Приют странника

Заякин Б. Н.






                Роман.





               “Приют странника”.








                Библия.
                “Нагим я пришел в мир сей, нагим и уйду из него”.





               






                Поселок Томилино - 2005 год.
                1

Жители земли были в том беззаботном возрасте, что не знали, кто они и откуда. Отец небесный, будучи навеселе и в игривом настроении, сказал, что сделал нас вначале из глины, но потом передумал и сотворил из ребра. Вообще-то в старину происхождение людей мало кого волновало.
Они весело дрались между собой, обследовали землю, размножались, насколько им это позволялось, кушали и пачкали планету. Иногда они задавали себе такой вопрос. Кто мы и для чего?
Их бессмертные души уже просыпались и подсказывали, что раньше они уже были взрослыми, были счастливы, творили, созидали, рожали и воспитывали. Это их согревало и баюкало.
Они были еще слишком малы, чтобы поверить, что раньше были Богами, творцами вселенной. Люди - это маленькие Боги. Их жизнь на земле  сплошная импровизация. Спектакль, в котором все предусмотрено, но не все предсказуемо.
Потом Господь спохватился и направил к нам Христа, Давида, Будду, Конфуция и  Мухаммеда. Они принесли Библию, Коран, Тору и много чего еще. Но алфавита и букваря еще не было. Мы рассматривали божественные картинки, не понимая их содержания.
- Осенний ветер за дверьми, кого бы трахнуть, черт возьми! - это игривые стихи Саши Черного.
Я проснулся ночью. Избушка стояла на краю острова у озера Духового. До места хорошего клева было два часа хорошего хода спортивным шагом, или собачьей рысью.
Шел, спотыкался и матерился. Наловил немного по здешним меркам. Полусонный, злой на себя, покидал в рюкзак сигов и хариусов, переплыл заливчик и спрятал лодку в кустах.
Проспать клев. Совесть замучила меня совсем. Она лежала в боковом кармане рюкзака. Налил стопку, опрокинул, совесть задремала среди рыбин. Шагать стало легче.
От озер начал подниматься туман, тропу застилало. Шел в молоке, как ежик в тумане. Тишина. Свистнул поезд. Этот со стороны города идет. Значит, осталось ровно два часа хода. По тундре ходить - не диван давить.
Приснится же такое? Справа, в тумане, замерцал лагерь сталинских бараков, там до войны в “Приюте странника” содержались зеки, строили узкоколейку в коммунизм.
Значит, иду нужной тропой. Верной дорогой идете, товарищи! Родина-мать, строила коммунизм, но не понимала - на фига он был ей нужен? И сейчас, чего-то гоношатся, ускоряясь и напрягаясь. А я тут со своей рыбалкой, никакой ответственности.
В одном из бараком “Приюта странника” в начале пятидесятых годов я и встретил бывшего заключенного в опорках и старой солдатской шинели, который, отсидев здесь много лет, не захотел возвращаться на Большую Землю.
Я перевез его в домик на острове Духовом, где он и поселился. Что заставило его поселиться здесь навеки одного, я так и не понял. Я снабжал его водкой, хлебом, продуктами, рыбой.
Через два года он умер у меня на руках. Я вызвал милиционера и врача, которые засвидетельствовали факт его смерти. Похоронил я его возле домика, а потом вспоминал, как долгими зимними вечерами он рассказывал мне одиссею своей нелегкой жизни.
Я помню ее почти дословно. Вот она. Сначала он поступил в Санкт-Петербургский кадетский корпус. Началась Первая мировая война. Постепенно росли цены на продовольствие и на предметы первой необходимости. Впервые города увидела очереди у булочных.
Война начала чувствоваться, не говоря уже о том, что почти у всех, кто-то находился в армии. Большинство кадрового офицерства были выбиты, и наиболее яркой фигурой стали прапорщики, а войну так и называли войной прапорщиков.
В 16-м году состоялся суд по делу бывшего военного министра Сухомлинова, его приговорили к каторжным работам за шпионаж в пользу Германии.
Они были молоды, неопытны и слова начальства о возможности потерять аттестат за участие в революционных событиях приняли за чистую монету, позабыв, что начальство как раз и нуждалось в пушечном мясе.
В конце мая они окончили корпус и в июле были направлены в военные училища, все, кроме кавалеристов и моряков, так как в военных действиях ни те, ни другие фактически участия не принимали, то есть эти рода войск мало нуждались в пушечном мясе.
Через три дня, он был направлен в артиллерийское училище. Учили их с большой поспешностью, исключив большинство дисциплин из курса обучения и сократив тем самым его с трех лет до восьми месяцев.
Окончив училище в феврале 1917 года, он был назначен в  артиллерийский дивизион, где сразу по прибытии подал рапорт о переводе на фронт. В конце февраля произошла революция, свергнувшая царизм.
В самой Москве, да и в нашей части, все прошло настолько спокойно, словно свершилось что-то совершенно естественное, долгожданное. На самом деле так и было.
Сразу же возникли Советы Рабочих и Солдатских Депутатов, а 28 февраля вышел знаменитый приказ № 1, определяющий правовое положение солдата, после чего начались разногласия между многими офицерами и солдатами.
На его взгляд, дело объяснялось весьма просто. Господа офицеры не хотели терять своих вековых привилегий. Большинство младшего офицерства было из призванных студентов, многие из них состояли в революционных партиях, и в то время, когда Советы рабочих депутатов явно тяготели к большевикам, другие две партии противопоставили этому контроль Временного правительства над рабочим классом.


                2

Ну а они, 19-летние мальчишки-прапора, считали себя стоящими вне политики, и если это в первые дни прощалось, то в дальнейшем многие из них поплатились за свою лояльность.
В апреле он укатил на фронт в отдельную артиллерийскую бригаду.  Его бригада стояла под Ригой. По рассказам офицеров, вот уже два года, как со стороны немцев, так и с нашей стороны, войска стояли стабильно.
Правда, на Николин день 1916 года они попробовали прорвать немецкую оборону. С оркестром и развернутыми знаменами после небольшой артиллерийской подготовки войска двинулись на немецкие окопы и были буквально сметены огнем артиллерии.
Так кончилось бесславное наступление, организованное подхалимами, желающими преподнести подарок Верховному Главнокомандующему в день его именин, - взятием окопов чужой кровью.
Младшие офицеры жили в блиндаже вместе с командиром, рядом помещались два хороших, вполне надежных солдатских блиндажа. Недаром говорилось, что солдат в артиллерии живет лучше пехотного офицера, которому вместе со своими солдатами приходилось сидеть в окопах, частенько в воде и грязи, спать на грязной соломе, без всяких козырьков, защищавших от шрапнельного огня и непогоды. Вдумайся только в это слово - сидеть.
Примерно в июне 1917 года война на фронте фактически кончилась, шли только небольшие артиллерийские перестрелки, местами - братание пехоты.
Армия готовилась к выборам в Учредительное собрание, в батарее шире развернула свою агитацию партия большевиков, словом, о войне, как таковой, мало, кто думал. Слышали о неудачном наступлении Брусилова, но это мало занимало их фронт. Гораздо больше внимания уделялось демонстрациям большевиков на Невском.
И вот, 8 сентября грянул гром. Уже с первых чисел сентября они обратили внимание на какую-то странную стрельбу немцев, казалось, никого на перекрестках дорог не видно, местоположение наших батарей им давно известно, пристреливаться к ним нечего, и все же, как оказалось, они вели пристрельную стрельбу. Утром он, дежуривший на передовом наблюдательном пункте, вскочил от гула артиллерийской подготовки.
Отдельных выстрелов не было слышно. Впоследствии оказалось, что немцы открыли огонь из 200 батарей, из них значительное число было тяжелых, это против наших-то 12 легких.
Сразу их связь с батареей была прервана, а точнее порвана. В те далекие времена о радиосвязи никто не мечтал. Телефон - лучшее, что могло быть, но он отказал в самом начале обстрела.
Огонь шел, главным образом, по батарее и передкам, стоявшим в довольно глубокой и хорошо замаскированной балке. В своем успехе взять наши окопы немцы не сомневались, но их также интересовали и трофеи - орудия.
Не имея никакого военного опыта, я боялся без приказа покинуть наблюдательный пункт вместе со своими тремя разведчиками. Часов в 8 утра огонь стал стихать.
Поскольку наш наблюдательный пункт находился метрах в ста от немецких окопов, мы отлично видели, как немцы, высунувшись из окопов, спокойно разглядывали в бинокль наши проволочные заграждения.
На холмике, за немецкими окопами, появилась группа немецких офицеров, один из них был в черной лакированной каске с орлом вместо обычного шишака.
Против нас стоял баварский штурмовой батальон, так значилось по нашей сводке, который вскоре начал спокойно вылезать из окопов. С ружьями наперевес, без особой спешки баварцы двинулись на наши окопы.
Их можно было хорошо рассмотреть: в серо-зеленых мундирах, напоминавших английские френчи, в стальных приплюснутых касках, только что начавших входить на вооружение, они подошли к нашим проволочным заграждениям.
Больше нельзя было медлить. Вместе с разведчиками я выскочил по ходам сообщения к кустам, прикрывающим дорогу, и, к удивлению, увидел коновода с нашими лошадьми.
Пожалуй, он несколько поторопился выскочить из кустов. Последовала орудийная очередь и шрапнель накрыла нас; испуганные лошади бросились по знакомой дороге к батарее, мы, рассыпавшись, спрятались в кустах.
Через несколько дней он встретился с коноводом, разведчиков же ему не суждено было увидеть. То ли они оказались ранеными, то ли воспользовались неразберихой следующих дней и спокойно уехали к себе на Украину. После октябрьских дней от них пришла весточка с родины одному из батарейцев.
Он решил пробираться к своей батарее, стоявшей в лесу. Приблизившись к знакомому месту, он сквозь деревья увидел немцев, спокойно рассматривавших наши подбитые орудия.
Его они, слава богу, не заметили. Впоследствии стало известно, что наша пехота покинула окопы почти сразу после начала обстрела, а немцы зашли в тыл, просочившись у покинутых окопов леса в пяти километрах южнее батареи.
Ни наша, ни немецкая артиллерия не открывала в этом районе огня из-за боязни поразить свои окопы, находящиеся лишь в 50 метрах друг от друга. Примерно в двух километрах находилась пятая батарея, на которой уже хозяйничали немцы.
То кустами, то вдоль линии проволочного заграждения, сильно поободравшись, наконец, около четырех часов дня я добрался до второй батареи.


                3

Здесь все еще было относительно спокойно, батарея не понесла никаких потерь и, не торопясь, собиралась к отступлению на восток, к местам через Двину.
Он вскочил на одно из орудий и на рысях мы начали отход на заранее подготовленные позиции, как обычно сообщали в сводке верховного командования.
Широкий деревянный медленно тлеющий мост, перекинутый через Двину, был забит отступающими войсками. Непонятно, почему немцы прекратили обстрел моста, когда могли просто сжечь его. Возможно, пленные их мало интересовали из-за того, что все же их как-то надо кормить, а работать не заставишь.
Какой-то снаряд упал около нашего переднего уноса, ездовые быстро порубили тесаками постромки и оттащили убитых лошадей. Проскочив через дымящийся мост, батарея влетела в горящий городок.
Небольшие одноэтажные каменные домики, пустые, узенькие улицы, вымощенные булыжником, казалось, и гореть-то нечему, и все же из многих окошек на улицу валил дым, кое-где виднелись разрушенные обгоревшие крыши.
Просто невероятно, что такой ленивый обстрел городка мог вызвать столько пожаров. Начиная с июня, Прибалтика усиленно занималась вопросами своего будущего.
Возникали формирования национальных частей, правда, с ведома Временного правительства. Осточертели латышам и немцы и русские, стоявшие во главе их края, да и не могло быть иначе на фоне совершавшихся событий.
Солдаты нашей дивизии, несмотря на обстрел города, спокойно ходили из одного домика в другой. Один вышел из дверей, держа в руке керосиновую лампу с большим абажуром. Пройдя несколько шагов и поняв всю бесцельность своего приобретения, он бросил ее в кучку аккуратно сложенных булыжников.
Его приятель вышел с несколькими одеялами на руке, но это было хоть понятно, и в душе я даже не осуждал его. Я всегда сочувствовал людям, у которых нет крова.
Три года просидеть в земляной щели - окопе, куда, наподобие крота, можно только войти и выйти по зигзагообразным ходам, да еще с риском получить пулю или осколок от снаряда.
Опять вспомнились мне окопы с лужами, липкой грязью и так почти все 3 года. И вдруг, неожиданно для подавляющего большинства, засветила возможность попасть домой. К черту войну, да будет мир и реальная перспектива получить надел земли. Что перевесит чашу весов, сомнений не могло быть!
На рысях мы прошли через городок и выскочили на какое-то шоссе. Сидя на лафете, не насмотришься на окружающий пейзаж, в особенности, если моросит дождичек.
Орудие скользит из стороны в сторону, стараешься удержаться на этой чертовой колеснице. Только бы не свалиться под колесо. Будь доволен тем, что удалось удрать почти из верного плена.
В приказах, подлежащих оглашению солдатам, говорилось, как плохо обращаются немцы с русскими пленными, как голодают наши земляки на чужбине. Это была одна из мер царского правительства, старавшегося любым способом пресечь все увеличивающееся число перебежчиков.
Часа через два батарея остановилась в лесу у какого-то фольварка. Офицеры разместились в большом добротно построенном сарае, в углу которого стояло несколько телег. Набросав на одну из них сена, я после всех событий сегодняшнего дня заснул крепким сном 19-летнего парня.
Сколько я спал, не имею понятия, но проснулся совершенно отдохнувшим. Оглядевшись, я понял, что остался в одиночестве. Что заставило батарею сняться, не разбудив меня, непонятно. Неужели они испугались возможного перехода Двины немцами?
Несколько высоких, крепких латышей в коричневых куртках, с заправленными в сапоги штанами, стояли на улице, оживленно разговаривали. Что-то явно не нравилось им.
Спрашиваю, куда ушла батарея? Взгляд недружелюбный, молчат. Лишь дед невыразительно махнул рукой в сторону шоссе. Ничего не говорящий взмах руки мог означать и север и юг, выбирай, мол, сам.
Подумав, решил пробираться на юг: после занятия Риги немцы двинулись на восток, поэтому, видимо, на юг идти вернее. Больше половины дня я проспал, несмотря на промокшую шинель и гимнастерку, однако надо идти и, очевидно, возможно скорее.
Стало темнеть, да и есть захотелось; хорошо, что в кармане нашлись два больших куска сахара, взятого еще с наблюдательного пункта, можно пососать его, все веселей будет на душе. Скоро настолько стемнело, что пересекающие шоссе дороги при лунном освещении выглядели, как маленькие ручейки.
Осторожно спускался, щупая носком сапога кажущееся мне дно. После нескольких таких самообманов сообразил, что это дорожки. В ночной тишине шорохи в кустах постоянно заставляли воображать спрятавшегося противника.
Вытащил из кобуры браунинг. Возможно, в этом жесте сказалось скорее мальчишество, нежели чувство страха. Полы моей длиннейшей, по шпоры, артиллерийской шинели намокли, отяжелели и покрылись грязью.
Очень хотелось есть: более суток во рту ничего не было. Хотя бы встретить какое-нибудь селение! В середине дня сбоку от шоссе я увидел небольшой хутор, состоящий из стареньких деревянных домиков, аккуратно обнесенных заборами.
Домики были чистенькими, с блестящими от дождя крышами. За хутором показались медленно спускающиеся с горки орудийные передки. Впереди на лошади, подняв капюшон брезентового плаща, какая-то фигура.
Подхожу ближе, и вдруг фигура издает радостный возглас:
- А как же ты сюда попал?

                4

Узнаю моего старшего офицера. Рассказываю свои злоключения последних дней и спрашиваю, где же наша батарея? Старший - за глаза мы его называли “Дядя”, страшно боялись, но уважали за храбрость - вытащил карту и подробно показал путь к батарее, проводя по карте своим длинным ногтем.
От него я узнал, что 8-го числа, почти сразу после начала обстрела, связь батареи со мной прекратилась, высланные для ремонта телефонисты ничего не могли сделать, из-за сильного артиллерийского огня телефонные провода все время обрывались.
Основная масса огня, обрушившаяся на передки, выбила почти всех лошадей, батарея потеряла возможность передвигаться. Ровно в 8 часов немцы прорвали наш фронт.
Пожалуй, прорвали - несколько неточное выражение, они просто вышли из окопов и прошли разделяющие нас сотни метров, спокойно держа ружья наперевес.
Наша пехота, покинув свои окопы, дала немцам возможность зайти в свой тыл. Заранее пристрелявшись, немцы спокойно расстреливали русские батареи, словно на учебной стрельбе.
Сзади нашего обоза стояла одиннадцатидюймовая гаубичная батарея, неизвестно для чего приданная этой бригаде; к ней вела узкоколейка, замаскированная небольшими срубленными сосенками, ставшими за лето ярко рыжего цвета и как бы нарочно указывающими позицию батареи.
Гаубичники успели сделать несколько выстрелов неизвестно по какой цели, но были быстро подавлены ураганным огнем. Вот и весь печальный рассказ старшего офицера, проделавшего кампанию с первых дней войны и участвовавшего во взятии Львова и Перемышля.
Через две недели пришел приказ, в соответствии с которым мы должны будем получить японские пушки Арисаки и начать формироваться. Не слишком ли оптимистически смотрело высшее начальство на настроения солдат-фронтовиков?
Ведь наша часть была далеко не одинока в своем естественном желании бросить все и идти до хаты. Само формирование не представляло бы трудностей, если бы не общее положение дел.
Настало время, когда война перестала быть популярной, и все же Временное правительство безуспешно пыталось вернуть потерянный чуть ли не в первые дни революции авторитет.
Постоянно мокрые ноги, невысыхающая шинель сделали свое дело, и я схватил сильнейшую ангину с нарывами в горле, заболел настолько сильно, что несколько дней не мог ничего ни есть, ни пить.
Командир, недолго думая и без разговоров, отправил меня в санчасть. Тут же подоспел санитарный поезд, и меня вместе со всеми ранеными отправили в Петроград.
Среди больных находился и командир батальона смерти, с черепами и прочими атрибутами батальона, нашитыми на рукаве. У него быстро прогрессировала опухоль, создавшаяся после неудачного удаления зуба, вообще-то говоря вещь серьезная, но по молодости лет казавшаяся мне неуважительной, так же как и моя болезнь, для эвакуации.
В Петрограде нас уложили на носилки и увезли в Английский военный госпиталь, почему он так назывался, не знаю: Англией там и не пахло. Дня через три нарыв в горле лопнул сам, и я фактически стал здоровым, осталось пройти комиссию и вернуться в свою часть.
Большинство офицеров, находящихся на излечении в лазарете, мало интересовались положением дел на фронте и в стране. После утреннего чая молодежь расходилась по Петрограду.
У меня же знакомых не было, с людьми я сходился тяжело, поэтому все больше лежал и читал газеты. Газета со статьей Бурцева «Разоблачение Азефа» была нарасхват, публика захлебывалась этим чтением.
Вечером приходившие из отлучки офицеры обычно усаживались в круг и рассказывали услышанные ими в городе сплетни, разговор шел откровенный.
Дни Временного правительства считались сочтенными, единственное, что вызывало сомнение, — это точно назначенный срок - 27-е октября. В госпитале преимущественно лежали младшие офицеры, бывшие в непосредственном контакте с солдатами, а они-то хорошо знали, чем дышат отсидевшие три года в окопах солдатики.
Какое-то тупое безразличие светилось в глазах и поступках этих напуганных войной мальчишек, проводивших вечера в картежной игре, сидя на своих койках.
Даже азарта-то в них не было, видно, другие думы терзали их души. Большинство из них были выбиты из привычного уклада уже налаженной их отцами жизни.
И вдруг только что приобретенное маленькое жалкое благополучие армейского прапора, расстаться с которым казалось немыслимо, под ударом каких-то объединившихся рабочих и солдат полетело кувырком.
Вот почему они ринулись в белую армию и составили ее костяк, превратившись в итоге в пушечное мясо. Многие из них, лежа здесь, в госпитале, занялись невинной игрой, самопроизводством в следующие чины: кто прибавлял себе звездочку на погонах, кто вовсе срывал их, производя себя в капитаны. В прежней армии у капитана был один просвет без звездочек.
И все это творилось накануне предстоящих грандиозных событий. Я попросил скорее выписать меня в часть, и вот буквально за несколько дней до октябрьского переворота я снова очутился в своей батарее.

                5

Наша бригада вышла из Полтавы, подавляющее большинство ее составляли украинцы, которых больше всего волновали письма с родины.
Отсутствие белого хлеба на Украине было им совершенно непонятно, а сообщение о том, что такой-то и такой-то вернулись домой, разжигало желание успеть ухватить побольше кусочек земли у проклятого помещика, который, как говорится, давно стоял поперек глотки.
Вести доходили до нас плохо, действительное положение дел штаб скрывал, но через писарей мы узнали о совершившемся перевороте. Первое мероприятие состояло в том, что у нас отобрали денщиков, уничтожив этот институт лодырей, правда на пять офицеров дали одного вестового для ухода за лошадьми.
Как-то незаметно исчез командир батареи, ни с кем не попрощавшись, возможно, он нашел очень близкой к осуществлению мечту о собственном магазинчике. Кто знает? Уехал в Москву наш старший офицер, аккуратно сдав свои дела заместителю. Остались мы, совсем зеленая молодежь - три бывших студента и я.
Солдаты медленно входили в роль хозяев и лишь в начале декабря вызвали нас на собрание, где объявили, что согласно постановлению Совета Солдатских и Рабочих Депутатов командный состав выбирается собранием, а кто из нас не выражал желания оставаться, может ехать домой.
Наша часть получила название первой северной артиллерийской бригады и должна была отправиться на место своей новой дислокации на Украину до батьки Петлюры. Какому богу он молится, никто объяснить не мог, Д я решил ехать домой в Москву. Там будет виднее.
Надо сказать, что мне дали лошадь и вестового, который помог сесть в поезд, места в котором брались с боя. Вагоны были облеплены возвращающимися домой солдатами: они сидели на крышах, висели на тормозных площадках, и если ты попробовал выйти на станции за кипятком, то возникала опасность не залезть обратно, или вообще опоздать, так как поезда ходили без всякого расписания.
В небольшом городке надо было пересесть на другой поезд, который я ждал трое суток, лежа в одной шинельке на кафельном полу оккупированной нами уборной, положив ночью чемодан под голову. И вот в сочельник семнадцатого года после девятимесячного отсутствия я вернулся домой.
Как всегда, мама радостно встретила меня, напоила чаем, накормила чем могла. Сестра еще продолжала учиться в институте.
К ним в институт приехала Коллонтай, уговаривая принять Советскую власть. По ее словам, первым революционером был Иисус Христос. Да, трудными были первые шаги Советской власти в отношении старой интеллигенции.
Напротив мрачного, обгоревшего во время октябрьских боев дома соседей у Никитских ворот зияли черными дырами выбитых стекол окна молочного магазина со следами пуль на стенах.
Ни я,  мама, ни мои сверстники не могли толком рассказать мне о боях, да оно и понятно: население попряталось в квартирах, боясь высунуть нос.
По слухам, в Москву съехалось около 15 тысяч офицеров, всем им в достаточной степени надоела война, а тут кто-то еще бросил удобную формулу: больше двух недель большевикам не продержаться.
Вот господа офицеры и засели по домам, дулись в карты, отказываясь даже подежурить в подъездах для охраны от хулиганов. Но среди офицеров встречались и такие, которые пробирались в Александровское военное училище - один из штабов Временного правительства. В основном это были юнкера, гимназисты, словом, не понюхавшие всласть войны.                -
Лето прошло тревожно, голод протягивал свою костлявую руку. Большинство стало подумывать о службе, слово куда устроиться впервые получило права гражданства. Частные предприятия закрывались, а в открываемые народ шел нехотя.
Прошел Ярославский мятеж, знаменитая перерегистрация офицеров в Алексеевском военном училище, охраняемом латышами и китайцами, куда собрали около 15 тысяч человек.
Продержали больше недели под вечным страхом возможных репрессий и выпустили. Никого не устраивало снова идти на фронт и главное - во имя чего?
Не защищать же толстосумов, нажившихся на военных поставках во время войны. Тихо, настороженно встретила Москва убийство Мирбаха, затем прошла ликвидация анархистов, распоясавшихся до ужаса.
Безработное офицерство, оставшееся без денег и напуганное всякого рода регистрациями, неизвестно чем могущими кончиться, частично стало стекаться под знамена Корнилова, формировавшего на Дону так называемую белую гвардию.
Интеллигенция, в своем большинстве, все еще не приступала к работе, озираясь на мелкую буржуазию и спекулянтов, толпившихся перед украинским представительством, выдававшим пропуска для отъезда на юг.
Молодежь, никогда не служившая в армии, понадевала длинные кавалерийские шинели и кубанки - то были явные сторонники белой армии.
Сынки разночинцев, мелкого мещанства, не ушедшие в Красную Армию, переоделись в морские бушлаты. Для них героем был флотский братишка.
Рубль катастрофически падал, с продовольствием дело обстояло не лучше, кооперативы торговали в основном гуталином, даже воблу было трудно достать. Черная с овсом и не знаю с чем еще восьмушка хлеба, выдаваемая далеко не каждый день, создавала еще большее напряжение.
В октябре меня призвали в Красную Армию, назначили командиром взвода и направили в дивизион, находившийся в стадии формирования.
Зачем нам была нужна тяжелая артиллерия, совершенно непонятно; тактика войны в корне изменилась - из позиционной перешла в маневренную.


                6

Формирование нашего дивизиона шло слишком медленно, поэтому очень правильным было решение доукомплектовать нами другие дивизионы и отправить на фронт.
Так я попал в первый отдельный артиллерийский дивизион “В” в Смоленск. Литерой обозначалась система орудий, состоявших на вооружении дивизиона. В данном случае это были шестидюймовые пушки образца 1904 года, которые могли стрелять лишь с платформы, специально устанавливаемой для них. На установку платформы по уставу требовалось 2 часа, мы же с трудом укладывались за день.
Далеко не веселой погодой встретил меня Смоленск, над городом моросил дождь; люди, город - все скорее напоминало осень, нежели первые дни весны.
До казармы, где располагалась наша часть, от вокзала было около трех километров ходу в гору. Изрядно промокшим добрался я до гостеприимных стен казармы. Быстро оформил свое прибытие, стал на котельное довольствие, бросил вещички каптенармусу и пошел в город подыскивать себе жилье.
На этот раз мне повезло и, не мудрствуя лукаво, по первому попавшемуся объявлению я снял комнату. По окончании занятий всем дивизионом ходили на кормежку-ужин в рядом расположенные столовые-крысятники - какому-то шутнику пришло в голову придумать такие меткие названия.
Как в первой, так и во второй почти нечего было есть, в чем мы довольно быстро убедились и с чем примирились. Во всяком случае морковный чай мы всегда получали, бывали дни, когда перед чайком нас баловали супом с кусочками воблы и картофеля, а иногда и котлетой, сильно напоминавшей домашнюю, сделанную из картофельных очистков.
Скоро я проведал, что вторая батарея нашего дивизиона отправляется на фронт. Двух решений для меня быть не могло, и, испросив согласие у командира нашего дивизиона Непомнящего, я явился к комбату, высокому худому строевику, человеку военному до мозга костей, бывшему поручику Брест-Литовской крепости.
Вскоре подали эшелон, и мы отправились в распоряжение командующего Южным фронтом. Скитаясь по сложной паутине железных дорог, батарея, наконец, добралась до станции Бахмач, расположенной примерно на границе между РСФСР и гайдамацкой Украиной.
Около привокзального базара, на небольшой площади, мы неожиданно попали в серую кричащую толпу базарных торговцев, солдат и другого люда. Толпа шумела, двигалась, изменяла формы и цвет наподобие колоссальной медузы.
Сквозь спины толкавшихся на базаре проглядывали уложенный на земле хлеб, наваленный в тазиках холодец, кусочки сала, не какого-нибудь простого, а настоящего украинского, толщиной с добрый вершок, да еще с розовым оттенком, но больше всего привлек наше внимание белый хлеб, такой, о котором мы забыли и думать.
В основном торговля шла на обмен: шинели, сапоги, выдержавшие ни один поход со своим хозяином, - все это менялось на круглые буханки, кусками нарезанное сало, крутые яйца. Было от чего разбежаться нашим голодным глазам.
Куда там, забыты черные мякинные пайки, перемешанные с овсом. Часто к обмениваемой шинели приходилось доплачивать керенки либо карбованцы, но тут мы были явно некредитоспособны.
Где-то совсем рядом с базаром послышались сначала редкие выстрелы, затем они перешли в трель, потом к ним присоединилась короткая пулеметная очередь, и внезапно все стихло.
Стоявшие рядом эшелоны никак не реагировали на стрельбу.
- Возможно, атаман Сыч, а может быть, и атаманша Маруся: они часто налетают на стоящие эшелоны. К осени они окрепнут, а сейчас еще не набрались сил, - утешали старожилы.
Командир и комиссар запретили нам отходить далеко от эшелона, в особенности когда один из наших ездовых вернулся без сапог.
- Больно понравились каким-то кавалеристам на вокзале, - смущенно рассказывал он.
Внезапно налетавшие банды, или разрушали полотно, или же отрезали дорогу от главной магистрали. Пришлось каким-то замысловатым путем добираться до Полтавы.
Наконец показалась Полтава, чудесный, весь в зелени, городок. Штаб быстро направил нас на позицию к шведским могилам. Также неожиданно быстро нашелся и паровозик.
Пока мы разгрузились, пока дотащились до могил, кончился день. Поев, мы легли спать с тем, чтобы с утра начать выстилать платформы, с которых только и могут стрелять наши орудия.
Маленькая зеленая Полтава показалась райским уголком после грязной заплеванной Москвы, в особенности когда после голодного дня жители соседней деревни накормили нас варениками со сметаной и вишнями. Правда, для этого приходилось осенить себя крестным знамением на пороге, но для голодной души это не так уж страшно.
Рано утром мимо станции прошел на юг наш кавалерийский полк. Будь я художником, обязательно взялся бы за кисть. И драгунские кивера с черной щеткой, и лихие уланки, и серые грязные папахи, и вылинявшие крестьянские картузы, телогрейки, бурки - словом, во что только ни был экипирован этот сводный полк.
Даже лошади от длиннохвостых крестьянских до немецких с коротко подстриженными гривками и хвостами, от офицерских седел до казачьих с мягкой подушкой.
Установив свои орудия на собранных платформах рядом с летними бараками бывшего кадетского корпуса, проведя все необходимые манипуляции для открытия огня, мы ждали команды штаба.
                7

