The portraits
Макаров Т.
Туман облизнул шершавую щеку города, и воздух наполнился сыростью. Дышать стало невыносимо трудно. Я стоял на балконе, облокотившись о низенький комод с отвисшей дверцей, и наблюдал за случайными прохожими, осмелившимися выйти в этот штормовой вечер наружу. Дождь накрапывал липкими каплями. В небе громыхало. Небесные прорехи затягивало чёрным бархатом. В округе зажигались окна, фары машин яростно вспыхивали на стоянках и гасли. Зигзаг молнии ударил в громоотвод. Раздался глухой вскрик, а затем вырубилось электричество. Я закрыл окно, вошёл внутрь, оделся в деловой костюм, накинул лёгкую ветровку с дырявым капюшоном, и вышел в подъезд. Маша уже спала.
Я вытянул сигарету из пачки, достал зажигалку и закурил. Струйка дыма подпрыгнула, взмахнула крыльями и умерла. Я толкнул тяжёлую железную дверь. Пружина напряглась, шарниры заскрипели.
Затянулся.
Ещё одна дымная птица погибла. Я прошёл предбанник с лежавшими в углу швабрами и остановился у невысокой стойки, за которой полусидела старушка с тройным подбородком и вязальными спицами в руках. Перед ней находилась древняя на вид касса с потёртыми боками и западающими клавишами. Я затянулся ещё раз. Поперхнулся, ударил кулаком в грудь. Старушка открыла глаза. Она вынула из кармана широких, как шаровары, джинс пепельницу, сделанную из донышка бутылки, и поставила перед собой. Я стряхнул пепел и потушил осколок сигареты. Старушка спрятала пепельницу в джинсы.
Я вынул из кармана брюк потёртое портмоне и отвернулся к стенке. Подумал, что это глупо: три истерзанных бумажки, прятать все равно нечего. Вытянул две тысячные купюры и положил на прилавок. Старушка выбила счёт, открыла кассу, спрятала деньги и закрыла. Спросила хриплым голосом:
- Как обычно?
- Как обычно.
- Чек нужен?
Я не ответил. Она засунула руку в нагрудный карман, оформленный мешочком кенгуру. Покопавшись с минуту, вытащила ключ под номером «412». Она всегда угадывала их на ощупь. Я выхватил его из дряблых рук и заторопился к лифту. Час всегда пролетал незаметно.
Лифт ещё никогда так медленно не поднимался. В обычные дни, когда ты приходишь с работы, как овощ, и тебе уже всё равно, этаж преодолевается за три секунды. А если ты куда-то торопишься, полминуты лифт съезжает вниз, двери закрываются далеко не сразу, а в последний момент в створки вообще протискивается жилистая рука грузчика, и он, прижимая тебя к бортику, вместе со своим вечно вспотевшим напарником, принимается затаскивать пианино. Через десять минут они понимают, что размеры лифта и музыкального инструмента не соотносимы и поднимаются по лестнице.
Лебёдка заглохла и створки разверзлись. Я шумно втянул дурманящий запах дешёвых духов и вынырнул наружу, как карп, нашедший лазейку в рыбацких сетях.
Дверь «412» была обшарпанной, ручку давно выкрутили, а замок принимался танцевать, стоило тебе его коснуться. Придерживая замок одной рукой, я вставил ключ в скважину и повернул.
Алёна стояла на пороге в прозрачной ночнушке. Через тонкую ткань просвечивала её грудь. Розовые соски покрылись пупырышками. Я осторожно прикрыл дверь, обхватил девушку за плечи и поцеловал. Она облизнула мои зубы и отстранилась. Мы оказались у кровати. Алёна улеглась на пожелтевший матрац и похлопала по простыне. Я посмотрел на стройные загорелые ножки, на ровные заросли рыжеватых волос на лобке, поднял взгляд к её глазам. В голове помутилось...
Я упал рядом с ней, не чувствуя ни биения сердца, ни привычного дыма во рту, ни кровати, вообще ничего, кроме её дыхания на шее. В её глазах были сигаретный пепел, сигаретный смог, сигаретный вкус, она сама была сигаретой, которой я хотел затянуться, которой я не мог не затянуться. Может быть, это и есть любовь?
Мы смотрели друг на друга какое-то время, а потом в громоотвод ударила молния, и свет погас.
По дороге домой я понял, как ненавижу себя. Ветер хлестал по щекам, сбрасывал с лица капюшон, жирные капли заходили то с левого, то с правого фланга и бомбардировали щёки, нос, глаза и так больно, что пришлось зажмуриться и, брести, как слепому, с протянутыми руками, щупать тяжёлый воздух, искать опоры.
Восемь месяцев одно и то же снова и снова. Каждый раз говорю себе, что больше не буду заходить к ней, не стану тратить на неё деньги… за квартиру и так нечем рассчитываться. Владимир Викторович, сдавший квартиру в аренду, грозился выгнать нас обоих. Но Машу это вряд ли коснётся. Ей становится всё хуже. Может, она умрёт через неделю. Или завтра. Или уже умерла, пока я тратил последние деньги.
Маша всё сидит у окна и мечтает. Вид открывается завораживающий, особенно в свете дня: далёкий горизонт, разукрашенный охровыми тонами и бирюзой, бесконечная длань бушующего моря, светлые точки парусников, торговых судов, рыбацких шхун… но нельзя ведь проводить целый день на неудобном стуле и думать непонятно о чём. Судьба проходит мимо.
Былое солнце Машиной красоты давно померкло. Ей стукнуло тридцать, но выглядела она на шестьдесят. Морщины изуродовали её лицо, как борозды невозделанное поле. Глаза покрылись странной плёнкой, напоминавшей стекло. Она смотрела всегда в одну точку, нос запал, выглядел жутко… канава на лице.
Я каждый день пытался вернуть её к жизни, но разве можно помочь человеку, который улёгся в гроб, сложил руки на груди и закрыл глаза, прошептав напоследок: «До свиданья»?
Мы жили в одной квартире, я заговаривал с ней каждое утро. Последний раз она ответила мне четыре месяца назад. Я видел, как Маша страдает, как ежедневно смотрит на себя в зеркало, должно быть, не понимая, что за монстр сидит напротив неё, и куда дели ту самую Машу, которая когда-то завоевала на конкурсе красоты второе место, и мне становилось больно…
- Ты любишь весну? - Спросил я тогда, решив приподнять девушке настроение. Её ответ вселил в меня странное беспокойство. Со временем оно подогревалась фактами. Я стал замечать наточенные ножи на подоконниках; толстые верёвки в шкафчиках; когда засовывал бельё в стиральную машинку, из шерстяного носка выкатилась пустая гильза.
- Ненавижу, - ответила она.
- А зиму?
- Ненавижу зиму, ненавижу весну, осень ненавижу, и лето тоже ненавижу, лучше бы его не было. Не нужно времён года, не нужно весны. Пусть все умрут, пусть всё сдохнет, и я в том числе.
- И что останется?
- Море.
Она безмерно любила море. Мне казалось, если кто-то прикроет окно - единственное звено между ней и морем - Маша ляжет на ковролин и умрёт.
Я увязал в слякоти, идти было трудно. Обхватывал рукой одно бедро, словно железную глыбу, стискивал зубы и с трудом переставлял ногу. Полметра. После брался за второе бедро. Вокруг витал запах весны…
Весна! Слякоть, пробки и обманчивость температуры, которая на первый взгляд кажется вполне приемлемой, чтобы ходить и без шапки, и без куртки. Как только ты выходишь на улицу по-летнему раздетый, холодный ветер пробирает до костей, но солнышко светит и вроде бы даже припекает. Ты не чувствуешь ничего дурного. Но на следующий день температура взлетает до 38, ты принимаешь парацетамол, покупаешь четыре пачки арбидола и думаешь, что дело в шляпе. Но в шляпе только грипп. Должно быть, весна подписала с гриппом долгосрочный контракт.
Передо мной встал волнистый козырёк остановки и обшарпанная скамейка под ним. Машины, вяло скуля, убегали прочь. Фонари этой ночью не работали, а луну унесло стремительным течением туч. Я присел на скамейку и собирался с мыслями минут восемь. Успел выкурить две сигареты, достать ещё одну, последнюю, вспомнил, что лишних денег нет, и дрожащими руками спрятал её обратно.
Почему не может быть пространства, где сидим все мы, разговариваем, и нет времени, нет зла, нет ублюдков, просто чистый воздух. Мы и беспрерывный диалог... когда я сказал это одной девушке, она спросила: «А кто это – мы?». Я подумал и не нашёлся, что ответить. Мои родные, её родные… наши друзья… их родные… родные их родных, наверное. Одним словом - мы.
Из вечернего сумрака, подёрнутого завесой дождевых капель, вынырнул человек во взмокшем френче с пустой петлицей. Он прятал руки в карманах и высоко держал подбородок.
Виталя.
Мы виделись здесь каждый день, ночью. Он, не здороваясь, сел рядом со мной и попросил сигарету. Я пожал плечами. Это был худощавый человек со свинцовыми волосами и мёртвым взглядом. Виталя считал себя интеллигентом. Он всегда ходил в старомодном френче и вкладывал в петлицу какой-нибудь цветок. Его чопорный наряд остался без необходимого украшения лишь однажды, месяц назад - тогда Виталя наглотался нейролептиков прямо в кабинете директора, протестуя против удержания зарплат. С тех пор у него нет работы. Он бросил девушку, у которой жил, питался в китайских забегаловках на оставшиеся деньги, спал на автобусных остановках. Виталя весь оброс щетиной.
- У тебя… точно нет? - спросил он одними губами.
- Чего нет?
- Сигарет…
- Точно.
Виталя обхватил голову руками и заплакал. Он всхлипнул, вытер нос ладонью и опёрся о стенку.
- Сегодня вернулся к Маше, её опять не было… ключи-то она оставила в подъездной батарее… знала, что вернусь… Я её не достоин…
Он посмотрел на меня глазами полными мольбы, словно я был священником и мог отпускать грехи, а потом спрятал лицо в ладонях и закачал головой.
- Жуткое состояние, не спал три дня… прилёг на софу, знаешь, такую мягкую софу, итальянскую… стоило мне лечь, как я снова увидел Ванины глаза… а потом и самого Ваню… он сидел в метре напротив меня в маленькой ванночке… он смотрел на меня, а я сначала пытался сохранять спокойствие, но какое тут спокойствие… ****ь, почему у тебя нет сигарет? Ты что совсем мудак что ли?
Виталю трясло, как паровую машину, из глаз бесцветными червями вылезали слёзы. Они стекали по подбородку, обгоняя дождевые капли. Я достал пачку, протянул Витале. Он вытащил сигарету, зажёг её и жадно присосался к фильтру. Виталя медленно и с каким-то непонятным остервенением, словно смысл его жизни в этом и заключался, курил.
- Он смотрел на меня, не сводил взгляда… я отворачивался, но он был везде, везде… Отражался в зеркалах, на люстре… даже на извёстке были его волосы, его волосы… я закрыл глаза… он был там, сидел во мне… тогда я вскочил и закричал на него, я кричал, что ему нужно, что он хочет, чтобы я сделал… а он просто сидел в этой ванночке и смотрел на меня, не осуждающе, нет, иначе я сразу выбросился бы в окно, он смотрел на меня, как обычно, как будто ничего… ничего… ****ство… есть ещё? Ещё сигареты?
Виталя уставился на меня умоляюще, но я только пожал плечами.
- Мудак, какой же ты мудак…
Его зрачки расширялись, они словно стали бездной, засасывающей меня, автобусную остановку, близлежащие дома, эту улицу, город, Вселенную… бездна исчезла. В глазах, правда, осталась бесконечная грусть…
Виталя всхлипнул напоследок, встал и ушёл. Вскоре он исчез в аморфной дымке тумана.
Становилось всё холоднее. Капли перестали атаковать асфальт, вместо них с неба стали падать толстые снежинки.
Я понимал, почему Виталя терзает себя и всё время видит Ванины глаза. Это случилось на реке, в позднюю зиму. Детьми мы каждый день ходили гулять туда, играли в хоккей самодельными клюшками, гонялись друг за другом, долбили острыми камнями реку, представляя себя полярными исследователями…
Лёд всегда выдерживал наш вес, а спасатели говорили по телевизору, что никакой опасности для ледоходов нет. Мы бегали по реке часа два и всё действительно было нормально, пока Ваня, щуплый мальчик с лицом койота, не наступил на прикрытую тоненькой корочкой полынью. Он мгновенно ушёл под льдину, обхватив опухшими от холода пальцами самый её край. Нас было трое, Я, Виталя и Ваня. Мы с Виталей видели пузырьки воздуха, выбегавшие из кричащего рта. В глазах утопающего не было зрачков, только страх, бесконечный нечеловеческий страх, увидев который, одни сходят с ума, другие перестают верить в Бога. Мы бы, наверное, могли спасти Ваню, но… Виталя стоял, оцепенев, и не знал, что делать. А меня будто парализовало, я хотел ступить вперёд, но кто-то в голове шептал: «один лучше чем двое, один – лучше». Я смог выкинуть этот отвратительный и писклявый голосок из мыслей и бросился к Ване, но когда мне удалось подбежать к провалившемуся куску льдины, течение реки уже унесло мальчика под лёд. Он умер. Умер.
Передо мной снова встали мёртвые глаза Витали, его свинцовые волосы и петлица без цветка. Сегодня он повесится. Или спрыгнет с крыши высотного дома. А, может быть, наглотается фенозепама.
Через час я добрался домой, стараясь не шуметь повернул ключ, закрыл дверь и повесил куртку в шкаф. Оглянулся на всякий случай. Маша сидела за кухонным столом и осуждающе на меня смотрела. Раньше я всегда чувствовал себя виноватым, мне хотелось вставать на колени и извиняться, словно я совершил преступление и от неё зависела моя дальнейшая жизнь. Но сейчас я ничего не почувствовал. Просто зевнул и отправился в свою комнату. Терпкий сон окутал меня вслед за одеялом. Мне снился какой-то мутный бред. Периодических таблиц в нём не было…
Фотоателье, разместившееся на первом этаже жилого обрюзгшего дома, открывалось в десять утра. Я посмотрел на затемнённые окна, на вздыбленные кафельные ступеньки с грязными разводами, и отвернулся. Вокруг: бесстыдно-нагие деревья, машины и люди с измятыми, как бумага в мусорке, лицами. Пластырь солнца заклеил кровоточащую рану за горизонтом, небесные контуры разгладились, холодные тона уступили сцену тёплым.
Поразительно чистым становится небо после грозы. Ни одной тучи, ни даже облачка. Асфальт взрыхляется стихией, колдобинки наполняются водой и лёгкий ветерок проносится тихой рябью по воде...
Я вертел головой, высматривая в толпе бредущих фотографа. Фотографы, как мне всегда казалось, должны облачаться в красные шарфы из чистого шёлка, кожаные ковбойские ботинки и венчать образ французской шапочкой с помпоном. У них должны быть одухотворённые лица, тонкие пальцы с маникюром и неопрятные, словно у креветки, усы. Вокруг не было никого, кто хотя бы частично соответствовал моему стереотипу.
Оставалось двадцать пять минут. Время встало, как машина с перегревшимся двигателем. Жара, потные, изнеможённые лица кругом и ожидание, ожидание, ожидание. Ещё двадцать пять минут.
По бордюрам, тряся крохотными головками, ходили голуби. Они клевали то бычки, почерневшие после дождя, то крохотные камушки, то мелкий мусор. Самый важный из них, белый, с нечесаным хохолком и без пальцев на правой лапке, спрыгнул на трассу, прямо под колёса жёлтого автомобиля, и успел отпрыгнуть в последний момент, громко шелестя крыльями. Через минуту, прихрамывая, птица сделала второй заход. На этот раз ей не повезло. Голуби остановились ненадолго, выгнули глупые головы, взглянули на раздавленного товарища и моргнули. Ещё раз. И снова стали клевать бычки, и снова подходить к бордюру, и снова лезть под колёса автомобилей.
