Глава 5
Мне хочется рассказать о бабушкином и тёти Сенином доме. Это была хата без чердака («верховая», то есть имеющая чердак хата была только у самых богатых), сначала крытая соломой и обмазанная глиной – каждое лето крышу покрывали новым слоем глины с половой. А в начале шестидесятых крышу перекрыли черепицей. Это уже было близко к зажиточным семьям! А уже у самых богатых крыши были под шифером! Крышу поддерживал «сволок» - бревно, проходившее через весь дом. От него расходились другие брёвна, не знаю, как правильно их назвать, балки, наверное, на которых и была уложена крыша. В каждой комнате стоял столб, который поддерживал потолок. Комната и даже столб были чисто побелены. Считалось позорным, если на стенах и потолке видны «щётки». Кстати, это так отпечаталось в моём сознании, что когда мне пришлось белить первую свою квартиру в селе, где я работала по распределению после университета, я старательно следила за этими самыми «щётками» Получилось – похвалили за умение белить!
Электрическое освещение в селе появилось примерно в середине шестидесятых, а до этого были в ходу обычные керосиновые лампы со стеклом, иногда большая такая лампа-«семилинейка» вешалась под потолок и давала больше света. На лампу быстро садилась жирная чёрная копоть, и её вытирали газетами – газету, иногда даже несколько газет и журналов, выписывали в каждом сельском доме. Телевизора не было, только радио, которое появилось в каждом доме в начале шестидесятых, с перемежавшимися программами «Говорит Москва» и «Говорить Київ». До войны, мама рассказывала, радио было только в совхозе – на столбе висела большая чёрная «тарелка». Телевизора у моих тёти Сени и тёти Мани не было никогда, и они прекрасно без него обходились, хотя позже, когда тётя Маня уже жила у нас, она смотрела телевизор с удовольствием.
Хата разделялась на две половины: сени и «зал». Тогда они мне казались большими. В сенях висел «мисник» - шкафчик с занавесочкой, для посуды, стояли бабушкина кровать, стол, половину комнаты занимала огромная печка, в которой пекли хлеб, варили еду и, сверху, спали. Топили печку три сезона, в жаркое время еду варили на той самой «кабыце» на улице.
«Зал» считался парадным, хотя, впрочем, там спали тётя Сеня, мой двоюродный брат и я. Одна кровать, современная, с никелированными спинками и всевозможными шариками, стояла за грубой (груба – это то, что нагревала печка, как бы огромная каменная батарея), вторая – большая, деревянная, двуспальная – у окна. На ней лежал высокий матрас, набитый сеном. Сено (иногда – кукурузные листья) меняли, как только оно начинало слёживаться, так что кровать всегда была пышная, красивая, мягкая и очень шуршащая. Застелена она была марселевым синим покрывалом, потом – кружевным белоснежным, а сверху, под тюлевой накидкой, лежали подушки. Их было: четыре огромных и штук шесть средних, маленьких и малюсеньких. Подушки мне очень нравились – они были из утиного пуха, очень мягкие. На них были надеты белоснежные наволочки с выбитыми узорами – свой для каждой подушки. Вообще подушка в сельском доме – показатель зажиточности. Из куриного пуха подушки тяжёлые, отличные - из утиного и гусиного. Чем пышнее и больше подушка, тем выше статус невесты. У нас невестой могла считаться только я, и то в будущем, но всё равно мне досталась от бабушки подушка – она долго у нас была.
