… Сверху, с барражирующих милицейских вертолетов, толпа походила на большую птицу, крылья которой - улицы, а туловище – проспект. Толпа вынесла Павла, бывшего, как и полагается народному герою, клювом этой огромной птицы, на площадь, в конце которой цепью выстроился спецназ. Солнце блестело на шлемах и щитах. Было весело и радостно. Павел предводительствовал влиятельной группировкой, борющейся за права граждан, благополучие которых подорвали последние шаги правительства.
Он шел впереди с мегафоном, подбадривая сторонниц, глядящих с восхищением на своего лидера. Его пьянило вдохновение. Над толпой развивались транспаранты, призывающие легализовать многоженство, за которое боролись многие поколения революционеров, вернуть другие попранные народные свободы, основанные на природе человека. Павел подготовил по этому поводу зажигательную речь, которая поставит его в ряд с величайшими ораторами и общественными деятелями своего времени. Спецназ подогнал водометы, настал критический момент.
«Вот он, мой Тулон! Фортуна покровительствует смелым!», - с восторгом подумал Павел, готовясь, отстранив телохранителей, вскочить на машину и…
- Кхе-кхе, — донеслось из-за двери в поздний ночной час. Несколько томительных минут — и сон снова стал окутывать мозг Павла, он заторопился, забираясь с мегафоном на машину, пытаясь вернуть сладостные ощущения.
— Куху-куху! - снова раздался сдавленный кашель.
Он поскользнулся, сбитый струей из водомета, больно ударился об асфальт, выронил мегафон и проснулся в своей запертой на ключ комнате.
"Не дает спать, все тявкает и тявкает,"— непочтительно подумал Павел, студент первого курса, поворачиваясь на другой бок и прикрывая ухо одеялом. Звуки из соседней комнаты издавались отцом тонко спящего Павла и мешали ему заснуть под приятные мечты о революции собственной жизни, о поклонницах, и вообще…
Мысли понесли Павла в новом направлении… Его дедушка, пока был жив, кашлял и чихал, положим, редко, зато бабахал как из пушки:"Уэх!" — так что, если дело бывало на даче, откликались дворовые собаки, а кошки мгновенно просыпались и искали спасения на господствующих высотах. Будучи в госпитале, в одном из таких чихов он и отдал Богу душу, словно уже и сама жизнь для него вдруг уподобилась свербению в носу, и он осознанно и основательно (как было осознанно и основательно все, что он делал) дал себе волю и разрядку, обменяв возникшее свербение жизни на какое-то, вероятно, более приятное и, уж конечно, более устойчивое состояние, похожее на то облегчение, которое прежде всегда наступало у него после могучего чиха. "Ах, так это была жизнь? Ну что ж, еще раз!"
—Кихи-кихи-кихи, — донеслось снова.
—Все кашляет и кашляет, — проворчал Павел в пространство. – Это кошмар. Мне завтра… Нет, уже сегодня, рано вставать. Выспаться не дают.
Кашель на какое-то время прекратился, словно затаившись… Какие мысли не дают спать папаше? Зачем он выдавливает это бесплодное покашливание, как бы предупреждая кого-то невидимого, что он начеку, что он бодрствует и его не захватишь врасплох? Что за паранойя в самом деле? Не мерещутся ли ему в темноте длинные острые ножи и горящие глаза? Ну да, положим, в кое-чем замешан? Время было такое. Никто не без греха… А это и вовсе пустяк, но почему-то лезет в голову: залез как-то в дневники Павлика, пока его не было дома, а потом за праздничным столом напился и вздумал блеснуть осведомленностью в планах сына, но немедленно был вычислен и разоблачен. Досадный прокол, даже стыдно. Потерял доверие сына? Было бы что терять. Мало ли что он потерял за эти годы? Или испугался его темных угроз? Отчего он теперь всего боится, почему этот страх отравляет его жизнь? Боится соседки, добрейшей пожилой женщины, хотя и, быть может, излишне словоохотливой, — ему кажется, что она следит за ним. Боится бомжей, кучкующихся на чердаке их многоэтажного московского дома, хотя на Руси считается грехом гнушаться подобным людом... От сумы и тюрьмы не зарекайся. Но, положа руку на сердце, разве он плохой человек? Родился в нищете, изживал в себе пороки послевоенной шпаны. Старательно учился в институте, стал первоклассным специалистом по барботажу самолетных топлив (кто не помнит это прекрасное приспособление с точно рассчитанными титановыми лопатками, которое он разработал вместе с сотрудниками и стал обладателем почетного ордена), висел на доске почета, допоздна засиживался на работе, проявлял, быть может, излишнюю бдительность, требовательность, а иногда и придирчивость, — и все это не для себя, а для страны, для семьи, для народа... Он тщетно надеялся, что сын пойдет по его стопам, а тот занимается неизвестно чем, какими-то художествами, запирается на ключ после той истории с дневником. На ящик стола навесил амбарный замок. Девушек в дом не водит, не хочет знакомить. Что он там прячет? Интересно. Надо будет как-нибудь... Невозможный человек... Отчего так кошки скребут на душе? Хотелось бы в этом разобраться, найти виновных, сделать замечание, навести порядок, и тогда полегчает... Однако, остается, сдержанно и пристойно прочищая горло, изливать тоску в ночном кашле.