Я выискал на близлежащих зданиях вывеску: «Круглосуточное кафе: СКАЗКА», - рискуя жизнью пересёк дорогу, в последний момент увернувшись от седого гонщика на Жигулях, и вошёл внутрь.
На кофейном столике лежал жирный мужик со шрамом внизу живота. На его сальной голове сидел поварский колпак, измазанный маслом и маргарином. Рубашки не было, а потёртые штаны и прохудившиеся туфли так плотно облегали ноги, что, казалось, он в них родился. Кафе пустовало. Из-за полуоткрытой двери, ведущей, наверное, на кухню, доносился слабый шёпот. Вскоре я понял, что разговаривает один человек. Сам с собой.
Повар храпел. Он был круглым. Если бы не руки с ногами его запросто могли перепутать с футбольным мячом. В конце зала находилась небольшая стойка, за постаментом которой стояли бездверые шкафы. В их пустоте скрывались бутылки второсортных вин. Едкий запах протухших кабачков и перегара заставлял морщиться. На обшарпанной доске объявлений стояла, склеенная скотчем, жалобная книга. Атрибут интерьера…
Я присел за ближайший к выходу столик и забарабанил пальцами по столу.
Голос смолк. В дверях кухни показалась измождённая женщина с выцветшими волосами. Она подошла к стойке, взяла плоское меню, являвшее собой скреплённые степлером альбомные листки, и вручила мне.
Я положил меню на краешек стола и спросил:
- Почему «Сказка»?
- Потому что наш хозяин на самом деле спившийся колобок, - женщина говорила мужским голосом, широко раскрывая рот. У неё совсем не было зубов. Язык стал пленником в сырой клетке.
Храп оборвался. Повар сидел на столе и с ненавистью смотрел на женщину.
- Сука ты, - сказал он. - Я на помойке тебя нашёл, приютил, работу дал… а ты так меня, да? При каком-то мудаке… сука, одно слово…
- Прежде чем называть меня сукой, - сказала женщина, не оборачиваясь, - вспомни, кому принадлежит эта помойка, придурок - женщина обвела кафе руками.
Видимо, она была не из тех, кто питает к собственному бизнесу какие-то иллюзии.
- Не смей обзывать меня такими эпитетами.
- Придурок это не эпитет, придурок.
Повар громко крякнул, поднялся на скрипучих ногах и осторожно засеменил на кухню, потрясая руками, как плывущий осьминог.
- Не надо было жениться на тебе, стерва ты гремучая, - сказал он. - Жил бы как хотел, как человек…
- Если бы ты на мне не женился, бесплотное ты чучело, так и остался бы мальчиком на всю жизнь. Ни одна нормальная баба тебе не даст.
- А ты, значит, ненормальная? - спросил он, скрываясь в дверях.
- Я очень жалостливая! - Её лицо исказилось, подбородок ушёл вниз, язык сделал попытку выбежать из клетки - я жалостливая, ясно! Жалостливая!
Повар хлопнул железной дверью. Женщина сделала такое выражение лица, словно ничего особенного не произошло, и взглянула на меня. Губы сомкнулись. Язык, должно быть, бился сейчас головой о стенку и плакал. Я ничем не мог ему помочь.
Я заказал кружку кофе.
Наблюдая за бесконечным потоком уличных прохожих в мутное, никогда не мытое окно, я тянул напиток из пыльной кружки. Вкусом кофе напоминал гуталин, консистенцией - болотную тину.
Когда я вышел из «Сказки», женщина перекрикивалась с поваром через кухонную стенку. Они угрожали убить друг друга.
Пока я переходил дорогу, усатый человек в старомодных очках как раз исчез в двери фотоателье. У него не было ни шапочки с помпоном, ни ковбойских сапог, ни красного шарфика из настоящего шёлка, но я понял, что передо мной Творец. Я всегда без труда находил творческих людей в толпе. Они по-другому смотрят, по-особому шагают. Некоторые писатели или художники даже дышат уникально. Особенно те из них, что беспробудно пьют.
Фотоателье представляло собой огромную коробку, разделённую на холл, узенький офис с компьютерами и толстыми копировальными аппаратами, в котором можно было заказать себе ксерокопию или выйти в Интернет, и маленькую комнатушку, где созидал фотограф.
Огороженная низенькой стойкой, в холле сидела худая женщина без подбородка и смотрела куда-то в стену. На её груди блестел бейджик: «Администратор». Перед администратором стояли компьютер, телефон и органайзер. Под стойкой не было ни процессора, ни проводов.
Напротив женщины располагались четыре шкафчика с прозрачными стёклами, на полках которых продавцы выставили отпускаемую продукцию. Альбомы для невест, для холостяков, для детей, для родителей, для бизнесменов, даже для венерологов; пальчиковые батарейки, аккумуляторы для полупрофессиональных фотоаппаратов, рамочки на подставке и с петлицей для гвоздя. Я вспомнил про Виталю. Интересно, он повесился или застрелился?
- Здравствуйте, - сказала администратор саднящим голосом. Когда она говорила, казалось, что всё её тело разрывается от боли.
- Да, здравствуйте, - сказал я и подошёл к стойке. Женщина смотрела на меня неестественно-синими глазами без зрачков.
- У нас лучшее фотоателье в городе. Любые фотографии за пять минут. Вам ведь нужна фотография? Или фотоальбом? У нас есть все возможные и невозможные фотоальбомы. Ещё мы можем заказать альбом в Интернете. Интернет это такое место, где…
- Да, я где-то читал, - Я бросил взгляд на офис. Сонные девушки сидели на рабочих местах, а щуплый пацан с жидкими, как суп, волосами ходил от компьютера к компьютеру, прижимался к плечам девушек пахом и водил мышкой по экрану, делая вид, что ничего особенного не происходит.
- Так вам нужна фотография?
- Да, фотография. Три на четыре, для документов. Цветная.
- Вон туда пройдёте, - женщина рассматривала один из экспонатов под тонкими стёклами, но всё-таки оторвалась от своего занятия и указала пальцем на чуть приоткрытую деревянную дверь, на которой значилось: «кабинет Михаила Мишина». - Он ждёт вас.
Эта фраза прозвучала слишком зловеще. Любой на моём месте выбежал бы наружу, но сегодня был последний шанс устроиться в школу учителем, а для этого требовалось распечатанное резюме с фотографией.
Пока я шёл к двери Мишина, пацан с жидкими волосами прижимался к сонным девушкам, елозил курсором по «рабочему столу» и приговаривал томным голосом: «Сеть полетела, сеть полетела, сеть полетела…»
В крохотной коморке кабинета пахло собачатиной. Запах шёл ото всюду: от плоского монитора, от усатого фотографа, примостившегося на стуле, от высокого штатива и фотокамеры «Nikon», от обоев цвета мочи, от пола, от потолка и даже от люстры. Я задыхался. Михаил Мишин воздел густые брови к небу, тряхнул длинной гривой, спадавшей чуть ниже плеч, и пропел женским голоском:
- Дорогой, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! - он вспрыгнул, тряхнул руками и усадил меня на стул. - Садитесь, садитесь, садитесь! Что вам нужно? Фотография, Видеозапись, эротическая фотосессия? Сделаю всё и почти забесплатно. Наше фотоателье: лучшее в мире…
Я повторил всё то, что уже сказал администратору. Фотограф благоговейно поднял со столика фотокамеру и прикрепил её к штативу. Нажал красную кнопочку, объектив открылся. В углу стояла осветительная аппаратура с регулируемыми ножками. Мишин включил огромную лампу. Пронзительный свет хлестнул по глазам так больно, что пришлось зажмуриться. Мишин убедился, что всё сделал правильно, подбежал к фотоаппарату и, то втягивая голову в плечи, то, наоборот, выстреливая шеей вперёд, говорил, щёлкая кнопкой:
- Больше жизни, мальчик мой, я хочу увидеть тебя, твою душу, твои страх, боль, отчаяние; бойся камеры, бойся меня, я тигр, я наездник на леопарде, я замахиваюсь мечом, ты загнан в угол, ты стонешь, стони, стони, детка, давай, ах, как тебе не хватает очков, нужны очки, большие такие, дань восьмидесятым, а где же твои губки, ну-ка надуй губки, словно у тебя забрали машинку, давай надувай губки, а впрочем не стоит, не надувай губки, лучше скажи, что я Бог, давай, скажи же, кто твой Бог, а впрочем, не говори кто Бог, я ведь и так Бог, верно, верно, всё правильно, давай, малыш, шейку влево, нет, лучше вправо, а вот головку наклони, да наклони же головку, вот так, замечательно, а теперь плечиком чуть влево, да, вот так, умница, малыш, я почти люблю тебя, давай, давай, давай, - фотограф кричал всё это в исступлении, голос программиста в офисе, шептавшего: «Сеть полетела, полетела, полетела!», - всё яростнее, стих. Я смотрел в глазок камеры, и чувствовал на себе сочувствующие взгляды из-за приоткрытой двери. Мишин, как сумасшедший, бегал глазами по моему подбородку, по глазам, по носу, по рту, по волосам и всё кричал, кричал какие-то фразы, половину из которых я не мог разобрать, наконец, фотограф глубоко вздохнул, затряс головой, как пловец, только что вынырнувший из воды, и нажал красную кнопку. Объектив закрылся.
- Снято, - сказал он. - Пять минут: и ты войдёшь в историю, цыплёночек…
Фотограф сел за компьютер, подсоединил «Nikon» к процессору и стал щёлкать мышкой. Я вышел из кабинета, стиснув зубы. Кулак налился свинцом.
Программист и четыре девушки со смазливыми личиками, все голубоглазые и с вьющимися, как у кинозвёзд, волосами, смотрели на меня как бы извиняясь. Когда я вернулся в холл и положил руки на стойку, парень с жидкими волосами снова стал ходить от столика к столику, прижиматься пахом к девичьим плечам и говорить: «Сеть полетела, полетела сеть, сеть… полетела… ага… что же делать? Полетела сеть!» Девушки, кажется, не обращали внимания…
Сначала я рассматривал фотоальбомы, батарейки, штативы и прочие атрибуты для фотосъёмки. После стал мерить шагами холл, вопрошающе смотреть на администраторшу, бессмысленно глазевшую в пустоту монитора. Когда прошло четыре раза по пять минут, я не вытерпел и постучал по стойке.
- Вы помните, зачем я здесь стою? - спросил я.
- Я посмотрю в компьютере, - сказала она. Глаза без зрачков. Она не смотрела, а может и смотрела, но не видела.
Я взглянул на программиста, довольного своим эротическим походом. Парень сидел за своим столом, в отдалении, и водил ладонью в области паха. Он весь светился. Девушки сонно перебирали какие-то бумаги, одна из них, та, что сидела ближе к окну, не спеша вводила данные в компьютер. Я подождал ещё некоторое время, посмотрел на фотоальбомы для отцов девочек, для отцов мальчиков, для отцов будущих отцов. Ненадолго моё внимание привлёк огромный еженедельник, в обложку которого можно было вставить семь-восемь фотографий. Заголовок гласил: «Ну нихуя себе фотоальбом!»
Я подошёл к администраторше.
- Послушайте, я тороплюсь. Когда будут мои фотографии? Я стою здесь уже полчаса…
- Вы не можете стоять здесь полчаса, - проговорила она монотонно. Её губы шевелились, но из них, казалось, не раздавалось и звука. Словно она говорила под фонограмму. - Мы печатаем любые фотографии за пять минут. Мы печатаем следующие типы фотографий…
Она стала перечислять, покачивая головой и закатывая глаза без зрачков на каждом слове. Мне стало не по себе.
Через двадцать минут щуплый пацан с жидкими волосами принёс фотографии. Он держал пакет в той руке, которой недавно ублажал себя. Его лицо светилось счастьем. Я попросил достать квадратики собственных фотографий. Спрятав их в карман, я выбежал наружу.
Улица дыхнула на меня кислятиной. Официантка «Сказки» подметала площадь перед заведением. Ещё несколько человек стояли возле пешеходного перехода и ждали, пока поредеет поток машин.
Люди куда-то делись, было так пустынно, словно я жил не в развивающемся индустриальном городе, а в безымянном селе. Впрочем, чем дальше я шёл к остановке, тем больше прохожих встречал. Город постепенно пробуждался. Ворота кооперативных гаражей распахивались, сторож детского сада в шляпе-пузыре обходил свои владения, прыщавая студентка с заячьей губой патрулировала тротуар, вооружившись рекламными листовками, бомжи лежали перед скамейкой и просили у прохожих денег. Лечь рядом, что ли…
Я дождался переполненной «восьмёрки» и протиснулся внутрь. Здесь царила давка. Пахло канализацией. Водитель-грузин нагнулся к педалям, достал помятую бутылку с минералкой, отпил немного, прополоскал горло и сплюнул в окно. Пассажиры гневно на него смотрели.
Водитель неожиданно поехал. Пассажиры завалились друг на друга. Кто-то закричал, в глубине махины заплакал ребёнок.
Я держался за алюминиевый турникет, стоя на ступеньках, и смотрел на дорогу. Водитель ехал, вихляя хвостом, расталкивал легковые автомобили в разные стороны и устраивался то в первый ряд, то во второй.
Люди всё время падали друг на друга. Дамочки вскрикивали, мужчины хрипели. На следующей остановке вошла молодая парочка с испуганными лицами. Мне пришлось подняться на три ступеньки. Автобус тронулся, и я едва удержался обеими руками, чтобы не упасть на водителя. Люди опять завалились, но нашли в себе силы выпрямиться. Успокоились.
Ненадолго.
Через три остановки почувствовался приток пассажиров, те, кто постарше и посильнее стали толкаться и сопеть, борясь за каждый кусочек пространства. Никому не хотелось дышать подмышкой соседа.
Вскоре объявили нужную остановку. Я выпрыгнул на очищенную от слякоти брусчатку. Под навесом пряталось семь-восемь человек, которые выглядели такими несчастными, словно их приговорили к расстрелу. Вокруг располагались жилые дома. Они прижимались друг к другу плотно, как сигареты в пачке. Сигареты… стыдно, наверное, мечтать о такой мелочи, но я не мог отделаться от мысли, что у меня не осталась сигарет. Если в твоём кармане есть пачка, то ты не задумываешься о своей зависимости. Думаешь, что бросить курить - ничего не стоит. Но когда заканчиваются деньги или надолго уезжаешь на природу, во рту, в лёгких, в голове происходит странное брожение, тебе становится то ли больно, то ли досадно от того, что ты не сделал важную вещь. С каждой секундой чувство неуютности усиливается, появляется нервный тик. Ты начинаешь шататься из стороны в сторону, как пьяный медведь, отсутствие сигарет в пачке сводит с ума, пока ты не заходишь в магазин и не выкладываешь на прилавок пятьдесят рублей с безумным криком: «СИГАРЕТ!».
Я прошёлся вдоль остановки. За её розоватым куполом выросла гряда сетчатого забора с открытыми воротами, от которых на небольшой холм поднималась изгибистая дорога. Она вела к приземистому трёхэтажному зданию со следами мазута на стенах. На вывеске было написано: «Школа номер одиннадцать». Я зашагал увереннее. Слева от здания заметил разноцветные изваяния турников, шведских лестниц, детских горок. Из тумана ненадолго вынырнули футбольные ворота, а затем снова исчезли. На площадке гуляли дети в пёстрых одеждах. Директор ввёл единую форму несколько лет назад, но все, и дети, и родители единодушно отказались следовать новому правилу.
Шестеро пацанов с тупыми лицами окружили двоих товарищей, толкающих друг друга в плечи. Дети помладше играли в догонялки. Мальчик с сопливой внешностью и девочка с румяными щеками ходили вокруг карусели и глуповато улыбались, разговаривая друг с другом.
Я поднялся на крыльцо с ржавыми перилами, потянул на себя ручку массивной двери и вошёл внутрь. Передо мной предстал длинный и широкий коридор с многочисленными ответвлениями, уводящими то влево, то вправо. Пока я шёл к посту охраны, являвшему собой парту, выставленную у доски с расписанием, то видел облупленные двери спортзала и бесконечную вереницу гардеробных, на каждой из которых был написан свой класс.
