Вольница

Заякин Б. Н.








                Исторический роман.






                “Вольница”.










                Евангелие от Матфея, глава 5.
      “Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся”.














                Поселок Томилино - 2004 год.
                Глава 1.

Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
- Эй, поспешай, Вороной.
Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах. Возле небольшого тихого лесного озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на левой щеке. Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
- В путь, Вороной.
Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился:
- Никак обоз?
Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
Трое метнулись к наезднику, все бородатые, свирепые, оружны. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили. А из чащобы зло и хрипло орали:
- Стрелу пущай. Уйдет, дьявол!
Вороной, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.
- Живьем брать.
- Семену голову смахнул. К атаману его на расправу.
Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.
- Арканом, пса!
Аркан намертво захлестнул шею молодца.
- Будя, отгулял сын боярский!
С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, трухнули, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползая на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.
- Помилуйте, православные! Век за вас буду Бога молить. Отпуститя!
- Кинь бога. Вяжи его, робяты.
- Помилуйте!
- Топор тя помилует, хе-хе!
Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Сам громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса.
Приподнялся, взял ендову со стола, красное вино залило широченную волосатую грудь. Есаул обок сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.
Медная ендова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и, наконец, затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
- Угомонился. Третий ден во хмелю, - хмыкает есаул.
Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
- До атамана мне.
- Сгинь! Занемог атаман. Сгинь, Федулка.
- Ярема днище у бочки высадил. Помирает.
- Опять опился, дурень. Погодь. Ключи от погреба у атамана.
- Ярема замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети кинулси, решетку подьял.
- Решетку? Сучий сын. Сдурел Ярема.
Есаул поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:
- Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул да на Ярему. В клочья изодрал, шею прокусил.
- Сучий сын! Нешто всю стаю выпустил?
- Не, цела стая. Вот он, ай как плох.
Ярема лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
- Помираю, Ревень. Без молитвы. Свечку за меня. Многих я невинных загубил. Помолись за меня.
Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
- Преставился. Атаману сказать?
- Не к спеху, Федулка.
К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Ревень.
- Велика ли добыча?
- Пятьдесят пудов хлеба, пять бочонков меду, двадцать рублев да купчина в придачу, - отвечал разбойник Афонька.
- Обозников всех привели?
- Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек. Никак, сын боярский.
Глаза Ревеня сузились.
- Разденьте его. Нет ли при нем казны.
Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.
- Казны с собой не возит. Куды его, Ревень?
Ревень сгреб окровавленную одежу, рукой махнул.
- В яму!
Боярского сына увели, а Ревень продолжал выпытывать:
- Подводы, где оставили?
- На просеке.
- Хлеб-то не забыли прикрыть. Никак дождь сбирается.
- Под телеги упрятали. Чать, не впервой.
- Подорожную нашли у купца?
- Нашли, Ревень. За пазухой держал.
- Давай сюды. И деньгу, деньгу не забудь.
Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
- Сполна отдал? Не утаил, Афонька?
- Полушка к полушке.
- Чегой-то глазами бегашь. Подь ко мне. Сымай сапог.
Афонька замялся.
- Не срами перед ватагой, Ревень. Нешто позволю себе?
- Сымай! А ну, мужики, подсоби.
Подсобили. Ревень вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
- Сучий сын! Артельну казну воровать? В яму яво!
Ватажники навалились на Афоню и поволокли за сруб; тот упирался, кричал:
- То мои, Ревень, мои кровные! Пошто?
- Атаман будет суд вершить. Нишкни!
- А че с купцом и возницами, Ревень? - спросил Федулка.
- В подклет. Сторожить накрепко.
Яма. Холодно, сыро, мелкий дождь сеет на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.
- Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Вавила те пятки поджарит, хе-хе.
Вавила. На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Вавилову ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Вавиле в лапы угодишь - и поминая как звали.
- Слышь, караульный!
Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
Вавила проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
- Нутро горит, Ревень. Тащи похмелье.
Ревень, позевывая, побрел в сени. Вернулся со штофом и оловянной миской, поставил на стол.
- Дуй, атаман.
Вавила перекрестил лоб, опрокинул ендову хиельного в рот, крякнул, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородищей.
- Свирепа, ух, свирепа!
Полегчало; глаза ожили.
- Сказывай, Ревень.
Ревень замешкался.
- Да не томи. Аль вести недобрые?
- Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.
- Сатана. Сбег?
- На стан привели. В яме сидит.
- Сам казнить буду. Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
Ревень рассказал. Доложил и об Афоньке. Вавила вновь насупился.
      - Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавитси. Подымай, Ревень, ватагу.
- Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
- Сказал, подымай!
Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников.
Чуть подаль - черная закопченная банька-мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками. В ватаге человек тридцать: пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.
Обозников и купца привели из подклети; поставили перед избой и Афоньку с боярским сыном. Ревень вышел на крыльцо, а Вавила придвинулся к оконцу, пригляделся.
- Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать. А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек. Погодь, погодь.
Вавила вгляделся и даже с лавки приподнялся.
- Да это же? Удачлив день. Вот и свиделись.
Тихо окликнул Ревеня.
- Дорогого гостенька пымали, Ревень. Подавай личину.
- Аль знакомый кто?
- Уж куды, как знакомый.
Когда Вавила вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.
Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Вавилу за ноги, принялся лобызать со слезами.
- Пощади, батюшка!
А из-под личины негромко и ласково:
- Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.
Купчина мел бородой крыльцо.
- Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
- Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко захохотал Вавила, затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги.
- Чьих будешь?
- Князя Телятьевского, батюшка. Торговый сиделец Евсей Пров. Снарядил меня князюшка за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.
- Долго будет ждать.
Пнул Евсея в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:
- Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
- Никак, жить хочешь, Евсей. Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.
И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Вавила ступил к Афоньке.
- Велика ли мошна была при сидельце?
- Двадцать рублев, атаман. А те, что Ревень нашел?
- Погодь, спрячь язык. Так ли, Евсей?
- Навет, батюшка. В мошне моей двадцать пять рублев да полтина с гривенкой, - истово перекрестился Евсей. - Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.
- Будя. В клеть сидельца.
Евсея потащили в волчью клеть, Афонька же бухнулся на колени.
- Прости, атаман, бес попутал.
Вавила повернулся к ватажникам.
- Артелью живем, ребятушки?
- Артелью, атаман.
- Казну поровну?
- Поровну, атаман.
- А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?
- Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.
- Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ревень.
Афонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Афонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Вавила терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой.
- Левую, левую, черти! - обессилев, прохрипел Афонька.
- А правую опять в артельну казну? Хитер, бестия, - прогудел Вавила и, взмахнув топором, отсек по локоть правую Афонькину руку.
Ватажник заблажил, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклеть.
Вавила, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.
- А ныне твой черед, молодец.
Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Евсея.
                Глава 2.
 
Ермила зло замахнулся на боярского сына.
- Четвертовать его, атаман. Семена посек, дружка верного. Я с ним пять лет по Руси бродяжил.
Выхватил саблю, ощерился.
- Цыц! Сам казнить буду.
Вавила подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая рвала на куски Афонькино тело.
Вавила широко перекрестился.
- Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.
- Страшно? Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
- Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
- Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный. Ермила! Тащи его в избу.
Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
- Стяни-ка ему покрепче руки. А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.
Вавила замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
- Ну, здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Вавила скинул личину.
- Не признал, Петро?
Глаза детины широко раскрылись.
- Вавила! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
- Не чаял встретить? Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи подался, а ты тут, в лесах промышляешь.
Петр пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
- В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Вавила. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
- А я везучий, Петро. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Петя! Люблю топором поиграть.
- Убивец, тьфу!
- Плюй, Петр, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.
- Червь могильный, душегубец!
- Вестимо, Петя, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха - сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
- Нашел чем похваляться. Кат!
- Кат, Петр, злой кат. Вот так и царь Иван меня величал. Никак, по нраву я был Ивану Васильевичу.
- Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, - усмехнулся Береговой.
- Эх, Петро, младехонек ты еще. У меня с царем особая дружба была. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.
Он подошел к поставцу, налил в кубки вина.
- Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Петро.
- Из твоих-то рук!
- Рыло воротить?
Прищурился, вперив в Берегового тяжелый взгляд.
- Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься-то? Подумаешь, боярский сын. Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
Вавила выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Петру.
- По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья прикладывать. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул - и вся недолга.
- Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку. Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Петро. Покуда слова, а потом и за дело примусь. Жутко, а? А то к царю доставлю?
- Он всю твою родову при царе Иване извел, один ты утек, меня саданув, да тайну грамотку деда своего затаил. То для царя Бориса нож острый. Открой мне тайну, боярин Петр Иванович Рудой. Все равно тебе в Москву не вертаться, поместьем не владать. А мне прощенье выйдет. 
Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:
- А хошь, я тебя помилую?
- Не глумись, Вавила. В ногах ползать не буду.
- Удал ты, паря. А я взаправде отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Петя. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.
- У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил Петр.
- Не торопись, на тот свет поспеешь. Есть чего, Петя. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
- О чем ты?
- Дурнем прикидываешься, аль взаправду не ведаешь? - Вавила подсел к Петру, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш, Евсей, о ларце мне сказывал.
- О ларце?
- О ларце, паря. А в нем грамотка потаенная. Припомнил? Тебе ж ее Евсей показывал.
Береговой насторожился: выходит, Вавила все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Евсея?
- Так припомнил?
- Сказки, Вавила. Ни грамот, ни ларца я в глаза не видел.
- Да ну? И не слышал?
- Не слышал.
- Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно. Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь, перед иконой поклянусь?
- Брось, Вавила, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь, давно ему душу продал.
Вавила поднялся и ударил Петра в лицо. Тот стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.
- Припомнил, собака?
- Сам собака.
Вавила вновь ударил Петра.
- Припомнишь, Петя. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.
Откинул крюк, распахнул дверь.
- Ермила, отведи парня в яму!
Ревень недовольно глянул на атамана.
- Пора бы и на плаху, Вавила. Чего тянешь?
- Утром буду казнить.
Ермила позвал лихих, те отвели Петра за атаманову избу, столкнули в яму с водой.
- Прими христову купель!
Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.
- Эгей, сын боярский!
Петр шевельнулся, отозвался хрипло:
- Чего тебе?
- Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
Голос караульного ленив и скучен. Петр промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.
- Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой души, а?
Петр вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.
- Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
Но ответа так и не дождался. Вавила лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять сабли в золотых ножнах.
- Князя Рудого. Горюет, поди, боярин. Царев подарок.
Вспомнил гордое лицо Рудого, ухмыльнулся.
- Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж Плаха, далече ушел. Теперь ищи-свищи.
Еще при царе Иване Вавила жил в Александровой слободе. После раскрытого заговора на царя старший князь Рудой спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по поместью, искали ларец потайной.
- Худо княжье добро стережешь, Вавила. Под топор подвел ты меня, кромешник. Ежели ларец не найдем, быть тебе битым. Батогов не пожалею, засеку насмерть, - серчал старик.
Но ларец, как сквозь землю провалился. Рудой повелел растянуть Вавилу на козле. Тот зло сверкнул глазами.
- Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
- Вон твоя служба, - Рудой показал рукой на дом. - Вяжите его!
- Дружинник все же. По вольной к тебе пришел, - заметался Вавила.
- Ничего, не велик родом. Приступайте!
Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Вавила стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Закуса, скалил зубы:
- Однако слаб ты стал, Вавила. И всего-то батогом погрели.
- Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Вавила.
Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Игнатий.
- Князь отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
- Порадею, Игнатий, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.
- Сохрани господь, милок. А ты ночуй, и мне покойней.
Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Вавила прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами.
В поставцах - золотые и серебряные ендовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, под киотом, сверкала золотом и дорогими каменьями сабля князя, подарок самого Грозного.
- Богат князь. Вон сколь добра оберегать. Уж порадею за твои батоги, князюшка, ох, порадею! - кипел злобой Вавила. - Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле царя Ивана в стремянных ходил, был его любимцем. А тут перед холопами высек. Ну, нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому, али к Борису Годунову сойду.
С вечера Вавила выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
- Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.
В покоях остался один тиун. С горящей свечой Игнатий обошел терем, загнал девок в подклеть, и вновь затворился в молельной. Вавила тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои.
Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял дорогую саблю в золотых ножнах и с самоцветами.
За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
- Поглядывай!
Вавила ступил к ложнице. Когда снимал саблю, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Игнатий.
- Вавила? Пошто саблю берешь? А вон и икона в суме. Да ты.
- Молчи, старик.
Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
- Не тронь, холопей позову. Эй, люди.
Вавила взмахнул саблей, и крик оборвался. Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньгу.
- Годок, другой людишек потрясу, а там и татьбу брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые, - раздумывал он.
Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки.
- Роздал бы, атаман.
- Что, есаул, руки зудят?
- Да я что. Ватага сумлевается.
- Ватага? - лицо Вавилы суровело. - Лукавишь, Ревень. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон, как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а?
- Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.
- Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья клеть-то рядом. А ватагу упреди - ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу.
- Никого не обижу, - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь.
А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев.
- Черт дернул этого червя, Плаху, сунуться в баню, княжну увидел, все понял, рвань мужичья. Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы царь Борис не пожалел. В грамотке-то об измене Шуйского писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем, полюбовно сошлись.
Но ларец прячет Плаха, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
- Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Шуйский за надругательство над княжной Настасьей.
Не раз к Плахе подступался, но тот уперся - оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не сымешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь, да и себя от беды не упасешь. А что, как в самом деле Плаха о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому, или соседнику в слободе?
      Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду.
- Не иначе, как Петр. Не мог ему Плаха о грамотке умолчать.
Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Рудой о ларце - ни слова.
- Ишь, княжое имя сменил, Рудой на Береговой. Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Плаху жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Петр не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался. Ну, нет, Петро, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Плаху порешу. А там с грамотой к Шуйскому.
- Эгей, Ермила! Тащи молодца из ямы.
Ревень вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
- Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
- Снаряжай всю ватагу в погоню.
- Понял.
Дробный топот копыт за стенами избушки подсказал Вавиле, что ватана ушла за беглецом.
- Ничего, догонят, не таковских имали.
В сенях послышался шум, кто-то шарил впотьмах, искал ручку двери.
- Ревень, ты, че ли? Чего надоть?
Но вместо есаула Ревеня в комнату шагнул, оставляя сырые следы на половых плахах, Петр. Вавила от удивления открыл рот.
- Не забыл меня, Вавила? Ну, здорово еще раз. Пришел попрощаться с тобой перед дальней дорогой. Хочу сказать тебе напоследок, Вавила, что грамотку эту мой дед уничтожил еще перед тем, как его самого на дыбу поволокли. Ты и волок моего деда и отца вместе с Малютой и нынешним царем Борисом. Один я ушел, чтобы за грехи ваши поквитаться.
Петр оглянулся по сторонам, увидал на стене заветную дедовскую саблю.
- И ты здесь голуба.
Резким движением он выхватил саблю из дорогих ножен, затем шагнул к Вавиле, свистящим ударом снес ему полчерепа, опрокинул шандал со свечами на пол и спокойно вышел из избушки. Уже на поляне он оглянулся, в окне избушки ярко разгоралось пламя. Горело гнездо упыря.

                Глава 3.

Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь. Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
- Теперь не сыщут. Далече забрались. Жив ли, паря?
Петр устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Береговому на плечи. Петр слабо отмахнулся.
- Не надо. Сам зазябнешь.
- Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво. Когда костер разорвал тьму, Петр впервые увидел его лицо.
Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове - суконный колпак.
- Как звать, друже?
- Ванюха Кужель я, из села Вежи, - словоохотливо промолвил парень.
- Это от вас на Москву рыбу возят?
- Ишь ты, - улыбнулся Ванюха. - Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то наше. Самого патриарха и государя рыбой тешим. Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
Ванюха поднял с земли котомку, развязал и протянул Петру добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
- Накося, пожуй.
Петр был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку, а сверток с саблей положил под бок. А Ваня вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.
- Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
Подкинул валежнику. Петра обдало клубами дыма, но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.
- Ходишь за мной. Из ямы вызволил. Пошто так?
- Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно ответил Ваня. - Дай-ка ступни прикину.
Береговой смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело:
- Кажись, добрый парень. Но зачем к Вавиле пристал?
- Сам сплету, - придвинулся он к Ивану.
- Сам? Ишь, ты. Ужель приходилось?
- Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Петр.
- А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
- Был сын боярский, стал крестьянский. А кличут Петром.
- Вот и ладно, - повеселел Иван. - Теперь и вовсе нам будет повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.
Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам. Иван споро плел лапти и чуть слышно напевал. Петр прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
- О чем ты?
- О чем? - глаза Ивана стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послухай.
Иван пел, а Петру вдруг вспомнилась Дарья: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Плаха? Дарья! Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала:
- Петруша, милый мой. Как я ждала тебя.
- Теперь будем вместе, Даша. Завтра заберу тебя в свое село. Свадьбу сыграем.
Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В имение возвращался веселый, радостный. А в селе поджидала беда горючая. Опричники царские.
Иван кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
- Звезды проглянулись, непогодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
- Как к Вавиле угодил? На татя ты не схож.
- Э, то долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Петро, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину.
Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
- Невод тяни, дьявола!
Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Ивану.
- Старцы кличут.
- Пошто?
- О том не ведаю. Идем, парень.
Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые, согбенные, белоголовые. Иван поясно поклонился.
- Звали зачем, отцы?
Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:
- Духовный отец наш Исидор помре, осиротил Вежи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?
- Неможно, Арсений. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.
Арсений поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Ивану.
- Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
Ванюха опешил, попятился к двери.
- Да вы че? Какой из меня пастырь? Не, я к озеру. Мне невод тянуть.
Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
- Погодь, Ванюха. Смекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен.
- Не пойду. Ишь, чего вздумали.
- Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арсений возложил трясущуюся руку на плечо Ивана. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Вежи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном.
- Нет, отцы, не пойду!
Арсений повернулся к тиуну.
- Скликай мир, Фома.
И мир порешил: идти Ивану в стольный град к святейшему. Поехал с обозом. Везли в царев дворец десятиведерные бочки с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
- Скопом-то повадней. Чу, Вавила шалит по дороге. Зверь - ватаман, - гудел подле Ивана возница, с опаской поглядывая на темный бор.
- Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика Иван.
Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли, не прогонит ли с патриаршего двора?
- Чудят старцы. Иного не могли сыскать?
На миру шумели, бородами трясли, палками стучали.
- Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессеребренник Иван, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово.
Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь:
- Куды ему в батюшки? Нельзя Ваньке до храма, молод. Балаболка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!
Но старцы их словам не вняли.
- Веселье не грех, остепенится.
Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
- И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не озоруй. Докука!
Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая.
У Вавилы ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет, на Москву ехать, кругом смута, шиши да тати. Лихое время!
- Помоги, господи! - истово крестился возница и тихо ворчал. - Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что, кнут, а то и в железа посадит.
Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
- Истомино. Тут, поди, и заночуем. Вон и Федот, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.
В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
- Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, малое озерцо, а леща брали.
Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
- Здорово жили, отец, - прервал его молитву Федот.
Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.
- Здорово, родимый. Подыми-ка меня, мочи нет.
Мужики подхватили деда за руки, подняли.
- Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
- Пожил бы еще, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
- Не, родимые, на покой пора.
- А где ж народ, отец?
- Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. Озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли.
Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Иван протянул ему ломоть хлеба.
- Пожуй, отец.
Старик вяло отмахнулся.
- Не, сынок. Нутро не принимает.
- Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и повелел скликать мужиков.
Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
- Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой Федот. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули.
- Доставил на Кормовой двор десять бочек, а одна подыспортилась. Царев повар съел рыбину, да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.
- Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц.
- Худое, братцы, - поддакнул Федот. - Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал - кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, робяты!
Поднялись на зорьке. Иван тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился.
- Преставился наш дед. Надо могилу рыть.
- Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Федот.
Мужик из села кивнул на Ивана.
- В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.
- Вона как, - протянул Федот. - Так проводи упокойника, христов человек.
- Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Ваня.
- Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить.
Мужики вышли из избы, и Иван остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия и упокоить его в вечных обителях со святыми.
Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно - ни с одной разбойной ватагой не встретились - и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры.
Налетели скоморохи - хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу.
- Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!
- Людишки мы малые, шли бы себе, - зажав в руке топор, хмуро бросил большак.
Детина шмякнул дубиной по бочке.
- Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!
- Не тронь. Рыбу везем.
- Ай, врешь. Глянем, ребятушки!
Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.
- Винцо ли, Дока?
- Стрекава-крапива, веселые. Ой, жалить! Кинь рукавицу.
Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.
- Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?
- Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы.
- Так бы и сказывал, - улыбнулся Дока. - Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые!
Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо:
- Вот народ. Шастают по дорогам, бедуют.
Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора К воротам Москвы подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.
- Что за люд?
- С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! - крикнул большак.
- Чего шумишь? Экий торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.
Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал:
- Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка, язви ее в корень.
Иван распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.
- Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.
- И ты, смотри, не плошай, - хлопнул его по плечу большак. - Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и благословит господь на путь добрый.
Мужики поехали к Красной площади, а Иван неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Ваня загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.
- Посторонись, раззява!
Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Ваня погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.
- Бери, парень. Задарма отдам.
Иван замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.
- Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.
Ваня глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой, разматывая гаманок.
- Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться, - подумал он, разматывая онучи.
Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.
- Гуляй боярином. Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьяновые!
Толпа оттеснила Ваню к деревянному рундуку, за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Ваней очутился скудорослый старичок в дерюжке.
- Облапошили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, - молвил он и тут же добавил, видя, что Ваня порывается шагнуть к сапожной лавке. - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?
- Угадал, отец. Как прознал?
- Эва, - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?
- Впервой, - простодушно признался Ваня. - Лепота тут. И церква и хоромы дивные.
- Красна Москва-матушка, - кивнул старичок и повел рукой вправо. - То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны - царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Оболенского, а за им, поодаль - Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.
Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем:
- А вот сбитень горячий, пьет приказный, пьет подьячий!
- Оборотистый парень, - сказал Ваня.
- Этого я знаю - провор! Железо ковать, девку целовать - везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.
Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Ваню к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:
- Царев сродник едет! Боярин Годунов!
Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах. Сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина, но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть.
- Осади! Геть!
Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке.
- Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.
А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам, наконец, на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть.
Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри.
- Статен боярин и ликом пригож, - подумал Ваня.
- Злодей. Убивец, - услышал за спиной горячий шепот. - Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос.
И отовсюду заговорили - зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт.
- Сотни угличан сказнил, ирод. Царицу Марью в скит упрятал. С ведунами знается. Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте. Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу.
Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:
- Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!
Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки, искали дерзкого посадского. Сыщут - не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.
- Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились, - подумал Ваня.
Обернулся к старичку:
- Далече до Патриаршего двора?
- Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя. Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.
В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Ваня вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок.
Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:
- Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?
Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.
- То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.
Сказал и поспешил к храму, а Ваня пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах.
- Куды? - пытливо уставился на него десятник.
- К владыке для посвящения. Допусти, служилый.
Десятник мигнул стрельцам и те вмиг обступили Ваню. Один из них проворно запустил руку за пазуху. Ване не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом.
- Не лезь, служилый!
- Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль, али отравное зелье. Кажи одежу.
- Ишь, чего удумал, - усмехнулся Ваня. - Гляди.
Распахнул кафтан, вывернул карманы.
- Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота.
Долго расспрашивали Ваню и перед самыми палатами.
- С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?
- Принес, отче.
Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Ваню в нижние покои. В темном пристенке толкнул сводчатую дверь.
- Ожидай тут. Покличем.
В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.
Душно. Ваня снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.
Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образа.
В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Ваню в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением.
Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох, пироги с капустой, запивали киселем. Подле Вани, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к Ване.
- Откель притащился? Из Вежи. А я и того далече. Из-за Камня пришел к святейшему.
Ваня крутнул головой: сторонушка - самая глушь, за тыщи верст от стольного града.
- Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают.
- Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп. Веселый был, все о гулящих женках балагурил. Вся-де услада в них.
- Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник, надзиравший за трапезой.
Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву. Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками каждого богомольца.
- Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, - заворчал он на сибирца.
Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Ваня прыснул со смеха, а дотошный келейник тут как тут.
- Зело весел, отрок. На молитве!
- Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Ваня.
На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями, на груди темного золота панагия с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку.
Ваня сробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами.
- Первый после бога. Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Окульку-то омманул. Так ведь сама ластилась. Не угожу в батюшки, - подумалось ему.
Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Ване, патриарх оживился.
- Из Вежи? Добро, добро, сыне. Выходит, преставился старец Исидор. Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я его.
Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Исидор был в числе его самых любимых пастырей.
В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотого бархата и вновь устремил свой взор на Ваню.
- А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?
Ваня замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону. И Ваня, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.
- Добро речешь, сыне. А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную?
- Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил.
- Хвалю, отрок. Чти грамоту от мирян, отец Пафнутий.
Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:
- Мы, крестьяне села Вежи, выбрали и излюбили отца своего духовного Ивана себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали.
Патриарх кивнул и повелел Ваню подойти ближе.
- А поведай, сыне, что держит землю?
- Вода высока, святый отче.
- А что держит воду?
- Камень плоск вельми.
- А что держит камень?
- Четыре кита, владыка.
- Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Пафнутий.
Ваня принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.
- Довольно, сыне. Прими мое благословение.
Сложив руки на груди, Ваня ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку.
- Во имя отца и сына и святого духа! - истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Ваниной головы.
В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники. Из храма Ваня Кужель вышел отцом Мефодием.

                Глава 4.

Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Петра. Проснулся, поднял голову. Ваня лежал рядом и чему-то улыбался во сне.
- Вставай, друже. Пора.
Ваня очухался не сразу, а когда, наконец, открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка.
- Эх-ма. Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, - потягиваясь, весело проговорил он.
- Аль, где на пиру был?
- Пир что? С Окулькой провожался до утра. Вот бедовая!
Ваня тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо.
- Экая благодать седни. Не полегчало, паря?
- Кажись, получше, - ответил Петр, хотя чувствовал во всем теле слабость.
В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы.
Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
- Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Петр.
- Чуден, паря, - поддакнул Ваня, разматывая котомку. - Давай-ка пожуем малость.
Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру.
- Дорогу ведашь? - спросил Петр.
- Не шибко, - признался Ваня. - Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
- Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Вавиле пристал?
- А к Вавиле я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
- Это где же?
- Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с имя до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили.
- Чем же ты Вавиле поглянулся?
- Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки.
Поначалу стерегли накрепко, из подклети не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Вавила все посмеивался:
- Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь.
Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Вавила не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен.
Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь.
А Вавила еще пуще смеется:
- Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?
- Но сам все же упредил: “А коли уйти надумаешь - патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда”.
- Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ.
- Не заробел уйти?
- А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Вавила чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!
- Верно, друже. Легче со зверем повстречаться. А теперь куда?
- Покуда в Ростов. Схожу в Вежи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?
- Далече, друже. На Дон. Да где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
- Никак, заплутали, Петя.
Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
- Забрели, однако, - присвистнул Петр.
- А, может, напрямик? - предложил Ваня.
- Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Ваня вздрогнул, перекрестился.
- Сгинь, нечистый!
Теперь уже взяли влево, но вскоре Ваня остановился.
- Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.
- Были мы тут, - кивнул Петр.
- Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Ваня и вновь осенил себя крестом.
Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна.
- Ты чего, друже?
- Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Ваня, скидывая зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:
- Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!
Петр тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал:
- В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик.
- А теперь пошли с богом, - молвил Ваня.
Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.
- Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Ваня и начал вновь выворачивать зипун.
- Передохнем, - согласился Петр.
Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить. Ваня, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
- Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Вежей убрел в сенокос в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
Береговой огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.
- Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Ваню. Тот подошел, ахнул:
- Горишь ты, паря. Худо тебе.
- Пройдет. Вот бы водицы испить.
- Ты лежи, а я найду водицы.
- Вместе пойдем.
Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Петр ступал впереди, хмуро думал:
- Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Вавила. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма добредем, да и Ростов будет недалече.
После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода.
Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
- Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Петр.
- Авось, пройдем, - махнул рукой Ваня. - Кажись, вправо посуше.
Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
- Не шевелись! - крикнул Петр, поспешно скидывая с себя опояску.
Упал в мох, пополз, кинув конец Ване.
- Держи крепче!
Что было сил, побагровев лицом, потянул Ивана из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Петра вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце, меркнет свет в глазах.
Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Ваня благодарно тронул его за плечо.
- Спасибо, Петр. Не жить бы мне. Отныне ты мне за родного брата будешь.
Петр молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
- Вспять пойдем, друже.
- Вспять? Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
- Округ угора попытаем.
Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Петр запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.
- Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился Ваня.
- Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Петр. В горле его пересохло. - Айда на брусничник.
Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.
- Стойте, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.
- Водяной! - обмер Иван. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая нательный крест, попятился.
- Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
- Кто ты? - осевшим голосом спросил Петр.
- Христов человек, пустынник Елизарий. А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
Петр и Ваня пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
- Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Петр.
- Воистину бог, - молвил отшельник.
Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
- Ступайте за мной, чада.
У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах – лапти из коры ивы. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.
- Да куда же ты, дед! - воскликнул Ваня. - Там же сплошь трясина. Не пойду!
- Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
- Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Петр.
- Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не оглянулся.
Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата.
Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Петра и Вани предстал небольшой островок в дремучей поросли.
- Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.
Петр устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Ваня, в изнеможении опустившийся на землю.
Елизарий вышел из сруба и протянул Петру ковш.
- Выпей, отрок.
Петр жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:
- Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
Обернулся к Ване.
- Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Елизарий уложил Петра и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
- Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.
- О чем молиться, старче?
- Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.
Ваня встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему Петру". После истового богомолья Елизарий неслышно удалился из кельи, в Иван подсел к Петру.
- Старец-то - чисто колдун. Как тебе, паря?
Петр открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
- Подай воды.
Ваня метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.
- Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
- Выпей, чадо, и спи крепко.
Петр выпил и смежил тяжелые веки.

                Глава 5.

