Мне пять или шесть лет. Ночь. Спальня моих родителей. Мне как раз приснился кошмар, и я попросилась к ним на ночь. Но была одна. Папа работал допоздна, мама смотрела телевизор в соседней комнате, а я должна спать. Но не могу. На смежной с кроватью стене висит картинка. На ней - темноволосая женщина в красном. Картинка бугрится и вздувается под действием сквозняка, что гуляет по всем квартирам на Крайнем Севере. Один угол картинки отстал от стены и завернулся в сторону. Хочется поправить. Но родители запрещают вставать с кровати. Картинка становится все ужаснее. Я не могу заснуть. Закрываю глаза, не смотрю в тот угол, но не могу уснуть. И каждый раз, поворачивая голову в бок, замечаю, что женщина смотрит на меня с отвращением. Ее платье колышется, прическа вспыхивает пламенем, глаза становятся все насмешливей, а мне - страшно. До невозможности пошевелиться и заорать. В конце концов, мне начинает казаться, что я сплю.
Смотрю на дверь балкона, по бокам которой свисают связки лука в капроновых старых чулках. Я ненавижу эти связки. Они уродливы. Даже я в свои пять или шесть это понимаю. Все это гадкое: мамины красные лаковые сапоги, что стоят рядом со шкафом, неубранные с вечера, советское трюмо на три зеркала, грубое, с отлипающими по краям планками, мамины духи со змеями на флаконе, лук в чулках и папины картинки. Гадкое, неправильное, некрасивое, вызывающее нестерпимое желание убрать, порвать, выбросить, или самой убежать и выброситься. Мне физически плохо от этих вещей. Я не могу встать с кровати, но представляю в полусне-полубреду, как встаю, крадусь к двери, подальше от картинки с красной женщиной, и подсматриваю в щелочку, - по телевизору мелькают сценки из индийского фильма (на этот раз раджа добрый или злой?), и звучит громкая музыка, и мама сидит спиной ко мне в кресле. Это значило бы, что все хорошо, что меня есть кому защитить. Но лежу в кровати, и все еще кажется, что в кромешной темноте тьма сгущается, образует комочки, из которых возникают сны. Ко мне все ближе подбирается взгляд женщины в красном. Ко мне все ближе подплывает тьма. Я засыпаю.
Просыпаюсь в постели родителей. Они уже спят рядом. А я проползаю под одеялом и становлюсь босыми ногами на ковер. И подхожу к зеркалу. Одна створка трюмо повернута в мою сторону. На темной его поверхности появляются мутные разводы – как если бы мама мыла стекла – нечетко, плохо, но я вижу, внутри что-то растет. Белое и туманное. Оно заполняет все зеркало и пространство вокруг меня. Смотрю – не отрываясь. Это – женщина без лица.
Нет объяснения страху. Нет ему названия. Нет для него оправдания и клетки тоже нет.
Этим летом решила съездить на историческую родину в Казань. Дедушка и бабушка давно уже приглашали меня к себе. Да и я вспоминала детство, колорадских жуков на огороде в деревне, старые книги, мультики, которые нам разрешали смотреть безостановочно, татарскую выпечку, татарских детей, которые называли меня русской уродиной, и улочки, от которых в памяти остался свой особый след, особый запах… Это как входить в дом, где ты до этого никогда не был, и тут же понимать, что так пахло где-то далеко-далеко, в каком-то закоулке твоей памяти.
Давани и давати почти не изменились. Бабушка так же носится вокруг и кудахчет, заставляет есть все что не приколочено, плачет над старыми фотографиями и ворчит на дедушку, а дедушка все так же изображает деятельный вид даже тогда когда ничего не делает, носит эти дурацкие жилетки, в которых «зато много карманов», копается в своем гараже с кучей металлолома, заставляет меня заниматься спортом и тихонько посмеивается над бабушкой.
Пару дней мы бездельничаем, гуляем, мне показывают заново все те места, что я когда-то должна была непременно видеть. Но вскоре давани и давати вспоминают, что в деревне не копано, дождя нет, а значит, надо поливать вручную, надо косить и корчевать лопухи, рвать сорняки и так далее. Все эти дела на огородах, дачах, садовых участках навсегда останутся для меня загадкой. Потому что в детстве я только пилила вместе с дедом дрова (больше мешалась ему, конечно), отрезала усики у клубники (чтобы первой сорвать с кустиков самую вкусную ягоду) и собирала колорадского жука (мне они казались смешными). А теперь, когда так редко наведываюсь в Казань и окрестности, дедушка и бабушка вовсе перестали давать мне работу по дому и в саду.
Интересно, как там мои знакомые старушки? Все такие же сплетницы? Скамеечки никогда не меняются. Меняются старушки на них и окружающий ландшафт.