Дети бегали друг за другом, играли в карты, сидя на широких подоконниках. Кто-то переписывал в дневник расписание, кто-то уходил в глубь школы. Охранник сидел на детском стульчике, облокотившись о парту. У него было трупное лицо и пустые глаза. Казалось, что он не дышал. Он заметил менял ещё на входе и провожал тяжёлым, как паровоз, взглядом. Я ощущал на своих плечах целый состав вагонов, пока не подошёл к нему.
- Здравствуйте, - сказал он сиплым голосом.
- Здравствуйте.
- Вы к кому?
- К директору.
- По какому вопросу?
- По всеобъемлющему вопросу.
Если сидеть у окна и тупо смотреть на великолепие природы, то судьба проходит мимо. А если охранять школы? Или работать в офисе? Или писать книги? Если наполнить жизнь циклом механических действий и необходимых ритуалов, вроде новогодней пьянки, первомайского шествия, летнего отдыха, осенней меланхолии, дня конституции, выливающегося в новогоднюю пьянку и затем в майское шествие? Можно ли будет понять жизнь за сорок-пятьдесят лет? Я всегда ненавидел философов, по моему мнению, они не решают важные вопросы, а только развозят дерьмо по тарелке мира, но в последнее время мне всё сильнее кажется, что одни люди созданы, чтобы обеспечивать существование других. Одни люди двигают планету, другие её населяют. Что если у того, кто ежедневно ходит на работу, вечерами гуляет во дворе, летом выращивает герань в саду, а потом умирает от глаукомы, вообще нет никакой судьбы?
Охранник кидал на мои плечи всё больше тонн, разглядывая меня. Я поспешил отойти от него. Я не знал, где находится кабинет директора. Дня три назад позвонил в приёмную и поинтересовался, можно ли у них поработать. Если вы хотите устроиться в школу - вам всего лишь нужно позвонить по телефону.
Я взглядом выискал в толпе идущих женщину с зачёсанными седыми волосами. В руке она держала классный журнал. На тыльной стороне ладони выступали венки, обтянутые потрескавшейся кожей.
- Извините меня… - начал я. Женщина остановилась, прищурившись. - Вы не подскажете, где здесь кабинет директора?
- Я вам не справочная, - сказала она резко. - Эти выродки, - она обвела каждого взглядом, охватывая всех: от безобидных девочек с приятными мордашками, до отъявленных хулиганов, толкающих друг друга перед дверью туалета. В эту компанию каким-то образом затесались охранник и двое преподавателей, - гробят наше здоровье, потому что вы, гребаные родители, ни хрена ими не занимаетесь. Работа у вас, да? Если бы вы не работали, всё было бы нормально. Как я могу учить ребёнка, если он жуёт, играется в телефон весь урок и к тому же полный дегенерат, насыпавший мне на стул мела, а? У них нет никаких манер, такое ощущение, что они сидели в бочке шесть лет, а потом пришли в школу… и мучают нас, и мучают… - Женщина угрожающе помахала кулаком свободной руки, а затем подступилась ко мне так близко, что я смог увидеть всю безграничную ненависть в её глазах. - Зачем вы пришли? Кто ваш ребёнок? Саша Фролов? Этого выродка я готова придушить собственными руками…
- Вы меня не так поняли, - сказал я. - Я новый преподаватель…
На лице женщины отобразился ужас. Она выронила журнал и поднесла руку ко рту, небрежно измазанному помадой.
- Эти выродки выпьют из вас душу, помяните моё слово… вы такой красивый… вы уйдёте отсюда безжизненным стариком, если вообще уйдёте. Они убьют вас…
- Мне бы к директору попасть… - Если все учительницы моей школы были бы хоть немножко похожи на эту, я бы вряд ли посещал уроки. Думая об этом, я не удержался и брезгливо поморщился. Женщина, вероятно, подумала, что я демонстрирую своё отношение к детям, и расплылась в улыбке. Ровные зубы были измазаны помадой, как кровью.
- Теперь, я вижу, вы начинаете понимать… ох, бедняжка… сдалась вам эта школа, попытали бы счастья в университете… зачем вам школа… так… директор, директор… я вас провожу… меня зовут Галина Федотовна… если что-то понадобится, я вся в вашем распоряжении…
Она, вероятно, думала, что это как-то меня прельстит, но я даже не улыбнулся. Галина Федотовна нагнулась и подняла журнал. Собачка на молнии её макси-юбки расстегнулась, и я увидел порванные колготки черничного цвета. Галина Федотовна выпрямилась и засеменила к лестничной клетке. Я проследовал за ней. Её задница вся была измазана мелом. Дети, проходившие перед ней, учтиво кивали и здоровались. Как только они оказывались за её спиной, начинали смеяться, показывать пальцами на юбку и говорить друг другу: «смотрите на эту тупицу…»
Кабинет директора был похож на чемодан. Узкое и тесное помещение тускло освещалось светильниками, стоявшими на столе, тумбочке и подоконнике. Окна занавесили чёрными, как смерть, балахонами. За высоким столом сидел толстенький человечек с лысиной на затылке и перебирал колбасными ручками какие-то бумаги. Его нос, глаза и рот словно нарисовали чёрным фломастером - такие неестественные. Я вошёл в кабинет вежливо постучавшись. Но, увидев директора, решил, что могу сесть без спроса. Я скрестил пальцы на столешнице и закрыл глаза. Вскоре прозвенел звонок. Дети перестали шуметь, слышался только равномерный топот по лестницам. Хлопали дверьми. Когда воцарилась тишина, директор посмотрел на меня своими нарисованными глазками. Он был похож на чучело, каким дачники отпугивают ворон.
- Кто вы?
- Кирилл Патлатов. - Я поморщился. Здесь воняло затхлостью.
Директор фыркнул.
- А я Николай Христофорович. Я же не вламываюсь в ваш кабинет без спросу?
- Потому что у меня нет кабинета.
- Тем не менее… кто вы? И зачем пришли? Говорите немедленно!
- Я ваш новый учитель.
- А… - вздохнул директор с сожалением. Он уже хотел выместить на мне весь скопленный гнев. - Резюме?
- Сегодня я сделал фотографию, а текст принесу завтра. - Я выложил фотографии на стол. Он тут же спрятал их в пузатый комод.
- Если у вас действительно такая квалификация, как вы сказали, то можно хоть сейчас награждать вас премией «преподаватель года» и производить вас в директоры. - Человечек истерически засмеялся над своей шуткой. Через минуты три он успокоился, вытер слёзы, вытекшие из нарисованных глаз, и сказал нарисованным ртом. - Ну, считайте, что собеседование пройдено. Найдите Нику Горкину. Она вам всё покажет… а теперь извините… - Директор указал жирным пальчиком на дверь и вернулся к бумагам. Я встал и вышел, ничего не говоря. Кабинет директора располагался прямо перед столовой.
Мне показалось, что этот колбасный человечек проводит за кухонным столом больше времени, чем за письменным. Я отправился искать кабинет Ники Горкиной.
Поднялся наверх, прошёл какой-то коридор, увешанный рисунками художников-любителей, и увидел ряд ровно выстроенных, как клавиши пианино, кабинетов. Тут были и учительская, и медкабинет, и комната психолога, и компьютерная аудитория, а также обычные, ничем не примечательные классы. Я встал напротив двери, табличка которой гласила: «Ника Горкина, учитель истории», - и постучался.
- Да-да?
Я открыл дверь. Ника сидела за партой и читала книгу неизвестного автора в суперобложке. Высокая девушка с угольным лицом, неровными бровями и растрёпанными, как у прачки, волосами. Она вложила открытку между страниц и убрала книжку в шуфлятку.
- Вы отец Станислава?
- У меня нет детей.
- Хм… а вы уверены, что вам нужна я?
- Конечно, уверен. На двери так написано.
- Что я вам нужна?
- Что вы Ника Горкина. - Я вошёл, прикрыл дверь и представился.
- А вот и вы! - Ника вскочила. Стул пошатнулся и упал, стукнувшись о деревянный шкафчик. Девушка подбежала, обхватила мою ладонь обеими руками и затрясла. В её глазах читалась неподдельная радость, словно она потратила десять рублей на лотерейный билет и выиграла миллион. - Наконец-то, наконец-то в этой школе появился нормальный преподаватель. Мы должны так много обсудить…
Ника потянула меня за собой. Девушка сутулилась и при ходьбе выставляла руки, как спортсменка. Она подняла стул, присела, закинула одну ногу на другую и скрестила ладони на коленке.
- Я впервые разговариваю с человеком такого уровня… - Глаза Ники блестели так, словно она держала в руках золотой слиток. - Говорят, вы настоящий гений. Да ещё и учитель литературы… знаете… меня очень беспокоит ситуация с современным образованием.
- Она сейчас всех беспокоит.
Ника сжала свою маленькую ладошку в кулак и потрясла им перед невидимым врагом.
- Нам нужны решительные меры.
- Я тоже так думаю.
- Отлично! - Ника привстала, я поднялся за ней. Она постояла в нерешительности, затем подошла ко мне, обхватила руку и вновь стала трясти. - У меня есть кое-какой план. Я сделала наброски. Хочу, чтобы вы ознакомились…
Ника полезла в шкафчик. Наверное, все хранят в шкафчике стола свои планы по изменению мира. Годы идут, шкафчик никто не выдвигает. Планы лежат и покрываются слоем пыли. Внутри поселяется паук. Он медленно, со вкусом плетёт паутину и очищает округу от мошек. Затем дом теряет владельца, власти созывают собрание и заявляют о своём намерении построить на хорошем участке больницу. Дом сравнивают с землёй, начинается подготовка к строительству коммерческой стоянки. Шкафчик чудом остаётся цел. Он тихонько лежит себе в земле и не дышит. В нём по-прежнему сидит малахольный паук, плетёт свою паутину и читает планы, до которых никому, включая автора, никакого дела нет. Все любят менять мир на бумаге.
Мне стало грустно. В детстве я тоже хотел всё преобразовать. Придумать лекарство от рака, излечить мир от ненависти, установить в разрозненных африканских монархиях демократию. Затем я повзрослел и понял, что мир нельзя изменить ни силой, ни умом, ни глупостью.
От Ники приятно пахло ландышами. Она не была красавицей и даже не нравилась мне, но как бы олицетворяла весну. Ника копалась в своих бумагах, и мне не хотелось останавливать её. Пусть она ищет эти планы несколько лет, а я буду сидеть, развалившись за партой, смотреть на неё, дышать ландышами и не думать.
В класс, шершаво шаркая сапогами, вошла Галина Федотовна. Она пропела, что Павел Георгиевич, преподающий литературу в одиннадцатых классах, заболел и урок вести некому. Ника смотрела на Галину Федотовну с отвращением. Я вообще не взглянул на неё. Просто встал и отправился за ней. Ника вытащила на стол пожелтевшие листки.
- Я подожду вас, Кирилл.
Я кивнул и повесил куртку на рога трёхногой вешалки.
Второй кабинет литературы, заставленный глобусами, обвешанный картами и портретами видных политических деятелей, находился на первом этаже, сразу за правым плечом охранника, который сидел лицом к выходу из школы. Пока я спускался по лестнице с Галиной Федотовной, она выдавала инструкции.
- Класс очень неспокойный. Там есть два бандита, настоящие ублюдки… один из них только что вернулся из детской колонии… мы держим их только потому, что правительство велит. Директор хотел их выкинуть, но депутат ничего слушать не пожелал. Этот грёбанный популист вопит на весь город, что в школе, на которую он тратит свои деньги, о которых, кстати говоря, ни мы, ни наши попечители ничего не знают, идиотов нет. Как же, нет идиотов… куда не посмотри: одни идиоты. В каком мире мы живём? Это, право, ужасно… но я оторвалась от главного. Там есть и умный мальчик. Мы ведём его на медаль с шестого класса. Но он… испытывает некоторое давление со стороны этих козлов… я приструниваю их когда могу, но кто я? Хрупкая интеллигентная женщина! - Галина Федотовна остановилась и ткнула ладонью в грудь. Выдержав паузу, покачала головой и засеменила вниз. Я ждал её у дверей. Из кабинета раздавались крики, падали стулья, летали самолётики. Сплетничали девочки, матерились пацаны за передними партами. Галина Федотовна пожелала мне удачи и заторопилась обратно к лестнице.
Я посмотрел на частично раскромсанную фанерную дверь и коснулся ручки.
- Шухер, пацаны! Георгич вернулся…
Я открыл дверь. Тридцать четыре ученика, подобно солдатам, смирно стояли за партами. Никто не улыбался. Я осмотрел кабинет в поисках подвоха, но ничего подозрительного не заметил. Простая доска коричневого цвета с аккуратно выведенным числом, обычный деревянный стол, покрытый блестящим ламинатом, ничем не выделяющийся стул. Я подошёл к месту учителя, осмотрел со всех сторон невысокий шкафчик со стеклянными дверцами, за которыми одна на другой лежали потрёпанные книжки, и взглянул на детей.
- Меня зовут Кирилл Юрьевич, - сказал я тихим спокойным голосом. Отчество вымышленное. Отца я никогда не знал, мать всегда начинала плакать, стоило мне упомянуть о нём, - я буду замещать вашего преподавателя по литературе. Вы можете сесть.
Никто не пошевелился. Аудитория не подавала никаких признаков жизни. Подумал, что когда-нибудь дети устанут стоять, и решил начать урок. Я взялся за спинку стула и исподлобья посмотрел на первые ряды. Все замерли в радостном предвкушении. Старый трюк…
Я рывком установил стул в центре класса. Подрезанная ножка осталась лежать под столом. Ученики смотрели на меня с недоумением.
- Кто это сделал? - спросил я не повышая голоса. - Хорошо… вот ты… - Я указал пальцем на высокого лысого пацана со сломанным носом и неровным рельефом лба. Увидев, что вызывают его, пацан приставил к подбородку указательный палец и спросил одними губами: «Я?» - Да ты, я не косоглазый. На тебя указываю. Иди сюда.
Он посмотрел на своего соседа, низкого типа с голубыми глазами и огромными кулаками, и остался стоять.
- Я не злодей из американского блокбастера и повторять одно и то же, пока мне не прострелят башку, не буду. - Сказал я. Кто-то засмеялся. Пацан со сломанным носом оглянулся. Все замолкли. - Слышишь? Выходи сюда.
- Зачем? - Спросил Сломанный Нос, посмотрев на меня бессмысленными глазами.
- Затем, что я так сказал. Как тебя зовут?
- Какая те разница?
В классе раздался смех. Я улыбнулся. Пацан почувствовал смелость, он расправил плечи и оскалил зубы. Он хотел съязвить, но тут увидел, как я беру стул за спинку, как бью его об доску, как щепки летят по всему классу, как одна ножка отлетает к двери, и раскрывает её силой удара. Дети молчали. Сидевшие за первыми партами инстинктивно отодвинулись.
- Значит так, - сказал я тихо, но с таким серьёзным выражением лица, что довольные улыбки сползли со всех лиц в классе. Я всё ещё держал в руках, как острый кинжал, ножку от стула. - Сейчас ты выйдешь из аудитории и больше здесь не появишься. Я выставляю тебе двойку за четверть и не допускаю к единому государственному экзамену. И последнее. Я ставлю вопрос перед директором о твоём отчислении.
- Но я же ничего не сделал бля… это не я… вы не можете так просто сказать, что это я бля… вы же не бля… - пацан захлёбывался наплывом неожиданных эмоций, пока я не подошёл к нему.
- Я даю тебе восемь секунд, чтобы ты убрался из аудитории.
- А что… что будет через… через восемь секунд? - Он изо всех сил старался казаться крутым перед своими товарищами, но я видел страх в его глазах. Так бывает с трусом, который ещё секунду назад ощущал за собой армию союзников, но теперь остался в одиночестве.
