Глава 8
Вслед за Григорием шла Ксения. Это был ребёнок, отличавшийся от всей семьи. Ей даже имя, случайно, конечно, подобрали совершенно точно: Ксения означает “чужая”. Знаете, так бывает. Все были, как уголь, черноволосые, - она была русая, почти рыженькая. Глаза у всех карие, а у неё светлые, зелёные в коричневую крапинку. Все красивые, а она так себе. Всем гулять, потому что маленькие, а Ксении как старшей (Маня уже была замужем и жила в другом селе и даже районе) - работать и работать. Она и работала всю жизнь – как каторжная. За двоих – за себя и несостоявшегося мужа, который оставил ей сына и куда-то пропал. В 1945 году, в апреле родился Анатолий, наш двоюродный брат. Дитя военного времени, мой брат испытал всё, что полагалось ребёнку с прочерком в метрике. Он рос очень своенравным, диковатым, упрямым. Я в те годы была у бабушки (после смерти нашего папы бабушка приехала и забрала меня на целых два с половиной года), а Толя был примерно в шестом классе. Я училась читать по его книгам - в четыре с половиной года я читала “Родную литературу” для шестого класса:
“ И когда под солнцем мая пионерский шёлк флажка...”, “Ленинградцы, дети мои, ленинградцы, гордость моя...” Джамбул Джабаев. Или Сулейман Стальский. Почему-то я любила “творчество народов СССР”. Однажды я читала тёте Сене и Толе эту книгу - громко и с выражением. И тут к нам пришёл директор школы – уговаривать Анатолия, чтобы он вернулся в школу, которую он бросил после того, как кто-то обозвал его «байстрюком» - обидным прозвищем безотцовщины. Ни в какую! Уговорить его не смогли.
Мать справиться с ним так и не сумела. И никто не сумел. Характер у него был трудный. Слишком рано Толя узнал и что такое выпивка, и курение, и прочее… Так и остался с незаконченной семилеткой. Так и в армию ушёл. До армии женился, родился сын Саша. Жена Надя, толстая, рыхлая, ленивая, довольно зловредная девица, жила со свекровью, то есть с тётей Сеней, и бабушкой.
Тем не менее, Толя стал отличным механизатором, прожил со своей женой примерно лет тридцать, вырастил троих детей, а потом, по слухам (мы как-то потерялись во времени и пространстве), ушёл к другой женщине… Несколько лет назад ко мне дошли слухи, что он живёт в селе Дачном под Одессой, но поехать туда я так и не собралась…
Тётя Сеня мне очень нравилась. Она была мне близка по духу. Сельская женщина, она обладала замечательным чувством такта, была деликатной и щедрой. Может быть, потому, что была наиболее незащищённой среди всех и сама всю жизнь отчаянно боролась за кусок хлеба?
Она обладала замечательным чувством юмора и любила всевозможные розыгрыши. Один мне запомнился на всю жизнь.
Мы гостили у тёти Сени. Бабушки уже в живых не было. Просторный – почти гектар – двор с огородом, довольно большой дом, погреб, летняя кухня, которую строила вся семья, - нормальное сельское подворье. Мы с братом, а было нам, соответственно, четырнадцать и семнадцать лет, спали всё лето во дворе. На дровах была разложена трава, сверху набросаны всевозможные фуфайки и старые пальто, потом простыни-одеяла… И – всю ночь над тобой шевелящиеся звёзды, до которых вот-вот дотянешься рукой. А был август, звездопад, желаний можно было загадать – море… Мы лежим, уставившись в небо, и считаем падающие звёзды. Вдруг со стороны кладбища (а оно на пригорке, недалеко, нам хорошо видно) движется нечто белое. Я в страхе зажмуриваю глаза. Это «белое» взмахивает крыльями или чем-то ещё и плывёт ко мне. Я дико визжу, и тут… оказывается, что привидение – это наша серьёзная тётя Сеня! Были и слёзы, и смех!