—Каха-каха.
Павел проснулся и долго не мог заснуть в тоске. Убогая реальность вернулась, настроение испортилось. Его ощущения приняли иной оборот. Сознание расширилось, но уже не восторгом, а скорбью и гневом. Он закрыл голову подушкой, и посторонние звуки отдалились от него, а поток мыслей снова захлестнул его в водоворот…
... Мы живем, руководствуясь в своих поступках принципом наименьшего зла (из нескольких зол выбирать меньшее), под гнетом жестокой государственной машины, лишающей нас счастья. Неудовлетворенность накапливается в нас и ищет выхода в наших поступках. Мы злы и раздражительны, срываем злобу на всяких пустяках: ушиб ногу – дал пинка стулу и сам же еще больше скорчился от боли. Мы злы от безысходности, плачем злыми слезами, сетуя на свою участь, не видя в будущем никаких улучшений и не питая иллюзий.
Во мне эта неудовлетворенность и раздражительность с некоторых пор достигла ужасной степени. Вообще, я человек очень чувствительный. Во мне накопившаяся злоба приобрела особую утонченность. По утрам я встаю, готовый обрушиться на каждого, кто встанет мне поперек. В социальной жизни я вынужден сдерживать себя во избежание еще больших зол, чудовищных последствий возможного срыва.
В это утро я что-то особенно раздражен. Меня очень удручает необходимость быть активным там, где хочется быть апатичным. И, как следствие этого, - быть вялым вследствие нехватки жизненной энергии там, где хотелось бы в здравом рассудке делать дело, нужное для всех – пусть и не все это понимают. Мне надоело жить не так, как я должен по внутреннему убеждению, по замыслу создателя. Кажется, еще капля, и меня прорвет. Не знаю, что это за капля, но рано или поздно она упадет… Вы сами виноваты.
Пора в институт! Я хватаю ненавистную сумку с омерзительными тетрадями и учебниками, беру этот идиотский тубус с отвратительными, пакостными эскизами, которые я задержал со сдачей и поэтому вынужден суетиться. В тягостных раздумьях о свинцовых мерзостях я замешкался, а, глянув на часы, определил, что уже прошло пять минут с того момента, как надо было выйти. Если опоздаю – неприятности. Не слишком ли? Я сую ноги в ботинки и хлопаю дверью.
На улице я обнаружил, что, как на зло, оделся не по погоде. К тому моменту, как это понял, я довольно далеко отбежал от дома. Да если бы и раньше, еще на выходе сообразил это, мне не хотелось бы возиться с переодеванием. И без того мерзко, а тут еще шевелить руками, снимать одежду.
На бегу я ощутил, как отвратительные струйки пота текут между лопаток, тело чешется. Мерзкая сумка при каждом нелепом прыжке бьет меня по спине, а тубус болтается где-то между ног как сумасшедший. Негодяи! Они за все заплатят. Стоп. При чем здесь они. Это я.
Мои ноги ступают вкривь и вкось; спотыкаются. Проклятье! Хочется перестать шевелиться прямо на бегу, упасть и не двигаться – так мне омерзительна обитель моей души, мое бренное тело. Кажется, упав, я с радостью ощущу, как отдирается кожа, выступает кровь и еще стукнусь как следует головой об асфальт для профилактики.
Я часто, часто просил создателя послать на меня неизлечимую скоротечную болезнь или чтобы меня сбила машина. Я бы и сам покончил собой, но такой конец неудовлетворителен. Слишком часто после очередной неудачи мне хочется прыгать с балкона. Наверное, будь у меня в запасе тысяча жизней – они были бы уже израсходованы по этому поводу…
Вот я успеваю на электричку – вскакиваю в последний момент мимо выходящего мне навстречу контролера и выдергиваю из закрывающихся дверей свою несчастную сумку. О тубусе вообще молчу.
В вагоне тошнотворно и душно. Сажусь в неудобном положении… Вдруг за спиной раздается премерзкий звук – какая-то мразь шмыгнула носом. Потом – каха-каха! – кто-то сбоку громко раскашлялся. Затем сзади снова шмыгнул чей-то нос. Это было уже слишком. Я злобно оглянулся и вперил свой гневный взгляд в ублюдка. К моему раздражению, это была на редкость идиотская рожа, уткнувшаяся в мерзейшую газету. Рожа и не заметила моего бешенства.