- Через восемь секунд ты окажешься на месте стула, - сказал я. - И ты верно подметил. Я не бля, а Кирилл Юрьевич.
Все засмеялись, кроме пацана со сломанным носом и его соседа. Он посмотрел на обломки стула, на палку в моих руках, угрожающе взглянул на меня, как будто ударил, и вытащил из-под парты пустой портфель. Затем он медленно, словно это могло спасти его авторитет перед однокашниками, вышел из кабинета. Напоследок он хлопнул дверью с такой силой, что верхний косяк вылетел и упал перед раковиной. Я осмотрел класс, а затем вернулся к своему столу.
- Вы можете сесть, - сказал я. Дети сели по очереди, словно по ним прошлась волна. Пацан с голубыми глазами и огромными кулаками остался на ногах. Он стоял и смотрел на меня с неподдельной ненавистью. Безбрежный хаос ярости проглотил его глаза. Дети с опаской поглядывали на него. - Вы тоже можете сесть… как вас зовут?
- Не твоё дело, - сказал он. По задним рядам прокатился осторожный шёпот. - Ты думаешь, что крутой? Здесь все учителя так думали, пока один из них не попал в больницу. Они все стараются меня не замечать, потому что…
- Потому что ты крутой?
- Потому что я здесь главный.
- А я считаю, что ты просто маленький несносный мудак. Позволь мне кое-что угадать. Твои родители - алкоголики, ты вынужден всё время проводить на улице. Эта привычка зародилась в детстве, потому что если ты возвращался домой отец бил тебя в грудь. Верно? А когда ты подбегал к матери, она отвешивала тебе подзатыльник и прикладывалась к бутылке. К бутылке прикладывался и отец, а потом они били тебя в четыре руки до потери сознания.
Я встал из-за парты, повертел в руках палкой. Пацан сжал кулаки, оба размером с яблоко. Он готов был ударить меня. Я чувствовал десятки взглядов на своих щеках. Голубоглазый начал было вылезать из-за парты, устрашающе пыхтя, но я ударил по столу палкой. Пацан остановился. Гнилая деревяшка раскололась надвое.
- Ты потерял дар речи? Хорошо. Потому что меня не интересует, что ты скажешь. Я исключаю тебя и из класса. Из школы. Через несколько месяцев школьный год кончится, и я лично выдам тебе справку, что ты прослушал одиннадцать классов и годен быть дворником. Твои друзья будут учиться в университете, или в ПТУ, или в другом учебном заведении, получат работу, станут нормальными людьми, а ты будешь подметать дворы и улицы, ползать под их ногами. Они перестанут с тобой здороваться, ты опустишься на самое дно. И знаешь почему это с тобой произойдёт? Потому что ты только кажешься сильным и грозным, на самом деле в твоём сердце сидит хрупкая овечка и блеет от страха. Ты боишься вернуться домой и получить бутылкой по голове. Жалкий тип…
Все молча смотрели на пацана. Похоже было, что он готовится поднять парту, кинуть её в меня, а затем подбежать вплотную и продолжить драку. Я готовился к этому и держал палки наготове. Дети, затаив дыхание, ждали. Им хотелось, чтобы Голубоглазый дал мне отпор, убежал бы из школы, а затем начал творить ещё более ужасные вещи. Но он только стоял, смотрел на меня и пускал слюни. Голубоглазый успел измазать все губы, пока я повторно не указал ему на дверь.
- Ублюдок… - сказал он, оскалив пожелтевшие зубы, и выбежал из кабинета. Я подошёл к освободившейся парте, вытянул ближайший стул и поставил под свой стол. Дети молча смотрели на меня. Никто не произнёс и слова. Я сел. Передо мной лежали классный журнал и облезлая «Мы» с искромсанным форзацем.
- Если здесь всё ещё остались люди, солидарные с мнением покинувших нас господ, прошу назвать своё имя и распрощаться со средним образованием, - сказал я, открывая журнал на странице, посвящённой литературе. Класс состоял из тридцати четырёх человек. Все они, судя по занятым партам, сегодня присутствовали. Я поднял уставшие глаза и взглянул отдельно на каждого школьника. Стоило мне посмотреть на кого-нибудь, как тот прятал глаза или отворачивался. - Я буду называть фамилии, а вы поднимайте руки… Алебардов.
Крохотную ладошку поднял белобрысый мальчик с маленьким крючковатым носом, похожим на кран из игрушечного домика «Барби». Мальчик пробормотал что-то вслух, но я не расслышал.
- Андрейкина.
Девочка сидела в самом конце класса, перед шкафом с хрестоматийной литературой, но, несмотря на это, я мог видеть каждую чёрточку её лица, такое оно было здоровое. Андрейкина была настолько большой, что, казалось, внутри неё сидит целых три, если не четыре, девочки.
- Аракчеева.
Аракчеева с ненавистью смотрела не меня, сидя в середине класса. Я видел только худые щёки, выкрашенные в могильный цвет губы и один глаз. Второй был прикрыт зелёной чёлкой, спадающей на лицо под скашивающимся углом…
Остаток урока я провёл рассказывая о вкладе Замятина в мировую литературу. Дети даже не делали вид, что слушают. Перед каждым лежало краткое содержание текста. У меня был друг, Вова, он тоже работал преподавателем литературы. В одном классе ему пришлось потратить сорок минут, чтобы объяснить, что Чацкий это не прилагательное от слова «чат», а персонаж пьесы. Когда прозвенел звонок, дети выбежали из аудитории. Остался только Алебардов. Он собрал свой портфель и подошёл ко мне.
- Классно вы этих… ну этих… вон тех… - сказал он скрипучим, как старая кровать, голосом и указал на парту, где недавно сидели Сломанный Нос и Большой Кулак. - Один из них был в колонии… как они приняли его обратно? Это ужасно…
Я посмотрел на него с грустной улыбкой. Такой маленький и уже мудак.
- И, кстати… я читал и «Мы», и все остальные книги по программе… Замятин вообще круто пишет, он мой любимый писатель… я ещё Пушкина люблю и Лермонтова… а от Гоголя и Чехова вообще без ума… есть ещё Горький, он был гением… жду не дождусь следующей лекции… вы именно тот преподаватель, который нам нужен… вы… вы просто…
В дверях показалась Галина Федотовна. Она прокашлялась, прервав Алебардова, и посмотрела на него умилённым взглядом. Мальчик кивнул мне, взял классный журнал и отправился на выход. Галина Федотовна похлопала его по плечу, и закрыла за ним дверь.
- Гордость нашей школы, победитель всех городских олимпиад, будущий золотой медалист. Есть проблемы с физ-рой, конечно… но мы этот вопрос уладим на внутреннем совещании, - произнесла она с таким чувством и выражением, словно вещала перед целой толпой. - Как вам класс?
- Замечательный, - сказал я.
- Всё шутите… как эти ублюдки? Несильно вас доставали? Если вы откажетесь от них, я пойму… знаете… наш учитель литературы, Павел Георгиевич, не болен. Я видела его сегодня утром и выглядел он бодрячком. Как и всегда, в общем… занимается спортом, дайвинг, шмайвинг… в общем, что-то в этом духе. Но на свои уроки он не приходит уже третью неделю… я слышала, что Гоша… этот урод, который сидел в колонии… угрожал ему… - И тут Галина Федотовна заметила щепки на полу, ножки от стульев и упавший рядом с раковиной косяк от двери. - Что здесь произошло? - спросила она дрогнувшим голосом. - Боже мой! Вы не ранены? Я пойму, если вы откажетесь… пойму…
Я рассказал всё. Мне вначале казалось, что Галина Федотовна обрадуется, пожмёт мне руку и, возможно, даже поцелует в щёку, что я готов был с трудом вынести, но на лице женщины отобразился неподдельный ужас. Она схватилась за голову и выбежала из кабинета. Я подумал, что в этой школе нет ни одного вменяемого человека, а потом вспомнил о Нике. Она ведь обещала ждать меня. Я вышел из кабинета. Ключ торчал из замочной скважины. Я закрыл дверь. Коридор пустовал. Только охранник сидел на своём месте и не спускал с меня тяжелого вагонистого взгляда. Подошёл к нему и положил ключ на парту. Хотел уже подняться на третий этаж и найти кабинет Ники, как вдруг увидел сбегавшую по лестнице Галину Федотовну, у которой было такое выражение лица, словно она проглотила самосвал. Женщина призывно махнула ладонью, обтянутой старческой кожей, и сказала осипшим голосом, что директор немедленно вызывает меня.
Я вошёл в кабинет Николая Христофоровича без стука и сразу же уселся за стул.
- Я не разрешал вам садиться.
- Я вас не спрашивал.
Директор осуждающе посмотрел на меня и закачал головой. На его губах виднелись масляные разводы, в складку воротника запала макаронина. Николай Христофорович дыхнул мне в нос тяжёлым запахом котлет, и я, прокашлявшись, отодвинулся от стола.
В кабинет тихонько протиснулась Галина Федотовна и прижалась к одному из шкафов. Она стояла так близко от меня, что я мог коснуться её локтем. У меня начался приступ клаустрофобии.
- Кто разрешил вам выгнать детей?
- Совесть.
- Совесть! - каркнул директор, хлопнув по столу крохотным кулачком. На меня это не произвело никакого впечатления, а вот Галина Федотовна ахнула от неожиданности и схватилась за сердце. - Покажите мне кого-нибудь, кто знает, что такое совесть, и я скажу вам, что он врёт. Ни у кого нет совести, ни у кого! Совесть это миф… На каких основаниях вы выгнали двух молодых людей с урока? Они били вас? А в прочем даже если бы били… вы знаете, кто защищает школьников этой школы? Весь депутатский корпус нашей думы! Если они играют в телефон, вы не имеете права его забирать…
- Я бы и не подумал забирать телефон у депутата.
- Это не смешно, не смешно! - нарисованные губы задрожали, как струны арфы. - Я про детей! У детей нельзя забирать телефоны… Даже если дети матерятся, вы не имеете права их попрекать… вы хоть понимаете, что будет когда депутаты узнают, что вы кого-то там выгнали с урока и пригрозили исключением из школы… Да и как вы можете угрожать кому-то моими полномочиями?! Объясните мне, что это было! Я в недоумении! Я в шаге от того, чтобы выгнать вас из коллектива…
У меня кружилась голова, глаза слипались. Светильники походили на урны с пеплом умерших и подогревали уныние. Эта работа была моим последним шансом, без неё я бы скорее всего умер от голода. Городская биржа труда не работала уже два месяца, в объявлениях предлагали места на стройках, а с директорами остальных школ у меня были слишком напряжённые отношения. Тем не менее, я не мог удержаться.
- Если кто-нибудь купит своему дерьму дневник, - начал я спокойным голосом, - это не значит, что дерьмо сможет учиться в школе. В цивилизованных странах дерьмо принято смывать в унитаз. Своими действиями я ещё раз подтвердил статус Российской Федерации, как цивилизованной страны, и ни один депутат в мире, пусть даже он станет президентом, не может спорить с этим решением. Тем более президент. Президент является гарантом конституции и должен сам следить за соблюдением всех государственных и моральных законов. Но ввиду того, что в нашей стране живёт более ста миллионов, президент не может заниматься каждым человеком в отдельности. В данном случае, пользуясь системой вертикали власти, я выполнил свой долг как гражданина Российской Федерации, навсегда исключив из класса тех, кто подрывает дисциплину и мешает детям грызть гранит науки.
- Грызть гранит науки! - Вскрикнул директор и затряс нарисованными ручками. Я многое отдал бы за ластик. - Зачем им грызть гранит науки? Они ходят сюда не грызть гранит науки, а чтобы мы все получали деньги, а они, приходя домой, смотрели в глаза своим дебильным родителям и говорили, как всё замечательно прошло и сколько нового они узнали в школе. А потом шли бы на улицу, трахались и убивали друг друга. Понятно?! Дети радуются, что нам всё равно, что из них выйдет, мы довольны, что эти идиоты сдают деньги на ремонт школы. Никто не хочет ходить на физ-ру! Чтобы мы не звонили родителям, эти утырки должны сдавать деньги на инвентарь. Зарубите себе на носу… Дети не должны грызть гранит науки в школе, пусть грызут его где-нибудь в другом месте. Ваша задача - зарабатывать деньги. И не смейте говорить про знания в муниципальных школах, никаких знаний в них нет! - макаронина выпала из воротника и скатилась по брюкам на пол. Возможно, для директора и его окружения это было в порядке вещей.
- Я пришёл сюда устанавливать диктатуру знаний, - сказал я. - И я сделаю всё, чтобы дети приходили в школу получать знания, а не сдавать деньги на ремонт.
- Эта школа: моя юрисдикция! - завопил Николай Христофорович, вскочив на кривых ногах. - Это моя школа! У вас нет никаких полномочий! Вы здесь никто! Я вас увольняю!
- Хорошо, вы меня уволили. Этим вы изменили мою судьбу. Но свою судьбу вы никогда не измените. Вы мудак, мудаком и останетесь. Работу я найду, а вот вам всю жизнь страдать…
Директор раскрыл рот, оскалив нарисованные зубки. Они казались плоскими. Он сам был плоским, сидел на плоском стуле и пытался решать объёмные вопросы, думая только о макаронах. Директору не хватало воздуха, он корчился от боли и хватался за горло. Галина Федотовна подбежала к нему и стала делать искусственное дыхание рот в рот, а затем попыталась изобразить что-то вроде массажа сердца. Николай Христофорович пришёл в себя, высвободился из её объятий и посмотрел на меня.
- Я вас ненавижу, - сказал Николай Христофорович. - Вы испортили мне всю жизнь. Я чуть не умер только что… убирайтесь из моего кабинета, убирайтесь из школы… немедленно…
- До свиданья, - сказал я.
- Я думала вы нормальный человек, - бросила Галина Федотовна напоследок. - А вы недостойны звания человека… как сильно я в вас разочаровалась… как сильно разочаровалась!
Захлопнув дверь, я вздохнул полной грудью. Уютно и тихо было в пустынных коридорах школы. Едва слышно стучала капель за окном, лучики света пробивались сквозь пластиковые окна и ласкали глаза, уставшие за десятилетия от засилья искусственного света. Я поднялся на третий этаж и вошёл в кабинет Ники. Она, нахмурившись, читала книжку. Увидев меня, девушка улыбнулась, вложила открытку между страниц и откинула её на краешек стола. Меня посетило ощущение «deja vu». Я всегда считал это хорошим знаком. Значит, тебе дают второй шанс…
- Как вам первый урок? - спросила она.
- Дети: цветы жизни, - произнёс я как можно романтичнее.
- Вы ведь в это не верите, правда? - спросила она с надеждой.
- Конечно, нет.
- В самом деле?
- Да. Дети говно.
- Вот именно…
Я хотел сказать ещё что-то, но в голову ничего не приходило, кроме наивных стихов, которые учил ещё в университете. Я не любил поэзию и боялся читать по памяти. Ника тоже молчала.
В небе громыхнуло, я подошёл поближе к окну, протиснувшись между Никой и шкафом. Она встала рядом. Дети уже давно разбежались по домам. Футбольное поле пустовало. За ним была нарисована неровная линия автострады, по которой двигались редкие кубики машин. А потом пошёл снег. Ника рассмеялась от радости. В небе громыхнуло сильнее прежнего. Это билась в агонии зима; она сопела и кряхтела, хватаясь подтаившими ручонками за глиняные ступни весны. Впивалась ледяными зубами в цветочную коленку, холодно дышала грязным ртом на медовые бёдра в надежде, что это сможет вернуть былое могущество. Весна только зевала и подкидывала дрова в тёплый камин солнца, безразлично наблюдая за гниением младшей сестры. Через несколько месяцев всё повторится, только уже весна будет хвататься за ступни лета и стонать, и умолять о пощаде, и безболезненно кусаться. Вечное представление. Мизантропическое желание Маши никогда не сбудется полностью. Человечество, флора и фауна вымрут, а времена года будут наслаждаться своей красотой и своей смертью. Жестокая игра.