Через несколько минут после нашего приезда, вся деревня уже знает, что к Бикташевым наконец-то пожаловала внучка («Давно пора! Что они там в своих городах думают?»), выпускница, ходит вокруг и все фотографирует. Еще через несколько минут бабушка уже ведет меня по соседям, показать, похвастаться и посплетничать о других, конечно. Ах, эти татарские деревни! Где на татарском говорят меньше чем на русском, но татар больше чем русских! Ах, эта деревенская вольность, где нельзя убежать от соседей, подсматривающих за тобой в маленькие окна. У меня теория. Думаю, в деревянных домах окна не потому маленькие, что в древности берегли тепло, а потому что хотели осложнить сплетникам работу.
В доме напротив, выкрашенным всегдашнею ярко-голубой краской, живет старушка, породнившаяся в свое время чуть не со всей деревней: то кум, то брат, то сват, дочка в одном конце, на выезде, сын в другом, на кромке кукурузного поля. Она одна знает все и про всех. И на ее-то скамейке и собирается по вечерам народ потолковать да посудачить. Я усаживаюсь на траву. У этого дома чудная трава, мягкая и зеленая. Можно валяться на ней и смотреть в синее небо. А я сижу. Напротив меня на скамейке моя бабушка и старушка-соседка. Меня обсуждают, как водится. Редкие вопросы мне задают. Да пускай – мне не жалко. Потом еще одна соседка подходит. С рынка возвращается. Тележку катит с привязанным пустым ведром (да в ведре – перчатки и пакет, чтобы уж вовсе пустым не было). А за нею ее уже пьяный муж. Со старушками шутки шутит. Весело. Судачат значит.
- А мой-то зятек что учинил давеча! Дочка в городе. Сына родила. Так он неделю празднует. А машину на днях в реке утопил, да сам чуть не покалечился. Сегодня еле с кровати сполз. Надо ж навестить хоть съездить.
- А внучка у Гали?.. Знаете, приезжала в прошлом месяце. Со всей родней переругалась. Из техникума выгнали. Экзамены не сдала что ль. Вот крик стоял. Она орет, упирается, что, мол, замуж выходит и все тут. А родители ее и ремнем-то уж… а все – никак.
- Непутевые.
Так мы оказываемся в курсе всех последних деревенских новостей. Это как просмотреть вечернее ток-шоу на первом канале, да и стиль изложения (за исключением некоторых частностей) схож.
Мимо проходит дядька, не старый, но какой-то уже выцвеченный. Ну не обратишь на такого внимания. Да и заговаривать с ним никто не торопится. Он молчит. Ни на кого не смотрит. А все вслед ему только головы поворачивают.
- Из городу приехал опять. Жена, небось, выгнала, - ерничает кто-то.
- А кто это? – спрашиваю я, без интереса впрочем.
- Да что уж… человек.
Когда же мы с бабушкой обошли всех соседей (ну или тех соседей, с которыми бабушка более-менее была дружна), пришло время сходить в баню. После этого мы поужинали и разбрелись по кроватям. Телевизор в этот день показывал плохо (ностальгические три канала: первый, второй и "Культура"). Поэтому мы просто разговаривали до темноты.
О моем детстве, о планах, о деревне и работе в саду, о разного рода родственниках, пока дедушка не вступился в разговор. Мой дедушка, если уж начинает говорить, его не остановишь. Его болтовня может длиться часами. Чаще всего – это истории, которые я слышала уже раз двести, которые всегда рассказываются одинаковыми словами, которые скучны и навязчивы, от которых никуда не деться. К счастью, на этот раз монолог моего давати вышел интересный (впрочем – привожу лишь часть оного). Подначила его давани, упомянув в разговоре со мной того странного деревенского соседа, что мы видели еще днем.
- А… Ленька. Странный он, кызым. Ну не знаю, как это… как это будет, когда говорят, что человек странный, непонятный? Да слова-то все какие знает. Да и ведет себя так, что иной раз не поймешь, живой он или с луны свалился. Вот как это?
- Не от мира сего.
- Точно. Вот такой он – наш сосед Ленька. Мы с ним зимой больно сдружились. Потому как из мужиков в деревне зимой только я да он. У него семья-то в Казани вся. Жена там, дети. Взрослые все, да со своими семьями. А квартира одна на всех. Тесно больно-то. Жена всю плешь проела. Да и выселили его на кухню. Там и спит на лавке. Занозы в одно место сажает. Кому понравится такая жизнь, когда все время зубоскалят, да из дому гонят, хоть на улице живи. Ну он с осени да до ранней весны все в деревне. И летом наезжает. Здесь хоть дом есть. Спрашиваю его, чего, мол, бесишься, старый? А он знаешь что? – «Свобода, - говорит. – Здесь свобода полнейшая». Он с утра встает, да в лес, или в поле, или на реку пойдет рыбачить. Еще рано-рано, а он уже где-то шляется. Так бывает и до свету встает и - гулять. Я бы понял еще, если б работал, в огороде там, по делам всяким, дык нет – гуляет, красотами любуется. Право – чудак. Как ты говоришь? Не от мира сего. А весной мне что сделал?! Стоим на огороде разговариваем о том о сем. Ну я и упомянул, что яблоню давно возле ограды спилить хочу, большая вымахала, а толку чуть, и яблок нет и мешается. Да что-то отвернулся, в дом зашел, за сигаретами, вроде. Возвращаюсь, а он в руках яблоню держит (ствол с мою ногу в обхвате), да улыбается. Сломал значит, раскачал и выломал, да чуть не с корнем. А меня-то и трех секунд как не было. Вот силища-то. Спрашивает: эту яблоню ты имел в виду, Борис? Поклал мне ее к забору и пошел по своим делам.