Все ближе подкатывались звуки артиллерийской канонады, пулеметных очередей. В первую же чудную ночь, когда мы прикорнули между орудий, на батарею влетел мотоциклист, резко остановил машину и, вынув из кармана пакет, крикнул:
- А где здесь комбат? - Разорвав конверт и расписываясь огрызком карандаша, комбат на ходу отдал распоряжение сниматься с позиции и грузиться на знакомом уже нам товарном вокзале. Уезжая, мотоциклист добавил:
- Торопитесь, слышите, как прет, гадюка.
24 битюга снова потащили батарею, но теперь уже по знакомой дороге. За ними, побросав на повозки компрессора и разобранные платформы, потянулись повозки образца 1884 года.
Но когда мы прибыли на вокзал, оказалось, что наши орудия в сопровождении нескольких красноармейцев были прицеплены к отбывающему эшелону и отправлены куда-то на север, но куда точно - неизвестно. Оставалось только надеяться на время и счастье.
Было отчего пригорюниться: пушки вместе с лошадьми и ездовыми ушли на север, прицепленные к чужому эшелону, а нам пришлось довольствоваться лишь видом высоко задранных орудийных стволов на платформах чужого эшелона.
Словом, мы остались с десятком обозных лошадей, стоящих у нашего разгруженного эшелона, на котором мы проделали путь из Смоленска.
Вокруг ничего, что указывало бы на присутствие каких-либо воинских частей, мы даже не знали, по чьей земле ходим. В таком положении можно лишь пробиваться на север по тракту до Миргорода.
Отъехав километров тридцать, остановились. Вдали виднелась деревушка, темная, не знающая, каков будет для нее следующий день. Командир вызвал желающих отправиться за оставленными нами в эшелоне документами и солдатскими мешками.
В числе добровольцев оказался и я. Не особенно приятно было подъезжать к эшелону, стоящему возле деревушки, неизвестно кем занятой. Жители заперлись, позакрывали ставни и боялись выходить.
Вернувшись с добычей от эшелона, мы увидели батарею, готовую тронуться в путь. К утру добрались до Миргорода, здесь нам удалось прицепиться к уходившему отряду моряков.
На одном из склонов наш эшелон неожиданно стал развивать страшную скорость, вагоны бросало из стороны в сторону. Затем внезапный сильный толчок - и поезд остановился.
Послышались редкие выстрелы, мы повыскакивали из вагонов не только из-за любопытства. Проходивший матрос взглянул на нас, махнул головой по направлению паровоза и сказал:
- Прикончили.
Кому-то показалось подозрительной развиваемая скорость, братишки умудрились вылезти на крышу вагона, добраться до тендера, оттуда вскочили на паровоз и остановили поезд.
По их словам, машинист распевал “Боже, Царя храни” и решил пожертвовать собой, устроив крушение поезда. Но, как было на самом деле, никто не знал. Со всеми возможными перескакиваниями с одной железной дороги на другую мы, наконец, добрались до Курска, где и вошли в состав Курского укрепленного района.
Деникин уже занял Харьков и Полтаву и начал разворачиваться на север, упираясь своим левым флангом в Днепр. В Курске повезло: нас перевооружили на 48-линейные гаубицы, но с лошадьми было туго.
По каким-то соображениям нас поставили рядом с огромными старыми казармами, окруженными со всех сторон долинами с очень удобными подходами для врага, и вот настал день, когда деникинцы попытались окружить Курск.
Обоянь уже была взята добровольцами, которые без сопротивления продвигались к Курску. В бинокль можно было различить облачка пыли, поднимаемой артиллерией и обозами.
Ночь прошла тревожно, а на рассвете противник начал разворачивать свои цепи. На расстоянии около четырех километров его легкая артиллерия открыла огонь, мы не замедлили с ответом, но что-то не ладилось у нашего соседа на правом фланге, шестидюймовые гаубицы молчали.
Деникинцы подводили новые части, на глаз легко можно было определить их численное превосходство. Предвидя возможность отражения атаки, комбат запросил штаб о присылке снарядов, этой просьбой все и кончилось.
На перекрестке двух дорог батарея деникинцев, выдвинувшаяся вперед, снялась с передков и открыла огонь по казарме, вернее, по нашим соседям - тяжелой артиллерии.
Стоявшие справа пехотинцы начали покидать позиции, отходя редкими кучками. Приехавший к ним комиссар укрепленного района приказал сниматься, так как в городе уже завязались бои и мы могли оказаться отрезанными.
Свидание с нами назначалось в маленьком городке, где мы должны были получить снаряды, в каком-то полевом артиллерийском парке и ждать дальнейших распоряжений.
Действительно, в городке мы получили снаряды, но сложившаяся на Южном фронте обстановка не радовала. Деникин продолжал продвигаться на север.
Ни к какой воинской части нас не придали, и мы остались на положении вольных стрелков. Так и метались с одной стороны железной дороги на другую, предусмотрительно не теряя ее из виду.
Оставшиеся без лошадей разведчики ничем не могли помочь батарее, и как-то само собой все обязанности разведки упали на плечи нашего завгара, тем более что его машины ушли на платформах вместе с нашими пушками еще в Полтаве.

                8

Завгар целые дни рыскал на своем мотоцикле, стремясь как-нибудь поддержать связь с нашими войсками. В прошлом он был кавалерийским офицером, а до призыва в армию окончил какой-то механический техникум; лучшего связного нам нечего было и желать.
В кожаной куртке, покрытой грязью, или пылью, со сползающими по лицу черными струйками пота, он врывался в расположение нашей батареи, привозя распоряжения, а чаще всего личные наблюдения, нередко служившие единственной ориентировкой в нашем положении.
Под какой-то деревней. выехав на разведку, он обнаружил километрах в четырех от нашей стоянки клубы пыли, напоминающие движение, это показалось ему подозрительным, и он решил предупредить комбата. Километрах в трех от батареи выставили наблюдательный пункт, куда с комиссарами и двумя разведчиками он и отправился.
Я остался на батарее вместе с помполитом. Забравшись на соломенную крышу избы, в бинокль ясно увидели приближающееся облако пыли. Уже можно было пересчитать три передних уноса.
- Солдат, давай откроем огонь, это немецкая батарея, а в наши повозки не впрягают шестерку лошадей!
- А вдруг это наши?
А наши, не ожидая, открыли огонь по деревне. Боясь окружения, мы начали оврагом пробираться к большаку. Вдали было видно, как под шрапнельным огнем, судя по фигурам, бегут комиссар с командиром.
Впоследствии оказалось, что деникинцы, отрезав от батареи наблюдательный пункт, захватили в плен наших разведчиков. Командиру и комиссару лишь случайно удалось избежать плена. Примерно через месяц один из разведчиков убежал от деникинцев и вернулся к нам.
На железнодорожной станции мы попали в еще более трагическое положение. Батарея остановилась перед закрытым железнодорожным шлагбаумом.
Поскольку мы шли походным порядком, одно орудие буквально наседало на другое, огонь мы не могли открыть, но это заметили лишь потом. Из-за кустов, скрывающих поворот дороги, внезапно показался бронепоезд. Ни обычного красного флага на паровозе, ни людей на платформах, никаких признаков нашего бронепоезда.
Когда же он проходил серединой своего состава траверз нашей батареи, мы увидели трехцветные круги и написанное большими буквами название поезда “За Русь”.
Без единого выстрела он прошел мимо нас. То ли белые не хотели выдать себя стрельбой, идя на какое-то задание в наш тыл, то ли это был поезд, захваченный нами у белых и идущий к нам в тыл с еще не смытым названием, кто знает?
В октябре мы сдали Орел, белые даже щегольнули двумя самолетами, которые прошли над нами на высоте около 500 метров. Мы быстро откатывались на север, голодные, полубосые, безлошадные.
После Орла в одном из орудий осталось всего лишь 3 лошади вместо 8 положенных. Командир, комиссар и разведчики уже давно остались без лошадей и вместе с нами шлепали по черной жидкой грязи, все время поливаемые дождями.
В рваных ботинках, с вечно разматывающимися обмотками, в промокших насквозь шинелях, мы вступили в голодные губернии. В одной из деревень мы случайно попали на поминки к гостеприимному хозяину, он не заставил нас долго ждать и, быстро снабдив ложками, накормил.
Через два часа снова в поход. Такова судьба солдата. Снова над нашей извивающейся колонной прошли два самолета, правда, они даже не пытались что-либо сделать.
Почему-то мне запомнилось, как по обочине пронеслась тележка, на которой стоял высокий красноармеец. Бросив вожжи, он сбрасывал капусту на землю, вероятно, желая освободиться от лишней тяжести.
Наша безлошадная батарея с трудом пробиралась на север, снаряды давно были расстреляны, пополнения не предвиделось. Все снабжение легло на плечи полуголодных жителей.
Лишь в городе нам удалось выспаться и плотно поесть, и сделано это было в счет церковных угодий приветливо встретившим нас служителем культа. Дальше Ясная Поляна, ночевка, имение графа Льва Николаевича Толстого, которое мы бегло осмотрели.
В Тулу мы пришли в половинном составе - большинство людей потеряли больными, - еще тяжелее обстояло дело с лошадьми. Овса по дороге у крестьян не было, а сено не убиралось из-за войны.
Стоянка нам досталась под самой Тулой, с полуголодным населением, работающим на заводе. Хозяин был сумрачным человеком, но внимательно следившим за тем, чтобы хозяйка подбрасывала нам утром к чаю несколько блинов, а иногда и картошечку, да и от казны кое-что перепадало.
Разбитый под Тулой в середине зимы латышскими стрелками Деникин стал стремительно откатываться, подобно снежной лавине. Пришли отправленные из-под Полтавы пушки, и мы снова очутились с ними, по нашему убеждению совершенно не нужными в гражданской войне, мало подвижными, требующими особых платформ для стрельбы.
Также неожиданно, когда на полях зашумели ручейки, нас перебросили формироваться в небольшое местечко Марьино. Еще не оправившиеся после осеннего отступления, худые, ободранные лошади, со следами чесотки на впалых боках, с трудом тащили пушки через еврейское местечко, непонятно каким образом вкрапленное среди деревень Смоленщины.


                9

Хмуро смотрели на нас обитатели полуразрушенных хижин, даже всегда веселая, орущая ватага мальчишек не выказывала радости при виде красноармейцев и пушек.
Словно вспоминая свою тяжелую работу, во время отступления уныло тащились уносы, шлепая копытами по жидкой грязи. Команда разведки давно сдала своих лошадей ездовым, еще под Орлом, а для разведки командир оставил лишь двух наиболее слабых, от которых в упряжке все равно было мало толку.
Что делать? Под Орлом и вовсе в одной упряжке осталось всего 3 лошади. Красноармейцы в бесформенных фуражках, худые, оборванные, обросшие бородами брели по тропинке вдоль дороги.
Впереди батареи ехали командир и комиссар. Командир, высокий, худой, с выправкой, обличавшей в нем бывшего офицера, довольно принужденно сидел на худой, с отвисшим задом лошади, а рядом трусил на своем коне комиссар, здоровый, с круглой лоснящейся физиономией, бывший рабочий, за ним матросик Фома, раненный на Невском в 17-м году, а потому и прихрамывающий.
На его молодом лице сияла улыбка, ведь он был рядом со своей родиной, еще несколько часов - и он очутится дома, повидает свою семью.
А вот и отведенная нам деревня, прямо на берегу Днепра. На противоположной стороне, в лучах заходящего солнца, стояла церквушка с поповским домиком, в котором суждено было найти свое счастье нашему  комбату.
Команду разведки поместили на краю деревни. Хозяйка, пожилая женщина, посмотрела на наши безусые лица и коротко обрезала:
- Жить будете в клуне.
В молодости все кажется в розовом свете, а потому ее мрачный тон не тронул нас. Со спокойной совестью мы, шесть разведчиков, улеглись на сене в сарае.
После грязного вагона, на котором еще остались следы надписи 40 человек, 8 лошадей, это показалось раем. Проснувшись и ощутив свежесть в голове, в желудке легкость, мы, схватив котелки, побежали к походным кухням за первым черпаком каши и кипятком, разбавленным морковным чаем. О сахаре и масле давно забыли. Хорошо, если выдадут хлебную пайку.
Здесь мы должны были переформироваться в кратчайший срок, пополниться людским и конским составом и выступить против Пилсудского.
Эшелоны один за другим проходили через маленькую станцию, с плакатами на вагонах “Даешь Варшаву!” и лихим яблочко, несущемся из вагонов. Что нам делать с нашими шестью пушками в полевой маневренной войне, да еще в Пинских болотах.
Пополнение пришло довольно быстро, само формирование заняло немного времени. Людской состав частично состоял из бывших солдат, вкусивших первую империалистическую войну, следовательно, людей обстрелянных, проделавших с батареей кампанию против Деникина; они-то и составили наш костяк. Новобранцев набралось примерно с четверть от общего числа. Постепенно приходило пополнение конским составом и амуницией.
Поскольку все строевые лошади проходили через мои руки, мне удалось отобрать чудесную кобылу, караковой масти, правда, несколько худощавой, но лучшей по ходу в нашем дивизионе. Кроме того, это была храбрая и рассудительная лошадь, которая по воле хозяина лезла хоть на стенку или спокойно стояла с опущенными поводьями, что бы ни творилось вокруг.
Больше месяца пошло на обучение орудийного состава действиям при орудиях и выкладке платформы, телефонистов - обращению с нехитрым телефоном, разведчиков и наблюдателей - с корректировкой стрельбы и выбором позиций.
Старики, проделавшие поход против Деникина, несколько отдохнули, но не отъелись. С продовольствием по-прежнему было из рук вон плохо. Иногда неделями сидели без хлеба.
Тут нас спасал обмен с местным еврейским населением. Выдаваемую нам селедку меняли на хлеб. И что тут греха таить, не брезговали и выкопанной картошкой и яблоками, которые уже начали поспевать.
Деревня стояла на высоком берегу Днепра, и место, и погода были отличными, стояли изумительные дни начала осени. Настала и наша очередь, когда мы наконец-то получили приказание следовать под Варшаву, а погрузившись, простояли 16 дней на колесах, не было тяги.
Довезли нас до станции, от которой уже один за другим уходили эшелоны на восток. Дрались за порожняки назначенные к отправке части, поэтому начальник станции нас быстро выгрузил, невзирая на ночь.
Что творилось на западе, толком никто не знал. Из разговоров отъезжавших становилось ясно, что вся наша армия отходила от Варшавы. Фронт приближался очень быстро. Говорили о каких-то французских генералах, сумевших развернуть военное счастье у самих стен Варшавы.
Всей батареей мы расположились на огромном станционном дворе. Наступили холодные дождливые ночи, трудно было уснуть, накрывшись одной шинелькой, маленькое станционное помещение было занято, в нем организовали некое подобие штаба, хорошо, если кому-то удалось разыскать доску и примоститься на ней, все же это не мокрая земля.
Всегда можно заметить настроение людей хотя бы по их обращению с лошадьми. На душе хорошо, и конь твой обхожен, отсутствие каких-либо сведений заставило людей нервничать. Правда, пока это проявлялось мелкими штрихами, да и то не у всех.
Разведчиков расположили у костров. Кто дремал, положив голову на седло, кто сидел у огня, суча одну за другой самокрутку. Далеко не у всех на фуражках в красном отблеске костров горели звездочки. Красноармейцы смешались со своими командирами, знаков различия ни у кого не было.

                10

Мы были оторваны от всего, никаких сведений, или приказаний не поступало, положение на фронте для нас продолжало оставаться неизвестным.
В углу двора валялась целая гора пустых банок из-под польских консервов, указывая на то, что здесь недавно стояли польские части. Все мы думали, что после взятия Варшавы кончится война, а вот и нет, произошла какая-то заминка, и все же настроение солдат было куда более спокойным, нежели перед деникинским походом, видно, пообтерлись, уверовали в свои силы.
Утро встретило нас прохладой березовых лесов, окружавших станцию. Очевидно, и название ей было дано не зря. Пока разведчики задали корм лошадям, мы с командиром и старшим разведчиком выпили морковного чайку, согретого на костре, заправились куском хлеба.
Добраться до штаба дивизии оказалось делом нетрудным, единственная лесная дорожка довела нас до самого поместья. Утешительного нам ничего не сказали. Мрачная личность, к которой мы явились, заявила прямо:
- А зачем вы мне нужны с вашими шестидюймовыми пушками, здесь в болотах и легкая артиллерия не пройдет, убирайтесь, откуда приехали.
Ясно было одно, что товарищ прав, по его тону угадывалось, что откатываемся мы стремительно.
Вечером комбат и комиссар снова уехали в штаб, откуда и привезли категорическое приказание, которое для нас явилось неожиданным:
- Вагоны со снарядами прицепят к первому отправляющемуся поезду, батарее немедленно начать отходить на Минск!
Ни карт, ни каких-либо инструкций дано не было. Из разговоров с диспетчером выяснили, что километров в двенадцати от станции проходит только что отремонтированное шоссе, к которому прямо от места выгрузки батареи идет дорога, правда, неразъезженная, но засыпанная довольно глубоким слоем песка.
Сумеем ли мы одолеть ее? Из поднятой телефонной трубки в комнате диспетчера мы совершенно ясно услышали голос, требующий присылки подкреплений. На удивленный взгляд командира телефонист спокойно ответил:
- Инструкция.
Первый голос умолял прислать подкрепление, на что был только один ответ:
- Держитесь, резервов нет.
Меня с тремя разведчиками решено было отправить на разведку пути. Всех нас сильно пугала засыпанная песком подъездная дорога: как-то пройдут наши пятитонные пушки, но, с другой стороны, больше выхода нет.
Меньше чем за два часа мы преодолели ее, даже, можно сказать, для нас она не оказалась такой уж страшной. Решил послать одного разведчика для информации.
Шоссе оказалось действительно только что отремонтированным и было настолько ненаезженным, что вызывало опасение, не встретим ли мы каких-нибудь разбитых мостов и вообще, как далеко оно тянется.
И как бы в подтверждение наших опасений километров через пять мы выскочили на нечто, весьма напоминающее временный недоделанный мост. На дно речки были аккуратно навалены нарубленные небольшие деревья, посыпанные галькой и песком.
Не доходя до противоположного берега, времянка обрывалась. Подтянув две длинные толстые доски, мы стали переправляться. Первым повел свою лошадь старший разведчик, за ним я. Его лошадь, всегда широко расставляющая задние ноги, оступилась.
Оставив свою лошадь на досках, я пошел помогать ему. Лошадь судорожно работала задними ногами, стараясь выкарабкаться. Наконец с нашей помощью ей это удалось.
Больше всего меня удивило поведение моей лошади. Впереди бьется ее подруга, а она спокойно стоит, словно понимает, что ничем ей помочь не может и остается только ждать. На берегу обнаружили доски и нарубленный мелкий лес, которые вполне обеспечат приведение моста в годное для перехода батареи состояние.
Второго разведчика решили оставить у моста, чем черт не шутит? А вдруг наши отступающие части уничтожат переправу. Второй мост был довольно высок, стоял на добрых деревянных сваях, с аккуратно выложенными толстыми досками, но имел два довольно крутых поворота, очевидно, это диктовалось дном речушки.
Опять опасаюсь, как-то поведут себя на поворотах наши пушки, ведь все же в корню запряжено четыре лошади. Но ничего, как-нибудь протащим на руках! За мостом встретили девушку, первого человека во время нашего пути.
По ее словам, скоро железная дорога перережет шоссе, а совсем рядом с перекрестком мы увидим станцию с железнодорожной платформой. Девушка оказалась права и, осмотрев платформу, мы убедились, что это именно то, что нам требуется для погрузки столь надоевших нам пушек.
Попоили лошадей и без отдыха двинулись в обратный путь. Не доезжая до конца дороги, встретили нашу батарею, расположившуюся в маленькой церквушке рядом с шоссе.
После доклада командиру только решили залезть в церквушку и заснуть, как прискакал дежуривший в штабе разведчик с приказом немедленно поднимать батарею и продолжать отход.
Перед первым препятствием батарея в нерешительности остановилась, вновь прибывшие новобранцы из пулеметного взвода совсем опустили руки. К четырем из них пришлось применить метод физического воздействия, а попросту - взять за воротник шинели и подтащить к орудию.
Старые, обстрелянные солдаты, проделавшие с нами поход против Деникина, хорошо понимали, чем все это может кончиться, а поэтому, не ожидая команды, быстро выпрягли лошадей и на руках перетащили орудия.
                11

Погрузив свои пушки на платформы, мы добрались до Минска, откуда нас переадресовали на Полоцк, где на позициях стоял наш дивизион. До Полоцка мы добрались сравнительно быстро и встали на позицию в районе, отведенном нашему дивизиону.
Около трех дней мы перестреливались с войсками противника, сосредоточенными за западным берегом Двины, а затем срочно, неожиданно для нас, получили приказание грузиться и следовать на Перекоп.
Под Перекоп везли нас больше двух месяцев. Около месяца простояли на станции Витебск. За время гражданской войны я повидал много железнодорожных станций и самих путей в жутком антисанитарном состоянии, но то, что творилось в Витебске, превосходило самое фантастическое воображение.
Витебск долго держал нас. Очевидно, железнодорожная разруха достигла здесь наивысшей точки. Сейчас совершенно невозможно представить себе, чтобы эшелоны не имели понятия, что творится на фронте.
Мы даже не знали, что творится под Перекопом, символом окончательной победы над белыми. Лишь на юге проведали о его взятии, долетели обрывки сведений о подвигах наших частей.
Комдив связался со штабом, от которого получил указание дислоцироваться в деревне - до войны большом богатом селе, обедневшем во время оккупации немцами и стараниями разных батек и атаманов.
С неделю мы отмывались, насколько это возможно сделать без мыла в банях по-черному, затем пошли будни солдат-победителей: скучные, однообразные, с редкими самогонными попойками. Несколько ночей по тревоге поднимали нас искать вездесущие банды Махно. А что мы могли с ними сделать, 50 разведчиков с тремя патронами на наган?
Плохое питание, отсутствие мыла сделали свое дело, и я заболел возвратным тифом. Всю тяжесть ухода за мной и остальными своими родными взяла на себя шестнадцатилетняя дочь хозяина.
Ежедневно кислый крестьянский борщ с нарезанными кусочками сала. Сами хозяева жили не лучше и делились с нами своими скудными запасами. И вот настал день, когда я, преодолев все свои приступы, на телефонной двуколке был отвезен в Кременчуг, погружен в эшелон уезжающих к себе на родину латышей.
Не знаю, чем я им приглянулся, но они долго уговаривали меня ехать с ними в Латвию, но разве можно было уговорить покинуть родную Москву?
Полтора года я проучился в институте, затем детская привязанность к артиллерии взяла верх, и я, забросив учебу, поступил в воинскую часть.
 В одной из частей я встретил своего бывшего одноклассника. Оказалось, что он был представителем какого-то научного института, жил в его общежитии, помещавшемся в переулке по соседству с моим домом.
Разговор начался примерно так, как он начинается наверняка у всех молодых людей даже и теперь. Убедившись в отсутствии враждебности, я сказал:
- Знаешь, а я Сашку видел, он воевал, теперь мечтает демобилизоваться и пойти в университет; я служил в гражданскую войну в артдивизионе.
 Словом, мы стали встречаться. Нас набралось человек восемь. Приближался ноябрь, и мы решили встретиться у моего друга в большой, барской, еще не уплотненной квартире.
Встречу наметили на 24 ноября - день корпусного праздника, дата, которую, по нашим соображениям, помнят все учащиеся. Это день матушки царицы, основательницы корпуса, широко праздновался в корпусе: торжественно производили лучших учеников в унтер-офицеры, давали им нашивки на погоны, все наказанные, вплоть до сидевших в карцере, амнистировались, в этот день многих даже отпускали домой.
В назначенный час мы собрались у друга. Большинство из нас еще не успели снять потертые за войну френчи и гимнастерки, а некоторые продолжали служить в Красной Армии.
Все, как будто сговорившись, пришли без белых мальтийских крестов и  значков об окончании корпуса, словом, встретились советские люди, прошедшие школу гражданской войны. Больше всего меня поразил один, ставший настройщиком роялей, двое работали преподавателями в военной академии, один был начальником.
Вспоминали разные смешные корпусные истории, шпаргалки, как изводили преподавателей, вспоминали, как мы сидели под диваном в учительской, желая подслушать, какие баллы будут выставлены нам после прошедшего экзамена по математике.
Как их превосходительство, поняв, что кто-то сидит под диваном, решил не поднимать шума, дабы не портить нам карьеры. Какой джентльмен  наш директор, подумали мы тогда, когда, вызвав фельдфебеля, он объявил, что решил пощадить этих дураков, сидевших под диваном. Сейчас я больше склоняюсь к мнению нашего начальника:
- Вы пушечное мясо, вы нужны для войны.
Никаких речей не произносилось, теперь, более чем когда-либо, я могу сказать это; встретились однокашники, интересно же после детства узнать, что с кем стало и кто кем стал. Выпив чаю, мы разошлись, договорившись встретиться на следующий год.
Меня и еще нескольких офицеров прикомандировали к пехотной военной академии, на курсы повышения квалификации. Жена переехала в Москву и остановилась у приятельницы, а я у мамы.
После пребывания на Севере я, как это часто бывает, загрипповал и несколько дней не посещал занятий. В ночь на 27 марта 1931 года - эта дата  запомнилась тверже, чем день рождения, - раздался резкий звонок и требовательный стук в дверь.


                12

В комнату быстро вошли высокий человек с невыразительным лицом, красноармеец и управдом. Невыразительный сразу же бросился к дивану, на котором я спал, и прохрипел:
- Быстро вставай! Оружие есть?
Откинув подушку и убедившись, что никакого оружия у меня нет, он приступил к обычной процедуре обыска с разгромом квартиры в поисках следов крамолы.
Часа через три невыразительный скомандовал:
- Поехали!
Когда я стал одеваться, на лацкане моего пиджака блеснул орден. Невыразительный это заметил, весь как-то внезапно изменился и уже другим тоном спросил:
- Телефон есть? Обыск произведен, - доложил он кому-то по ту сторону провода, - но у него орден Красного Знамени.
Получив приказание, бросил мне:
- Дайте подписку о невыезде и завтра утром приходите на Лубянку в бюро пропусков.
После его ухода мы с мамой долго строили догадки о причинах случившегося, но так и не смогли постичь логики хода этой все набирающей обороты адской машины.
В девять часов, предъявив удостоверение - паспорта были введены только в 1932 году, - я поднялся на второй этаж известного всем здания. К следователю я попал только в двенадцатом часу ночи. Тогда я еще не знал, что столь длительное ожидание в коридоре входило в одну из систем давления при допросе.
Около полуночи появился молодой человек с симпатичным лицом, открыл дверь и, обернувшись ко мне, вкрадчиво спросил:
- Вы ко мне? Заходите, присаживайтесь. Видите ли, в чем дело, сейчас мы пишем историю ГПУ и просим вас нам помочь. Нам хочется более ясно осветить работу органов с первых дней революции. Вы, наверное, слышали о контрреволюционных организациях начала 20-х годов. Рассказывайте и затем можете спокойно идти домой. Долго я вас не задержу.
Следователь, что-то долго писал и, наконец, оторвавшись, спросил:
- Вы были на вечеринке 7 декабря 1922 года у вашего приятеля?
Дело в том, что 7 декабря 1778 года был основан наш корпус, и мы действительно по традиции отмечали эту дату со своими однокашниками. По просьбе следователя я назвал оставшиеся в памяти имена кадетов, присутствовавших на той злополучной, как потом оказалось, вечеринке, и заверил его, что все делалось с разрешения начальника особого отдела МЧК, с которым я даже сидел на одной парте в корпусе.
- Ну, подписывайся, - сказал следователь, протягивая мне два листа протокола допроса. Не читая, я поставил внизу свою подпись. Под своим приговором. Через много лет я узнал, что на эту удочку попалось большинство присутствовавших на нашей вечеринке людей.
Следователь поднял трубку телефона и, глядя мне в глаза, вызвал тюрьму. Утром после всех арестантских ритуалов один из моих спутников по будущему тернистому пути спросил, в чем, собственно, меня обвиняют, вернее, о чем шел разговор при допросе.
Я начал рассказывать о своих показаниях. Неожиданное мое повествование продолжил один из сокамерников. Я был начисто уничтожен!
- Да откуда вы все это знаете? - А здесь до вас сидел такой же герой, некто Н, кажется, из 2-го Московского кадетского корпуса, - пояснил мой собеседник, - сейчас идет кампания по ликвидации бывших военных, а ваша вечеринка - это великолепнейший предлог для следователя создать контрреволюционную организацию.
Дней через пять, ночью, меня в черном вороне повезли в Бутырскую тюрьму. Так много написано о сидении в камерах, начале арестантской жизни на полу возле параши, о драках уголовников между собой, поразительных по своей жестокости и бессмысленности, что, право, нет смысла и говорить обо всем этом.
В июне на окна повесили козырьки, и мир сузился еще больше. До этого мы могли видеть гуляющих по двору и даже переброситься с кем-нибудь из них парой словечек, узнать при случае, кто еще взят по твоему делу.
Большие камеры Бутырской тюрьмы в те времена занимали преимущественно привлеченные по так называемому делу Промпартии, профессура и крупные военные специалисты, в подавляющем большинстве из бывших царских генштабистов.
Они держались особняком, про свои взаимоотношения со следователями разговаривать избегали. Один из них на мой вопрос ответил:
- Когда-нибудь вы узнаете правду.
Наслушавшись всяческих советов в камере, я попросил вызвать меня к следователю. На просьбу предъявить постановление ЦИК о моем аресте - так, мол, положено в отношении орденоносцев - получил спокойный ответ:
- Перед ЦИКом мы сумеем отчитаться, а вот как вы отчитаетесь перед нами, не знаю.
Вскоре меня вызвали в огромный коридор нашего тюремного корпуса, и какой-то чин, поискав мою фамилию в списках, буркнул:
- Распишитесь! Пять лет лагерей. Не будешь? Ну и не надо! - Взял меня за руку и ввел снова в камеру.
Вот и все. Настал день, когда нас собрали всех вместе в большую камеру. Набралось человек около двухсот. Большинство со дня окончания корпуса и не видели друг друга. Были тут и потомки знатных фамилий.
По слухам, первый сошел с ума, а второй якобы был расстрелян. Многих отправляли в лагеря, а меня и еще двух бывших кадетов, которым в 1917 году было по пятнадцать лет, - на север Урала.