Окон было три, так что комната была светлой и весёлой. В сенях было два окна – тоже не темно. Стояла также длинная резная скамья со спинкой (в своём роде диван, творение всё того же Яши), застеленная полосатым шерстяным домотканым красно-чёрно-зелёным ковром, в углу висели образа, украшенные вышитыми полотенцами, днём и ночью крохотным живым огонёчком горела лампада из толстого зелёного стекла. Стоял массивный, с резными ножками стол, изъеденный шашелем – подозреваю, что и кровать, и стол были ещё из бабушкиного с дедом Павлом хозяйства. В углу, возле двери, стоял сундук, который позже сменили на фанерный фасонистый шифоньер с зеркалом – предмет гордости каждого, у кого он был. Полы были полностью застелены толстыми, тоже полосатыми напольными дорожками. Эти домотканые дорожки ткали мастерицы-переселенки с Западной Украины из старых чулок, кусков ткани и каких-то верёвочек. Получалось прямо-таки загляденье! А, ещё было много цветов (алоэ, герань и «ванька мокрый» - розмарин, неизменная китайская роза), и на стенах – зеркало, фотографии в рамках и какие-то открыточки «люби меня, как я тебя»! Но главное, что было в домах всех моих родственников – идеальная, прямо какая-то церковная чистота. Увы, мне не досталась в наследство эта истинно украинская черта, я пошла по бесшабашной русской линии…
Глава 6
Откуда взялись две Марии в одной и той же семье? Старшая, Маня, родилась в 1909 году, а младшая, ставшая Марусей, в 1922. Разрыв большой. Поэтому кумовья, изрядно принявшие на грудь перед поездкой в церковь, не задумываясь, приняли и предложенное батюшкой имя (родителям в церковь ездить не положено). И даже не вспомнили, что в семье уже была одна Мария! Приехали – а вот оно! Бабушка только «руками об полы ударила», как говорят на Украине – расстроилась, обиделась, но – делать нечего, Богом данное имя не изменишь. Так и были в семье – Маня и Маруся. Большую часть жизни они прожили в одном районном центре, так их и называли, исключительно по отчеству – Мария Павловна и Мария Павловна. И никогда не путали!
Тётя Маня была, как я теперь понимаю, необыкновенным человеком. Всю жизнь она проработала сначала в колхозе, потом уборщицей – в военкомате в районном центре Цебриково, где жила с мужем после войны, а потом в училище механизаторов. Но меньше всего к ней можно было отнести это определение – уборщица. Красивая, с большой седой короной-косой на голове (я помню её уже не очень молодой, далеко за сорок и дальше), типичная черноокая украинка, она была похожа, скорее, на учительницу или депутата, особенно когда в праздники надевала тёмно-синий двубортный костюм с белой блузкой – была тогда такая мода. Коса у неё сохранилась до глубокой старости, только немного высеклась и совсем поседела, а в молодости она даже страдала от того, что её дразнили цыганкой.
Она очень любила в юности одного парня из своего села. Но бабушка была категорически против того, чтобы тётя вошла в ту семью: когда-то, в голод 1921 года, их мать украла корову, чтобы спасти детей. В селе ей этого не простили. «До злодіїв не пущу!» - решение было окончательным и бесповоротным. За любимого Маней Юрия её не выдали, а срочно организовали свадьбу с сиротой по имени Никифор (по паспорту Ничипор). Безропотный, работящий – я его с детства запомнила курящим одну самокрутку (он курил только махорку!) за другой почти без перерыва и, увы, сильно пьющим. Теперь я думаю, что тётя Маня не могла ему простить свою несостоявшуюся судьбу – она, как говорят на родине моей мамы, «грызла» его денно и нощно, воспитывала и ругалась с ним хорошо поставленным голосом певицы – пела она знатно. А дядя Никифор крайне редко оборонялся от этих набегов, и только один раз, помню, замахнулся на неё – табуреткой! После этого тётя Маня поутихла. Прожили они целых тридцать три года. «Гуляли» широко и раздольно серебряную свадьбу, вместе работали – в том же военкомате, тётя Маня техничкой, дядя Никифор – истопником, вместе сторожили это учреждение по ночам. Их очень уважали все офицеры, дядя Никифор, к тому же, был фронтовиком и имел боевые награды. Он был хороший, безропотный, нездоровый и, по-моему, не очень счастливый человек. Помню его постоянный «бУхающий» кашель отчаянного курильщика, который разносился по гулким коридорам и паркетным залам военкомата, располагавшегося в бывшем помещичьем доме. Потом, после расформирования районного центра, это здание заняла больница, которая располагается там и поныне.
