Такой обычный герой

Татьяна Аверьянова
Моя собеседница - Валентина Константиновна, житель блокадного Ленинграда и участник Великой Отечественной Войны. Сейчас ей 88 лет. У нее очень добрые,  голубые глаза. Серебристая седина легкими волнами обрамляет лицо, которое бороздят глубокие, заслуженные морщинки.  Весь ее облик очень светлый, располагающий к беседе. Встречает всегда в передничке – уже готова гостя прямо с порога посадить за стол – накормить и напоить чаем. Кстати, для ленинградцев, переживших блокаду – это не просто гостеприимство, а обязательная потребность.

Она награждена орденами и медалями. Сколько раз, слушая ее рассказы, я сожалела, что не могу незаметно включить диктофон! Потому что рассказы ее – это наша история, история нашей страны, нашего города, наших людей. Такая многоликая, такая правдивая – не из книг, не из фильмов, а из первоисточника, из уст обыкновенного героя.

И еще. Так хочется окружить ее вниманием, теплом, заботой. Не оставляет пронзительная мысль о том, как же мы  им обязаны…  А они, наши родители, наши бабушки и дедушки никогда ничего не просили  у нас для себя (те, кого уже нет рядом с нами).  Да не просят и сейчас, кто еще с нами. Они просто хотели и хотят быть услышанными, хотят     у с п е т ь   сказать нам свое, важное… - свою  выстраданную, единственную и возвышенную правду!

«Мой папа погиб в Кронштадте в самом начале войны, - начинает она свой рассказ, -  известно, что  защитники Кронштадта (а значит – Ленинграда) стояли насмерть, прикрывая Ленинград со стороны моря. Мне было 16 лет.  Мы с мамой пытались узнать в военкомате о папиной судьбе. Но нам ответили, чтобы мы не ждали сейчас даже извещения (похоронки), потому что в Кронштадте «такие бои, что вода у берегов красная…».

Родители мои родом из древнего русского города Галича. Мама славилась своей красотой по всей округе: «славёной» была. Приданого накоплен был для нее большой сундук (впрочем, как и другим ее сестрам). И приезжали к ней сваты со всей округи. А ведь тогда тоже была война – первая мировая. Все парни, от внимания которых могло бы дрогнуть сердце красавицы, ушли защищать родину, да и погибли за «веру, царя и отечество». Она пряталась на сеновале – не выходила к женихам - все своего ждала. А мама помогала ей в этом - пойдет, да покличет: «Александра, дочка, выйди к сватам!». И возвращаясь: «Да видать ушла к подруге на беседу…». Сваты уезжали, Александра появлялась, как ни в чем не бывало…

Но, как говорится, кабы знал, где упасть – соломки послал бы.  Однажды выследил в лесу красавицу-славёну прятавшийся там «от войны» парень. Потеряла красавица невинность… И выдали ее родители замуж, да еще и приданого лишили – «раз так получилось». Пошли детки. Надо кормить семью. И папа уехал в Ленинград «на заработки». А какое-то время спустя передали Александре, что гуляет он там, в Ленинграде-то. Собрала она всех детей и приехала вслед за мужем…

Я школу когда закончила, - продолжает моя собеседница, -  поступила в ФЗУ (фабрично-заводское училище) при фабрике "Красное Знамя", успела выучиться на кеттельщицу, и начала работать на фабрике, на специальной машине – выполнять кеттельный шов у носков. А тут – война… От работы-то и послали меня и других работниц фабрики копать окопы, чтобы задержать немцев на подступах к Ленинграду. И надо сказать, я это очень хорошо помню, что никто из нас не верил и не думал, что война пришла надолго... С утра и до позднего вечера копали мы в районе Красного Села у деревни Яльгелево. Каменистая почва плохо поддавалась ударам кирки в женских руках, но окопы после нас оставались очень широкие и глубокие. Еда была довольно скудная, только чечевичная каша. Спали мы на соломе вповалку в одном большом сарае. Немецкие самолеты часто бомбили и обстреливали нас, копающих женщин.  Потом немцы и укрепились в этих, вырытых нами окопах…

А мне, в какой-то степени «повезло». От тяжелой физической работы я вступила в «детородный возраст». А так как о личной гигиене не могло быть и речи, работа для меня превратилась в страшную пытку – жара… потеря крови… и стертые до мяса ноги… Бригадир наша вечером велела мне ехать домой – привести себя в порядок, с тем, чтобы утром вернуться опять на окопы. С большим трудом, превозмогая боль, я прошла семь километров пешком от деревни Яльгелево до станции Красное Село, и буквально вцепилась в поручни идущего в сторону Ленинграда поезда. Потом, кто-то втащил меня в вагон, уже заполненный до отказа людьми, настороженными и притихшими...  Мамочка моя пришла в ужас, увидев мое состояние. Повела меня к знакомой, у которой можно было истопить дровами ванную. И глотая слезы, помогла мне искупаться…