Проснулся рано. Возле похрапывал Ваня, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника.
Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
- Проснись, чадо.
Петр открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
- Прими зелье. На семи травах настояно.
Петр приподнялся, выпил.
- Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
Елизарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Петра не одолел сон. Минула еще ночь, и Петру полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.
- Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.
- Спасибо, Елизарий. Травы твои и впрямь живительны.
- Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему.
Ваня оба дня ходил на охоту, добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Петра, тот ел с хлебом и запивал квасом. Елизарий же к мясу не притронулся.
- Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
Скитник сердито нахмурил брови.
- Не искушай, чадо. Не божья то пища.
Петр доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
- Слышь, Елизарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
- Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.
Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Елизария. В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
- Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
- Мать честная. Нива! - ахнул Петр и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
- Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Ваня. - Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
Настреляв дичи, вернулись к избушке. Ваня заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.
- Молится Елизарий. Устали не знает.
Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда, наконец, появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
- Замолил ваш грех, чада.
- Какой грех, старче?
- Много дней и ночей провел я в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.
- Но как же снедь добывать, старче?
- Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
- А чем чрево насытить?
- Чем? Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
Елизарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
- Ступайте в келью, - наконец молвил он.
Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
- Ого! - воскликнул Иван. - Да тут целый пир, Петро.
- Трапезуйте, чада. Все тут богово.
Помолились и сели за стол. Ваня макал калачи в мед и нахваливал:
- И калач добрый и мед отменный.
Не удержался, спросил:
- Хлеб-то с поля, Елизарий? Откуда нива в бору оказалась?
- Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: “Возьми пясть жита и взрасти ниву”.
- Без сохи и коня?
- Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
- А давно ли в обители, старче? - спросил Береговой.
- Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.
Петр и Иван с изумлением уставились на старца.
- Тому ж тридцать лет, Елизарий, - Ваня даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
- Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
- А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
На вопрос Петра Елизарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:
- Поведаю вам, чада, да простит меня господь. Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил.
- Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом. Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: “Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня”.
- А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Курском схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Агафья в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери - поганые посекли.
- С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили, а сами дале - в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
- Так поправилась, дворянке Агафья, что при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Агафью засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Агафья меня средь челяди выделяла.
- В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Агафья суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить.
- Вечером пришли мы с Агафьей к дворянину. Тот был на подгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Агафью, кочетом заходил: “Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!” Я в  ноги ему поклонился: “Дозволь, батюшка, в жены Агафью взять. Мила душе моей. Благослови, государь”. А тот все вокруг нее ходит да приговаривает: “Ух, красна девка, ух, пригожа!” На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях.
- Вновь земно поклонился: “Благослови, батюшка!” Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. “Недосуг мне, Елизарка, поди вон!” Взял я Агафью за руку - и в людскую. Спать к холопам в подклеть ушел, а Агафья - к сенным девкам. Всю ночь в задумке был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Агафью? Ужель счастью нашему не быть?
- Утром спальник Грязнова зубы скалит: “Обабили твою девку, Елизарка”. Услышал - в очах помутнело, к Агафье кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел.
- Я же вскричал: “Пошто Агафью осрамил? Порешу, грехолюб!” Топор поднял, а Грязнов из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклети, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал.
- Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Агафью повидать, а там мне молвили: “Со двора сошла блаженная о Христе Агафья. А куды - не ведаем”. “Как блаженная?” – воскликнул я. И тут поведали мне, что, как только прознала Агафья о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
- Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в монастырь постригся, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский.
- Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.
- Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях - богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью, надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: “Наставь, царь небесный, укажи путь истинный”.
- И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: “Ступай в пустынь, Елизар. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение”. И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье.
Старец умолк и устало опустился на ложе.
- Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
Петр и Иван вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Ваня с почтением в голосе молвил:
- Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Елизария святым угодником. У него вся жизнь - епитимья.
Однако Петр его восторга не разделил.
- Слаб Елизар. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить.
- Вот ты каков, - хмыкнул Ваня, - старцу об этом не сказывай. Обидишь его.
      Петр ничего ему не ответил, но после вступил с Елизарием в спор.
- А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы. Пошто смирился?
- Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от господа, и я покорился его повелению.
- Покориться злу и неправде?
- Зло не от бога - от темноты людской. Ежели б все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями.
- Ну, когда се будет?
- Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив, жаден и злокорыстен.
- Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву?
- Токмо в службе создателю спасение человека.
- А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
- Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
- Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
- В чем радость свою видишь, сыне?
- Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Елизарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
- Но что может раб пред господином?
- Многое, старче!
Береговой поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь.
- Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять всех да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений.
- Побить бояр? Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови?
- Так, Елизарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
Отшельник истово закрестился.
- Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить.
- Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего - дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней.
- Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул Петр, и кровь прилила к его щекам.
Скитник стукнул посохом.
- Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие.
- Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
- Замолчи, молодший! Не гневи бога!
- Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает.
- Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.

                Глава 6.

Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись в тяжкую власяницу, старец молился. Петр лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
- Русь не боярином - народом сильна. Не мужик ли от татар Русь защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же пахарь да слобожанин. А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и терпи. Худо речешь, Елизарий, изверился ты в народе, в силе его. Да ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец боярским неправдам.
Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
- Прости его, господи, млад, неразумен, дьявол смущает. Тяжек грех его, но ты ж милостив, владыка небесный. Прости раба предерзкого. Наставь его, господи, на путь истинный.
- Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния. Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство вольное.
Поутру чинили с Ваней кровлю. Старец же, казалось, не замечал стука топора он отрешенно лежал на лавке, что-то скорбно бормотал, поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
На другой день, как и предсказывал Елизарий, дождь кончился, и сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Петр вошел в избушку.
- Спасибо тебе за приют, Елизарий. Пора нам.
- Провожу, чада, - согласно мотнул головой отшельник.
Взял посох и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону бора.
- Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
- Зрим, старче.
- К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо. Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к царевой Москве, на восход - к Ярославу городу. А теперь благословляю вас. Да храни вас господь, молодшие.
Петр и Иван поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь пустынного болота и глядел им вслед.
Шли к Ростову Великому. Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели отдохнуть.
- Скрытный ты, Петр. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься? - нарушил молчание Иван, разматывая онучи.
- Не люблю попусту балаболить, друже.
- Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Иван.
- Да ты не серчай, - улыбнулся Петр. - Не каждому душу вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
Иван придвинулся к Петру, обнял за плечи.
- Сам я из вотчины боярина Оболенского. Знатный князь, воин отменный, но к мужику лют. В Вежи - селе нашем, почитай, без хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец мой так и помер на ниве.
Петр рассказывал о жизни боярской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
- После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Лебедянь мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели.
- У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел.
- В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи боярина Прокудина пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили.
- Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать. Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на Святой, по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал:
- Отковать - и в хоромы.
Повели в терем.
- Пошто снадобился? - пытаю.
Холопы гогочут:
- Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем.
Толкнули в подклеть, ковш меду поднесли:
- Тиун потчует. Подкрепись, паря.
Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит:
- Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Все одно заломат тебя Потавыч.
Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму? На Святой неделе - в пасху. А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и к дверям. Суматоха в тереме, крики:
- Боярин из Москвы пожаловал. Поспешайте.
Все во двор кинулись. Остался один в подклети. Толкнулся в дверь - заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться.
Вновь к двери подался, надавил - засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклети заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел - кольцо в полу! Уж не лаз ли?
На себя рванул. Так и есть - лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь - и в подполье. А там бочки с медами да винами. Смешинка пала. Надо же, в боярский погребок угодил, горькой - пей не хочу. Огляделся.
Среди ковшей и черпаков топор заприметил, должно, им днища высаживали. Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено, откуда-то ветер дует. Не киснуть же боярским винам.
Поднял фонарь, побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум, вся челядь высыпала боярина встречать. Фонарь загасил: как бы холопы не приметили. Затаился.
Вскоре боярин в покои поднялся, и на дворе угомонились, челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы в подклеть вернутся. Решетку топором выдрал - и на волю. На дворе темень и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался.
Вот, думаю, на волюшке. Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им, так и сгниют в неволе. Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил.
К скоморохам кинулся, от цепей отковал - и в боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь стали выходить, купчишек трясти, но не вусмерть.
Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься - не захотели.
- Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами.
- Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду.
Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю - и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Вавиле угодил.
- На Ростов? Ты ж в поле снарядился.
- А так ближе, Ваня. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль.
- Ну и что? Пошто в Ярославль-то? - все еще не понимая, спросил Ваня.
- На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря плывут. Уразумел?
- А ведь верно, Петро, так гораздо ближе, - мотнул головой Ваня.
- Лишь бы до Самары добраться, а там до поля рукой подать. Идем дале, Ваня.
Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел и показалась большая деревня.
- Верши, - пояснил Ваня.
С древней, замшелой колокольни раздавался веселый звон. Ваня перекрестился.
- Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великой.
Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие собаки.
- А где же селяне?
- Аль запамятовал, Петя? В лесок уходят. Да вон оне, в рощице.
Петр вспомнил, что в день Вознесения мужики из села шли в лес; несли с собой брагу, лук, яйца, блины, лесенки, пироги с зеленым луком. Пировали там до перетемок, а затем раскидывали печево: пироги - на снедь Христу, блины гречишные - Христу на онучи, а лесенки - чтоб мирянину взойти на небо.
Девки в этот день завивали березки. Было поверье: если венок не завянет до Пятидесятницы, то тот, на кого береза завита, проживет без беды весь год, а девка выйдет замуж.
Дошли до березняка, поклонились миру.
- Здорово жили, мужики.
Мужики мотнули бородами, а потом обернулись к дряхлому кудлатому старику в чистой белой рубахе. Тот поднял голову, глянул на парней из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.
- Здорово, сынки. Поснедайте с нами.
Мужики налили из ендовы по ковшу пива.
- Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.
Парни перекрестили лбы, выпили и вновь поясно поклонились. Трапеза была скудной: ни блинов, ни пирогов с луком, одни лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста да пиво.
- Знать, и у вас худо, - проронил Петр. - Сколь деревень повидал, и всюду бессытица.
- Маятно живем, паря, - горестно вздохнул один из мужиков. - Почитай, седьмой год голодуем.
- А что ране - с хлебом были?
- С хлебом не с хлебом, а в такой пусте не были. Ране-то общиной жили, един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму пожаловал. Вконец забедовали. Владычные старцы барщиной да поборами замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.
- И помногу берет?
- Креста нет, парень. Четь хлеба, четь ячменя да четь овса. Окромя того барана дай, овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой ковыряй. Лютует владыка. Вот и выходит: худое охапками, добро щепотью.
- Нет счастья на Руси, - поддакнул Ваня.
- Эх, - усмехнулся мужик. - О счастье вспомнил. Да его испокон веков не было. Счастье, милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.
- Верно, Ерема. Не будет для мужика счастья. Так и будем на господ спину гнуть, - угрюмо изрек старик.
- Счастье добыть надо. Его поклоном не получишь,- сказал Береговой.
- Добыть? - протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.
- Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи - всюду нужда и горе. Продыху нет.
- Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут, - ввернул лысоватый селянин в дерюжке, подпоясанной мочальной веревкой.
- А ежели за топоры взяться?
- Эвон куды, паря повернул?
Петр окинул взглядом мужиков - хмурых, забитых - и в глазах его полыхнул огонь.
- Ведомо куды. От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без робости, во всю силу.
- Вон ты куда, парень, дерзкий, - молвил старик.
И непонятно было: то ли по нраву ему речь Петра, то ли нелюба.
      Ерема уставился на Петра вприщур, как будто увидел перед собой нечто диковинное.
- Чудно, городишь, паря. Нешто разбоем счастье добывать?
- Разбоем тать промышляет.
- Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?
- А боярские неправды терпеть мыслимо? Они народ силят, голодом морят - и все молчи? Да ежели им поддаться, и вовсе ноги протянешь. Нет, мужики, так нужды не избыть.
- Истинно, парень. Доколь на господ спину ломать? Не хочу подыхать с голоду! У меня вон семь ртов, - закипел ражий горбоносый мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.
- Не ершись, Фома, - строго вмешался пожилой кривоглазый крестьянин с косматыми, щетинистыми бровями. - Так богом заведено. Хмель в тебе бродит.
- Пущай речет, Семка. Тошно! - вскричал длинношеий, с испитым худым лицом крестьянин.
Мужики загалдели, затрясли бородами:
- Бог-то к боярам милостив!
- Задавили поборами! Ребятенки мрут!
- А владыке что? На погосте места всем хватит.
- Старцы владычные свирепствуют!
- В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.
- Гнать старцев с деревеньки!
- Гнать!
Мужики все шумели, размахивали руками, а Петру вдруг неожиданно подумалось:
- Нет, скитник Елизарий, неправедна твоя вера. Взываешь ты к молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный приказчик - не побоятся огневить, прогонят его с деревеньки. Не хочет народ терпеть, Елизарий. Не хочет.
И от этих мыслей на душе посветлело. Мужики роптали долго, но вскоре на рощицу набежал ветер, небо затянулось тучами, и посеял дождь. Селяне поднялись с лужайки, разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.
Фома подошел к парням.
- Идем ко мне ночевать.
Лицо его было смуро, с него не сошла еще озлобленность, однако о прохожих он не забыл.
Фома привел парней к обширному двору на две избы. Одна была черная, без печной трубы; дым выходил из маленьких окон, вырубленных близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклети изба белая, связанная с черной общей крышей и сенями.
- Добрые у тебя хоромы, - крутнув головой, проговорил Иван.
- Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом промышлял, вот и разбогател малость. Дочь моя за его сыном Евсеем. Отец летось помер, а Евсея владыка к себе забрал. Меды ему готовит. И Прошка с ним. А моя избенка вон у того овражка. Вишь, в землю вросла?
- Выходит, зятек к себе пустил? - с улыбкой спросил Ваня, подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.
- Впустил покуда. А че двору пустовать? Да и не жаль ему избы. Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.
- А ежели владыка нового мужика посадит?
- Где его взять мужика-то? - с откровенным удивлением повернулся к Ване Фома. - Это в старые времена мужик в деревеньках не переводился. Сойдет кто в Юрьев день - и тут же в его избенку новый пахарь. А ноне худое время, мужик был да вышел. Безлюдье, бежит от господ пахарь.
- В Ветровке, деревенька в двух верстах, сродник жил. Ходил к нему намедни. А там сидят и решетом воду меряют. Ни единого мужика, как ветром сдуло.
Фома протяжно вздохнул, сдвинул колпак на глаза и пригласил парней в избу. Изба была полна-полнешенька ребятишек - чумазых, оборванных.
Тускло горела лучина, сумеречно освещая закопченные бревенчатые стены, киот с ликом Божьей матери, щербатый стол, лавки вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.
Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным лицом; на ней - старенький заплатанный сарафан, темный убрус, плотно закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.
В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе его ползали тараканы, но старик, скрестив руки на груди, покойно похрапывал, топорща седую патлатую бороду.
Петр и Ваня поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала сучить пеньковую нитку. Ребятишки, перестав возиться, уставились на вошедших.
- Присаживайтесь, - сказал Фома и кивнул хозяйке. - Собери вечерять.
Хозяйка отложила пряжу и шагнула к печи. Поставила на стол похлебку с сушеными грибами, горшок с вареным горохом, горшок с киселем овсяным да ендову с квасом, положила по малой горбушке черного хлеба, скорее похожего на глину.
- Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, - молвил Фома.
- Ситник у боярина столе, - усмехнулся Петр. - Князь Оболенский собак курями кормил.
- А че им не кормить? Собаку-то пуще мужика почитают, - хмуро возопил Фома и толкнул за плечо старика. - Подымайся, батя. Вечерять будем.
Старик перестал храпеть, свесил ноги с лавки, потянулся, подслеповато прищурив глаза, посмотрел на пришельцев.
- Никак, гости у нас, Фома?
- Гости, батя. Заночуют.
Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.
- Далече ли путь, ребятушки?
- На Дон, отец, - ответил Береговой.
- Далече. Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен редьки не слаще.
- Скажешь, отец. На Дону – ни царя, ни владык церковных, ни бояр. Живут вольно, без обид.
- Ишь ты, - протянул старик.
Помолчал. В неподвижных глазах его застыла какая-то напряженная мысль, и Петру показалось, что этот убеленный сединой дед с чем-то не согласен.
- А как же своя землица, детинушка? Нешто ей впусте лежать? Ну, подадимся в бега, села покинем. А кто ж тут будет? На кого Русь оставим, коль все на Украйну сойдем?
- На кого? - переспросил Петр и надолго замолчал. Вопрос старика был мудрен, и что-то тревожное закралось в душу. А ведь все было ясно и просто: на Руси боярские неправды, они хуже неволи, и чтобы избавиться от них, надо бежать в Поле.
Но как же сама Русь? Что будет с ней, если все уйдут искать лучшую долю в донские степи? Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива.
И это неведение смутило Петра.
- Не знаю, отец, - угрюмо признался он.
- Вот и я не знаю, - удрученно вздохнул старик.
Петр глянул на Фому.
- Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.
Светя фонарем, Фома проводил гостей в горницу. В ней было чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На лавках лежали постилки, набитые сеном.
- Сюды, бывает, Евсейка с дочкой наезжает. По грибы, али по малину. Вот и ноне жду. Скидавай обувку, ребяты.
Глянул на лапти Петра, покачал головой.
- Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких-то по Руси бегать?
- Ничего, как-нибудь разживусь, - улыбнулся Петр.
- Долго ждать, паря. Накось вот, прикинь мои.
Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Петру.
- А сам без лаптей будешь?
- Э-ва, парень, - по-доброму рассмеялся Фома. - Деревня лаптями царя богаче. Бери знай!
- Ну, спасибо тебе, друже. Даст бог, свидимся, - обнял за плечи мужика Петр.




                Глава 7.

Шли и плыли долго, но дошли. Матерый орел долго парил над высоким рыжим курганом, а затем опустился на безглазую каменную бабу. Тихо, затаенно, пустынно.
У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же - поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом горячем ветру длинноперая стрела.
Орел повернул голову, насторожился; за бурыми холмами, в синем просторе, послышался шум яростной битвы; пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия.
С опаленных, знойных курганов полетели на кровавый пир вороны-стервятники. Дикое Поле. Огромное, степное, раздольное. Край ордынцев и донских казаков, край гордой мятежной вольницы и беглого сермяжного люда.
Сюда, на вольный степной простор, пробираются через лесную дремучую Русь москвитяне и новгородцы, владимирцы и ярославцы, суздальцы и рязанцы.
Бегут на Волгу, Дон, Медведицу, Донец и Хопер. Бегут в поисках лучшей доли боярские дети, мужики-страдники, кабальные холопы, посадская чернь, ратные люди, бобыли, монастырские трудники, государевы преступники и попы-расстриги. Бегут от боярских неправд, застенков и лютого голода.
Уж давно ополчились на южную окраину бояре, шумели в Думе:
- Найди управу на чернь, государь! Обезлюдели вотчины, мужики нивы побросали, некому за соху взяться. Прикажи ослушников имать. А на окраину служилых людей пошли, пущай стеной встанут перед воровским Доном.
И царь приказал. Многих ловили, били кнутом и возвращали к боярам. Однако велико и бескрайне Дикое Поле, не усмотреть стрельцам за всеми беглыми; ежегодно сотни, тысячи людей просачивались в степное Понизовье, оседая в казачьих станицах.
Жили в куренях и землянках, зачастую без рухляди и скотины, предпочитая лихого коня и острую саблю. Жили вольно, не ведая ни господ с приказчиками и тиунами, ни городских воевод с губными старостами и ярыжками.
Били в степях зверя и птицу, ловили в озерах и реках рыбу. А рядом, совсем рядом, в нескольких поприщах от казачьих городков и становищ рыскали по степи коварные, жестокие ордынцы.
Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни, тысячи и тумены. Ордынцев и янычар манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках Кафы и Стамбула.
Первыми всегда принимали басурманский удар казаки-вольники. Это они стойко защищали свои станицы, заслоняя Русь от злого чужеземца; это они истребляли поганых и сами теряли буйные головы, обагряя обильной кровью горячие степи.
Дикое Поле! Ратное поле! Поле казачьей удали, подвигов и сражений. Поле - щит земли русской. Отяжелевший ворон уселся на череп. Вновь все стихло, лишь возле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая перенная стрела.
За курган свалилось багровое солнце, погружая степь в тревожно-таинственный сумрак. Тихо и задумчиво шелестели травы. От каменного идолища протянулась длинная тень.
На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю.
Гордая вольная птица парила над широкой степью; парила высоко, видя порыжевшие от знойного солнца холмы и курганы, казачьи заставы и сторожи; видела она и ордынских лазутчиков, скрытно пробиравшихся по лощинам, балкам и шляхам.
- Добро той птице. Она сильна и властвует над степью, где нет ни царей, ни хапуг бояр, ни воевод, ни стрельцов, ни закабаленья человеку - подумалось Петру.
Он лежал на спине, широко раскинув руки и утонув в горьковато пахнущем бурьяне. Душно, рубаха прилипла к горячему телу, свалялись черные кольца волос на лбу. А над степью ни ветерка; травы поникли, и вся жизнь, казалось, замерла, погружаясь в вялую дрему.
Невдалеке послышался дробный стук конских копыт. Петр поднял голову - скакал всадник на буланом коне.
- Татары, батько!
Петр поднялся, поспешно натянул кафтан, пристегнул саблю с серебряным эфесом и бегом спустился в балку, где у тихо журчавшего ручейка пасся гнедой конь.
Вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и легко перекинулся на красное седло. Огрел коня плетью и выскочил из балки.
- Много ли поганых?
- Два десятка, батько.
Быстро доскакали до кургана. Дозорные казаки готовились запалить костер, чтобы оповестить о татарах другие сторожи.
- Зрите ли поганых? - спросил Петр, осадив коня.
- Не зрим, батько, - ответил черноусый коренастый казак в синем жупане.
- Никак в лощине упрятались, - молвил второй, высокий и сухотелый, в одних красных штанах.
На смуглой груди болтался на крученом гайтане серебряный крест. - Поджигать сушняк, атаман?
- Погодь, Стежко. Успеем дозоры взбулгачить. Татары малым войском на Русь не ходят. То юртджи - военная разведка. Где приметил их, Веня?
Веня, казак молодой, с короткой русой бородкой по круглому лицу, указал саблей в сторону Волчьего буерака.
- Там, батько.
Станичный атаман Береговой на минуту задумался. До Волчьего буерака около трех верст. Татары скрытно пробрались в него по урочищам и, видимо, встали на отдых.
Костры они разводить не будут, дым заметят сторожи, и тогда им прядется вновь убираться к своим улусам.
- Что порешил, батько? - нетерпеливо вопросил Веня.
- Скачи до Макеевской балки и поднимай станицу. Будем окружать. Поспешай, Веня.
- Лечу, батько!
Казак пришпорил коня и помчал к балке, а Петр въехал на курган. Отсюда на многие версты были видны туманные дали. В степи, в разных концах, рыскали конные сторожи - по два казака на дозор.
- А не собрать ли разъезды, атаман? Так-то спорее будет, - предложил Стежко.
- Опасно. Татары хитры. Они, может, только и ждут, чтоб мы сняли разъезды.
Вот уже пять лет Петр в Диком Поле, и он хорошо изведал повадки татар. Иной раз они нарочно показывались донцам. Ехали дерзко, открыто, дразня разъезды; те не выдерживали бусурманской наглости, снимались с дозоров и устраивали погоню.
А тем временем по урочищам шло никем не замеченное ордынское войско и внезапно нападало на хутора и городки. Потом разъезды снимать не стали.
Сметливыми и коварными были у татар разведчики. Это опытные, искушенные воины. Ездили всегда одним, или двумя десятками Они были ловки, подвижны и неуловимы. Редкая станица могла похвастать казачьему кругу о полоне ордынских лазутчиков.
Вскоре к кургану прискакала станица из Макеевской балки. Каждый день она пряталась в этом урочище и ждала своего часа, чтобы неожиданно появиться в степи и завязать бой с татарами, если их отряд не превышал двухсот-трехсот сабель.
При большем же войске вспыхивали сигнальные костры на дозорных курганах, и тогда уже выходила в поле рать из порубежной крепости.
- В буераке татары. Их надо окружить и захватить, - произнес Петр.
- Возьмем, батько! - задорно прокричал казак Ермоха, порывистый, горячий детина с длинным, горбатым носом.
- Твой десяток пойдет со мной. Попробуем отсечь ордынцев. Остальные - к буераку. С богом, молодцы!
Казаки полетели по степи. Петр же, с двумя десятками, поскакал в обход лощиной. Неслись молча, чтобы не вспугнуть раньше времени татар.
Ордынцы станицу заметили, тотчас высыпали из буерака и пустили коней вспять, к своим кочевьям; наперехват им стремительно мчались казаки Петра.
- Геть! - охваченный азартом погони, громко воскликнул атаман.
- Геть! - подхватили казаки.
Кольцо вокруг татар все сужалось, еще минута-другая - и улусники окажутся в гуще станичников. Но вот татары на полном скаку перепрыгнули на бежавших обок лошадей и начали постепенно удаляться от казаков.
- Уйдут, уйдут, батько! - прокричал Стежко.
- Достанем! - упрямо тряхнул смоляными кудрями Петр.
Татарские кони приземисты, толстоноги и длинногривы, они быстры и выносливы. Но и казачьи лошади не уступают ордынским. Все ближе и ближе татарские наездники. Они в чекменях, в черных овчинных шапках с отворотами.
Внезапно ордынцы обернулись и метко пустили из тугих луков перенные стрелы. Трое казаков свалились с коней. Петр выхватил из-за кушака пистоль, зычно и коротко скомандовал:
- Пали!
Казаки выстрелили. Несколько татар было убито, другие же с воем рассыпались по степи, но их настигали казаки, паля из самопалов и пистолей. Ордынцы отвечали стрелами.
Еще четверо станичников были выбиты из седла, но все меньше оставалось и улусников. Поняв, наконец, что от казаков не оторваться, татары приняли бой на саблях. Они повернули коней и остервенело набросились на донцов, решив погибнуть в сече.
- Не рубить! Брать в полон! - прокричал Петр.
Но сделать это было не просто: татары в плен не сдавались. С хриплыми устрашающими воплями ордынцы отчаянно лезли на донцов, норовя сокрушить их острыми кривыми саблями.
Один из них, верткий и приземистый, бесстрашно наскочил на Петра, но тот успел прикрыться щитом, а затем плашмя ударил тяжелой саблей ордынца по голове. Татарин рухнул в бурьян, Петр спрыгнул с лошади и связал кочевнику руки.
- Ловко ты его, атаман, - соскочив с коня, проговорил Стежко, вытирая о траву окровавленную саблю. - Всех порубили. Добро хоть этого взяли. Жив ли поганый?
Петр толкнул татарина в спину, тот очнулся, взвизгнул, поднялся на ноги и свирепо метнулся к Петру, норовя вцепиться в него зубами. Тот отшиб его кулаком.
- Прочь, пес! Вяжите ему ноги.
Пока ордынца вязали, он извивался ужом и рычал, кусая в кровь губы.
- Злой народ, жестокий, - насупленно бросил Береговой.
- А посечь его, батько? Вон сколь наших-то полегло, - подскочил с обнаженной саблей Стежко.
- Не трожь! Он нам живой надобен. Орда что-то замышляет. Повезем к толмачу. На конь его.
Татарина кинули поперек лошади. Петр приказал собрать убитых казаков. Семь станичников не вернутся в свои курени. Дорого даются битвы с ордынцами.
Иван взметнул на коня и оглядел степь. Невдалеке тянулись невысокие, опаленные солнцем, рыжие холмы. Степь казалась убаюканной и спокойной, но Петр знал, что в любой момент могут показаться из-за холмов татары и вновь начнется лютая сеча.
Оглянулся. Дозорный курган едва виднелся в синей дали. Сейчас на кургане стоит передовая сторожа и с нетерпением ждет от станицы вестей.
- Далече ускакали, - подумал Петр, направляя коня к ближнему холму.
Въехал на вершину, напряженно всматриваясь в сторону крымских кочевий.
- Отсюда хорошо видно. Самое место новому дозорному кургану.
Береговой поехал по разъездам, маячившим в разных концах степи. Вначале направил коня в сторону понизовья, к правому берегу Дона. Проехал с полверсты и вступил в густую высокую траву, доходившую до плеч.
Здесь начинался один из самых тревожных дозоров: разъезды терялись в бурьяне и зачастую не видели татар, набегавших с крымских степей.
Ордынцы, на своих низкорослых конях, прятались в траве, как суслики, не было заметно даже их черных овчинных шапок.
Застава беспокойная, опасная; чуть зазевался - ткнешься в бурьян, сраженный стрелой татарина. Ехал чутко, осторожно, прислушиваясь к каждому незнакомому шороху.
В бурьяне тонко пищали бекасы, голосисто и звонко бормотали куропатки, не умолкая трещали кузнечики; высоко над головой с протяжными криками пролетала к Дону стая диких гусей, а где-то в низине, из тихого озерца, донесся крик лебедя.
Привычные, родные звуки Дикого Поля. Петр давно уже научился слушать и понимать степь со всеми ее свистами, криками и отголосками, с ее удивительной красотой и богатырскими просторами.
Неподалеку тихо заржал конь. Петр остановил Гнедка, тяжелая рука опустилась на пистоль. Кто? Ордынец, или свой казак-дозорный? Конь вновь заржал, видимо, почуял лошадь Петра. Петр спрыгнул в траву: не подставлять же башку под ордынскую стрелу.
- Урагх! - устрашающе донеслось вдруг из бурьяна.
То был воинский клич татар. Но Петр всердцах сплюнул, вскочил на коня и смело тронул его в сторону дикого возгласа.
- Опять степь булгачишь, Лезво!
Голос Петра был сердит, не первый раз пугает его этот дозорный. Лезво, ухмыляясь, вышел из бурьяна.
- Здорово жили, атаман!
- Тебе что, делать нечего? Сколь раз упреждал - не верещи. Память отшибло?
- Отшибло, батько. Бей!
Лезво заголил спину, ткнулся на карачки. Петр вытянул из голенища сапога плетку, хлестнул. Лезво поднялся, поблагодарил:
- Спасибо, батько. Больше не буду.
- А коль вдругорядь заорешь - на круг поставлю. Ты ж на стороже стоишь, дурень. Таем стоишь. А тебя за три версты слышно. Аль тебе дозорный наказ не ведом?
- Ведом, батько. Прости.
- Ну, смотри, Лезво, - погрозил кулаком Петр. - Все ли тут улежно?
- Улежно, батько. Поганых не зрили.
- А где второй?
- Да вон же батько. Подле тебя.
Глаза Лезво были смешливы, смех так и гулял по его загорелой лукавой роже.
Петр огляделся, но никого не приметил.
- Брешешь, Лезво.
- Да нет же, батько. Явись атаману, Грысь.
Совсем рядом шевельнулся бурьян, над которым поплыл зеленый пук травы.
- Тут я, батько.
Перед Петром предстал могутный молодой казак с копной молочая на голове. В пяти шагах дозорный сливался со степью.
Петр одобрил:
- Похвально, Грысь.
- Ни один поганый не узрит, батько, - молвил Лезво. - На него даже коршун сел, норовил гнездо свить, да Грысь чихнул, спугнул птицу. А потом, батько...
- Будет, - оборвал словоохотливого казака Петр. - Степь доглядай.
- Доглядим, батько, - заверил Лезво, а Петр поехал к новому дозору.

                Глава 8.