Я надел куртку, перчатки, шапку и предложил поиграть в снежки. Ника восхитилась этой идеей, сказала, что не занималась этим с детства и кинулась к шкафу. Я подождал, пока она наденет лёгкий полушубок, и вместе с ней вышел на улицу. Снег аккуратной корочкой прикрывал слякоть и грязь на земле, поэтому я выставил ладони и начал ждать, пока в них окажется достаточно материала. Снег был густой и липкий, как пластилин. Я шёл слишком быстро и не заметил, как Ника отстала. Я захотел сказать ей что-то, посмотрел налево, но не увидел её, и оглянулся. Снаряд угодил прямо мне в лоб, крошки разлетелись в разные стороны. Ника завизжала от радости и стала убегать от меня, но не рассчитала скорость и, поскользнувшись, упала на припорошенный бугорок. Я наскоро слепил снежок и бросил в Нику, как раз в тот момент, когда она поднимала голову. Точное попадание.
Ника шутливо разозлилась, вспрыгнула, вся измазанная весенней грязью, и кинулась на меня. Я не успел ничего понять и упал на лопатки. Ника сделала триумфальное выражение лица, оказавшись наверху, и подняла руку к небу, как Александр Македонский. Я обхватил её талию, повалил девушку на спину и отпрыгнул в сторону. Пока она поднималась и отряхивалась, я уже бросил в неё два снежка. Ника кинулась за мной, а я стал убегать. Со стороны мы, наверное, были похожи на кредитора и злостного неплательщика. Когда мы добежали до детской площадки, усеянной шведскими стенками, турниками, горками, Ника уже собралась остановиться, чтобы перевести дыхание, но я неосторожно ступил в замёрзшую лужу и поскользнулся, больно ударившись о турник. Ника споткнулась о мои ботинки и упала сверху. Я чувствовал её частое-частое дыхание на своей шее, и мне не хотелось ничего менять, пусть время остановится, пусть. Я готов был пролежать здесь и месяц, и столетие, лишь бы только не ползать на коленях перед другими директорами, умолять о работе. Лишь бы не возвращаться к Маше… как всё это беспросветно! Одни крутят землю, другие её населяют. Одни думают, как бы дожить до обеда не умерев с голоду, другие пытаются решать общечеловеческие вопросы, сидя за столами лучших ресторанов…
Ника слезла с меня. Мы лежали на спинах, прижимаясь друг к другу, и смотрели на белоснежное небо, заволоченное бархатным туманом. Снежинки появлялись из ниоткуда, мелодично пикировали и растворялись на наших лицах. Было совсем не холодно. Всюду витала безмятежность, и казалось, что нет рядом никакой школы, что с системой образования, если она вообще существует, всё в порядке, и не хотелось думать ни над вечными вопросами, ни над чем-то другим, просто лежать под мартовским солнцем и мечтать. Я уже почти взял Нику за руку, как вдруг завибрировал телефон.
Есть люди, которые не умеют звонить вовремя. Они, словно нарочно, каждый день выбирают время, когда вы едите, смотрите интересный фильм или занимаетесь сексом. Они поступают так день за днём, и постепенно это складывается в привычку. Вскоре вы боитесь подносить вилку ко рту, нажимать кнопку на управлении или целовать чью-то грудь, потому что в любой момент вам могут позвонить.
Я не помнил есть ли у меня такие друзья, которые умеют напоминать о себе вовремя. Ника отодвинулась от меня, чтобы я смог залезть в карман. На дисплее высветился неизвестный номер. Я принял вызов.
- Кирилл Патлатов.
- Кирилл, это Георг….
- Георг, я сейчас занят…
- Нам надо встретиться.
- Позже.
- Во сколько? Это очень срочно…
- Не знаю я, не знаю…
- Давай встретимся завтра, в «Реставрации». Подходи к одиннадцати.
- Ты же знаешь, у меня нет работы…
- Я плачу, я за всё плачу!
- Ладно … - Я нехотя внёс телефонный номер в список контактов и спрятал сотовый в карман. Георг мог позвонить раньше. Или позже. Или вообще не звонить. Но он всё-таки сделал это.
- Что-то случилось? - Ника встала и отряхнулась. На её полушубке сидели комья грязи, к пышному воротничку прилип снег, робкая улыбка искривляла контуры лица, но Ника была прекрасна.
- Да ничего особенного, - я старался смотреть под ноги, чтобы не выдать своих чувств. - Один друг позвонил. Хочет, чтобы я ему помог, якобы срочное дело… а я не хочу сегодня с ним разговаривать… если честно, не хочу вообще… делать нечего… придётся идти домой… а я его знаю, он наверняка заедет домой… я буду лежать на диване, а он стучаться и говорить, что знает, я дома… через двадцать минут он меня достанет, и я открою дверь. А он попросит сигарет и уйдёт. Это происходит каждую неделю.
Ника протянула мне руку. Я принял помощь, выпрямился, сделал несколько физкультурных упражнений.
- Может, поедем ко мне? - спросила она.
Я улыбнулся. Мы зашагали к автобусной остановке. Туман развеялся над нашими головами, на арену выбежало искрящееся солнышко, но тучи сразу же напрыгнули на него, скрутили, засунули в рот кляп, на голову надели мешок и вновь прикрыли город чопорными юбками.
Ника жила на окраине города в пятиэтажном доме, окна которого выходили на железную дорогу, пропадавшую вдали между холмами и пригорками. Фасад прикрывали пальцы высоких и толстых, как мифические мамонты, осин. Почки только-только набухли и листки ещё не вылупились, но из-за голых ветвей всё равно ничего нельзя было разглядеть, кроме кирпичных фрагментов. В коридоре всегда работала батарея и когда мы с Никой пролезли в дверь, которая долго не хотела открываться, почувствовали приятное дыхание тепла. Девушка жила на третьем этаже и, как она сама говорила, из её окон открывался самый замечательный вид в округе. Я не стал спорить, хотя Маша, наверное, и возмутилась бы. Ника жила в двухкомнатной квартире, обставленной просто и безвкусно. Мы разделись в тесной прихожей. Я засунул руки в карманы и осмотрелся. Отсюда можно было лицезреть всю квартиру. Туалетная и ванная двери стояли прямо передо мной, слева глазками книжных полок на меня глядел зал, а справа, занавешенная шторой, должно быть, находилась спальня. Проход в кухню располагался слева от прихожей. Ника взяла меня под-руку, ввела внутрь и усадила за квадратный стол. На табуретке, доставшейся мне, не было седушки, её заменял детский букварь с идиотским рисунком.
Ника достала из холодильника вафли со сгущённым молоком, поставила всё это на столешницу и налила воды в электрический чайник. Вскоре он захрипел. Ника разлила воду по фарфоровым кружкам, вынула из пластиковой коробочки чайный пакетик и окрасила воду. В окно постучалась дождевая капля, за ней ещё и ещё.
Уже через минуту на улице свирепствовал штормовой ветер и шёл ливень, неистово барабаня по стёклам. Я понял, что Весна перечеркнула Зиму жирным фломастером, макнул вафлю в сгущённое молоко и отпил из кружки.
- Изумительный чай, - соврал я. Это была простая вода с жасминовым запахом.
- Да. Лучше не придумаешь.
- Ага. - Я отставил кружку и подошёл к окну. Трусливое светило уже давно скрылось за горизонтом, хотя день ещё не кончился. - На солнце никогда нельзя полагаться.
- Есть хочешь? - спросила Ника.
Вспомнил, что уже вторые сутки ничего не ел. Пока я не думал об этом, голод отдыхал где-то за тысячи километров, в сознаниях других людей. Сейчас же он вспомнил обо мне, купил билет на самолёт и уже протягивал свои отвратительные клешни к моему желудку.
- Бедненький… ты, наверное, голоден… - сказала Ника. Я поморщился, обхватив живот обеими руками, как бы пытаясь защититься от склизких клешней. - Сейчас я что-нибудь приготовлю… потерпи…
Ника открыла дверцу мерно шипящего холодильника, достала овощи, выложила их на разделочную доску и вынула из шкафчика тупой нож. Ника резала огурцы на маленькие, едва заметные кусочки. Должно быть, она выросла в бедной семье. Пытаясь обмануть свою бедность, её домочадцы делали из одного огурца четыре, но нищета помнит про каждого своего иждивенца. Миниатюрные кусочки огурцов, таявшие на языке сразу, как только кладёшь их в рот, совсем не имели вкуса и не могли насытить даже маленького ребёнка. Я сочувственно смотрел на девушку. Отец моего друга, Коли, занимался философией. Коля был очень умным, внешне напоминал меня. Выучил таблицу Менделеева за день. Он бы стал гением, наверное, если бы не умер от лейкемии в пятнадцать. Когда он заболел, отец отвёз его в лучшую российскую клинику, продал свой бизнес, нанял лучших врачей. Миллионы ничем не смогли ему помочь. Коля всегда просил конфет и мороженного, но врачи запрещали: сладкое могло помешать его выздоровлению. Когда всё было кончено, отец привёз ему целый фургон с мороженным, огромные упаковки зарубежных конфет… но Коля сказал: «Буду есть, когда выздоровею». Он умирал как раз после нового года. Сначала он просил у деда мороза игровую приставку, а потом - выздороветь.
После смерти сына отец старался чаще видеться со мной, я ведь был похож на Колю. Мы беседовали на всевозможные темы. Как-то мы заговорили о бедности, и он сказал следующее: «Чем изощрённее бежит человек от нищеты, тем быстрее она его настигает», - Я понимал это как нельзя лучше, потому что сам вырос в неблагополучной семье. Отца у меня не было, мама приходила поздно вечером, когда я уже спал, готовила на целый день и вновь убегала в университет, где подрабатывала техничкой. Я был целиком посвящён себе, редко ходил в школу и всё время проводил на улице. Играл с друзьями в футбол, лазал по стройкам и спускался в подземные переходы, ища пиратские сокровища. В шестом классе у меня было восемь троек по девяти дисциплинам. Завуч сказала, что из меня ничего не выйдет. Учителя качали головами и говорили, что в университет я ни за что не поступлю. Не верила в меня и мама, которая, похоже, вообще не знала моего имени. А потом что-то щёлкнуло в голове, я стал реже гулять. Познакомился с Колей и стал ходить к нему в гости. Отец Коли видел наше безразличие к учёбе и смог разбудить в нас дух соперничества. Мы читали наперегонки толстые книжки, играли в «города» на очки, победитель при этом получал десять рублей…
Перед глазами встало тупое лицо Гоши и мне стало плохо. Я не считал, что во всём были виноваты его родители, или он сам. Корень проблемы скрывался в учителях, которые не смогли пробудить в нём интерес к знаниям.
В одних и тех же кабинетах год за годом преподаватели шепчут себе под нос лекции, словно мантры, которые восходят в магический словесный культ, а вместе с ним обретают полную бессмысленность и неприменимость…
Нарисованный человечек - директор одиннадцатой школы, завуч, в вымазанной мелом юбке, охранник с паровозовым взглядом... Они взялись за руки вместе со всеми своими учениками и стали водить хоровод вокруг меня, липкие лапы голода стиснули желудок изо всех сил, в глазах потемнело…
Я лежал на кафельном полу ванной. Ника провела по лицу мокрой марлей, макнула её в розовый тазик с тёплой водой, выжала и положила компресс на мой лоб. Я не мог шевелить ни руками, ни ногами, но понимал, что это скоро пройдёт. Я улыбался.
- Тебе плохо? - спросила Ника.
- Мне замечательно, - сказал я.
- Ну да… замечательно… опять врёшь, как про чай…
- Нет, на этот раз нет, - Я пошевелил пальцами, сдвинул ладонь правой руки с места. - Это был не обморок.
- Ну да, рассказывай.
- Серьёзно. Я просто решил поспать.
- Это ненормально, - Ника покачала головой и повторила озабоченным голосом. - Это не нормально.
Она провела компрессом по лбу и подставила его к моим глазам. На марле были пятна крови.
- Видишь? - спросила она.
- Вижу, - я улыбнулся.
Ника подняла глаза к небу. Или к лампочке. Взгляд блуждал по неровному гравию извёстки, пока девушка не подпрыгнула и не прихлопнула здоровую муху. На потолке остался кровавый след.
Я встал, обхватив Никину ладонь. Голова кружилась так, словно я весь день вертелся на раскочегаренной карусели. Я прижался к стене, дал себе несильную пощёчину. Стало немного лучше. Я сделал шаг к кухне, ноги подкосились. Успел обхватить косяк. Устоял. Ника поддержала меня за локоть. Так, шагая тихо и размеренно, мы преодолели коридор. Ника усадила меня на свою табуретку, а сама примостилась на букваре.
- Я, наверное, пойду домой…
Ника подошла к окну, долго смотрела на толстую осину, по щёкам которой текли голубые слёзы, а потом повернулась ко мне.
- Осины, осины… - засмеялась Ника. - А домой ты вряд ли пойдёшь… ты расшиб голову до крови…
Ника указала пальцем на ламинированный пол, туда, где заканчивалась кухня и возвышался своей пустотой коридор. Повсюду была вязкая свекольная жидкость. Дом построили под небольшим креном, и капли постепенно стекали к залу. Ника не обращала на кровь никакого внимания, словно та была паласом, купленным ещё в прошлом столетии. Я коснулся затылка. Пальцы увлажнились. Кто-то накинул на голову одеяло, руки обмякли, а утлая голова упала на плечо.
Я очнулся в мокрой от пота постели. Пахло морской капустой и тухлятиной. Всюду витал смог. Ника сидела посреди зала на букваре. Перед ней на коленях стоял мужчина с седыми волосами и безумным лицом. Она водила по его шее своими длинными ногтями и скалила зубы. Мне показалось, что резцы девушки стали острее и длиннее. Ника наклонилась к шее мужчины и припала зубами к пульсирующей венке. Он шептал: «быстрее, быстрее, радость моя… быстрее…», - свет фар от проезжавших машин целовался с осиновыми ветками, и уродливый танец теней отображался на потолке. Я чувствовал, как сердце поднялось к горлу и преградило путь воздуху. Я поднялся на ноги и заторопился к выходу. Руки были в вязкой слякоти. Хотелось кричать, но я не мог привлекать к себе внимание. Ника присосалась к шее мужчины. На пыльный коврик капала кровь. Повсюду были туман, кровь и сердце билось, как бешеное так, что было больно смотреть, дышать, идти...
Я нашёл свою куртку в ветхом шкафу, заглянул в бумажник, господи, как это глупо, оделся, натянул туфли, которые вдруг стали мне слишком велики, и увидел огромное пятно крови, расползшееся по всему коридору. Мужчина немощно стонал в зале, Ника приговаривала что-то на неизвестном мне языке. Я водил рукой по двери, в поисках замка, и не мог найти его. Я точно помнил, что механизм должен находиться где-то справа, но там ничего не было, только гладь, гладь, гладь! Я прищурился, глядя на дверь. Где этот хренов замок? Зажёгся свет. Я увидел вставленный в дверь ключ и повернул его. Уже почти обхватил дверную ручку и собрался выбежать наружу, как вдруг почувствовал на своём плече острые коготки. Ника шепнула в ухо:
- Куда ты, Кирилл? Я тебе больше не нравлюсь?
- Не нравишься, - сказал я, развернувшись. Никины глаза горели нездоровым пламенем, грудь её не вздымалась, потому что девушка не дышала, кожа была бледная-бледная, а на месте резцов торчали окровавленные клыки. Я подумал, что уже мёртв.
- Что, - спросила она, засмеявшись. - Не подхожу по размеру зубов?
- Почему… - Я нащупал правой рукой ключ и бесшумно вытащил его. - Просто я вдруг понял кто ты.
- И кто я? - зашипела Ника. Зубы приближались к моей шее, кровь с них капнула на туфлю.