Утром мне еще нужно было сходить фабрику -  получить заработанные деньги, чтобы оставить их маме. На работе меня спросили, куда же я так тороплюсь? - «Так ведь я обещала вернуться на окопы, я слово дала, иначе меня бы и не отпустили». – «Никуда тебе не надо, девочка, там уже вчера вечером были немцы…». Тут я и поняла, почему так переполнены были поезда в сторону Ленинграда – немцы наступали…

А дальше началась голодная блокада. Помню, что в районе Сытного рынка была «толкучка», где можно было  либо за большие деньги купить еду, либо выменять. Мы меняли водку, которую давали по карточкам, - на хлеб, а потом – на столярный клей, из которого мама варила «студень», добавив в воду с клеем, когда он расплавлялся, перец горошком и лавровый лист, единственное «съедобное», оставшееся с мирного времени. Этим столярным студнем мамочка меня и подкармливала… Кроме этого мы ели по 125 граммов в день блокадного ленинградского хлеба – как неработающие «иждивенцы», работать у мамы уже не было сил…

Но пока были силы ходить, мы дежурили на чердаке, чтобы вовремя обезвредить зажигалки (бомбы такие). И вот, заступаем мы в очередной раз на вахту. И хотя мы обе истощены, мои 16 лет все-таки дают мне возможность первой дойти до чердака.  Ночь. Темно. И конечно – страшно. Открываю я дверь на чердак и… каждой клеточкой чувствую, что кто-то там, в темноте есть. Первое, что приходит в голову: «Немц-ы-ы!!!». С этим воплем я кубарем лечу вниз по лестнице, захватывая с собой на полпути маму, которая, подхватив мой крик, и напрягая остатки сил, резко меняет восхождение на спуск, и мы в считанные мгновенья оказываемся на первом этаже… Тут-то нас и встречает управдом, который каждый раз проверял дежурство. Поняв, что с мужчиной нам уже не так страшно, мы снова поднимаемся на чердак - выбивать оттуда немцев. Оказывается, за шаги я приняла шум двигающейся от ветра оконной рамы, а за скользящий луч фонарика – отблеск лунного света…

А зима в блокадном Ленинграде была жутко морозная.  Смерть забирала защитников города обеими руками: и голодом, и холодом – с одинаково разящей безжалостной силой. Наша скудная обстановка - стулья, стол, еще кое-что (у нас даже шкафа платяного не было - так бедно мы жили) быстро сгорела в буржуйке вместо дров. Осталась одна железная кровать. От холода на себя было надето и намотано все, что только было возможно. Как на улице ходили, так и спать ложились. Бывало мамочка ляжет на бок, ноги согнет и говорит: «Иди скорее, Валенька, ложись ко мне «в стулик» - теплее будет, а бомбежка начнется, так умрем вместе»…

К весне мамочка совсем слегла от истощения и больше уже не вставала. А в апреле умерла. Неделю она так и лежала на нашей железной кровати. Потом пришла тетя Надя (мамина сестра) и сказала, что если я отдам ей мамину пайку хлеба, она поможет мне ее «похоронить». Я пообещала. Так как в блокадном Ленинграде  раздолье было только крысам – они были огромные и лезли во все дыры (жили-то мы на первом этаже), - то тетя Надя еще велела мне отгонять крыс от мамы, «чтобы они нос ей не отъели». Потому что она не придет пока я не найду две доски, из которых с помощью байкового одеяла надо сделать носилки. Всех погибших ленинградцев Петроградского района приносили, притаскивали, привозили – кто как мог -  в Ботанический сад, где складывали штабелями, как дрова. От Введенской улицы мы несли туда мою мамочку целый день – настолько были обессилены сами…

После всего пережитого и от истощения слегла и я на нашу железную кровать. У меня даже не было сил плакать.  И в  душе, и вокруг поселилась глухая пустота. Сколько дней пролежала я в забытье, уж и не знаю. Однако наш управдом, видимо, добросовестно выполнял свою работу, проводя  планомерный обход постепенно «освобождавшихся» квартир: «Есть кто ж-и-в-о-о-й?», - донеслось до меня. Пока я решала живая я еще или уже нет, его шаги стали удаляться. И собрав не силы (их не было), а, ухватившись за последнюю надежду выжить, я выдохнула из себя как можно громче: «Я…». И он вернулся:
- Ты чья?
- Кудрявцева.
- А где папа?
- Погиб в Кронштадте.
- А мама?
- А мама недавно умерла, отнесли в Ботанический сад.
- Тебе есть куда уехать?
- Да.
- Идти можешь?
- Нет.