Кончались запасы рыбы. Станичный атаман приказал раскинуть невод. Казаки направились к Перуне, старому донцу, знавшему богатые рыбой тони. Тот лежал у своего шалаша, обняв пустую бутыль из-под горилки. Казаки вздохнули.
- Не рыбак, нынче старой.
Растолкали Перуню, усадили, привалив к шалашу, позвали:
- Айда невод тянуть, дед Остап.
Тот поднял мутные глаза на донцов, молвил тихо:
- Айда, хлопцы.
Встал, замотался, но никто из донцов не поддержал деда: любой казак, как бы он пьян ни был, посчитает за великую обиду, если его поведут под руки. Перуня осилил два шага и рухнул в лопухи. Подложив ладонь под голову, бормотнул:
- Ступайте к Сашке.
Казаки пошли к Сашке. Тот был в своем курене и тискал смуглолицую турчанку. Добыл ее в набеге и вот уже два года держал у себя. Дверь в курень открыта настежь. Вошли Стежко и Веня.
Полуголая турчанка метнулась было в темный закут, но Сашка удержал ее за подол сарафана.
- Казаки к неводу кличут, Сашка.
- Ступайте к деду Перуне, - позевывая, ответил станичник.
- Дед недужит.
Сашка Вертун отпихнул полонянку, поднялся, натянул рубаху: когда Перуня недужил, он выходил вместо него на Дон, садился в челн и выбирал казакам тони.
Веня тихо греб веслами, а Сашка стоял на носу челна и глядел на воду. Никто лучше его не ведал рыбьих становищ, которые он определял по одному ему известным приметам.
На берегу дожидали казаки.
- Ну, как, Сашка, будем ли с рыбой?
- Будем. Тащите невод, за лещом нонче пойдем.
Казаки весело загалдели:
- Лещ рыба добрая.
- И сушить и вялить.
- И под чарку!
Уложили невод, сели на челны и поплыли. Вблизи тони Сашка высадил казаков на берег и приказал, чтобы держали рот на веревочке. Казаки кивнули и молча застыли у камышей. Один из донцов привычно вбил в землю саженный кол с арканом.
- Трогай, - кивнул гребцу Сашка.
Челн медленно поплыл к заводи, а Вертун начал полегоньку выбрасывать в воду невод. Сперва плыли против течения, потом поперек заводи.
Достигнув середины тони, Сашка глянул на верхнюю подбору с мотней. Над водой колыхались черные поплавки. Сеть хорошо легла на дно, перекрывая нижней подборой заводь.
Над мотней чуть покачивался деревянный бочонок: если много рыбы зайдет в снасть, то бочонок не позволит утянуть подбору в воду. Окружив неводом тоню, Сашка стал приближаться к берегу. Кинул конец аркана казакам.
- Тяни, браты!
Казаки потянули.
- Тяжело идет. С рыбой, донцы! - выкрикнул Стежко.
- С рыбой, - повеселел Веня и оглянулся на Стежко. - А ты страху нагонял. Не един пуд прем. Ай да Сашка!
Казаки тянули вначале за аркан, а потом ухватились за крылья невода. Вертун стоял на корме и довольно посмеивался. Богатую тоню захватили! Едва тянут казаки.
- Ух, тяжко! Уж не сома ли пымали? Дружней, братцы! - кричал Стежко.
Показалась мотня из воды.
- Боже! - испуганно ахнул Стежко. - Да мы ж мертвяка словили, станишники!
Средь густого клубка трепыхавшейся рыбы торчала черная человечья голова с длинными обвисшими усами.
- Да то Лезво, браты! - изумился Федька Момырь.
Вытянув мотню на берег, извлекли утопленника из снасти. Грысь, первый друг Лезво, сокрушенно закачал головой:
- Как же так, донцы? Доброго казака потеряли. Кто ж его сразил, какой злодей в реку кинул?
- А может, откачаем? Берись за руки, браты, - скомандовал Стежко.
Казаки принялись откачивать Лезво, а Грысь все причитал:
- Шесть налетий с ним в поле. Сколь вкупе басурман перебили, сколь горилки выпили.
- Уважал горилку казак, - тяжко вздохнув, поддакнул Стежко.
- Уважал, донцы. Намедни в кабаке сидели. Бутыль мне задолжал.
- Это я-то задолжал? Брешешь, черт шелудивый! - открыв глаза, рявкнул вдруг Лезво.
Казаки вначале опешили, а затем дружно грохнули, да так, что распугали птицу и рыбу на три версты. Больше всех хохотал Сашка: давясь от смеха, ходил вприсядку, а затем, обхватив руками живот, покатился по траве.
- Ну, скоморох! Ну, прокудник!
Когда смех начал стихать, казаки обступили Лезво, который с невинным, отрешенным видом сидел на берегу и выжимал красные порты.
- Как тебя угораздило? - вопросил Грысь.
- Не все те ведать, - огрызнулся Лезво.
А дело было так. Надумал подшутить казак. Взял да скрытно и поднырнул из камышей в мотню. Утонуть Лезво не боялся: наловчился подолгу сидеть под водой, да и нож с собой прихватил на всякий случай. На берегу же прикинулся мертвецом.
- Нет, ты все ж поведай, поведай, как в мотню угодил? - прицепился Стежко.
Но Лезво так и отмолчался. Стежко плюнул и позвал донцов разбирать рыбу. Улов оказался отменным: пудов десять леща покидали в лодку-рыбницу. А Сашка тем временем выискивал новую тоню.
После полудня казаки варили уху. И вновь здесь верховодил Сашка, бывший тяглый патриарший рыбак с ростовского озера Неро. Варили уху в больших котлах.
Вначале, по совету Сашка, в котлы кидали мелких ершей и окуней. Отварили, вычерпали, а затем в дело пошла рыба покрупней: язи, окуни, налимы.
Вновь сварили и вычерпали, а в тот же отвар опустили карасей, щук и лещей. Не забыл Сашка и о приправе: укропе, петрушке, луке. В самый последний момент он набросал в котлы жгучего турецкого перца.
По станице духовито пахло ухой. Казаки подходили к котлам, крякали, нетерпеливо поглядывали на Сашка. Но тот не спешил, стоял у котла с деревянной ложкой, деловито, со смаком пробовал душистый отвар, томил казаков.
- Пора! - молвил, наконец. - Кличьте станичного.
Веня побежал за атаманом, а все другие с мисками и баклажками тесно огрудили котлы. Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой.
- Сними пробу, батько.
Казаки притихли, застыл Сашка: ежели уха атаману не понравится, не верховодить больше Вертуну у рыбацкого котла. Таков казачий обычай.
Петр хлебнул ложку, другую, выглянул из-под густых кудрей на Сашку, скривил губы. Сашка весь поджался. Все! Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и станица поднимет его на смех.
- Знатно сварил, дьявол!
Сашка распялил рот в ухмылке, а по станице полетели одобрительные возгласы:
- С ухой, батько!
- Наливай, Сашка!
- Быть те атаманом!
И загулял черпак по котлам. Мигом заполнили миски, достали баклажки с горилкой. Петр поднялся на бочонок, сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе. Зажав в руке чарку, тихо молвил:
- Вначале содругов своих помянем. Славные были казаки.
Донцы встали, посуровели смуглые, иссеченные шрамами лица. А Петр продолжал:
- Они погибли в ратном поединке и теперь спят под курганом. Но пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю!
- Не ходить, батько! - дружно прокричали донцы.
- Не сломить поганым казачьей воли!
- Не сломить, батько!
Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках. Переждав, когда смолкнет станица, Петр вновь поднял чарку.
- Помянем, донцы!
Береговой осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху. В станице обитало триста донцов.
Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло.
Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов. Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Перуня.
В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги - и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет.
Гнат Перуня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям, и по турецким янычарам. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.
Казаки потеснились, усадили деда подле Петра. Дед скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.
- Сухо в баклажке, дети.
Перуне протянули сразу несколько баклажек.
- Плесни в душу грешную.
Дед отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.
- Знатная горилка, хлопцы.
Достал из портов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.
В станице богомерзкое зелье курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.
Лезво, сидевший бок обок с Веней, молвил с подковыркой:
- Ну что, есаул, добра ли горилка?
Веня поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак! Недавно Веня дюже провинился. В пролетье набежала на городок малая татарская рать в триста сабель.
Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Веня, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки.
А чуть свет вновь набежали татары, но Веня, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь.
Веню нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Веню чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день баловались горилку.
Веня удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов.
Там же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь.
Учуют - и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут.
А могло быть и того хуже: в куль - и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.
Круг сказал:
- Лихо бился Веня. Допустить к чаре.
Теперь Веня весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки. Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.
Лезво, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Петру:
- Дозволь слово молвить, ватаман?
- Молви, Лезво.
Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.
- Аль приспичило, Лезво? - загоготал Грысь.
- Приспичило, браты. Ох, пузу мому тошно!
- Никак рожать собрался.
- Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!
- Так избавься, Лезво!
- Пытался, браты. Сидит. А ну, послухай, Момырь.
Федька подошел, приложил ухо к животу.
- Сидит, донцы!
- Во! Чуете, браты. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! - пуще прежнего заорал Лезво.
К нему подошел Стежко, ткнул в пуп рукоять сабли.
- Дай вызволю.
- Не! Черт сабли не боится.
- А чего ж он боится?
Лезво картинно подбоченился, крикнул задорно:
- А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?
- Горилки, - изрек вдруг дотоле молчавший дед Перуня.
- Горилки! Горилки! - громогласно понеслось по станице.
Лезво молитвенно воздел руки к небу.
- И до чего ж разумное войско у тебя, господи!
Спрыгнул с бочонка и ступил к Петру.
- Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.
- Так в погребе же последний.
- Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить?
Лезво пал на колени, сотворил скорбную рожу.
- Избавь от нечистого, батько!
Петр рассмеялся, обратился к кругу:
- Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?
- Избавить, батько! - рявкнуло воинство.
- Кати бочку, Лезво! - махнул рукой атаман.
До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни. А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.

                Глава 9.

Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Стежко, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.
- Что он лопочет? - спросил Петр.
- Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, - пояснил толмач.
- Зело дерзок ордынец.
Стежко вновь подступил к татарину с саблей.
- Не пора ли к аллаху отправить, батько?
- Аллах подождет, Ероха, - остановил его Петр. - Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в поле лезли.
- А может, на огне его поджарить?
- Этот и на огне не заговорит.
Петр прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна.
- Уведи его пока, Ероха, и покличь мне старшину.
Вскоре в курень явились старшина - пятеро выборных от круга. Среди них был и дед Перуня.
- Нужен совет, донцы, - приступил к делу Петр. - Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть?
Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета. Первым заговорил домовитый станичник Варен Сгибень, пожилой казак лет пятидесяти.
      - Дозоры молчат, атаман. Татар в степи нет. Мыслю, пока нам нечего опасаться. А поганого посади в яму, и не давай ему ни воды, ни пищи. Не пройдет и двух дней, как он все выложит.
Выборные согласно закивали головами, один лишь Перуня окаменело застыл на лавке.
- А ты что молвишь? - обратился к нему Петр.
- Нельзя мешкать, хлопцы. Лазутчики зря к заставам не полезут. Надо, чтобы поганый заговорил немедля.
- Но татарин и под пыткой ничего не выдаст, - пожал плечами Веня.
- Выдаст. Выдаст за деньги. Надо отдать поганому часть нашего дувана. Не было еще татарина, чтоб на золою не позарился, - проговорил Петр.
- Дуван? Поганому? - вскинулись выборные.
- Не дело гутаришь, атаман. Дуван мы большой кровью добывали. Сколь добрых казаков за него положили. И теперь выкинуть басурману? - осуждающе высказал Сгибень.
- Не дело? - посуровел Петр. - А дело будет, коли Орда на Русь хлынет.
Ежели мы разгадаем помыслы татар, то успеем упредить все засечные крепости. И тогда спешно соберется рать. Соберется и достойно встретит поганых в поле. Ни один ордынец не погуляет по Руси. Так неужель своих полтин пожалеем?
- Добро гутаришь, атаман, - молвил дед. - На что казаку злато? Был бы конь, степь да трубка. Нехай берет злато татарин. Он его повсюду рыщет, он за него и башку потеряет. Нехай!
- Знатно молвил, Перуня. Знатно.
- Так ли, донцы?
- Так, атаман, - согласилась старшина.
Однако Петр заметил, что Сгибень кивнул неохотно: жаден был казак на деньги. Подняли из подполья окованный медью сундук, отомкнули замок, откинули крышку. Резанули глаза самоцветы, золотые кубки и чаши, серьги, перстни и кольца, подвески и ожерелья.
- Добрая казна, - крякнул Перуня.
Сгибень молча ткнулся на колени и запустил руки в дорогие каменья; пальцы его слегка дрожали.
- Богат, богат сундук, станишники.
- Тьфу! - равнодушно сплюнул Перуня, едко дымя люлькой. - Бабам на побрякушки.
Петр отсыпал в карман три горсти золотых монет и горсть самоцветов.
- Поди, хватит поганому?
- А не лишку? - насупился Сгибень.
- В самый раз. Ордынец на малое не польстится. Спускайте сундук, други.
Петр приказал привести толмача и татарина. Когда тот появился в курене, Петр высыпал на стол золото и каменья.
- Вот твоя добыча, поганый.
Глаза татарина алчно загорелись. Такой добычи он не мог бы взять даже в самом удачном набеге: не так уж и много оставалось в чувале после хана, темников и сотников.
А на эти самоцветы и деньги он заведет себе табун лошадей и стадо баранов. У него будут новые юрты и много юных красивых жен. Ордынец метнулся к столу и начал было сгребать добычу в карман, но на его ладонь опустилась тяжелая рука Петра.
- Не торопись, поганый. Вначале об Орде поведай. Что замыслила она противу Руси?
- Я все скажу, иноверец. Через десять дней всемогущий хан Казы-Гирей сотрет с лица земли все ваши порубежные города и пойдет к Москве. Он сожжет вашу столицу и положит к своим ногам Русь.
- Замолчи, собака! - подскочил к татарину Стежко, выхватив из ножен саблю.
Но Петр остановил его движением руки.
- Не ярись. Сядь! - сохраняя спокойствие на лице, произнес он.
Стежко опустился на лавку, а Петр встал подле татарина.
- Много ли у Казы-Гирея туменов?
- Много, урус. Пятнадцать темников съехались в Бахчисарай.
- А что юртджи искали в степи?
- Дороги для ханскою войска.
- Что еще?
- Мы хотели узнать, велика ли рать урусов стоит на засеке. Нам нужен ясырь.
- Погнался за ломтем, да хлеб потерял, - усмехнулся Петр. - В ясырь-то сам угодил. Забирай свою добычу.
Татарин проворно подмел со стола самоцветы и золото, шагнул к Петру.
- А теперь отпусти меня в степь, урус.
- В степь ты уйдешь позднее, когда пойдет на Русь войско Казы-Гирея. А покуда посидишь у нас в полоне.
Петр выехал в Видное с есаулами. Спешно гнали по степи коней: надо было как можно быстрее доставить весть главному казачьему городу.
Мимо, через каждые две-три версты, мелькали сторожевые курганы; на вершинах их стояли казачьи посты и зорко вглядывались в степь. Тут же, у подножий курганов, разъезжали конные станичники, готовые по первому приказу дозорного скакать в засечную крепость.
От заставы до казачьей столицы - более двадцати верст. Гнали лошадей без передышки, и вот за холмами показалось Видное, обнесенные высоким земляным валом и дубовым частоколом.
Крепость имела двое ворот и несколько деревянных башен с караулами. С трех сторон Видное окружал глубокий водяной ров, а с четвертой - крепость защищал Дон.
Степные ворота были закрыты: они распахивались лишь в день выхода казачьего войска в набег или для отражения кочевников.
Обогнув крепость, поскакали к воротам. Через ров был перекинут легкий мост на цепях, который в любой момент мог подняться к башне и перекрыть ворота.
Караульные, заметив за кушаком Берегового атаманский бунчук, не мешкая, пропустили казаков в крепость.
- У себя ли атаман? - придерживая лошадь, спросил Петр, зная, что атаман Раздор часто выбирался в степь на охоту.
- В курене. Аль с худыми вестями? - спросил дозорный.
Но Петр уже не слышал: огрев плеткой коня, он помчал к атаманскому куреню. Возле просторной и нарядной избы Прохора Юрко прохаживались двое казаков с саблями и пистолями за синими кушаками. Петр спрыгнул с коня и ступил к крыльцу, но караульные дальше не пропустили.
- Спит батька. Нельзя!
Петр повел широким плечом - казаки отскочили в сторону.
- Не до сна, други.
Взбежал на крыльцо, пнул ногой дверь.
- Куда? Куда, чертов сын! - закричали караульные, но Петр уже входил в горницу.
Юрко почивал на широкой лавке, громко храпя на весь курень. Петр потряс его за плечо.
- Проснись, атаман!
Юрко, позевывая и потягиваясь, поднялся.
- Чего прибыл, Береговой?
- Поймали басурмана-разведчика, атаман.
- Разведчика. Что доносит лазутчик?
- Через десять дней Казы-Гирей выйдет из Бахчисарая. Намерен двинуть пятнадцать туменов к Москве.
Лицо Юрко стало озабоченным, в темных глазах застыла тревога.
- Не сбрехал лазутчик?
- Не сбрехал.
Юрко грохнул по столу тяжелым кулаком.
- Не сидится хану!
Распахнул оконце, окликнул караульного:
- Фимка! Зови Пашку Зелейного. Немедля зови!
Вскоре прибежал дюжий казак в зеленом кафтане и в рыжей овчинной шапке.
- Слушаю, атаман.
- Посылай своих молодцев в засечные города с вестями.
- Татары, батько?
- Татары, - кивнул атаман и передал ему известие Берегового. - Отправляй немедля. И чтоб стрелой летели!
Пашка выскочил из избы, а Юрко обеспокоенно заходил по горнице. С Казы-Гиреем шутки плохи: воинственный хан, коварный. Биться с ним нелегко.
Если он выступит со всеми туменами, то сторожевые городки будут разорены и уничтожены. Большая опасность угрожает и Видному. В крепость можно стянуть лишь пять тысяч казаков.
У Казы же Гирея в тридцать раз больше. Силы неравны, выходить с таким войском в поле нельзя, придется обороняться в крепости и выдерживать натиск ордынцев, пока не подойдет от засеки порубежная рать с московскими воеводами.
Да и пойдет ли царское войско? Борис Годунов недоволен низовыми казаками. Не воспользуется ли он крымским набегом, чтобы кинуть в лапы Казы-Гирея бунташную казачью столицу?
Юрко вновь подошел к окну.
- Фимка! Кличь старшину!
Глянул на Петра - грузный, крутоплечий, насупленный, подавленный недоброй вестью.
- Как с оружием в станице?
- Сабли при казаках, а вот зелья и самопалов маловато.
- И у меня не густо. А с хлебом?
- Худо, атаман. Станица на Волгу идти помышляет.
- Опять на разбой?
- А чего ж казакам остается? Годунов нас хлебом не жалует. С голоду пухнуть?
Юрко ничего не ответил, лишь еще больше наугрюмился. А тем временем в горницу вошли старшины - семеро выборных казаков от раздорского круга.
Среди них был Васька Ангел, чернобородый, сухотелый есаул лет под сорок; на широких плечах его - алая чуга, опоясанная желтым кушаком, за опояской - два коротких турецких пистоля с нарядными рукоятями в дорогих каменьях. У казаков он сменил имя Ивана Кужеля на Василия Ангела.
Увидев в курене Берегового, Ангел поспешно шагнул к нему, стиснул за плечи.
- Ну, как хуторцы поживают, станичный? Не всю еще горилку выпили?
- Присаживайтесь, - показал на лавку Юрко. - Гутарь, Петро.
Петр поведал старшине о пленном татарине. Писарь Ерема, едва выслушав до конца Петра, вскочил с лавки.
- Не зря запорожцы из Сечи доносили. Собирает орду Бахчисарай, копит войско. Казы-Гирей уже три года не ходил в большой набег. Когда это было, чтобы хан на пуховиках отлеживался? Верю я лазутчику. Не сбрехал!
- И я верю, атаман, - кивнул Ангел. - Волк долго в логове не усидит. Надо готовить к бою крепость.
- Собирай в Видное станицы, Юрко, - молвил третий из старшины - Охрим Головня, степенный казак с каштановой бородой.
- Добро. Но то решать кругу, - сказал атаман и позвал из сеней Фимку. - Беги на майдан и бей сполох.
Старшины потянулась из атаманского куреня, а Ангел вновь подошел к Петру, подхватил под руку и повел к своей избе.
- Покуда казаки сходятся, пропустим по чаре.
Курень Ангела стоял неподалеку от майдана, откуда уже начади доноситься частые, звонкие удары сполошного колокола.
В Видном многие казаки жили семьями, имел жену и Ангел.
- Василиса! Встречай дорогого гостя! - закричал еще с базу есаул.
Василиса, услышав зычный голос мужа, тотчас выскочила на крыльцо; молодая, синеглазая, увидела Петра, зарделась, поясно поклонилась.
- Милости прошу, атаман.
Ангел ухмыльнулся: давно догадывался, что женке нравится чернобровый, статный Петр. Догадывался и втайне посмеивался над своей половиной.
- Собери-ка что-нибудь, Василиса.
Женка метнулась на баз, казаки же присели к столу, пытливо глянули друг на друга.
- Как в есаулах ходится, Вася?
- По-всякому, брат. Не шибко любит меня Юрко. Грыземся.
- Отчего ж так?
- А ты будто не ведаешь? Юрко за домовитых горой, а они мне поперек горла. Возьми нашего писаря Ерему. Ух, хваткий мужик! Глянь, какие хоромы себе отгрохал, глянь в окно. Зришь? Укрыл у себя десятка два холопов и боярится. А сам Юрко? Один дьявол ведает, сколь у него беглых. Кто на конюшне, а кто в степи табуны пасет да сено косит.
- А чего ж беглые мирятся? У меня того в станице не заведено.
- У тебя. Сказал тоже. Ты на дозоре, станица твоя в степь выдвинута. А тут, брат, домовитые жирком обрастают. Сидят себе в куренях да меды попивают. Им по сторожам не ездить, с татарином не биться. А беглые. Что беглые? Они и тому рады. Упрятались от бояр и малым куском довольны. Привыкли на господ спину гнуть, вот и пользуются их смирением домовитые. Не всякий мужик казаком рожден. А мне от того тошно, тошно, Петро! На Дону не должно быть холуев.
Вошла Василиса. Поставила на стол вина и закуски.
- Угощайтесь.
Казаки выпили по чарке и вышли на баз. Со всех улиц и переулков тянулись к майдану густые толпы донцов.
- Пошто сполох?
- Зачем собирает атаман?
- О чем будет круг, братцы?
Но никто ничего не ведал, теряясь в догадках. Вскоре казаки запрудили огромный майдан. Мелькали зипуны, кафтаны, чуги, казакины. Многие пришли на площадь без шапок и голые до пояса, но никто не забыл в курене своей сабли. Казак без сабли - бесчестье кругу.
Пришли к майдану и молодые парни-донцы, не принятые еще в казаки. Они толпились в сторонке: быть на кругу им не дозволялось. Их удел - ждать своей поры, когда проявят себя в степи и покажут удаль в злой сече с ордынцами. А сейчас они с любопытством вытягивали шеи и чутко прислушивались к выкрикам с майдана.
В куренях остались одни женщины; они стайками собирались на опустевших базах, ожидая прихода мужей. Ни одной из них нельзя было показаться в казачьем кругу, то было бы великим поруганием всему войску донскому.
Год назад молодая казачка прибежала на круг за мужем; добралась до самого помоста, где стоял атаман со старшиной; нашла у деревянного возвышения своего казака и потянула за собой с круга.
- Поспеши, Панас! Кобыла жеребится!
Круг порешил: высечь дерзкую женку арапником, а казака Панаса выдворить с майдана. Панас заупрямился, но атаман веско изрек:
- Твоя баба - тебе за нее и ответ держать. Прочь с круга!
- Прочь! - дружно поддержали донцы.
Юрко взошел на помост, за ним поднялись остальные старшины. Юрко оглядел гудящий майдан, вскинул над головой атаманскую булаву, и донцы притихли.
- Братья-казаки! Дозвольте слово молвить!
- Гутарь, атаман!
- Дошла в Видное худая весть. Хан Казы-Гирей собирается всей ордой выступить из Бахчисарая. Хан жаждет добычи!
Сказав несколько слов, замолчал, шаря глазами по застывшим лицам казаков.
- Далече ли собрался Гирей? - выкрикнул один из донцов.
- К Москве, братья-казаки, - ответил Юрко.
- К Москве? Вот и нехай его Годунов встревает! - зло воскликнул все тот же донец.
- Верно! - пьяно качаясь, протяжно прокричал другой казак. - Годунов наших собратов на кол сажает. Не пойдем за Годунова!
- Чушь несешь! Не о Годунове сейчас речь, - отделился от старшины Ангел. - Казы-Гирей мимо Видного не пройдет. Какой же он будет воин, коль позади себя целую вражескую рать оставит? Хреновина! Казы-Гирей не впервой на Русь ходит. Он кинется всей ордой.
- Есаул дело гутарит, - поддержал Ангела атаман. - Хан зол на Видное. Припомните, донцы, сколь раз мы тревожили его кочевья? Сколь табунов у хана отбили? Сколь дувана в улусах взяли?
- Зачем считать, батька? - прервал атамана стоявший подле Петра длиннющий полуголый казак с отсеченным ухом. - Поганые на нас ходят бессчетно. Разве мало от них урону? Разве мало станиц они в крови потопили?
- Немало, казаки, - мотнул головой Юрко. - Немало мы лиха от поганых натерпелись. А ноне новое лихо идет. Пятнадцать туменов собрал Казы-Гирей в Бахчисарае. Как будем татар встречать, донцы?
- А сам-то как мекаешь, атаман? - вопросил дебелый богатый казак.
- Погутарили мы со старшинами. В поле выходить не будем, не устоять нам противу всего ханского войска. Соберем станицы в Видное и примем осаду.
- Выдюжим ли, батька?
- Выдюжим, донцы. Крепость добрая, отсидимся. А там, глядишь, и засечная рать поспеет. Тогда ударим вкупе и наломаем бока поганым. Так ли, донцы?
- Так, атаман!
- Кличь станицы в Видное!
- Примем осаду!
Атаман Юрко постоял, послушал и ударил булавой по красному перильцу.
- Так и порешим, донцы!
Атаман и старшины начали было сходить с помоста, но их остановил громкий возглас казака, прискакавшего к майдану от тыльных ворот:
- Погодь, батька! Царев посол-боярин в гости прибыл. До тебя, батька, просится!
Юрко приказал:
- Проводи боярина в мой курень.
Ангел недовольно глянул на атамана и вновь взбежал на помост.
- Пошто в курень? А не лучше ли здесь послушать царева боярина? На круг его, донцы!
- На круг! - дружно воскликнули казаки.
По лицу атамана пробежала тень: хотелось погутарить с послом с глазу на глаз. Но теперь уже поздно, против круга не попрешь.
- Сюда боярина!
Вскоре к майдану подъехал посольский поезд - крытый возок и несколько груженых подвод в окружении полусотни стрельцов в голубых кафтанах.
Из возка сошел на землю царев посол в долгополой бархатной ферязи,  полнотелый, среднего роста, с крупным мясистым носом. Приосанился, посмотрел на казаков без опаски.
- Где тут ваш атаман?
- Я атаман, - дурашливо подбоченился Лезво и, выпятив грудь колесом, покручивая черный ус, шагнул к боярину.
- Рожей не вышел, - буркнул боярин.
- А чем моя рожа плоха?
- Холопья твоя рожа. Не мельтеши!
Глаза казака сердито блеснули.
- Угадал, боярин, холопья. Когда-то у князя Ромодановского на конюшне навоз месил. А ноне вот казак, и шапку перед тобой не ломаю. Кланяйся мне!
- Прочь, смерд! - ощерился боярин. - Прочь, голь перекатная!
- Братцы! - вскинулся Лезво. - Боярин нас смердами лает! Собьем спесь с боярина!
Казаки озлились, тесно огрудили боярина. Лезво подскочил к боярину и сорвал с его головы высокую горлатную шапку; напялил на себя и вновь подбоченился. Тот весь так и зашелся от неслыханного оскорбления.
- Рвань. В железа пса!
- Казака в железа?
Лезво сверкнул перед лицом боярина саблей.
- Стрельцы! - взревел боярин.
Стрельцы заслонили боярина, замахали бердышами. И быть бы кровопролитию, да атаман не позволил. Перекрывая шум, закричал:
- Стойте, донцы! Остыньте! Послов не трогают! Дорогу боярину!
Казаки нехотя расступились, пропуская боярина к помосту. Юрко молвил миролюбиво:
- Ты уж прости мое войско, боярин. Горячий народец.
- Не прощу! - затряс посохом боярин. - Не токмо мне - государю хула и поруха. То воровство!
- Здесь те не Москва, боярин. Не ершись, - спокойно, но веско произнес Васька Ангел.
Боярин глянул на казака, на взбудораженный круг и будто только теперь понял, что он не у себя на Варварке, а в далекой степной крепости с гордой, необузданной казачьей вольницей. И это его несколько остудило.
- Отдайте боярину шапку! - приказал Юрко.
Лезво нехотя снял дорогую боярскую шапку, и она, под улюлюканье и насмешливые выкрики донцов, поплыла к помосту.
- Прости, боярин, - вновь промолвил Юрко, возвращая боярину горлатный столбунец.
Тот поперхнулся, побагровел и осерча нахлобучил шапку. Юрко указал боярину на помост.
- Прошу, боярин.
Боярин не спеша поднялся перед тысячами устремленных на него усмешливых глаз. Никогда еще боярину не приходилось держать речь перед таким многолюдьем. Площадь кишмя кишит. А лица?
Разбойные, наглые, дерзкие, никакого тебе почитания, так и норовят охальным словом обесчестить. Смутьяны. Вспомнились слова думного дьяка Посольского приказа:
- Путь твой будет нелегок, боярин. Нижние казаки на Дону своевольны. Особо не задирайся, но и государеву наказу будь крепок. Не давай казакам спуску. Пусть ведают - то земля великого государя, и он на ней бог и судья. Держись атамана Юрко. Был от него человек. Атаман хочет жить с Москвой в мире и помышляет призвать казаков на службу государю.
- Призовешь таких, - невольно подумалось боярину. - Крамольник на крамольнике. На дыбе бы всех растянуть. Сам бы кнутом отстегал каждого.
- Гутарь, боярин! - поторопил Ангел.
- Гутарь! - потребовал круг.
Боярин оглянулся на Юрко.
- Придется говорить, боярин. Теперь с круга не отпустят.
Боярин вытянул из-за пазухи бумажный столбец с царскими печатями, сорвал их, развернул грамоту и принялся нараспев читать:
- От царя и великого князя Федора Ивановича, всея великия и малыя и белыя Руси, самодержца, в нашу отчину Видное низовым донским атаманам.
      - Давно ли Видное московской вотчиной стало? - дерзко перебил боярина Ангел. - Нет, вы слышали, донцы?
- Слышали, Ангел! Не согласны!
- То казачья земля!
- Брешет посланник! Не мог царь так отписать. То бояре в приказе настрочили!
Чем больше кричали казаки, тем больше наливалось кровью лицо боярина.
- Замолчте, злодеи! На грамоте царевы печати!
Но визгливый голос боярина утонул в недовольном реве вольницы. Атаман с досадой поглядывал на Ангела.
- И чего лезет? Кто в Видном атаман - я, или Ангел?
Дело дойдет до того, что казаки побьют государева посланника. Атаман Юрко застучал булавой о помост.
- Уймитесь, братья-казаки! Дайте гутарить боярину!
Круг мало-помалу утихомирился. Но разгневанный боярин уже не мог читать грамоту: кудреватые буквы плясали в глазах. Свернул столбец и запальчиво передал царев наказ своими словами:
- Повелел великий государь в верховые городки и на Волгу разбоем не ходить, азовских людей не теснить, дабы жить царю в дружбе и мире с турецким султаном. А еще повелел вам великий государь беглых холопей и крестьян у себя на Дону не принимать и не укрывать, а тех, что сейчас на Дону и в городках упрятались, немедля выдать прежним владельцам.
- Буде, боярин! То Бориски Годунова присказка. Много наслышаны, - вновь оборвал посланника Ангел. - Чуете, донцы, как нас в капкан заманивают? На Волгу - не ступи! Азовцев - не задорь! Беглого мужика - в железа и к боярину! Хотите так жить?
И вновь забушевало казачье море:
- Не хотим, Ангел!
- Азовцы каждо лето войной ходят! В полон донцов берут!
- Туркам в неволю продают! Ужель обиды терпеть?
- Ходили и будем ходить!
Не удержался и Петр. Закипел. Протолкался к самому помосту и встал супротив посла, опустив тяжелую руку на серебряный эфес сабли.
- Ты вот что, боярин. Ты на нас оковы не надевай! Хватит с нас и былой неволи. Вот так натерпелись! - чиркнул ребром ладони по шее. - О беглых тут кричишь. А мы здесь все беглые, все из-под боярского кнута бежали. Но теперь господам нас не достать. Кишка тонка, боярин! Ни один беглый с Дона не уйдет. А коль силой сунетесь - головы посрубаем! Так Бориске Годунову и передай. Не быть на Дону боярской неволе.
- Не быть! - взметнулись над головами тысячи сабель.
К боярину метнулся казак; выхватил бумажный столбец, скомкал и бросил в круг. Грамоту подхватил Лезво и, не долго думая, подбежал к боярскому возку и сунул царев наказ под рыжий кобылий хвост.
Круг так и взревел от неудержимого хохота, а боярин охнул, и что-то беззвучно зашлепал губами. Слепая, клокочущая ярость исказила его лицо. Попытался что-то выкрикнуть, но спазмы перехватили горло.
Юрко, поняв, что казаки теперь и вовсе не будут слушать боярина, высоко взметнул над головой булаву.
- Кончай круг, донцы!
Юрко казаки направились к кабаку. Петр предупредил:
- Шибко не напивайтесь. Позаутру в станицу тронем.
- На ногах будем, батько, - весело заверил Лезво.
Ангел повел Петра в свой саманный курень. Был возбужден, всю дорогу сердито выплескивал:
- Годунова проделки. Хочет казаку петлю накинуть.
Не угомонился Васька и у себя за столом. Опрокидывал чарку за чаркой и все так же сердито гутарил:
- Годунов нас, как волков, обложил. Ни проходу, ни проезду. Сунулись как-то в верховые городки за товаром - не пропустили. На годуновские заставы наткнулись. От ворот поворот. Это нас-то, казаков? Нас, кои от поганых и янычар Русь заслоняют? Нет, ты чуешь, Петр?
- Чую, Василий. Годунов лишь верховых служилых жалует, тех, что волю на хомут сменяли.
- Воистину на хомут. Слышал: в Ельце, Воронеже и Курске казаков вынудили на государя ниву пахать. Казаков!
- И в Осколе десятинная пашня. Весной десяток казаков в станицу прискакали. Сбежали из Оскола. Не захотели сохой степь ковырять. Так их было в острог, едва на дыбе не растянули. Добро, из крепости удалось выбраться, а то бы гнить в застенке. Вот, как служилых зажали, - хмуро проронил Петр.
- Не всех. Много лизоблюдов развелось да прихлебателей боярских. Годунова доброхоты! Им и деньги, и хлеб, и оружие.
- А нам, низовым, лишь брань да угрозы. Ни зипуна, ни зелья, ни хлеба. Как хочешь, так и крутись. Так ужель нам по куреням сидеть?
- Не станем сидеть!
- Не станем, Ангел. Саблей зипуны добудем!
Оба разгорячились, зашумели. В горницу вошла Василиса. Поставила кувшин на стол, молвила с улыбкой:
- На весь баз крик подняли. Лучше бы песню спели.
- Не до песен, женка. Сгинь! - прикрикнул Ангел.
Но Василиса не сгинула. Уселась рядом с Ангелом, коснулась мягкой ладонью его кучерявой головы.
- Не гони. Я тебя, почитай, и не вижу. То в степи, то на майдане. Не домовитый ты, Вася. Все тебя куда-то носит.
- А я перекати-поле, женка, - смягчил голос Ангел.
Придвинул к себе кувшин, налил в деревянный ковш холодного квасу, жадно выпил.
- Перекати-горе ты, - вновь улыбнулась жена. - И зачем только меня с деревни сманил?
Оглянулась на Петра, при этом в больших синих глазах ее блеснули ласковые искорки.
- А помнишь, Петр, как он меня улещал? Кочетом ходил. Оседло-де жить буду. А что вышло? И десяти седмиц вместе не побыли. Нужна ли ему жена? Он давно ее на коня променял. А ведь на засеке иное гутарил. Помнишь ли, Петр?