Кстати, когда перед отъездом мы разобрали своё королевское ложе, из-под сгоревшей от жара травы выползло штук триста, да-да, триста, огромных степных пауков-каракуртов. Они мирно соседствовали с нами всё лето, ни разу нам не показавшись! Им было там тепло. Да, если бы мы знали об этом, вряд ли августовские ночи имели бы для нас такое очарование… Но, оказывается, мирное сосуществование возможно в любой ситуации…
Тётя Сеня была невероятно, каторжно работящей. Работала всю жизнь в колхозе. Кто-то учился, кто-то уехал искать новую жизнь, а она – пахала. Иногда – в полном смысле. Как после войны, когда не было лошадей - в плуг впрягались женщины...
Помню, когда-то, ранним летом, она взяла меня, ещё младшую школьницу, прибывшую к ним на каникулы, в поле. Это было примерно полпятого утра. До сих пор у меня перед глазами расчерченная на ровные квадраты земля – до самого горизонта. Зелёная, жёлтая, чёрная… Что-то дозревает, что-то ещё в зелени, а где-то земля лежит под паром… В этих местах холмистая равнина, сёла, как правило, лежат в долине между холмами, а поля – на холмах. В предрассветной дымке уже всё видно, но так трепетно, прозрачно… Очень красиво.
Ещё не взошло солнце, а грузовик уже привёз нас на поле, где росла так называемая «гибридная кукуруза». Это были большие, рослые стебли и маленькие - рядами. Мужские и женские особи. Их надо было взаимоопылить: соединить метёлочки. И тогда получался крепкий, красивый початок. И я вместе со своей тётей прошла все эти длиннющие «гоны», и мы выполнили норму. …Она эти нормы выполняла всю свою жизнь.
С тётей Сеней мы ходили в соседнее село – совхоз «Большевик» за вишнями. Мы шли по мягкой пыли сельской улицы, и она рассказывала мне: здесь живут такие-то, здесь эти, а вот тут – наши дальние родственники. Она научила меня доить корову и никогда не выдавала моих тайн никому. С нею мы ходили к портнихе - там мне (впервые в жизни!) сшили модное платье “с пониженной талией” - белое, в цветочек, мне оно очень нравилось. Было мне тогда лет девять, что ли.
С нею я впервые ездила «на базар». В селе не было своего базара, и поездка была настоящим событием. В конторе совхоза выписывались кони и телега. Сборы начинались с вечера, но настоящая подготовка начиналась часа в два ночи. В телегу укладывалось то, что должно было продаваться: мешки с зерном – пшеницей и кукурузой, куры, связанные попарно, если был – поросёнок. Обычно «на базар» ездили коллективно – так было выгоднее и безопаснее.
Взяли и меня, одели, как капусту (ночи были уже холодные – осень). Ехали долго, медленно, хотя базар находился километрах в двенадцати в соседнем селе Петроверовка. Но туда вела не очень хорошая дорога, которая, к тому же, перемежалась всякими оврагами, и коней надо было вести в поводу, а пассажиры должны были слезть.
Приехали мы ещё глубокой ночью. А с рассветом на базаре началась бурная жизнь. Я особо ничего не запомнила, кроме того, что мне… не купили дудочку. Я так просила, просто умоляла. Она стоила, помнится, пятьдесят копеек (десяток яиц – семьдесят!), была разукрашена выжженными на ней узорами и - наверное! - свистела! Это была такая дудочка! Но практичная тётя Сеня не усмотрела в ней необходимости и отмахнулась от меня. …Вы даже не представляете степени моего несчастья! Столько лет прошло, а я, как только увижу подобную свирельку, сразу вспоминаю ту, которую мне так и не купили… Хотя не знаю, для чего она мне была нужна .