После чего он ушел. А к вечеру принес мне эвакуационный лист, положил на кровать со словами: «Если сможешь встать, иди завтра на биржу, оттуда утром пойдет грузовая  машина…». Наутро, окончательно осознав, что мое спасение зависит только от меня, я начала вставать. С трудом передвигаясь, сложила в мешок, в котором мы носили раньше дрова из подвала, кое-какие вещи и поволокла его, также как свои ноги – волоком – по мостовой. Машина у биржи действительно стояла. Там чьи-то сильные руки закинули меня вместе с мешком в кузов, дальше мое сознание отключилось. Так я эвакуировалась из блокадного Ленинграда…

Мне удалось добраться до Галича к маминым сестрам. Но оказалось, что ни тетя Нюра, ни тетя Надя, ни Настенька не только не ждали меня, но даже вовсе не хотели мне помочь, или хотя бы дать возможность немного окрепнуть. Я проходила через новые испытания. Кушать мне разрешали только хлеб, который пекли из моей муки (эвакуированным выдавали муку на 5 дней). Приходила тетушка на обед с колхозной работы, и меня сразу на крыльцо выставляли. В открытое окно слышно, как в избе ложки брякают… Мне не дали даже стаканчик меда, который как-то принесла для меня сочувствующая соседка. У нее свои ульи были, они ведь не голодали, и, по-моему, не знали даже, что такое война… Я набирала в лесу грибов и варила из них суп: вода, грибы – и это все, картошки даже не было. И никак не могла поправиться. Однажды я шла из леса, голова очень кружилась и я, оступившись, скатилась в канаву (придорожную) уже почти у самого дома тети Насти. Самостоятельно выбраться на дорогу не хватало сил… Сколько я там пролежала – не помню, но слышу кто-то кричит: «Настенька, там ваша кувыренная валяется в канаве»…

От нежелания выговаривать трудное и непонятное слово «эвакуированная», которым все местные жители обозначили меня и других, таких же, как я, спасшихся из Ленинграда, я превратилась из эвакуированной в «кувыренную». Не могу с уверенностью сказать какой смысл вкладывали они в это слово. Для меня оно звучало с оттенком презрения…

Помыкавшись так какое-то время я поняла, мне одна дорога - в армию. Пришла я в военкомат. Рассказываю свою историю военкому, а он мне: «Ты что, девочка, мы кувыренных не берем, у нас своих девок сытых деревенских полно. А из тебя какой боец?». Сижу я в коридоре военкомата, плачу и думаю: «Вот буду здесь сидеть пока в армию не возьмут».  Женщина, которая мыла пол и слышала наш разговор, посоветовала мне придти завтра: «Будет добрый военком, потому что он сам кувыренный, он тебе и поможет».

Так и было. Он так и сказал: «Девочка, я возьму тебя, только – в женский батальон, чтобы тебя мужики «не избаловали» (его слова)». А до меня ведь это еще и не доходило! И когда меня уже призвали, тетки все: «О-й, и какая ты счастл-ивая, как же тебе повезл-о – там тебя и оде-нут, и обу-ют, и нако-рмят…» (протягивает моя Валентина Константиновна на манер теток).

Вот так летом 1942 года я ушла на фронт. Довезли нас, новых призывников, до Полтавы. Здесь обучили. Я выучилась на наводчицу и стала бойцом 46-го зенитно-пулеметного полка. Наш пулемет назывался ДШК - Дектярев-Шпагин-Крупнокалиберный. У нас снаряды были 12,7 мм. Этот пулемет мог работать и как зенитка – мы ставили его тогда на треногу, укрепляли ее, и ствол вытаскивался. Наша основная задача была - защищать мосты от бомбежек, то есть при налете вражеских самолетов мы должны были вести заградительный огонь, чтобы не допустить подлета к мостам и ни в коем случае не дать самолету сбросить бомбу. Я была первый номер в расчете, мне снаряды подносили - такие коробки металлическе, а в них ленты со снарядами, как у пулемета. Как снаряды кончаются (тут-то я и научилась ругаться!): «Скорее (…) давайте снаряды!». А командир роты: «Кто прекратит огонь – буду расстреливать на месте!!!». И вот опять нарастает гул самолетов... «Где снаряды? (...)». "Огонь..." "Огонь...". После отбоя воздушных налетов приходилось долго чистить ствол моего ДШК шомполом с силой, которая не сразу появилась после блокадного голода. Сколько мостов мы сохранили и обеспечили тем самым продвижение наших войск, может кто-то и посчитал... 

Воевала я в составе Первого Украинского фронта на Украине, в Польше, Чехословакии, и в Германии  дошла до города Ратибор, где и встретила ПОБЕДУ».
Опять вижу -  увлажнились глаза моей дорогой Валентины Константиновны…

Тут мелодично пропел звонок в дверь. Она, еще не выйдя из воспоминаний, пошла открывать со словами: «Это, наверное, Саша идет». Вошла молодая, высокая, статная, девушка. Мимо такой не пройдешь, не оглянувшись. Светло-русые волосы ниспадают волнистыми прядями и окутывают плечи. Голубые глаза светятся интересом, на лице приветливая улыбка… Она небрежно скинула куртку и... о, Боги! - Красавица! «Привет, ба. Мы гулять сегодня пойдем?»