                13

Родные каким-то образом узнали о месте нашего будущего заключения и времени отправки этапа. И уже ожидали нас на перроне. Там я увидел застывшие от ужаса лица матери, сестры, жены.
Крики конвоя, всхлипывания близких, бледные лица арестантов, обвешанных мешками, чемоданами, с котелками в руках. Апокалипсическая картина! С протяжными гудками подходит состав, с трудом нас впихивают в вагон. В купе по пятнадцать человек. В конце вагона разместили уголовников.
- Дайте только доехать до лагеря, - выкрикивают они угрозы по нашему адресу, - там мы вам покажем, научим, как любить Советскую власть!
Прошла первая этапная ночь. На следующий день мы уже бредем по мрачным и грязным улицам Североуральска. Во дворе бывшего монастыря нам устроили обычный тюремный обыск и затем повели в лагерь.
Наш маленький этап поместили в большой камере, в которой уже сидело человек сто уголовников. Сплошные нары, снова скотские лица зеков, немыслимая грязь параш и уборных.
В одну из следующих ночей внезапно потух свет в камере - это друзья народа решили в темноте разделаться с нами. Я вытащил из нар доску и решил отбиваться до последнего. Уже слышалось приближение воров. И тут внезапно зажигается свет! От неожиданности я так и остался стоять на нарах с доской в руках.
К счастью, вскоре нас взяли на этап. По-видимому, произошло это не случайно: кроме нас троих, в этапе оказались десять крупных специалистов-нефтяников из Москвы. От них-то мы и узнали о перспективах северного нефтяного района.
Пока шел обыск во дворе, из окон выглядывали какие-то странные, донельзя изможденные лица. Угрожающе поднимались кулачки худеньких ручонок. Это были воры-подростки - знаменитая золотая орда, - доведенные голодом до такого состояния, какого мне еще не приходилось видеть.
Утром мы уже были еще дальше на севере. Поместили нас в новых, пахнувших свежим лесом бараках. Рядом на нарах разместился небольшой этап старых заключенных, уже побывавших в лагерях, людей молчаливых, относившихся к нам с подозрением.
Правда, один из них через несколько дней разговорился. Работали они на северных оловянных рудниках. Условия работы были немыслимые, люди мерли, как мухи. И вот нашлись молодчики, подговорившие захватить рыболовецкую шхуну и бежать. Тут рассказчик запнулся, испугавшись своей откровенности.
Возвращались они из Москвы, с переследствия, снова на оловянные рудники, чтобы уже никогда не вернуться на большую землю. Скоро мы немного осмелели и начали втроем бродить около наших бараков.
В один из походов наткнулись на братское кладбище англичан-интервентов времен гражданской войны. Солдаты лежали под несколькими большими плитами, на которых было выбито число погибших. Для офицеров - персональные небольшие гранитные доски.
В городе мы провели недели две, отъелись немного, окрепли, а главное - надышались свежим воздухом. Но всему бывает конец, и вот мы уже бредем под моросящим дождем по грязным улицам в морской порт, где нас ожидал пароход. Протяжный гудок, шум машины, беготня над нашими головами, покачивание корпуса - и мы тронулись.
Как только пароход вышел в море, конвой милостиво разрешил нам выходить на палубу. Мое кожаное пальто артиллериста постоянно изобличало мою профессию.
Вот и теперь начальник конвоя приказал мне прочитать лекцию на артиллерийскую тему. Надо сказать, что команда корабля встретила меня очень тепло: по-видимому, таких пассажиров, как мы, транспортировали они не впервые. К концу доклада я был премирован большущим медным чайником с какао, которому и отдал должное.
Позади мрачное, серое море, Печора. И вот, наконец, приют странника. Совершенно дикий, девственный лес начинался возле самой воды. После опроса наш этап разбили по специальностям; кто помоложе - назначали в командировки на места разведки нефти, постарше - отправили в разного рода технические отделы.
Остался лишь я один без назначения.
- Артиллерист? Ничего, будешь стрелять!
- Стрелять? Но куда? Ерунда какая-то, - подумал я. И попросил отправить меня на общие работы.
Больше месяца я проработал на рытье траншей для водопровода и совершенно неожиданно для себя был вызван всесильным начальником лагеря Похлебкиным.
Прежде он руководил Бакинским ОГПУ, но получил за какие-то дела десять лет, тогда это был высший срок, за ним следовал расстрел, и был назначен начальником северного лагеря.
В те годы так обычно поступали с провинившимися работниками органов. В конце концов, он был расстрелян - об этом я узнал в 1948 году, во время своего второго ареста - за превышение власти, а его труп был положен у проходной лагеря, дабы все заключенные убедились, что всесильному Похлебкину наступил конец.
Перед Новым годом начальник связи лагеря, которому мы подчинялись, велел мне собираться на этап.
- Думаю, что тебе там лучше не будет, - сказал он, и его бабье лицо вытянулось в гримасу. Получив на руки аттестат и литер, взвалил на плечи рюкзак со шмотками, расцеловался с друзьями и вышел в путь. От городка до городка - около 500 километров - я должен был прошагать один, без конвоя, пешком по строящемуся тракту.
Сооружали тракт преимущественно уголовники. Уже наученный горьким опытом, я не горел желанием общаться с друзьями народа, справедливо полагая, что только в этом случае сохраню свою жизнь и вещи.
                14

Припоминаю эпизод, когда я находился неподалеку от Североуральска. Однажды я попробовал зайти в один из бараков к заключенным. Приоткрыв дверь, застал такую картину: обитатели барака внимательно наблюдали за экзекуцией.
Палач растирал махорочную закрутку о нос молчаливо стоящего сгорбленного арестанта. Народ был так поглощен зрелищем этой расправы, что не заметил моего появления. Я воспользовался этим, тихонько выскользнул в дверь и форсированным шагом отправился по тракту.
На тракте подкатила легковая машина, вышли двое.
- Вы арестованы за побег! - сказал один. - Вот ордер на ваш арест.
Я понял, что меня попросту подставили. Первый допрос продолжался около четырех часов. Затем меня отвели в камеру, где находились семь человек. Теперь меня ничего не удивляло - ни разношерстный контингент арестованных, ни предъявленные обвинения.
Я стал повторником и снова попал в тяжелые жернова чудовищной машины репрессий. Но теперь эта машина стала более совершенной, брак исключался - никто не выходил на волю.
Старшим по возрасту и тюремному стажу был машинист - неразговорчивый, медлительный в движениях, с разбитыми от долгих лет работы кистями рук.
Такой тип людей часто изображается на картинах с лаконичной подписью - рабочий. Попал он в эту обитель до ужаса просто. На устроенном им новоселье в числе приглашенных был и приходской попик, такой же старикашка.
Выпили, разговорились по душам, машинист даже не помнил о чем, но служитель культа оказался самым, что ни на есть шаблонным осведомителем ГПУ. В каком виде он представил разговор - нетрудно догадаться!
Не избежал общей участи и профсоюзный босс, которого посадила дочь друга, взятая им к себе, из жалости, машинисткой. Босс, разбирая у себя на службе старый шкаф, нашел в нем брошюру Зиновьева.
Сказал секретарше, что раньше хорошо издавались брошюры. Сказанное преподнесено было совершенно иначе. Третьим в камере был архитектор, депутат Моссовета. Дело я его забыл. Запомнился он мне по двум высказываниям. После бани, где нам меняли белье, он, показывая на маленькую заплаточку с левой стороны груди, спрашивал у всех:
- Как мне быть, может, это след от пули, может, эта рубашка снята с расстрелянного? Может, можно спросить замену? И еще:
- Я архитектор, художник, больше высылки мне не дадут. За мной грехов не числится, а хлеб буду зарабатывать рисованием икон.
Четвертый обитатель - бывший капитан порта, проходящий по делу моряков. Был он коренным москвичом, и мы с ним довольно скоро нашли не только общий язык, но и общих приятелей по юности.
По существующему правилу, после допроса конвоир, или, как его называют на тюремном жаргоне, вертухай, провожал арестованного к дежурному по этажу, на котором помещался кабинет следователя.
Дежурный вытаскивал книжицу, по размерам с амбарную, разыскивал в ней нужную страницу, накладывал на нее железный лист с прорезью, через которую виднелась только ваша фамилия, часы допроса и то место, где мы обязаны были расписываться.
Что скрывалось под листом железа, никто никогда не видел. Однажды, после очередного допроса, уже приготовившись расписаться в книге, я к своему удивлению увидел, что лист сдвинут, а в графе стоит фамилия владельца типографии, примелькавшаяся мне с детских лет по учебникам.
Поколебавшись, я все же решил указать на ошибку. Незамедлительно я был ввергнут в один из шкафов, расставленных в коридорах на случай внезапной встречи арестантов.
Свыкшиеся друг с другом арестанты обычно после допросов обсуждали свои дела, делали прогнозы. Я рассказал о своем происшествии с книгой. Мой морячок подумал и сказал:
- Владелец? Это по моему делу. Значит, и его сгребли.
Пятым был шофер, проскочивший на Красную площадь в тот момент, когда из Спасских ворот выезжало какое-то начальство. Обвинение стандартное:
- Кто тебя научил врезаться в правительственную машину?
 По словам шофера, он остановился далеко до перекрестка, строго соблюдая сигналы светофора.
Пожалуй, самым интересным персонажем был старый член партии сормовский рабочий, в прошлом социал-демократ. Последнее, очевидно, послужило достаточным поводом для того, чтобы, начиная с 1922 года, сажать его семь раз, несмотря на то, что в прошлом он занимал большие посты, вплоть до того, что в первый год революции был даже делегатом от  завода. Настроен он был оптимистически:
- Подержат, узнают, что их надо, и выпустят.
- Нет, на выход на волю шансов нет, - сказал кто-то.
Всегда тихий, спокойный, он вспылил:
- Какие вы политические? Вы просто безграмотные обыватели! Следовало отшлепать вас по заднице, да и выгнать из тюрьмы!
Шли дни, а следователь и не думал его беспокоить. Наконец, вызвали. После шестичасового мордобоя он пришел совершенно разбитый морально и физически.
Его первоначальный оптимизм начал постепенно рассеиваться. А когда я явился после десятидневного карцера похудевшим и осунувшимся, он заметно погрустнел.
Не знаю, как его дела, но мои изо дня в день шли все хуже и хуже. Каждую ночь меня вызывали к следователю, и я должен был стоять на своих больных ногах всю ночь, пока длился допрос.

                15

Иногда мне разрешали садиться на табурет, крепко привинченный к полу. Не верьте тому, кто, рассказывая о следствии, скажет, что он в запальчивости запустил в следователя табуреткой!
Все табуретки привинчены к полу. Лично я слышал об этом неоднократно. Днем лежать на койках запрещалось и вертухаю, видимо, было поручено наблюдать за мной через волчок.
Стоило мне только, сидя на койке, закрыть глаза, как открывалась дверь, и мне приказывали сидеть с открытыми глазами. Товарищи всеми способами старались мне помочь, давали книгу, так как мне самому это было запрещено, и я, припустив глаза, делал вид, что углубился в чтение.
Иногда эта хитрость удавалась, и я мог хоть чуточку вздремнуть. Для поддержания сил решил заняться зарядкой. Вскоре вся камера последовала моему примеру, но через неделю зарядка была запрещена. Мотивировка:
- Чтобы не простудились от обтирания холодной водой.
Иногда моему следователю, самому надоедала вся эта комедия допроса. Тогда он подходил ко мне и начинал махать ногой, обутой в мягкий следовательский сапожок, перед самым моим носом.
Иногда у меня появлялось желание наклониться еще на два-три сантиметра, чтобы сапог прошелся по лицу. Поразмыслив решил, что разбитый нос вряд ли заставит его изменить систему допроса.
Как-то он вытащил напечатанную бумажку с подписью моего старого друга, в которой утверждалось, что я не верил в успешность поисков парохода Челюскин.
- Видишь, какая, ты, вражина?
По строгому распорядку дня, существовавшему в тюрьме, в двадцать два часа отбой. Мы ложились на свои койки, положив руки, по существующим правилам, поверх одеяла.
И вот тут-то, как говаривал мой следователь:
- Когда ты только начнешь засыпать, я прикажу тебя вызвать на допрос.
Действительно, мы слышали звук открываемого замка: от одного только звука вставляемого ключа мы уже просыпались. Приставив согнутую ладонь ко рту, вертухай, наклонившись, шептал начальную букву фамилии арестанта, вызываемого на допрос.
- На «Д», на «В». На «С» в данном случае я должен был назвать свою фамилию полностью. Бывало и так, что не один я был на «С», тогда кто-то из нас облегченно вздыхал: на сегодня пронесло.
Добрая половина допроса проходила примерно так:
- Вражина, раскудрить твою мать! Не хочешь подписывать протокол допроса? Сходишь на допрос - подпишешь!
Меня долго водили по коридорам барака-тюрьмы и, наконец, втолкнули в карцер. Грязная, сводчатая комната, примерно около трех-четырех квадратных метров, койка - деревянная доска, убирающаяся на день в стенку и запирающаяся на замок.
И опять каждую ночь допросы-мордобои. Потолок камеры покрыт толстым слоем пыли и на нем пальцем написано по-немецки: двадцать пять лет - все ясно! Для сиденья в углу прибита дощечка. Долго не просидишь на ней.
Под потолком, на улицу, прорублено окошечко сантиметров двадцать на двадцать, очевидно, нечто вроде вентиляции. У меня отобрали одежду,  носки и я остался в одних трусах.
Питание - две кружки воды в день и сто граммов хлеба. А на улице начало декабря! Через вентиляционное отверстие дует так, что не знаешь, что и делать! Пробовал натянуть на голову нижнюю рубаху и надышать под нее, но это не помогло.
Перед допросами мне выдавали отобранный костюм, но он был настолько холодным, что при надевании возникало ощущение, словно влезаешь в спальный мешок, долго пролежавший на снегу.
В первые сутки в соседней камере непрерывно пела женщина. Сначала, что-то еще можно было понять, затем голос становился все более и более хриплым. Временами песни прерывались криками:
- Начальничек, выпусти, - слова уже трудно было разобрать, раздавался какой-то хрип, а к концу суток все стихало.
Следователь на каждом допросе заученно повторял одно и тоже:
- Подписывай, вражина! Хуже будет! Не сознаешься - забьем до смерти. Почки отобьем, ребята у меня здоровые, как на подбор, на карачках будешь ползать и кровью харкать, но будет уже поздно! А в лагерь все равно вернешься, только калекой! От души будем бить! Выбирай!
Заметив, что я дрожу от холода, он обычно, вставая и накидывая на себя шинель, говорил:
- Что-то жарко стало, надо окошечки открыть. - И распахивал большое двустворчатое окно. Я больше отмалчивался, повторяя вслед за ним:
- Невиновен. Подписывать не буду.
Эта неравная борьба мне надоела, сила была на его стороне. А мне надо было еще как-нибудь сохранить свое здоровье. Неизвестно, куда меня пошлют, может, дадут не такой уж большой срок, может, я еще попаду снова в армию.
И вот настал день, когда я не вытерпел и пообещал подписать все обвинения на следующем допросе. Почему завтра, а не сегодня? Какая разница? Что может измениться за ночь? На следующий день следователь подал мне лист бумаги и ручку.
- Пиши!
Я сидел и молчал. Что писать? С чего начинать, не знаю.
- Опять, вражина, за старое? Пообещал я тебе карцер, видишь, выполнил! А теперь лупить будем, от души будем! Калекой, а в лагерь все равно поедешь! Не был контрой, так будешь! Участь твоя решена! - орал он.
- А зачем же делать из меня контру? - невнятно пробормотал я.
                16

- Что-то опять жарко стало, сейчас проветрим тебе мозги!
Я взял в руки перо, но мысли так и не шли.
- Подскажите, не знаю, что и писать. Никакой вины за собой не чувствую.
- Пиши, гад! - перебил он меня.
- Первое. Клеветнически ругал колхозы.
Да как я мог их ругать, если я колхоза и в глаза не видел.
- Второе. Клеветнически ругал совхозы.
Опять же, я там не бывал.
- Третье. Хотел свободной торговли. Тут я, было, попробовал встать на дыбы:
-Ни я, на мои деды и прадеды никогда торговлей не занимались. Мне, пускай, булки хоть на деревьях растут, какая мне разница, откуда они берутся!
- Вот видишь, какая ты контра! Даже труда колхозника не уважаешь! Вот ведь контра! Пиши дальше! Четвертое. Говорил, что у нас нет свободы слова.
- Этого я не говорил, но подпишу. Какая же у нас свобода, если все мои обвинения состоят из говорил.
- Пятое. Критиковал действия Верховного Главнокомандующего.
Но тут я уже твердо уперся, хорошо зная, что за такую критику мне двадцать пять лет обеспечено!
- А как же я мог критиковать? Человек я военный, откуда я могу знать, чем располагает штаб Верховного?
- Ну, да ладно, хватит с тебя. Лет восемь уже набралось.
Следующий день был выходной. Кончался мой карцерный срок, и я был выпущен в одиночную камеру пересылки. Днем в соседней камере началась какая-то возня.
То ли били моего соседа, то ли он начал психовать, не знаю. Единственное, что я разобрал, да и то с величайшим трудом - человек кричал по-немецки.
- Отпустите меня, я чистокровный немец! - затем голос стихал, пропадали слова, словно в рот вставляли кляп.
В понедельник меня перевели в барак. После моего признания я чувствовал себя уничтоженным, смятым, раздавленным этой чертовой машиной.
Это было второе мое испытание после карцера в тридцать первом году. Многое я успел учесть, повидать, поразмыслить. Сейчас я понял, что сил у меня осталось мало, а главное - всякое сопротивление бесполезно.
Через несколько дней, после возвращения в барак, я попал к тюремному врачу. Он молча осмотрел мою распухшую ногу, назначил массаж, и вертухай отвел меня вечером на процедуру.
Не смазав ничем ногу, сестра, одетая, как с модной картинки, сделала без всяких усилий пятнадцать-двадцать легких поглаживаний и затем приказала вертухаю отвести меня обратно в камеру. Точно такой же сеанс повторился и на следующий день. Нервы мои не выдержали и я довольно резко сказал:
- Прекратите этот балаган! Или делайте массаж, как положено.
Сестра стала пунцовой: ей, работнику всесильного МГБ, какой-то арестант смеет делать замечание. Опомнившись, она пришипела вертухаю:
- Процедура окончена! В камеру! В камере я рассказал о случившемся.
- Ну что же, опять заработал карцер. На этот раз совсем бездарно, - сказал один из арестантов. И как бы в подтверждение его слов лязгнул замок и наш ангел-хранитель прохрипел:
-Собраться к начальнику тюрьмы! Промелькнули встревоженные лица товарищей, каждый как бы ставил себя на мое место. Ввели меня в кабинет полковника, рядом с ним стоял скрестивши руки на груди в белом халате молодой грузин, очевидно, врач.
- Это он? - спросил полковник.
- Он.
- Дети у вас есть? Нет? Ваше счастье! Ради детей хотя бы вели себя поприличней! Они же ни в чем не виноваты.
При чем здесь дети - было неясно. Впрочем, меня больше интересовало: что будет дальше? Когда же сама расправа? И вдруг команда вертухаю:
- Отведи!
Когда вертухай, взявши меня под руку, вел меня обратно в камеру, я кипел от злости. Около четырех месяцев водили меня на допрос с больной ногой, заставляли простаивать на допросах целые ночи, затем назначили лечение, которое, видимо, расценивалось, как особо гуманный акт!
Недолго продолжался мой постельный режим. Правда, вызывать стали реже, а вскоре следователь объявил, что он уезжает на месяц в отпуск и передает мое дело другому следователю. Когда я поделился этой новостью в камере, профсоюзный деятель, оживившись, сказал:
-Ты пропал! Ведь это же зверь! Он разбил графин о мою голову!
Свой первый допрос мой новый следователь начал так:
- Договоримся! Будете отвечать на мои вопросы только правду! Иначе я не мыслю ведения следствия. Так вот, скажите мне, что эта за кадетская организация была у вас в двадцать втором году?
- Ничего не знаю. Ни в каких организациях я не состоял и даже не слышал о них!
- Я вам верю. Я так же думаю. Тут есть, о чем подумать.
На этом допрос кончился, что немало удивило нашего профсоюзного босса. Всей камерой мы пытались разгадать неожиданное поведение моего нового следователя.


                17

В конце концов пришли к выводу, что пока мой следователь греет пузо на юге, меня вызывают к следователю, чтобы показать, что дело идет, и что оно не замерло. Вызов для полировки дела.
Отдых мой больше не нарушался в продолжение целого месяца. Затем я вновь предстал перед ясными очами следователя.
- А, сволочь! Договорились же обо всем! Снова тянешь резину! Опять начинаешь сначала!
- Я-то договорился с вами! А причем здесь ваш заместитель? Его я не знаю, и никакой договоренности с ним у меня нет!
Тут мне показалось, что у следователя промелькнула самодовольная улыбка. Опять повторение пройденного, снова карцер. На этот раз меня пихнули в маленькую камеру, где стояло три койки.
Днем и ночью горит тусклая электрическая лампочка, вместо окна -маленькое вентиляционное отверстие, на стенах следы сырости, от асфальтового пола веет холодом.
Немного истории. Построена тюрьма была еще при царе батюшке, и в плане представляла собой букву «Х», крылья которой, соединяясь, образовывали небольшие площадки на всех четырех этажах.
С площадок открывался обзор всех камер с плотными окованными дверями, выходящими на антресоли, которые шли вдоль стен. Стоящий внизу дежурный постукиванием флажков один о другой регулировал движение арестантов по антресолям. Но если случайно все же происходила ваша встреча с другим арестантом, то одного из вас впихивали в первый попавшийся шкаф и только по звуку подкованных каблуков сопровождающего вы могли судить о том, что такой же горемыка, как вы, проследовал мимо. Между антресолями были натянуты стальные сетки на тот случай, если кому-нибудь придет в голову шальная мысль прекратить свои мучения.
Как-то ночью меня повели в санчасть. Мой приход привел в хорошее настроение и врача и сестру, они долго смеялись, глядя на меня, а потом сделали укол в спину. Против чего - осталось неизвестным. Все это было тем более странно, что в моей камере уколов не делали ни до моего прихода, ни после.
В нескольких допросах моими следователями были три полковника. Впервые вопросы показались мне беспорядочными и однотипными, и порой создавалось впечатление, что не задавались без всякой связи между собой.
Но это только так казалось! На самом деле следователи старались сбить меня с толку, создавая сеть из противоречий в моих показаниях. Я попал в руки опытнейших игроков!
- Ну а теперь, что можешь сказать о списанном орудии? Мало того, что мы считали тебя контрой, ты вдобавок оказался еще и вредителем! Понятно, разве тебе может быть жалко рабочих денег?
Моя голова, работающая в течение двух месяцев только в одном направлении, не могла дать сразу ответ на задаваемые одновременно несколькими лицами вопросы.
Действительно? Почему я поставил свою подпись в акте списания орудия без указания своего особого мнения!
- Видите ли, масло для откатника ему не понравилось! - сказал один из полковников, обращаясь к остальным.
При слове масло мне ясно вспомнилась история со списанием. Дело обстояло так. По личной просьбе командира дивизиона нам передали со склада списанную пушку.
Следователи переглянулись между собой и, вызвав конвоира, приказали:
- Уведите этого дурака! При первом же своем допросе после отпуска следователь спросил меня:
- Как, отдохнул за эти дни? Надеюсь, никто не беспокоил? Говоришь, потревожили тебя, а я-то думал дать тебе отдохнуть! Все это ерунда! Твоя халатность, не больше! А вот передо мной не раскрылся полностью, вражина!
И снова начались ночные допросы. Снова ждешь: скорее бы кончалось, скорее бы светало!
- Думаю, может следует устроить тебе с твоим напарником очную ставку? Надо же установить, в конце концов, кто же из вас врет. Ты вовсе не такая кроткая овечка, как представляешься! Очная ставка - вещь неприятная: отвечать на заданные вопросы, смотря в глаза своему напарнику!
- Давайте! Ничего страшного в этом я не вижу.
По ходу следствия от следователя я узнал, что мой напарник раскололся. Он нес такую ахинею, что даже представить себе было трудно. Настал день очной ставки.
Меня ввели в большую комнату, усадили на один из стульев, стоящих в метрах пятнадцати от большого стола, покрытого зеленой скатертью. Вслед за мной ввели моего бывшего командира, сгорбленного, с низко опущенной головой. Поскольку мы знали друг друга еще мальчишками, то между нами в обращении осталась некоторая вольность.
- Здорово, командир, - окликнул я его, желая немного приободрить его.
- Был когда-то командир, теперь кончился! - ответил мой напарник, не поворачивая головы.
Здорово тебя отрегулировала тюрьма, подумалось мне. Не глядя на меня, он сел на указанный ему стул, метрах в трех от меня. Очная ставка свелась к следующему: сначала прочли, поочередно обращаясь к нам, перечень наших грехов, потом, также поочередно, мы должны были подтвердить, что мы один в присутствии другого клеветнически ругали колхозы, совхозы, хотели свободной торговли и так далее - словом, мы снова подтвердили все ранее подписанное нами.
Плюс к этому мой командир был еще обвинен в антисемитских настроениях, которые он с готовностью подтвердил и даже начал требовать, чтобы вписали в протокол допроса, какими словами он ругал евреев. Тут даже следователь, по каким-то неведомым нам причинам, одернул его:
- Зачем это? Получишь еще за антисемитизм! Но командир, что называется, закусил удила.
- А! Мне теперь все равно, так и пишите, как я ругал евреев!

                18

Затем последовало подписание заранее составленного протокола. В один момент оказалась перечеркнутой наша честная, в прошлом, работа, правительственные награды, поощрения - вся казавшаяся нам в прошлом безупречной жизнь!
- Вот что, - сказал мне однажды следователь, - предстоит еще одна фаза оформления - свидание с прокурором. Как договорились, так и показывай! Но если я сболтну лишнее, можешь одернуть меня!
Как я это должен понимать: как насмешку, или буквально? Прокурор был наряжен в морскую форму, сшитую из грубого сукна. Давно знакомое лицо!
- Надо раскрыться! Еще вы не во всем сознались! - такими словами встретил меня прокурор.
- Да что могу я еще сказать? Сказал то, чего никогда и не было!
Брошенный мною камешек пролетел мимо. Затем следователь при прокуроре снова зачитал список моих прегрешений. При чтении четвертого пункта, где теперь значилось: “Хотел такую же свободу слова, как в Англии”, я попробовал одернуть его.
- Что же мне теперь, весь вычеркивать? Да это ерунда, это теперь не имеет никакого значения! Срок у тебя есть, ты выглядишь хорошо, через восемь лет вернешься на волю! Москвы тебе не видать в любых условиях! Будешь в подмосковном колхозе работать ассенизатором! Рыбная ловля там богатая! - сказал следователь.
Прокурор хранил ледяное молчание.
- Когда вы отбывали срок на севере, наверное, видели начальника лагеря? - нарушил молчание прокурор.
Еще бы мне его не знать! Его именем пугали зеков, а они, если им было суждено вернуться домой, пугали бы его именем не только своих детей, но и заказали бы им в свою очередь пугать внуков.
- Его расстреляли за превышение власти. Труп его был выставлен на показ заключенным, чтобы каждый мог убедиться, что расстрелян именно он.
На этом допрос в присутствии прокурора закончился. Вскоре меня снова вызвали. Как и всегда, вертухай долго водил меня по коридорам и лестницам и, наконец, втолкнул в небольшой кабинет. За столом сидел одетый в пальто грузин лет сорока.
- Дело ваше заканчивается, срок вам обеспечен, но бывшее ваше начальство прислало на вас отличную характеристику, и органы решили облегчить вашу участь! Вас решили послать на работу на один из станкостроительных заводов. Вы будете иметь возможность видеться с семьей, о бытовых условиях и пище и говорить не приходится - словом, все неизмеримо лучше того, что вас ожидает в лагере!
Сразу же в голове пронеслось: какой ценой я заплачу за все эти блага! Не удержавшись, я спросил:
- В чем будет заключаться моя работа?
- Вот этого я не могу вам сказать, сами увидите. Наше дело поставить предприятию рабочую силу, а дальнейшее будет зависеть от вашего умения и знаний.
- Ну, на артиллерийский завод, куда ни шло, я бы рискнул пойти, но на станкостроительный нет! Мне уже исполнилось полвека и стоять и краснеть, как мальчик, перед станком от своего неумения я не хочу! Я никогда не занимался очковтирательством, да и сейчас, несмотря на мое безвыходное положение, не собираюсь!
- Ну что же! Это ваше право! Вообще говоря - напрасно!
Вернувшись в камеру, я не удержался и рассказал о происшедшем разговоре своим однокамерникам. Мнение было общим - я сделал глупость.
- Какое вам дело! Пускай МВД само беспокоится, хороший вы специалист, или нет? Это уже их дело! И ничего быть в нашем положении таким щепетильным!
Но теперь я уже доподлинно знал, что за все приходится платить и, может быть, даже очень дорого! Чем я заплачу за то, что буду жить в лучших условиях, нежели в лагере? Хватит! Больше никаких компромиссов!
Первым вызвали на этап из нашей камеры заместителя директора  завода, который обвинялся во вредительстве. Мы попрощались. За ним захлопнулась тяжелая, окованная железом дверь и человек пропал для нас навсегда!
Затем пришла очередь врача, здоровенного, вечно голодного, всегда дежурившего со своей миской у кормушки в надежде получить добавку и грезившего о бывшем домашнем завтраке, состоящем из двух французских булочек и какао.
За что он сюда попал, я так и не узнал, правда, особенно к этому и не стремился. Из числа своих грехов он рассказал лишь об одном; при обыске у него обнаружили историю партии старого издания с предисловием Бухарина.
Врача заменила отвратительнейшая личность в длиннейшей кавалерийской шинели, со срезанными петлицами, мочалкообразной паршивенькой бороденкой и бесцветными бегающими глазками.
По его словам, сидит он за убийство какого-то генерала. О своей профессии говорил очень невнятно. Почему-то у него сразу же установились плохие отношения с молодым симпатичным дворником, который заменил замдиректора завода.
Насмотревшись всего за время моих хождений по мукам, я пришел к убеждению, что, ежели начальство пожелает, то уберет тебя тихо, хотя бы с помощью вот такого типа, подсадив его в камеру и посулив ему за это дело досрочное освобождение!
                19

Несмотря на более чем скудную кормежку, я не мог иногда до конца доесть свою пайку, настолько хлеб был плохо пропечен. Чтобы как-нибудь убить время, начал лепить из хлеба разных зверьков.
Через несколько дней их накопилось довольно много, я скатал их в шарик и решил выбросить в боксе на прогулке, считая, что в запертом боксе никто не наблюдает за мной.
В отличие от лубянской тюрьмы, где место для прогулки помещается на крыше, наш барак находится в тюремном дворе. Хлебный шарик я выбросил в небольшую кучку снега. После прогулки в камеру ко мне вошел капитан и спросил:
- А что вы делали во время прогулки в боксе?
- Ничего, если не считать, что выбросил хлебный шарик. Хлеба я не доедаю, а бросать шарик в парашу считаю неудобным.
За такое быстрое признание я отделался только словесным выговором, зато узнал, что боксы после прогулки обыскиваются!
Скоро дошла очередь и до меня! Я был переведен в пересыльную камеру. Путь мой в камеру шел по расположенным вдоль стен антресолям, и я мог наблюдать стоящего внизу вертухая во всей красе с белыми и красными флажками в руках, исполняющего роль регулировщика движения.
В камере мне сразу же бросился в глаза белый эмалированный умывальник - я начал отвыкать от подобной роскоши! На одной из двух кроватей сидел незнакомый мне арестант - человек лет пятидесяти атлетического телосложения с добрым лицом.
Воскового цвета кожа сразу отличала в нем давнишнего арестанта. Примерно около дня мы, наподобие псов, обнюхивали друг друга и затем пришли к взаимному молчаливому соглашению, что можно доверять. Начались рассказы о злоключениях. Он оказался капитаном одного из пароходов, курсировавших на линии Мурманск - Лондон.
Внезапно я совершенно явственно услышал тиканье часов, видимо, лежащих в одном из карманов у капитана. Зная, что у арестантов часы отбираются, я удивленно посмотрел на него.
- Не удивляйтесь, - ответил он. - Этот вопрос задавали мне многие. Во время одного из допросов мне повредили кость скулы. Не знаю почему, но именно после этого у меня стало слышно биение пульса у виска, напоминающее тихое тиканье часов. Все может быть в этом странном из миров.
Еще до ареста у моего капитана была язва желудка. Во время следствия его даже кормили, как язвенника, какой-то кашкой. Но следствие кончилось, и одновременно с ним отменили и кашку. Тогда у капитана зародилась мысль - покончить жизнь самоубийством.
Столовой ложкой он как-то умудрялся отковыривать малюсенькие кусочки эмали и глотал их. Этот процесс продолжался довольно долго, но я надеялся, что капитан все же кончит заниматься сизифовым трудом - колупанием эмали и бросит эту идею о самоубийстве.
Действительно, вскоре он сам, без постороннего вмешательства, прекратил это занятие. Ровно через неделю меня снова провели в маленькую комнату перед выходом, называемую громко вокзалом.
Там я встретился с моим командиром дивизиона. Мы расцеловались. Здесь же нам выдали вещи, пересланные из дома. В этой последней камере мы просидели всего несколько часов. Позади бессонные ночи, кошмары следствия, приговор. Начинался недалекий этап.
Из маленькой пересылочной камеры меня и напарника повезли на вокзал. Конвоир расположился вместе с шофером, а нас заперли в фургончик собачья будка.
Таких фургончиков, весело бегущих по городу, я много встречал до ареста. Только не мог тогда никак понять: почему зимой сквозь прорезанное в задней двери окошечко идет пар!
Втиснутые в машину, каждый в маленькое одноместное купе, вмещающее с трудом человека с рюкзаком на плечах и чемоданчиком на коленях, с дверью и неизменным тюремным глазком, с тускло горящей лампочкой, мы сидели молча, прислушиваясь к шуму города. И тогда дошло до меня, почему зимой сквозь прорезанное в задней двери окошечко идет пар!
На вокзальной пересылке конвоир заполнил на нас какие-то документы и повел по железнодорожным путям. Дорога, очевидно, была ему хорошо известна.
Мы долго петляли по путям, подлезая под стоящие составы, и наконец в тупике увидели одиноко стоящий вагон и даже обрадовались ему. После строгого тюремного режима вдруг так много свободы. Один конвоир куда-то ведет нас? А может быть, нас решили того, при попытке к бегству? Чего только не придет в голову загнанному человеку.
Вам, наверное, приходилось видеть столыпинский вагон, когда ваш поезд, отойдя от станции, попадал в зону запасных путей, разъездов и стрелок. Только вам, свободному человеку, как и мне в свое время, вряд ли могла прийти в голову мысль о его печальном назначении.
Окна со стороны коридора закрыты диагональными решетками, а там, где купе, стенка вагона глухая с маленькими вентиляционными окошечками под крышей. Если вагон заполнен, вы непременно увидите на площадке человека в фуражке с синими полями и красным околышем, который зорко охраняет груз, рассчитанный на долгие годы хранения.
Я залез на верхнюю полку купе, которое вскоре стало заполняться другими этапниками. Вскоре к нам подсадили в вагоны тринадцать женщин.
Перед решетчатой дверью нашего купе, в ожидании проверки по списку, остановилась высокая худощавая женщина. Синяя потертая, но ладная телогрейка, рюкзак с хорошо пригнанными ремнями, сапоги - все выдавало в ней человека, достаточно уже хлебнувшего лагерного горя.