Тётя Сеня прожила всю жизнь одна. Всю жизнь. Я не помню, чтобы в доме её когда-нибудь был мужчина, даже временно. Сначала стеснялась сына, а может быть, ждала того, кто был его отцом. Потом – ушли годы. И только в конце жизни у неё вдруг засветилась надежда на личное счастье: когда она уже жила в Краснознаменке, недалеко от тёти Мани, сосед, живущий впереди, разглядел под грубой одеждой и усталой внешностью чистую душу нашей тёти Сени. Они начали робко встречаться. Даже и говорить не приходится о каких-то «амурах»! Люди немолодые – за шестьдесят. Им просто было приятно даже сено вместе ворошить! Но – возмутились дети с обеих сторон, может быть, боявшиеся, чтобы возможные супруги не помешали им получить когда-то вероятное наследство, а может быть, воспринявшие симпатию двух немолодых людей как непростительную блажь. Сначала от инфаркта скончался сосед, потом, через год, от тоски, я думаю, случился инсульт у тёти Сени. Чуть больше чем за две недели до рождения моего старшего сына она умерла. Я помню, я приехала к ней в апреле, беременная, в больницу. Поговорили о чём-то незначительно, то есть, говорила я, а она только смотрела на меня печальными, полными слёз, глазами, попрощались, и я пошла по коридору, не оглядываясь. И вдруг, отчётливо и ясно, поняла: больше я её никогда не увижу – мою дорогую тётю Сеню. Никогда. Так и вышло. 22 апреля 1978 года её не стало. Ей было всего 64 года. Из наших она ушла раньше всех, если не считать папу.
Мне так жаль, что у неё была многотрудная и несчастливая жизнь – тётя Сеня заслуживала лучшего.
Глава 9
После Ксении родился Степан. По большому счёту, в 1920 году – потому что день его рождения был 25 декабря 1919 года, но цифра есть цифра. Вся семья больше всех гордилась дядей Стёпой. В 1936 году он, сельский мальчик, которого привязывали за ножку, чтобы не потерялся, который ползал по курятнику и пытался пробовать на вкус куриный помёт (об этом рассказывали в семье, смеясь, что поэтому он такой умный), самостоятельно (а по-другому тогда и быть не могло) поступил в педагогический институт имени Ушинского в Одессе. Когда я поступала в университет, то некоторое время жила возле пединститута, и окна моего общежития выходили именно на его аудитории. Учился дядя Стёпа блестяще. Он был по натуре лидер, честно говоря, в нашей семье все были по натуре, так или иначе, лидеры. Просто это по-разному проявлялось. Но дядя Стёпа был наиболее ярким примером – во всех смыслах.
Дядю Стёпу заметили быстро и предложили стать военным. Он побывал и на финской, сполна хлебнул и Великой Отечественной. Служил он не в сухопутных, а в морских войсках. У нас сохранились его фотографии, на которых – интересный мужчина в офицерской форме. Его политическая должность (пошёл он по партийной линии) давала звёзды капитан-лейтенанта, а в отставку дядя Стёпа уходил, кажется, капитаном второго ранга. Служил он и в самой устрашительной организации военного времени – СМЕРШЕ, и в военной морской разведке. А когда первый раз после освобождения села приехал в белоснежном кителе с четырьмя звёздочками, с кортиком и уже с модными маленькими усиками, которые потом носил всю жизнь, сёстры и мама даже не узнали его – не видели с 1939 года! Жену он себе привёз из Румынии – официантку офицерской столовой, красавицу-гречанку Лизу. Насколько красивую, говорили наши родственники, насколько и горячую – ревнивую, вспыльчивую. У Лизы была дочка Света, которую наш дядя принял как родную, а общий сын Саша - такой же, как отец, красивый и похож на него, как две капли воды. У Саши есть сын Вадим и жена Нина, которая очень хорошо вошла в нашу семью. А вот не виделись мы давно. У каждого оказалась своя жизнь…