Надо сказать, что и мои тётушки, и мама рассказывали, как мне казалось, одну и ту же историю: как во время войны они ходили в госпиталь к брату, мужу и не застали его. Потом я поняла, что такое печальное путешествие совершила каждая из них – это была война, госпитали не стояли на месте. Пройти пятьдесят километров пешком тогда считалось не геройством, а необходимостью. Вот и тётя Маня ходила к дяде Никифору, когда его забрали на фронт уже наступающие в 1944 году советские войска. Он был ранен, лежал в госпитале где-то под Котовском. Она к нему ходила, носила какую-то еду. И так рассказывала, что я воспринимала её походы, как само собой разумеющееся…
Детей у них не было - ещё в молодости у моей тёти развился целый букет болезней, а в конце пятидесятых годов она пережила тяжёлую онкологическую операцию, после которой чудом выжила и прожила ещё почти тридцать лет! Детей им заменили все мы – родственники, которые съезжались каждое лето в село, сначала Цебриково, потом Краснознаменку, и жили там всё лето. Они нас любили, помогали, ругали – всё сразу.
Она прекрасно готовила, и её «особую» домашнюю лапшу, парадное сельское блюдо, я любила всю жизнь. И меня научила – такую (ни капли воды – только мука и яйца, тесто, раскатанное до прозрачности папиросной бумаги, подсушенное, свёрнутое в рулет и нарезанное тончайшими длинными полосками, а потом сваренное на домашнем курином бульоне) я не пробовала ни в одном ресторане и вообще никогда и ни у кого. Я её умею делать, но почему-то никогда не готовлю – сама не знаю, почему…
Один год у тёти Мани жила я. Как обычно, летом мы приехали на каникулы. Я тогда перешла в четвёртый класс. Меня, как самую младшую в семье, баловали по-всякому, так что у меня всегда было пространство для манёвра. И тут тётя Маня и вторая Мария – тётя Маруся предложили маме оставить меня на год в Цебрикове. Жить будет у Мани, в школу будет здесь ходить… Мама колебалась, не очень хотелось и мне. Мы приехали на станцию Весёлый Кут – через минут двадцать должен был прибыть поезд «Одесса-Дебальцево». И тут вдруг мне раскрылись перспективы сельской жизни, и я скомандовала: «Хочу остаться!» Мы лихорадочно вытряхивали платьишка и трусики из маминого чемодана прямо на вокзальную скамейку. Кто-то побежал сдавать мои «полбилета». Так я осталась у тёти Мани на целый год. Это было, наверное, хорошо – в это время в мамину жизнь как раз вошёл наш отчим, и моё отсутствие было очень даже кстати, с точки зрения житейской – один ребёнок, сын, это не двое детей. Об этом, видимо, и подумали мамины старшие сёстры. А у меня на всю жизнь остались удивительные воспоминания о жизни в двух семьях моих тётушек – больше у тёти Мани и иногда – у тёти Маруси.
Тётя Маня была образованным человеком – это при полной неграмотности, даже имя своё не могла написать, подпись - «рисовала». Образованность её заключалась в том, что, имея природную одарённость, она схватывала всё на слух: прекрасно разбиралась в политике того времени, знала наперечёт всех вождей и их биографии, хорошо была ознакомлена с географией и была, как я понимаю, великолепным экономистом. А ещё обладала отличной сметкой и проницательностью. Её очень уважали в селе. Ей бы образование – цены бы такому человеку не было! Но, удивительное дело, мой дед Павло, который был, ни много ни мало, секретарём сельсовета в двадцатые годы и вёл курсы ликбеза в собственной хате, не удосужился научить грамоте двух своих старших дочерей – Марию и Ксению. Они мне рассказывали: «За стіною вчаться, а ми сидимо, прядемо. Нас не пускали…» Остаётся догадываться, почему такой передовой человек решил оставить тёмными своих девчат. Младшие же дети все получили неплохое даже по нынешним временам образование.
Тётя Маня была артистична. Она танцевала, пела. И как пела! Голос такой, что было слышно на другом конце села, когда она солировала. У нас в семье пели, в общем-то, все. Хуже всех – мы с тётей Сеней. А наша с Колей мама, тётя Маруся и тётя Маня были настоящими певицами. Но о каждой надо говорить отдельно.
Тётя Маня была замужем дважды. В 1964 году, в мае, как раз в год, когда я была у тёти, дядя Никифор получил инфаркт, и его положили в больницу. И ему влили кровь, казалось бы, его группы. Он умер – кровь оказалась неподходящей. Было расследование, медсестру, которая много лет была их соседкой по одному коридору коммунальной квартиры, чуть не посадили, но потом всё затихло. И только спустя годы я поняла, что кровь была просто несовместима по резус-фактору. Тогда ещё не было хорошо известно такое понятие, как резус-фактор, а может, и вовсе не было известно. Помню, как тётя Маня бежала вдоль длинного дома и кричала на одной ноте, отчаянно и плачуще: «Никифор помеееер!…..»