                Глава 10.

Петр помнил рассказ Василисы, как перед святой Троицей мать послала Василису в соседнюю деревню.
- Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет.
- Добегу, матушка, покличу.
До деревни версты три. Дорога тянулась боярской пашней, по которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые.
      В этой деревне Чижовке Василиса бывала часто: там жила ее родная тетка. Были в деревне и задушевные подружки, с которыми она гуляла не одно красное дето.
Вечером девки и парни собрались на околице; качались на качелях, вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные гортанные выкрики. Парни и девки примолкли, повернулись к зеленому перелеску.
- Татары! - испуганно ахнула Василиса.
До деревни рукой подать, однако добежать не успели: татары молнией неслись на резвых длинногривых конях. Настигли у самых изб. Парни выхватили из плетня по орясине, но тотчас были зарублены острыми кривыми саблями. Девок же повязали ремнями.
С ветхой деревянной колокольни ударили в набат. С вилами и топорами выскочили мужики из изб, отчаянно преградили путь ордынцам. Но схватка была короткой: уж слишком много татар навалилось на деревню.
Все мужики были перебиты, в избах остались лишь одни дряхлые старики и старухи, но и их не пощадили ордынцы.
Деревню разграбили, спалили, а девок повели в далекий полон. Василиса, привязанная арканом к седлу, брела подле низкорослой лохматой лошади и горько думала:
- Беда-то какая, господи! Даже малых не пожалели. Жестокие люди! Ох, не зря ж говорят: нет злей и свирепей степного ордынца.
Вот он сидит на лошади. Желтолицый, узкоглазый, с длинной жильной плетью в руке. Хищно, скалит в кривой улыбке крепкие зубы, говорит татарину в лисьей шапке:
- Якши, девка. Якши!
Тот кивает и что-то долго говорит, издавая резкие звуки. Потом спрыгивает с лошади и подходит к Василисе. Губы слюнявые, глаза быстрые и похотливые.
- Якши.
Вскидывает за подбородок лицо Василисы, откровенно любуясь синевой больших глаз, и затем тянется жадной, липкой ладонью к высокой девичьей груди.
- Якши, ясырка. Якши!
Василиса с силой отталкивает ордынца прочь. В ответ - злобный выкрик и хлесткий удар плетью по спине. Татарин взмахивает на лошадь и пускает ее легкой рысью.
Василисе приходится бежать, иначе аркан стискивает шею, а ордынец, ощерив рот, все понукает и понукает коня. Так продолжается до тех пор, пока вконец обессиленная Василиса не падает в горький полынный бурьян.
Несколько дней гнали полонянок по знойной степи. Потрескались ступни босых ног, почернели от жаркого солнца осунувшиеся лица. Мучила жажда.
Татары возвращались в Бахчисарай Муравским шляхом и берегли воду. Лишь раз в сутки они подводили ясырок к бурдюкам, но три-четыре глотка теплой протухшей воды еще больше увеличивали жажду.
Ордынцы спешили в Бахчисарай, там они получат отдых, чистую родниковую воду и деньги за русских полонянок. Набив карманы золотыми монетами, они вновь разъедутся по своим кочевьям, покуда какой-нибудь мурза, князек, или сам хан не позовет их в новый набег.
На седьмой день, когда ордынцы остановились на ночлег в одном из скрытных урочищ, из-за холмов внезапно скатились казаки в зипунах и кафтанах, с саблями, мечами и копьями наперевес. Натиск их был страшен, ни один ордынец не выбрался живым из урочища.
Полонянки со слезами радости кинулись к своим избавителям.
- Родные! Желанные! - заголосили девки, обнимая казаков.
Предводителем войска был Васька Ангел. Еще в самый разгар сечи заприметил он рослую синеокую полонянку. Та подхватила саблю убитого ордынца, перерезала аркан и той же саблей отгоняла двух татар, наседавших на Ангела.
- Ай да девка, ай да молодица! Так их, дьяволов! - весело кричал Васька, сокрушая очередного татарина.
Когда схватка кончилась, Ангел, раскрасневшийся и возбужденный, спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Василисе.
- Люба ты мне!
Прижал к груди и крепко расцеловал. Василиса потупилась. Один из казаков подтолкнул ее локтем.
- То есаул наш, Василий Ангел. Кланяйся.
Василиса поклонилась, отвесили поклон и остальные девки. Есаул довольно рассмеялся.
- Что, натерпелись страху? Теперь не бойтесь. На засеку вас заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет с богом.
Вскоре прибыли в засечную крепость. Ангел пригнал в город огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил:
- С конями и с мясом будем, служилые!
Есаула и войско торжественно встретили оставшиеся в городе стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шавки, кричали:
- Слава есаулу Ангелу!
Поход был удачен. Ангел закатил большой пир. Приказал достать из  погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили да есаула похваливали:
- Добр и отважен есаул Ангел.
Деревенские девки надумали остаться в городке. Да и что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.
Одна Василиса не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее глазами была деревня Дальняя с матушкой ласковой да подружками задушевными.
- Уйду я, девоньки. В деревню хочу.
- Осталась бы, - уговаривали девки. - В крепости нас приветили. И есаул жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.
- Нет, подруженьки. Уйду я, - твердо решила Василиса.
Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости. Воротные сторожа помехи не чинили: ведали атаманский указ - выпускать из крепостицы девок, ежели они того пожелают. Увидели Василису, головами покачали.
- Ай да краса-девица. Шла бы вспять.
Но Василиса молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву:
- Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша.
Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась - и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.
Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Василисе.
- Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? - закричал один из вершников.
- В Дальнюю, люди добрые, - ответила Василиса. - В деревеньку свою, к матушке.
- В деревеньку, к матушке, - передразнил наездник. - Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька?
- Как же не ведаю. Дальняя-то наша одна, - простодушно молвила Василиса.
- Это на Руси-то? - хмыкнул вершник. - У меня, вон, свояк в Дальней живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?
- Курского, люди добрые. Там наша Дальняя.
Вершники рассмеялись.
- Учудила, девка! До Курска, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не ведаешь. Да и деревенька твоя, поди, на распыл пошла. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную!
Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:
- Не дело удумала, девка. Не дойти те до Курска.
Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом.
- Глянь, робята, - тихо выдавил он. - Глянь на дорогу.
Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь. Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей.
Василиса похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками.
- Господи! Да что ж это я. Куда ж снарядилась, непутевая, - запоздало опомнилась она.
Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли.
Косолапый, почуяв недоброе, коротко рявкнул и не спеша убрел в чащу.
- Ну, так что, девка, - утер вспотевшее лицо старшой. - Дале пойдешь, али с нами вернешься?
- А вы куда ж?
- Так мы за тобой посланы. Велено на есаульский двор доставить.
- На есаульский? Пошто я понадобилась есаулу? - озадачилась Василиса.
- О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Васька Ангел про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка! А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, - строго произнес старшой.
С того дня Василиса оказалась в светелке. Васька заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал:
- Забудь о своей горелой деревне, Василиса. Поди, и ее ордынцы всю порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад!
Василиса либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:
- Посижу я, есаул. Не неволь.
Есаул супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб.
Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом  доме. Ангел называл его своим другом утешным. Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Василису.
Но Петр больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Васвилисе почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз.
- Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг есаула. Чего бы лучше - пей, веселись да девок голубь. Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый. Петр же, как туча черная. С чего бы это? - раздумывала Василиса.
Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Василиса услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:
- Кой седни день, Агашка?
- Середа, батюшка. Аль запамятовал? - отвечал женский голос.
- Запамятовал, баба.
- Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо атаману.
- Нишкни, баба! Кой седни день?
- Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!
- Я те, дура! А по счету кой?
- Шешнадцатый!
- Шешнадцатый? Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Есаул по морде съездит.
Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.
Девки глядели из окна, смеялись. Василиса же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:
- Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.
Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Василисе, принялись обнимать.
- То день особенный.
- Грех именины забывать.
- Надо бы есаулу молвить.
- Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! - загорелась Василиса, но потом вновь остыла. - Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.
Василиса спустилась в молельную, а девки все же упредили есаула. Тот как услышал, так и возрадовался:
- Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир честной!
Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие есаульские приказы:
- Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!
- Купцов ко мне немедля! Скоморохов!
Более двух часов провела Василиса в молельной. Вышла в сад спокойной и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились, на лице блуждала улыбка.
- Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.
Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру. Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился гонец. То был Васюха Ангел, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми застежками.
Ступил к Василисе, молодцевато тряхнул кудрями и картинно поклонился, коснувшись рукой земли.
- Пожалуй в терем, Василиса Дормидонтовна.
Подружки лукаво заулыбались, подхватили Василису под руки и повели в хоромы. На красном крыльце стоял сам есаул. На нем белый атласный кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые сафьяновые сапоги с золотыми подковами.
Нарядный и статный, сбежал с высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.
- Пожалуй за стол, Василиса Дормидонтовна. Чем богаты, тем и рады.
Девки ахнули: экая честь Василисе! Сам есаул друг атаманский встречает. Будто боярышня. Вон и слуги оторопели. Василиса и сама немало подивилась.
Смутилась, кровь прилила к щекам. Людей полон двор, а есаул дочь крестьянскую чествует. Господи, скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А глаза алые, рожу кривит.
Есаул взмахнул рукой, и к Василисе подскочили две сенные девки в шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них - девичий венец, усыпанный дорогими каменьями.
- Облачись, голубушка.
Василиса еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.
А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами - люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки.
Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок.
Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Василиса осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и родная деревня с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами.
Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе.
- Василисушка! Лада моя, - услышала она жаркий шепот.
- Твоя, Вася, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.

                Глава 11.

Вскоре все казачье Понизовье собралось в Видном. Покинула свою станицу и вольница во главе с атаманом Береговым. Видное готовились к осаде.
Пушкари и затинщики чистили пушки, пищали и самопалы, возили к наряду картечь, ядра и бочки с зельем. Казаки волокли на стены бревна, колоды и каменные глыбы, втаскивали на затинный помост медные котлы со смолой.
В кузнях без умолку громыхали молоты: бывшие посадские ремесленники ковали мечи и копья, плели кольчуги, закаливали в чанах сабли и точили стрелы.
Многие казаки прибыли в Видное по Дону; на берегу скопились сотни челнов, будар и стругов. Береговой как-то посмотрел с крепостной стены на суда и покачал головой.
- Не дело, казаки. Надо убирать струги.
- Пошто? - не понял его Ангел. - Струги могут и понадобиться.
- Татарам, Вася. Придут и спалят. А того хуже - ров судами завалят и под самый тын перескочат. Дело ли?
- Не дело, друже, - кивнул Ангел.
- Разумно Петро гутарит, - поддержал атамана казак Лезво. - Татары нам лишь спасибо скажут. Убирать надо струги.
- Ужель в город тянуть? Пуп сорвешь, - молвил Васюта.
- Тяжеленько, - вздохнули казаки.
- Пошто в город? Струги для воды ладили. Упрячем в плавнях, и ни один поганый не сыщет. Без струга на Дону, как без коня. Авось еще и на море соберемся. Так ли, донцы?
- Так, ребятушки! Нельзя нам без стругов!
В тот же день все суда были надежно укрыты в донских плавнях.
      Видное ждало вестей. Три раза на дню в город прибывали дозорные и доносили:
- Тихо в степи. Татар не видно.
- На курганах молчат.
Донцы недоумевали:
- А, может, ордынцы стороной прошли? Взяли да и махнули Муравским шляхом.
- И то верно, сакма тореная. Пошто орде крюк давать?
Однако на другой день гутарили иное: сторожевые курганы ожили, задымили кострами. Первыми заприметили татар дозорные Береговой сторожи. Казак Веня, напряженно вглядываясь в степь, вдруг подтолкнул локтем соседа.
- Глянь, Евсей. Небоскат будто почернел. Аль тучи набегают?
- Зрю. Колышутся тучи-то. Да то ж орда, Веня!
- Орда? Уж больно велика. Весь небоскат в сутеми.
- Тьма-тьмущая! Орда, Евсей!
Казаки поспешно запалили костер; над высоким курганом взметнулся столб дыма. Евсей и Веня вскочили на коней и стрелой понеслись к соседнему дозору, расположенному в двух верстах.
Но там дым тотчас увидели и запалили на кургане свой костер; затем взвились дымы на третьем и четвертом курганах. Хан Казы-Гирей двинулся на Русь.
Несколько лет он готовился к этому набегу. Он жаждал добычи и мести. Последний большой поход на урусов был неудачен. Казы-Гирей успешно дошел до Москвы, захватил богатый ясырь и награбил много добра.
Оставалось дело за малым - взять столицу урусов. Но русская рать, вставшая под Москвой, разбила ханские тумены и погнала в степь. Тщеславный Казы-Гирей не оставил мечты о захвате столицы урусов.
- Я покорю Русь! - кричал он своим приближенным. - Москва будет лежать у моих ног. Неверным не устоять против моих славных багатуров. С нами аллах! Взгляд Казы-Гирея остановился на турецком паше, прибывшем в Бахчисарай из Царьграда.
- Готовы ли твои янычары, Ахмет?
Статный рыжебородый паша в высокой белой чалме и шелковом халате с рубиновыми пуговицами учтиво склонил голову.
- Готовы, великий хан. Султан султанов и царь царей, повелитель земель Магомет Третий в великом гневе на московского государя. Он выделил из своего войска тридцать тысяч конных спахов и янычар. Они бесстрашны, как львы. Вместе с твоими багатурами они испепелят Русь.
Крымский хан знал, что султан Магомет давно недоволен Москвой. Дерзость урусов не знает границ: они не только посягают на Крымское ханство, но и протягивают руки к Иверии, Кахетии и Кабарде, они заигрывают с Персией - заклятым врагом Османской империи.
Особую заботу вызвал у султана город Азов - опорная каменная крепость Османской империи. Через Азов проходил наиболее оживленный и наиболее прибыльный для Стамбула торговый путь.
Но вот Азову начали угрожать русские. Донские казаки поселились почти у самого города и помышляли захватить крепость, чтоб свободно, без помех выходить в Черное море и грабить побережье Османской империи.
Казаки на сотнях стругов проскакивали мимо Азова и нападали на Измаил и Очаков, Синоп и Трапезунд, Кафу и Судак. Появлялись струги и под самым Царьградом.
Неслыханная дерзость донской повольницы приводила султана в ярость. Он посылал на казаков галеры с умелыми в морском бою турками. Те расстреливали струти из пушек, топили и поджигали суда огненными ядрами, и все же многие струги безнаказанно возвращались с добычей на Дон.
Казаки были смелы, хитры и изворотливы, они не унимались и редкий год не выходили в Черное море. Азов надо было укрепить, чтоб навсегда преградить путь русским в морские владения султана.
Магомет послал в крепость большой огнестрельный наряд и многотысячное войско отборных янычар. Не пожалел султан выделить янычар и для крымского набега.
- Казаков надо уничтожить, их городки предать огню!
Казы-Гирей вначале помышлял обойти Видное стороной. Он хотел идти на Москву давно изведанным путем - Муравским шляхом. Но он не мог ослушаться своего сюзерена и послал на Видное два тумена под началом отважного мурзы Хасана. Приказал ему:
- Видное стереть с лица земли! Так велит аллах. Казаков в ясырь не брать, всех резать до единого. Колодцы отравить, степь выжечь, превратить Дон в мертвую пустыню!
- Я выполню твою волю, мой повелитель, - склонив голову и приложив руки к груди, твердо сказал мурза Хасан.
 
                Глава 12.

Из степей на Видное грозно наплывала татарская орда. Гудела земля от топота копыт, шарахались птицы и звери от визга и воя наездников. Татары неслись к главному казачьему городу.
Миновав Перекоп, Хасан повел тумены Муравским шляхом, но через триста верст он повернул войско направо и ступил на Калмиусскую сакму, где вскоре должны были начаться казачьи городки и станицы.
Но первое же донское становище оказалось пустым; в землянках не было даже древних стариков и старух. Тишиной и запустением встретили Хасана и другие станицы.
- Худая примета, - подумал мурза. - Урусы узнали о походе и предупредили Москву.
Однако особой тревоги не было: Москва - дело хана Казы-Гирея, ему же надлежало взять Видное. Вначале татары шли осторожно; пряча тумены от казачьих степных разъездов, они крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких юртджи; но когда орде стали попадаться покинутые становища, Хасан повел войско в открытую.
На пятый день юртджи донесли:
- Видное близко, досточтимый мурза. Полдня пути - и войско будет у крепости.
Хасан остановил тумены на отдых. Так было всегда: прежде чем приступать к бою, орда два-три дня восстанавливала силы. Так завещал великий Чингиз-хан.
Проворные слуги принялись ставить походный шатер. Вскоре Хасан восседал на высоко взбитых подушках и тянул кальян. На мурзе - белоснежная чалма из тончайшей ткани, усеянная жемчугом и алмазами, парчовый халат с широким золотым поясом, усыпанным самоцветами, красные сафьяновые сапоги с нарядной вязью.
Шатер увешан бухарскими коврами и дорогими струйчатыми материями. Окна шатра узкие, скупо пропускавшие свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхают толстые свечи из бараньего сала.
Хасан величав и спокоен, его не гнетут тяжкие думы. Он уверен: Видному не устоять против его войска. Азовский Мехмет-паша плывет по Тану-Дону с большим огнестрельным нарядом.
Скоро он присоединится к Хасану и ударит своими пушками по казачьей крепости. Мурзу и пашу ждет богатая добыча, у казаков всегда есть чем поживиться. Они награбили много добра, и теперь все оно в Видном.
По шатру забарабанил дождь. Хасан сполз с подушек и раздвинул шелковый полог. Над ордой нависли низкие темные тучи. Но и ненастье не обеспокоило мурзу: степной дождь не долог, вскоре с Маныча придет ветер и унесет тучи за Дон.
В шатре стало прохладней.
- Принесите мангал, - приказал Хасан слугам. Те кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке. Слуги раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло.
- Достархан! - раздалось новое повеление Хасана.
На пиру мурза громко и хвастливо произнес:
- Сегодня - малый достархан, но не пройдет и семи лун, как мы будем сидеть за большим пиром. И прислуживать нам будут не эти черномазые рабы, а урусы-казачки.
- Мы давно знаем тебя, несравненный Хасан, - льстиво заговорил темник Барат. - Ты великий воин. В сердце твоем нет страха. Мы помним твои походы на Валахию, Молдавию и Польшу. И всегда ты был удачлив, принося крымскому повелителю богатую добычу. Теперь перед тобой казаки. Им не уйти от карающего меча Хасана!
- Не уйти! - закричал другой темник, грузный, заплывший жиром мурза Зуфар. - Мы перебьем их, как шелудивых собак! Великий аллах давно сердит на презренных иноверцев. Они угнали мои лучшие табуны и пограбили улус на Колчике. Я остался без ясыря и коней. Мои жены делят грязное ложе с урусами.
- Хорошо еще свою голову не потерял, - усмехнулся молодой тысяцкий Елми. - До самого Перекопа бежал от казаков наш отважный мурза.
Глаза Зуфара налились кровью, дебелая рука стиснула рукоять кривой сабли.
- Я потомок великого хана Батыя, и никто не смеет обвинить меня в трусости!
- Бату-хан никогда не показывал спину урусам, - вновь язвительно произнес Елми.
Зуфар вскочил, бешено взвизгнул и выхватил из ножен саблю.
- Я убью тебя, собака!
Хасан кивнул батырам и те, могучие и свирепые, закрутили руки темника за спину.
- Сядь, Зуфар, - спокойно сказал Хасан. - Я позвал вас на достархан не для ругани. Каждый докажет свою удаль на поле брани, и тот, кто первым ворвется в Видное, будет удостоен особой милости Казы-Гирея. А сейчас пейте кумыс и любуйтесь моими плясуньями.
Хасан хлопнул в ладоши, и рабы кинулись из шатра за наложницами. Явились трое: персиянка, гречанка и кахетинка. Все они были необычайно стройны и красивы.
Большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, они послушно встали возле Хасана. Тот взмахнул рукой, и в шатре зазвучали зурны; плясуньи тотчас сорвались с места и с улыбкой начали свой танец.
Их гибкие, полуголые тела замелькали вокруг достархана. Тысяцкие и темники пили, ели и похотливо пожирали глазами хасановых наложниц. Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду; его танцовщицы могли украсить любой гарем, сам турецкий султан не отказался бы от таких наложниц.
В Видном Хасан добудет новых ясырок. Казачки Тана - красивейшие в мире. Скорее бы взять этот дерзкий город. Всех больше пил на достархане темник Зуфар. Он косо глядел на Елми и осушал чашу за чашей.
Когда же угощение кончилось, темник не смог подняться с ковра.
- Слаб ты, Зуфар, - усмехнулся Елми. - Теперь тебе и сабли не вынуть.
Темник в ответ лишь что-то невнятно пробурчал и всем грузным, тяжелым телом распластался на ковре.
- Унесите мурзу, - приказал рабам Хасан.
Когда все покинули шатер, Хасан повернулся к одному из своих телохранителей:
- Валиду ко мне.
То была одна из наложниц. Служанки-рабыни принялись обряжать Валида для ложа мурзы. Они раздели ее, расчесали черные густые волосы, промыли их в воде.
- Понравлюсь ли я господину? Нарядите меня в лучшие одежды, - ручейком журчала Валида.
- Ты прекрасна. Господин будет доволен тобою, - сказали рабыни, вдевая в уши наложницы яркие рубиновые подвески.
Вскоре Валида стояла у ложа. Охрана покинула шатер. Хасан придирчиво осмотрел персиянку и ласково улыбнулся.
- Я подарю тебе в Видном маленького казачонка и много украшений.
Валида распростерлась у ног мурзы.
- Спасибо, мой властелин.
- А теперь поднимись и пляши.
Хасан опустился на ложе. Сейчас Валида будет танцевать только для него. Он любил смотреть на ее извивающееся, полное страсти, тело. Как всегда, после танца, Хасан накидывался на Валиду и срывал с нее прозрачные одежды.
Рано утром к шатру явился телохранитель Зуфара.
- Мурза мертв, - бесстрастно произнес тургадур.
Пришлось нарушить покой Хасана. Получив столь неожиданную весть, Хасан разгневанно спросил:
- Его зарезали?
- Нет, повелитель. Мурза Зуфар умер своей смертью.
- Опился кумысом, или хорзой? Я всегда говорил, что вино и наложницы источат его силы.
- Такова воля аллаха, - скрестив на груди руки, смиренно произнес Елми.
- Ты прав, мурза. Для похода нужны джигиты, а Зуфар уподобился ленивому ишаку. Аллах наказал Зуфара,- презрительно произнес Хасан.
Зуфар был знатным воином, и хоронили его с почестями, по древнему монгольскому обычаю. Из каждого тумена было выделено по шесть человек, которые с кирками пришли к мурзамецкому шатру и принялись рыть нишу.
Могилу украсили коврами, устроили в ней пышное ложе. Нукеры и тургадуры принесли в усыпальницу оружие Зуфара: золоченый шлем и серебристую кольчугу, кривой меч в дорогих ножнах с каменьями и круглый красный щит.
Рабы Зуфара положили вокруг ложа любимые вещи господина, поставили золотые и серебряные сосуды с винами и напитками. Ровно в полдень печально запели зурны.
Тумен Зуфара упал на колени и принялся совершать намаз. Седобородые муллы ходили вокруг усыпальницы и, вскидывая руки над головой, просили аллаха принять правоверного сына земли на священное небо.
Выли наложницы и рабыни, молились воины, протяжно и громко взывали к мусульманскому богу муллы. Стон и плач стоял над туменом.  Тургадуры вынесли Зуфара из шатра и понесли в нишу. Вой и рев усилился, еще печальнее зазвенели зурны.
Хасан, облачившись в траурную одежду, подошел к усыпальнице и приказал:
- Приведите молодого коня.
Нукеры тотчас привели белого жеребца с красным хвостом. Хасан взял коня за узду и вытянул из ножен саблю.
- Правоверные! - громко воскликнул он. - Пусть горячая кровь не остынет в жилах темника Зуфара!
Хасан ударил саблей по конской шее. Жеребец рухнул на землю, из шеи хлынула темная кровь. Хасан наполнил чашу, выпил. Вновь жалобно зазвенели зурны.
Воины, закончив намаз, поднялись с земли и разошлись по своим юртам. Теперь ни один человек не мог подойти к усыпальнице Зуфара; надо ждать полуночи.
Зарывали могилу, когда над степью покатилась луна. Усыпальницу окружили шаманы в лохматых шубах, увешанных звонкими колокольцами, цветными лентами и деревянными идолами. У каждого шамана - маленький, тугой бубен.
Почти до рассвета продолжалась их неистовая, колдовская пляска, а затем шаманы окропили могилу кровью убитого беркута и ушли в степь.
- Пора джигиты! - воскликнул сидевший на коне Хасан и, огрев жильной плетью молодого и сильного аргамака, помчался к усыпальнице.
За ним, с воем и визгом, тронулась отборная сотня нукеров.
      Хасан проехал по могильному холму и тотчас повернул назад. То же сделали и нукеры. Не прошло и часа, как могила сравнялась со степью, и теперь уже ничто не напоминало о месте погребения мурзы Зуфара.
Через три дня татарская орда снялась со своих становищ и подошла к Дону. Хасан въехал на холм и оглядел Видное. Казачья крепость стояла на правом берегу Дона и была рядом - в версте от Хасана.
Мурза уже знал от юртджи, что с трех сторон крепость огибал водяной ров, а четвертую - замкнул Дон.
- Урусы сметливы. Умеют ставить города. Придется лезть через водяное кольцо и тащить к стенам тараны и пушки, - подумал Хасан.
Мурза съехал с холма и приказал собрать тысяцких и темников на военный курлутай.
- Мы у Видного, - сказал он. - Готовы ли темники взять крепость урусов? Говори, Елми.
Хасан вперил острые волчьи глаза в могучего желтолицего темника в малиновом чекмене. Еще вчера он был тысяцким, сегодня же Хасан поставил его на место Зуфара. Он был из знатного рода Гиреев - молодой, отважный и горячий.
- Мои воины рвутся в бой, мурза. Никакие преграды не остановят моих славных джигитов. Прикажи - и тумен сегодня же возьмет город неверных! - воинственно и гордо прокричал Елми.
- А ты что скажешь, Барат? Удастся ли нам с ходу взять крепость урусов?
- С ходу городов не берут. И ты это знаешь, несравненный Хасан. Волка не сразу вынимают из капкана. Зверя вначале надо обложить, - с улыбкой поглядывая на Елми, произнес Барат.
- Воинам нужна добыча, они не хотят топтаться у стен иноверцев, - недовольно сказал Елми.
- Враг силен и хитер, и никто не умеет защищать крепости, как урусы. Они бьются до последнего воина. На стенах сражаются женщины и дети, - проговорил Барат.
- Что же ты предлагаешь, темник? - качнувшись на шелковых подушках, спросил Хасан.
- То же самое, что всегда делаешь ты, наихрабрейший мурза. Ты умеешь брать города. Тебе покорились крепости Валахии и Буковины, - польстил Барат. Все последние месяцы он восхвалял военачальника Хасана.
- Хан Казы-Гирей не вечен, - размышлял темник. - И может настать такой день, когда бахчисарайский трон опустеет. Казы-Гирей не пользуется милостью султана Магомета. Последние походы хана были неудачны. Он не пополнил султанскую казну ни золотом, ни богатым ясырем.
- А если и этот набег не принесет Казы-Гирею удачи, то его отправят к аллаху. Люди султана хорошо пользуются ядом и кинжалом. Ханский трон займет мурза Хасан, а я буду его визирем. А там, глядишь, и Хасан не угодит султану.
- Я верю в искусного предводителя Хасана. Все, что он прикажет, принесет нам победу! - громко воскликнул Барат.
Старшие военачальники поспешили поддержать темника:
- И мы верим!
- Приказывай, Хасан.
Мурза благосклонно обласкал глазами Барата и властно, сцепив короткими жесткими пальцами рукоять меча, проговорил:
- Видное угрожают нашему ханству и турецкому Азову. Дерзкие гяуры пришли в степь, но им никогда не владеть Диким Полем. Степь - колыбель татар. Тан, звери и птицы должны принадлежать Бахчисараю. Видное - хищный тигр, но ему больше не рыскать по нашим кочевьям. Мы убьем хищного зверя! Сейчас я подниму воинов и окружу Видное. Тумен Елми перейдет Тан и будет осаждать крепость с реки.
- Я готов, Хасан! Я перейду Тан и прикажу моим воинам лезть на крепость! - вскочил с мягкой сафьяновой подушки темник.
- Не спеши, Елми. Сегодня ни один из воинов не полезет на крепость, - охладил пыл темника Хасан.
- Но почему, мурза?
- Одними таранами Видное не взять. Надо ждать пашу Мехмета. Он везет по Тану пушки. Юртджи донесли, что паша завтра будет здесь. Потерпи, мой славный Елми. Не пройдет и ночи, как мы обрушимся на презренных гяуров.
Хасан резко поднялся, показывая тем самым, что совет военачальников закончен.
- На Видное, джигиты!
В тот же час тумен Барата и войско турецких янычар обложили казачью крепость со стороны шляха. Тумен Елми начал перебираться на противоположную сторону Дона.
Ордынцы набивали кожаные мешки походной пищей, оружием и одеждой, а затем привязывали их к конским хвостам и тянули лошадей в воду. Ухватившись за густую, длинную гриву, воины плыли рядом с конями.
К полудню Видное оказалось в ордынском кольце.

                Глава 13.