Первая семья у дяди Стёпы не сложилась. После войны он лет восемь работал секретарём Туапсинского горкома партии. Это была особая работа, дававшая власть. Но он никогда не пользовался ею. Никогда не хитрил, не подличал и не барствовал. Даже квартиры своей не имел, считая, что другим нужнее, чем ему – семья вечно жила на съёмных квартирах. Дома участились скандалы. И когда после работы в горкоме он стал директором школы, спокойная пышная медлительная блондинка, незамужняя коллега Галина, показалась ему гораздо привлекательнее, чем вечно раздражённая жена. Тем более, что она всегда оказывалась рядом, когда было надо, всё понимала… Короче, прежняя семья распалась, появилась новая. От брака, дяде Стёпе было тогда лет сорок пять, родилась красивая дочь – Оксана, наша двоюродная сестричка. Сейчас и ей за сорок, у неё уже выросла дочь Анечка, которая уже замужем. Кстати, Оксанка вовсю уже бегала, когда дядя Стёпа согласился на первую в своей жизни квартиру (до этого несколько лет семья жила при школе) – двадцатидевятиметровые «хоромы» с тремя крохотными комнатушками, где им, людям крупным, рослым, не так-то просто было развернуться. Во всяком случае, когда я приезжала к ним в гости и меня клали спать в одну из спален, я всё время сваливалась с узкого диванчика. А более широкий там не помещался…
Приезд дяди Стёпы с семьёй то ли к бабушке, его маме, то ли к сёстрам – был всегда огромной радостью, неоценимым подарком. В нашей семье он считался наиболее успешным, можно даже сказать, богатым, хотя, как я теперь понимаю, никогда таковым не был. Просто он был солидным и чуть-чуть более зажиточным, чем, скажем, наша с мамой семья. Он был щедрым и любил привозить подарки. Его приезд означал, что соберутся все имеющиеся в наличии родственники – приезжал он не каждый год. Дядя Стёпа был образованным человеком – в их доме я впервые прочитала и самые разные книги, а уж художественную литературу - Фенимора Купера, и Майн Рида, и все-все книги, которыми зачитывались подростки моего времени… Что-что, а библиотека у дяди Стёпы была отменная.
Дядя Стёпа был директором школы, историком, а тётя Галя преподавала математику. У них в квартире, когда они жили при школе, стоял рояль. Маленький кабинетный инструмент, но мне он казался необыкновенным – я играть не умела ни на чём, а тётя Галя, помнится, играла и учила маленькую Оксану (позже её начали учить играть почему-то на виолончели!). С роялем они распростились, потому что получили квартиру – в советских «хрущобах» роялю места не нашлось.
Наверно, это трудно – жить в школе, когда ты, в буквальном смысле, сутками на работе, а на ухо тебе всё время кричат дети, но квартира в школе была гораздо лучше, чем та, в которую они переехали: двухкомнатная, она имела такой же метраж, как и «трёхкомнатная», зато потолки были высокими, окна по-школьному огромными…
Школа была под самой горой. Во дворе росли магнолии, а ночью на горе противно и страшно выли шакалы, которых, судя по всему, боялась только я. Дом, где дядя Стёпа прожил остальную жизнь, стоял прямо напротив школы. Здесь и сейчас живут его дочь и жена. Последние годы перед пенсией дядя Стёпа работал в небольшой сельской школе в пригородном селе Агой.
Агой находится примерно в пяти-семи километрах от города, возле устья какой-то реки. Возле Туапсе их две - Туапсинка и Паук, но какая течёт возле Агоя, не знаю. Ровное, удобное место – мелкая галька, чистая речка, впадающая в море. Здесь любят ставить свои палатки туристы, хотя их гоняют отсюда и местные власти, и спасатели. И не зря. Тоненькая, почти незаметная летом речка превращается в страшного зверя, когда в горах проходят ливни. Однажды в семидесятых-восьмидесятых годах дикий поток снёс целый лагерь отдыхающих вместе с палатками и машинами. Это был кошмар: погибло несколько десятков человек, дети гибли на глазах у родителей, родители – на глазах у детей. Тогда были случаи удивительного геройства совершенно чужих людей и трусливого предательства родных – так было, это правда. Года два-три туда никто не приезжал, а потом забылось. Опять летом – палатки, машины…
Однажды, будучи летом в Туапсе, я увидела на земле огромную «тарелку» цветка магнолии. Принесла в квартиру и поставила в стакан, наполненный водой. И легла спать. …Счастье всей семьи, что цветок я оставила на кухне – он издавал такой мощный аромат, от которого у всех целый день дико болела голова, и кто знает, что было бы, если бы мы уснули в одной комнате с прекрасным на вид цветком. Тогда я впервые поняла, что за красивой внешностью может прятаться смертельное коварство…
В 1966 году, я перешла тогда в седьмой класс, дядя Стёпа и тётя Галя предложили взять меня с собой на целое лето на отдых: им надо было лечить Оксанку, которой тогда было года полтора, и им нужен был дополнительный человек, проще говоря, нянька для малышки. Мы целый месяц, а может, и больше провели в Ейске. Это время было для меня удивительным.