- Ты дочь Галины Федотовны! - вскрикнул я и оттолкнул Нику. Девушка взревела и отлетела к стенке. Я выбежал за дверь, захлопнул её и вставил ключ в замочную скважину. Ника ударилась о дверь всем телом. Я сдержал натиск и повернул ключ. Ника кричала и неистово барабанила в мёртвое железо, но мне уже ничего не угрожало. Я старался дышать медленно, чтобы сердцебиение пришло в норму.
Когда окончательно успокоился, вышел из подъезда. Дождь закончился. Порывы ветра сдули пыль с ветхой луны, и она осветила город, бесконечные холмы и пики далёких гранитных гор. Пахло ландышами и серой. Повсюду были лужи, лужи, слякоть и снова лужи. Озноб пробирал до костей. Я заметил в середине двора пустую беседку с дырявой крышей и зашёл внутрь. Здесь было намного теплее, чем в подъезде с исправно работающей батареей. Я сел, опёрся спиной о поручни скамейки и закрыл глаза. Отдохнув, я позвонил в службу такси и стал дожидаться машины. Звёзды ненадолго выныривали из-за низких облаков, а потом снова пропадали в матово-белобрысой ткани. Японка с промозглой шапочкой на крыше ворвалась в тёмную зыбь двора, осветив его фарами, и остановилась напротив беседки. Я уселся на переднее сидение и сказал адрес. Через двадцать минут я открыл дверь квартиры, тихонько разделся, и лёг в постель. Я не стал бросать робкий взгляд на кухню. Опять извиняться? За что? Я укрылся одеялом.
Холодильник пустовал, в портмоне осталось восемьсот рублей, а желудок урчал так презрительно, словно это я был бессмысленным контейнером для отходов, а не он. В конце концов я закрыл глаза и перестал думать. Ей Богу, от мыслей один лишь только вред.
Ночь высосала из комнаты весь воздух. Во рту было как в пустыне – ни капли воды, только зной и жара. Касаясь нёба, язык обжигался и отпрыгивал. Я проснулся с заложенным носом. Было душно, невыносимо душно. Взглянул на балкон. Закрыто…
За окнами расцветало утро. Нежные бутоны света расползались вдоль неясной линии прибоя. Я достал из-под письменного стола бутылку с водой, которую держал там на всякий случай, сделал несколько глотков. Пустыню оросило ливнем. Палящее солнце охладилось, скатилось по языку к горлу, и я проглотил его.
Лёг на кровать и закапал «Нафтизин». Пару раз шмыгнул носом и снова задышал. Я потянулся. В спине хрустнуло. Сколько я не делал зарядки? Бесконечная цепь обещаний, за которыми прячутся лишь обещания... чистое раскаяние в самообмане и снова самообман. Что ж, заниматься собой никогда не поздно. Я сделал несколько упражнений на пресс.
Завтра займусь зарядкой. Серьёзно. Как минимум пятьдесят отжиманий. И это только начало… Проснусь и сразу начну отжиматься. Сегодня нет настроения. И вообще, мне нужно найти работу. Иначе я потеряю квартиру. А вместе с ней и свою жизнь. Зачем делать зарядку, если нет жизни?
Маша, должно быть, смотрела сейчас на зоревающее небо в одиночестве. Я отправился на кухню и бросил ей по привычке:
- Привет, Маша.
Я поставил чайник, глядя себе под ноги дождался пока он закипит, сделал кофе и уселся за стол. Маши не было в комнате. Что значит не было?
Она не могла выйти из дома самостоятельно. Во-первых, единственная копия ключей хранилась у меня, а, во-вторых, она страдала от агорафобии – боязни открытых пространств. Каждая вылазка наружу могла попросту убить её… неужели она…
Я отставил кружку с кофе и бросился в Машину комнату, стараясь думать о чём-нибудь хорошем. Но что хорошего произошло со мной за последний месяц? За последний год? За десять лет, что?
Машину кровать кто-то застелил. Маша никогда не наводила порядок самостоятельно, а я ленился… Книги на полках были аккуратно расставлены, пыль протёрта. Одинокий, горел ночник. Я выключил его. Как только щёлкнула кнопка, треснуло стекло на лампочке. Из абажура торчала, оранжевая, нить накала…
Я вернулся на кухню и допил свой кофе. День начался отвратительно. Как, впрочем, и всегда. Куда она могла уйти? И когда? Была ли она здесь вчера вечером? Наверное, нет. Кто-то закупорил окна в квартире, а Маша этого не терпела. Она всегда распахивала их, чтобы дышать морем. Вставала посреди ночи и раскрывала окна, глядела на безразличную луну, дышала морем… Господи, как она любила море!
Опять. Опять никаких доказательств её существования, только её любовь к морю, но разве любовь может что-то доказать? Она и о себе позаботиться-то не может… Неужели Маши и вправду не существует?
Архитектура нашего города это нечто поразительное. Ни одного торжественного здания, крохотные магазины напоминают склепы, а неясные изваяния супермаркетов навевают тоску. С памятниками и постаментами всё ещё хуже. Местоположение гранитной фигурки Мандельштама меняли три раза, потому что юноши, видимо, не очень экзальтированные его поэзией, вытирали о подбородок поэта жирные руки…
Городской цирк вообще был сделан из монохромно-серой глыбы. В его однородной структуре главный архитектор не предусмотрел никаких окон. Издалека здание казалось маленьким камушком, могущим вместиться на ладони, вблизи – превращалось в бессмысленный булыжник. Единственным нормальным зданием была «Реставрация».
«Реставрация» открылась четыре года назад. Ресторан занимал огромную площадь, весь первый этаж жилого дома. На стенах висели портреты импрессионистов, произведения известных фотографов. С потолка свисали копии редких пластинок, пол был вычищен до блеска, а столы прикрывала бархатная ткань бордового цвета. Ни одного пятнышка. Посередине, прямо перед кухней, находилась низенькая сцена, где иногда выступали джаз-бэнды из США или Южной Кореи. Звучит смешно, но корейцы, по-моему, играют гораздо красивее. И не так фальшиво поют…
Кроме того, в «Реставрации» читали свои стихотворения члены авангардного литобъединения «Сливовый Полдень», в которое входил Георг. Георг писал декадентские стихи. Он был счастлив только когда брался за ручку. Вдохновение захватывало его воображение исключительно после банки пива. Поэтому Георг пил, как герои Хемингуэя - даже во сне. Глухое опьянение постепенно стало его второй реальностью. Он стал забывать слова, события, людей. В минуты просветления он садился за стол и выдавливал из себя рифмованную ерунду, тут же о ней забывал и отправлялся в казино.
Вскоре Георг перестал ходить в «Реставрацию». Он больше не читал свои творения в перерывах между игрой прославленных джазистов. Георг вообще перестал писать. Поэзия была для него не целью, а средством забытья. Приоритеты изменились. В конце концов, над стихами нужно было думать, а за пивом - бегать…
Когда я вошёл в «Реставрацию», дорогу мне преградил улыбающийся парень. Выставив перед собой руку с перекинутым полотенцем, спросил, не заказывал ли я столик. Я отмахнулся. Швейцар отступил. Я занял ближайший к выходу столик и подумал, что это превращается в привычку. Хорошая она или плохая? К чёрту.
Подошёл официант с кривыми зубами. Изо рта у него пахло нестиранными носками. Он нагнулся как можно ближе ко мне и спросил прогнившим голосом, чего я хочу. Я бессознательно прикрыл нос ладонью и процедил сквозь зубы: «Яичницу с беконом»… Он многозначительно кивнул и ушёл. Как далеко не зайдёт прогресс, какими великими не станут люди, среди них всегда будут те, у кого несёт изо рта дерьмом…
Когда принесли яичницу, желудок сжался в кулак. Словно гигантский бур, он пытался просверлить дыру и выпрыгнуть наружу. Я схватился за живот. Жуткое чувство…
Когда официант скрылся за дверью кухни, я пришёл в себя. Вилка взлетела в воздух, я открыл рот. Вот и не осталось яичницы, пропал бекон с тарелки. Я жадно и со вкусом жевал. Чем дольше я этим занимался, тем грустнее мне становилось. Кто бы что ни говорил, все мы живём, чтобы есть.
Через минуту принесли кофе. Он показался лучше «сказочной бурды» только тем, что вообще не имел вкуса…
Вошёл Георг. На локтях его неглаженной рубашки виднелись заплатки, резко контрастировавшие с оригинальной тканью. Губы изогнуты в фальшивой улыбке, а вольеры некогда весёлых глаз потускнели от невыносимой усталости. Швейцар подошёл к нему и хотел задать стандартный вопрос, но Георг грозно на него посмотрел и, быстро шагая, подошёл к моему столику. Он обхватил спинку стула раскрасневшимися мускулистыми руками. Огромная Фигура Георга заслонила собой двери, швейцара, картины импрессионистов. Я сглотнул.
- Ты веришь в Бога? - спросил он, не пожимая руки.
Я отставил пустую тарелку, стакан и пригласил Георга сесть. Он кивнул и выполнил просьбу.
- Веришь или нет? - спросил он. От него несло перегаром, как от того повара, в измазанном колпаке. Но по крайней мере, Георг держал себя в форме.
- Ну так, - ответил я.
- Что значит, ну так?
- Раньше верил. Сейчас стыдно.
- Стыдно верить?
- Ну.
- А раньше верил?
Улыбка выцвела на его замшело-испитом лице, глаза по-прежнему выражали усталость. Такие люди вызывают жалость. Вы встречаете их на улице и, ничего о них не зная, готовы погладить их по голове и дать взаймы, даже не заикаясь о возврате денег. Как ни странно, эти робкие овечки в большинстве своём оказываются успешными мерзавцами…
- Верил.
- А в Дарью Донцову веришь? - Георг яростно теребил краешек скатерти и озирался по сторонам. Официант подходить не решался. Однажды, это было месяцев шесть назад, он подошёл к Георгу и спросил, не желает ли господин выпить. Георг поднялся, снял фланелевый пиджак, повесил его на спинку стула, размял пальцы, хрустнул шеей, затем, ни слова не говоря, выхватил из рук официанта поднос и огрел недоумевающего подростка по голове.
- Ты пошутил? - спросил я.
Георг решительно затряс головой, отпустил скатерть, схватил перечницу и завертел ей.
- Я тут думаю над следующим феноменом… не раскроешь ли ты для меня его хитросплетения? Почему фамилия Дарьи Донцовой пишется с большой буквы, а Бог: с маленькой? Где справедливость? В этом грёбанном мире, когда вокруг одни зажравшиеся гомики и беспонтовые неврастеники, только я один и пишу правильно, с большой буквы. Это какой-то ****ец. Я вчера читал Джойса, этот… «портрет писателя в детстве», вот… книга про самого Джойса, про его учёбу в протестантских колледжах, про стенания юного прозаика. Он любил Бога, как родную мать. И, ты прикинь, хренопаны, которые эту книжку издали, написали везде «Бог» с маленькой буквы. У меня нет слов…
Георг отставил перечницу и подозвал официанта. Тот осторожно подошёл.
- Что вы хотели? - спросил он, на всякий случай защитившись корочкой меню.
- Я ничего не буду, - сказал Георг. - Вообще ничего. Не подходи сюда. И не смотри на меня, ты меня нервируешь. Скройся вообще, понял?
- Но…
- Ты чё, не понял?
- Извините…
Официант пятился с опаской. Чем дальше он отходил, тем шире улыбался. Видимо, его день удался.
- И что ты об этом думаешь? - спросил Георг, уставившись на меня своими болезненными глазами.
Отвечать не хотелось, но отвёртываться от разговора было бесполезно. Георг принадлежал к тому типу людей, которые черпают силу из собственной усталости. Чем хуже он выглядел, тем энергичнее себя чувствовал.
- Это мировой баланс, - сказал я после недолгих раздумий.
- Чё?
- Те, кто читают Дарью Донцову, пишут её имя с больших букв. Может быть, они пишут с больших букв только её. Я вообще не пишу. Ни про Бога, ни про Донцову. А ты… ты можешь написать про Бога только с большой буквы. В этом и состоит мировой баланс. Нормальных людей, идиотов и тех, кому всё равно всегда было поровну.
Георг закрыл глаза, задумавшись. Я не мешал ему, но посматривал на часы каждую минуту. Мне нужно было найти работу… и не просто работу, а такую, где бы мне выдали солидный аванс. Потому что утром мне позвонил Владимир Викторович, человек, который сдавал нам с Машей квартиру, и прокричал в динамик, что я должен заплатить к четвергу, иначе он нас выселит. Четверг наступал завтра…
Георг открыл глаза. В них больше не было усталости. Он пожал мне руку.
- Ты гений, мужик… истовый гений…
Сказав это, Георг поднялся и ушёл, оттолкнув швейцара плечом. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дверью. Пожалуй, дам дельный совет: никогда не дружите с мудаками…
За спиной послышались робкие шаги официанта. Он спросил, сохраняя почтительную дистанцию.
- Георг Алексеевич ушёл?
Я кивнул.
- А он не вернётся? - осторожно проговорил официант.
Я отрицательно качнул головой.
- Тогда с вас триста рублей.
Я посмотрел на его змеиную физиономию, в застенчиво-хищнические глаза, выложил на стол нужную сумму и вышел из «Реставрации». Меня стошнило прямо на ступени. Когда я вытер рот влажной салфеткой, телефон мягко пискнул. Я достал сотовый и принял смску.
«Киря! Я в первой кленической больнице! Миня хтят убить! Спаси…». Надо ли говорить, кто написал это сообщение?
Когда я добрался до остановки, дышалось с трудом. Заложило нос. В горле першило. Я увидел низенькое здание тридцать второй аптеки и зашагал к ней. В крохотном окошечке читала книгу лысая женщина-фармацевт. Я постучался. Она взглянула на меня так, словно спустила курок. Я попросил «Граммидин». Голос скрежетал в горле, как горсть гаек в медной воронке. Говорить не хотелось…
Фармацевт отложила книжку и полезла под прилавок. Она предупредила меня, что это очень слабодействующий препарат и назвала цену. Передо мной встал серьёзный выбор. Пять пачек сигарет с булкой хлеба на ужин или «Граммидин». Через несколько минут я уже садился в автобус. Лучшее лекарство - безразличие к собственному я. Лучше думать о погоде. Погода замечательная…
Первая клиническая больница нашего города располагалась на вздувшемся пустыре. Её окна выходили на деревоперерабатывающий завод. В лабиринтах этого сухого здания ежедневно трудилось три тысячи человек. Градообразующее предприятие…
Десять лет назад муниципалитет продал акции добропорядочному бизнесмену Вологдину, который, подобно Форду, старался улучшить существование своих подопечных. Резервировал места в детских садах, создавал специальные классы при лучших школах для детей работников, повышал зарплаты… Когда Вологдин умер, контрольный пакет купил москвич, некий Василий Петров, это произошло год назад. Никто не знал о Петрове ничего, кроме имени и фамилии. На сайте завода вывесили его резюме, в котором написали: «Василий Петров закончил МГУ», «Василий Петров проживал в Лондоне до декабря 1991 года, где окончил Вестминстерский университет», «Василий Петров помогал президенту в государственных делах». Местные журналисты провели расследование и доказали, что всё это наглая ложь. С тех пор они не могут найти себе работу. А Иван Беленький, бывший редактор газеты «Свиная туша», толстяк с пышными баками, который всегда писал на острые темы и не обращал внимания на угрозы, пропал без вести. Власти города требовали показать Василия Петрова народу, но все их прошения, подхваченные бюрократическим течением, пропадали в сонме правительственных кабинетов.
Целый год людям не платили зарплату. Станки встали. Продавцы маленьких магазинчиков поначалу помогали работникам и отпускали товары в долг, но частные предприниматели запретили делать и это, так как никто не верил в восстановление деревоперерабатывающего завода. Личность Василия Петрова официально была признана мифом, стоимость акций упала до нуля, и совет директоров перестал финансировать производство. Предприятие признали банкротом.