В крепости собралось около пяти тысяч казачьего войска. Прибыли заставы, сторожи и станицы с Северного Донца и Айдара, Тихой Сосны и Битюга, Хопра и Медведицы, Иловли и Маныча.
Башни и стены крепости разбили по станицам. Атаманы получили от круга крепкий наказ: стоять храбро, не щадя голов своих; ни один ордынец не должен очутиться на стенах крепости.
Загодя, вдоль всего водяного рва, расставили шестнадцать пушек; но когда татары перебрались на левую сторону Дона, пришлось перетащить пять пушек и на восточную стену.
Станица Берегового была поставлена к степным воротам. Еще с утра казаки забрались на затинный помост и зорко наблюдали за передвижением ордынцев.
- Вот это скопище! - присвистнул Веня.
Он всего второй год в Диком Поле и никогда еще не видел такого огромного татарского войска. Петр внимательно глянул в его лицо и заметил в глазах молодого казака смятение.
- Волнуются казаки. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно в гуще татар находиться. Вон их сколь подошло. Всю степь заполонили! Жарко будет. Ордынцы свирепы, они притащили тараны. Выдюжат ли стены? Хватит ли ядер и зелья у пушкарей? - поглядывая на орду, подумал Петр.
- Глянь, робя! Татары за Дон повалили! - прокричал, стоявший рядом с родниковским атаманом, высоченный казак Васько.
- Куды это они? Нешто на Москву? - недоуменно вопросил Веня.
- А все туды, - хмыкнул поднявшийся на стену дед Перуня. - Переплывут и станут.
- Пошто?
- Аль невдомек, дурья башка? Чтоб от подмоги нас отрезать. Вдруг с Волги голытьба придет, тут ее татары и встретят. Охомутали нас, Веня. Теперь держись!
- Уж не струхнул ли, дед? - подтолкнул старика Лезво.
- Я те струхну! - осерчал Перуня. - Ты еще у матки в подоле не лежал, а я уже с татарином бился. Одна степь знает, сколь я поганых посек. А на тебя ишо погляжу, каков ты казак.
- Погляди, погляди, дед. У меня тоже сабля не заржавеет, - весело молвил Лезво.
Этот чернявый, длинноусый казак никогда не унывал, он всегда был весел и беззаботен. Ничто не могло привести казака в кручину: ни голодные годы, ни лютые зимы, когда приходилось ночевать прямо в стылой, продуваемой всеми ветрами степи, ни горячая степная жара, когда нещадно палило солнце и мучила жажда, ни злая татарва, то и дело набегавшая на городки и станицы.
- А струги-то не зря упрятали, - произнес Охрим, посматривая на левый берег Дона, усеянный ордынцами.
- Не зря, станишники. Сейчас поганым их только и не хватает, - молвил Ероха, поводя длинным горбатым носом.
Вокруг Видного на много верст чернели круглые войлочные шатры и кибитки. Из стана врагов доносились резкие, гортанные выкрики тысячников, сотников и десятников, ржание коней, глухие удары барабанов.
Развевались татарские знамена из белых, черных и пегих конских хвостов, прикрепленных к древкам копий, установленные над шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося по степи острые запахи жареного бараньего мяса и конины.
- Махан коний жрут, погань! - сплюнул Ермоха.
- А че им? У крымцев табунов хватает. Вишь, сколь нагнали. До зимы не прижрать, - молвил Охрим.
- И баранины у татар вдоволь, - вздохнул, любивший сладко поесть, могутный и грузноватый Иванко.
- И вшей-паразитов у каждого по арбе, - в тон ему произнес Лезво, сложив руки на груди и покачивая по-бабьи головой.
Казаки загоготали, и этот неожиданный смех несколько растопил в их сердцах тоскливую настороженность. До самого вечера простояли донцы на стенах, но орда так и не ринулась на приступ.
- Странно. Татары обычно нетерпеливы, они не любят мешкать у крепостей. Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов? Но тут и без них вся степь усеяна. Пожалуй, на каждого казака по десятку ордынцев придется. Тогда почему ж не лезут? - раздумывал Петр, прислонившись спиной к затинной пушке.
Со стен никто не уходил: татары иногда штурмовали крепости и ночью. Вечеряли прямо на помосте; хлебали из медных походных казанов мясную похлебку, прикусывая жесткими сухарями и лепешками; жевали вяленую и сушеную рыбу, запивая квасом. Ни браги, ни пива, ни водки в баклажках не было. Атаманы особо наказали:
- О хмеле забыть, как будто его и на белом свете нет. Пьяная башка в сече помеха. Басурманин ужом вьется и коршуном кидается, глаз да глаз за ним. А кто наказ сей нарушит, тому после боя чары не давать.
И казаки не пили, ведали: слово атамана крепко, да и кругом заповедь установлена. Переступишь - ни царь, ни бог тебе не поможет. А какой же казак без горилки?
За стенами, в черной ночной степи, пламенели бесчисленные языки костров, озаряя кроваво-багровым светом холмы и равнину. Отовсюду слышались зурны и воинственные песни татар, они плясали вокруг костров, размахивая кривыми саблями.
- Тешатся, сукины дети! - процедил сквозь зубы Ермоха.
Ему, горячему и зачастую необузданному, не терпелось кинуться в самую гущу врагов.
- Копье им в брюхо! - воскликнул Охрим.
- Дубину на бритую голову! - густо пробасил могутный Иванка.
И тут понеслось: издевки, проклятия и непотребный мат, на который способны только казаки. Крик и гвалт стоял над крепостью.  Татары смолкли.
Утихли зурны, прекратились пляски, несколько сотен ордынцев вскочили на коней и осыпали башни и стены стрелами; но стрелы не долетали: водяной ров отодвинул татар от крепости.
Брань и насмешки казаков усилились. Лезво поднялся с помоста на самый верх стены и велел подать факел.
- Пошто те, Лезво? - вопросил Иванка.
- Надо, коль прошу. Не мешкай!
Иванка протянул другу горящий факел, но тот замотал чернявой головой.
- Ты мне на верху надобен. Лезь сюда!
Иванка послушно полез.
- А теперь попроси казаков утихнуть. Глотка у тебя звериная - ори!
И Иванка заорал:
- Эгей, донцы-станишники! Уйми мат!
Крепость понемногу стихла, остановили коней и татарские наездники; стало слышно, как потрескивает сушняк басурманских костров.
- Свети на меня, Иванка. Речь буду сказывать.
Лезво повернулся лицом к татарскому стану, подбоченился, широко расставил ноги и закричал что есть мочи:
- Слушай, орда лысая! Слушай казака донского! Слово имею!
К сотникам, тысячникам, темникам кинулись толмачи и принялись усердно переводить речь казака.
- Пришли вы, собачьи дети, из грязного Бахчисарая. Пришли к вольному Дону, чтобы кровью нашей насытиться, чтобы девок и женок казачьих силить и чтоб богатый ясырь взять. Так напрасно старались, хари немытые! Зря коней морили, зря в дальний путь снарядились! Ничего-то вам не будет: ни девок, ни женок, ни ясыря.
- А будет гулять по вашим грязным шеям наша казачья сабля. Все тут костьми ляжете, твари поганые! Ступайте, коли жить хотите, в свой паршивый Бахчисарай! Ступайте ко вшивому хану Гирею!
Казаки захохотали. Сотники, тысячники и темники свирепо замахали кривыми саблями: дерзкий гяур оскорбил неслыханной бранью не только воинов ислама, но и самого великого хана - наместника аллаха на земле.
И вновь на крепость посыпались тысячи стрел. Лезво спокойно стоял на стене, освещенная фигура рослого казака была далеко видна в татарском стане. Он смеялся вместе со всеми.
- Мало каши ели, нехристь поганая!
Казак повернулся к донцам, рванул гашник на поясе - красные штаны сползли на сапоги. Лезво присел, хлопнул ладонью по голому заду.
- Вот вам полон и девки!
Видновцы грохнули, будто разом выпалили сотни пушек. Мурза Хасан, увидев обнаженное гузно, взвизгнул и в слепой ярости ударил саблей по шелковому пологу шатра.
- Ну, погодите ж, гяуры! Я вырежу ваши языки и посажу каждого на кол! Я сравняю Видное с землей!
Долго бесновался мурза, до самого утра не улегся гнев в его сердце. Он даже выгнал красавицу Валиду из шатра. Проклятые гяуры! Дерзкие люди! Тана! Они заслуживают самой жестокой казни! Хасан готов был каждого казака порезать на куски.
Петр тем временем укладывал свою станицу на ночлег.
- Спать, волкодавы. Татары сегодня не сунутся. Надо всем отдохнуть перед битвой. Спать, станишники!
Казаки улеглись на помосте, подложив под головы бараньи шапки; и вскоре богатырский храп поплыл над Видным. На башнях и стенах бодрствовали лишь одни дозорные, не спускавшие глаз с ордынского войска.
В степи багрово полыхали костры. Мехмет-паша прибыл к Видному лишь на третий день. На берегу его встречал мурза Хасан. Паша приплыл на пяти легких галерах и сорока каторгах. Он привез не только тяжелые осадные пушки, но и две тысячи невольников.
- Я их пошлю на крепость, - небрежно сказал Мехмет-поша, наблюдая за выгрузкой закованных в кандалы людей.
Хасан же в первую очередь осмотрел пушки. То были дальнобойные турецкие кулеврины, присланные из Стамбула султаном Магометом.
- Слава аллаху. Теперь мы в щепки разнесем Видное, - довольно произнес Хасан.
- Этими пушками великий султан Магомет разбивал и каменные крепости, - гордо произнес Мехмет-паша.
Это был дородный, с надменным лицом турок, на белоснежной чалме которого блистал огромный алмаз. Глаза паши были холодны и жестоки, он любил повелевать.
- Готовы ли к бою мои янычары? - спросил он, рассматривая казачью крепость.
- Готовы, паша. Янычары и спахи заждались своего повелителя. Они жаждут боя. Твой шатер разбит на холме. Нукеры! Проводите Мехмет-пашу.
- Я обойдусь своими людьми, мурза. Я вижу свой шатер, - кичливо произнес паша.
Азовский наместник был сердит на султана. Магомет мог бы поставить во главе всего войска, отправленного на Видное, не крымского мурзу, а его - Мехмета.
Не пристало паше ходить под началом какого-то мурзы. Правда, у того войск втрое больше, но ведь трех лисиц с барсом не сравнишь. Крымский хан давно уже стал вассалом турецкого султана. Он и пальцем не может пошевелить без разрешения царя-царей Магомета.
Так достойно ли турецкому паше подчиняться бахчисарайскому мурзе? Нет, тому не быть! Мехмет никогда и ни в чем не будет слушать Хасана: у него отборное войско и осадные пушки, без которых Хасан будет все лето топтаться у крепости, но так и не возьмет ее. Раздоры возьмет он - Мехмет-паша, ему - и главная добыча. Мурза же будет довольствоваться объедками.
Сам Хасан и не надеялся на расположение Мехмет-паши. Он давно знал этого чванливого сановника Османской империи. Ахмет соперничал с самим Казы-Гиреем. Паша - горд и самонадеян, он один из приближенных султана Магомета. Но и мурза не из последнего рода, и он не уступит своей власти.
- Да поможет нам аллах, - набожно закатив глаза к небу, произнес Хасан.
- Аллах поможет, мурза, - усмехнулся Мехмет-паша. - С такими пушками мне не страшна любая крепость.
Мурза и паша разошлись по своим шатрам. До полудня паша расставлял вокруг крепости кулеврины, а затем его чауш прискакал к шатру Хасана.
- Несравненный витязь, защитник Мекки и Медины, наихрабрейший Мехмет-паша приступает к осаде крепости урусов.
- Якши, чауш. Я пошлю свои тумены на Видное, - с достоинством сказал Хасан.
Не прошло и получаса, как в татарском и турецком станах запели рожки и завыли трубы, загремели барабаны и бубны, послышались резкие команды тысячников и санджак-беков, замелькали хвостатые знамена.
Орда ринулась на Видное; тысячи татар принялись заваливать водяной ров; в дело пошли бревна, камни, телеги, щиты, арбы, хворост и камыш. Но ров был широк и глубок, и надо было много всякой начинки, чтобы сравнять его с землей.
Казаки дружно ударили со стен из мощных самострелов, пищалей и самопалов. Длинные стрелы с железными наконечниками пробивали татар насквозь, пули валили ордынцев десятками.
Крымчаки внезапно отхлынули назад, уступая место турецким кулевринам. Грохнули разом все двенадцать пушек, густой дым окутал и водяной ров, и крепость, и сам огнестрельный наряд, и передовые сотни ордынцев.
Но когда дым рассеялся, Видное оказалось нетронутым: ядра ткнулись в земляной вал крепости. К пушкам подбежали санджак-беки, приказывая добавить пороху.
Капычеи пушкари вновь зарядили и выпалили, но ядра долетели лишь до подножия дубовой стены. От шатра паши к наряду прискакал чауш с новым повелением:
- Паша приказал не расходовать ядер. Надо перебираться через ров.
- Но моим янычарам не перетащить пушки. Мы утонем в воде, - сказал начальник пушечного наряда.
- Паша пришлет невольников. Они перекинут мосты и поставят за рвом тын для кулевринов.
Вскоре ко рву привели полтысячи рабов; они тащили на руках огромные дощатые щиты. Казаки выстрелили со стен из тяжелых крепостных пищалей.
Невольники, оставляя на земле убитых и раненых, отпрянули вспять; многие из них побросали щиты. Янычары встретили невольников копьями, а спахи принялись избивать рабов плетьми.
- На ров, собаки! - бешено закричал бек Углан и срубил ятаганом одному из невольников голову.
Рабы растерянно заметались: погибель ожидала с обеих сторон. Бросятся на ров - попадут под пули казаков, повернут назад - угодят под копья и ятаганы янычар.
Турки жестоки, они не пощадят ни единого раба; остается одно - идти ко рву и мостить его щитами, тогда кое-кто может уцелеть. И невольники повернули на ров.
Под градом казачьих пуль они бросились в воду и начали передвигать щиты. Они гибли десятками и сотнями, но все же несколько мостов им удалось перекинуть через ров; и тотчас к крепости хлынула лавина татар с длинными штурмовыми лестницами.
- Бей поганых! - изменившимся, охрипшим голосом прокричал своей станице Петр.

                Глава 14.

Со стен посыпались на ордынцев бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, доски и тележные колеса; полилась кипящая вода и горячая смола.
Татары с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других ордынцев. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи степняков, сменяя убитых, все лезла и лезла на стены крепости и этой неистово орущей массе кочевников, казалось, не было конца и края.
Но и ярость донцов была великой. Сокрушая врагов, они кричали:
- Вот вам наши головы!
- А вот ясырь!
- А то вам девки и женки!
Петр валил на татар тяжелые бревна и колоды, сбивая и давя ордынцев десятками.
- Не видать вам Видное, ублюдки ханские! Получай, поганые! - то и дело восклицал он, поднимая на руки очередную кряжину.
Рядом орудовал Вася Ангел, который опускал на головы татар длинную слегу с обитым жестью концом. Трещали черепа, лилась кровь, а Васюта покрикивал:
- Это от вольного Дона!.. А это от меня - казака Васьки!
Лезво поливал ордынцев кипящей смолой; обжег руки - кожа пошла волдырями, но боли не замечал, подзадоривал:
- Давай, давай, лезь ко мне, орда бритая! Я тя горячим зельем сподоблю, кипяточком погрею!
Охрим и Иванка, оба богатырские, саженистые в плечах, кидали на степняков многопудовые каменные глыбы. Багровые от натуги, сверкая белками, орали:
- Принимай гостинчик, мать вашу так!
- Принимай, нехристь чумазая!
Казаки метко разили татар из пистолей. Не остался без дела и старый казак Перуня. Глаза его были еще зорки, руки - крепки. Он валил татар из тяжелой фузеи и после каждого удачного выстрела крякал и браво подкручивал седой ус.
А внутри крепости кипела работа. Оружейники по-прежнему ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины; казаки, свободные от боя, подтаскивали к помосту все новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей. Все это затаскивалось на дощатый настил и обрушивалось на головы татар.
Когда ордынцы штурмовали стены, бек Углан торопливо перетаскивал пушки за ров.
- Скорее! Скорее! - кричал он на янычар.
Невольники устанавливали тын, который должен был защитить турецких пушкарей от казачьих пуль и ядер. Это были крепкие, сбитые в несколько рядов сборные деревянные щиты, доставленные на галерах из Царьграда. Снаружи щиты были обиты медью.
Одна из пушек свалилась с моста в ров. Бек Углан рассвирепел. Он тотчас приказал привести к себе виновных и самолично отсек им головы.
- Так будет с каждым, кто посмеет уронить кулеврины султана! - пригрозил он.
Более трех часов продолжался штурм Видного, но ни один татарин так и не смог оказаться на стенах крепости. Ордынцы подтащили к воротам и тыну тараны. Четыре камнеметные машины татары поставили против степных ворот.
И вот первые каменные глыбы тяжело и глухо ударились о крепость; от бревен посыпалась щепа. Одна из глыб упала на помост, тот проломился и вместе с бочками, бревнами и казаками рухнул вниз. Шестеро донцов были убиты.
Петр кинулся к пушкарям.
- Цельте в тараны, братцы! Живо!
Но те уже и сами догадались, наводя жерла орудий на осадные машины. Начальником наряда был у пушкарей степенный пожилой казак Фома Пронский. Десять лет он был затинщиком, палил из пушек по татарам с пронских стен, а затем бежал в Дикое Поле.
- Пушкарский голова замордовал. Чуть что - и в зубы. Не утерпел - сдачи дал, да не рассчитал малость: насмерть пришиб. Принимайте в казаки, донцы.
И донцы приняли: пушкари завсегда нужны, тем более для видновцев. В крепости шестнадцать пушек, но некоторые из них пришли в негодность, требовалась крепкая и умелая рука.
Прежний же начальник наряда, старый пушкарь Кабан, ходивший с государем Иваном Грозным под стены татарской Казани, ослаб глазами и приноровился к горилке; день и ночь не вылезал из кабака и, жалуясь, бубнил в седую опаленную бороду:
- Меркнет свет в глазах, братцы. Худо зрю наряд свой. Осиротели мои пушки.
С приходом в Видное Фомы Пронского атаманы вздохнули:
- Заступай в пушкарские головы, Фома. Но чтоб пушки золотом горели, картечью и ядрами палили! А коли худо будешь службу нести - в Дону утопим.
Но Фому не пришлось топить, взялся он за дело усердно: вычистил от пороховой гари и ржавчины стволы, привел в порядок лафеты, поставил пушки на катки - и наряд вновь приобрел грозный вид.
- Пуще глаза храните. То славный наряд. В Москве на Пушечном дворе знатными мастерами отлиты, - с любовью поглаживая пушки, говорил приставленным к наряду казакам Фома.
В часы осады он бегал от пушки к пушке и покрикивал:
- Без надобности не палить! Пороху мало. Ждите, когда поганые наряд свой подтащат. По нему и бейте.
Когда же татары подтащили к степным воротам тараны, Фома находился совсем в другом конце крепости, но пушкари и без него решили ударить по осадным машинам.
- Живее же, черти! - поторопил их Петр, видя, как каменные глыбы наносят ощутимый урон казакам.
Пушкари вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. Пушки изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули; но ядра пролетели мимо и плюхнулись в ров.
Петр сокрушенно махнул рукой.
- Да что же вы, черти зелейные!
Но тут к наряду подоспел сам Фома. Растолкав орудийную прислугу, навел пушки и закричал:
- Пали!
Оба тяжелых ядра упали в самую гущу татар, обслуживающих камнеметные машины; послышались вопли и стоны, обрывки жильных ремней взвились вместе с землей в воздух.
- Так палить! - сердито приказал пушкарям Фома.
К нему подбежал Петр, крепко поцеловал.
- Молодец, друже!
Фома же метнулся к другим пушкам: ему надо было всюду поспеть, чтоб не было суеты и замешки среди наряда. Невольники под непрекращающимся огнем казаков, наконец, закрепили за рвом тыны и отступили за укрытие. Было их полтысячи, теперь же оставалось не более сотни.
Но и за тыном рабам тотчас нашлась работа. Углан-бек приказал рыть ниши для кулевринов. И вновь загуляли по спинам невольников хлесткие плети.
- Вгрызайтесь в землю, шакалы! Да побыстрее! Тот, кто хоть на миг опустит кирку, будет обезглавлен! - кричал бек.
Невольники кирки не опустили. Вскоре ниши были готовы, по крепости ударили турецкие пушки. Тяжел был этот удар: стены и ворота зашатались, одна из небольших деревянных башен была снесена; свалившись внутрь крепости, она придавила собой более десятка казаков.
- Еще насколько залпов - и от Видного ничего не останется! - самодовольно воскликнул Мехмет-паша, наблюдавший за осадой с высокого холма.
Но в это время по тыну, прикрывавшему кулеврины, выстрелили казачьи пушки. Ядра сделали несколько больших пробоин, через которые стали видны капычеи и пушки.
Петр не замедлил крикнуть станице:
- Бейте в дыры, донцы!
В пробоины посыпались стрелы и пули, поражая орудийный наряд. Углан-бек, отбежав за ров, замахал на невольников зубчатым ятаганом.
- Заделывайте пробоины, шакалы! Вперед!
Рабы кое-как залатали дыры и вновь загремели турецкие пушки; им отвечали со стен казачьи. Ядра донцов то и дело пробивали янычарские щиты, но их тотчас закрывали. У опасных брешей полегли последние десятки невольников.
Более часа продолжалась перепалка; едкий, густой дым повис над крепостью. Ухали пушки, свистели ядра, взметались в небо черные облака земли, сыпалась от щитов и бревен щепа.
Татары, спахи и янычары с минуты на минуту ждали, когда рухнут казачьи стены. Нетерпеливо поджидал этого и мурза Хасан.
- Сейчас капычеи разобьют крепость и мои тумены ворвутся в город. Добыча близка! - в горячем ознобе раздумывал он.
Но чудо - крепость стояла, ни одна из стен не рухнула; хваленые турецкие кулеврины не смогли сделать и единой пробоины. Уж не заколдована ли крепость урусов?
Крымцы и турки недоумевали. Не ведали они, что Видное опоясано мощной трехрядной дубовой стеной, способной выдержать многодневную пушечную осаду.
Гораздо слабее были сами ворота, но их надежно прикрывали завесы, не позволявшие кулевринам вести долгий прицельный огонь. Дощатый тын, напротив ворот, был одним из самых уязвимых, турецкие пушки часто молчали; то и дело надо было заделывать проломы и бреши.
В разгар боя Фома подошел к завесе и велел засыпать в зелейник двойную меру пороха. Пушкари опасливо глянули на Фому.
- Много лишку, Фомушка.
- Не много. Сыпь, как велено!
И пушкари засыпали. Турки тем временем заделывали очередную брешь; в нее-то и задумал выпалить Фома. Он дольше обычного приноравливался к пушке, сунул горящий фитиль в зелейник.
Пушка мощно и раскатисто, сотрясая стены, ухнула, посылая трехпудовое ядро в пролом янычарского тына. Заряд угодил в кулеврину, вдребезги разбив и уничтожив орудийную прислугу.
Углан-бек пришел в ярость. В первый же день осады он потерял две султанские пушки! И где? Ни под стенами персидских твердынь, ни под великой крепостью Багдада, а под деревянным тыном разбойных донских казаков!
Вне себя от гнева, бек сам бросился к бреши.
- В пять рядов ставьте щиты, собаки! Ни одно ядро гяуров не должно пробить укрепление! Быстрее, шакалы.
Углан-бек не договорил и схватился за плечо, в которое вонзилась казачья пуля.
- О, аллах! Я ранен.
Янычары оттащили санджак-бека в безопасное место. Мехмет-паша, нервно кусая губы, кинул за ров еще полтысячи невольников. Надо было во что бы то ни стало восстановить укрепления, иначе казаки разобьют все кулеврины.
Эти люди не только храбро сражаются в пешем и конном бою, но и метко стреляют из пушек. И вновь возле проломов закопошились невольники, и вновь ручьями полилась их кровь.
Видя, что стены крепости не поддаются кулевринам, Мехмет-паша приказал сосредоточить восемь пушек напротив степных ворот.
Фома усилил огонь, но разрушить пятислойный тын было не так просто.
- Крепко отгородились янычары, - хмуро молвил Фома.
- А ежели навесом, через тын? - подсказал Петр.
- Не получится, паря. В ров ядра покидаем.
- Худо, Фома. Выходит, воротам не устоять?
- Пожалуй, не устоять, - удрученно признался Фома. - Надо бы бревнами да кулями с землей укрепить.
Береговой глянул из бойницы на турецкий тын, о чем-то на минуту задумался. К нему шагнул станичный есаул.
- Что будем делать, батька?
- А вот что, - Петр порывисто обернулся к есаулу. - Снимай станицу со стены и веди к воротам.
- На вылазку, батька? - догадался есаул.
- На вылазку, брат. Другого выхода нет.
- Но атаман Юрко не велел ворота открывать. Нужен его приказ.
- Юрко у засечной стены. Недосуг его спрашивать. Турки вот-вот откроют огонь. Снимай станицу!
- Пулей, батька!
Есаул побежал к казакам, а Петр вернулся к Фоме и поведал ему о своем плане.
- Смело, паря. Но этого мало.
- Что мало? - не понял Петр.
- Мало пушкарей перебить. Сыщутся и другие. Добро бы сами пушки заклепать. Во тогда - удача.
- Пушки заклепать? Но то дело хитрое.
- Ничего хитрого, паря. Подь сюда.
Фома притянул Петра к пушке.
- Зри, паря. Дыра насквозь, то затравка. Заклепать ее - и пушки запал потеряют. Не палить им боле, не рушить стены. Уразумел ли?
- Уразумел, Фома. Замолчат пушки! - загорелся Петр. - Но заклепать чем?
Фома вытянул из ящика пук железных прутьев.
- Из таких мы протравки готовим. Как раз сгодятся. Да не забудьте по булыжничку прихватить.
Петр подозвал к пушке десятка три казаков и показал им место заклепки.
- Умри, но залепи.
- Забьем дырки, батько! - заверили донцы.
- А теперь поспешим! - воскликнул Петр.
Фома дал команду пушкарям, чтоб те прекратили пальбу по тыну. Донцы же распахнули ворота и стремглав ринулись на турецкие укрепления.
Янычары не ожидали казачьей вылазки. Они запоздало отпрянули от пушек и выхватили ятаганы; казаки перекинулись через тын и навалились на капычеев. В ход пошли мечи и сабли, палицы и дубины, булавы и кистени.
Петр развалил надвое одного из янычар и стал прорубаться к пушке. Рядом с ним оказались Васюта Ангел и Ивашка. Они секли янычар саблями, а чуть сбоку укладывал турок тяжеленной дубиной богатырь Охрим.
Невольники в сечу не полезли: они побежали за ров, откуда спешили на помощь капычеям сотни янычар.
- К мостам! - закричал Петр. - Задержите турок! Не пускайте к пушкам!
Казаки, перебив орудийную прислугу, кинулись к мостам, по которым уже бежали янычары. Часть же казаков с кусками проволоки подскочила к кулевринам. Две-три минуты - и запалы были заклепаны.
- Назад! В крепость, донцы! - подал новую команду Петр.
Теснимые янычарами, казаки отступили за тын. Петр, Василий, Ивашка и Охрим отходили последними, прикрывая донцов от турецких сабель. Бились зло и остервенело, пока не оказались за воротами.
Десятка три янычар ворвались в крепость, а за ними напирала новая волна турок; ворота уже невозможно было закрыть. Но тут выручил Фома. Он ударил из пушек картечью, и янычары на малое время отхлынули назад.
Турок, застрявших в проходе, оттеснили копьями. Ворота закрылись. На резвом вороном коне прискакал разгневанный атаман Юрко. Ему уже донесли о вылазке Берегового.
- Ты что, белены объелся! - заорал он на Петра. - Как ты посмел открыть ворота врагу?
- Уйми пыл, атаман, - устало вымолвил Петр. - И шапку скинь перед погибшими. У меня их четыре десятка полегло.
- Мало тебе! Мог бы и всю станицу уложить! - как будто не слыша слов Петра, кипятился Юрко.
К атаману подошел Фома.
- Ты бы поостыл, Юрко. Петру надо в ноги поклониться. Доброе дело сотворил он для донцов, а ты горло дерешь.
- Еще один заступник, - желчно произнес Юрко. - Едва орду в Видное не впустили.
- Однако вредоумный же ты казак, - осерчал Фома. - Янычары восемь пушек у ворот поставили. В щепы бы разнесли. Вот тогда бы и в самом деле орда очутилась в Видном. Быть бы нам битыми, да сей молодец помог. Заклепал он турецкие пушки, атаман!

                Глава 15.