Так и спать легли на этой истории. Но у всякой истории свой конец бывает… конец или окончание… или просто что-то такое, от чего не отвертеться.
На другой день мы с бабушкой на реку ушли. Купаться захотелось мне, а одну не пускают. Давани меня от себя ни на шаг. Хоть и взрослая, а все же… Покупались. Людей никого не встретили. Давани и счастлива.
Вернулись. Давани опять по соседкам пошла, огородную работу на вечер оставила, чтобы не припекало. А я двинула к заднему крыльцу, посидеть на солнышке, цыплят посчитать.
Слышу – дедушкин голос громкий. Говорит с кем-то, а с кем говорит, не слышно. Смотрю, за калиткой у заднего крыльца на бревне большом дед и сосед с луны свалившийся сидят. Беседуют. Подхожу поближе, да за угол стены прячусь. При мне бы они разговаривать не стали, а историю до конца дослушать охота. Сначала вроде дедушка говорит что-то, а потом сосед начинает, потише, но внятно. Я все слышу. Каждое слово.
- Знаю, Борис, смеешься ты все надо мной. Да я не в обиде. Я сам над собой смеюсь. Дурацкая жизнь какая-то, да для дурака одно слово. Не будь дураком я – и жизни бы не было. Не с кем поговорить об этом – вот тебе и расскажу, а то ведь надо же кому-то. Чувствую – надо. Недели две назад это было. Ты тогда в городе пребывал. А я… что-то не спалось мне… вечером вышел на улицу, иду, уже полдеревни прошел, да возле дома заброшенного, там где наследники все никак имущество не поделят, остановился что-то. Стою, думаю. Все о жизни своей странной, поганой. Плевать хочется. Горько. Да кошмары подбираются, как в детстве, когда не знаешь, что такое с тобой, но тревожно, и все вокруг точно голос обретает и слух и когти и острые зубы, и противно все и страшно. Стою я так посередь улицы, на шину смотрю, на грязь, на дохлую птицу в канаве, на заколоченные окна. Тошно. И тут на дорогу пятно упало, белесое такое. Я глаза вверх поднял, а передо мной туман какой-то. Белым-бело, да мутное что-то. У меня с глазами, знаешь, плохо, в последнее время. Думаю, что совсем сдавать начал, да дело под вечер. А потом что-то появилось рядом. Женщина, вся белая, прямо передо мной. И лица на ней нет. И самой ее как будто тоже нет. Не вижу, а больше чувствую, что рядом она. Знаю, что рядом. И остолбенел так. И стою. И смотрю на нее. И перед глазами только белое и белое, и белое на еще большем белом, и контуры чего-то белого. Мешается все перед глазами. Я руками машу и разогнать не могу. И крикнуть не могу. И стою так и стою… А потом как-то резко кончилось, ну я домой и пошел. Лег спать. Уснул сразу.
- Сказки рассказываешь, Ленька. Да все оттого что один как сыч, поневоле начнет всякое видеться. Айда завтра на реку сходим, я такое грузило смастерил, любо-дорого.
Дальше я не слушала. Ушла в дом. И по дороге думала про себя: «Белое на еще большем белом. Что-то такое знакомое». Да откуда - никак не вспомню.
А вечером к нам на огород большая крикливая женщина с соседнего дома заглянула, заглянула и с бабушкой шушукаться. Посмеялись что-то и разошлись. А давани мне потом рассказала:
- Кызым, ты недавно про соседа нашего странного спрашивала, ну того, что мы у бабы Вали видели… так вот – ко мне соседка заходила… Рассказывают про него, знаешь что… Несколько недель назад будто б видели, как он стоит у заброшенного дома, возле труб желтых, через пять дворов от нас. Да не то странно, что стоял он у этого дома, да то странно, как долго он стоял. Говорят, как вкопанный, с восьми вечера да до трех часов утра. И это все на одном месте, ни двигаясь. Мимо него люди проходят, а он все стоит. Все уж спать легли, деревня спит, а он… стоит. Это его тетя Руфина видела в два часа, когда к корове своей вставала, та отелилась в ночь. Вот уж и правда – не от мира сего.