Персонал каждый день митинговал под стенами строения. Самые отчаявшиеся устраивали голодовку. Тех, кто падал в обморок, несли в соседнее здание. Восстановившись, они возвращались на завод…
Городская власть игнорировала забастовки. Журналистам запретили писать, напомнив о странном исчезновении Ивана Беленького. Меж тем рабочие продолжали ходить к заводу. Со временем лозунги становились всё более крамольными. Разъярённые люди больше не хотели свержения Василия Петрова, они призывали отправить в отставку правительство…
Благодаря вскипавшей ярости этих людей, пациенты клинической больницы скрашивали своё существование. Что может быть приятнее для больного, чем чужое горе?
Вдыхая приторный аромат берёзовых почек, набухающих наперекор дождю, снегу, ветру, войнам, я прошёл охраняемый шлагбаум и очутился перед извилистой тропой, упиравшейся прямо в ступени главного корпуса. Отсюда открывался лучший вид на картонную коробку больницы и ржавеющий за ней ангар деревоперерабатывающего завода. Я достал последнюю салфетку, выкинул упаковку на лужайку и шумно высморкался. Двое прохожих с мраморными лицами отшатнулись от меня. Мужчина сказал: «чахоточный…», а женщина, приставив руку ко рту, икнула. От них несло дешёвым вином…
Я выбросил салфетку и взглянул вверх. Небесный художник замазал и облака, и солнце пастелью. Во всю ширь раскинулась золотисто-замшелая гладь. Ближе к горизонту тона становились зеленоватыми. Прекрасно пели жаворонки, перещебётывались о наболевшем воробьи. Где-то неподалёку профсоюзные деятели, возглавлявшие митинг, ругались матом…
Я толкнул больничную дверь и оказался в холле. За облезшей партой сидела косоглазая женщина в респираторе. Она то и дело поправляла табличку «Обмен десятирублёвок». Справа от неё, вдоль туннеля, вальяжно прохаживался охранник в камуфляже. Он недобро посмотрел на меня и почти сразу потерял ко мне интерес. На скамейках, глубоко печальные, сидели люди и тихо друг с другом разговаривали. Я подошёл к косоглазой женщине и, скрепя сердце, всучил ей десять рублей. Она обменяла их на две пузатые монетки…
Я подошёл к прикреплённому к стене автомату, надпись на котором гласила: «Чистые бахилы здесь», и вставил пять рублей. Повернул рычаг. Из гнезда вывалился коробок с бахилами. В этой стране врачи на всём сумеют сделать деньги. Говорят, они дают клятву Гиппократу. Если Гиппократ – языческий финансовый Бог, я нисколько в этом не сомневаюсь…
Натянув целлофан на ботинки, я прошёл мимо охранника и отправился к лифту, обозначенному в тупике коридора смутным пятном.
- Стоять… - гаркнул охранник. - Сними куртку…
- Это пиджак, - сказал я не оборачиваясь.
- Ты чё, не понял меня, ****ь? - Я не мог его видеть, но чувствовал, как он тянется к дубинке. Я стянул пиджак. В мыслях у меня было одно желание - подойти к охраннику и ударить в зубы. Я уже почти решился на это, но увидел, что симпатичная медсестра в зелёных штанах и грязной блузке улыбается мне. Я улыбнулся ей в ответ и захотел что-то сказать. Она стояла у лифта. Я подходил к ней.
Бездонно-карие глаза медсестры приковали моё воображение. Она поглощала меня взглядом, из головы ушли все мысли, я пребывал в каком-то наркотическом бреду, мир казался мне совершенным, и я готов был отдать всё, чтобы эта иллюзия держалась в силе вечно. Беда в том, что у меня ничего не было.
Девушка шептала глазами о браке, детях, трёхкомнатной квартире с кондиционером, дорогом «Chrysler» последней модификации, о загородном домике с пятью сотками, о поэзии, вот она новая жизнь, всё прекрасно, просто замечательно!
Я хотел поцеловать девушку, но не успел. Алюминиевый монстр проглотил нас обоих и растаскал по разным этажам… А я ведь почти полюбил её. Почему я не бросил взгляд на бейджик, чтобы узнать имя? Это ведь не судьба проходит мимо, а мы проходим мимо неё… она улыбается нам, смотрит своими бездонно-карими глазками, шепчет взглядом, а мы машем ей рукой, пока не завернём за угол какого-нибудь универмага...
Отделение токсикологии занимало весь восьмой этаж. Перед лифтом за невысокой стойкой сидел медбрат в бахилах и с какой-то необъяснимой грустью смотрел на ножки своей напарницы, дремавшей неподалёку. За их спинами не хватало разве что бара. Я подошёл к медбрату.
- Здравствуйте…
- Здравствуйте, - сказал медбрат по-прежнему смотря на ножки. Я облокотился о бортик и посмотрел за него. Девушка сидела в коротком халатике и нейлоновых чулках. Туфли покоились неподалёку. Красивое зрелище. Мы смотрели минут пять, пока медсестра не проснулась. Она вытянулась и открыла глаза. Медбрат посмотрел на меня, я убрал руки и кивнул ему.
- Поэзия Гёте преломляет все каноны традиционного стихосложения.
- Что правда, то правда, вчера Зенит выиграл у ЦСКА, - поддакнул медбрат.
- Опять футбол... - прошептала медсестра. Она щурилась спросонья и не могла удержать свой взгляд на нём. Медбрат старался смотреть ей в глаза, но не мог бороться с инстинктами и продолжал пялиться на ноги. - Ваня, нельзя же быть таким ограниченным…
- Я…
- На самом деле мы говорили о Гёте, - попытался я его спасти. - Просто Ваня пошутил.
- Ага… - поддакнул Ваня. - Именно. Гёте.
- Гёте… - девушка задумалась, подняла руку и, словно взвешивая слово, произнесла его ещё раз, произнесла с чувством, очень вкусно, как будто оно было шоколадкой, - Гёте… Гёте… нет, никогда не слышала.
- Фауст, - подсказал я. - Страдания юного Вертера…
- Страдания юного Вертера? - переспросила медсестра. - Я СТС не смотрю. Там одну ерунду показывают…
- Именно, - сказал Ваня. - Ерунду. СТС.
- А ты правда говорил о поэзии, Ваня? - улыбнулась медсестра. Она наклонилась к нему и приоткрыла рот. - Ты такой умный…
- Я… типо… да…
- Иди сюда…
Они поцеловались. Девушка приобняла его. Он дотронулся ладонью до её подбородка. Я решил не мешать им, и взял в руки журнал.
Виталя лежал в восемьсот пятой…
Когда я открывал дверь палаты, медбрат уже снимал с девушки халат.
Литература… робкая девчонка с толстыми ляжками, некрасивым лицом и аристократичными манерами! Надо было идти на медицинский…
В чреве комнатушки стояло пять кроватей на колёсиках. Окно не давало света. Кое-где стекло было разбито. От ржавой батареи поднимался пар…
Виталя лежал прямо у выхода. Он обхватил себя руками и трясся, как от холода. Рядом, свесив ноги, сидел сорокалетний мужик. На его лбу краснело родимое пятно размером с пятирублёвую монету. Родимое пятно походило на лазерный прицел от гигантской винтовки. Мужик смотрел на меня тусклым взглядом.
- Ты к кому? - спросил мужик.
- Не к тебе.
- Ясно.
Мужик достал из кармана пачку сигарет, вставил одну штуку в зубы, вторую спрятал за ухо. Взглянул на меня. Сволочь… как же хочется курить! Я закрыл глаза и дождался, пока он выйдет из палаты.
- Виталя, - сказал я подходя к его кровати. - Как ты?
Виталя заметил меня.
- Есть сигареты? - спросил он.
- Нет, - сказал я. - Я не курю уже третий день…
- Мудак… какой же ты мудак… - сказал он.
- Мне уйти?
- Нет, не уходи, Кирилл, Киря… Ты мой единственный друг, после того… после того как… сука… пожалуйста, посиди со мной… мне так плохо… присядь. Присядь рядом. Табуретка вон там. - Виталя указал мизинцем на табурет, стоявший под одной из кроватей. На его глаза навернулись слёзы, губы затряслись. Я поставил табурет рядом с тумбочкой и уселся. - Мне кажется, у меня здесь что-то украдут.
- Что у тебя красть? У тебя ничего нет, кроме трусов.
- У меня есть душа…
Я улыбнулся. А ведь он прав. Многие считают, что душу украсть невозможно. Но я лично знаю девушку, которая знакомится с парнями, капля за каплей выпивает из них душу, забирает кошелёк и затем исчезает…
- Как ты? - спросил я после небольшой паузы.
- Ты смеёшься? Спросил он. - Смеёшься? Они приносят гречку на обед, а от гречки воняет рыбой, я спрашиваю, вы гречку с рыбой готовили, а они спрашивают в ответ, какая рыба, гречка есть гречка и пахнет гречкой… Они на ужин принесли гречку с молоком и от неё несло рыбой, рыбой, тухлой рыбой, понимаешь? Ры-бой… но это полбеды. Ночью этот мужик, мужик, который сейчас вышел, не спит, ночью он смотрит на меня, смотрит, как убийца... А за его спиной Ваня, Ваня в ванночке. Они оба смотрят на меня, это ужасно, я хочу отсюда уехать, мне нужно уехать, пожалуйста, помоги мне уехать…
Я тяжело вздохнул. Я видел Ваню после смерти лишь однажды. Бабушка Вани жила ради него. Она вышла на пенсию, когда он родился, всегда готовила ему сама, часто гуляла вместе с ним, выбирала ему друзей, вязала одежду. Когда хулиганы забрали у Вани в школьной столовой пятнадцать рублей, бабушка пришла в школу и отлупила их. Она просила не ходить его на речку вместе с нами, а когда он настоял на своём, предлагала пойти вместе с ним, но он отмахнулся от неё… он всегда её стеснялся, этот Ваня. И когда он… когда он утонул, бабушка перестала улыбаться. Она ходила по двору с понуренной головой и разговаривала сама с собой. Через месяц, ночью, она постучалась ко мне. Мама была на работе. Я подумал, что вернулась мама, а дверь не открыла, потому что забыла ключи, подбежал к двери, но на всякий случай заглянул в глазок. Я тогда ещё не мог дотягиваться до глазка, пришлось сбегать на кухню за стулом… в глазке я увидел бабушку Вани. Я открыл. Бабушка ничего не сказала. Она отставила стул, зашла в коридор и показала мне фотографию. Ваня улыбался и обнимал её за шею, а она смеялась в голос. Они выглядели такими красивыми, словно их не фотографировали старой мыльницей, а какой-нибудь известный художник запечатлел их на бессмертном холсте… Мне захотелось дотронуться до изображения, но бабушка ударила меня по рукам и ушла. Больше я её никогда не видел… во дворе говорили, что её забрали в психушку… наши соседи, да и моя мама тоже, считали, что старушка повесилась.
Виталя смотрел на меня безумными глазами. Он шептал:
- Ваня здесь… он пришёл за мной… а мужик смотрит-смотрит на меня, я попросил не гречку, а рис, но мне сказали, что рис будет только в следующем году, у них гарнир годами чередуется, сейчас гречка, гречка которая воняет рыбой, его волосы, его волосы, я чувствую их в своём носу и на голове…
Я встал с табуретки и дотронулся до Виталиного плеча.
- Ты болен, - сказал я.
- Я не болен, - Виталя плакал, он тряс руками, губы его сжались в гармошку, - Я не болен! Кирилл, ты же знаешь, что я не болен! Я не болен, ну скажи, что не болен… я не болен…
Я убрал руку. Виталя закрыл глаза. Слёзы на щеках замерли. В палату вернулся мужик. Он присел на свою кровать и спросил меня:
- Ты к кому?
- Не к тебе…
Я вышел. Медбрат и медсестра занимались сексом под пристройкой. Девушка с наслаждением стонала, он тяжело сопел. Несколько пациентов и толстая женщина в бахилах опёрлись о стойку и, делая вид, что читают журнал, наблюдали, раскрыв рты. Я вызвал лифт и спустился вниз. Провёл на первом этаже минут двадцать-тридцать. Ходил из одного угла в другой, оглядывался, исследовал пожарную лестницу. Моей медсестры нигде не было. Значит, не судьба. А может быть, придти после?
Не стоит. Я отправился по коридору к выходу. Мимо проплыла вывеска магазина: «Любимый». Он же единственный…
Остановился перед косоглазой девушкой в респираторе, снял порвавшиеся бахилы и вышел за дверь. Охранник курил сигарету, затягиваясь медленно и со вкусом. Неужели они все сговорились? Я попытался задержать дыхание, но сладкий сигаретный дым ударил в нос и я больше ни о чём не мог думать, кроме как о сигаретах...
Я пошёл по тропинке к шлагбауму и старался читать про себя стихи Есенина. Берёзы-цветы перемежёвывались у меня с известными брендами сигарет…
Я заметил протоптанную тропу под сенью огромных елей и свернул. Через несколько минут вышел к небольшому парку. Сутулый человек в пластиковом гипсе на левой ноге ходил вокруг детской горки, опираясь на костыли. Смуглая женщина с глазами разного цвета лежала на скамейке, сложив руки на груди, и смотрела на небо.
Я занял вторую скамейку. На опушке витал девственный воздух. Непередаваемое это чувство: когда живёшь в индустриальном мирке, дышишь бензином, случайно забредаешь на самую окраину города и вдруг находишь парк с чистым, по-горному чистым воздухом. Я развалился на скамейке. Подумать только, как хороша жизнь, даже если с тобой не случается ничего хорошего!
Человек в гипсе отложил костыли и присел на ступеньку горки. Смуглая женщина встала и, понурив голову, зашагала к тропинке. Я закрыл глаза и подложил руки под затылок.
Перед глазами проносились люди, события, бесконечные вереницы упрёков, Ваня, мёртвый Виталя и ещё какие-то люди, которых я когда-то видел, но уже забыл их имена. Кто-то коснулся моего плеча. Я вздрогнул. На краешке скамейки сидела четырнадцатилетняя девочка с косичками в разные стороны, и осуждающе на меня смотрела. Она была в джинсовой курточке и спортивных штанах. Я заметил, что похолодало. Поёжился, шмыгнул носом.
Девочка по-прежнему смотрела на меня. Я оглядывался, вставал со скамейки, доходил до горки, на ступеньках которой до сих пор сидел человек со сломанной ногой, возвращался обратно, а девочка всё не сводила взгляда. Наконец я не выдержал.
- Где твои родители?
Девочка не ответила. Она потянулась в карман и вынула пачку сигарет. Вытянула одну штучку, вставила в рот.
- Огоньку? - спросила она.
Я осмотрелся.
- Где-то здесь засада?
Девочка пожала плечами, спрятала пачку и достала зажигалку. Закурила. Пустила струйку дыма. Девочка была некрасивая. Странно, но я не мог понять почему. Обычный нос, глаза, форма губ, румянец на щеках… девочка выдыхала дым прямо в меня. Я жадно вбирал его полузаложенным носом.
- Тебе не рано курить?
- Нет.
- Ясно. Закурить дашь?
- А тебе не рано?
Девочка достала из кармана пачку сигарет и протянула мне не открывая.
- Бери всё, - сказала она, затянувшись.
- Только одну сигарету.
- Как хочешь…
Девочка выполнила мою просьбу. Я достал зажигалку, закурил. И забилось сердце, и кровь снова потекла по венам, и я стал дышать. Впервые за несколько дней у меня поднялось настроение.
Мы докурили одновременно. Я бросил бычок на траву. Девочка осуждающе покачала головой, подняла его и выкинула в урну. Вернувшись на скамейку, она сказала:
- Курить вредно.
- Ты из Минздрава что ли?
- Вроде того.
Человек со сломанной ногой встал, взял в руки костыли и, понурив голову, совсем как смуглая женщина недавно, заторопился к больнице.
- Что значит вроде того?
- Я предвестница смерти.
Я улыбнулся.
- Тебе вредно курить, девочка.
- Тебе тоже… знаешь… тут были кое-какие сомнения… но они испарились. Теперь наверняка. Ты счастливый человек.
- Я? Почему?