Гнев с лица Юрко, как рукой сняло. Он сошел с коня и хлопнул Петра по плечу.
- Спасибо тебе, атаман! Спасибо, станишники!
- Ты не нас благодари, а Фому. Это он пушки заклепать надоумил, - кивнул в сторону пушкаря Петр.
- И Фоме спасибо!
Юрко снял шапку и поясно поклонился убитым казакам, лежавшим на земле.
- Дон вас не забудет, казаки.
Затем Юрко осмотрел наряд, проверил, много ли осталось у пушкарей ядер, картечи и пороху.
- Приберегай зелье, Фома. Нам его и на три дня не хватит. Напрасно не пали.
Пушкарь обиделся.
- Я свое дело ведаю, атаман.
- Поберегай! - назидательно повторил Юрко и, взмахнув на коня, поспешил к другим стенам крепости.
Вокруг Видного на какое-то время установилась тишина. Турки и татары отошли за ров. Раздосадованный мурза Хасан решил созвать тысячников и темников на курлатай. Пригласил и Мехмет-пашу, но тот не приехал, а прислал вместо себя чауша.
- Великий и несравненный Мехмет-паша повелел сказать, мурза Хасан, чтоб ты не ждал его в своем шатре. Паша недоволен твоими воинами, они трусливы, как зайцы. Они не смогли забраться на стены и показали спины презренным гяурам.
Хасан, не скрывая раздражения, ответил:
- Мехмет-паша не может гневаться на моих воинов. Они лезли на стены урусов, как львы. Ни один из моих джигитов не сомневается в победе. Мы будем в Видном! Пока же гяуры находят в себе силы обороняться.
- И не только обороняться, - с ехидцей вставил темник Елми. - Они перебили капычеев и повредили восемь кулевринов несравненного воина Мехмет-паши.
Издевка была явно налицо.
- Темник Елми слишком смел. Когда-нибудь Мехмет-паша отомстит ему за такие слова, - подумал хитрый, осторожный темник Барат.
- Что передать моему повелителю? - спросил чауш.
- Передай несравненному Мехмет-паше, что я буду продолжать осаду. Зверь хоть и силен, но он начинает истекать кровью. Сегодня либо завтра я добью зверя. И еще передай, чауш. Я хочу, чтоб оставшиеся десять пушек паши все ж разбили стены крепости. Наидостойнейший паша говорил, что его кулеврины разрушали и не такие твердыни. Так пусть же падет и эта крепость. С нами аллах!
Не успел чауш выйти из шатра, как с ковра вскочил темник Елми.
- Я не хочу больше стоять за Доном! Почему мой тумен должен бездействовать? Зачем я пришел из Бахчисарая? Я хочу брать крепость!
- Твое время придет, Елми. А пока нам нельзя оголять левобережье. К гяурам может прийти помощь.
- Опять сидеть в шатре?
- Нет, славный Елми. Сегодня два крыла тумена ты бросишь на Видное. Сегодня ночью.
- Ночью? Ты хочешь брать Видное ночью? - переспросил темник Барат.
- Да, джигиты! У гяуров пушки, пистолеты и ружья, У них зоркий глаз. Ночью же мы их лишим прицельного огня. Мы подойдем близко к стенам и кинем на деревянный город горящие стрелы. А ворота мы пробьем таранами. Так ли, джигиты?
- Велика мудрость твоя, мурза Хасан, - растянул в угодливой улыбке тонкие губы Барат.
- Барат всегда льстив. Он готов вылизать мурзе пятки, - презрительно подумал Елми.
А тысячники дружно закричали:
- Велика мудрость мурзы!
- Мы в твоей власти, Хасан!
Когда над степью воцарилась ночь, татары бесшумно и скрытно приблизились к Видному. Они стали от крепостных стен в перелете стрелы. Видное замкнулось в плотном кольце ордынцев.
Луки их были огромны - в рост человека, стрелы - певучи, длинны и крепки. К древкам стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоял воин-зажигальщик с кремнем и огнивом.
Казаки не спали. Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам и звукам ночной степи. Во вражеском стане стояла тишина, и нигде не горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.
- Что-то не по нутру мне эта ночь, - проговорил Охрим.
Левая рука его была перевязана, из раны сочилась кровь, но казак не уходил со стен.
- И мне не любо, - молвил Ивашка.
- Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в оба, станишники. Ордынцы коварны, - произнес Петр.
- И луна, как назло, спряталась. Экая сутемь! - проворчал Ермоха.
В дневной вылазке он зарубил семерых янычар, но и сам пострадал. Один из капычеев едва не отрубил Ермохе голову. Выручил Веня. Он подставил под удар саблю, и турецкий ятаган, соскользнув, отсек Ермохе правое ухо.
Теперь над Ермохой посмеивался Лезво.
- Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!
- Это ты к чему? - морщась от ноющей боли, спросил Ермоха.
- А все к тому. Наипервейший, грю, красавец ты у нас, Ермоха. Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.
Казаки загоготали, а Ермоха треснул Лезво по загривку.
- Язык у тебя не той стороной вставлен, чертово помело! Помолчал бы.
- А че молчать? На язык пошлины нет.
- Вот и бренчишь, как на гуслях.
- А ну тихо, братцы, - оборвал казаков Петр. - Чуете? Будто сено шелестит.
Казаки насторожились.
- Верно. Шорох идет, - молвил Васюта Ангел.
- То орда надвигается. А ну, Васюха, беги к Фоме. Пусть из вестовой пушки ухнет, - приказал Петр.
И в ту же минуту в степи засверкали красные искры, а затем по черному небу полетели в сторону крепости огненные змеи. Их было великое множество - тысячи, десятки тысяч огненных молний.
Они летели со страшным пугающим визгом. Многие казаки перекрестились: уж больно жуткий звук издавали стремительно летящие змеи.
- Господи, мать-богородица! - высунувшись из бойницы, очумело вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на помост.
Широкую грудь его пронзила горящая стрела.
- Не высовываться! - приказал Петр.
Ермоха попытался было вытянуть из убитого казака стрелу, но она крепко застряла. Обломив конец, он вытащил стрелу со стороны спины. Казаки спустили погибшего с помоста на землю.
- У, поганые души! - скрипнул зубами Ермоха. Погиб один из его дружков.
Лезво взял из рук Ермохи обломок стрелы и поднес к факелу.
- Эва, - крякнул он. - И чего только не придумают, нехристи. Глянь, братцы.
Вокруг него столпились донцы. Лезво оторвал от обломка маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.
- Свистульки привязывают.
- Ну и ироды. Душу воротит, - молвил Веня, затыкая уши.
- Ниче, привыкай. Басурмане и не на такое горазды, - вставил дед Перуня.
Стрелы глухо стучали о стены, башни и кровли изб. Многие из них залетали в бойницы, чадили. Едкий дым ел глаза. Отовсюду послышались крики казаков:
- Избы горят!
- Стены занялись!
- Все на огонь, браты!
Бросились к бочкам с водой и колодцам. Тушили пожары и дети, и подростки, и казачьи женки. Всех тяжелее и опаснее было на стенах. Казаки лини воду на тын и попадали под стрелы ордынцев.
Раненых и убитых сразу же сменяли другие казаки, стоявшие внизу в запасе. В кровавом зареве пожарищ донцы увидели, как к степным воротам наплывает грозным, огромным чудищем таран, подвешенный цепями к длинному бревну. Конец снаряда был окован стальным наконечником.
Казаки выстрелили из пищалей и самопалов, но таран упрямо приближался к воротам: на место поверженных татар тотчас вставали новые ордынцы.
Не помог и Фома: наклонить жерла орудий под самые стены было невозможно.
- То не в моих силах, братцы, - с отчаянием говорил пушкарь. - Не могу кидать ядра.
Татары, раскачав на цепях орудие, ударили им по воротам; те крякнули, затряслись, осыпались щепой. После пятого удара стальной наконечник пробил ворота на добрых три вершка.
- Проломят, дьяволы! - чертыхнулся Петр и перебежал с помоста на стрельню, с которой донцы палили из пищалей и самопалов.
- Бревна швыряй! Колоды! - загремел Петр.
Но и это не остановило татар. Они гибли десятками, но, не мешкая, столько же подбегало к тарану. Головы степняков заняты были лишь одной мыслью - сокрушить ворота и ворваться в крепость. Там за воротами - добыча!
Степные ворота обступили лучники: они непрерывно стреляли по бойницам, да так метко и густо, что казакам невозможно было и высунуться.
А таран все глубже и глубже уходил в ворота; и вскоре окованные створки оказались разбитыми, засовы сорваны; еще удар, другой - ворота рухнут, и тогда ничто и никто не удержат лавину ордынцев, жаждущих вломиться в казачий городок.
Но ворота не рухнули: казаки надежно укрепили их бревнами и тяжелыми кулями с землей. Таран, пробив, наконец, ворота, застрял в новом мощном заслоне.
Убедившись, что таран бесполезен, мурза Хасан приказал отнести его от ворот. Теперь вся надежда татар была на горящие стрелы. Видное должно погибнуть в огне.
Потерпев неудачу под степными воротами, Мехмет-паша задумал нанести решающий удар у Засечной башни. Скрытно от казаков он повелел перетащить оставшиеся кулеврины на галеры, бросившие якоря у левого берега Дона.
В то время, когда темник Елми переправлял два крыла своего тумена на правобережье, а затем начал осыпать крепость огненными стрелами, Мехмет-паша приблизил суда к городу на пушечный выстрел. Он сам был на одной из галер.
- Забросайте Видное калеными ядрами! - приказал он капычеям.
Турецкие пушки выстрелили неожиданно для казаков. Атаман Юрко и есаул Васька Ангел, руководившие обороной Засечной стены, на какое-то время пришли в замешательство.
- Откуда взялись пушки? Здесь их не было! - закричал Юрко.
- Палят с реки. С галер палят, злыдни!
Каленые ядра еще больше раздули пожар. Избы вспыхивали одна за другой, как свечи. Вся северо-западная часть города утонула в море огня. Многие избы залить водой уже было невозможно - их растаскивали баграми и крючьями, тушили песком и землей.
- Бейте по галерам! - закричал пушкарям Юрко.
Наряд выпалил, но ядра не долетели до судов: пушки на Засечной стене были поставлены маломощные.
- Где Фома? Где этот пронский лапоть? - еще пуще заорал Юрко.
Пушкарь стоял на помосте у Степной башни. Когда с Дона заговорили турецкие пушки, Фома с отчаянием хлопнул ладонью по жерлу пушки. Янычары пошли на хитрость, и теперь их кулеврины будут свободно и безнаказанно палить по городу.
Пушкарь, не дожидаясь приказа атамана Юрко, велел снять со стен часть тяжелых орудий и перетащить их к Засечной стрельне. Но дело это нелегкое: пушки весили до пятисот пудов, и потребуется немало времени, чтобы установить их на донской стороне.
Юрко выделил начальнику пушкарского наряда две сотни казаков.
- Умри, но пушки поставь! - грозно сказал он Фоме.
Город полыхал. В черное небо высоко вздымались огненные языки пожарищ. Вскоре огонь перекинулся и на восточную часть города, неумолимо пожирая сухие рубленые избы.
В кривых и узких улочках и переулках метались люди, задыхаясь от зноя, гари и въедливого дыма, валившего черными, густыми клубами из дверей и окон.
Со стен пришлось снять многих казаков. Этого-то и дожидались Мехмет-паша и темник Елми. Они кинули на крепость тысячи татар и янычар.
Штурм был грозный и яростный. Особенно дерзко и свирепо лезли на стены воины мурзы Елми. Они несколько дней ждали этого часа, и теперь их было трудно остановить.
На стенах то и дело громыхал голос Ангела:
- Не робей, донцы! Бей псов, круши!
Но и враг неистовствовал. Многим удалось взобраться на стены. Повсюду пошли рукопашные схватки; лязгали мечи и сабли, сверкали ножи, клинки и ятаганы, сыпались искры.
- Круши псов! Дави степных гадов! - хрипло орал Васька, разя ордынцев тяжелой саблей.
И казаки крушили, и казаки давили. Брань, хрипы и ярые возгласы перемежались с визгом, воплем и предсмертными стонами. Все крутилось, орало, выло, ухало и скрежетало в этом кровавом водовороте.
Злая сеча шла до утренней зари. Казаки не дрогнули, не позволили врагу закрепиться на стенах крепости. Ордынцы отступили, но городку не пришлось праздновать победу.
Уже в самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный взрыв. Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу с пороховыми запасами.
Взрыв был настолько силен, что в городке рухнули десятки строений и рассыпался храм Николая-чудотворца; более трехсот казаков, женщин, детей и стариков была убиты.

                Глава 16.

Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.
Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки, прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким сном, не выпуская из рук мечей и сабель.
По дымящейся крепости блукали казачьи женки, разыскивая среди убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело разносились их безутешные, горькие плачи.
Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у стен крепости.
Василиса бродила по городу вместе с Дашуткой дочерью есаула Семена Скирды. Василиса искала мужа, а соседка по куреню - отца родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых, крестились и со слезами на глазах шли дальше. Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Ангела и Скирду они не разыскали.
- У Засечных ворот поглядите, там их видели, - тихо подсказала одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака, пронзенного вражеской стрелой.
Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки. Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.
- Кого вам, девки? - окликнул с высоты башни один из дозорных.
- Есаулов Ангела да Скирду, - ответила Василиса.
- На стене пали, - махнул рукой дозорный.
- Пали? - меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Василиса.
- Батюшки, пресвятая дева! - охнула Дашутка.
Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо крутнул головой.
- От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные! Пали, грю, на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.
Бабы обрадованно полезли на стены. Ангел, широко раскинув ноги, лежал на спине. Глаза ею глубоко запали, лицо черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч.
Спал Васька тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Василиса разобрала лишь одно слово "круши".
- Вася мой и во снах воюет, - с улыбкой подумала она и осторожно подложила под его голову чей-то кинутый на помосте разодранный зипун.
Скирда лежал невдалеке от Ангела, привалившись спиной к дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Дочь вновь пригорюнилась.
- Ранен батюшка. В курень надо.
- Не полошись, девка. Рана неглубока, затянется, - успокоил Фома.
Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей пушки, горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.
- Теперь совсем без зелья худо, - думал он. - И надо ж было приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их не подавит. Едва ли вынесет Видное еще один огненный бой - крепость все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от огня не спасти.
- Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, - предостерег с башни караульный.
Оставив возле них по узелку снеди, Василиса и Дашутка спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Василиса вдруг повернула к Степной башне.
- Куда ж ты? - спросила Дашутка.
Лицо Василисы залилось румянцем.
- У Васи близкий дружок есть Петр Береговой. Сказывали, на Степной стене он сражался. Проведать хочу - жив ли.
- И я с тобой, - молвила Даша.
Подруги подались к южной стене, но отыскали они Петра не вдруг. На стене его не оказалось.
- Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола? - закручинилась Василиса.
У подножия башни бранился казак Ермоха. Ухо его воспалилось и так стреляло, что бедный донец не находил себе места.
- Трезубец в ханское брюхо! Смолы - на плешь!
- Худо, родимый? - участливо коснулась его плеча Василиса.
- Турецкому султану худо, - огрызнулся Ермоха. - Че тут бродите?
- Петра Берегового ищем. Не ведаешь ли, что с ним? - спросила Василиса, и вся невольно насторожилась.
- Пошто те батька? Ух, пику в ханску глотку. Пошто, грю, батька? - закричал, закрутившись волчком, Ермоха.
- Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, - еще мягче молвила Василиса. - Жив ли, Петр?
- Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Петро! На стрельню ступайте.
Василиса и Дашутка поднялась на башню. Дозорный молча глянул на обеих, но не забранился, пустил. Петр спал рядом с казаками, спал крепко и отрешенно.
Белая рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы слиплись, упав прядями на загорелый лоб.
Василиса слегка коснулась его головы, подумала:
- Добрый казак. Сильный, удалый.
Она все смотрела и смотрела на Петра, и ей вдруг невольно захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.
Дашутка взглянула на подругу. Глаза Василисы излучали теплоту и нежность.
- Мать-богородица! - охнула она. - Любит Василиса этого казака, ой, любит.
Казак, лежавший обок с Петром, неожиданно проснулся и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами, улыбнулся.
- И привидится же такая, - пробормотал он и перевернулся на другой бок.
Дашутка рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил казака. Он поднял голову и удивленно захлопал на нее глазами.
- Откуль такая свалилась, любушка?
- Она Дашутка, - сказала Василиса.
- Вот те на! А я Данила.
Сон с казака начисто слетел; он во все глаза разглядывал пригожую дивчину и простодушно приговаривал:
- Вот так, Даша, вот так ангел. Ты чьих будешь?
- А ничья, - с лукавинкой ответила Даша и потупила очи: уж больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.
- Так уж и ничья. Хитришь, Даша. Ужель такую красу казаки не приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.
- А вот и не достанешь, - вновь рассмеялась Даша и сбежала со стрельни на землю. - Я в курень, Василиса! - крикнула она.
- Погоди меня, - оторвалась от Петра Василиса и пошла к узкой витой лесенке. Но ее придержал Данила.
- Так чья ж все-таки Даша?
- Аль понравилась? - улыбнулась краешками губ Василиса.
- Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? - затормошился Данила.
- А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Петром.
Василиса шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к спящему Петру. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела его через голову Петра.
- Храни тебя господь, - тихо молвила она и, не смущаясь Данилы и дозорных казаков, склонилась над Петром и поцеловала в губы.
До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Мехмет-паша и мурза Хасан.
- Мы заполним ров трупами и по их телам перейдем водную преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, - сказали военачальники.
Казаки плевались.
- Погань и есть погань. Хуже зверей.
- Будто дохлых собак швыряют, нехристи!
- Пальнуть бы по гололобым.
Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и не хотелось мешать басурманам убирать трупы. Сами же казаки рыли вдоль стен братскую могилу. Туда положили всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Пафнутий отслужил панихиду.
- Со святыми упокой! - голосисто пропел он и размашисто осенил могилу большим медным крестом.
Казаки склонили головы. Атаман Юрко скорбно и скупо молвил, комкая черную баранью трухменку.
- Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!
- Вечная слава! - хором пронеслось по казачьим рядам.
Атаманы первыми бросили в могилу по три горсти земли и отошли в сторону, уступая место повольнице. Последними к могиле подошли казачки. Запричитали.
Юрко созвал атаманов и есаулов на совет. Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья, да много ли людей в сотнях, а затем сказал:
- Туго будет, атаманы-молодцы. Ядер и зелья у нас - самую малость. Пушкам и на час не хватит пороху. А без пушек станет худо. Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий, да и городку в огне пылать. Как быть, атаманы-молодцы? Как оборону держать?
- Выдюжим, атаман. Нас еще четыре тыщи. Не притупились казачьи сабли! - воскликнул есаул Скирда.
- Не бывать поганым в городке! - поддержал его атаман из Монастырского городка.
- Не бывать-то не бывать, - осторожно начал Ангел. - Но как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев - тьма, и прут они свирепо. Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать - худо.
- Дело гутаришь, - кивнул писарь. - Надо нам, братья-атаманы, головой поразмыслить. Ордынец хитер, но и казак не лыком шит.
- Добро, донцы. Давайте покумекаем, - молвил Юрко.
В курене воцарилась тишина, атаманы призадумались; чуть погодя поднялся с лавки Ангел.
- Надо поболе колодцев нарыть, атаманы. Многие завалены и засыпаны, а вода нам - позарез. На стенах кипятку только давай, да и на пожары уйму воды надобно. А еще скажу, атаманы, землянок надо немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и раненых туда поховать.
- Дело, - вновь кивнул Скирда. - Землянок у нас токмо что на видновцев. Прибылые же казаки по куреням и базам теснятся. Рыть немедля!
- А ты что молвишь, Фома пушкарь? - бросил суровый взгляд на пушкаря атаман.
Фома повел глазами по казакам, нахохлился.
- Никак сердце на меня держите, атаманы? Но моей вины нет. Я вам зелья из-за пазухи не достану.
- А где достать?
- Где? Зелье надо у янычар добыть.
- Любо, Фома! - оживился Ангел. - Пошто же мы подкопов нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.
- Любо! - воскликнули атаманы.
- Любо! - сказал Юрко.
Поднялся молчавший дотоле Петр.
- Зелье добыть - беду избыть. Но дело то тяжкое. Никто из нас не ведает, где у янычар пороховые возы. Да и ведали бы, к ним не подступились. Янычары не так уж глупы, чтоб оставить зелье без присмотра. Вылазкой ничего не добьемся. Казаков загубим и пороха не возьмем.
- Так что ж, турка будем терпеть? - съязвил Юрко. - Пусть крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Петро, не туда гнешь. Без зелья нам не выстоять. Вылазка - единственное спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.
- Не добудем, атаман, - уперся Петр. - Зелье наверняка в самой середке войска. Ни один казак в крепость не вернется. То добрый подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?
Юрко насупился, глаза его холодно блеснули.
- Тебе легко гутарить, Береговой. Ты всего-навсего атаман станичный. А мне вот круг поручил Видное отстоять. Костьми лечь, но отстоять! И нет у меня иного выхода, как послать во вражий стан казаков. Нет!
- Есть выход, атаман, - спокойно и веско сказал Петр.
- А ну, гутарь.
- Есть выход, братья-атаманы, - повторил Петр и почему-то глянул на Фому пушкаря. - Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И уповают не зря. Еще день-другой - и от городка ничего не останется. Янычары готовятся праздновать победу. Но ликовать им не придется. Они переволокли пушки на галеры, и то нам на руку. Скирда верно сказал: и казаки не лыком шиты. Надо собрать оставшийся порох, ночью пробраться к галерам и взорвать их. Лишим орду пушек! А стрелами да ятаганами нас не взять.
- Любо, Петро! - разом повеселев, загорелся Фома.
- Любо! - произнесли станичные атаманы.
Юрко молча заходил по куреню. В глазах его мелькнула досада.
- Разумен станичный атаман, разумен. Мог бы и сам додуматься.
- Чего ж молчишь, батька? - нетерпеливо вопросил Скирда.
Юрко уселся на свое атаманское место, окинул взглядом казаков и,  наконец, молвил:
- Мудрено будет галеры взорвать. Но коль атаманы гутарят "любо" - я согласен. Пошлю казаков.
- Кого снарядим, батька? - пристально глянул в глаза атамана писарь.
- Кого? - Юрко призадумался. Дело не шутейное: вылазка опасная, люди пойдут на верную смерть.
- Кого же? - напряженно морщил лоб Юрко. - Кого ж послать на гибель? А вот кого, тут и кумекать неча. Смутьянов из голытьбы! Тех, кто на домовитых замахивается и казаков подбивает. Вот они оба тут. Обоих и послать, да еще Фому пушкаря. Тоже из своевольных.
- Дозвольте мне, братья-атаманы, к галерам прогуляться, - прервал затянувшееся молчание Петр. - Не подведу. Сожгу галеры!
- Добро, - охотно согласился Юрко. - А в помощь тебе дам отважного есаула Василия Ангела. Такой не подкачает. Ну, а пушкарскому голове Фоме сам бог велел. Пусть зелье и фитили готовит. Так ли, атаманы-молодцы?
- Так, батька!
Немало казаков из Петровой станицы было ранено Тяжело посеченных отнесли в землянки, а те, кто еще мог держаться на ногах, лечили свои раны давно испытанным казачьим средством.
Наливали из баклажки чарку горилки, размешивали в ней заряд пороху и пили; порохом же врачевали и открытые раны. Еще ночью ядовитая татарская стрела угодила Лезво в плечо.
Казаки знали, что ордынцы снабдили свои стрелы не только горящей паклей, пугающими свистульками, но и отравленным зельем. Однако же и от такой беды наловчились донцы избавляться.
Вот так и Лезво. Выдернул он стрелу из плеча, высыпал из рога-пороховницы на ладонь щепотку зелья, перемешал его с землей и посыпал на кровавую рану.
- Ужалили? - подсел к нему Иванка.
В бойницу залетела огненная стрела. Лезво поднял ее и приложил горящей паклей к ране. Порох вспыхнул, запахло жареным мясом.
- Прижигает, Лезво?
- Ниче, Иванко. Бог терпел и нам велел. Выдюжу. Не быть поганому яду в моей кровушке!
Лезво отбросил горящую паклю, и, как ни в чем не бывало, вновь заторопился к стене, на которую с воем и визгом лезли татары. То была тяжелая ночь.
После полудня орда вновь пошла на приступ, и вновь ударили с турецких галер кулеврины. Не остывшие от огня хаты городка потонули в черных клубах пожарищ.
                Глава 14.

Огненные ядра оглушительно ухали на улицах и переулках, поджигая срубы. Жарко было и на стенах. Казаки, не зная устали, отражали натиск врагов. Янычары и крымчаки сотнями падали под дымящуюся крепость.
Не упрятались по землянкам и женщины. В укрытиях остались лишь самые малые дети и дряхлые старики. Казачки тушили пожары, варили в медных котлах кипяток и смолу, перевязывали раненых, подносили защитникам крепости пищу и оружие.
За Василисой неотступно следовала Дашутка; их цветастые сарафаны мелькали и среди раненых, и среди тушильщиков, и среди самих казаков, носивших на стены кипяток и смолу.
Залив огнем город, капычеи переключились на стены. Турки и крымчаки отошли за ров, и на тын посыпались десятки тяжелых ядер. Капычеям ответил Фома, решившись послать несколько ядер на галеры.
Порох был крайне нужен на ночную вылазку, но Фома не утерпел и выпалил по судам из пушек. Одно из ядер плюхнулось на корме галеры. Судно загорелось.
Мехмет-паша встревожился: он не ожидал такого ответа от русских пушкарей. Тотчас последовал приказ:
- Всем галерам отойти к берегу!
Санджак-беки кинулись в трюмы и принялись хлестать плетками гребцов-невольников, прикованных цепями к жестким деревянным сиденьям.
- Быстрее, быстрее, шайтаны!
Невольники налегли на весла, и вскоре все галеры подплыли к левому берегу. На горящем судне метались янычары, огонь подбирался к пороховому отсеку.
Несколько янычар прыгнули в воду. Под угрозой казни Мехмет-паша послал на галеру сотню тушильщиков. Покинувших же корабль янычар он приказал расстрелять из пистолей.
- Подлые трусы! Вам нет места в моем славном войске. Вы останетесь в Тане! - кричал Мехмет-паша, наблюдая, как санджак-беки расправляются с перепугавшимися янычарами.
Галеру с великим трудом удалось потушить.
- Слава аллаху! Гяурам не пришлось увидеть, как тонет мой корабль. Это добрая примета. Мои кулеврины спасены, и они сегодня же добьют урусов, - ободрился паша.
Однако паша стал осторожен: он уже не подставлял корабли под пушки урусов. Два часа паша в нерешительности простоял на берегу, а затем послал одну из галер к середине Тана, другие же четыре продолжали тихо покачиваться на якорях.
Рявкнули пушки, ядра с шипом и гулом бухнулись о стены, пробивая бревна до третьего ряда. Казаки молчали. Ни одна из пушек не выстрелила в ответ. Турки осмелели и придвинулись еще на десяток саженей. Ядра корежили стену, вгрызаясь все глубже и глубже в тын.
Казаки молчали.
- Почему урусы не стреляют? Почему бездействуют их пушки? - озадаченно пожимал плечами паша.
Об этом же раздумывал и мурза Елми, стоявший рядом с азовским наместником.
- Ночью в городе был большой взрыв. Уж не попали ли ядра твоих капычеев, славный паша, в пороховой склад гяуров? - предположил мурза.
- Я слышал взрыв, - слегка кивнул паша. - Это дело моих капычеев. Да, мурза, это я приказал подорвать пороховой склад. И теперь он уничтожен! - твердо произнес паша, укрепившись в мысли, что казаки действительно остались без пороха.
- Слава твоя не померкнет века, несравненный паша. Но почему же твои остальные галеры не плывут к крепости? - с иронией спросил Елми.
- Так угодно аллаху и моим помыслам, - ответил паша. - Мои галеры отошли к берегу, чтобы пополнить запасы ядер, - схитрив, добавил он.
- И когда ж они вернутся под стены?
- Скоро, мурза, скоро. Сегодняшний день запомнит вся Турция. Я пробью стены и войду с моими янычарами в крепость, - напыщенно сказал паша.
Подождав еще с полчаса, Мехмет-паша приблизил к крепости и другие галеры. Теперь уже все турецкие пушки ударили по городку. Казаки молчали.
Фома едва не плакал: теперь он не мог ответить янычарам и единым зарядом. Весь порох засыпали в кожаные мешочки и спрятали под землю.
- Ниче, ниче, Фома. Придет и твое время, - успокаивал пушкаря Ангел.
- Мочи нет, - тихо вздыхал пушкарь. - Уж скорее бы ночь!
Но до ночи было еще далеко. Капычеи, осмелев, били по крепости в упор. И вот стены не выдержали, в двух местах появились бреши; их завалили камнями и бревнами, но бреши появлялись все в новых и новых местах.
А вскоре рухнула стена возле Засечных ворот. Капычеи прекратили пальбу, и в пролом кинулась конница темника Елми. Казаки встретили татар в мечи, сабли и копья, разя крымчаков и их коней в проломе. Но ордынцы, предвкушая скорую победу, яростно лезли вперед.
Это был страшный час для городка. На помощь казакам пришли подростки, старики и женщины. Василиса и Дашутка, нахлобучив на головы шеломы, также поднялись на стены. Василиса вскоре очутилась обок с Петром.
- Ушла бы. Тяжко тут! - крикнул ей Петр, прикрывая казачку от разящей сабли ордынца.
- Не уйду! - решительно блеснула глазами Василиса, опуская саблю на татарина.
Храбро держалась на стене и Дашутка. Когда-то отец научил ее метко стрелять из пистоля, и теперь это сгодилось. Немало ордынцев пало после ее выстрелов. А когда кончились заряды, Дашутка принялась лить на татар горячую смолу.
Девушку приметил Данила и поспешил стать к ней поближе. Покрикивал:
- Ай да Дашутка! Так их, поганых!
А Даша нет-нет да и взглянет на рослого детину. Был он удал и ловок, сокрушал врагов с лихостью и озорством, будто вышел не на злую сечу, а на игрище.
Когда на стене стало особенно жарко, Данила спас Дашу от двух наскочивших янычар. Он с такой яростью накинулся на врагов, с таким желанием защитить Дашу, что турки в страхе отпрянули от девушки, и полегли от неистового меча Данилы.
Лютая битва продолжалась у пролома. Тут донцы сражались во главе с есаулами Ангелом и Скирдой. Бились остервенело, насмерть, понимая, что отступить нельзя и на пядь. Стоит слегка дрогнуть, поддаться - и лавина врагов сомнет защитников и бурным речным потоком заполонит город. И тогда уже никто и ничто не спасет городок.
Ангел разил татар длинным увесистым топором и после каждого удара протяжно крякал, будто колол не ордынские головы, а чурбаки. Подле наседал на крымчаков Скирда, в руках его был тяжелый шестопер, гулявший направо и налево по черным бараньим шапкам степняков.
Юрко в сече не участвовал: он руководил обороной из войсковой избы, перебрасывая казачьи станицы то в одно, то в другое горячее место. А таких мест было вдоволь: и на стенах, и у брешей, и у многочисленных пожарищ.
До самых потемок продолжалась битва, но янычарам, спахам и крымчакам так и не удалось одолеть казаков. Они вновь отступили, оставив у стен крепости тысячи убитых.
- Слава богу, продержались! - перекрестился Фома.
- Выстояли, - облегченно передохнул атаман Юрко.
- Не гулять поганым по городку! - молвило казачье войско.
Донцы заделали проломы и бреши и, выставив ночные караульные дозоры, повалились на отдых. Казачки же поспешили к раненым и увечным - таких немало было в каждой станице.
Свыше пятисот казаков потерял казаций городок. Станица Петра недосчиталась тридцати донцов; молодые казаки Ивась и Веня получили тяжелые раны.
Получил отметину от янычарского ятагана и Петр, но, к счастью, рана оказалась неглубокой. Береговой так же, как и Лезво, прижег рану порохом и начал готовиться к ночной вылазке.
Вскоре к нему пришел Ангел. Увидев перевязанную лоскутом рубахи руку, нахмурился.
- Нельзя те на вылазку. Оставайся здесь.
- Чудишь, Вася. И не подумаю. Ты лучше скажи, готовы ли твои люди?
- Готовы. Юрко нам четыре сотни выделил.
- Четыре сотни? Много, пожалуй, Василий. Как бы шуму не наделать. Обойдемся и двумя.
- А не мало?
- Хватит, Ангел. Поплывем на пяти стругах. Только бы ночка не подкачала.
- Авось не подкачает. Сиверко тянет. Добро бы Илья прогневался. Уж так бы кстати!
Подошел Фома. Покуда шел бой, он готовил к вылазке снаряжение: кожаные мешочки для пороха, фитили, огниво, веревки, багры и крючья.
- Дело за вами, молодцы.
- Идем, Фома. А с собой беру Иванко, Лезво, Веню да Охрима. Казаки надежные, - молвил Петр.
Перед вылазкой Петр еще раз проверил отобранных казаков.
- Пойдем налегке. Ничего лишнего не брать. По паре пистолей, саблю, огниво - и довольно. И замок на роток. Мы должны быть невидимы и неслышимы. Ранят - терпи, погибать станешь - терпи! Иначе и галеры не взорвем, и себя загубим, - строго напутствовал Петр.
- Не подведем, батько! - заверил Охрим.
Провожала донцов вся казачья старшина во главе с атаманом Юрко. Пришел и поп Пафнутий, благословив казаков на ратный подвиг медной иконкой.
- Да поможет вам господь и Николай-чудотворец. Возвращайтесь с победой, сыны!
По подкопу шли с горящими факелами. Тайный лаз вывел на правый берег реки, густо поросший высоким камышом. Здесь, в плавнях, и были припрятаны казачьи струги.
- Не забудьте уключины смазать, - напомнил Петр.
Петр и Ангел решили сесть в разные струги.
- С богом, Петр, - обнял друга Ангел.
- С богом, Василий.
Облобызались и другие казаки. Знали - шли в самое пекло, может, более и свидеться не придется на белом свете.
- А ночка-то не подкачала, слава те господи, - размашисто осенил себя крестом Фома и спросил напоследок. - Не запамятовали, братцы, как огнивом фитили запалить?
- Не запамятовали, Фома. Взорвем сатану.
- Поплыли, донцы, - скомандовал Петр.
Выбрались из плавней и тихо направили струги к левобережью. Струги бежали легко и быстро: сопутствовал сиверко. По черным волнам сеял дождь-сеянец.
А ночь и в самом деле не подвела, была она черна, как донце казана; и ветер пошумливал. Левобережье мигало ордынскими кострами, но их становилось все меньше и меньше: степняки укладывались на ночлег.
Вскоре показались смутные очертания галер. Казаки сбавили ход и, без единого всплеска начали подкрадываться к кораблям.
Кругом было тихо, капычеи спали в каютах. Мехмет-паша еще с вечера покинул корабль и ушел отдыхать на берег, в свой шатер, где его поджидала наложница.
Казачьих стругов было пять, столько же было и турецких судов с пушками. Донцы вплотную приблизились к кораблям. Петр направил свой струг на среднее судно: так легче было проследить за остальными казачьими судами.
Струг глухо ткнулся бортом о галеру.
- На корабль, донцы! - чуть слышно приказал Петр.
Десятки багров и крючьев вгрызлись в галеру. Казаки, не мешкая, по-кошачьи полезли на корабль.
- О, Аллах! Урусы! - запоздало закричал караульный турок, но казаки уже перевалили на палубу.
Петр сверкнул дедовской саблей, и голова дозорного шлепнулась за борт. Однако испуганный возглас турка услыхали в каютах, из них выскочили полуголые янычары с ятаганами. Но дерзок и стремителен был натиск повольницы. Янычар смяли.
- В трюмы! - торопил Петр.
И казаки ринулись в трюмы. Там тускло чадили факелы, скупо освещая прикованных к веслам гребцов-невольников.
- Надо пороховню искать, батько! - крикнул Охрим.
- Поспешим! - вторил ему Ивашка.
Петр знал - времени в обрез. На помощь галерам могли прийти каторги, но он не хотел подрывать корабль вместе с невольниками.
- Расковать! - крикнул он.
Часть казаков метнулась к рабам, другая же - к пороховому трюму. Несколько донцов тянули за собой длинные фитили с привязанными к ним зелейными мешочками.
У порохового трюма казаки натолкнулись на два десятка янычар во главе с могучим санджак-беком. Был он в золоченом китайском шлеме и в сверкающем панцире. Бился ловко и свирепо, повергая ятаганом казаков.
К санджак-беку рванулся Веня; в руке его оказалась тяжелая цепь с раскованного невольника.
- Донцов бить, собака! - зычно рявкнул он, и что было сил хлестнул санджак-бека по шелому.
Тот выронил ятаган и с гулким звоном грохнулся на пол. После этого быстро расправились и с остальными янычарами. В зелейном трюме обнаружили восемь бочек с порохом. Их начали было обматывать фитилями Фома и Лезво, но Петр распорядился по-иному:
- Семь бочек на струг! Одну - на взрыв!
- Разумно, батька! - закричали донцы.
Бочки потащили из трюма. Петр шагнул к невольникам.
- Вы свободны, други. Прыгайте с галеры и плывите к крепости. Казаки откроют вам ворота. Быстро!
Невольники закивали головами и полезли из трюма наверх. Петр выбил из бочки донце и воткнул фитиль в порох.
- На струг, донцы!
К нему подбежал Лезво.
- Я запалю, батька.
Но Петр оттолкнул казака.
- Я сам. Ступай из трюма! Да не мешкай же, дьявол!
Лезво убрался, а Петр еще раз осмотрел промасленные фитили, тянувшиеся в кормовые отсеки и трюмы корабля.
- Кажись, все ладно, - подумал он и выбрался на палубу.
Внизу, в струге, ожидали казаки. Петр достал огниво и принялся высекать искру.
- Поганые зашевелились, батько! - крикнул из струга Иванко.
Петр уже и сам услышал, что орда на берегу пришла в движение. Видимо, турок и крымчаков привлек шум на кораблях. Петр раздул трут, поджег размочаленный фитиль и метнулся к другому.
- Долго! Успею ли? - с беспокойством мелькнуло в голове, и тотчас он вспомнил о факелах в трюме невольников.
Кинулся вниз, вырвал из поставца факел и поджег оставшиеся фитили. Спрыгнул в струг.
- Греби!
Донцы налегли на весла, спеша отплыть в безопасное место. А на помощь кораблю уже шла каторга, переполненная турками. Но тут громыхнул оглушающий взрыв, обломки галеры посыпались на каторгу, уничтожая столпившихся на бортах янычар.
Вскоре раздались еще три мощных взрыва. Дон озарился багровым светом полыхавших останков кораблей.
- Последний остался. Ну, чего ж там? Чего мешкают? - затревожились казаки, быстро отходящие в плавни.
А на последнем корабле продолжалась лютая сеча. На галере оказалось более трехсот янычар, и казакам пришлось туго. Надо либо отступать, либо пробираться к пороховому трюму напролом.
- Вспять не пойдем! Прорвемся, браточки! - восклицал Ермоха.
Он не попал в число отобранных для вылазки донцов и крепко осерчал. С обидой подошел к Петру.
- Чего ж ты, батька, меня не берешь? Аль я худо саблей владею? Аль когда за чужую спину ховался?
- Не держи на меня сердце, Ермоха. Славный ты казак, о том всему Дону ведомо. Но на галеры не возьму.
- Да почему ж, батька?
- Ранен ты.
- Да какая ж то рана? - заершился Ермоха. - Эко дело, ухо отсекли. Руки-то у меня целехоньки. Сам-от небось идешь?
- Иду, Ермоха. Иду, потому что сам на это дело напросился. А тебе велю на стенах быть. И не гневайся.
Но Ермоха атамана не послушал. Он таем проскользнул в подкоп и затерялся среди казаков. Теперь Ермоха прорубался с казаками к трюму. Его сабля то и дело опускалась на головы янычар.
Да и остальные казаки были неистовы, они все ближе и ближе продвигались к пороховому отсеку. Но врагов было слишком много, силы казаков таяли. В трюм ворвалась лишь горстка казаков, другие полегли под ятаганами янычар.
- Тут зелье, Ермоха! - прокричал один из окровавленных донцов.
- Вырубай днище! - приказал казаку Ермоха, обрушивая саблю на очередного турка.
- Отсель не выбраться, братцы! - воскликнул, осатаневший от ярой сечи казак в рыжей шапке-кудлатке.
- А и пущай! - отчаянно сверкнул белками Ермоха. - Ведали, на что шли! Загнием, но корабль взорвем! Так ли, донцы?
- Любо, Ермоха! - отозвались казаки.
Янычары попытались было оттеснить повольников от бочек, но тут Ермоха подхватил с полу упавший факел и ринулся с ним к зелью. Янычары с ужасом кинулись к выходу.
В пороховом отсеке остались лишь одни казаки. Их было шестеро, шестеро отважных детей Руси.
- Попрощаемся, донцы, - молвил Ермоха.
Казаки скинули трухменки, ступили друг к другу, обнялись.
- Мы не посрамили вольного Дона. Не гулять басурманам по Дикому Полю! - горячо воскликнул Ермоха, подходя с факелом к пороховой бочке.
- Не гулять!
- Смерть, поганым!
- Слава Дону!
Ермоха метнул в бочку факел.
От страшного взрыва корабль разнесло на части. Обломки взметнулись в небо на добрую сотню саженей. Вместе с галерой погибли и две каторги, подплывшие к кораблю на помощь. Сотни янычар обрели смерть в донских водах.
Кровавый свет озарил реку, но казачьи струги были уже вне опасности. Казаки сняли шапки: они поняли - донцы с последнего струга взорвались вместе с турецким кораблем.