Вдовой тётя Маня пробыла чуть больше полугода – сразу нашёлся «жених», который увёз её в соседнюю Краснознаменку, огромное болгарское село, в свой дом, где она и прожила почти пятнадцать лет, до самой смерти второго мужа. Со вторым мужем, Андреем Демьяновичем , они жили дружно и зажиточно – и пчёлы у них были, и виноградник, и огород на полгектара, и небольшой вишнёвый сад… У работящей тёти Мани всё горело в руках, но и тут она успевала «погиркаться» со своим мужем – украинский характер! Мы продолжали ездить к ним в гости и страстно любили, когда вся наша огромная семья собиралась вместе. Тогда песни летели над селом из-под горы, где стоял дом, аж до трассы – километров за пять. А тётя Маня, под настроение, могла ввернуть такую пулемётную очередь неприличных частушек, что нас, уже подростков, тут же выгоняли из-за стола смущённые взрослые. Озорница была!
Дядя Андрей пришёлся нам ко двору.Он был на вид старым – возраст ему добавляло то, что у него не было ни единого зуба. Ни единого! Мы с братом придумали целую историю о каких-то басмачах, якобы выбивших геройскому чекисту Андрею зубы ещё в ранней молодости. На чём основывалась наша фантазия, я и не знаю.
У дяди Андрея была лошадь. В советское время иметь лошадь в личном пользовании было невозможно, но дяде Андрею лошадь выдали как средство передвижения – он был колхозным пчеловодом. Какой же это был одр! Худая, рёбра вот-вот проткнут кожу, несчастная, вся в какой-то коросте… Через полгода это была резвая кобылка, которая придавала дяде Андрею и тёте Мане очень много солидности – как-никак, они ездили на собственном транспорте! Года через три председатель колхоза вдруг увидел, какой красивой стала лошадь, и… отобрал её! В знак протеста дядя Андрей ушёл на пенсию – теперь уже окончательно, потому что пенсионный возраст у него наступил давно. Стал заниматься собственной пасекой и виноградником. Мёд у них был какой-то особенно целебный – приезжали люди из Одессы и покупали оптом, только у них, хотя в селе были и другие пчеловоды. А из винограда давили вино. В тех краях вообще много вина – оно тогда стоило сущие копейки даже по тогдашним ценам. Ситро было, пожалуй, дороже, чем пол-литра домашнего вина. У дяди Андрея обычно получались две большие бочки, литров двести, которых хватало на всю зиму – и ему, и гостям, и на продажу. По такому случаю зимой он переселялся в летнюю кухню, где можно было спокойно потягивать винцо, не боясь гнева тёти Мани.
Краснознаменка – село, как я говорила, болгарское. Раньше оно называлось Катаржино. Через «а», возможно, это что-то означает по-болгарски. На Одесщине много болгар. Они сохранили традиции, язык, культуру. Кухню. Питие. Вино в их жизни занимало не последнее место. Бабушка моего однокурсника Юрки, тоже из Краснознаменки, прожила почти девяносто лет – каждый день она выпивала литра два сухого розового или белого вина. Юрка рассказывал: «Смотрим, а она снова нырь в погреб»… Жившие в селе украинцы и русские с удовольствием восприняли питейные болгарские традиции – виноградники были у всех, но значительно усугубили…
Все летние каникулы мы проводили у бабушки или у тёти Мани, тёти Сени. А когда приходила пора уезжать, они набивали нам узлы, чемоданы и сумки невероятным количеством домашней снеди – так что потом мы, все вместе, с трудом везли всё это богатство на станцию Весёлый Кут или, позже, когда стали ходить автобусы, на вокзал в Одессу. Наши родственники имели очень большое чувство сострадания и ответственности по отношению к трудной судьбе своей младшей сестры, нашей мамы. Кстати, мы тоже никогда не приезжали к нашим родным без подарков – это были, в первую очередь, копчёная селёдка или скумбрия – в сёлах их невозможно было купить, консервы, конфеты, чулки, полотенца и отрезы ткани на платья. Подаркам всегда очень радовались. Когда-то мы оттарабанили к тёте Сене... патефон! Тяжеленный - мама его тащила с огромным трудом (чемодан, мы маленькие, да ещё и патефон!) - у неё даже глаза от тяжести стали жёлтыми! Но зато в селе патефон был кстати - мы с удовольствием слушали музыку. Сейчас я жалею, что патефон канул куда-то - это был настоящий раритет!