Казалось, что весь вагон только и занимается тем, что сморкается, кашляет и чихает. Куда я не обращал свой смятенный взор – везде какая-нибудь глупая рожа, которая тут же издает омерзительную трель, рычит или шипит. Зверье, а не люди.
Кто бывал в консерватории, хорошо знает, чем чреваты перерывы в музыке: тут же начинается новая музыка на смену той, которую выдували и выскрипывали, выдалбливали на клавишах безбожно фальшивящие музыкантишки. Включаются в работу их сменщинки, о которых не сообщается в программках и буклетиках. Эти сменщики, в отличие от «коллег», играют, на более естественных инструментах, - тех же самых, что простуженные люди в общественном транспорте. Вы можете преспокойно разрубить рояль топором, сорвать с него крышку и огреть ею парочку музыкантов, наподдать контрабасом дирижеру по заднице и сломать дирижерскую палочку о его голову, столкнуть ансамбль в оркестровую яму и, таким образом, отбить у него возможность истязать наш слух. Но если вы впечатаете в рожу какому-нибудь хлюпику, он еще больше будет играть на своем естественном инструменте.
Все это я быстро припомнил… Как долго идет электричка. Нет больше сил. Я зажал уши, но и это не помогает. Наконец, приехали. Я вышел на платформу во главе толпы людей, расходящейся в разных направлениях.
Сверху, с барражирующих в высоте милицейских вертолетов, толпа напоминала большую птицу, клювом которой я себя ощущал. Броуновское столпотворение и вавилонское движение. Я уже сбиваюсь, а мне многое сегодня нужно сделать безошибочно. Нельзя терять бдительности. Я иду вперед и думаю о возвышенном, о тех ценностях, которые мы должны отстоять в нашей борьбе, о революции нашей жизни. Я мог бы произнести речь, если бы у меня было время. Ведь эти люди не даром избрали меня предводителем. Но, чует мое сердце, это не пройдет мне даром. Как говорится, всеми фибрами души я ощущаю приближение развязки.
Сзади-сбоку я услышал чих, кашель и сморкание. Я с трудом сдержался, но дрожь бешенства уже охватила меня. Зачем они меня преследуют? Я человек в своем праве. Я им это докажу. Я борюсь за естественные права человека на покой и волю. Любой суд, обратись я в него, докажет мою правоту.
Я попытался оторваться от преследователя, ускоряя шаг, но тот, кто шел за мной, не отставал. Скоро я вновь ощутил его присутствие тем же способом. Я внутренне взвыл.
Когда это случилось в третий раз, я понял, что нет силы, которая остановит массы, волю которых я олицетворяю.
Я резко остановился и обернулся. Моему взору представилась та же самая рожа, которая в электричке шмыгала носом, уткнувшись в газету. С воплем рванувшись вперед, я занес кулак и со всего плеча ударил в эту уродливую инфекционную харю, олицетворявшую для меня в тот миг все беды человечества. Потом ударил левой, и снова правой – в подбородок. Прохожий рухнул с хрюкающим звуком. Ярость во мне не утихла, и я несколько раз ударил его, уже лежачего, ногами.
Какое облегчение я почувствовал! Моя годами копившаяся злоба и вера в перемены нашла выход. Но теперь, в этот самый момент, ставший моим апофеозом, я начинаю думать, что очень скоро – да-да! – очень скоро кто-то испытает свою злобу на моей шкуре. Собирается толпа, но это не мои сторонники, которые оттерты силами реакции. Надо отступать… Я возле железнодорожных путей, у переезда. Приближается, грохоча колесами, скорый поезд.
Зачем медлить. Я успею перепрыгнуть через пути, и проходящий поезд задержит моих преследователей.
Я рванулся вперед, но - огромное как дом, неумолимое как стихия надвинулось на меня из тумана гигантское грязно-белесое свиное рыло и ударило метровым пятачком. Меня перевернуло и отбросило далеко вперед, ослепительная боль пронзила тело. Потом все померкло…
- Апчхи! Каха-каха! Кхе-кхе! – раздалось снова. И кто-то смачно отхаркался, громко сплюнув… Эти звуки пробудили бы и мертвого.
Холодный пот заливал искаженное лицо студента первого курса, лежащего на кровати в запертой изнутри комнате. Было утро. Павел, очнувшись от грез, сжал кулаки и, с трудом переведя дух, отправился в ванную, где его папаша прочищал горло после сна. Он чувствовал жар и желание высморкаться в раковину. Его душил кашель...