                20

Утром конвой начал пускать нас по одному человеку в уборную по команде-окрику:
- А, ну, давай на оправку, засранцы! Живей! Давай следующий!
Не успев оправиться, мы бежали по коридору, придерживая расстегнутые брюки, под улюлюканье конвоиров. Из-за никому не нужной спешки мы привели уборную в жуткий вид.
Убирать ее заставили женщин и со своей полки я сразу узнал среди них ту высокую женщину. В глазах ее была безнадежность. Недолго везли то в пульмановском, то в столыпинском вагонах по узкокалейке.
Во время поверки в столыпинском вагоне просто пересчитывают через решетчатые двери купе, в пульмановском же загоняют всех в один угол, а затем, по одному, начинают перегонять в другой. Замешкавшихся пересчитывают по спине деревянным молотком, предназначенным для проверки вагонных досок.
Наконец прибыли в “Приют Странника”. В нем нас догнал этап, состоящий из  повторников, то есть арестованных в 1937-1938 годах, отсидевших свои сроки, освобожденных и вновь забранных в 1947-1948 годах без предъявления каких-либо обвинений.
Некоторые из них пробыли на свободе всего две недели. Среди повторников оказался и один известный генерал, потерявший руку на Колыме.
Разговорившись со мной, он с пеной у рта стал доказывать, что все полярные экспедиции, включая и спасение челюскинцев, и высадку на Северный полюс в 1937 году, и перелеты Чкалова, Громова и Белякова, преследовали лишь одну цель: отвлечь внимание общественности от проходящих в стране арестов.
Сами по себе эти экспедиции, по его словам, никакой ценности не представляли и были лишь очередным безотчетным выбрасыванием денег с поговоркой:
- Русский мужик все вытерпит!
Этап с голодным существованием и частыми жестокими драками между уголовниками, которые шли под лозунгом бей в нос, делай клоуна, закончился. После годового сидения в челябинской пересыльной тюрьме нас вызвали с вещами во двор, но никуда не повезли, а лишь проверили документы и заодно наше физическое состояние. Когда очередь дошла до меня, женщина-врач взглянула на мои документы и, покачав головой, сказала:
- Ох, артиллерист, далеко же ты стреляешь.
Наконец, в страшную жару мы закончили свой этап. Рацион - 400 граммов хлеба и селедка. Съешь селедку - хочется пить, а напиться удается не всегда - все зависит от того, какой попадется конвой. Просишься в уборную, куда пускают два раза в сутки, надеясь все же там напиться из бачка, наполненного неизвестно какой водой.
Вместе с нами в душной будке  оказался чеченец, который уже отбыл свой срок и ехал на вольное поселение. Жара и духота в вагоне стояла страшная.
Некоторые из конвоиров сбросили рубахи, и пот тонкими струйками стекал с их грязных тел. Когда я спросил у чеченца, как выглядит лагерь, куда меня везут, он ответил:
- Знаю. Я там помучился. Да что и говорить! Из ста арестованных девяносто девять плачут, а один смеется, да и то от того, что сошел с ума!
Зловещие темные пятна на его костюме - следы от споротых номеров - торчали передо мной, как мрачный символ моего будущего!
Приехали! Меня и тринадцать женщин, моих спутниц, под конвоем ведут в лагерь. Кругом голая тундра и ни единого деревца. Бредем строем. Мы здорово обессилели и с трудом тащили наши мешки, порядком обчищенные во время этапа урками.
Вдали виднеется  одноэтажное здание. Вокруг него несколько деревьев, а напротив, за забором из колючей проволоки, большая площадка с рядами длинных бараков, окруженная со всех сторон вышками. Вот я и у стен моего будущего долголетнего жилища!
После душного вагона хорошо посидеть на солнышке и понаблюдать незнакомую пока лагерную жизнь. Через час появился улыбающийся конвоир - он явно доволен, что его обязанности кончились, и сдает меня лагерному караулу.
Я переступаю ворота лагеря. Сейчас нашьют мне четыре номера на мою убогую одежонку и постоянно будет мучить лишь одна мысль: выйду ли я когда-нибудь из этих стен!
В лагере пусто - заключенные ушли на работу. Остались одни освобожденные по болезни и лагерная обслуга. Худые изможденные лица, глаза без мысли и надежды. Из здания воинской части вышел молодой человек, посмотрел на меня и вдруг как-то просто, по-дружески, спросил:
- Есть, наверное, хотите? Пойдемте на кухню! Хотя работяги и ушли, но я скажу повару, чтобы вас накормили.
Его слова приятно меня поразили: за эти годы я основательно успел отвыкнуть от человеческого обращения. На столах валялись кости какой-то остро пахнувшей рыбы, среди грязных мисок, вылизанных до предела, стояла лужа, в которой лежал вареный овес, кругом сновали дежурные с набитыми обрезками хлеба ртами.
Мне навалили полмиски каши, но, виновато мое приподнятое настроение, вареный овес явно не шел. Из столовой Гоша, так звали моего первого лагерного знакомого, повел меня в барак для назначения в бригаду.
У прибывшего до меня этапа кончался карантин, и меня сунули в эту бригаду с тем расчетом, что я смогу тогда завтра же выйти на работу. Потом на сцене вновь появился Гоша и сообщил мне, что нарядчик просит уступить ему мое кожаное пальто и чемодан с военным костюмом.


                21

Гоша очень советовал мне уступить эти вещи, так как в противном случае меня могут загнать в шахту, на рудник, где люди, по его словам, долго не выдерживают.
Пришлось согласиться, а через несколько дней я увидел моего благодетеля сильно выпившим. Впоследствии я хорошо узнал молодого афериста с таким милым татарским лицом.
Первое впечатление от лагеря ужасно. Ужасы человеческого бытия, голода, нищеты. Страшнее я ничего не видывал в жизни! Десять лет я должен буду прожить в этом современном Дантовом аду; забыть о свободе, нормальной пище, чистом белье!
Здесь, в этом лагере, мне предстоит убедиться, что нет скотины выносливее человека, ибо никакое другое животное не в состоянии перенести всю эту мерзость!
Для вновь прибывшего заключенного первые месяцы пребывания в лагере - самые тяжелые. Его, неоправившегося еще после тяжелого многомесячного этапа, сразу же ставят на общие работы, зачастую в бригаду, не выполняющую нормы и сидящую, поэтому на штрафном пайке.
Некоторые, правда, ухитряются пристроиться в лагере с первого дня прибытия, что называется дать в лапу нарядчику. Кое-что из моего оставшегося обмундирования сдано на склад, значительная часть содержимого чемодана обменена на пайку.
А что я получил взамен сданного на склад - страшно вспомнить! Грязнейшие брюки и куртку с тысячью заплаток. Полштанины занимала заплата от обшивки чьей-то посылки с сохранившимся адресом, написанным чернильным карандашом.
С обувью мне повезло - завскладом швырнул мне изношенные ботинки. Здесь, в лагере, можно было встретить заключенных, обутых в самодельную обувь, изготовленную из куска автопокрышки и привязанную к ноге веревкой, или куском проволоки. На голову до зимы ничего не выдавалось - и это-то при жарком северном лете.
Страшную картину представляли собой заключенные карантинной бригады. Голодные, в отрепьях, обозленные на все и на вся, запертые в барак и лишенные прогулок, они, как дикие звери, выглядывали из своих зарешеченных окон.
Кого здесь только не было. Прибалтийцы, пленные немцы, японцы, китайцы, западные украинцы, кавказцы, украденный из Львова еврей-адвокат со своей пишущей машинкой, правда, отобранной в проходной, работник печати из Сирии, решивший переехать в СССР, вечно голодный литовский парень, азербайджанец, служивший в каком-то соединении у немцев, забайкальский казак, эмигрировавший в Китай после разгрома частей атамана Семенова, - словом, вавилонское смешение языков и народов.
Венцом творения был наш бригадир, переживший на своем веку ни один лагерь - здоровеннейший мужик, хохол, бывший убийца председателя колхоза. Злой на все человечество, он не брезговал прибегать к своему пудовому кулаку при инструктаже бедных работяг.
Первое лагерное происшествие я увидел в карантинном бараке. Один из молодых парней был заподозрен в доносе, его схватили, подняли за руки и за ноги и начали бить задним местом об пол. Парень кричал:
- Все равно буду доносить на вас, хоть убейте!
Кто здесь был прав, кто виноват - не знаю, но парень поразил меня своим фанатизмом. Бригадир в течение всей этой экзекуции сидел спокойно, не считая нужным вмешиваться, и тихонько прихлебывал кипяток, разбавленный лагерным желудевым кофе, кстати, одним из признаков лагерного достатка.
По всей видимости, вся эта процедура делалась с согласия бригадира. Затем парнишку с размаха посадили на вовремя подставленный кол. Брызги крови заляпали все стены барака. Два здоровенных мужика взяли его за ноги за руки и вместе с торчащим из задницы колом выбросили на улицу. На этом инцидент был исчерпан.
После карантина я попал в бригаду на подсобные работы. Чем мы только ни занимались? Разгружали голыми руками кирпичи, так что верхний покров кожи снимался с рук, рыли котлованы, были носильщиками кирпичей на строительстве.
Временами, поднимаясь на верхние этажи с козой, казалось, что сердце вот-вот остановится. В таких случаях на сердце клалась тряпка, смоченная водой. Потом, до начала первых заморозков, месили саман по 15 часов голыми потрескавшимися ногами.
Затем нас перевели на опытный завод на дробление руды, из которой путем электролиза добывалась чистая медь. Особенно тяжело было работать на бункере, где из-за несовершенства конструкции подающих желобов приходилось все время проталкивать руду лопатой.
К полудню из носа начинала течь какая-то водяная жидкость - это, как я потом узнал, был первый симптом начала силикоза. После голодного карантина пребывание на заводе мне показалось верхом сытости, но непрекращающееся выделение жидкости из носа пугало меня.
Я попробовал было уговорить работающих со мной немцев - военнопленных обратиться к бригадиру, или лучше всего к нарядчику с просьбой о переводе нас на другую работу, но они слепо верили бригадиру, который пообещал выхлопотать нам за вредность молоко.
Святая немецкая наивность! В сердцах я плюнул на них и отказался от работы на бункере. Естественно, моя пайка полетела, но ничего страшного не произошло.
Временно меня поставили разбирать маленький домик, находящийся на территории завода и служивший нам складом для шанцевого инструмента.
Под разобранным полом мы обнаружили пачку старых журналов. Только в лагере я столкнулся с таким смешением национальностей. Русские были представлены в основном ранеными военнослужащими, попавшими в плен к немцам и осужденными, как правило, после своего возвращения на родину на 25 лет.

                22

Некоторых из них после чудовищных лишений в немецких лагерях прямым ходом привозили в лагерь. Следует сказать, что в немецких лагерях тяжелее всех пришлось именно русским военнопленным, так как СССР не состоял в Международном Обществе Красного Креста и наши пленные, в отличие от пленных союзных армий, посылки не получали и могли рассчитывать лишь на подачки со стороны.
Возможно, что именно этим обстоятельством можно было объяснить столь поразившую меня очередь лагерников, ожидавших момента, когда выбросят отходы в помойную яму.
В грязной, смрадной столовой сжиралось все до последней корки хлеба, лучшие ударники премировались кашей и двумястами граммами хлеба, а в особо торжественных случаях - картофельной запеканкой.
Первые два-три года после войны были необычайно тяжелыми. В очереди у кухонных помоек стояли доходяги-поносники и, судя по виду, работники интеллектуального труда.
Впрочем, разве можно по одному внешнему виду определить, кто кем был на воле? Один из моих однокашников по бригаде, отсидевший уже несколько лет, сказал мне:
- Не вздумай вступать на путь помоечника - это ближайший путь к смерти в лагерных стенах!
Прошло уже около двух месяцев, как я был в лагере, но никаких денег от Гоши пока не получил. Отговорка у бригадира, конечно, нашлась - нарядчика перевели в другой лагерь.
За эти два месяца я успел уже изрядно наголодаться и, как-то встретив Гошу, который был изрядно выпивши, взорвался. Не отдавая себе отчета о последствиях, я пригрозил ему, что подам начальнику надзора заявление об украденных у меня вещах.
Прошли все сроки возврата денег, мои денежные дела по-прежнему были в безнадежном положении. Я собрался с духом и написал заявление. Вскоре мы с Гошей предстали перед очами начальства.
Гоша покаялся во всем. Лично мне от этого легче не стало - моих денег у Гоши уже не было. Правда, Гошу запрятали на два месяца в лагерную тюрьму.
По одним слухам за то, что он собирался перелезть в жензону, по другим - за то, что загнал мои вещички. Переведенный к нам в бригаду настоящий вор, признанный урками, узнав, что я из Москвы, сразу же взял меня под свое высокое покровительство.
По его словам, преступный мир решил наказать меня, и только его заступничество помешало расправе.
- Сам понимаешь, земляк, жалко мне стало тебя, ты же еще новичок в лагерной жизни.
Прошло месяца два, и в лагере снова появился Гоша. Я прямо остолбенел, когда увидел его, бодро направляющегося к моим нарам.
- На вас я не сержусь, забудем все происшедшее, - сказал он.
Такой выход, очевидно, был для него наиболее приемлемым и, откровенно говоря, для меня тоже. Впоследствии мы изредка встречались и приветствовали друг друга кивком головы.
Шло время, я постепенно акклиматизировался, появились друзья. Как-то из Восточной Германии пришел этап, и мы пошли смотреть. Весь этап - трое 15-летних мальчишек. Вся их вина - частое посещение Западной Германии, в которой жили их родственники.
Самым младшим и самым слабым из них был один. Родители его - уроженцы Лотарингии, этим объяснялась его не немецкая фамилия.
Невысокого роста, с хорошим открытым лицом, он скоро стал известен в лагере как хороший баянист. Я, насколько это было в моих силах, постарался взять его под свое покровительство.
Однажды, еще до вечерней поверки, ко мне притащился Отто в каких-то громадных, еле державшихся на ногах ботинках. Выяснилось, что он только вчера получил новые ботинки из каптерки, но его бригадир, все тот же Гоша, отнял их у него. Пришлось идти к Гоше.
Против ожидания он сразу же вытащил из-под нар ботинки и швырнул их Отто. После этого случая я потерял Гошу из виду. В мае 1954 года, когда у нас состоялся слет ударников всех лагпунктов нашего лагеря, я неожиданно столкнулся с Гошей. Он выглядел очень привлекательно: белоснежные брюки, загоревшее персиковое лицо.
- Я приехал из Уральского лаготделения. Работал там контролером. Видите, моя фамилия на Доске почета! Скоро уезжаю в Китай - я же иностранный подданный.
Это была наша последняя встреча. Поговорили по душам, как давно не видевшие друг друга приятели.
- Видите, я все же выбился в люди, аферами больше не занимаюсь, хватит! - с этими словами мы пожали друг другу руки и расстались навсегда.
Первым врачом, которого я встретил в лагере, был Осин. Коренастый, лет около сорока, по-юношески подвижный, он мог прикрикнуть на человека, пришедшего за освобождением, мог схватить его за шиворот и вытолкнуть из своего кабинета, пообещав освободить в следующий раз, - все это он делал очень дипломатично, так что просящий покидал кабинет без всякой обиды.
Вскоре после приезда в лагерь я стал доходить и это, наверное, было так заметно, что Осин положил меня в лагерную санчасть. В лагере у нас появились случаи дизентерии, и я надеялся под этим предлогом обосноваться под крылышком Осина.
Но даже в санчасти надо было быть на стреме. Стоило только влезть на парашу, как множество глаз начинало следить за тобой. Если что не так, тогда берегись! Найдутся языки, которые моментально донесут, и попадешь в карантин.

                23

Мое блаженство продолжалось недолго. Дней через пять из рудника прислали этап: партию человек в пятьдесят. В шахтах произошел обвал. Нас почему-то не допускали к этапу, связей у меня в ту пору было маловато, и я так и не узнал всех подробностей.
Нас, дистрофиков, вызывали поочередно к доктору и после короткого осмотра изрекалось лишь одно слово - годен. Я, было, возразил:
- Как же так? Вчера я был дистрофиком, а сегодня, за одну ночь, я уже здоров, - я был неопытен, наивен и хорошо еще, что не получил по шее от какого-нибудь санитара из блатных.
Осин больше имел дело со старыми лагерниками, нас же принимала молодая татарка - врач. Я весь покрылся фурункулами и очень ослаб. Ходить для меня было сплошной мукой, и в конце концов я набрался храбрости и пришел к ней на прием, надеясь получить хоть один день освобождения от работы, так как выходных у нас тогда не было. Выслушав мою просьбу, она спокойно ответила:
- Ну что же? На какой курорт вас отправить? Думаю, что в Гагры - там хорошие грязи.
Поскольку при моем аресте в 1931 году я, находясь в лагере, летал, на секунду после ее слов я даже заколебался и поверил в такую чушь!
Спали мы на нарах вместе со вчерашними врагами, делились с ними своей пайкой, принимали и оказывали помощь в работе. Наша бригада помещалась в одном бараке с вещевой каптеркой лагеря.
Иногда после вечерней поверки, когда мы уже лежали на нарах и двери барака были заперты, к нам входил несколько подвыпивший сам завкаптеркой Гуня. Он - заключенный, но придурок.
На таких опирается лагерное начальство, им разрешается многое. Не считаясь с тем, что многие из нас после тяжелой работы с трудом добрались до нар и уже спят, Гуня поднимал всех громким криком:
- Немцы, я ваш бог! Пойте!
Испуганная немчура, а их у нас в бригаде было человек двадцать, то есть четвертая часть, натягивали на себя тонкие одеяла и полусонные, сидя на нарах, начинали петь  немецкие солдатские песни. Иногда Гуня приносил кусок жареной собачины - собаку убивали для него на объекте за пару рваных ботинок - и устраивал с бригадиром и его штабом пир, который мы наблюдали издали, потягивая носом запах жареного мяса.
Наш герой, если верить его словам, закончил разведшколу и был сброшен на парашюте в немецкий тыл, где и попал прямо в лапы к немцам. Не мудрствуя лукаво, он сразу же начал работать на немцев.
 После войны за свою неверность попал в лагерь. Как-то я слышал, как он кричал на начальство;
- Что вы тут мне туфту гнете? Я два правительства обманул! Думаете, вас не смогу, - случай в лагере беспрецедентный. Сам Гуня был высок, худощав, мосласт, всегда аккуратно одет и напоминал внешне молодого корнета старой царской армии.
Приближались праздники в лагере. Большинство из нас мечтало отлежаться пару дней на нарах, но начальство решило отметить этот праздник несколько своеобразно.
На шестое число у нас был назначен генеральный шмон: такие бывают только на праздники, и в каких-либо особых случаях. Нас разбудили рано утром и выгнали за стены лагеря.
В самом лагере начинался бригадный шмон: отбирались собственные книги, карандаши, бумага, домашние фото и письма, самодельные шахматы, тряпочки, нитки, наделанные из распущенных носков, кружки, котелки.
За маленькие ножички, найденные при обыске, полагалась соответствующая кара в виде нескольких суток ареста. В бараках поднимались полы, разбирались нары, все внимание было обращено на поиски самодельных ножей. Шмон - это полдня потерянного времени с тасканием своего тощего сидора за зону.
Придя после окончания шмона в барак, я растянулся на нарах, намереваясь, наконец, отдохнуть, но раздался противный голос нарядчика, выкрикивавшего мою фамилию.
Рядом с ним стоял какой-то незнакомец в военной форме, но без погон. Они отвели меня на середину линейки перед бараками и здесь незнакомец, маршируя взад и вперед, повел со мной не то полудопрос, не то полуразговор.
Его в основном интересовали подробности гибели Леваневского. В начале разговора он сразу же заявил, что Леваневский негодяй, изменник Родины и даже бомбил Москву в первые дни войны!
Я, лично читавший об участии в поисках Леваневского, не разделял этого дикого утверждения. Выслушав мой рассказ, он приказал нарядчику выдать мне билет на сегодняшний спектакль, который был поставлен силами заключенных и давался в зоне.
Билет я получил, но предпочел отдых выступлению лагерных примадонн. Спокойствие мое было нарушено. Чтобы немного развеяться, я отправился в столовую, где столкнулся с незнакомцем. Он протянул мне пачку Казбека и при прощании сказал:
- Следующий раз не путайте политику с артиллерией.
После праздника я почувствовал последствия этого разговора. Вольный работяга преподнес мне пачку Памира и пытался выпытать, куда и зачем возили меня на праздники.
Когда я сказал, что это лагерная трепотня, он даже немного обиделся на меня. Я больше не встречал таинственного незнакомца и после определенных размышлений пришел к выводу, что, вероятней всего, это был кто-нибудь из мелких лагерных проныр.

                24

Во время шмона я лишился котелка. Лежа на нарах, я стал вспоминать свое предшмонное состояние. В тот день, после утренней побудки, еще затемно, я сразу же вышел из барака и зарыл котелок на большой лагерной площадке.
На мой взгляд, я провел эту операцию достаточно осторожно и незаметно. Сев у барака, я заметил, что по направлению к моему кладу движется какая-то фигура.
С твердым намерением стать на защиту своей собственности я бросился к похитителю и против ожидания, без всяких пререканий снова овладел котелком.
Начинало светать, и зарыть по новой свое сокровище я не успел. Вызвали на завтрак, потом начался шмон, и мой котелок полетел в кучу таких же, как мой, отобранных котелков. Ну, как же тут не тужить.
 Приплетешься с объекта до того усталый, что не хватает сил добраться до столовой! В этот момент хорошо вскипятить на костре котелок воды, подкрасить его щепоткой суррогатного кофе и, угрызая кусок оставшейся пайки, предаться чревоугодию.
Первое время я даже разработал, в качестве самоутешения, теорию, по которой лучше отлежаться на нарах, чем идти на ужин - истратишь больше калорий на хождение, нежели приобретешь в столовой. Выручали товарищи, приносившие из столовой котелок с бурой жидкостью и черпачок овсяной каши.
Лагерь мне всегда напоминал маленький изолированный от всего света мирок. Здесь все время шла открытая борьба за существование: за лучшее место на нарах, за возможность работать в лучшей бригаде, получающей лишних 200 граммов хлеба благодаря ловкости бригадира, за лишнюю пайку.
Здесь все продавалось и выменивалось, кто не мог этого сделать - брал силой, протекцией. Слабые были обречены на молчаливое созерцание преуспевающих товарищей и постепенно превращались в дистрофиков.
Одному прожить было невозможно. Люди объединялись в группы по два-три человека. Зато здесь, в группах, бывали редкие примеры дружбы.
Объединявшиеся вместе столовались и вообще старались всегда быть вместе. Одиночки были редки: в основном это люди, хорошо обеспеченные посылками. Есть со всеми для них считалось зазорным, и у них были свои шестерки, бегавшие для них в столовую.
Перед праздником нам впервые выдали по 100 граммов сахару. Не удержавшись, мы навалились на него, черпая сахар прямо из самодельных мешочков деревянными ложками.
Наш ослабленный организм сразу же среагировал на подобное излишество. Начались массовые поносы; колонны останавливались несколько раз по нужде, пока мы добирались до объекта.
В списках на получение сахара меня не оказалось. Сто граммов сахара не давали мне покоя, даже снились во сне. Решившись, я отправился в бухгалтерию - пункт, совершенно недоступный для простых зеков, хотя и обслуживаемый ими же.
Когда мои настойчивые просьбы пересмотреть список перешли в требование, бухгалтер приказал двум верзилам, сидевшим за соседним столом и с любопытством прислушивающимся к нашему разговору, выставить меня из барака.
- Ничего не поделаешь! Лагерь! Радуйся, что тебя еще не побили! - глубоко вздохнув, ответил мой сосед по нарам, выслушав мой рассказ.
После праздничных дней, вечером ко мне в барак зашел наш врач-окулист. Уточнив мои анкетные данные, он, посмотрев предварительно по сторонам, сунул мне в руки записочку.
- Это вам от вашей сестры. Надеюсь, вы такую знаете?
Сестры у меня не было, но я читаю: “Никогда в жизни не виделись, была поражена, узнав, от лечащего врача, что вы находитесь через стенку от меня”.
Действительно, как я за свои 50 лет ни разу не удосужился познакомиться со своей  сестрой. Конечно, при первой возможности я передам ей записочку - все же свой, родной, близкий человек! Через пару недель ко мне пришел венгр, бригадир сантехмонтажников. По-русски он говорил хорошо, я бы сказал: на удивление хорошо.
- Вам привет от Веры. Скоро я постараюсь устроить вам свидание с ней.
Откровенно говоря, я не особенно поверил его словам. Сестры с таким именем у меня точно не было. Но вскоре он пришел ко мне и предупредил, что на завтра я включен в списки его бригады, которая пойдет на испытание керамических труб в жензону.
- Ваша сестра, не в пример вам, работает старшим контролером, и все ее знают. Словом, увидеть ее будет не особенно трудно.
Вся процедура выхода из нашей зоны и прохода в жензону прошла как по маслу. Высокая полная женщина подошла к нам, венгр подтолкнул меня и сказал:
- Знакомьтесь - ваша сестра, - и тактично отошел, дабы не мешать нашему свиданию. Вера недолго задержала меня, чтобы не возбуждать внимания начальства.
- Я расставила по дороге девушек, которые кивком головы укажут тебе дорогу в мой барак, - сказала она.
Взяв для отвода глаз с собой гаечный ключ, я вышел на указанную Верой дорогу. По ней медленно шла девушка, останавливаясь время от времени. Это, наверно, и есть мой маяк, подумал я и пошел на нее.
Маяк кивнул головкой по направлению дороги, там маячила еще одна фигурка. Последний маяк стоял у барака, в который вход мужчинам был строжайше запрещен.
Кивок головы - и я очутился в Вериной кабинке. Да, разница в наших положениях была разительна. Вместо обычных нар стояла чистая, застланная кровать и стол, покрытый чистой скатертью, на котором лежало несколько небрежно брошенных журналов.