- Потому что умрёшь от рака лёгких… - сказала она и ушла. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в еловых зарослях. Она была очень некрасивая. Её лицо переливалось зеленоватыми оттенками, пока мы разговаривали. Я съёжился. Предвестница смерти предложила целую пачку сигарет. Я взял одну штуку. И она сказала, что я умру от рака лёгких… Какой бред! Я поднялся со скамейки и зашагал к тропинке.
- Эй ты! - окликнули меня сзади. Я обернулся. На скамейке сидел мужик в розовом пиджаке и потрёпанной бейсболке. На месте правого глаза, подобно бездонному колодцу, зияла тёмная дыра. Мужик потянулся в карман, прищурившись. - Ты Кирилл Патлатов?
- Нет, - сказал я уверенно. - Я Дима. Дима Пешкин.
- Тогда вали отсюда… - мужик достал из кармана кастет и положил его рядом с собой. Я кивнул и заторопился к автобусной остановке. Когда я садился в автобус, мой телефон завибрировал. На дисплее высветилось «Георг». Я нехотя ответил на звонок.
- Георг?
- Слы, Киря… мы тут встречались недавно… а я забыл сказать тебе самое главное… это… ты же знаешь, бля, что я могу вдохновиться только после бутылочки… ну я вчера схватил лишку и пошёл типа в казино развеяться… строки не шли, ну ты же понимаешь каково это! Ну и я сделал пару ставок. Сначала всё хорошо шло, карты прям горели у меня в руках, клянусь! Я выиграл несколько штук… а потом… не знаю, они подменили крупье. Поставили настоящего козла, он жульничал, я сам видел… мне выпадали пары, а партнёрам - стрит-флеши… когда я проигрался в ноль, все ржали… я понял, что просто так не смогу уйти. Надо выигрывать! Я попросил денег в долг. И эти суки мне не дали, прикинь… ну а я им сказал, типо… у меня есть серьёзный поручитель… он если чо отвечает за меня… и они мне дали несколько штук… сначала всё было нормально… но потом… потом не заладилось…
- Я не понимаю как всё это относится ко мне.
- Киря, там серьёзные ребята… они уже начали тебя искать… пожалуйста, уезжай из города… пережди где-нить месяца два-три… а потом возвращайся! Я помогу тебе с работой, дам денег… а сейчас надо уехать… или они убьют тебя. Слышишь?
Я бросил трубку.
Есть люди, за которых друзья готовы отдать жизнь. А есть я…
Опостылевший, мерзкий городишко! Наконец-то я мог избавиться от его пут, приковавших меня, словно Прометея, к скале одиночества. Я вытащил симкарту и раздавил её подошвой, а телефон заложил в ломбарде за четыре тысячи. Этого вполне хватало, чтобы уехать.
Словно чума, густой туман спустился на город. Я смотрел под ноги и думал, что сказать Алёне… она - единственный человек, с которым я хотел бы покинуть город. Уже через сорок минут я стоял у тяжёлой железной двери публичного дома, развернутого в Старом Кирпичном Толстяке. Дрожащими пальцами я вытянул сигарету из пачки и закурил. Дымная птица не вылетела. Серый комочек повис в воздухе и, не успев расправить крылья, упал на холодную землю. Я толкнул дверь от себя. Прошёл предбанник с лежавшими в углу швабрами, и остановился у невысокой стойки, за которой сидела старушка с тройным подбородком.
- Как обычно, - спросила старушка, хлестнув меня по щеке взглядом.
- Как обычно, - прошептал я.
- Чек нужен?
Я дождался, пока она выдаст мне ключ, положил на прилавок тысячу рублей и бросился к лифтам. Через минуту я уже стоял у двери «412» и, придерживая замок, пытался вставить стержень в скважину, но руки тряслись так, что я смог сделать это только после восьмой попытки.
Алёна стояла, улыбаясь, на пороге. Я вбежал в комнату, поднял чайник со стола и жадно пил, пока вода не полилась мне за воротник. Отставив чайник, я взглянул на Алёну. Она смотрела не меня, как будто любила, и это вселяло надежду.
Мы будем жить вечно. Но перед этим построим дом и вырастим детей. В другом городе, в мегаполисе, может быть, даже в Москве!
- Алёна, - сказал я и собрался продолжить.
- Не надо слов.
Мне хотелось подчиниться, но я не мог.
- Убежим. Вместе. Сегодня. Сейчас.
- Куда? - спросила она.
- В другой город. В девять вечера. Я буду ждать тебя на автобусной станции под двуглавым фонарём…
- Я не смогу уйти отсюда. Ты же знаешь, все двери закрыты…
Я порылся в кармане и достал точную копию ключа от «412». Алёна смотрела на него не сводя взгляда.
- Как-то к старушке приходили из мэрии, приносили выпивку. Тогда здесь, прямо у входа, работал ключник… я успел сделать копию, пока они веселились. - Я вложил ключ в Алёнину руку и сказал: «Если ты не придёшь к девяти на автобусную станцию, я умру».
- Я люблю тебя, - сказала Алёна и поцеловала меня в щёку.
- Меня невозможно любить. Но я не смогу жить без тебя. Это совершенно точно. Я много думал о своих чувствах… даже пытался огородить своё воображение от тебя, не думать о тебе… встречаться с другими девушками…
Алёна улыбнулась.
- На сколько ты взял?
- На полчаса, но сейчас осталось где-то… - я полез в карман за телефоном, не нашёл и вспомнил, что заложил его в ломбарде. Навсегда. И мне стало грустно. Зачем сжигать мосты?
Мои терзания прекратились, когда Алёна приобняла меня и поцеловала в губы. Я снова оказался на островке блаженства. Вокруг было море и в этом море находилось зло, обиды, убийство, разорение, печаль, смерть Вани и сумасшествие Витали, а я был по центру, в самой середине между всеми напастями человечества. В недосягаемости волн. Беды меня не касались. Не касались они и Алёну.
- Зачем считать время? - спросила она, стянув с себя лифчик. - Римляне говорили: carpe diem. И в этом заключается весь смысл нашего существования…
До восьми я бесцельно слонялся по городу и прятал лицо от каждого прохожего, который казался мне подозрительным. Больше всего я боялся увидеть того мужика в розовом пиджаке с блестящим на солнце кастетом. Если бы я ответил ему, что меня зовут Кирилл Патлатов, что бы со мной было? Не поэтому ли приходила предвестница смерти? Может, сначала я должен был ответить правильно, назвать своё имя, а потом что-то вдруг изменилось, и я соврал? Значит, тот, кто рисует кисточкой фатум, решил оставить меня в живых? Интересно, зачем? Из-за Алёны? Вполне возможно…
Туман лип к щёкам, забивал ноздри, мешал дышать, заставлял кашлять. Он становился то горячим, то холодным, а потом подул ветер, и бархатные клубы смога растворились в воздухе. Постепенно небо затянули жирно-тёмные пятна. Смачно громыхала молния. Собирался проливной дождь…
Городская автобусная станция ничем не отличалась от зданий нашего города, то есть, была таким же убогим проявлением архитектуры, как и цирк. Безвкусная серая глыба. Настоящая пещера.
Стены пещеры уставлены биллбордами и гнёздами для флажков, которые развешивают на государственные праздники. Единственной местной достопримечательностью был высокий фонарь, раздваивавшийся у основания. На каждом из двух железных прутьев сидел, как огромная нечеловеческая голова, стеклянный абажур. Стоя под этой химерой, я выкурил несколько сигарет. Смотрел на безразличные лица водителей, на приезжающие и отъезжающие автобусы, на горожан, пропадавших в их чревах. Поскольку у меня теперь не было телефона, чтобы смотреть время, я каждые пять минут заходил внутрь здания. К восьми сорока я начал волноваться. Алёны ещё не было. Я подошёл к кассе, заглянул внутрь. Приятная девушка с рассыпанными по щекам веснушками поинтересовалась, чего мне. Я попросил два билета на ближайший рейс.
- Ближайший будет в девять пятнадцать…
- Сойдёт, - сказал я.
- Но вы ведь не знаете, куда он идёт, - удивилась девушка.
- В нашем положении это не важно, - сказал я и расплатился.
Девушка выдала мне билеты и позвала следующего. Следующих собралась целая очередь, и они смотрели на меня так, словно собирались убить. Ближе всех ко мне стояла толстая тётка с авоськой, наполненной пустыми трёхлитровыми банками. Она тыкала в меня указательным пальцем свободной руки и что-то шептала. Я отправился к фонарю. Седые капли падали с грохочущих небес и больно ударялись о мои плечи. Вокруг сновали чумазые дети, девушки под зонтиками, их парни с дипломатами, сгорбленный дед, приятно улыбаясь, нёс на руках спящую внучку… Алёны не было. Может быть, она сразу пойдёт к автобусу?
Я вернулся в здание. Девять часов восемь минут. Я бросился к дверям, ведущим на посадочную территорию, и распахнул их. На расчерченном яркими полосами асфальте стояло четыре автобуса. Люди толпились у пузатого пазика, зелёные бока которого рекламировали сеть продуктовых магазинов. Все спрятались под зонтиками, кроме меня и ещё одной женщины, стоявшей в целлофановом костюме. Хозяйка «Сказки». Она меня не узнала, а я заметил на её лице следы побоев…
Люди постепенно пропадали в дверях автобуса. На улице остались только я и водитель. Он, прикрывшись зонтиком, курил сигарету. Я не мог отвести взгляда от здания станции. Двери были закрыты. Затемнённое стекло. Никакой видимости, никакого движения. С каждым ударом сердца я терял надежду. Не придёт… а может быть… придёт?
Дверь медленно распахнулась. Показалась хрупкая фигурка девушки. Алёна! Она не могла не придти, просто не могла… она побежала мне на встречу, она расставила руки в стороны и что-то закричала, но этот крик пропал в громовом раскате.
- Эй, - похлопал меня по плечу водитель, - не смотри так на мою жену.
На его жену? Я вгляделся в хрупкую фигуру. Чем ближе подбегала девушка, тем отчётливее я видел черты её лица. Это была его жена…
Она подбежала к нему. Они поцеловались. Девушка выхватила зонтик из его рук, он бросил бычок на асфальт. Она сложила зонтик, и заняла место кондуктора.
- Ты едешь? - спросил водитель.
- Еду, - ответил я.
- Залезай… я всегда последним захожу. Если водитель заходит последним, аварии точно не будет. Меня так дед научил…
Я посмотрел в его глаза. Они казались умными. Я кивнул и сел в автобус.
Алёна не пришла, а я не умер.
Водитель зашёл следом за мной. Закрыл двери, завёл мотор…
Я занял место в самом конце автобуса, справа от красивой девушки с широкими бёдрами. Я хотел заговорить с ней, пока автобус не тронулся, но она потянулась в карман и ловким движением достала сотовый. Через минуту она уже разговаривала со своим парнем. Сказала, что будет через два-три часа. Мне почему-то сразу представился амбал с огромными кулаками, как у того пацана из класса, и я перевёл взгляд с её колен на окно. Все девушки, которые нравятся мне, либо уже заняты, либо оказываются вампирами. И это не метафора…
Мы отъезжали от здания станции. Или здание станции отъезжало от нашего автобуса, мне было всё равно… к чему я разразился столь высокопарным монологом в «412» номере, если я знал, что лгу? Я не смогу жить без Алёны? Что за чушь… Как только я уеду за пределы этого города, я забуду и Машу, и Нику, и Алёну, и бедного Мандельштама, о подбородок которого вытирают жирные руки, и безвкусное здание цирка, и одиннадцатую школу с директором, который словно соскочил с рисунка прыщавого восьмиклассника, и педиковатого фотографа, и Виталю и, что самое главное, Ваню вместе с его бабушкой… Призраки забываются, когда ты их оставляешь. Я оставляю этот город, я оставляю всех призраков, я начинаю новую жизнь…
Мы ехали уже около часа по пустынной дороге. Дождь мелодично стучался в окна. Презрительно шипела магнитола. Пахло безмятежностью. Красивая девушка с широкими бёдрами сложила руки на груди и закрыла глаза, пытаясь заснуть. Старушка, сидевшая прямо перед нами, держала в руках горшок с гладиолусом и напевала старую советскую песенку про Гагарина. Её видом любовался сгорбленный дед, по-прежнему державший внучку на руках. Встречая его взгляд, старушка кокетливо улыбалась. Вскоре автобус наехал на кочку, кабину тряхануло. Старушка ойкнула. Дед поспешил пересесть к ней поближе и стал её успокаивать. Она, улыбаясь, отвечала…
Мы свернули с федеральной трассы и остановились в глухом селе. Тучи испарились. Над головами цвело чернозёмное поле, усеянное голубоватыми звёздами. О чём они говорят своим мерцаньем? О великих тайнах, или о футболе?
Водитель обернулся и что-то прошептал жене. Она засмеялась.
- Остановка двадцать минут, - сказал водитель. - Считайте, последняя ваша возможность развеяться. Ехать - всю ночь… так что гуляйте. Не забудьте только вернуться… Ждать никого не намерен…
Девушка с широкими бёдрами вышла из автобуса первой. Её встречали трое деревенских. Увеличенные копии тех двоих в классе. Все они обнялись и отправились к приземистому кирпичному домику. Я понял, что девушка не вернётся. Лучше бы сошла старушка с гладиолусом…
Следом вышла воркующая пара, геолог в тугих очках, которые стягивали его лицо подобно жгуту, шестнадцатилетний юноша с посиневшими веками и его маленький брат с сонным лицом… я оказался на улице последним. Все разбежались по деревне. Дед позволил внучке идти самостоятельно, и она о чём-то разговорилась со старушкой, а потом та дала понюхать малютке гладиолус. Дед достал из кармана цифровой фотоаппарат и запечатлел бревенчатый колодец…
Я вытянул сигарету и закурил перед дверьми маленького сельпо. Здесь ничем не пахло. Потому что здесь не было ничего лишнего. Когда тебе хорошо, ты не различаешь ни запаха, ни цветов…
Чистый воздух, приятная компания, сигареты… в самом деле, мир - это мгновение, пока ты куришь. Всё остальное не имеет значения. Carpe diem. Carpe diem! А кто это сказал? С кем я говорил на эту тему?
Я слишком молод для склероза, слишком молод! На выручку мне пришла следующая сигарета. Я извлекал из неё дымных птиц, наблюдая за водителем и его женой. Они целовались в автобусе…
Когда привал закончился, все мы расселись по своим местам, водитель завёл мотор, и автобус тронулся. Позади осталась просёлочная дорога. Мы выехали на федеральную трассу. Водитель надавил педаль газа…
Других машин не было. Автобус гнал всё быстрее и быстрее, сердце ухнуло куда-то вниз, в колодец того одноглазого палача в розовом пиджаке, лёгкие ушли ниже диафрагмы, а дыхание спёрло. Старушка держала на руках внучку, а дед с цветком на коленях спал, а потом салон исчез, за ним пропали и водитель, и автобус. Я больше не ехал, я летел вперёд и видел солнечный свет. А потом раздался взрыв, и наступила темнота. И там, вдалеке, в нескончаемо-тёмных разводах космоса я, кажется, увидел Машу. Она была так же прекрасна, как при нашей первой встрече. Я улыбнулся и сделал к ней первый шаг. Она пошла на встречу. Мы взялись за руки. Перед нами возникла извилистая дорога. И мы зашагали навстречу новой жизни. Что там будет? Что скрывается за ухабами, бесконечными поворотами, изгибами судьбы? Будут ли там новые Георги, или я наконец-то познакомлюсь с тем, кто сможет отдать за меня жизнь, и я готов буду пойти ради него на такую же жертву? Я не знаю. Никто не знает. Судьбы нет, судьба это миф, детские каракули на серьёзных документах. Строить себя надо собственным молотком и гвоздями. К чему корячиться в мифических храмах, молясь о лучшей жизни и спасении души, если в скобяной лавке можно купить все необходимые инструменты и сделать себя лучше сотни монахов, лучше сотни кинозвёзд? Carpe diem… Carpe diem. Carpe diem!