                Глава 15.

Страх и уныние царили в ордынском войске. Мурза Хасан истязал плетью невольника. Обезумев от ярости, он хлестал раба до тех пор, пока в изнеможении не пал на мягкие шелковые подушки.
- Презренные гяуры! Подлые собаки! - грызя зубами подушку, захрипел он. А потом, чуть передохнув, вновь поднялся и ударил раба жильной плетью.
Невольник не вскрикнул и не шелохнулся; он покорно распластался у ног разъяренного мурзы, ткнувшись лицом в бухарский ковер. Носком сапога Хасан перевернул невольника на спину. Раб был мертв.
- Вынесите эту падаль! - закричал мурза.
Телохранители выбросили невольника за полог шатра. Нукеры завернули мертвое тело раба в кошму и поволокли к Тану. Разгневан был и Мехмет-паша. Он вымещал свою ярость на любимой наложнице, ради которой покинул вечером галеры.
- Если бы я остался на корабле, урусам не удалось бы отнять мои галеры! - кричал паша. - Мои янычары прогнали бы гяур прочь. Это ты во всем виновата, подлая! Ты чересчур греховна, днем и ночью тянешь меня на ложе. Я прикажу кинуть тебя янычарам!
- Прости меня, солнце Востока. Но за мной вины нет. Неужели любовь моя принесла несчастье? Смилуйся и сжалься надо мной. Ты не найдешь прекрасней и желанней наложницы.
- Замолчи, презренная!
Мехмет-паша оттолкнул ногой наложницу и рывком распахнул золотой полог шатра, за которым толпились три десятка телохранителей с обнаженными ятаганами.
- Алима ваша!
Телохранители переглянулись и не сдвинулись с места.
- У вас что, отнялись ноги? Выполняйте приказ, шакалы!
Телохранители повиновались. Они молча вошли в шатер и вытащили из него перепуганную наложницу.
- Хорзы мне! - крикнул паша.
Но вино не принесло утешения. Похмелье было еще более горьким.
- Султан Магомет не простит мне такой оплошности. Он отрубит мою голову, - мрачно раздумывал паша, стискивая ладонями виски. - Теперь надо либо взять казачий городок, либо умереть.
Но умирать паше не хотелось. Он был еще довольно молод и жаждал денег, почета и власти. Он хотел стать верховным визирем, вторым лицом великой Османской империи. Султан Магомет и визирь Мехмет должны управлять народами Азии, Кавказа и Востока.
Мечте, казалось, суждено было сбыться. Теперешний визирь был наместником Азова. Но сейчас он стар и немощен, и не сегодня - завтра отправится к Аллаху.
Султан Магомет захочет увидеть своим ближним советчиком Мехмета-пашу. Захочет ли теперь? Султан капризен и мстителен, он не пощадит за потерю турецкого флота и двадцати восьми тяжелых осадных кулевринов. Не пощадит!
- О, великий пророк, помоги мне! Помоги осилить крепость урусов. Я буду тебе горячо молиться. Все свое золото я раздам муллам и дервишам.
Сотворив намаз, Мехмет-паша направил своего чауша к шатру Хасана.
- Передай мурзе, что я верю в воинов ислама. Мы должны осаждать Видное днем и ночью. Гяуры не выдержат, их не так уж и много в крепости. Мы возьмем Раздоры! Сейчас же я пошлю янычар на стены урусов. Пусть кинет свои тумены и мурза Хасан.
Хасан ответил согласием. Другого выхода не было, или орда берет городок, или бесславно уходит в Бахчисарай.
Крымчаки, спахи и янычары вновь пошли на приступ. Штурм продолжался до следующего утра. Но казачья крепость выстояла.
Мехмет-паша приказал не кормить воинов.
- От сытой собаки - худая охота, - сказал он.
Янычары приуныли, но столп правоверия и гроза язычников показал им ятаганом на городок.
- На стены! Опрокиньте урусов - и все будет ваше. На стены, янычары!
Три дня и три ночи штурмовали обозленные воины крепость, но опрокинуть урусов так и не удалось. К тому же у казаков вновь ожил пушечный наряд, который осыпал осаждавших воинов смертоносной уартечью. Орда несла большой урон.
Мехмет-паша и мурза Хасан, отчаявшись взять крепость, решили дать передышку войску. Из черного войлочного шатра, стоявшего на широкой походной арбе, валил дым.
Невольник сидел возле очага и варил в медном казане баранину. В шатре воняло кожами, засаленной одеждой, дымом и варевом из котла.       Вокруг кибитки, несколькими кругами, дымили костры уставших от осады воинов.
Смуглые лица их были хмуры; не слышалось воинственных возгласов и победных песен; ордынцы молчали. Одни перевязывали раны, латали бычьей кожей щиты и панцири, другие точили терпугами стрелы, сабли и наконечники копий, третьи варили в котлах салму и жареное просо, либо же доедали остатки сушеного мяса, запивая кобыльим молоком.
Раб насторожился: возле кибитки послышались почтительные голоса нукеров, приветствовавших темника Елми. Тот рывком откинул войлочный полог и вошел в шатер. Невольник вскочил с верблюжьей кошмы, низко поклонился.
Темник снял с бараньего рога бурдюк с водой, напился; с голодным блеском в глазах взглянул на казан. Он был молод, здоров и всегда по-волчьи накидывался на мясо. Таким помнил себя с детства, когда из-за лакомого куска дрался с братьями.
Отец его, грузный крутоплечий сотник, наблюдая за сварой сыновей, говорил:
- Вы - дети степей, а в степи выживает лишь сильнейший. Пейте кумыс, вдоволь ешьте мясо, и вас ждет слава багатуров.
Когда Елми исполнилось три года, отец посадил его на коня.
- Держись зубами за гриву - и скачи! Джигих без коня, что орел без степи.
И с того дня Елми уже с коня не слезал. Его манил простор ковыльных степей, полных неслыханных богатств и суровой таинственности; его влекли птицы и звери, дикие табуны коней и далекие загадочные курганы с серыми каменными истуканами.
Иногда на холмах, усеянных белыми костями лошадей, виднелись длинные шесты, обвитые черным войлоком.
- Здесь захоронен джигит. Он погиб в схватке с урусами, - пояснял отец.
Таких курганов было немало в степи, но они не отпугивали Елми, напротив, сердце его ожесточалось.
- Я никогда не паду от меча уруса. Моя сабля покарает любого, кто войдет в наше кочевье! - громко кричал Елми.
Отец оценивающе смотрел на подрастающего сына и довольно скалил зубы:
- Ты зол на урусов, волчонок. Якши! Московиты - наши лютые враги. Но они сильны и храбры.
- Я храбрее урусов!
- Якши, волчонок. Якши! Видит аллах, быть тебе багатуром.
Елми рос сильным, отважным и сметливым. В пятнадцать лет не было искуснее наездника в улусе. На полном скаку он выхватывал из мехового колчана оперенную стрелу, натягивал тугую тетиву и бил без промаха птицу и зверя.
Елми привык к кочевой жизни и лишениям. Он не любил своих братьев: те покинули кочевья и жаждали славы в пышных ханских дворцах Бахчисарая.
Елми же не хотел ни роскоши, ни власти, ни гаремов. Он мечтал о военных походах, сражениях и ратных подвигах. Степь стала для него родным домом.
Весной, летом и осенью он никогда не спал в душной кибитке. Ковыльная степь была ему мягким ложем, черная ночь - покрывалом, яркие звезды - сладким сном.
Привычно и уютно чувствовал себя Елми и в зимнюю стылую пору, когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры. Он выворачивал бараний тулуп, прятал от стужи, под седло, кусок вареной конины и ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм, или нового богатого становища.
А когда одолевал голод, Елми доставал из-под седла кусок махана. Приученный конь добывал траву копытами из-под снега. В двадцать лет Елми не знал себе равных ни в конных скачках, ни в метании аркана, ни в татарской борьбе. Слава о молодом джигите разнеслась по многим степным кочевьям.
Довелось Елми и обнажать саблю. Несколько раз с двумя-тремя сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда и бился храбро, вихрем врубаясь в ряды урусов. Но все это были малые набеги. Елми жаждал большого похода на Русь.
- Я хочу рубить иноверцев в Москве! - воинственно восклицал он.
И вот орда двинулась на Русь. Хан Казы-Гирей пошел к Оке, а его правая рука - мурза Хасан обрушился тремя туменами на казачью столицу.
- Мы возьмем Видное и присоединимся к хану. Нас ждут меха и золото Москвы! - сказал тысячникам перед походом Хасан.
- Мы уничтожим городок в первый же день! - горячо прокричал тогда Елми.
Неожиданно умер мурза Зуфар, и Елми стал темником. Он возглавил десятитысячное войско степняков.
- Никто и ничто не помешает взять мне крепость урусов, - размышлял Елми, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.
- Что же это за народ - урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда находят в себе силы? - мучительно раздумывал темник, поглядывая из кибитки на казачий городок.
Крепость стояла черная, обугленная, облитая смолой, искореженная ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.
- Жаровня. Проклятое место! Аллах отвернулся от нас. Нам не взять эту крепость. Аллаху нужна жертва, и принесу ее я - верный защитник ислама, темник Елми. Я пойду от Тана к Итилю и уничтожу всех, кто встретится на моем пути.
Елми сорвал с козьего рога саблю, опоясался и выскочил из кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Хасана. Тот угрюмо восседал на подушках и потягивал из серебряного кубка кумыс.
- Что тебе, темник? Какую принес новость?
- Отпусти меня в степи, - горячо начал Елми. - Я не хочу сидеть сложа руки. Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.
Мурза Хасан недовольно отставил кубок.
- Я бы и сам ушел в степи. Но великий хан Казы-Гирей повелел нам стереть с лица земли казачью крепость! - хотелось крикнуть темнику.
Но мурза сдержался: Елми заговорил о ясыре. А он так нужен. Не послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег на казачий городок.
Хасан хитро прищурился и вновь отпил из кубка.
- А не ты ли, славный Елми, обещал первым ворваться в крепость урусов? Не ты ли при всех хвастал, что одним своим туменом раздавишь городок?
- Это дьявольское место, мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все это видели. Я не отсиживался в шатре, а сражался вместе с моими джигитами. Я сделал все, что мог!
- Никто не обвинит тебя в трусости, - кивнул мурза Хасан. - Но никто не воздаст тебе и почести, темник. Крепость урусов как стояла, так и стоит. А теперь ты хочешь и вовсе отвернуться от городка. Аллах разгневается.
- Аллах жаждет мести, мурза! Тысячи воинов ислама пали от руки иноверцев. Я испепелю Междуречье, захвачу ясырь, и аллах вновь смилостивится над нами. Отпусти, мурза! Треть добычи станет твоей, - настаивал Елми.
- Ты скуп, темник. Если я отпущу тебя в степи, на меня падет немилость Казы-Гирея.
- Много ли ты хочешь, мурза?
- Половину, мой славный Елми.
- Якши, мурза!
- Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.
В тот же час тумена Елми выступила в степь. От десяти тысяч в тумене осталось семь. Елми разделил войско на три отряда. В главном корпусе - коше - он оставил три тысячи крымчаков; они должны были двигаться по центру Междуречья.
Остальных же воинов темник разбил на два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны, взяв в кольцо все Междуречье.
Впереди коша Елми выставил быстрых и ловких юртджи. Они должны захватить языков, указать места вражеских становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и засечных ратей.
Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и овец да сотни две женщин, детей и стариков.
Елми обрушился с плетью на тысячников.
- Где добыча, ленивые ослы?
Тысячники отвечали:
- Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по городам. Междуречье пусто.
- Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!
Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а затем приказал:
- Джигиты, ясырки ваши!
Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные дети.
- Пощадите наших младенцев! - молили женщины.
Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их под ноги коней и грубо валили женщин наземь.
- Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! - выступил из толпы один из седовласых мужиков.
- Бей! - огневались старики и, безоружные, набросились на татар.
- Убить! - коротко бросил Елми.
Стариков уничтожили ножами и саблями. На пятый день тумен Елми без полона и добычи вернулся к городку. На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная русская рать.
Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых Валуек орду преследовала русская конница. Узнав о бегстве хана, мурза Хасан тотчас снял осаду и спешно отвел свои тумены в Бахчисарай.

                Глава 16.

Три дня и три ночи ликовал казачий городок; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы.
Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской вольницы. Отгуляв праздник, казаки вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:
- Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
- Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не мы. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
- Сплаваем! Чать, продадут бояре.
Снарядили десять стругов. Но атаман Юрко собрал круг и молвил:
- Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на городок. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, городок в таком виде бросать. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.
По городу звенели топоры. Есаул Скирда рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Скирда - донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.
- Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
- Знаем тебя, есаул. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу - пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира городок остался без вина. Но Скирда, на диво, согласно мотнул бородой.
- В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.
- За неделю срубим! - воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Есаул ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!
Скирда прибежал на Дон года три назад; прибежал из деревеньки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней. На Дону он пришелся по нраву вольпице.
Беглый мужик оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Скирду в есаулы.
Пока есаул ухал с казаками топором, Фекла Игнатьевна с дочкой Дашей ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Васька Ангел, но Скирда отказался.
- У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Ангел особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Петр Береговой да еще пять казаков. Василиса закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую ораву!
Но стряпня Василисе не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Васька и то как-то подивился:
- Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
- Не нарадуюсь, Вася! Легко нонче на душе моей.
- Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно молвил Ангел.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Василисы все чаще и чаще останавливались на Петре, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о молодом атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
- Дичится меня. А отчего? Ужель Ангела стыдится? - раздумывала Василиса.
Петр в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:
- Лихой казак Береговой. Дюже знатно галеры взорвал.
- Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.
- И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!
- Славный, не чета Юрко. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.
- Люб нам Петро. Вот бы кого атаманом.
- А что? Возьмем и крикнем!
Разговоры дошли до Юрко: всюду имел он глаза и уши.
- В силу входит Береговой, в большую силу, - раздумывал Юрко. - Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка. Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Наибольшим атаманом, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить.
Около двух месяцев станицы оставались в Видном, и вот наступил час, когда Юрко скинул перед воинством свою бобровую трухменку.
- Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! - Юрко поклонился на все четыре стороны и продолжал. - Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!
Петр протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Юрко. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет пришлый атаман?
- Выходит, по станицам разбежимся?
- По станицам, Петро. Ты добро повоевал, - смягчил голос Юрко. - Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
- В городке все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.
- Любо, Береговой! - воскликнул круг.
Петр поднял руку, и на майдане стало тихо.
- Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
Юрко недовольно покачал головой.
- Худо гутаришь, Береговой. Нешто степь без дозоров оставим?
- Так на Дону не водится! - крикнул писарь.
- Без дозоров не бывать полю! - поддакнула старшина.
Петр вновь поднял руку, укрощая майдан.
- Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.
- Верно, Береговой! - дружно отозвалась вольница.
- Пообносились хуже некуда, батько! - обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Лезво.
- А чем кормиться станем? - напирал на видновского атамана Береговой. - Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер, На одну саблю положиться?
Круг поддержал:
- Дело, атаман!
- Не хотим голодом сидеть!
- Зипунов, хлеба и зелья!
Долго галдели, покуда Юрко трижды не стукнул булавой по перильцу.
- Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли - ордынца в поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.
- Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! - усмешливо бросил Береговой и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. - Я вот что мыслю, донцы. Из авоськи мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
- Тряхнем, батько!
- Айда за зипунами!
То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил лоб и Юрко. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.
- Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону долой! Пусть ее царево войско поколотит, - раздумывал он.
Но после осады мысли его поизменились.
- Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ войска у городка задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет задорить - не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть. Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с казной буду, и от мятежных людей избавлюсь. Но как теперь голытьбу уломать?
Юрко, переждав, когда стихнет расходившаяся вольница, вновь ударил по перильцу булавой.
- Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин, за стенами не отсидишься. Сомнут - и костей не соберешь.
- Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост поджимать. Пень топорища не боится! - все так же усмешливо промолвил Петр.
За Юрко горой поднялись домовитые:
- Не мути казаков, Береговой! Довольно крови!
- Дон супротив царя не встанет!
- Подождем царева жалованья!
Но тут ввязались казаки голутвенные:
- Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!
- А в зиму, как жить? Чем голо пузо прикрыть?
- Айда за зипунами! Айда за хлебом!
Чуть ли не до темна гудел круг, но так ни к чему и не пришел. Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там продолжали кипеть страсти.
Особенно людно было на базу Ангела, где разместился Береговой. Сам Ангел восседал на опрокинутой бочке и, распахнув синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:
- Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Видное, к черту мне есаульство. Не хочу подле Юрка ходить! С тобой пойду, Петр. На азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Юрко с домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем. Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по полю, браты!
- Погуляем, Ангел! - закричали казаки. - Охота нам в степи поразмяться!
- А как же атаман Юрко? - спросил один из донцов.
- А что нам Юрко! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не указ. Статочное ли дело нам Юрко слухать? У нас свой круг, как повелит, так и будет, - проронил Береговой.
- С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! - горячо воскликнул Охрим.
- Спасибо, други. Но то кругу решать, - молвил Петр.
На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни единой войсковой избы, ни единой власти. Видное считался лишь главным казачьим городом, который вольница оберегала от больших ордынских набегов.
Но видновский атаман не мог повелевать другими атаманами: Селянский городок жил своим обычаем и кругом, Монастырский - другим, Медведицкий - третьим. У каждого были свой атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне... Всеми делами верховодил станичный круг.
- Завтре и скличем, неча ждать. Видное мы укрепили, пора и в степь-матушку, - высказал Петр.
- А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? - вопросил Данила, и лицо его залилось румянцем.
- Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не потчуют. Самая пора уходить.
- И все же, повременить бы, батько, - непонятно упорствовал Данила, поглядывая на соседний курень.

                Глава 17.

В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.
- Азовские турки и татары выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!
Донцы взроптали:
- Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.
- Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
- Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, - удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
Казаки еще пуще закипели:
- Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!
- В города не пропущают, казаков казнят!
- То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
- Не выйдет! - яро отозвалась вольница и взметнулись над трухменками сабли. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!
- Айда на Азов!
- Айда на Волгу!
Городок потонули в грозном гвалте вольницы. Атаман Юрко попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.
- Не затыкай нам рот, Юрко! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
Юрко в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
Одного не хотелось Юрко - чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если вольница вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже невозможно.
Голытьба засиделась в городке, и теперь ее ничем не удержишь. В тот же день есаул Ангел начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гуторили:
- На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!
Свыше тысячи казаков собрались под начало Ангела, три десятка стругов готовились выйти в море.
- А ты что ж, Петр, не пойдешь с нами? - спросил как-то Ангел.
- Не пойду, Вася. У меня иная задумка.
- Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Ангел. - И куда ж ты хочешь снарядиться?
- На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
- А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
- Нет, Ангел, на Волгу, - твердо повторил Береговой.
- Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
- Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал Петр, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр и царя натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?
- Бояре сильны, Петр, - вздохнул Ангел. - И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
Ангел отплыл из городка ранним утром, а на другой день выступил и Береговой. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Петр забежал к Василисе. Та встретила его опечаленным взором.
- Уходишь, сокол?
- Ухожу, Василиса, Душно мне в городке, на простор хочу.
- Душно? А как же я, Петя? Ужель наскучила тебе? Остался бы. Уж так бы тебя любила!
- Не жить мне домом, Василиса. Дух во мне бродяжий. И спасибо тебе за привет и ласку.
Василиса кинулась на грудь Петра, залилась горючими слезами.
- Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в городке жил, счастливей меня бабы не было. Ангела смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Петруша!
- Прости, Василиса, казаки ждут.
- А я с тобой, с тобой, Петя! Хоть на край света побегу. Возьми, сокол!
- Нельзя, Василиса. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
Береговой крепко поцеловал Василису и выбежал из куреня. Веня кинул повод. Петр вскочил на коня, крикнул:
- С богом, донцы!
Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Данилова коня Дашутка. Утирая слезы, говорила:
- Береги себя, Данило. Под пулю да под саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
- Не горюй, Дашенька, жив буду, - весело гутарил Данила, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться - и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но и с Дашей не останешься.
Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону - казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости казаками.
- Да пусть выпадет вам хабар, атаманы-молодцы! - радушно напутствовал вольницу атаман Юрко. Глаза его были добры и участливы. - С богом, Петро, с богом, славный атаман!
Петр глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Юрко, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в городке остались, почитай, одни домовитые, то-то Юрко вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
- Будь здоров, атаман, - сухо бросил Береговой и огрел плеткой коня. - За мной, донцы!
Казачье войско вылилось в ковыльную степь. Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки.
Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем.
- Хорошо-то как, господи! - хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух.
И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны. Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и долетел над полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах.
Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Петр, пели казаки, пела вся степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.
Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку.
- Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед Перуня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
О Самарской Луке Береговой давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
- Здесь и ночлегу быть.
Расседлали коней и принялись разводить, костры. Данила прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Петру.
- Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
- Ты сначала налови.
- И наловлю, батько!
Данила побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.
- Добудем рыбки, станишники!
Петр оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал - и пропадай, удалая головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями, но шастали.
Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Веня.
- Мужик пашет, батько!
- Что? - Петр опешил.
- Мужик, грю, степь пашет.
Береговой немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле пахали!
- Не померещилось, Веня?
- Да ты что, батько? Сам глянь.
Петр поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Веня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину.
Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.
- Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! - загорячился Охрим.
- Погодь, друже, - придерживая Охрима, тихо молвил Петр. - Погодь, донцы.
И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
- Благодать-то какая! - просветленно подумалось Петру.
Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником диких зеленых трав дурманяще пахло.
- Благодать-то какая, господи! - с благостным выражением на лице повторил про себя Петр и снял шапку.
И тут припомнились ему свои первые борозды в усадьбе деда, его  строгий отец на страдной ниве, он считал, что боярин не должен отрываться от народных корней, односельчане-мужики с литовками в яровом жите.
- Что замешкал, батько? - вопросил Охрим.
- Поехали, - будто очнувшись от сна, коротко бросил Петр и тронул коня.
Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к вольнице.
- Кто таков? - спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Петр.
Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:
- Ванька, сын Тяглов.
- Беглый, поди?
Мужик еще пуще нахохлился.
- Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые - беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут - и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, вусмерть забьет.
- Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, - словно подслушав мужичьи мысли, произнес Петр.
- А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
- С донского понизовья.
- А не врешь? А ну побожись.
Петр перекрестился. Мужик малость оттаял.
- Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были, - распологая к себе мужика сказал Петр.
- А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
- Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказался Петр.
- Воистину, милок, - кивнул мужик. - Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
- Где ж остальные?
- К вам на Дон убегли.
- А сам чего ж?
- Тут порешил осесть.
- Чего ж так?
- Землица тут добрая. - Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. - Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.
- Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? - подступил к мужику Охрим.
- Слышал, - вновь тяжко вздохнул оратай. - Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.
- Это на Руси так Богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! - сердито молвил Охрим.
- А коль не сойду? - глаза Ивана отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.
Казаки загудели:
- Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
- Дикое Поле не пашут!
Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
- Утопим соху, братцы! - прокричал Охрим.
- Утопим!
Казаки принялись было отвязывать соху, но Петр не дозволил:
- Погодь, донцы. А ты, Иван, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Ваня?
- Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
- Так с нами пойдешь али как?
- Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
- А куды?
- Землицу пойду искать. Авось, где и осяду.
- Ну, как знаешь. Бог тебе судья, - молвил Петр и махнул рукой. - Поехали, донцы!
Казаки поскакали к становищу, а Иван понуро повел лошадь к перелеску. Не спалось атаману. Страдник Иван запал в душу. Крепкий мужик. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше?
На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака? Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
- Нива. Мужичья нива. Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы.
Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана, не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
Петр прошел через весь стан и направился к Медведице. Его негромко окликнул дозорный:
- Никак, ты, батько?
- Я, сон не берет. Пройдусь малость.
- Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься.
- Степь доглядай, - строго оборвал казака Петр и вышел на прибрежный откос.
Постоял недолго и стал спускаться в лощину, прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне, которая неудержимо манила его все эти последние часы.
Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались конь и человек! Слышалось приглушенно:
- Тяни, Пеструшка. Тяни, родимая.
Мужик поднимал целину! У Петра гулкими толчками забилось неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на острастку казаков.
И вновь Петру стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного казака, как вкопанный застыл на месте.
Оба молчали; один ожидал грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в угрюмо-окаменелое лицо. От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот миг перевернулось в душе Петра, Он сбросил наземь кафтан, молвил хрипло:
- Ступай к лошади.
- Че? - не понял оратай.
- Ступай к лошади, гутарю. Веди.
Петр ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
- Но-о, милая, пошла!
Пеструшка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к борозде, черный тяжелый пласт.
Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и повел лошадь вдоль полосы. А Петр, навалившись на соху, вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает тяжесть в груди.
Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение.
Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
Петр не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза, чувствуя, как по всему телу разливается покой.
- Ты энто тово, - шагнул к нему Иван. - Роса выпала. Не остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.
Петр не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то издалека.
- Подложь, грю. Ишь, как взопрел. Тут, милок, тяжеленько. Новь!
Петр поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.
- Ты вот что, Иван. Прости, но ступай-ка с пашни. Казаков не гневи. Ступай в Сибирь, там воли поболе. Темна еще Русь.

                Глава 18.