                25

Эти журналы, невольно подчеркивающие благополучие хозяйки, совершенно доконали меня. Ну, а об угощении - нечего и говорить! Кусок жареного мяса! - он даже во сне перестал сниться.
Лагерная переписка с сестрой оборвалась довольно неожиданно. Как-то, стоя на лестнице, спускающейся в барак, я довольно подробно рассказал об Вере одному из наших знакомых.
Выйдя по лестнице наверх, я увидел офицера, очевидно, подслушавшего наш разговор. Тогда я не особенно обратил внимание на этого офицера, полагая, что если не посадили сразу же, то, значит, сошло с рук.
А месяца через два-три, когда уже неприятное происшествие стало забываться, получаю от Веры записку:
- Завтра ухожу по этапу, в неизвестность. Узнали, что мы родственники и сидим через стенку.
Офицер сделал свое благородное дело - настучат. Лагерная любовь закончилась не начавшись. Цепляясь за слухи, приказы, отдаваемые бухгалтерии, сопоставляя всякую мелочь, мне удалось выяснить, что этап отправили на Колыму.
Года через три, когда я уже акклиматизировался в лагере, завел друзей, знакомых, мне удалось перевестись в бригаду, работающую на обогатительной фабрике.
Работа помощником механика сулила лишнюю пайку хлеба, была ближе к моей основной специальности на воле, а главное - освобождала от изнуряющей физической работы, надоевшей мне за эти годы.
Перед ноябрьскими праздниками, часа за два до отбоя, я сидел в одной комнате с вольным механиком. Собрав всякие линейки, справочники, я пошел сдавать свой инструмент в каптерку.
До нее надо было проделать длинный путь полутемными коридорами, всегда безлюдными, со множеством дверей. Как раз накануне из дома мать мне прислала белую фетровую шапочку, напоминающую лыжную, только без козырька.
Западные украинцы из нашей бригады не советовали мне надевать ее, так как, по их словам, я напоминал им в ней старого местечкового еврея в ермолке. С утра похолодало, и я, стянув бесформенную фуражку, с удовольствием надел присланную шапочку.
Держа в левой руке свое барахло, а в правой - ключ от комнаты, я шел по коридору строящейся обогатительной фабрики в самом хорошем расположении духа, предвкушая двухдневный отдых на нарах.
Внезапно чья-то фигура преградила мне путь и начала проделывать перед моим лицом какие-то странные движения пальцами, словно собираясь месить мой нос.
Незнакомец был несколько выше ростом, чем я, да, пожалуй, и покрепче. Шпана, самая низкопробная, подумал я. Движущиеся пальцы все ближе подбирались к моему лицу и, недолго думая, я ударил своего противника в глаз, совершенно забыв, что в кулаке зажат ключ.
Удар оказался достаточным, чтобы из распухшей скулы небольшой струйкой потекла кровь. Ответный удар не заставил себя долго ждать, и вслед за ним я услышал:
- Наших бьют!
Одна из дверей коридора открылась, и из нее выскочили два верзилы. Они быстро втолкнули меня в какую-то комнату типа кладовки, установленную ломами и лопатами. На шум с разостланных на полу досок поднялся кладовщик с сильно помятой физиономией.
Его я знал в лицо: бывший матрос-кондуктор, участник Кронштадтского мятежа, скитавшийся с 1922 года по лагерям. Не желая ввязываться в это дело, он довольно ловко выпихнул нас троих за дверь.
При учиненном мне верзилами тут же в коридоре допросе я убедился, что Алкаш - так звали моего противника - был изрядно пьян, добиться от него ничего нельзя и он только твердит:
- Зачем он меня ударил?
Верзилы тоже были на взводе, но все же сумели выслушать мои объяснения. Они отпустили меня, приказав Алкашу больше не приставать ко мне.
С подбитым глазом и с испорченным настроением я побрел в комнату механика, чувствуя, что Алкаш всего этого так не оставит. Вскоре мои предположения оправдались.
В дверь раздался энергичный стук, по силе которого можно было судить, что дверь скоро будет сорвана с петель. Я молчал. Когда же полетели дверные филенки и через образовавшееся отверстие просунулась рука, держащая лом, раздумывать было уже поздно: я вскочил на подоконник - комната помещалась в полуподвале - выбил стекло и спрыгнул во двор.
Далее события начали происходить с кинематографической быстротой. Я решил искать укрытие в гараже, где работали двое заключенных. Трое моих друзей быстро нашли меня.
Цыкнув на шоферов, они приказали им удалиться. Два зека - по их собственным рассказам, - словно кроткие овечки, покинули гараж. Снова допрос, и опять Алкашу приказано оставить меня в покое.
Я снова поплелся в свою тихую обитель с выставленными филенками. Не прошло и пятнадцати минут, как ко мне опять ввалился Алкаш, на этот раз уже один и с большим ломом в руке.
- А! Вот где ты мне, наконец, попался! Теперь уже не уйдешь от меня! - завопил он и стал приближаться ко мне, согнув ноги в коленях и рассекая ломом воздух.
                26

От удара я увернулся, подставив руку. Лом скользнул по руке, изменил траекторию, попал в лампу, и в комнате стало темно. Я опрокинул на Алкаша письменный стол и в это время в комнату вбежали трое ребят из нашей бригады.
Алкаша схватили и бросили в угол. В этот момент раздался сигнал съема, и мы, точь-в-точь, как в кинофильме после окончания первой серии, разошлись на праздники по своим зонам и баракам - три друга обитали в третьей, отделенной от нас каменным забором.
Однобригадники рассказали мне, что, узнав о грозящей мне опасности, они побросали работу и поспешили мне на выручку, но добежать успели только трое - остальных завернул надзиратель, так как прозвучал сигнал построения перед уходом в лагерь.
За время праздников бригада сумела каким-то образом собрать сведения об Алкаше и решила поговорить с ним. После праздников, когда нас привели на обогатительную, наша бригада выстроилась у проходной, поджидая бригаду Алкаша.
После команды разойдись мы подошли к Алкашу и вызвали его на разговор. Опустив голову, Алкаш пошел вслед за нами. Теперь в роли судьи выступил я.
Я решил твердо пойти на мировую - это было единственным правильным решением. Перспектива получить нож в спину от его друзей совершенно не устраивала меня. Мы разошлись с миром.
А через несколько дней мы снова встретились с Алкашом на том же месте. Я подошел к нему и спросил: за что он напал на меня тогда.
- Ладно, не вспоминай, батя! Пьян был, ошибся.
Мы пожали друг другу руки и разошлись. Позже мне показали человека, с которым меня спутал Алкаш. Действительно, мой невольный двойник, старый еврей, очень походил на меня.
Сам врач, он был бригадиром одной из строительных бригад. Старика бригада недолюбливала за придирчивость и требовательность в работе.
Возможно, что на воле он привык к аккуратности в деле, но здесь, в лагере, это мешало получению усиленной пайки. Первые годы в лагере мы не получали зарплаты и не имели выходных дней.
Почти все воскресенья мы делали саман, ставили стены вокруг зоны и между бараками, занимались прожаркой в самих бараках. Для прожарки в огромный, сваренный из котельного железа чан, сносились разобранные нары, разводился огонь и все кипело, дымилось и воняло.
Год такой борьбы с паразитами - и мы могли спать спокойно, забыв о насекомых, которые нас так мучили, особенно летом. В 1951 году нам стали выдавать зарплату и перестали мучить работами в воскресенье. Слесарь, работающий на объекте, получал от 1000 до 1200 рублей в месяц, причем надо было хорошо вкалывать.
Затем из этой суммы шли вычеты: за помещение, воду, электричество, питание, содержание охраны, обмундирование и так далее и тому подобное. На руки получали в итоге по 100—120 рублей - это все же килограмм масла, сахар, табак. Это все и плюс приварок, кое-что да значило! Исчезли кусочники и в столовой, после обеда стали даже оставаться недоеденные корки.
Весной, когда стало пригревать солнышко, все вылезли из бараков, сидели на завалинках, собираясь группами по землячествам. Настроение поднималось, пели национальные песни. Один из моих друзей, поляк, кончивший в бытность политехникум в Сорбонне, как-то сказал мне:
- Знаешь! Это нечто вроде Сорбонны по обилию племен и языков!
Общее несчастье сроднило всех нас, мы хорошо уживались, хотя народ был с разными характерами, темпераментами и обычаями. Сначала все чуждались русского языка, потом стали что-то лопотать, появились даже учебники. Впрочем, далеко не все были агнцами.
Вспоминается Угрюмый - старый донской казак, крепко вросший в землю всем своим существом. В войну он был власовцем, но как перебрался на нашу сторону - не рассказывал.
Вскользь только как-то упомянул, что отец его погиб при коллективизации, в Сибирь последовал старший брат, да и он сам на Беломорканале поишачил.
Казалось, что лучших анкетных данных отдел кадров Украинской повстанческой армии и желать не мог. Но по каким-то причинам немцы назначили Угрюмого в полицейский отряд, стоящий где-то во Франции. Об этом времени тихим монотонным голосом, без каких-либо эмоций на дубленом лице, Угрюмый повествовал:
- Бывало так: пропьешься так, что даже денег на опохмелку нет. Голова трещит. Ну и додумались раз. По их законам: если обнаружишь у кого-нибудь спрятанное оружие и сообщишь об этом полиции, то у спрятавшего конфискуется все имущество, сам он арестовывается и предается суду.
Часть его отобранного имущества передается доносчику. Так вот, зароешь в стоге сена, или же спрячешь в сарайчике пару гранат - и порядок, есть деньги на выпивку! Когда пришли американцы, устроился у них в продовольственной каптерке, в лагере.
Американцы отпускали продукты щедро, безотчетно. Ну и этому пришел конец. Раз приехало несколько американских офицеров, устроили собрание и объявили нам, что по договору всех нас передают русскому командованию.
Я, было, туда-сюда, мол, не поеду. А они:
- Не можем ничего сделать, обязаны всех вас передать согласно договору.
Заперли ворота бывшей казармы, в которой мы разместились, а на следующий день погрузили на грузовики - и на станцию. Вот и весь сказ.


                27

После этого рассказа становилось стыдно, что ты находишься рядом с такими, и больно, что ты тоже стал отверженным для своего народа! За что и во имя чего тебя и миллионы таких же, как ты, приносили в жертву?
А чем ты был лучше других? Я, бывший дворянин и офицер царской армии, порвал со своим классом и пошел в Красную Армию и в 1918 году добровольно пошел на фронт.
Кого обвинять мне? Все совершенно законно - я перебежчик из другого класса и никакие мои заслуги не будут приняты во внимание. И не только мои, вспомнил однокашников:
Тухачевского, Егорова и других. Кто может поверить перебежчику? Он сам, его семья - все должны подвергнуться такой участи, ибо яблоко от яблони недалеко падает.
Подобные мысли часто навещали в лагере, и в эти минуты я вспоминал своего следователя, который однажды в ярости сказал мне:
- Ты был советским человеком! Посидишь здесь и перестанешь им быть!
Одной из тяжелых процедур нашего бытия была баня. Одни ждали ее с нетерпением, другие, из лагерной аристократии, прятались, увиливали, считая ниже своего достоинства мыться вместе с работягами, и любой ценой старались попасть в баню вместе с нарядчиками и контролерами.
Пропитанные потом тела жаждали горячей воды и того маленького кусочка мыла, который выдавался в бане. Нет ничего слаще в жизни тюремной пайки. Здесь надо прямо сказать, что лагерное начальство свято соблюдало десятидневные сроки между банями. Работяги ждали ее с нетерпением, несмотря на тяжесть бессонной ночи, ждали даже зимой!
В полночь, когда сон полностью вступает в свои права, в секции раздавался лязг отодвигаемых запоров и скрип отпираемых замков. Затем раздавалась команда, подаваемая во всю мочь надзирательской глотки:
- Бригада, быстро в баню с вещами!
Со спящих сдирались одеяла, полусонные зеки напяливали на себя брюки и рубахи и торопливо собирали свой немногочисленный скарб.
Пересчитав бригаду, надзиратель вел ее в баню и вот в этот-то момент старались улизнуть наши лагерные аристократы. В то время, когда мы совершали таинство омовения от грехов, им приходилось прятаться за бараками, постоянно перебегая от одной стенки к другой, дабы не попасться на глаза надзирателю.
Если им везло, то они могли сходить в баню с бригадой из барака придурков, что считалось большой честью. Молчаливой толпой вваливалась бригада в прожарку.
Здесь надо было сбросить белье, повесить верхнюю одежду на большое проволочное кольцо и затем кольцо одеть на крюк, висевший в большой печи для прожарки платья.
Каждый стремился как можно скорее схватить кольцо, дабы вырваться вперед и побыстрее занять очередь у парикмахера. Раздетые зеки поочередно вскакивали на скамейку, и парикмахер приступал к своей обязанности - бритья лобков.
Эта мера была больше психологического характера, так же как и проект: выкрасить внутренние стены бараков в черный цвет, чтобы они давили, угнетали вас, сволочей, как выразился однажды один из офицеров надзора. Затем сбривались волосы под мышками и на голове, выдавался мыльный паек, и вы могли протиснуться в баню.
Примерно через час вся эта процедура кончалась, зеки получали чистое белье, и всю бригаду выгоняли из бани и приводили новую. Зимой, особенно в сильные морозы, мы сами, без надзирателя, брели к запертому бараку.
Хорошо, если баня была с прожаркой и можно было укутаться в свое тоненькое одеяло! И худые фигуры, закутанные в одеяло с головой, долго маячили, спрятавшись от ветра за барачной стеной, в ожидании прихода надзирателя. Длинные тени, отбрасываемые качающимся фонарем, создавали фантастическое зрелище!
Как-то, зайдя утром в наш барак, нарядчик объявил мне, что я должен явиться к начальнику мастерских при хоздворе лагеря. Прихожу. Высокий, худой человек, лет тридцати пяти, с резкими чертами лица и впавшими глазами, сидел на кресле в каморке, имевшей вид не то чертежной, не то кабинета мастера небольшого заводского цеха.
- Я слышал, что вы долго работали в артиллерии и, следовательно, должны иметь понятие о мельницах, - начал он с места.
Прежде чем ответить, осматриваюсь по лагерной привычке. Вот он каков, начальник мастерских, о котором ходило много разговоров среди полуголодных: о его предприимчивости, умении устраиваться и ладить с начальством.
Он тоже заключенный, но не носит на одежде обычных номеров, присвоенных нашему лагерю, голова не острижена под машинку, брюки его расклешены    вставленными   треугольниками - в общем, преуспевающий бригадир.
Я ответил, что действительно проработал более 25 лет в артиллерии, но о мельницах не имею понятия.
- Немного вы мне не подходите. Идите! - сказал он, сразу потеряв ко мне интерес.
Вечером в наш барак забежал мой новый приятель грузин Вано, отсидевший уже более 15 лет. Маленький, худенький, он присел ко мне на нары и от этого сразу стало как-то уютнее. Скрутил самокрутку и укоризненно начал:
- Что мне с тобой делать? Не умеешь ты жить по-лагерному! Сказал бы, что все знаешь, все умеешь. По крайней мере не ходил бы на объект молоть эту проклятую породу. Ведь при твоем состоянии здоровья развод, два километра пути, работа - это тебе не под силу!

                28

В конце концов, благодаря его связям в лагерной администрации, я был переведен на хоздвор. Разве мог хозяин хоздвора отказать всесильному нарядчику, а тот, в свою очередь, Вано, с которым был земляком.
С разрешения начальника режима мама прислала мне несколько книг по мельницам.
В хоздворе мне сделали чертежную доску. Начальство приказало выстроить воздушную мельницу, способную вращать генератор мощностью около четырех киловатт, остальное нас не должно касаться.
Впрочем, разнообразные побочные измышления лагерного начальства занимали нас лишь в том случае, когда они непосредственно касались нашего существования.
Каждый зек даже подсознательно, но придерживался заповеди - день кантовки - год жизни. Работа на хоздворе сулила лишний час отдыха, так как не было ни развода, ни долгого шествия до объекта, ни шмона по возвращении.
По справочникам выяснил, что наша мельница должна иметь восьмиметровое колесо и стоять на башне высотой около 18 метров.
Начались расчеты и чертежи. Моих двух институтских курсов, да еще прослушанных 27 лет назад, явно не хватало. За время летной работы мне ни разу не приходилось сталкиваться ни с механикой, ни с сопротивлением материалов. Трудно себе представить, сколько времени и труда было вложено мною в этот ветряк!
Для страховки я завысил в расчетах запас прочности - коэффициент незнания, как справедливо его называли немцы. Самым трудным оказался расчет колеса ветряка, но с этим делом я справился благополучно, так как в книгах этот расчет приводился, а проверить его можно было только на практике.
Семьдесят метров углового железа для четырех ног башни достали на строительстве обогатительной фабрики, грузовики для перевозки были выделены от лагеря, грузчики - свои же заключенные, охрана объекта - караул лагеря.
Началась очередная суровая зима. Начальник иногда заходил ко мне, беседовал о ветряке и давал, как говорится, руководящие указания. Когда-то он окончил техникум, сидел уже второй срок за восхваление иностранной техники, как он любил говорить.
Был он человеком, несомненно, способным, с полетом фантазии, с большой долей технического авантюризма и прирожденным талантом вожака.
Жил он на хоздворе в отдельной комнатенке вместе с художником, малевавшим какие-то ковры с плавающими красавицами и лебедями. Ковры сплавлялись через надзирателя на базар, где они пользовались большим спросом.
Вечером, когда мы все уже покидали хоздвор, к нему заходило начальство. Очевидно, в это время он и получал задания, направляющие работу нашей мельницы, и различные другие директивы.
Когда я попал на хоздвор, начальник принял меня настороженно, очевидно, подозревая во мне ставленника главного контролера. Дня через три произошло довольно странное событие. Ночью меня растолкал Спирт. Рядом с моим топчаном стоял всемогущий начальник.
- Вставай, поговорим. А ты, Спирт, принеси лук и хлеб, - сказал он.
К моему величайшему удивлению, вслед за закусью появилась обычная поллитровка. Уже более двух лет я не видел водки и, честно говоря, не вспоминал о ней.
Чокнулись, закусили хлебом и луком. Завязался разговор. Сначала, прощупывая меня, начальник заговорил о мельнице, затем умело и незаметно для меня перевел разговор на мою биографию. Также незаметно он перешел на разговор о положении лагерников. Внезапно он прошептал, схватив меня за руку:
- Слышите! Они идут! Слышите, идут! Вот они уже ломают замки, вот уже ясно слышны их голоса! Это пришли нас освобождать восставшие! Вот они уже близко!
Стараясь ничем не выдать себя, я как можно спокойнее сидел на своей кровати.
- Нет, я ничего не слышу, - ответил я, а у самого лихорадочно мелькали мысли:
- Что делать? Что меня ждет? Что говорить? Главное - сидеть молча, решил я.
Начальник как-то странно поник головой, как бы симулируя припадок. Спирт поднялся, взял его под руку и отвел в комнату. На следующее утро начальник сделал вид, что ничего не произошло ночью, так, чуть-чуть выпили и все.
Был этот ночной разговор провокацией, или розыгрышем? Что начальник, кроме всего прочего, обладал известным артистическим талантом, я имел возможность убедиться несколько позднее.
Спирт мог бы прояснить этот вопрос, но он при встречах молчал, явно не желая разговаривать со мной. Хоздвор - место желаний многих заключенных - представлял собой площадку примерно 500 на 150 метров.
Одной из длинных сторон хоздвор соприкасался с мужской зоной, проход в которую запирался большими железными воротами, изготовленными на нашем же хоздворе, другой длинной стороной граничил с жензоной.
В первые дни мужскую и женскую зоны разделяла лишь колючая проволока. Позже появился забор из листов железа высотой около двух метров, который, однако, не служил серьезным препятствием для ретивых женихов.
В одно из воскресений, когда мы еще работали, забор подняли до четырех метров. Лучшая бригада была брошена на это дело и все шли на эту работу с энтузиазмом, объяснявшимся, правда, лишь желанием лишний раз перекинуться двумя-тремя словами со своими землячками, или приобрести новую знакомую, которой потом можно будет писать маленькие записочки, выражая свои думы и мысли.

                29

В воскресенье забор рос очень медленно. В понедельник работавшие бригады ушли на объекты, и достраивать забор пришлось женским бригадам, не выходящим за зону.
Впоследствии забор достроили до пяти метров, и на нем появились частые нити колючей проволоки с оголенным проводом высокого напряжения. На середине забора и по краям выросли беседки, позже застекленные, для вооруженной охраны.
Вдоль стены, общей с мужской зоной, стояли три барака, сапожные и портняжные мастерские и провиантские склады. С женской стороны располагались крытые помещения для производства керамических труб, слесарная мастерская и комната, в которой жили и работали три расконвоированных немца-электрика из военнопленных.
А работа женщин на кирпичном заводе? Женщины разрезали тонкой стальной проволокой глиняную полосу, подаваемую шнеком. Затем заготовки кирпича перемещали по транспортеру, который приводился в движение двумя оглоблями, прилегающими к телу работницы.
Женщина приводила в движение оглобли, непрерывно двигая тазом. Другую конструкцию трудно было придумать, но таким образом проработать в продолжение 15 часов - чего-нибудь да стоит!
Прошло лето, и строители увеличили заказ на трубы и кирпичи. Это потребовало строительства новых печей для обжига, увеличения числа деревянных форм и расширения помещения, в котором готовилась глина.
Для печей нужны были газогенераторы, стало много слесарных работ, появилась необходимость в литье, - словом, колесо закрутилось. Возможно, что все это было идеей начальника с хоздвора, всегда ищущего новых работ и умевшего представить их лагерному начальству.
Когда сделали маленькую вагранку, то на первой плавке присутствовал весь хоздвор и литейщики стали героями дня. Следующий этап - оборудование механических мастерских. Сверлильный станок и точило сделали сами, а токарный станок достали по лагерному ленд-лизу.
Одна из бригад, работающая на обогатительной фабрике, погрузила станок на лагерный грузовик и доставила на хоздвор. Потерпевший - хозяин станка, даже узнав, где находится станок, никогда не сможет проникнуть на территорию лагеря.
Приблизительно таким же способом у нас начали появляться необходимые материалы и инструменты. Решение различных производственных задач на хоздворе являлось своеобразной мыслительной гимнастикой для томящихся в лагере людей.
Наш механический цех выпускал изделия, начиная с напильников и соломорезок и кончая автоматическими поилками для коров, вентиляторами и насосами.
Слесари изготовляли замки для трубных форм, ремонтировали мясорубки на кухне, обслуживали швейные машины и центробежные водяные насосы для откачивания воды со склада, постоянно сшивали ремни на трансмиссиях, чинили автоклавы для больницы и даже точили сверла для трепанации черепа.
Много времени у нас отнимали заказы начальства: то починить замок у дамской сумочки, то изготовить крепление для лыж, или сделать спиннинг. Но венцом всех работ для наших восьми слесарей было изготовление дроби.
Процесс этот начинался с того, где, и как достать свинец. Тут снова на помощь приходили друзья, ходившие на обогатительную фабрику. Свинец там доставали просто - сдирали верхний слой кабеля.
Дежурный надзиратель, стоящий перед входом в зону, заранее предупрежденный начальством, при шмоне пропускал свинец. Хоздвор расплачивался за свинец любой валютой, начиная с хлеба, который специально для этой цели выдавался лагерным начальством и водкой.
Оболочка с кабеля разрезалась на полосы и протягивалась через калиброванные отверстия. Затем протянутый пруток нарезали на маленькие цилиндры, которые сыпали между двумя движущимися железными жерновами.
Постепенно цилиндрики принимали форму шариков. Так как заказчик требовал еще и хорошо отполированную дробь, то дробь засыпали в бутылку и несколько часов взбивали, наподобие того, как делали в старину масло. Дробью снабжались многие офицеры лагеря. Около лагеря были чудесные охотничьи угодья.
Не могу не вспомнить об анекдотическом случае с прокурором лагеря. Начальник хоздвора отсутствовал, и его заменял китаец Ли. Ли, хотя и просидел уже более восьми лет, но по-русски говорил плохо. Прокурор потребовал от него дроби.
Ли аккуратно расспросил его, что за сырье тот давал. Со стороны Ли это было вполне резонно, так как заказчики часто ругались между собой из-за свинца и каждый норовил урвать побольше изготовленной дроби.
В это время появился один зек, бывший полковник, с журнала в руках. На обложке журнала был нарисован газик, в котором сидят военные с ружьями и пулеметами. От военных удирает олень. Наверху заголовок: “Охота на севере”. Под рисунком подпись: “Здесь не хватает только прокурора”. Спирт протягивает этот журнал прокурору и говорит:
- А вот и прокурор теперь будет! - двусмысленность журнала он превратил в реальность.
Надо было видеть негодование прокурора! А тут еще Ли со своей китайской непосредственностью вдруг ввертывает:
- Гражданина прокурора, здесь еще ружье починили ваша.

                30

В феврале, когда еще стояли морозы, из Североуральска к нам пришел большой этап. Этап заперли в карантинный барак, где кроме санитарных были приняты еще и полицейские меры во избежание возможных драк.
Этап состоял из матерых лагерников, и у многих сроки уже подходили к концу - какой-нибудь год-другой. Пока шли различные формальности, бригадиры старались установить контакты с начальством, чтобы разместить своих корешков по более теплым местам.
Таким образом у нас в хоздворе появились два инженера: механик и химик, в которых нуждался наш стеклозавод. Закрепившись, они, в свою очередь, рекомендовали абсолютно незаменимого слесаря. Вот таким образом и появился на хоздворе Ли.
По рассказам Ли, происходил он из многодетной китайской семьи. Запутавшись в каких-то денежных операциях, он принял помощь от гоминдановской контрразведки и по ее заданиям работал в Англии, где и был арестован и передан в СССР, так как он орудовал с русскими документами.
Арест произошел таким образом. В вестибюле гостиницы, в которой он жил, к нему подошли двое в штатском. Один из них схватил его за руку, а другой спокойно соединил свою и руку Ли наручниками. Сделано все было настолько ловко, что присутствующие не успели обратить на происходящее внимания.
В тюрьме ему дали большую камеру, неплохо кормили, как оказалось потом, все это оплачивалось из денег, отобранных у него. Ли ничего не рассказывал ни о методах допросов, ни о распорядке дня.
Как-то во время работы я на отвратительном английском языке спросил Ли о чем-то, ответа не получил и решил, что все это - обычная лагерная липа. Спрашивал я и его приятелей из сибирских лагерей, за что сидит Ли.
Ответ был примерно одинаков:
- Черт его знает, говорят, что английский шпион.
С пленными немцами Ли не дружил, да, пожалуй, и они избегали его. В 1952 году у Ли кончался десятилетний срок его заключения. Месяца за два до выхода ему разрешили, по лагерному обычаю, работать с некоторой прохладцей.
Ко дню освобождения Ли начал обзаводиться различным барахлишком, и я подарил ему свою рубашку, хранившуюся уже пять лет в чемодане.
За несколько дней до освобождения, утром, еще до повестки, Ли вышел из барака. Внезапно на него с ножами в руках набросились два лагерника.
Лица нападавших были замотаны полотенцами. Ударом ноги в живот он свалил одного, вторым ударом отбросил другого и бросился бежать в барак. Там его и прикололи к стенке ножами и изрезали все лицо. Что это было? Кому и зачем это было нужно? Кто бы он ни был, но, как лагерный друг он всегда был на высоте.
Бригада любила его, и потом, когда во время похорон за ним закрылись тяжелые лагерные ворота, в сооружении которых он принимал участие, часто вспоминала его.
Работники хоздвора получали свою мзду: вольные после выполнения заказов приносили махорку, больница платила освобождением, кухня - добавкой.
Богаче всех жили портные и сапожники - еврейские мастера, прекрасно шившие военное и гражданское платье. Прибалтика и Западная Украина щедро снабжала лагерь своими искусными работниками - золотым фондом лагеря.
Рабочий день на хоздворе был насыщен до предела. Утром приходилось ходить на общий развод. Зимой - долго мерзнуть на плацу, ожидая команду:
- Взяться за руки, идти не оборачиваясь. Не разговаривать. С земли ничего не поднимать. Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения.
Слышать нервный лай собак конвоя, лязг винтовочных и автоматных затворов, видеть направленные на тебя пулеметы, а летом еще слушать духовой оркестр, игравший по установленному порядку реквием в светлый путь.
Но, как говорится, человек ко всему привыкает. Приятные и неприятные моменты притупляются, и через некоторое время уже не обращаешь никакого внимания на все эти атрибуты развода.
Поэтому среди заключенных находились такие, которые не хотели идти работать на хоздвор. В основном это были: бригадиры и их придурки - люди, не занимавшиеся непосредственно физическим трудом, большей частью горлопаны, умеющие заставить работать других, добиться больших процентов выработки.
Чем больше процентов приносил бригадир, тем большим доверием он пользовался у начальства. Лагерному начальству шли большие премии, ну а зеки довольствовались лишними 200 граммами хлеба.
За все надо платить по неумолимому закону жизни. Часто на хоздворе приходилось выполнять работу, которая была, если так можно выразиться применительно к лагерным условиям, не по душе.
Помнится, слесарям хотели всучить непыльную работенку - изготовить 400 пар наручников. Начальник различными хитрыми путями отвертелся от этого дела, отлично понимая, что при всей специфике нашей лагерной работы эта наложила бы пятно на зеков, работавших на хоздворе.
А сколько раз будили ночью бригаду для разгрузки вагонов с углем и  мукой. Впрочем, нет худа, без добра - на разгрузке удавалось иногда кое-чем поживиться.
С первых дней свиданий с родными началось паломничество желающих увидеть своих жен и знакомых. Мужчины облепили контору начальства, словно мухи сахарную голову, а женщины прятались перед уборной, так как она закрывала их со стороны жензоны. Всем хотелось взглянуть на свою жену хотя бы одним глазом.