Однажды мы с дядей Андреем (я была тогда в седьмом классе) поехали на велосипедах к тёте Сене - до села было 33 километра. Ехали особой дорогой: ради меня - только по прямой. Первые километров пятнадцать я ехала резво, а потом - едва ползла. Ехать по каменистой грунтовой дороге нелегко. На полдороге мы остановились отдохнуть возле какого-то удивительного поля. Там росли огромные зелёные растения, хорошо пахло, а по полю бегала лошадь!
- Что это? - спросила я.
- Это выращивают коноплю для джутовой фабрики, - ответил дядя Андрей. - Есть такая в Одессе.
Действительно, это было конопляное поле, и коноплю выращивали для производства канатов и мешков. Но вот лошадь, которая бегала по полю (это я узнала через много-много лет), собирала пыльцу совсем не для фабрики, а для наркоманов, которые и тогда уже в изобилии водились в портовом городе. Только кто из сельчан знал, что они там делают - с лошадью-то? Никому даже в голову не приходило, что коноплю можно использовать иначе, чем на верёвки и мешки...
Тётя Маня имела 26 лет официального трудового стажа. Официального, потому что довоенный никто толком не считал, в войну о стаже речь не шла, а послевоенное правительство давало пенсию только за один вид стажа – рабочий или колхозный. У тёти Мани всё было ровно пополам, поэтому пенсию ей не дали вообще! Мама добивалась справедливости долго, даже куда-то писала. И только в 1968 году, когда Брежнев ликвидировал это несоответствие в назначении пенсии, признав колхозный стаж равным производственному, тётя Маня впервые получила собственные деньги – рублей сорок. Это был триумф – и её, и мамин!
Глава 7
О Григории мне известно не слишком много. Он успел до войны жениться, уйти на фронт, где и пропал безвести. Всю жизнь наша мама мечтала о том, что вот вдруг откуда-то из-за границы придёт письмо, в котором будет сказано, что её брат – живой… Не пришло. Я даже не знаю, как он выглядел - у нас нет его фотографии.
С невесткой Настей наша бабушка поддерживала ровные родственные отношения всю жизнь, несмотря на то, что Настя вышла замуж за другого, и всегда любила внуков Галю и Витю. С нашими двоюродными братом и сестрой мы не дружили – слишком была большая разница в возрасте, но роднились. Витя прожил всю жизнь в Махновке, в «совхозе» - противоположной части села, по сути, в другом селе – Роскошном. Последний раз мы виделись с ним, когда ему было лет пятьдесят, а мне лет тридцать пять. Невысокого роста, как все наши по бабушкиной линии, симпатичный, он был очень похож на бабушку. Он умер, когда ему было всего лишь слегка за пятьдесят… Галя вышла замуж за грузина по имени Шота, родила дочь Манану, прожила 30 лет в посёлке Гали под Сухуми, и в 1993 году мы потеряли их след. Было это после абхазско-грузинского конфликта. Когда я её в последний раз видела, в сухощавой бойкой грузинке с рыжими волосами, одетой, как и полагается грузинской женщине в почтенном возрасте, во всё чёрное, не было ничего от глазастой девчонки с толстыми пшеничными косами и совершенно жёлтыми ресницами… Но гоняла она своего неторопливого, приветливого, солидного мужа абсолютно по-украински! Я даже не знаю, живы ли они – Шота и Галя. Писать в село, где жила мама, некому – мне неизвестно, остались ли там какие-нибудь наши, хотя бы дальние, родственники, а в Гали в их доме давно уже живут чужие люди, захватившие их семейный очаг, который они вынуждены были бросить и уйти в чём были…
http://www.proza.ru/2009/05/07/341