Через два дня пути ертаульный отряд донес:
- Стрельцы, батько!
Петр остановил войско.
- Ужель застава?
- Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по степи ищут.
- Мужиков беглых, - предположил Охрим.
- Вестимо, мужиков, - поддакнул Лезво. - Ноне их много на Дон прет.
Лезво был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги. При встрече пытали:
- Что, сермяжные, натерпелись лиха?
- Натерпелись, родимые, уж куды, как натерпелись! - смиренно отвечали лапотные мужики.
- А куды ж теперь?
- На Дон, родимые, на земли вольные.
Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые ворчали:
- И куда лезут? Самим жрать неча.
Одним из таких был Охрим, недолюбливавший сермяжный люд.
- Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу, аль за Камень. Так нет, в поле лапти навострили.
Петр сурово обрывал недовольных:
- Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские, али дети царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками родились?
Роптавшие умолкали. Весть о стрельцах не напугала Петра, однако показываться государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили проникнуть скрытно.
Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали и все жаждали дувана.
- Что делать будем, батько? - спросил Охрим.
- В обход пойдем, - решил Петр.
- А коль вновь наткнемся?
- Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.
Береговой разбил ертаул на три отряда - по два десятка в каждом - и разослал их в степь.
- Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Петр.
Часа через два прискакал один из лазутчиков.
- Справа степь свободна, батько.
Потом примчался гонец с другого отряда.
- Слева пусто, батько.
- Добро, - кивнул Береговой, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула.
Но вестей почему-то долго не было. Петр окликнул Охрима.
- Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!
- Пулей, батько!
Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.
- Беда, батько! - закричал Охрим. - Беда, донцы! - спрыгнул с коня и подбежал к Петру. Глаза Охрима были полны печали и гнева. - Весь ертаул уложили, батько. Оба десятка.
Петр помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:
- Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
Вольница ожесточилась, взорвалась:
- Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
- Кровь за кровь!
Петр сел на коня, выхватил из ножен саблю.
- Иного не ждал, донцы. За мной, други!
Войско хлынуло в степь. Обок с Петром скакал Охрим; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.
- Там, батько!
Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Петр оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.
- В ловушку угодили.
- Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, - произнес Охрим.
Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.
- Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Петр.
- Не любы мы Бориске, - вторил ему Данила. – Ишь, как супротив донцов ополчился.
- Собака! - скрипнул зубами Охрим.
Петр приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:
- Сюда, братцы! Ивашка!
Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Петр склонился над ним, приподнял голову.
- Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
- Я, Ивашка. Крепись, друже, выходим тебя.
- Не, батько, не жилец. Тут их много было, за холмы упрятались. Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. - Прощай, батько. Прощай, донцы. - Последние слова Ивашка вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.
Петр снял шапку, перекрестился.
- Прощай, Иван.
- Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Перуня. - В городке поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы. Вражьи дети!
Веня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:
- Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!
Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.
- Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
- Вас не приметили?
- Не, батько. Погони не было.
- Таем можно подойти?
- Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале, как на ладони: ни холмов, ни овражков.
- От курганов версты две?
- Так, батько.
Петр призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
- Поскачем, батько, - поторопил Охрим.
- Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
- Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? - уставился на атамана Охрим.
- Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.
Лезво въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.
- Гей, вороной!
Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:
- Куды разлетелся, гультяй?
Лезво осадил коня, заискивающе улыбнулся.
- Здорово, служилые!
- Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
- Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Лезво.
- А ну кидай саблю!
Лезво кинул не только саблю, но и пистоль.
- Вязать станете, аль так поведете?
- И так не удерешь. Слезай с коня!
Лезво спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.
- С чем пожаловал, гультяй?
- В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.
- Чего ж невмоготу-то?
- Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога итить?
- Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж сам-то в гультяй подался?
- По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами, отвечал Лезво. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
- На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же слободе?
- А на Лубянке, батюшка.
- Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
- Глуподурый был, - продолжал Лезво. - Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.
Воевода слушал, кивал да все думал:
- Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается.
- Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
- Как где? В храме, батюшка.
- Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул голова.
Лезво перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:
- Молился и я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.
- Богородицы? Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.
- Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи. А кто Стрелецким приказом о ту пору ведал?
- Кто? - Лезво малость призадумался. - Дай бог памяти. Вспомнил, батюшка! Бородый Семен Пафнутьич. Дородный, казистый, борода до пупа.
- Верно, гультяй, верно. Знавал я Семена, мудрейший был человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами.
Трижды перекрестился и Лезво. А голова продолжал выведывать:
- А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
- Никак нет, отец-воевода. В лазоревом.
- Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Бородого ходили, - голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.
- О какой вести хотел молвить?
- Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
- Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
- Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.
- Да ну! - встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. - Не вижу что-то.
- В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон, как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
- А не лукавишь? - голова искоса глянул на Лезво. - Башку смахну, коль врешь.
- Помилуй бог, батюшка. Вот те крест! Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.
- Что порешишь, Осип Федотыч? - спросил один из них.
Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли!
А стрелец тебе не гультяй - человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег?
Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки - в сабли! "Донцы в полон не сдаются!" И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!
На украйные земли Осипа Собянина послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:
- Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья - ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, - полонить и казнить смертью.
Выполнял наказ Осип с усердием: и на Украину прибыл вовремя,  беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых.
Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году, когда поганые к Москве подвалили, Осип ратоборствовал в Большом полку.
Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: "Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.
На казаков Осип шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело.
А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться же с ними - не пряники жевать.

                Глава 19.

Хитрей да храбрей казака на белом свете никого нет. Тяжко донцов воевать! Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:
- От саратовского воеводы к тебе прислан, Осип Федотыч. Повелел известить, что из казачьего городка к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
- Велико ли войско? - первым делом спросил Осип.
- Не шибко велико, с полтыщи.
- Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
- Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
- Мудрено. Волга - не ручеек, поди спознай, где гультяи вылезут. Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Собянин.
- Велено порадеть, Осип Федотыч.
Осип порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти гультяи. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона. Дикое Поле велико, попробуй угадай.
Попытался было казаков в полон взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли в сече.
- Так как, Осип Федотыч, пойдем имать гультяев? - вновь спросил один из сотников.
И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым взором в казака-перебежчика.
- Откуда твои гультяи?
- Откуда? - переспросил Лезво и малость замешкался. К такому вопросу он был не готов. Правду сказать - тайну открыть, словчить - можно на крючок угодить. - Не ведаю, как и молвить, отец-воевода. Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
- А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся? Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
- Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Лезво. - Но токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
- Дерьмо ты, - сплюнул голова. Душепродавцев-изменников Осип терпеть не мог.
- Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога воруют, мне не жаль.
Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Лезво, глянул в упор.
- И все ж лукав ты, каналья. Сказываешь, шесть десятков в казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
- Так то ж моя погибель, батюшка! - вскричал Лезво. - Ведь коль тебя проману - голова моя с плеч.
Голова повернулся к сотникам.
- Подымайте стрельцов.
Начальные люди побежали к сотням.
- А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Лезво.
- При мне будешь. Верните гультяю коня!
Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели заунывные песни. Их, как и сказал Лезво, было не свыше шести десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в высокой траве. Ждали долго. Глядят нет-нет да и высунется из травы.
- Тихо, батько.
- Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Лезво не вернуться, - тревожился Петр.
- Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
- Выступили, батько!
На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
- Рысью скачут.
- Много ли?
- Сотни две, а то и боле.
Петр осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.
- Никак, все выступили. Слава богу. Но что это?
Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.
- Хитер, бестия! - помрачнел Петр. - Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрельцов был страшен.
Но Болотников все выжидал, а стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Лезво, находившийся подле воеводы, нервно кусал губы.
- Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
- Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Осип.
- Пропало дело, - удрученно вздохнул Лезво. - Но чего ж Петр тянет? Побьют донцов в лощине.
- У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.
- Помалкивай! - вновь рыкнул на гультяя Осип, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
- Не пора ли, батько? - нетерпеливо тронул Петра за плечо Охрим.
- Пора!
Петр резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку коня.
- По коням, други!
Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Петра.
- Ты, Охрим, в лощину! Две сотни со мной! - громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Петр.
Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу. Лезво, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Осипа пистоль и пришпорил коня.
- Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
Несколько стрельцов припустили за Лезво, но где там: казаки выделили ему резвого скакуна.
На стрельцов надвигалось казачье войско. Осип сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
- Вперед! С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.
Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой. Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу казаков и гулко кричал:
- Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!
Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Береговой и Охрим. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.
Воевода же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Петру, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако, утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.
На поле брани остались лежать около тридцати казаков и чуть более сотни стрельцов. Победа Петра не обрадовала. Он смотрел, как донцы раздевают убитых стрельцов, и мрачно раздумывал:
- Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется.

                Глава 20.

В тот же день казаки перебрались в устье небольшой реки. Отсюда было ближе к дозорным утесам, с которых неотрывно наблюдали за Волгой зоркие глядачи.
Почти каждый день дозоры доносили:
- Плывут два насада, батька!
- Стружок под парусом!
- Расшива, атаман!
Но Петр отмахивался: ждал каравана. Казакам же не терпелось ринуться на суда.
- Пошто ждать, батька? Надоело сиднем сидеть. Веди на купцов!
Петр, посматривая из прибрежных зарослей на проплывавшие мимо суда, спокойно гутарил.
- С этих купцов поживы не будет. Вон и оружных не видно. Либо пустые идут, либо с худым товаром. Подождем, други.
Но казакам неймется. В полдень, когда Петр спал в шатре, Охрим не удержался и крикнул донцов захватить расшиву. За ним бросилось к челнам около сотни казаков. Выплыли из камышей и устремились к Волге.
Заметив разбойные челны, на расшиве испуганно заметались люди. Старый купец в зеленой суконной однорядке, схватив медный образок Николая-чудотворца, в страхе грохнулся на колени.
- Помоги, святой угодник. Отведи беду!
Челны ткнулись о борта расшивы, застучали багры и свальные крючья, казаки с ловкостью кошек полезли на судно.
- Ратуйте, православные! - взмолился купец.
Охрим сверкнул саблей, и тело купца осело на палубу. На носу расшивы столпились гребцы и бурлаки.
- В трюмы! - заорал Охрим.
Казаки кинулись в трюмы, но выбрались из них удрученные: расшива везла деготь, пеньку и веревки. Охрим грязно выругался и полез в мурью, но и здесь ждала неудача; опричь бочонка с квасом да лисьей облезлой шубы в помещении ничего не оказалось.
Смурные вернулись на стан.
- Ну, как, атаманы-молодцы, погуляли? Велик ли дуван привезли? - осерчало глянул на казаков Петр.
Гулебщики виновато потупились, смолчал и Охрим.
- Чего ж язык прикусил, Охрим? Атаманы ныне тебе не указ. Так, может, тебе и пернач отдать? Как, донцы, волен ли я еще над вами? А то собирайте круг и выкликайте Охрима.
- Прости, батька, - молвили казаки. - Другого атамана нам не надо. Прости.
- Владей перначом, - буркнул Охрим.
- А коли так, - сурово молвил Петр, - то во всем положитесь на атамана.
- С тобой, батька! - вновь изронили казаки.
Охрим же молчаливо ушел в шалаш. К стану Петра пришел крестьянский ватажок Тысь. Казаки проводили его к атаманскому шатру.
- Как живется-можется, атаман? - весело спросил крестьянский вожак.
- Да пока ни в сито, ни в решето. С чем пожаловал?
Тысь глянул на есаулов, крякнул:
- Мне бы с глазу на глаз. Дело есть.
- А чего ж особняком? Я от своих есаулов утайка не держу. Сказывай, Тысь.
- Вона как, - крутнул головой Тысь. - Ну, как знаешь. С просьбой к тебе от ватаги. Прими под свою руку на купцов.
- А чего ж сами?
- Самим нам суда не взять. Я уж сказывал - без стрельцов караваны ныне не ходят. А у моей ватаги, сам знаешь, рогатины да дубины. Куды ж с таким воинством сунешься?
- Так ведь и мы без пушек.
- А пистоли, самопалы да сабли? Все ж не дубина. Да и к бою вы свычны. Примай, атаман! Вкупе да с божьей милостью скорее служилых осилим.
- А челны?
- И челны найдутся, атаман. Долбленки из дуба. С полста лодок наберем. А могем ишо надолбить, мужики к топору свычны. Так по рукам, атаман?
Петр повернулся к есаулам:
- Примем ли ватагу, други?
- Примем, батька, - кивнул Данила.
- Чем грудней, тем задору больше, - сказал Охрим.
Лезво возразил:
- А по мне, атаман, без мужичья обойдемся, На кой ляд нам чужие люди? Сами управимся.
- Чем же тебе мужичье не по нраву?
- А тем, - колюче боднул атамана Лезво. - Неча в чужой котел лапу запускать.
По лицу Петра пробежала тень.
- Зазорно слушать тебя, Лезво. Ужель донские казаки такие скареды? Ужель от своего брата-мужика нам откреститься? Зазорно! Да ежели большой караван выпадет, на всех добычи хватит. Седни мы ватаге поможем, завтра - она нам. Как знать, не пришлось бы зимовать здесь. Тогда первый мужику поклонишься. Приди, сердешный, да избенку сруби. Так ли, есаулы?
- Вестимо, батька. С мужиками надо жить, вкупе, - произнес Данила.
- Вот и я так мыслю. Воедино пойдем на струги. Казак да мужик - сила!
На пятый день весь дозор прибежал на стан.
- Плывут, атаман! Никак, стругов тридцать!
Петр оживился.
- Добро! С какой стороны?
- С верху, батька.
Петр выхватил из-за кушака пистоль, выпалил в воздух.
- К челнам, донцы!
Казаки кинулись к реке. Река заполнилась гомоном гулебщиков, в челны полетели веревки и крючья, багры и топоры.
- Где купцов встретим, Петро? - спросил Охрим.
- Тут и встретим, Волга обок, - проверяя пистоли, рассудил Лезво.
- Вестимо, из устья и вдарим. Ну, держись, купцы! - задорно, весь в предвкушении битвы, воскликнул Данила.
Но Петр охладил пыл есаулов:
- Мыслю иное, други. Надо плыть в верховье реки.
- В верховье? - опешил Охрим. - Да в уме ли ты, батька? День потеряем!
Не вдруг поняли атамана и другие есаулы.
- Добыча рядом, батька. Зачем от купцов пятиться?
- Веди на струги!
- Поведу, да не тем путем. Тут, подле устья, самое угрозливое место для купца. Он плывет да думает: вот Жигули да разбойная речонка, откуда гулебщики могут выскочить. И оружные люди усторожливы. Ждут! К бою изготовились. А коль с пушками плывут, так уж и ядра сунули. Берегись, вольница! Будет вам дуван, кровью захлебнетесь, - высказал опасение Петр.
- А пущай пушки наводят, казака не испужаешь. Вон нас сколь! - горячо изронил Тысь.
- Вестимо, - хмыкнул Петр. - Казак завсегда отважен. Прикажи - и на пушки полезет, живота не пощадит. Но то не слава, коль за боярский зипун башку терять. Нам живой казак надобен. А вот тебе, Тысь, чую, донцов не жаль. Хоть полвойска потеряй, лишь бы суму набить. Худо то! Худо урон нести.
- Но как же быть, атаман? - развел руками Охрим.
- А вот как, други. Возьмем купца врасплох. Пусть себе плывет без помехи. Усу да Луку миновал - и завеселился: прошли разбойное место, теперь можно и оружным передохнуть. Чуете?
- Ну?
- А мы к истоку подплывем, челны на Волгу перетащим - и в камыши. Зрели, какие там, скрытни? Вот в них купца и подловим. И Волга там поуже, бегу челнам меньше. Чуете?
- Ай да атаман, ай да хитроныра! - восхищенно хлопнул в ладоши дед Перуня. - Тому бы сам Ермак позавидовал.
- Чуем, батька! - поддержали затею атамана есаулы.
- Люб! - сказало воинство.
- А коль любо, то плывем, други! - воскликнул Петр и тяжелой поступью пошел к челну.
День и ночь, вместе с мужичьем в челнах, плыли к переволоке. Утром перетащились на Волгу и надежно упрятали челны в камышах, сами же расположились станом в дубраве.
Точили терпугами сабли, чистили и заряжали пистоли и самопалы, ждали вестей от высланных к Луке лазутчиков.
- День стоять, а то и боле. Лука велика, не скоро ее обогнешь, - гутарил казакам дед Перуня.
- Ниче, дождемся. Уж, коль купцы показались, вспять не поплывут, - бодрились гулебщики.
И вот час настал. На излучине Волги показался ертаульный струг; он шел впереди каравана, оторвавшись на целую версту. Казаки и ватага Тыся затаилась в густых камышах.
Государев струг, с пушками и золочеными орлами на боках, проплыл мимо. А вскоре показался и сам караван. Здесь были струги и насады, мокшаны и расшивы, переполненные грузом.
Вначале караван был невелик: девять царевых стругов с хлебом. Но в Нижнем Новгороде пристали еще двадцать торговых судов.
- Могуч караван, - тихо изронил Петр.
- Осилим ли, атаман? - с беспокойством вопросил Тысь.
- Надо осилить. Мужики твои чтоб молодцами были.
- Не сплошам. Не пора ли?
Петр подождал малость, а затем, когда до каравана оставалось не более полуверсты, гаркнул:
- Вперед, други!
Из камышей высунулись челны; повольники дружно ударили веслами и стремительно понеслись наперерез каравану. На судах забегали, загомонили люди, замелькали красные кафтаны стрельцов. Служилые, под выкрики десятников, кинулись к пушкам и пищалям.
А над раздольной Волгой вновь зычный возглас:
- Донцы - на царевы струги! Мужики - на расшивы и насады!
На кичках стругов горели золотом медные пушки; одна из них изрыгнула пламя, и ядро плюхнулось в воду подле челна Петра.
- Шалишь, бердыш! Не потопишь! - сверкнул белками атаман. - Наддай, донцы!
Загромыхал пушками другой струг, окутавшись облаками порохового дыма. Одно из ядер угодило в казачий челн, разбило суденышко, разметало людей.
А тут ударили еще с пяти стругов, и еще два челна ушли под воду. Но казаки уже были рядом, вот-вот достанут царевы струги.
- Гойда! - громогласно и повелительно разнесся над Волгой атаманский выкрик.
- Гойда! - вырвалось из сотен яростных глоток.
Теперь уже ничто не могло остановить дерзкую вольницу: ни стрелецкие бердыши и сабли, ни жалящий горячий свинец пищалей, ни устрашающие залпы пушек; грозно орущая, свирепая голытьба, забыв о страхе и смерти, отчаянно ринулась к стругам.
И вот уже загремели багры и крючья; по пеньковым веревкам, шестам и баграм полезли на суда десятки, сотни повольников. Это была неудержимая, все сметавшая на своем пути казачья сила.
Петр кинул крюк и начал быстро и ловко карабкаться на струг; подтянулся и цепко ухватился за борт. Возникший перед ним стрелец взмахнул бердышом, но Петр успел выпалить из пистоля. Стрелец схватился за живот и тяжелым кулем свалился в воду. Но тут на атамана наскочили сразу трое.
Молнией полыхнула дважды острая казачья сабля; один из стрельцов замертво рухнул на палубу, другой, с отсеченной рукой, завертелся волчком, третий попятился к раскинутому на корме шатру.
- Постоим за царя-батюшку! Бей татей! - бешено заорал стрелецкий сотник.
Десятка три служилых кинулись к Петру, но подле него уже сгрудились Охрим, Данила, Лезво. А на струг лезли все новые и новые гулебщики.
Звон сабель и бердышей, искры, выстрелы самопалов и пистолей, пороховой дым, злобные выкрики, предсмертные стоны и вопли умирающих. И через весь этот шум брани - мощный, неистовый возглас атамана Берегового:
- Бей, стрельцов!
Служилых посекли и побросали в Волгу. А струг, подгоняемый ветром, несся к правобережью на камни.
- Спускай паруса!
Казаки, заслышав атамана, бросились к мачте. Судовые ярыжки, подчинившиеся повеленью казаков, ушли на нос судна.
- А с этими что? - спросил у атамана Охрим, ткнув в сторону сарыни окровавленной саблей.
- Ярыжных не трогать!
Ярыжки ожили.
- Спасибо за суд праведный, батюшка.
- Чего ж за купца не бились? - ступил к работным Петр.
- Худой он человек, лютый. Овсейке намедни зубы выбил, - изронил один из ярыжек.
- Лют. Привести сатану!
Но купца наверху не оказалось.
- В трюм он сховался, атаман, - высунулись из лаза гребцы.
Казаки полезли в трюм, а Петр, глянув на ертаульный струг, шагнул к пушкам.
- Гей, пушкари, ко мне!
На кичку прибежали четверо казаков, прошедшие выучку у Фомы.
- Слушаем, батька!
- Царев струг возвращается. Пали по ертаульному!
Струг медленно подплывал к каравану. Стрелецкий голова был в растерянности.
- Напала-таки, гиль воровская! - в замешательстве размышлял он. – Ишь, как хитро вынырнули. Теперь на всех стругах драка идет. И как быть? Из пушек по разбойникам выстрелить? Так государев струг потопишь, а да ем купцы, стрельцы да царское жалованье.
Пока голова кумекал, с захваченного переднего струга разом ухнули пушки: ядра плюхнулись в воду у самого судна.
- Гребцы, разворачивай! - переполошился, не ожидая пушечного удара, голова. - Борзей, черти! Продырявят!
Ертаульный струг развернулся и трусливо покинул караван. А на других суднах все еще продолжалась кровавая сеча. Не желая сдаваться разбойной голытьбе, стрельцы сражались насмерть.
Но им так и не удалось сдержать натиск казаков. Легче пришлось ватаге Тыся. Купеческие насады, расшивы и мокшаны, лишенные государевой охраны, сдались без боя.
Бой произошел лишь на судне купца. Тот, увидев воровские челны, тотчас выгнал на палубу оружных людей с самопалами.
- Озолочу, милые. Рази, супостата!
Оружных было не так уж и много, но то были люди князя Телятевского, сытно кормившиеся на его богатом дворе. Посылал их князь с наказом:
- Служили мне с радением, также послужите и купцу. А я вас не забуду, награжу щедро.
И челядь княжья постаралась: дружно била мужиков из самопалов, крушила дубинами. Но тут вмешался Охрим.
- Бей холуев, ребятушки!
А ярыжки будто только того и ждали. С баграми и веслами накинулись на оружных и начали их утюжить. А тут и ватажники пришли на помощь. Княжьих людей поубивали и покидали за борт.
- А где купец? Тащи купца! - заорал Охрим.
Кинулись в мурью, трюмы, по купца и след простыл. В самую суматоху, поняв, что добро не спасти и в живых не остаться, он сиганул в воду. Сапоги и кафтан потянули на дно, но берег был близко. Выплыл, отдышался и юркнул в заросли.
- Сбежал, рыжий черт! - огорчился Охрим.
Но сожаление было коротким: сарынь выкидывала из мурьи собольи шубы и цветные кафтаны. Доволен атаман! Богатый караван взяли, такой богатый, что и во сне не привидится.
Всего было вдоволь: шелка и сукна, меха и бархаты, дорогие шубы, портки и кафтаны, бирюза и жемчужные каменья, тысячи четей хлеба. Ошалев от вина и добычи, вольница пировала. Дым коромыслом! Богатырские утесы гудели удалыми песнями и плясками, шумели буйным весельем.
Атаман - в черном бархатном кафтане с жемчужным козырем; голова тяжела от вина, но глаза по-прежнему зоркие и дерзкие. Сидит на бочонке, под ногами - заморский ковер, уставленный снедью и кубками.
Вокруг - есаулы в нарядных зипунах и кафтанах; потягивают вино, дымят трубками. Тут же волжская голь-сарынь, примкнувшая к донской повольнице.
Волокут купца - тучного, растрепанного, перепуганного. Пымали таки. Падает перед атаманом на колени.
- Не погуби, батюшка! Не оставь чада малых сиротами!
Тяжелый взгляд Петра задерживается на ярыжках.
- Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?
- Кнутом, атаман. Три шкуры драл.
- В куль и в воду!
На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.
- Этот каков?
- Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком но носу. Но шибко не лютовал.
- Высечь!
Доставили третьего. Был он смел и угрозлив.
- Не замай! Сам дойду.
- Серчает, - усмешливо протянул Данила. - Аль на тот свет торопишься?
- И тебе того не миновать, воровская харя!
Данила озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.
- Растяните купца. Сам буду сечь!
Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.
- Век не принимал позора и тут не приму!
Перекрестился и шагнул на край утеса.
- Погодь, купец, - поднялся с бочонка Петр. - Удал ты. Ужель смерть не страшна?
- Не страшна, тать. Чужой век не займешь, а я уж свое пожил.
- Удал. Не признал?
- А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, - огрызнулся купец.
Подскочил Охрим, выхватил саблю, но Петр оттолкнул есаула.
- Не лезь, Охрим. То мой давний знакомец. Не чаял, Ермолай Кузьмич, что у тебя память дырявая.
В смурых глазах купца что-то дрогнуло.
- Помню. Кули у меня носил. На веслах сидел, бечеву тянул, как вниз по Волге шли. Ты, Петр?
- Я, купец. Не чаял встретить?
- Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?
- Кому что на роду написано. Мне - голытьбу водить, тебе - аршином трясти, - незлобиво рассмеялся Петр. Повернулся к ярыжкам.
- Эй, трудники! Есть ли кто с купецкой ладьи?
- Есть, батюшка, - вышли вперед ярыжные.
- Обижал ли вас сей купец?
- Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.
- Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Ермолай Кузмич? Ну, живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!
                Глава 21.

       Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища. Береговой стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:
- Знатно погуляли. За шесть недель взали пять караванов, три из них орленых - царских. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольница. Экая силища. Воеводы и те в смятении.
з Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в чащобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь.
Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.
Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:
- Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!
Но воеводская рать Петра не пугала.
- Здесь нас взять тяжко, - говорил он есаулам. - По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне, слава богу. А коль берегом сунутся - в урман заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.
- Не достать, батька! - твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.
А Петру почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.
- Теперь всем богат: зипунами, хлебом, казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина? Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатей кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся.
Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:
- Ну, еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю. А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся. Что ж дале?
Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес, долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурый, возвращался в шатер.
- Мечется атаман. И чего? - недоумевали есаулы.
Как-то в полдень к Петру привели молодого стрельца.
- На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.
Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Берегового.
- Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.
- Своей ли? - поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.
- Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.
Петр усмехнулся.
- Аль не сладко в стрельцах?
- Не сладко, атаман. Воли нет.
- Воли? А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?
- Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло наопак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать. Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.
- Рать выходит?
- Хуже, атаман. Измена на Дону.
- Измена? - порывисто поднялся Петр. - Дело ли гутаришь, стрелец?
- Измена, - твердо повторил стрелец. - В Самару тайком прибыли казаки видновского атамана Юрко. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.
- Атаман Юрко упредил воеводу?
- Упредил. Почитай, недель семь назад.
- Собака! - хрипло и зло выдавил Петр.
Есаулы огрудили атамана, взъярились:
- Христопродавец!
- Иуда!
Разгневанный Петр заходил вдоль шатра. Юрко, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох, как прав оказался друг Васька Ангел, гутаря о том, что разбогатевшие домовитые старшины точат ножи на воинственную и дерзкую вольницу.
- Имена казаков ведаешь?
- Прискакали трое: Ларев, Корыто и ЮрташкаСвечев.
- Знаю таких казаков, - кивнул Охрим. - Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.
- Как опознал, стрелец?
- А я тогда в воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.
- Добро, стрелец, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне. Черна весть. Есаулы, скликайте круг!
На кругу Береговой ронял сурово:
- Подлая измена на Дону, други! Атаман Юрко продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвенных. Голытьба ему - поперек горла. Мы токмо из горожка, а уж холуи его к воеводам помчались. Упредили. Бейте, стрельцы, вольницу! То хуже злого ордынца, то нож в спину вольного казачества!
И загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.
- Смерть Юрко! - яро выплеснула из себя вольница.
- Смерть, други! Казним лютой смертью! - продолжал Петр. - Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам.
- Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!
- На Дон, батька! - мощно грянула вольница.
Выступили на челнах, стругах и конно.
- Доплывем до Камышинки, а там Раздорский шлях рядом, - сказал Петр.
- А коль стрельцов повстречаем?
- Прорвемся. У нас пищали да пушки. А с берега наступят - конница прикроет. Прорвемся, други!
По Усе растянулся длинный караван из челнов и стругов. Миновав устье, вышли на волжское приволье. Петр плыл на головном струге. Высокий нос судна украшал черного мореного дуба резной змей-горыныч с широко раскрытой пастью.
Здесь же, на кичке, стояли медные пушки, бочонки с зельем, лежали наготове тяжелые чугунные ядра, затравки, просаленные тряпицы и смоляные фитили.
Распущенные шелковые алые паруса туго надуты. Попутный ветер, весла гребцов и паруса ходко гнали струги в низовье Волги. Атаманский ковровый шатер - на корме. Распахнув кафтан, Петр стоял подле кормчего и наблюдал за боевым караваном. Быстро и весело летят челны и струги. А над Волгой - протяжная, раздольная песня.
Подхватил и Петр казачью песню, подхватили есаулы. И загремела, распахнулась Волга! И полетела удалая былинушка над голубыми водами, над золотыми плесами да над крутыми берегами, устремляясь к соколиным утесам.
Прощай, Жигули! Прощай, богатырские кручи. А левым берегом бежала конница. Мелькали копья, лохматые гривы ногайских коней, черные и серые бараньи шапки.
- Степью пахнет, батька, - завистливо поглядывая на вершников, блаженно крякнул Данила.
- А не сменить ли нам казаков? - ступил к атаману Лезво.
Петра и самого подмывало в степное приволье.
- Сменим. Гребцы, примай к берегу!
- Любо, батька! - возрадовались есаулы.
Струг ткнулся о берег; спустили якоря, кинули дощатые сходни.
- Тебе, Охрим, оставаться на струге. Поведешь караван дале, - повелел Петр.
      Высыпали на берег, замахали шапками наездникам, державшимся в полуверсте. Каждый был одвуконь, имея в запасе проворную горбоносую басурманскую лошадь. С атаманом и есаулами очутился и Данила. Ему не терпелось взмахнуть на коня: только в степи и можно почувствовать себя настоящим казаком.
Сменили вершников и легким наметом поскакали вдоль крутояра. Данила держался молодцом, сидел в седле крепко, глаза его сияли.
- Эге, да ты и впрямь удалец, - похвалил парня Петр.
Данила раскраснелся, огрел плеткой коня и полетел впереди станицы. Есаулы рассмеялись:
- Ишь, как атаман наловчил казака.
- Славный детина.
- Вот и еще Дону казак!
А далеко влево простиралась степь. Серебрились длинные макушки ковыля, тонули в буйных зарослях чернобыла и табун-травы буераки, увалы и лощины, маячили в лиловой мгле холмы и курганы, высоко парили в ясном бирюзовом небе коршуны.
Петр полной грудью вдыхал запахи трав, любовался степной ширью, и на душе его становилось все светлей и радостней. Степь оживила, влила новые силы. Он бодро и весело глянул на есаулов, молвил:
- Пригоже в степи, други.
- Пригоже, батько. Скоро будем в станице.
- Скоро, други!
Версты через три донеслись запахи гари. Затем увидели казаки черные дымы пожарищ.
- Деревенька горит. А ну поспешим, донцы! - пришпорил коня Петр.
Догорали курные срубы. Из лопухов выполз древний немощный старец. Скорбно и тихо, тряся головой, молвил:
- Беда, православные. Татаре набежали. Стариков в огонь покидали, молодых в полон свели.
- Велика ли орда, старче? - переменившись в лице, спросил Береговой.
- Да, почитай, с сотню.
- Куда снялись ордынцы?
- В степь, сынок. Никак к холмам подались, - обессилено махнул рукой старец.
Петр обратился к станице:
- А не настичь ли поганых, други? Ужель татарве по степи гулять дозволим? Вызволим сестер и братьев из полона!
- Вызволим, батька!
- Гайда на ордынцев!
- Гайда, други!
Казаки ринулись в степь. Лихо летели кони! Развевались длинные гривы, сверкали сабли. Приближалась гряда холмов. Петр остановил вольницу.
- Разобьемся на два крыла. Ежели татары за холмами - возьмем в кольцо. Скачи, други!
И вновь, как на крыльях, полетели кони, и вновь заполыхали серебром острые сабли. А татары и в самом деле оказались за холмами. Делили добычу. Заметив казаков, переполошились. Откуда взялись эти урусы? Там, позади, выжженная деревня да река Итиль.
Появление урусов было настолько стремительным и неожиданным, что ордынцы едва успели вскочить на коней. Бросив полон и набитые добром чувалы, они помчались в глубь степи.
- Достанем, злыдней! - разгоряченный преследованием, воскликнул Петр.
Около получаса продолжалась бешеная скачка. Татары почему-то вдруг свернули к лощине, а казаки уже висели на хвостах ордынских коней; еще миг и полетят басурманские головы.
Петр, скакавший впереди, настиг кочевника и взмахнул саблей. Татарин свалился с коня, но Береговой вдруг в замешательстве осадил вздыбившегося коня, узрел, что в лощине затаилось многотысячное ордынское войско. То был тумен мурзы Елми, набежавшего за добычей в волжское понизовье.
- Вспять, вспять, донцы! - гаркнул Петр.
Но было уже поздно: казаки врезались в самую гущу врагов. Сеча была короткой, но лютой. Донцы бились дерзко и отважно. Неистовствовал Петр, его молодецкая сабля вырубала передовых в татарском войске.
- Взять в полон, или убить, - изумленный силой могучего уруса, свирепо закричал мурза.
Три десятка татар сомкнулись вокруг Петра. Видя, что атамана в сабельном поединке не одолеть, ему в спину полетели пики и стрелы. К поверженному Петру кинулись ордынцы и долго стояли над телом лихого атамана застыв, о чем-то задумчиво покачивая бритыми головами.