                31

Мне торопиться было ни к чему. Из письма матери я узнал, что моя жена развелась со мной и вместе с сестрой написали отказное письмо от меня еще перед самой войной. Я считаю, что они сделали все правильно. Хотя было очень больно и обидно.
Начальство ревниво охраняло женщин от возможных встреч с мужской половиной. Колонны возвращались обыкновенно в одно время с объектов, но конвоиры старались при любых случаях соблюдать интервалы в 300—400 метров между колоннами.
На таком расстоянии узнать кого-либо было невозможно. Поэтому если предвиделась такая встреча, то в записочках указывался точно пункт встречи и какая-нибудь примета в одежде.
Например: “Буду в колонне, идущей на плотину, в таком-то ряду, в красной косынке”. Многие переписывались таким образом, так как ранее никогда не видели друг друга.
Через приятелей узнавали имя девушки, с которой хотели бы начать переписку, писали записки и с нетерпением ждали ответа от своей кавалерки, как говорили украинцы.
Тяга к домашнему теплу была так сильна у обеих сторон, что заставляла идти на риск. Впоследствии, выйдя на свободу, многие скрепляли свою лагерную дружбу в загсе.
Узнав о новом назначении мельницы, начальство приказало пускать на нее только двух слесарей для осмотра. Обязанности почтальонов взяли на себя молодой слесарь хохол и в порядке общественной нагрузки один старик.
За день перед переброской записки к хохлу приходили друзья и приносили ксивы - письма, сложенные в малюсенькие пачки и перевязанные веревочкой, или зашитые нитками.
В углу ксивы ставился, по договоренности сторон, какой-нибудь значок. После переклички, когда закрывались двери бараков, хохол сортировал письма и перевязывал пачки тонкой проволокой, или суровой ниткой. На следующий день письма переправлялись на хоздвор и далее через мельницу в жензону.
Зимой почтальонам приходилось плохо. Растяжки ветряка обледеневали и карабкаться наверх приходилось очень осторожно. Между почтальонами происходил примерно следующий диалог.
Старик:
- Слушай, сегодня холодно, да и зверь дежурит. Сам знаешь, какая это собака.
Хохол, тоном, не допускающим возражений:
- Лезем. Все равно мы должны доставить почту именно сегодня.
Иногда им приходилось довольно долго сидеть на морозе на головке ветряка, делая вид, что производят ремонт, и ждать благоприятного момента для отправки почты.
Старик не унимался и причитал:
- Слушай, если я когда-нибудь вернусь домой, что почти исключено, я обязательно расскажу, как в свои 60 лет со сломанной рукой карабкался по обледенелой башне и перебрасывал пакетики с ксивами и, наверное, мне скажут: “Действительно, лагерь подействовал на его психику”.
Когда разделяющий нас с жензоной забор был без колючей проволоки под электрическим током и не так высок, отдельные смельчаки проникали в жензону. Улизнув от поверки - не без помощи друзей, - счастливчик оставался в зоне до утра.
Иногда все же недостача обнаруживалась и нас снова выгоняли на поверку. Как-то при поверке не оказалось одного сапожника, и нас продержали всю ночь на холодной мерзлой земле около барака, а лагерное начальство награждало обитателей жензоны самыми грязными эпитетами.
Сапожник появился только утром вдребезги пьяным - во время ночной тревоги девчата спрятали его в морг. Столовались мы группами по два-три человека.
Летними вечерами обычно сидели у печей для обжига кирпича, уничтожали свою баланду и беседовали. Темой разговоров были большей частью различные лагерные параши.
Как-то за ужином молдаванин Уреке рассказал, что блатные хотели сжечь в печи одного типа за длинный язык. Тот в суете успел удрать, и ему лишь успели отрубить ухо. Подобных инцидентов в лагере было немало.
Первый раз я увидел убийство вскоре после моего приезда в лагерь. Дело было на разводе. Я стоял недалеко от бригады и ожидал товарища. Неожиданно из толпы выделились два молодых зека и быстро направились ко мне.
Я увидел у них в руках большие окровавленные ножи. Оказалось, что за мной стоял надзиратель. Они подошли к нему и бросили под ноги ножи.
- Веди в тюрьму, мы убили Ваську.
Преступный мир жил по своим законам, своей особой жизнью. Убив человека из своего круга, убийцы вынуждены искать защиты у лагерного начальства, дабы избежать мести друзей убитого.
Их отправят в тюрьму, затем осудят на новый срок и, что самое главное для них, отправят в другой лагерь. Но за убийцами потянется хвост по всем лагерям, где они будут отбывать наказание.
Поэтому наиболее заслуженные уголовники имели свою охрану. Правда, иногда они сами, или их охрана совершали ошибку и в мгновение ока сводились счеты. Особенно во сне.
Жестоко расправлялись зеки с доносчиками и сексотами. Так был убран тайный помощник особиста за явную и верную службу. Утром, до сигнала подъема, в секцию вошли три человека с завязанными лицами. Они перерезали провода к лампам и железными ломами нанесли ему несколько ударов по голове. Он выжил.

                32

Затем его положили в лазарет, а несколько человек, состоящих в черных списках, отправили в БУР. Месяца через четыре его выписали и, как ни странно, он вернулся в бригаду. Вскоре его все же прикончили.
Убили пожилого еврея, у которого скоро должен был кончиться срок. Товарищи, знавшие его еще по руднику, единодушно уверяли, что он не состоял в числе тех, кто давал о зеках сведения, угодные оперу для создания нового дела.
Убили венгерского садиста из контрразведки Хорти - так он сам любил себя рекомендовать - убили за грубость и жестокость. Тот, пользуясь своим особым положением в лагере, не брезговал набить морду интеллигентному зеку.
Многие погибали под видом отсутствия охраны труда и поражения током. Особенно этим пользовались блатные. После 1945 года в нашем лагере размещались японские военнопленные. В 1948-1949 годах многих репатриировали и в лагере осталось всего несколько японцев.
Очаровательны были рассказы бывшего летчика Кюрю о войне в Индокитае с англичанами, о том, как пришли большие американо и побили вместе с русико жапан. Зона любила Кюрю. В особенности он снискал себе уважение после победы над одним из уголовников.
В столовой не хватало табуреток. Кюрю, как всегда, прибежал туда раньше меня и занял две табуретки. Один из западных украинцев, здоровенный, неуклюжий и малоподвижный парень, вырвал одну из табуреток.
Кюрю схватил его за руку и вывел из столовой. Потом Кюрю объяснил, что в столовой драться нехорошо. Спор решили разрешить поединком. Как потом рассказывали очевидцы, не прошло и минуты, как бандеровец лежал на земле избитый.
Кюрю погрозил  ему пальцем и вернулся в столовую. Вскоре появился смущенный украинец. Кюрю показал на него пальцем и покачал сочувственно головой. Вообще же японцы его сторонились. Я как-то спросил другого представителя страны восходящего солнца - Люсико, почему они недолюбливают Кюрю.
К этому времени Люсико уже порядочно говорил по-русски. Самое серьезное обвинение, выдвинутое им, состояло в том, что Кюрю не должен был танцевать перед нами танец самураев: он офицер, а не артист. А кто из нас знал, что Кюрю офицер, и какое это имело значение.
Но бандеровец не простил позора. Как-то раз Кюрю бежал по очень крутой железной лестнице и наступил на электрический провод. Его ударило током и бросило на лестницу. Он покатился и ударился затылком о ступеньку.
Три месяца парализованный Кюсю лежал в санчасти. Он узнавал меня и слезы катились по его щекам. Когда мы были на работе в забое, его отправили в инвалидный лагерь в город, где он и умер.
Довольный бандеровец хохотал на всю зону. Но недолго. Однажды ночью, кто-то забил в его открытый рот обильно смазанный тавотом железнодорожный костыль.
Другой японец отказался возвращаться на родину, так как считал, что его посадят, как русского шпиона. Он считал, что ничего не сможет доказать.
- Нет, я лучше останусь в России.
Как-то зимой мать мне прислала из дома килограмм рису. Я знал, что у японцев предстоит какой-то праздник, и решил отдать им рис, так как один я его все равно есть не стал бы.
Так совершенно случайно до конца своего пребывания в лагере я снискал себе верных друзей, заботливых, внимательных и безусловно честных - лучших товарищей нечего было и желать.
Начались несчастья в жензоне. Одна из женщин залезла на крутую крышу вышки, чтобы привести ее в порядок и покрасить. Стрелка не было, и трубники и сталевары, осмелев, подошли к вышке и завели обычный кавалерный разговор:
- Откуда? Сколько дали?
Забыты крыша и трубы - еще бы, ведь такие моменты бывают раз в год, или в несколько лет. Заговорившись, женщина стала скользить по крыше и инстинктивно схватилась за оголенный силовой провод. Ее ударяет током, и она падает с высоты второго этажа к нам в зону.
Бедняга лежит на земле, потеряв сознание. Несколько человек бросаются в медпункт за врачом и носилками. У нее переломан таз, но блатным все равно. Они насиловали изуродованную женщину до утра, завязав ей рот тряпкой. К утру несчастная в муках скончалась.
Начальство выделяет другую женщину. Через полчаса повторяется та же самая история. Но на этот раз женщина не в состоянии оторвать рук от провода. Ее карежит электрическая дуга и ломает хребет у нас на глазах, а мы ничего не можем сделать, так как выключатель находится вне зоны и лестниц, разумеется, у нас нет. Она избежала участи своей подруги в медпункте.
Вечерние минуты за баландой у печки отданы воспоминаниям. Наш постоянный партнер по разговорам старый сиделец Арся рассказывает о наказании вне лагеря.
Оно сводилось к следующему. Вас возят из одного лагеря в другой. Лагерь вас не принимает и переадресует в третий и так далее. Вы становитесь вечным скитальцем, пока где-нибудь на этапе не отдадите богу свою грешную душу.
Всякий, кто испытал дальний этап, хорошо представляет цену этого наказания. В частности, Арсю спасло то обстоятельство, что этап, в котором он находился, замерз в дороге где-то на сибирской магистрали.

                33

Арсю, как одного из оставшихся в живых, отправили в женский лагерь, находившийся неподалеку. Это было его спасением. Через три месяца, по выздоровлении, его перевели на Урал, откуда он и приехал к нам в лагерь.
Он рассказал, как на одном из этапов он познакомился с умирающим академиком Вавиловым, который представился следующим образом:
- Бывший академик Вавилов, а теперь, по словам следователя, куча дерьма. Арся зек - бывший полковник, который варил рядом с нами кашу в консервной банке, пристроенной на двух кирпичах, прислушивался к нашему разговору с немцем.
Неожиданно он начал рассказывать о себе. Раненный под Брестом, он попал в окружение и был взят в плен. Два раза пытался бежать, и оба раза - неудачно. В последний раз они с напарником решили бежать во время раздачи обеденной баланды, всегда происходившей шумно и неорганизованно.
Конвоир отвлекся для наведения порядка. Они нахально бросились бежать по вырытому вдоль аллеи кювету. В конце аллеи находилась большая клумба.
Беглецы, естественно, побежали по клумбе. Два немца-конвоира, добежав до клумбы, остановились, пошептались и побежали по дорожке, огибающей клумбу. Всемирно известная немецкая аккуратность.
Полковника за побег отправили в лагерь на север, хотя окончил в прошлом академию генштаба. Восстановится в армии не мог, не прошел проверку, был арестован и обвинен в работе на немцев, так как не смог объяснить, почему после второго побега не был расстрелян, и получил 25 лет лагерей.
Я работал с ним около двух лет. Человек он был честный и порядочный. Все происходящее в стране он считал лишь недоразумением, которое должно обязательно рассеяться. Он не дожил до освобождения.
Чех Вацлав работал в Мурманске в разведшколе. В 1948 году был арестован по обвинению в шпионаже и осужден на 25 лет. Рассказывал, что во время войны в Мурманске работало много девушек-радисток, которых по ее окончании осудили за шпионаж и отправили в лагеря.
Неискушенному лагернику кажется, что лучшего положения, чем лагерный врач, трудно вообразить. Чистая кровать вместо нар, уважение лагерников, несравненно более сытый стол.
Тем не менее, положение лагерного врача, пожалуй, было одним из самых сложных. Чтобы получить должность, надо быть в хороших отношениях с нарядчиком и уметь ладить с начальством.
Для заключенных врач - одна из могущественных фигур лагерного конклава. От него зависит освобождение от работы и иногда от этапа.
Словом, врачу надо было уметь ладить с зеками и с начальством. Среди зеков находились такие, которым, отказывая, надо прежде подумать о дальнейшем своем бренном существовании.
Самой яркой фигурой из лагерных лекарей был испанец, коммунист. Лет сорока пяти, небольшого роста, порывистый в движениях, что придавало ему вид решительного человека - с худым, красивым лицом рыцаря печального образа.
Его жизнь была полна романтики. Он был главным врачом испанской революционной армии. После поражения ему пришлось покинуть Испанию и осесть в Москве. Свободолюбивый по природе, он не мог ужиться при культе и решил покинуть СССР.
Уехал недалеко, только до Уральского севера. Он получил двадцатипятилетний срок. Заключенные его уважали - по слухам, он был первоклассным хирургом. 
Много страшных картин увидели мы, работая на хоздворе. Больше всего меня поразили рассказы о том, что умерших арестантов проносили через хоздвор не в обычных гробах, а в длинных ящиках, сбитых из четырех досок. Перед выносом из зоны крышка приподнималась, труп прокалывался штыком, дабы убедиться, что заключенный действительно отдал богу душу и не предпринял побег.
Зима 1952-1953 года установилась на Урале сразу. Первый снег лег в начале ноября и, как всегда, прочно, без таяния. Никто не подозревал, что за события ждут нас весной и как они повлияют не только на нас, маленьких людишек, запрятанных в лагерь, но и на судьбу огромного народа.
К чему только не привыкает человек. Так и мы как-то обосновались в лагере, завели друзей. Подавляющее большинство из нас начали свои странствования по лагерям в 1948-1949 годах.
В первые, самые тяжелые годы мы лучше узнали друг друга и стали ценить новых друзей. Каждый день походил один на другой и в то же время составлял разные звенья длинной цепи, в которой каждое звено ковали разные кузнецы.
Приближался Новый год. В хоздвор пожаловал сам начальник лаготделения - тучный и толстый майор с никогда не улыбающимся красным лицом. Он не считался ни с кем, даже со своими офицерами.
В нашем присутствии он заставлял их бегом выполнять приказания, и было странно смотреть, как какой-нибудь капитан, задравши шинель, в порыжевших сапогах со сбитыми каблуками бежал перед строем заключенных на зов своего каменного начальника. Ну а что же мы, враги народа, могли ждать от него?
Начальство готовилось встретить Новый год большим костюмированным вечером. Портным мрачный майор приказал сшить для своей дородной супруги костюм бабочки. Все это было бы естественно, но странно вообразить себе майора, воркующего с кроткой бабочкой. Моя фантазия так далеко не шла.
Дважды встретил Новый год. Сначала с немцами. Сварили кашу, вольные купили нам колбасы, немчура растрогалась, пропела свои рождественские песни и залегла спать со своими невеселыми думами. Через несколько дней отпраздновал сочельник с западными украинцами.
                34

Этот вечер был много торжественнее. После переклички, когда нас заперли на замок, бригада сдвинула столы, уложила щиты с нар и началась торжественная часть.
Стол был украшен рождественским печеньем, переброшенным нелегально из женской зоны. Украинцы надели новые рубахи, расшитые искусными руками своих землячек, томящихся по соседству. Служитель культа отец Арсений, находящийся среди западников, произнес торжественную речь, призывая к братству народов. Словом, праздник удался на славу.
А зима шла своим путем, не предвещая никаких событий. Я обжился, друзья перевели меня на обогатительную фабрику, которая считалась ударной, и моя пайка увеличилась.
К новой работе диспетчера строительных кранов я долго не мог привыкнуть. Пугали квартальные отчеты, как и всякого человека, никогда не занимавшегося писаниной.
Я по своей наивности верил в честность языка цифр статистики. Но вольный механик - человек полуграмотный научил меня правильному толкованию языка цифр.
- Возьми план за прошлый квартал, где прибавь, а где убавь. Вот и вся премудрость.
Через два месяца пришел мой отчет, утвержденный центром. А я-то беспокоился! Волна новых арестов как будто прошла, этапы с новенькими стали реже. И все же в стране назревал и ширился протест.
Это было заметно даже в лагере. Народ стал толпиться у репродукторов, появился интерес к газетам, которые мы получали в ограниченном количестве, проверенным и перепроверенным лагерной цензурой. Незаметно для себя мы вновь втягивались в жизнь страны.
В течение зимы у нас произошло несколько “ЧП”. Конвой, проверяя меткость стрельбы, застрелил старовера Васю - студента последнего курса одного из ленинградских вузов, эрудированного, выдержанного и доброго человека.
Он всегда был готов помочь любому зеку, был известен многим в лагере и любим. До окончания срока ему оставалось около месяца. Погиб он так. После обеденного перерыва Вася пошел к месту своей работы, которое находилась метрах в десяти от стены, опоясывающей объект.
Внезапно раздался выстрел с вышки, и Вася был убит наповал. В лагере бывали случаи, когда зеки, досиживающие последние дни, становились жертвой несчастного случая. На этот раз мы потребовали суда.
Это было первое наше требование в стенах лагеря. Несмотря на обещание лагерного начальства начать расследование, мы все же не вышли на работу. Слишком хорошо мы знали цену обещаниям. Прошло три дня.
Начальство взывало к нашей сознательности. Но никто и не думал приступать к работе. Тогда надзор прибегнул к испытанному средству - силе.
Вновь появились черные списки. Надзиратели вместе с опером ходили по баракам и выкликали фамилии несчастных для помещения в БУР (бригаду усиленного режима).
В одном из бараков молодой казах - знаток и любитель спорта, вдруг заявил, что он идет в БУР. Собрал свои немудреные вещички и встал в строй вместе с отправляемыми. Опер, просмотрев списки и не обнаружив в них казаха, приказал ему возвратиться в барак, на что тот спокойно ответил:
- Я пойду вместе со своими товарищами, они тоже ни в чем не виноваты.
Опер пожал плечами и изрек:
- Если хочешь - иди.
В БУРЕ казаха забили насмерть уголовники по приказу опера. Вслед за убийством Васи и казаха произошло новое ЧП. Колонна зеков возвращалась с обогатительной фабрики.
Народ устал, идти было тяжело по только что наметенным застругам. Зеки брели, переговариваясь и ругаясь, и не обращали внимание на окрики:
- Взяться за руки. Идти, не разговаривая.
Конвой куда-то спешил в этот день. Без предупреждения, внезапно раздалась очередь из автомата. Несколько человек, раненных в ноги, упало.
Колонна молча остановилась. Через полчаса появился опер с подкреплением. Без всяких рассуждений, угрожая открыть огонь, он повел колонну в лагерь. Опять мы несколько дней не выходили на работу, несмотря на обычное взывание к нашей сознательности.
Через несколько дней снова ЧП. Среди заключенных находился один старый японец. Сколько ему лет - никто не знал. По-русски он не говорил, или не хотел говорить. Все знали его. Часто можно было видеть его, ковыляющего с вечной трубкой в зубах.
Лицо старого лешего, словно вырезанное из красного дерева, при всех превратностях лагерной жизни оставалось спокойным. Частенько старик умудрялся на зависть всем курящим выпросить у конвоя махорки.
Набив свою огромную трубку, в которую входило полпачки, он целый день сосал ее. На этот раз стрелок сам подозвал старика к вышке и бросил пачку так, чтобы она упала возле самого проволочного заграждения.
Японец нагнулся, раздался выстрел, пуля попала ему в голову. Вслед за нами женщины потребовали пересмотра заниженных нарядов на стройке жилых домов.
Несколько дней, выйдя на объект, они молча сидели, не приступая к работе. Начальство натравило на них уголовников. Женщин избили, изнасиловали, а начальство продолжало получать за их перевыполнение плана денежные премии.
В конце февраля мы перестали получать газеты, но читали их на объектах и узнали о болезни Сталина. Эта новость вызвала общий интерес в лагере, но обсуждалась мало - уж слишком уставал народ.
Вернувшись с объекта, зек, встретив кого-либо из приятелей, работавших в зоне, коротко говорил:
- Знаешь, Ус загибается.

                35

На этом у большинства разговор заканчивался. Наши бараки - это огромные землянки: у самого потолка окна, чуть выше земли. Зимой в этих бараках было значительно теплее, чем в обычных, а летом - прохладней.
На редкость морозная зима 1952-1953 года все же принесла нам несколько приятных дней. В пургу нас оставляли в зоне, из-за боязни, чтобы кто-нибудь не удрал.
Это были счастливые дни, когда мы отсыпались. Если бригадир ладил с нарядчиком и умел вовремя дать в лапу, то бригада спокойно спала на нарах. В противном случае приходилось работать в зоне и завидовать отдыхающим товарищам.
Утром 5 марта я проснулся вполне выспавшимся. Сквозь решетку грязных, наполовину занесенных снегом окон уже мерцал огонь. Несколько зеков вели тихую беседу.
Постепенно просыпались остальные. Будит желудок - наш верный барометр. Но сегодня не слышно привычного лязга открываемого замка. Разговор принимает общий характер. Внезапно кто-то высказывает мысль:
- Ус загнулся.
Все начинают высказывать разные предположения, откровенные эпитеты летят по адресу Уса. Что будет дальше? Часов в двенадцать нас повели на завтрак. Через высокую стенку забора был виден красный флаг с черной полосой, развевающийся над управлением лагеря.
Наше предположение оправдалось. В лагере стало тихо. Надзиратели заискивающе пробовали заводить с нами разговоры. Через два дня нас снова вывели на работу: начальство убедилось, что с нашей стороны не будет никаких эксцессов.
Позже в лагерь проникли слухи об ужасах новой Ходынки - похоронах Сталина. Мы прочли в газетах о реабилитации врачей. Это дело привлекло внимание наиболее мыслящих арестантов.
Затем нам зачитали приказ об отмене личных номеров. Каждый из нас носил четыре номера. Один на головном уборе, второй на левом рукаве, третий на колене и, наконец, четвертый на спине.
Под каждой нашитой тряпочкой с номером в одежде насквозь прорезалось отверстие. Эта мера - на случай побега. Сорвешь тряпку - все равно останется отверстие.
Номера были трехзначные, а перед цифрами стояли две буквы, обозначавшие, каким этапом носитель знака прибыл в лагерь. Я носил номер СА. Кто-то из немцев, говоривший по-русски, сострил:
- Смерть артиллеристу.
Он знал о моей прошлой профессии. Когда присваивают номер, то первое впечатление убийственное. Вот отчего у зеков такое желание походить без номера, хотя бы в воскресенье, когда риск попасться на глаза надзирателю меньше.
Снятие номеров сурово наказывалось. После снятия номеров поползли слухи, что с окон снимут решетки, а двери на ночь не будут запираться. Что это значило - понятно лишь тому, кто провел не один год за решеткой и кто видел не одну смерть из-за духоты в бараке.
Раньше, при таких тяжелых случаях мы пробовали выбивать стекла. Лагерное начальство квалифицировало это, как подготовку к побегу, и многие были отправлены в лагерную тюрьму, где на них завели новые лагерные дела.
Одно время надзиратели распустили слух, что Берия якобы хотел взять власть в свои руки, опираясь на заключенных. Но эта попытка спровоцировать нас оказалась настолько грубо сработанной, что даже среди надзора не имела успеха.
Впрочем, впоследствии я уже не считал этот слух абсурдным. Один из бывших зеков рассказал мне быль, звучащую, как скверный анекдот. Ему было приказано давать уроки математики двум младшим сыновьям начальника лагпункта, который зверски относился к зекам.
Старший сын начальника оказался замешанным в групповом изнасиловании двух девушек, был арестован и сидел в милиции. Начальник пошел к начальнику милиции, чтобы прощупать почву и постараться замять дело.
Тот по каким-то соображениям наотрез отказался это сделать. Обиженный отец потом с возмущением рассказывал:
- Я посмотрел ему в глаза, а в них увидел явного бериевца.
Так перестраивалось начальство. Весна сначала робко, а потом решительно постучалась в лагерные ворота. Колонны, возвращавшиеся с объектов, до ввода в лагерь обыскивались. Бывало и так, что попадался дежурный, который заставлял нас раздеваться, снимать брюки и ботинки.
Правда, этой участи подвергались избранные, но все же наш вход домой задерживался часа на полтора. В морозы эта операция была настоящим мучением, но весной, когда желание подышать свежим воздухом было так сильно, мало кто возражал.
Послушно снимались ботинки, бросались на снег бушлаты, на которые становились замотанными в портянки ногами. Всякий раз, глядя на редкостные по своей красоте уральские закаты, когда огненный шар солнца садился в лиловые облака разных оттенков, я всегда вспоминал один эпизод, от которого я не могу отделаться даже теперь.
Солнце зашло за облака. Нас вели по широкой пыльной дороге, вытоптанной нашими же ногами. Колонна догнала медленно идущую по обочине группу людей.
Впереди шла надзирательница с револьвером в руке, сзади женщина в лагерном бушлате, которая поддерживала свою хромающую подругу, а позади - боец с винтовкой наизготовку. Впереди, словно царство смерти, белели стены лагеря со сторожевыми вышками.
                36

На маленьком домике спецчасти в зоне появились свежевыкрашенные ящики с надписями: “Верховному Прокурору”, “В Верховный Совет” для подачи заявлений. Но ящики оставались пустыми. Офицеры и надзиратели, получив приказ свыше, развернули пропаганду о подаче кассаций.
Мы отвечали:
- Видели вы хоть одного зека, у которого пересмотр дела привел бы к снижению срока. Так какой же дурак будет просить об увеличении срока?
После майских праздников на разводе царило необыкновенное оживление. Пришел приказ об амнистии. В основном он касался уголовников и лишь слегка задевал осужденных по нашей статье на срок не более пяти лет.
Таких среди нас - восьми тысяч человек - было человек пять. В мае к нам в лагерь прибыл этап, состоящий большей частью из уголовников. Из лагерных ларьков изъяли чай-чифир - любимый напиток уголовников.
Целая пачка бросалась в солдатский котелок и кипятилась. Весь теин вываривался, и получался напиток, поднимающий настроение. Я знавал одного врача, ему было далеко за шестьдесят, который вымаливал у меня четвертушку чая и тут же дрожащими руками вываливал ее в кипевший на печке котелок.
Сделав чифир, он, ничего не видя вокруг себя, бросался на верхние нары и, спрятавшись там, с жадностью отхлебывал свое варево, предварительно всыпав в него еще порошок кофеина.
Прибывший этап сразу же отправили во вновь пристроенную зону. В нашем лагере уголовников было немного, в основном имевшие несколько судимостей.   
Им   пришивали   судимость   по 58-й статье - на нее никаких амнистий не распространялось и они становились вечными лагерниками, подобно нам. Сам по себе этап не представлял для нас опасности, но из-за мелких краж пришлось пережить много неприятностей.
После небольшого инцидента пятьдесят восьмая, расхрабрившись, вызвала к себе их вожаков и предложила жить в дружбе. В противном случае пригрозили применением силы. Раньше сделать такое предупреждение уголовникам было невозможно.
Преступный мир воров и бандитов пользовался негласным заступничеством лагерного начальства, а мы ходили в фашистах. Недаром при смене караула отдавался рапорт:
- Врагов народа по спискам стрелять, как собак, - а далее шла обычная форма.
Постоянные жестокие драки между нами и уголовниками давали возможность начальству без опасения избавляться от многих неугодных зеков, осужденных по 58-й статье, и все время держать людей в напряжении и безусловном повиновении и не стесняться перед применением силы.
Эта тактика стравливания была обсуждена на встрече с вожаками уголовников, и в результате возник наш коллективный союз против общего врага - лагерного начальства.
Чудесный майский вечер 1953 года не предвещал каких-либо событий. Народ с удовольствием смотрел фильм, который показывали на белой стене бани, служившей экраном. Я не любил смотреть фильмы в лагерной обстановке и потому предпочел гулять и беседовать с приятелем на линейке.
Случайно кинув взгляд на стенку, отделяющую нас от третьего лагпункта, мы заметили, как несколько зеков, вооруженных какими-то рычагами, ломают стену.
Пробив солидную брешь, заключенные начали перелезать к нам. Когда их набралось человек двести, они спокойно, без криков, прошли по нашей зоне, на удивление нам всем выломали ворота хоздвора и так же спокойно начали ломать стену в жензону.
Минут через двадцать в нашей зоне появился невооруженный взвод надзирателей. В него полетели камни, правда редкие, но на этот раз их бросала всегда всего боявшаяся «58-я».
Сломав стену, зеки растворились в жензоне, где женщины прятали своих гостей от глаз оперов и надзирателей. Со стороны хоздвора в лагерь дали несколько очередей из автомата. Затем все стихло.
На рассвете мы услышали крики и отдельные выстрелы из жензоны. Впоследствии мы узнали, что женщин, вернувшихся с вечерней смены, долго не пускали в зону.
Усталые и голодные, они подняли такой крик, что его было слышно даже в наших бараках. Утром на объекте только и говорили, что о проломе и занятии жензоны. Никто и не думал работать.
По окончании смены конвой, как всегда, сосчитал нас по пятеркам и мы двинулись в лагерь. При входе в зону в колонну со стены спрыгнул высокий худой зек.
От имени своих товарищей и на основании заключенного союза он попросил нас не выходить завтра на работу, так как большая часть зеков, проникших в жензону, поверили уговорам и обещаниям лагерного начальства и вышли за ворота, где их посадили после некоторого сопротивления в грузовики и под вооруженным конвоем увезли в соседнее лаготделение.
Оставшиеся зеки еще прятались в жензоне. В последующие дни между вторым и третьим лаготделениями началось строительство огневых зон и был заделан пролом. Все это только подхлестнуло нас.
Снова было решено не выходить на работу. Утром надзиратели пробовали затащить нас на развод. Стаскивали за ноги с нар, тащили за рукава.
Мы пассивно сопротивлялись: притащат человека надзиратели, идут за другим, а первый снова убегает в барак. Провозившись с нами около двух часов, начальство, видя тщетность своих усилий, оставило нас в покое и решило наступать с хоздвора.
                37

В него был введен пулеметный взвод. Человек пятьдесят заключенных пошли на дула пулеметов, обнажив свои костлявые груди. Пулеметчики медлили, явно не решаясь открыть огонь. Медлил и стоящий за ними офицер.
Открыть огонь - дело рискованное: никто не знает, во что это может вылиться. Впрочем, начальство всегда сможет свалить вину на подчиненных: мол, огонь открыли без приказа.
Внезапно из проходной выбежал боец и передал офицеру взвода пакет. Офицер прохрипел команду и взвод покинул хоздвор. Впоследствии мы узнали, что из Москвы прибыло начальство, а дело решили покончить мирным путем.
Утром снова никто не вышел на работу. Вечером, после нового пролома в жензону, надзор открыл огонь по зекам, находящимся в хоздворе. Несколько человек были убиты. Раненых старались добить на месте.
Ночью в зону между вторым и третьим лаготделениями пытались проникнуть надзиратели с офицером, который и был нами схвачен. Офицера  вывели под лучи прожектора и один из зеков, спрятавшись за ним, стал подталкивать его к стене зоны. Надзор открыл огонь.
Бедняга-офицер орал благим матом, прося прекратить огонь. Огонь прекратился, и надзор покинул зону. Утро 20 мая было первым утром начала сабантуя; первое утро, которое мы встретили в лагере без обычной побудки, развода и криков в своем десятитысячном арестантском поселке.
Зеки, собравшиеся на хоздворе, постояв около заделанного пролома, взялись за ломы, подтащили рельсу и начали разбивать заделанную стену.
Через пролом в жензону бросились желающие увидеть своих землячек. Вечером расширили пролом по стратегическим соображениям, чтобы проникнувшие в жензону не оказались в западне.
Пролом увеличили метров до двадцати, прибрали битый камень, кирпич, саман, и началось беспрепятственное хождение в жензону. Все происходило без каких-либо эксцессов, ни одна из женщин не подверглась оскорблениям, за этим строго следили все, и в жензоне за все время сабантуя поддерживался образцовый порядок.
Днем состоялись торжественные похороны убитых в первую ночь. На высоком помосте стояло пять гробов, сколоченные не из четырех досок каждый, как обычно делалось в лагере, а из шести, и украшенные красными лентами с лозунгами и зеленью какого-то декоративного растения.
Было произнесено много речей на разных языках, но одного содержания:
- Спи, дорогой друг, жертва бериевских палачей. Верим, что со смертью Сталина Советский Союз быстро достигнет своей цели - коммунизма.
На состоявшемся митинге в столовой был выбран штаб. Начальником штаба стал бывший полковник. Также были назначены помощник начальника штаба, начальники отделов пропаганды, агитации, внутренних дел, охрана - словом, сделано все необходимое для поддержания порядка и власти. Новый штаб, как и всякий штаб, выработал план обороны. В лагере была объявлена тотальная мобилизация.
Тюрьма, находящаяся в зоне за высоким саманным забором, была разрушена. Представшие нашему взору кабинеты следователей смахивали на средневековые камеры пыток.
Нечто похожее на старинную дыбу занимало почетное место среди смирительных рубашек, железных браслетов и ванн, наполненных водой. Над ванной в потолок был ввернут крюк с перекинутой через него веревкой.
На стенах виднелись темные пятна крови. По слухам, на допросах присутствовал начальник санитарной части лагпункта, который собственноручно следил за пульсом пытаемого заключенного.
Все оконные решетки выламывались, и армия зеков вооружалась прутьями. Все ящики со спичками были изъяты со складов и отправлены в мастерские хоздвора, где слесари трудились над изготовлением какого-то секретного оружия.
Без разрешения начальника штаба никто не имел права войти в мастерские. Хоздвор охранялся нашим «ЧК» строже любого почтового ящика. На улицах, между бараками, были установлены трафареты с лаконичной надписью:
- Заминировано.
Надзиратели не оставались без дела. Они проломали в нескольких местах стену лагеря, причем проломы делались против улиц между бараками.
Около проломов надзиратели охотились за заключенными. Увидев близко подошедшего зека, они бросали веревку с крючком в надежде зацепить зазевавшегося и притащить к себе.
Против каждого пролома мы выставили пикеты. Если кто-либо из зеков попадался на крючок, то на его крики прибегал не только пикет, но еще человек двадцать добровольцев, желающих выручить беднягу.
Эта затея - ловля языков на крючок успеха не имела. Но несколько человек, в основном из лагерной аристократии – нормировщики и  контролеры воспользовавшись невнимательностью пикетчиков, сбежали через пролом. Правда, это не повлияло на дух осажденных.
Продовольственные запасы лагеря были взяты штабом на учет. В первые дни сабантуя выдавалась полная порция арестантского рациона, но через две недели рацион пришлось урезать: запасы таяли, а пополнения не поступало. Над зданием столовой реял черный флаг с красным крестом, что должно было означать:
- Умрем, но не сдадимся.
На внешней стороне столовой были написаны лозунги так, чтобы их можно было видеть с воли: “Да здравствует Советская власть”. Начальник нашего отдела пропаганды соорудил из папиросной бумаги огромный воздушный шар под братьев Монгольфье.
Воздух подогревался жаровней с тлеющими углями. Воздушный шар нагрузили листовками. К нашему великому удовольствию, шар взлетел, но, перелетая забор лагеря, зацепился за него жаровней, накренился и сгорел вместе с листовками.