Мои обязанности были простыми и не очень обременительными: гулять с Оксаной. Утром Оксану водили на процедуры, а я стерегла коляску. Стерегла! Я читала книжку, а дядя Стёпа сумел “угнать” у меня коляску с сидящим в ней ребёнком! Пока я поняла, что со мной пошутили, страху набралась! После обеда мы с Оксаной шли гулять, взрослые отдыхали, потом я приходила с Оксаной, и меня отпускали на море – оно было от нас в двадцати улицах. Несмотря на устрашающую цифру, это расстояние я проходила минут за десять – улицы состояли из одноэтажных домиков. На море я брала с собой книжку - я её вкладывала в огромный карман сарафана, сшитого тётей Галей - за этот карман я очень ценила свою нехитрую одёжку. Можно было что угодно брать с собой на море.
Собственно, это было даже не море, а один из лиманов. Он был мелким – даже мне, девчонке, по пояс. У него не было берегов, а была невысокая гранитная стенка, на которой в то лето мы с пляжной подружкой собирали полные резиновые купальные шапочки божьих коровок. Зачем они нам были нужны, не знаю, откуда такое количество – тоже осталось загадкой.
Жили мы в школе (понятное дело!), где не было даже радио. А в этот год был чемпионат мира по футболу. Так вот я, как настоящая болельщица, становилась посередине школьной спортивной площадки и слушала репортаж, который доносился до меня откуда-то издалека – возможно, в каком-нибудь санатории был установлен громкоговоритель. Я знала результаты всех матчей!
Тогдашний Ейск был преимущественно одноэтажным курортным городом, насквозь пропахшим сероводородом – здесь ваннами лечили заболевания опорно-двигательного аппарата, было много больных детей. В центре был большой красивый парк с колесом обозрения, бульвар, по которому гуляли отдыхающие. Я узнала, что это город, где жил русский богатырь, борец Иван Поддубный. Здесь я увидела две самые удивительные вещи в своей жизни: карманную собачку, размером сантиметров в десять, и белого воробья. Собачка вызвала у меня восхищение и жалость, а вот белый воробей показался каким-то особым символом, даже тогда я это восприняла именно так. Он прыгал в стайке обычных серо-коричневых воробьёв, такой красивый – белоснежный, необычный, и клевал что-то на земле. Я, как увидела, застыла, боясь спугнуть, и только повторяла Оксанке: «Смотри, смотри, белый воробей!» - как будто полуторагодовалое дитя могло что-то понять. Птицы взлетели, воробей полетел с ними. Они его не обижали, не щипали, хоть он был не такой, как все. А вот среди людей ни белому воробью, ни белой вороне не прожить…
Дядя Стёпа потерял веру в жизнь и справедливость в начале девяностых, когда ему, ветерану войны, заслуженному человеку, кавалеру многих орденов, бросали в лицо: «Лучше бы нас оккупировала Германия!» Он, не слишком ещё старый (семьдесят три года), но очень больной, спрашивал у меня, по возрасту – своей дочери: «Как же так? За что же я, обмороженный, погибал в болотах? Зачем я тонул на военном транспорте? Зачем я получал ранения, и зачем мне те осколки, которые мне не вынули из ран? Для чего? Для того, чтобы мне бросили в лицо: заткнись, партийная сволочь?..»
