучением и тщательно фальшивил под управлением своего брата, а я держала под юбкой попугая. Попугай, вылезай из котла, нечего вариться в прогорклом кефирном отстое. Сыграй нам «Страсти-мордасти». Теперь тишина, слушаем музыку.
Торжественная мелодия поплыла вдоль короткой, неправильной окружности глинобитных стен и быстро её описала. Она сцепилась когтями попугая и больше их не разжимала – это было уже ни к чему. Все были и так поражены её волшебством.
- Да, я не зря его пестовала, спасибо тебе попугаша, но ты не справился – попугаша нас мало. Самая страшная бессонница в Ницце – я забыла себя там, когда напевала брудершафт, ах, брудершафт… Дёрни шарф, жираф… Как же там у Коленьки? Никто не помнит озеро Чад? Истукан, у кого я спрашиваю…
Тростниковая подстилка заскрипела. Лысый змей попытался извернуться под Белой обезьяной.
- Вот это музыка – музыка жизни. Какофония клаустрофобии – чудо.
Белая обезьяна внимательно слушала подругу, но при этом думала, вспоминала: «… он шёл ко мне навстречу, распахнул объятия, прижал, сжал, выжал как манго, кость хрумкнула, истекая хурмой, свет не мил без него. Лежу одинокая в гамаке, а лапа сама тянется к заветному, запретному плоду, чешет его, ласкает и осязает, будто это нежный колокольчик – не забыть сделать маникюр, попаду в «Последнее танго в Париже» – вот он таинственный бугорок-язычок, он ждёт своего принца из бессонницы Херсона, покрывается росой и выползает из бугорка ещё более нежный пипончик»…
- Пробегая глазами по широкому полю отрывочных шедевральных лоскутков, я наткнулась на геройское описание коитуса, выложенное дамочкой беспросветной, нервной, но вышколенной по грамматике до уксуса меж губ. Такие же как она добавили, дополнили, восторглись и внутренне обесчестились по тысячному разу, изстонались все – позабыты, позаброшены. Вижу футлярчик твой висит на стеночке, расписной, внизу чёрный, вверху красный – вот бы в работу его, вот бы этим дамочкам в усладу, но… Ведь стонов и криков больше чем дела, чувств как в высохшей банке мочи фараона… Беда с ними, одна всепишущая беда.
«Ничего не понимаю… Чего надо этим скво, что они хотят, получая и получая, не давая толком развернуться, не подсасывая, не причмокивая, ведь это необъяснимо и, главное, несправедливо. Вот тот толстяк, который кусал её за ушко и шептал жарко: «… сними повязочку с бёдрышек», - чем он виноват в её страданиях по какому-то отроку Коленьке, которому ещё надо направлять, а он будет рассусоливать, не рассупоня толком. Опять загадка, загадка Белой обезьяны».
- Мы уже начали рассказывать тебе, Лысый змей, о совпадениях. Оставим их загадку Богам, а сами займёмся призраком толкования. Пойми, если бы тот Коленька, который о жирафе, вовремя смылся в Париж, танцевал бы там танго с лиловой негритянкой, к примеру, Бессонницей, не ввязался бы в сомнительную авантюру жизни при Советах, а слился бы в совпадении с тем Коленькой, который отрок, а потом оба вцепились и растворились бы в толстяке, который норовил куснуть ушко Лулу и затащить в подворотню Кэрол, а при всём этом, ещё и эти дамы напоминали бы, хоть отдалённо розовых хрюшек Рубенса, то и не было бы никаких загадок, а так – милости просим, разгадывайте на здоровье хрупкую душу скво.
- Никогда не придавал этому такого важного смысла, всегда решал свои вопросы по мере возникновения желания, а главное, по неожиданному появлению достойного объекта в виде вывороченной наружу раковины или, усмотрев среди зарослей между развилкой стройных, слегка расставленных в стороны стволов нежный висящий крючком лепесточек. Вот в таких случаях я с вами соглашусь – необходимое это дело, углубить корень, продвинуть его по самое некуда, приподнять нежную, скворчащую тяжесть над шкурой буйвола и быстро повернув, заставить проглотить разогретое блюдо, стреляющее из бамбука бело-голубой жижей. Соглашусь, да и как этого не сделать, когда ты, Бессонница, прижала мой оголённый, жалкий без своего футлярчика ствол папоротника, обняла его своими резными лепестками и втягиваешь при этом живот так, будто это ведро вытянутое из пожарного пруда, полное пиявок и клещей. А ты, Белая обезьяна, играешь своим языком в барабанную палочку, прочёсывающую мою фиолетовую от старости бусинку, и заставляешь мыслить в обратную от разума сторону. Что вы хотите от меня – я покорён и подчинён уже. Разве вам этого мало.
- Конечно, нам мало. Сегодня ещё ничего, ты вёл себя хорошо, но мы обязательно придём завтра, заставим тебя возвыситься, слушая божественную музыку, заставим ощутить своё величие в природе и иллюзорное превосходство над нами, слабыми, глупенькими, прочтём тебе массу умных манускриптов, попугаем тебя попугаем и потом, когда насладимся тем, что голова у тебя ходит кругом по кругу, вот тогда, вот тогда мы…
- Может быть повторим на прощание, как ты к этому относишься, Бессонница, не пора ли тебе сплюнуть букву «с» и взяться обеими руками за «н», видишь, Лысый змей не возражает…
Пришло опустошение. Ушёл страх. Исполнилось не желаемое желанное. Раскрылись врата утомлённого разума. Снизошёл сон. Глубокий, переливчатый снами, будто составленный из павлиньих перьев под лучами закатного светила. Ушли все сомнения, но они вернутся. Они вернутся утром, днём, среди важных дел, вернуться во время поглощения нежеланной яичницы, соскобленной со шкуры буйвола, потом настанет вечер и они опять здесь, а ты опять ждёшь, несмотря на свои немалые заслуги перед обществом, ждёшь, когда же, когда же, наконец, вернутся Белая обезьяна, Бессонница и возьмут тебя в свои мягкие влажные лапы.