                38

Больше воздушных шаров мы не делали, и штаб решил перейти к распространению листовок с помощью воздушных змеев, способу более старому и известному.
На очень длинной бечевке запускался змей. При благоприятном направлении ветра его относило в сторону города. К змею прикреплялись контейнеры с листовками, которые открывались с помощью хитроумного приспособления.
Из контейнера сыпался град листовок, и ветер разносил их далеко по степи. Из-за этих листовок больше всего досталось нашим ожиревшим от безделья надзирателям: лагерное начальство заставляло собирать разлетевшиеся по зоне листовки.
В лагере стала выходить и собственная газета. В ней высмеивались лагерные начальники, которые пытались убедить зеков в том, что все делается для их блага. Имели мы и свой радиоузел.
Через него велась агитация, имевшая целью поддержать наш боевой дух. Передавались сообщения о том, что и другие лагеря готовы нас поддержать и что в иных уже начались сабантуи.
Темную ночь нарушали пронзительные крики:
- У второго барака надзор вошел в зону.
Большая часть лагерников с железными прутьями в руках, спотыкаясь в темноте о камни, неслась к сборному пункту у второго барака. Оставшаяся часть занимала места против проломов в стене у орудий - кирпичей, аккуратно собранных в кучи.
Днем жизнь лагеря шла своим чередом. Появилось много женатых. Жены спокойно приходили к своим мужьям. Лагерь разделился на землячества и на национальные группы.
В столовой соблюдалась чистота и поддерживался порядок. Никто не получал лишней порции, за этим все строго следили. Штаб заставлял нас каждую ночь переселяться в другие бараки, вплоть до бараков жензоны. Одно время разрешалось спать и во дворе. После душных бараков и землянок это было чудесно.
Потом сон на улице запретили по тактическим соображениям. В нашей тюрьме всегда находилось три-четыре заложника - это были лица, заподозренные в сношениях с внешним миром. В зоне шли свои аресты - показатель работы нашего МВД.
Внешняя тишина, царившая в лагере, была обманчива так же, как и кажущаяся бездеятельность начальства. Лагерь обнесли двойным рядом проволочных заграждений, вокруг стягивались войска и разбивали вокруг палатки.
Из Москвы прибыл уполномоченный ГУЛАГ - дородный мужчина в генеральских чинах. После переговоров с нашим штабом ему было позволено в зоне провести собрание. В зону ему разрешили войти без оружия и было странно смотреть, как лагерная дивчина в бушлате, стоявшая в пикете у проходной, обыскивала генерала.
В столовой, отведенной под собрание, набился весь лагерь: было интересно послушать, что скажет представитель Москвы. Но что он мог сказать?
Генерал обещал очень умеренные уступки, мы же требовали пересмотра наших дел и снятия главного лагерного оперуполномоченного и прокурора. Словом, мы не договорились. Шла шестая неделя сабантуя.
Многие стали нервничать. Все понимали, что скоро придет час расплаты. Начальник штаба часто выступал и призывал стойко держаться. Говорил он хорошо, и многие даже плакали. Вся его семья была уничтожена после его ареста, и он говорил об этом.
Многие из нас тоже потеряли родных и, слушая его, мы укреплялись в решимости держаться до конца. А Москва хранила молчание, словно ничего не произошло.
У некоторых зеков кончались сроки заключения. Кое-кого освобождали по пересмотру дела. Наш штаб не чинил никаких препятствий освобождающимся, разрешал им покинуть лагерь, хотя в каждом отдельном случае разрешение давалось после предварительного обсуждения.
Были освобождены человек тридцать малолетних преступников и преступниц. Вся их вина состояла в том, что они накормили, какого-нибудь незнакомого, который впоследствии оказался бендеровцем, за что и получили по 25 лет. Скоро начали освобождать иностранных граждан.
Со стороны казалось, что жизнь шла своим чередом. Бригады несли охрану, слесари изготовляли какое-то сверхсекретное оружие, молодожены переживали свой медовый месяц, радио призывало стойко держаться, репродукторы начальства взывали о покаянии. Ну, чем не Большая Земля.
Но ларьки опустели. Поступления товаров не было, да и деньги кончились. Хотя мы и сидели на уменьшенном лагерном пайке, но он был сытнее прежнего, так как не было краж ни со стороны надзора, ни со стороны придурков.
Вольная кассирша регулярно обходила ларьки и собирала выручку. Безопасность хождения ей была гарантирована нашим штабом. Сперва ее сопровождали два конвоира, а потом кто-либо из украинских девчат. Я всегда поражался ее самообладанию.
Ведь какие ужасы распускали старательно о нас наши лагерные оперативники. Но кассирша, бывая в лагере каждый день и до сабантуя, видимо, изучила и поняла нас лучше оперов. Недаром она была в войну партизанкой.
Вызвали в спецчасть для отправки японцев, готовили к отправке немцев. Задерживали лишь тех, крупная преступная деятельность которых была известна. Во время сабантуя немцы несли вахту наравне со всеми.
                39

Трагична была судьба одного молодого японца. Не выдержав тяжелого лагерного режима, он сошел с ума и долго содержался в отдельной палате медпункта.
Держали его в одном белье, часто оправлялся прямо на пол - в общем, условия ужасные. Как-то ему удалось удрать из палаты. Ничего не понимая, он добрался до огневой зоны. Охрана на вышках открыла огонь и расстрелянный бедняга повис на проволочных заграждениях.
Между колючей проволокой и стеной находилась четырехметровая пробороненная дорожка, точь-в-точь как на границе. По ней начальство определяло намерение сделать попытку к бегству.
Как-то, после обычного шатания по зоне во время сабантуя, зайдя в барак, я увидел на всех столах и дверях нарисованные мелом маленькие крестики.
Дневальный разъяснил мне, что по баракам ходит какой-то проповедник и обещает скорое вознесение на небо всем покаявшимся, остальные же останутся погибать в геенне огненной лагеря.
В лагере сидело довольно много сектантов различных толков и направлений. Во время сабантуя проповедник собрал свою паству и долго говорил с ними. О чем он говорил, осталось неизвестным, но сектанты раздали свои телогрейки неимущим грешникам.
Для арестанта телогрейка - вещь бесценная, дороже, чем шинель для солдата на войне. Неожиданно выпало несколько холодных дней. Человек пятьдесят сектантов вместе с проповедником, в убогих пиджачках и кофтах, дрожащие от холода, устраивали моление на площадке в жензоне.
Сцена моления производила сильное впечатление. Худые измученные лица, лихорадочно блестящие глаза, простертые к небу руки, заунывные голоса и над ними проповедник с красивым аскетическим лицом - сцена из эпохи раннего христианства.
Днем лагерь казался вымершим, все забирались в бараки-землянки и отсыпались за долгие бессонные годы. Только пикеты стояли против проломов. Истекали сороковые сутки нашего противостояния. И вот настал конец.
На рассвете раздались пушечные выстрелы, застрекотали пулеметы, осветительные ракеты прорезали темное еще небо. Стало сразу светло. Войска перешли в наступление.
Проломы мигом расширялись танками и пехота стала входить в зону. Мимо нашего барака проплыл танк. Сзади шли автоматчики с полной боевой выкладкой.
Радисты передавали команды генералов, которые располагались на вышках стрелков. Несколько автоматчиков подошли к нашему бараку. Если в первого выходящего из барака начнут стрелять, то остальные не выйдут.
Выстрелов нет, мы выходим из барака. Первое, что бросается в глаза, - лежащая лицом вниз наша маленькая пикетчица - украинская дивчина, которая в продолжение всего сабантуя бесстрашно несла свою вахту у пролома.
Шагах в пяти от нее полукругом выстроились человек двадцать солдат с автоматами наизготовку. В правой руке она сжимала наше оружие - арматурный прут. Следов крови и внешних ран не было заметно.
Худенькие ноги были обуты в большие лагерные ботинки, а тельце пряталось в потрепанный лагерный бушлат со следами снятых номеров. Всю свою сознательную жизнь она провела в лагерях.
Шестнадцатилетней девчонкой ее угнали в Германию. Там она сошлась со своим земляком, тоже угнанным. Затем тяжелое возвращение на родину, сортировка, следствие, долгое сидение в тюрьме, лагерь перед этапом.
За это время у нее родился сын. Для мамок тюремное начальство выделило отдельную камеру. Ребенка содержали отдельно. Кормление совершалось через специальное окошечко. Ребенок вскоре умер, его смерть никого не удивила. Ее отправили в наш лагерь. Она не дожила несколько месяцев до освобождения.
Последовала краткая команда:
- Руки вверх! Кругом! Бегом марш!
Мы пробежали через пролом и увидели солдат с винтовками. Вот здесь можно отхватить гостинчик, - пронеслось в моей голове. Подбежал офицер и закричал:
- Ложись! Прижаться лицом к земле!
Мы легли. Я скосил глаза и увидел, что рядом со мной лежит бухгалтер с хоздвора. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались; сказалось сильное шестинедельное нервное напряжение. Сабантуй кончился.
Из лагеря еще слышались стрельба и крики. Мимо нас промчалась пожарная машина. Лежа, мы тихо переговаривались между собой, делились мыслями о последних часах.
Войска постепенно занимали территорию лагеря, и число лежащих все время увеличивалось. Часа через два нам разрешили встать. Изредка раздавались отдельные выстрелы и крики. Вскоре сдался последний барак, разрушенный танками.
Появился незнакомый офицер со списками. Те, кого вызывали, строились в колонны, и их уводили в лагерь. Оставшихся активистов под конвоем отправляли на станцию и сажали в поданный железнодорожный состав.
Действительные активисты остались в лагере. Лагерное начальство знает о настроениях зеков и их намерениях только от стукачей и сексотов, которых оно внедряет в ряды заключенных.
Во время сабантуя все стукачи и сексоты, опасаясь неминуемой расправы, бежали из лагеря. Лагерное начальство лишилось какой бы то ни было информации. Из лагеря отправляли только членов нашего штаба, которые были на виду.


                40

Строем нас привели в барак. Там царил невероятный хаос. Шмон был основательный. Открыв тумбочку, я обнаружил вместо посылки, недавно полученной, записку:
- Не сердись. Уезжаем на этап. Забрали сахар. Прощай.
Мысленно выругался: почему не взяли всего, что лежало в посылке. Больше я о них ничего не слышал. В памяти промелькнули три года совместной жизни в одной бригаде. Жаль, очень жаль - хорошие ребята.
Пришли из соседнего подвала и рассказали, что в секции нашли старика дневального, лежащего на столе с перерезанным горлом. Сиво-рыжая борода была залита кровью, красивая стриженая голова свисала со стола.
Старика все уважали, любили и пользовались его мелкими услугами. Кто и зачем сделал это страшное дело? В наказание наш барак оставили на неделю без второго блюда. Дешева цена человеческой жизни.
Дня через два нас повели разгружать уголь, который привезли для лагеря во время сабантуя. Двое суток без отдыха мы разгружали вагоны. Жара стояла страшная. На наши голые, потные тела пластами ложилась угольная пыль.
Мы были черны до такой степени, что не узнавали друг друга. После разгрузки повели на хоздвор. Там творилось что-то страшное. На дверях еще остались нарисованные мелом черепа с костями,  надписи:  “Осторожно.  Высокое напряжение”.
На полу валялось секретное оружие: алюминиевые угольники для автоматических поилок, заполненные спичечной серой. Нечто вроде ручной гранаты, оружие, скорее, морального действия.
Настил из досок в слесарном цехе был весь сорван - искали оружие. Накопленный годами инструмент исчез. Газогенератор, в котором я подумывал было спрятаться, был измят и сворочен набок танком. Что осталось бы от меня, осуществи я свою мысль.
Как и раньше, на хоздвор начали наведываться надзиратели и приказывали сделать? что-либо для дома. Как-то пришла врач из жензоны и начала с гневом рассказывать нам, сколько абортов пришлось сделать ей в результате общения обеих зон.
Мы возмутились. Дело в том, что беременным в лагере предоставлялись разные льготы, вплоть до сокращения срока. Раньше это касалось только бытовиков, теперь же должно было бы распространяться и на 58-ю статью. Понять чувства людей, заключенных на многие годы в лагерь, увидеть их страдания она была не в состоянии.
Она же пыталась нас убедить, что 200 убитых во время подавления восстания - это результат личных счетов между зеками и что войска стреляли только холостыми патронами.
А как же задавленные гусеницами танков. Тогда зачем убитым зекам вкладывали в руки ножи и делались с ними снимки? Чтобы оправдать бойню перед вышестоящим начальством? Мы не слепые.
Через два месяца появились в лагере зеки, вывезенные в закрытые тюрьмы после сабантуя. У некоторых из них кончились сроки, и их тут же освобождали и отправляли на поселение.
Можно было увидеть и расконвоированных. До этого в нашем лагере их почти не имелось. Вскоре начали приезжать родственники зеков, проделавшие тяжелый путь, чтобы увидеть своих близких. Пока их было немного, но все же были.
Нам разрешили писать письма сколько хочешь, хоть каждый день и даже в другие лагеря. Отменили запрет на безопасную бритву. Когда я брился как-то в бараке, вошел офицер. Посмотрел на меня и сказал:
- Хоть бы при мне убрал бритву, но сделать уже ничего не мог.
Приехала лагерная любовь моего соседа. Начальство решило построить рядом с воротами, возле которых проходил развод, несколько домиков для свиданий зеков с родственниками.
Все было сделано мрачно и убого. Кроме того, вся процедура развода, а она сохранилась еще в полном блеске, проходила на глазах у приехавших и ничего, кроме ужаса, у них не вызывала.
Убогий сарайчик, железная койка, очажок для варки пищи, а за воротами лагеря, совсем рядом, изможденные, небритые лица зеков, полинявшие и пропитанные потом черные ластиковые гимнастерки, короткие узенькие брючки, в руках маленький мешочек для завтрака на объекте, окрики надзирателей, направленные на колонну автоматы, лай собак - все это не могло не отравить радость встречи и не вселяло надежду на скорое освобождение и возвращение домой.
И все же число освобождавшихся с каждым днем росло. Сталинизм создал невиданную в мировой истории машину насилия и подавления всего живого и мыслящего с ее тюрьмами, лагерями, армией следователей, надзирателей, охранников. 
Открывались тюрьмы и лагеря, уезжали освобожденные товарищи. В конце декабря вызвали и меня в спецчасть. Мне, как и многим другим, предназначалось вечное поселение хотя в приговоре этого и не было. С  мешком всякого барахла и тряпья, без денег меня выставили из лагеря. Делай что хочешь. Начиналась новая жизнь. В который раз.
Вечное поселение - очередная отсебятина лагерного спецотдела. Из письма давнего приятеля я узнал, что моя мама умерла несколько месяцев тому назад, так и не дождавшись меня, а сестра отказалась от меня вместе с женой. Возвращаться было некуда. Жизнь пришла к логическому концу.
Но, как мне вычеркнуть себя из северных лагерей, переживаний, бессонных ночей, допросов, ужасов лагерной жизни. Прибыл в тундру милиционер.
- Видите ли, у нас нет документов о снятии с вас судимости. Будьте добры, предъявите нам справку.
                41

Какую справку? Кто нам их давал? Видения, но уже другие, витают передо мной, как кадры своеобразной киноленты моей жизни. Первая мировая война и юный прапорщик со взводом пехоты, гражданская война, Хива, басмачи, Красное Знамя Хорезма,  арест, допросы, бессонные ночи, этапы, этапы, ужасы лагеря, Отечественная война, освобождение и сабантуй.
С ними связана целая эпоха и судьбы многих миллионов людей. И они, эти люди, не хотят быть Иванами не помнящими родства. Им предлагают все забыть, потому что это было якобы ужасное недоразумение. Но забыть это нельзя, потому что такое может повториться. Есть еще люди, которые тоскуют по старому, доброму времени, когда был порядок, царили страх и ужас, - наследники Сталина.
Холода стояли страшные, заключенные сильно мерзли на работах, обмораживались, приходя в барак после работы, буквально валились с ног. Умирало много, барак постоянно обновлялся.
Трудно было всем, но особенно доставалось политическим. Все вставали, уходили на работу и приходили с работы озлобленные и вечно голодные, а тут еще при раздаче хлеба уголовники два дня подряд отнимали у политических весь паек.
На второй день к вечеру, после кражи и после закрытия барака, произошла в бараке драка не на жизнь, а на смерть между уголовниками и политическими из-за хлеба.
Во главе политических встал комиссар, несколько бывших военных и человек пять из интеллигенции, а у уголовников - Угрюмый, отпетый бандит, хулиган и многократный убийца.
В лагере убил не одного человека, любил играть в карты на жизнь человеческую. Политические требуют справедливости и порядка, а уголовники со смехом отвечают:
- Брали и брать будем.
Прекрасно понимая, что лагерная администрация не встанет на защиту политических, а молчаливо одобряет эти кражи.
Сперва началась кулачная драка, а потом в ход пошли поленья, а некоторые уголовники достали ножи. В лагере они запрещались, их постоянно искали, беспрерывно обыскивали заключенных, но почти никогда ножи не находили.
Порезали одного военного, нескольким политическим тяжело повредили головы. Уголовники действуют сообща, а основная масса политических только кричит, боясь помочь своим.
Уголовники бьют жестоко, одолевают политических, кругом льется кровь. Отец Арсений бросился к комиссару и стал просить:
- Помогите, дорогой! Режут людей. Кровь кругом. Господом Богом прошу вас, остановите! Вас послушают.
Комиссар засмеялся и сказал:
- Меня-то послушают, ты вот своим богом помоги! Смотри! Твоего уголовника танкист сейчас прирежет. Двоих-то уже уложил. Бог твой, поп, ух, как далек.
Смотрит отец Арсений - кровь на людях, крики, ругань, стоны, и так все это душу переполнило болью за страдания людей, что, подняв руки свои, он пошел в самую гущу свалки и голосом ясным и громким сказал:
- Именем Господа повелеваю - прекратите сие. Уймитесь.
И положив на всех крестное знамение, тихо произнес:
- Помогите раненым, - и пошел к своим нарам.
Стоит весь какой-то озаренный и словно ничего не слышит и не видит, Не слышит, как кладут у выхода из барака мертвых, помогают раненым. Стоит и, уйдя в себя, молится.
Тихо стало в бараке, только слышно, как люди укладываются на нары и стонет тяжело раненный. Комиссар подошел к отцу Арсению и сказал:
- Простите меня, отец Арсений. Усомнился я в Боге-то, а сейчас вижу - есть он. Страшно даже мне. Великая сила дана тому, кто верит в него. Простите меня, что смеялся над вами.
Дня через два, придя с работы, подошел танкист к отцу Арсению и сказал:
- Спасибо Вам! Спасли вы меня, спасли! Бесконечно вы в Бога верите, и я, смотря на вас, тоже начинаю понимать, что он есть.
Жизнь в бараке пошла размеренно. Одни заключенные приходили в барак и, прожив в нем недолго, ложились в мерзлую землю, другие приходили им на смену.
Воровство хлеба прекратилось, а если и случалось, то уголовники крепко калечили своих за это. Отец Арсений работал по бараку, сильно уставал, истощение организма, как у всех заключенных, было предельным, но держался и духом не падал.
В бараке, населенном самыми разными людьми по своим характерам, жизни и настроениям, и при этом людьми, обреченными на смерть, измученными и поэтому озлобленными и ожесточенными, отец Арсений стал для очень многих связующим и сближающим началом, смягчающим тяжесть лагерной жизни.
Добротой своей, теплым ласковым словом согревал он многим душу, и, был ли то верующий, коммунист, уголовник, или какой-либо другой заключенный, для каждого из них находил он необходимое только этому человеку слово, и оно проникало в душу, помогало жить, заставляло надеяться на лучшее, вело к совершению добра.
Я мысленно просматриваю эти кадры и прихожу к убеждению, что жизнь выделила мне веселые минуты строго по карточкам, но все-таки она хороша и интересна, если прожита в ладу с самим собой и в соответствии с собственным понятием о чести и совести.
Проходят годы, возникают новые задачи, происходят новые события. Все это отодвигает прошлое. Забываются старые понятия, старые слова.

                42

Торжествуют новые. Однако такие слова, как Лубянка, черный ворон, 37 год, сталинизм, не забудутся. Они стали нарицательно зловещими. Главное - речку Узкую перейти, четко по броду.
В болотные сапоги черпанул - пиши песец. От Узкой еще полчаса ходу в сухих сапогах. Солнце всю ночь каталось за горизонтом и теперь поднималось прямо передо мной.
Куропатка с выводком по тропе бежит, дорогу не уступает, тоже на электричку торопится. Кыш, глупая птица, подожди, сезон откроется. Что такое ходить по тундре - знает только тот, кто ходил по тундре. Шаг вправо, шаг влево - болото. Сапоги плюх-плюх, рюкзак бух-бух, мозги бум-бум, а комары вжик-вжик.
Идешь по тундре - красота. Ты никого не задел и тебя никто. Наконец добрался до полустанка. Дождался поезда, или, как у нас говорят, кукушки. В поезд только заполз, и началось.
- За проезд будете платить?
- Вот с этого и начинай.
Перед самым закрытием глаз, широко раскинувшись на узкой лавке, я вспомнил сон. Пришло озарение. Люди - это выродившиеся Боги. Вот это да! А то нас бог из ребра сделал. Ну, спасибо отец родной, успокоил.
Коптил, трубил родной завод. Травил экологию, водную среду,  кормил экологов и ученых. А их расплодилось, ох как много!
- Ну, как тут у нас, здесь? - бодро начинал планерку начальник.
- А здесь-то чего? - По-утреннему похмельно подавал звуки старший среди равных.
- Ну, вообще-то, как?
- Вообще-то, как всегда - никак.
Младшие по званию тяжело сопели, смачно курили и мучились похмельем.
- Вот и ладненько, вот и славненько, - бодро заканчивал утренний развод начальник.
Все облегченно вздыхали. Никто больше не сомневался, что сегодня пятилетку сделают в три дня. Беден русский язык: “Я люблю жареную картошку. Я люблю женщину”. И не обогатишь.
То ли дело у нас на производстве. Сколько нужно руды столько и обогащаем. Хорошая у меня работа. В университете обучили, как мудро руководить народом: будь тверд с подчиненными и внимателен к начальству.
Говори кратко, проси мало, уходи быстро. Заучив эти формулы наизусть, легким шагом ходил я по жизни, выковыривая ловкой рукой изюм из батона жизни. На производстве.
Но, существовала вторая жизнь. Семейная. Здесь все было круче и короче. Буду рождаться следующий раз, ни за что Россию не выберу. Только Европа и теплое море. Нет, Родина у меня хорошая. Добрая и ласковая мать. Вот только с отцом непруха.
И что еще сделаю в следующее рождение, точнее, чего делать не буду, так это жениться. Никаких женщин. Куплю робота. Научу его варить пельмени, стирать, мыть полы. И вот вам картина Репина - приплыли.

                43

Не сердится, не ревнует, не ругается, только молча в углу квартиры  стоит, хлеба не просит. От супружеских обязанностей свободен. Но это потом, когда в следующий раз на этой планете появлюсь. А пока что нужно эту жизнь хотя бы начерно прожить.
Рабочий день окончен, пора к семейному очагу, а так неохота. Представ перед творцом в судный день, первым делом попрошу простить всех женщин планеты. Ну и жадны, спаси Христос! Все зло, все несчастья от них. Но самое светлое и прекрасное, я испытал с ними. Ради них живу и работаю. Без них жизнь, это как борщ без свинины.
Со своей женой я жил уже теоретически. Наша аура закончилась. Мы жили, как два ежика. Замерзнув от одиночества, прижимались, стараясь согреться, при этом кололи друг друга. Нужно было разбегаться. И не было сил. Бинты вросли в тело. Рана зажила, нужно отрывать. Больно. Страшно. Какая это боль? Знают те, кто отрывал.
Какое счастье - позвонил начальник и попросил отработать еще одну смену. Для успешной борьбы со сном, пошел в цех по производству элементарной серы. Родина ждала ее и дождалась. Ожидали высокого начальства из Москвы.
Строители наводили шик, блеск, марафет: Как обычно, у нас строили задом наперед. Вначале застеклили огромные площади окон, а потом покрасили. Вместе со стеклами. Когда выяснилось, что лопухнулись и было принято гениальное решение: стекла выбить и застеклить заново.
Звон стоял по всему периметру здания. Группка старшеклассников пытала учительницу.
- Для чего стекла бьют?
- Видите ли, дети... - начала она. И надолго задумалась.
Пьяный стекольщик высказался предельно просто, по фене. Дети враз поняли.
Я не каскадер, чтобы ходить под градом стекла. Нужно знать пароль. У строителей он не меняется годами.
- Вашу мать! - И все замерло.
- Тихо, начальство прибыло, - пронеслось по лесам.
Одна бригада перестала разбивать, другая стеклить. Я спокойно прошел в цех. Было влажно, душно, вонько. Ощущение такое же, если накрыться с головой одеялом и испортить воздух. Нужно постоять, привыкнуть к темноте, зажать зубами “соску” противогаза и включить вентиляцию.
От грохота и воя установок из пыточных камер начали выползать бичи. В рваных пальтишках, с помятыми мордами, они таращились вспомнить на каком они свете и очень огорчались, осознав, что все еще здесь - в незабвенной России. У нас пустили злую шутку, что в городе есть работа и можно досыта наесться хлеба. Хрен угадали. Не Америка.
- Что там, в мире творится? - поинтересовался политической жизнью бич.
- Югославия с Америкой воюет.
- Какой счет?
- Эскадрилья “Нормандия-Неман” снова в бою.
- За наших?
- Нужно Сталина искать, - деловито осмотрелся бич и направился в дальний угол цеха.
Там дрых черный кобель. Его звали Сталин. Много пользы принесли бичи городу. Раньше по улицам невозможно было пройти - стаи бродячих собак. Бичи всех съели.
Я не рожден вождем. Послушный сын своей страны, гордился, когда принимали в комсомол, и свято верил, что мы построим коммунизм. Когда рухнула держава, я растерялся.
Нужно было во что-то верить, я слабый, человек. Уважаю атеистов - они верят в собственные силы и знают, что им никто и никогда не поможет. Ни царь, ни Бог, и ни герой. Они не ждут благодарности.
Когда перед творцом предстали Сидор Петрович Суп и отшельник, живший на острове озера Духовое, то оба были представлены к званию ангелов-хранителей: отшельник молился за тех, кто осудил его, издевался в лагерях. Он ни сделал ничего плохого, но и ничего хорошего. Просил отца небесного и этим изрядно ему надоел.
Суп расстреливал бандитов, врагов народа и строил город в тундре. Когда строители спустя полвека по злобе уронили бюст вождя всех народов, дух им отомстил. Все строительные подразделения были расформированы.
Хорошо в заводской столовке. Во всю стену плакат: “Ешь больше - проживешь дольше!”
Дома хуже. Только сел ужинать - жена вошла.
- Зарплату принес? Что ты молчишь, как рыба о лед? - От нее исходили биотоки презрения. Волны ненависти.
- С тобой разговаривают, между прочим. Подавиться не можешь этим куском.
Я понимал, что мужчина, не получающий вовремя зарплату, не имеет право на существование. Он достоин презрения. Как воспитанный человек, я обязан был встать и оскорбиться.
И выйти вон. Но не смог. Мне очень хотелось есть. Странная вещь - обида не влияет на аппетит. Я не мог оторвать взгляда от хлеба, и слюна заполняла меня. Пришлось отрезать кусок колбасы и уйти в другую комнату.
Двое детей в трехкомнатной квартире - что еще нужно для семьи? У всех свой угол. Был и у меня и письменный стол. Колбасу я дожевал, но, запивать было нечем, и я снова появился на кухне. Ладно, как-нибудь перезимуем.
На моем столе лежали книги и блокноты. Никто к ним не мог прикасаться. Так было заведено. В эту комнату не заходила жена. Как только она появлялась, я открывал библию. Видимо, это успокаивало волну. Не все - испорчено. Не все так запущено.
                44

В одночасье все в городе стали верующими, но, что интересно, в разную веру. Стремительно взметнулись купола церкви, мечети и синагоги. Дополнительно проектировались: костел, пагода и дацан. Плюс разные конфессии и секты активно боролись за нетленные души прихожан.
Я слабый человек, когда мне стало совсем плохо, пошел в церковь. Меня сразу насторожило обращение к Богу. Все к нему обращались на “Ты”.
Воспитывался я в уральской деревне, где старших и родных принято величать. Меня такое отношение к Творцу покоробило. По вечерам я переделывал молитвы по-своему.
У нас к начальству на “Вы” и шепотом. В Англии друг к другу на “ты” и лишь к Господу на “Вы”. Оттого англичане медь и никель не выплавляют, а дети сыты, безработные живут припеваючи. Англичане Бога уважают, а в их мире все взаимно.
Молитвы я переделывал, а библию, читая, перефразировал. Чтение получилось необычное. В этот момент жена не заходила в комнату и появлялась тонкая надежда, что все наладится. Образуется. Устаканится. Но все рушилось за дверями квартиры.
Поздно вечером, пинком отворив дверь, ко мне ворвался маленький человек. Он забрался на шею, пыхтя, сопя, смачивал мою голову слюнями.
- Че делаешь?
- В шахматы играю. Рассказывай и показывай, чего в садике делали?
- Показывать? У меня же ничего нет. В садике из чашки пили. Кушали, потом спали. Потом сидели на горшке
- До чего содержательная жизнь. А главное сколько впечатлений. Тут живешь - одни серые будни.
Человечек убежал, и я снова остался один. Один на планете, в космосе, в стране, в городе и в жизни. Одиночество прекрасно. К своим пятидесяти годам я много уже чего успел.
Побывал в Афганистане, на Киевской и Ташкентской гарнизонной гауптвахтах и в милицейском обезьяннике. Ловил и сажал воров и убийц. Заработал боевой орден “Красной Звезды”, кучу всяких медалей и тяжелую контузию. Был я сед и потому мудр. Но седина бобра не портит, а ума? Этого добра у каждого - палата.
Я приглашал Отца небесного на мужской разговор, но меня к нему не пустили. И был у меня к нему всего лишь один вопрос: как мне жить дальше?
Прелесть рыбалки уже в сборах на рыбалку. Как много стихов, рассказов и романов я написал мысленно. Я писал их, собирая рюкзак. Ни одного листа бумаги не испорчено. Сколько леса я спас?
Жизнь рыбака проистекает по следующему графику. Возвратившись, домой, снимаешь один сапог и говоришь:
- Все. В тундру ни ногой.
Снимаешь второй и так, задумчиво:
- Ну, может быть, когда-нибудь.
Снимаешь третий. Нет, обычно приходишь трезвым. Через пару дней начинаешь собирать рюкзак, чтобы снова весь искусанный комарами, уставший, как ездовая собака, заснуть на кочке, задница в болоте, под головой коряга.
И хочется бесконечно чесаться. От зуда нет покоя. Покрываешься липким потом и антикомарином. Дома, отъевшись горячим супом и котлетами, молча слушаешь советы.
Что может быть глупее мудрых советов на сытый желудок. Что такое кайф? Это когда в животном состоянии приходишь домой и ныряешь в горячую ванную, а потом постель, белоснежное белье.
Вот только тогда ощущаешь прелесть цивилизации. Именно так наслаждаешься комфортом. И лишь тогда осознаешь для чего полярная ночь. Иначе бы мы не оценили полярный день. Если бы не было тьмы, как бы мы узнали, что такое свет? Оттого и мечтаем о рае небесном, потому что мучаемся в аду земном.
По тундре нужно ходить умеючи. Главное - дыхание не сбить. Это как в сексе. По молодости лет у меня не было проблем с женщинами. Это у женщин были проблемы со мной. Я был, как одноразовый шприц.
Вошел, дернулся и готов. Главное без последствий выйти. Это только женщины думают, что у мужчин при встрече с ними рождаются высокие чувства и пламенные страсти.
Они мечтают дарить цветы и ухаживать. Романтики. У меня при виде красивой женщины рождаются всего две мысли: “Даст - не даст. Грех встанет - не встанет”? С годами, став взрослым кобелем, я научился управлять своими эмоциями.
Само пришло, природа подсказала. Нужно правильно дышать. Предчувствуешь извержение вулкана - остановись, выровняй дыхание. При правильной постановке дыхания можно любому голливудскому красавцу нос утереть.
Правильно поставить дыхание меня научил тренер по боксу. В период щенячьего возраста, увлекался я этим спортом. Там без этой науки уходи с ринга сразу, иначе унесут. Когда ежедневно разбивают морду, внимательно прислушиваешься к советам старших, ловишь каждое слово. Остальное дело техники.
Идти по тундре, нужно не торопясь, широким шагом, враскачку. Огромное лазурное небо над тобой, горы вдали, туманная дымка со стороны реки и купоросного цвета ягель на склонах. Как мало нужно для счастья. Чтобы на душе было спокойно, мысли чистые, а взгляд не внутрь, а наружу, на природу.
Тундру не сфотографируешь, ее нужно чувствовать, ее красоту нужно ощущать в комплексе с воздухом, птичьим пением. Своими мыслями: “Подарил мне Бог душу, а что делать с ней не знаю”. Ладно, если хорошая мелодия привяжется и не отпускает всю дорогу.
Три часа ходу и вот уже “Последний приют”. Сидельцы строили узкоколейку от реки до города, строили до войны. Лагеря находились на расстоянии десяти километров друг от друга.
Здесь, в районе Духового, находился женский лагерь. Окна и двери бараков рыбаки растащили на постройку балков. Стены ушли на дрова.