Мне нечего было ответить. Наша семья состояла из коммунистов – мама, дядя, брат, я… Только, пожалуйста, не причисляйте нас к тем, кто сейчас называет себя этим именем, – ничего общего моя мама и мой дядя никогда не имели с теми, кто сейчас зарабатывает на идее. Они отдавали свою жизнь Родине и нас так учили.
В 1993 году дядя не справился с постигшей его страну разрухой – душевной, моральной, в первую очередь. Со своей тяжёлой болезнью. А тут ещё беда с нашими грузинскими родственниками…
Но было бы неправильно рассказывать о нём только печальное. Совсем нет! Это был такой человек! Я, конечно, очень люблю своего дядю, но чужих женщин, которые его любили, было больше. Да и невозможно было его не любить. Острослов, красавец – до самого последнего дня жизни, умница… Но, наверняка, в обычной жизни жёнам с ним было нелегко.
Как и все наши, он великолепно пел. Прекрасный организатор, он умел всё как-то так сделать, что казалось, что всё происходит само собой. Я помню, когда-то на моё имя (школьницы!) пришла посылка из Туапсе. Там были: шахматы (я тогда увлекалась этим делом), конфеты и чищеные лесные орехи с красивым названием фундук – неслыханное, драгоценное лакомство, целых пол-ящика! Шахматы, между прочим, у меня есть до сих пор, правда, не хватает двух-трёх фигур…
Очень любил хорошую шутку. И даже в обыденной жизни умел шутить – событийно. Однажды рассказал мне такую историю. Тётя Галя, жена, и жена друга уехали в какую-то поездку на день-два. А мужики остались дома. Свобода! Даже выпить можно! Взяли бутылку водки. Нужна закуска! А давай-ка сварим вареников! Давай! Приготовили картошку для фарша, тесто. Сели лепить. И так им показалось всё это скучно! И дядя Стёпа предложил: «А зачем нам лепить отдельно каждый вареник – результат-то одинаков! Давай сделаем вот так – и дело с концом».
И вот сидят они, вдвоём, за бутылкой водки, а на тарелке перед каждым лежит ВАРЕНИК – размером с эту самую тарелку…
Туапсе во все времена был красивым приморским городом. Мне очень нравилось там отдыхать, хотя мы там бывали нечасто. Но я хорошо помню, что в середине шестидесятых годов с пригородного аэродрома из Туапсе на Краснодар можно было улететь “стрекозой” - маленьким вертолётом-такси (!), и это стоило совсем недорого, доступно. В Туапсе находился нефтеперерабатывающий завод, куда нефть приходила из Грозного (Чечня), и запах нефти, смешанный с морем, придавал необыкновенный вкус ветру и воздуху. Туапсе навсегда остался для меня городом, где я в юности встретила хорошего друга. Пусть наши пути разошлись, но всё равно в памяти остались жаркое солнце, абсолютно пустые километры пляжа на разъезде Водопадный, маленькие черноморские дельфины, ракушки-рапаны, инжир, истекавший сладостным соком и только что вышедший на экраны мультфильм «Ну, погоди!», почти все серии которого мы посмотрели, сидя на последнем ряду кинотеатра …
Дядя Стёпа всю жизнь прожил на Кавказе, среди «лиц кавказской национальности». Черноглазый, черноусый – он был своим среди грузин и армян, его считали земляком дагестанцы. Он знал несколько языков Кавказа: мог объясниться с грузинами, армянами, адыгейцами, азербайджанцами. Его уважали все нации, а он уважал их. Я думаю, он бы не пережил и сегодняшнего дня, если бы увидел, что осталось от того, что когда-то мы называли дружбой народов. Иногда, как ни кощунственно это звучит, с облегчением думаешь, что, слава Богу, что человек не дожил до такого…
http://www.proza.ru/2009/05/07/883