                45

Рыбаков было много, от лагеря остались вышки да забор из ржавой колючей проволоки. Можно использовать по новой. В былые времена я рыбачил так: приходил на край озера, ставил сеть, выпивал бутылку и ложился спать. Утром вытряхивал пойманную рыбу в рюкзак, прятал сети и лодку в кусты и возвращался на поезд.
Такая была рыбалка! Сидеть на берегу с удочкой - это мазохизм. Или уши отмерзнут, или гнус их съест. Рыбаков было, как комаров. Инспектора на вертолетах и вездеходах отлавливали браконьеров.
Все были при деле, при работе, при рыбе. Когда построили металлургический завод, в радиусе ста километров все было отравлено. Рыбы не стало. Браконьеров тоже. Инспекторов уволили.
Летом по реке Узкой из Чусовой поднималась рыба в озеро. На уху я налавливал, домой на сковородку приносил. Это меня устраивало, поэтому, что на рыбалке, как в сексе, мне нравился не результат, а процесс.
Оставшись на громадном озере один, я перебрался на остров и устроился в пустующей избе отшельника. Пройдя войну, он попал в город, предварительно отсидев десять лет в одиночной камере.
Врагом оказался. После отсидки в лагере уединился здесь. Через остров шел зимник на север, в тундру. Приезжие делились спичками, солью и мукой. Вертолеты заменили оленьи упряжки, и он остался совсем один.
Однажды кочующие эвенки услышали вой лайки. Она привела их к избе, где лежал умерший от одиночества человек. Они отвезли труп в город, там сделали вскрытие и похоронили на местном кладбище.
Документов не было. Собака умерла на его могиле. В избе была икона, но настолько потемневшая, что изображение рассмотреть было невозможно. Была еще библия со слипшимися страницами. Стены дышали покоем. Было хорошо. Я лег на лавку.
- О чем думал человек прошедший войну, тюрьму, лагеря? И выбравший одиночество. О чем говорил он с Христом?
Много лет назад я сидел с писателем Арнольдовым. Мы сидели с ним в городе. На одной скамье. В былые времена раз в год устраивалась грандиозная пьянка для творческих сил Урала. Называлось это мероприятие “семинар молодых литераторов”.
В зале негде было плюнуть от писателей, стульев не хватало, принесли садовую скамейку и рядом с Арнольдовым посадили меня, потому что от меня не несло перегаром. В те времена я уже был зашит и заштопан. Мой литературный псевдоним был - “Аркадин”.
Час за часом мы слушали бред начинающих и, прикоснувшись к плечу классика, я понял: Аллах захочет и бык отелится. Прилетев из Москвы, сложил в старый чемодан свои новеллы и выкинул на помойку.
В детстве обделенный отцовской любовью, я жался к людям без разбора, как щенок, который верит, что все люди братья, и каждый приласкает, но, получив пинок, меняет свое мнение.
Один из немногих добрых людей, был еврей Минкин, преподаватель русского языка. “Молодец, давай твори дальше!” Немного хороших слов было в жизни.
Мало на планете хороших людей. Преподавателей я не видел, я их слышал. Была привычка на лекциях - мордой уткнуться в конспект и быстренько-быстренько все записать. Максимально полно.
Ячейки мозга, при этом, оставались пусты - заполним их потом, перед экзаменом, сейчас некогда. После занятий - погулять, на танцы, в спортзал.
Жизнь только начиналась, и нужно было успеть оттянуться во весь рост по полной программе. Всех преподавателей я помнил по голосам.
Лежа на лавке в полудреме июльского зноя, под звон комаров за окном, я увидел сон во сне, потом появилось изображение озера, я поднимался выше и выше. Потом появился звук.
Голос двигался над озером, скользил над гладью, пронизывал стены и вливался в ячейки памяти. “Мир не жесток, но справедлив. Он существует по космическим законам. Вы живете в системе. В системе порядок.
Система - чистота помыслов. Мир существует согласно периодической системе, напоминающей периодическую систему Менделеева” - продолжал мой внутренний голос. Система из правил и законов - путь к следующему этапу существования человечества, его следующий период жизни на этой планете.
В этом возрасте ваши бессмертные души обязаны жить по законам системы. При неправильном поведении последует сбой ритма, душа отбрасывается назад. Развитие начинается с начала.
Прислушиваясь, я выполз из сна и увидел себя на стульях аудитории. Шла лекция по философии.
- Но если нет смерти, то нет и жизни, - слабо вякнул я.
Осталось что-то в черепушке от лекций о законах философии. В философии и теологии не может быть жестких законов и правил. Это синтетическая модель, она меняется по мере роста сознания.
Как детям меняют игрушки по мере их взросления. Хочешь узнать, кто ты, как тебе жить дальше - создай периодическую систему для себя и будущих поколений.
- Жизни нет, - продолжал тот же голос, - пока твоя душа не выберет себе тело. Жизнь беспощадна, если тело нарушает законы системы. Тело включает механизм времени. Время - понятие относительное.
Когда тело стареет, душа покидает его и выбирает новое. Перерождается раз за разом, она совершенствуется, накапливает  информацию.
Достигнув определенной степени, она становится святой и ведет по жизни других. Среди святых другая система и другие законы. Все основано на любви. Измена - жестокий грех.
Все люди - частицы единого тела, единого организма. Сквозь дрему, куда-то улетая и покачиваясь в безвоздушном пространстве, я записывал в свой ум информацию и, обученный критически относится ко всему, рассуждал:
- Если я - частица тела, а вокруг космос, а в космосе темнота, то в какой части единого тела мы находимся?

                46

Ответ: в прямой кишке. То-то в России то понос, то золотуха. Голос продолжал диктовать, а я записывал в клетки памяти:
- Душа сидит на троне твоего тела. Справа - ум, слева - интеллект. Раз за разом Творец направляет к людям своих сыновей.
Об этом я уже знал. Так же знал, что объяснить, что написано в библии - может любой, понять - никто. Проснувшись, я долго лежал, не открывая глаз, и гадал:
- Дома я, или как?
Состояние невесомости прошло, спина заныла от деревянных лавок, за окном крики чаек. Пора проверить сети. Если верить сну, то там хороший улов. Сколько же я спал? По солнцу не определить. Родина ты моя холодная. Солнце катается по горизонту, не всходит, не заходит, и чувствуешь себя, как на Венере, кругом туман.
Ровное зеркало глади озера. Тишина. Как повезло, что я живу здесь, какая радость! Далеко-далеко отсюда стремительная автострада соединила два города.
Тонкие ноги свай держали полотно и по спине дороги мчались экспрессы, грохотали составы, вывозили металл, привозили бананы. И были суета, пыль, крах. А здесь жила тишина. Покой.
Играл хариус на водной глади. Как беден любой язык: можно ли описать красоту озера, играющую рыбу и состояние души, когда вот так просто сидишь и живешь и мчишься в космическую даль, оседлав планету.
И ничего не случается. Я пытался вспомнить сон, а он уплывал все дальше и дальше в уголки моего сознания, как непривязанную лодку уносит. Кровать одна, а сны разные. Уха не пища, а средство наслаждения. Главный компонент конечно водка.
Хариусов я сварил, а сигов засолил. Съев ведерный котелок ухи, поддул лодку, перевернул ее, лег сам и рядом положил свой живот. Животу было тяжело, а душе легко.
Вот так всегда. Что-нибудь да не так. Солнце слепило глаза, отражаясь от глади озера. Думалось.
- Зачем мне эти знания? - спросил я сам себя. - Да засунь их себе в задницу, - ответил внутренний голос.
Попавший в сети сиг не трепыхался. Потом, в лодке, пару раз хвостом взмахнет, так, для приличия, и засыпает. Хариус бьется, как бешеный, сеть на себя намотает, пока его выковырнешь из ячейки - намаешься.
Потом еще на дне лодки кувыркается, гляди, как бы не выпрыгнул за борт. Романтик. Стоит ли за эту жизнь трепыхаться? До нашей эры люди жизнь не ставили в копейку, на смертный бой шли с улыбкой, наверное, чего-то знали.
Я сбросил улов в кусты и снова уселся на пенек. Хорошая работа - рыбалка. Мы не можем выбрать ту профессию, о которой мечтаем. Уже в четвертом классе я твердо знал, что буду журналистом-международником, объеду весь мир, все осмотрю, обо всем расскажу.
Хрен угадал. Рожей не вышел. Кто-то занял мое место и блаженствует, наслаждается жизнью. А я здесь. Еще я мечтал подарить сестре белую автомашину. На свадьбу. Снова пролет.
Нет, не о такой жизни мы мечтали. Может быть, когда прочитаем библию, тогда научимся жить по-настоящему? Но как же ее прочитать при таком убогом словарном запасе.
На русском и английском языках нет слова для познания понятий. У эскимосов для наименования снега существует больше двадцати слов, а у нас?
Поиски одиночества и разные мысли появились у меня только в последнее время. Я находился в критическом возрасте. Половина мужчин погибает именно после сорока.
Поступать, как мудрый сиг - не хочу. Желаю подергаться и досмотреть эту комедию до конца. У Бога свой график, кому, когда, в какой час пред ним предстать.
И нечего толкаться, и лезть без очереди. Ждите своего часа. Еще Отец не любит, когда заглядывают через его плечо в книгу судеб. В ней все заранее расписано: кому, чего и сколько.
Кому-то по самые ноздри, а кому-то капелька. Много интересного в этой жизни, но даже ангелам небесным не дано знать, когда появятся титры “Конец фильма”.
Я знал, что будет дождь, знал, что будет шторм, потому что еще вчера кровенила разделанная рыба - это к непогоде, к низкому давлению. Но что поднимется такая буря!
Вначале поплавки заиграли на ровной воде. Убрал посуду с поляны, привязал лодку, нарубил дров и занес в сени. Приготовившись к непогоде, сел у окошка.
Ураган налетел с севера. Посыпала снежная крупка, потом пошел дождь. Облака срывались с небес и черпали волны. Нужно было притопить сети, их могло унести на глубину. Посматривая в окно, как бушует шторм, размышлял, что делать. Да ничего уж не поделаешь.
В окно просматривалась картина передвижника “Приплыли”. Лежи и жди погоды. Любой ветер, в любой точке планеты стихает в одно время суток.
На материке в это время солнце садится за горизонт. В моем инопланетном краю, только по часам можно было определить, когда это произойдет. В это время наступает тишина. Все живое в природе замирает. Затихают волны. Все живое, затаив дыхание, смотрит, как уходит солнце.
Быстро отвязав лодку и держась за верхнюю бечеву, я расправил сетку, подвязал дополнительный груз. Сеть пошла на глубину и в этот момент новый снежный заряд ударил вдоль озера. Лодку накренило.

                47

Схватив весла, я выравнивал ее, несясь по волнам, стараясь держаться спиной к ветру. Волны были выше головы. Относило все дальше от берега, в набегавшие волны было жутко оглядываться.
Нужно было снять сапоги, тогда был крохотный шанс добраться до берега, но нельзя бросать весла.
В болотниках, раскатанных по самые помидоры, оказаться в воде, это, как груз уйти на дно. Много рыбаков сейчас подо мной, лежат, налимы их доедают. Но мне было нельзя, рано.
Меня ждали дети. Как же они? И что-то еще должен я сделать на этой планете. Ну, не простой же биомассой появился я и ушел. Как удобрение земли, корм этому озеру.
Когда клюнет нас петух в заднее место, тогда и вспоминаем мы: “Отец Небесный”! - взмолился я в отчаянии, - “Мой ангел хранитель святой угодник Николай, ты покровитель всех путешественников, туристов, рыбаков и дураков, вроде меня.
Ищите и обрящете. Не буду в шторм плавать никогда. И провались пропадом эти сети. Словно кто-то приподнял лодку, волна стала положе.
Ветер изменил направление, подул ровно, но с такой силой, что я уперся ногами в надувные борта. Нос ткнулся в валун, меня кинуло на берег. Поддало лодкой, кувыркнуло и накрыло сверху веслами. “Ой, понял”, - сказал я, - “Больше не буду”. И ткнулся носом в ягель. Как много мы не понимаем из того, что знаем. Теперь я точно знал, что у меня есть защита.
Без защиты так страшно жить на этом свете. Человек слаб и плохо приспособлен к жизни на планете. Через сутки ветер стих, но начался такой ливень, словно Северный Ледовитый перекочевал в мое озеро.
Он шел день, второй, третий. Тащиться под ливнем на поезд. Узкая набухла. Придется скидывать сапоги, штаны и трусы. Знал я каждый камешек на перекате, и каждый был скользкий. Знал я, какая холодная вода в речке и хорошо помнил, как мои помидоры, в ледяной воде, становятся размером с горошину, на которой сидела принцесса.
На третий день ливень прекратился, началась нудная морось. Это надолго. Очень затяжно. Хлеб и картошка кончились, рыба не шла, а жареные грибы приелись.
За бечеву вытянул сети на берег. Вода уже цвела и ячейки были забиты тиной. Полдня на поляне под нудным дождем раскручивал и перебирал сети.
Бог с ним, с этим алфавитом и букварем. Стоп, я даже сети опустил на мокрую траву, а что если периодическая таблица - это и есть букварь Корану и Библии. Посидеть здесь еще сутки, может быть и составится таблица?
Нет, жило человечество две тысячи лет неграмотными, поживут еще маленько. Нужно выбираться домой. В поезде подсел ко мне какой-то гражданин маленького роста:
- Как вы относитесь к последним событиям?
- А что, в мире, что-то творится? В тундру радио не беру.
- Как! Вы ничего не знаете. В стране такое, такое. Сняли премьер-министра. Уже нового. Снова, в который раз!
- Что вы говорите! Видите ли, сэр, президент страны постоянно забывает спросить мое мнение. При встрече с ним передайте от меня лично и всего электората, возмущение.
Гражданин пересел на другую лавочку. То ли возмущенный моей аполитичностью, то ли оттого, что от меня перло перегаром водочным. У горожанина только одна жена, но не всегда это одна и та же женщина. У горожанина свои проблемы: то пьет, то гуляет, то рубашка длинная, то ножик короткий.
С вокзала позвонил обеим женщинам - законной и незаконной. А в ответ тишина. Я никогда не был примером для подражания. Ни дома, ни на работе. Мой девиз - “Добродетель всегда, в конце концов, вознаграждается, но порок приятен сам по себе”.
Рабочий телефон сослуживца по цеху и банке ответил сразу:
- Твою мать. Ты живой? А твоя жена всех на уши поставила. Требует поднять в воздух вертолеты и всю армию. Армия у нас хоть и маленькая, но по тундре еще пройдет. Смех смехом, а вездеход мы заправили. Готовили с утра его отправить, но не знаем, на дне какого озера тебя искать. Ну, у тебя и жена.
- Хочешь сказать: “У людей черти лучше? Мы, старик, в том возрасте, когда перевоспитанию не подлежим. Нас надо, или терпеть, или расстреливать”.
- Да ты что, офонарел? Да если бы у меня, моя жена, да с такой заботой обо мне волновалась. Дык я бы ее на руках, ноги мыл и воду пил.
- Видишь ли, если бы не было поездов, то Анна Каренина осталась жива.
- Ты не умничай, на работу когда?
- Значит так, сегодня у меня отгул за прогул, а завтра с утра, закатав рукава по самые плечи. Не покладая рук. Мир содрогнется от нашего труда, мы еще тряхнем камнями в почках!
- На том стоим! Лети, родной, дома ждут.
Дома были маленькие дети, для них я был отцом, а как хорошо жить под сенью отца, под его покровом, я уже знал. Телефон не работал. Жена плакала на плече.
- Было предчувствие: утонул.
- Оно не тонет.
Дома было хорошо. Но меня напрягали мои сны. Что я должен знать? Где точка отсчета при составлении периодической системы? Начнем с учения Менделеева. Он как-то проще, а главное ближе. Все его произведения находились у одной очень приятной дамы.
Дружить с женщинами гораздо выгоднее. С ними можно не только выпить, но и переспать. Опять же беседовать легче: она говорит, а ты киваешь. Мысль отдыхает. Главное при знакомстве не оставлять свой телефон, адрес и размер оклада.

                48

Дама зацвела, увидев меня. Женщины искреннее мужчин. Они жители земли, а мы пришли с неизвестной планеты, оставим здесь потомство и уберемся опять в никуда. Там теплее, оно уже готовится к нашему прибытию. Женщины земли останутся здесь, будут ждать, и тосковать, глядя на звезды.
Мы познакомились с ней на литературном вечере в редакции “Зауральская правда”. Я читал поэму “О мужике”. Она меня за книгу полюбила. Мы вспомнили, как все началось.
Как удар молнии, как задом об асфальт. До головокружения, до шишки на лбу, до синяка на все седалище. Мы едва успели добежать до ее квартиры.
Сначала набросились на пирожки, потом на водку и пиво, потом друг на друга. За окном хлестало. Она меня изнасиловала.
- Какой он! - думала она обо мне.
А я не думал. Мысль отдыхала. У меня была апатия. Апатия - это отношение к сношению после сношения. Так переводится это слово с ненецкого языка. Мы заснули, как два медведя в одной берлоге. Восхищение овладело ею, но она хотела, чтоб ею овладел я, а не восхищение. Но я спал.
Она вытерла слезы платком. Она поняла, что все закончилось: водка, пиво, пирожки и дождь. Такова жизнь. То сразу много всего, а то ничего и сразу.
Закончилась любовь, так и не успев начаться. Так думала она. Я думал иначе. На ощупь она была хороша. Насчет личика - природа подгадила. Но внутреннее содержание было красивым. И библиотека богатая. Я позвонил.
Она весь день ждала ночи. У меня же мощь. Еще бы. Кристально-чистый воздух тундры, сделал меня неутомимым. Дышится в полную грудь. Свежая рыба из речки.
Прекрасные пляжи для моржей на берегу озера. Но главное - потенцию поднимает северное сияние. Постоишь два часа на морозе и чувствуешь, можешь обслужить все живое окрест. Все что шевелится.
Жаль, что в сорокаградусный мороз никто не шевелится. Постоишь, постоишь, и идешь себе, солнцем палимый. И веришь великим словам безвестного оленевода:
- Мощь России прирастать будет тундрой.
В ее богатой библиотеке, оставленной отцом, нашел даже старинную рукопись, датированную 1800 годом. Вселенная полна различными существами. Они объединены и управляются силами, которые являются богами высшего порядка.
Объединение строится по иерархической схеме, пока не дойдет до объединения всего космоса. Этот высший бог и есть сам космос. От него зависит судьба людей, солнц и планет, жизнь и счастье всего сущего.
Он добр к самому себе, а стало быть, и к нам – его частям. Он представляет нам и всем разумным обитателям полную свободу, но с учетом высокой деятельности разума и сознания.
Так. Какая там нынче обстановка на небесах? Почему не стыкуются разные мыслители. Вот рядом на полке стоит томик древнего римлянина. Он основоположник теологии. Открываем: “Вы нас создали для себя, и наше сердце будет неспокойным, пока не успокоится в Вас”. - Создали? Разве Бог создал нас? Чем более я узнаю этот мир, тем меньше понимаю. Где я? Может быть, во сне наша настоящая жизнь?
В России интеллигентный человек - это тот, кто не хвалится отсутствием высшего образования. Не повезло мне. На лекциях по марксизму-ленинизму я наизусть выучил, что сознание сомнения при познании является истиной. За эту обалделую фразу я получил пять, но фраза-зараза осталась в памяти и мешала по жизни.
Значит, будем исходить из того, что душа бессмертна, то есть не было создана творцом. То есть, мы были всегда! Тогда получается, что мы - выродившиеся Боги.
Прошедшие множества перерождений и не только на земле. Мы жили на других планетах. Остынет земля, истощится ее материнское молоко, и мы переберемся дальше, как по этапу.
Когда-то повзрослев, став совершеннолетними, станем творцами мироздания, и отец наш к тому времени станет нашим сыном. И мы будем заботиться о нем, как сейчас он заботиться о нас: поддерживает вселенную и нашу планету в комфортном для нас состоянии?
Изгибы мысли напрягли. Заглядывая в глубины мироздания я содрогался, крыша уходила в полет.
Но чем больше я познавал, тем больше появлялось вопросов. В чем замысел божий? Каков метод нашего воспитания? Руки, ремень и задница? Пот, кровь, слезы, сопли, страдания и муки? Почему только войны - двигатель прогресса? Или это только на земле, а в настоящей, нашей жизни, куда мы улетаем во сне - все иначе?
Почему нет единой религии? Ответ был. Религии стареют. Старые - индуизм и иудаизм. Новейшие - мусульманство и христианство. С религией мне вообще все понятно.
Она всегда была буфером между жестокой властью и простым народом. В Советском Союзе этого буфера не было. Власть рухнула, державы нет. Но почему нет единого языка? Почему мы всегда стремимся к единению, но под личной крышей?
Мы боремся за мир с оружием в руках. Премия за мир вручается человеку, который изобрел водородную бомбу. Нет справедливости в человеческом обществе. Каждый прав, остальные - козлы. Как хорошо, что есть высший суд. “Он неподвластен звону злата. И мысли, и дела он знает наперед!”.
Если человечество существует в бодром одиночестве, то почему это его не угнетает? Что-то подсказывает, что мы не одни. Правильным было бы назвать наше сознательное рождение две тысячи лет назад по земному календарю.
Пирамиды и другие чудеса создавали другие богочеловеки, мы в то время находились в чреве матери, сердце билось, разум отсутствовал.

                49

Единственные животные, занимающиеся сексом ради удовольствия - это люди и дельфины, а объем мозга у них больше. Значит русский с дельфином - братья навек! Но прежде, чем первый раз родиться, все проходят путь от капли росы, в теле животного. Адаптация к земной обители. Для чего я рожден сейчас?
Принести букварь людям? Или отшельник острова вызвал информацию на себя, но слабый плотью, не успел воспользоваться, и все перешло ко мне?
Философию я не любил. Она напоминала сплетни на завалинке: обо всем и ни о чем. Но экзамен нужно было сдавать.
Преподаватель был строг, но справедлив и каждый учебный год начинал анекдотом:
- На экзамене студенту попал билет: “Что делать, если вас в пустыне укусила змея в “джентльмена”?
Студент:
- Добежать до ближайшего оазиса и попросить женщину отсосать яд из ранки.
Профессор:
- Запомните, Ванюша, змея не кусает выше колена, а если ваш “джентльмен” ниже колена, то вы и сами отсосете.
Мораль проста: философия - это вам не ботаника с зоологией, соображать нужно. На экзаменах мне попалась метафизика Канта. О нем я знал единственное, что он был холостяк и жил долго, потому что был холостяк.
Что такое метафизика Канта, я так и не узнал. Вечером, после фиаско пришел староста группы. Мы занимались весь вечер:
- Значит так, записывай, а то забудешь. Канта не учи - снаряд дважды в одно место не падает. Диоген в бочке не жил. Сократ не написал ни строчки. Каждый философ знаменит только одной фразой, на большее у них не было свободного времени. Очень много великих высказываний принадлежат Ларошфуко, но он не был философ.
- Я знаю, что ничего не знаю, говорил Сократ.
- Рене Декарт мудро изрек: “Я мыслю, значит существую”. Де Монтень, эпоха Ренессанса: “Человек - часть природы. Любите природу - мать вашу”. Ну, ладно, запиши и Канта: “Что я могу знать? Что должен делать? На что могу надеяться?”
Из единственной фразы великих, научись строить философскую систему, полей соусом марксизма-ленинизма, присыпь душком нигилизма капитализма.
Экзамены я сдал. Философию не то чтобы возлюбил, но зауважал. Профессора тоже. Его личная фраза была:
- Чтобы что-то иметь, нужно что-то терять.
Мне нравилось учиться. Вся наша жизнь учеба. Каждый день экзамен. Ученье дает силу. Сила дает уверенность в себе. Уверенность дает власть. Власть, деньги, неудовлетворенность настоящим, все низменные страсти и похоть - вот двигатель прогресса.
Кант жил долго, потому что был холост. Лев Толстой жил долго, потому что был женат. Два уголька долго тлеют, если счастливы в своем очаге. Но и один уголек долго тлеет, если счастлив сам по себе. Так в чем секрет долголетия? Крокссворд. Регбус.
Проснувшись в чужой постели, нельзя сразу открывать глаза. Вначале вспомни, где ты, и с кем. Потом нужно открыть один глаз и осмотреться. Если это не вытрезвитель, то радуйся жизни и наслаждайся женщиной.
Хороша наша христианская вера! Согласно строгим канонам, женщина не должна открываться выше колена. И абсолютно совершенно верно, потому что все остальное дорисует богатая мужская фантазия.
И вообще, через десять минут обнаженная женщина уже неинтересна. Прилетаю я как-то в Бангкок - столицу Таиланда. Днем экскурсия по городу, как у нас принято, а ночью экскурсия в бордель, как у них принято.
На сцене красавица в костюме Евы. В чем спала - в том и пришла. Вначале в танце повыпендривалась, потом начала доставать из “розы любви” ленты. Много вытянула, как будто фабрика у нее там, по производству этих самых лент.
Поначалу мы сидели охреневшие от этого искусства, которое принадлежит их народу, а потом ничего, освоились. Ну, а уж когда она из своего тайника начала обстреливать нас бананами, то лично меня интересовали только бананы.
Поймал один, очистил. Ничего, свежие. Запашок, правда, специфический. А так, ничего, спелые, прямо с дерева. Ну, а уж когда на сцене стали откровенно трахаться, то россияне советы начали давать. Мы достойные дети страны Советов, ядрена вошь.
Если бы знали наши женщины, через какую грязь проходят мальчики, осваивая технику секса. В наше студенческое общежитие приходили училки. Моей комнате преподавала дама с попой, как колесо БелАЗа. Что за интерес у нее был к четырем парням - этого я не знаю до сих пор. Обучение велось из рук вон плохо.
Последний из очереди спал до утра, свернувшись калачиком на ее широкой заднице. Впервые увидев этот пейзаж Шишкина, мне захотелось чихнуть, пукнуть и выругаться. Причем - одновременно.
Пора было открывать второй глаз. На литературные вечера мы с ней больше не ходили, потому что они плавно переходили в танцы и рукопашный бой.
Как много одиноких женщин, моих ровесниц. И каждая имеет право на счастье и одноразовую любовь. А нас, козлов, так мало. Кто спился, кто загнулся, кто зашился, кто, устав от этой тягомотины, принял на грудь, и уснул в сугробе. А я отрабатывай за того парня. Мужик я безотказный, готов постоять за себя и полежать за других.
Ее папаня, пройдя “сталинские откровения” преподавал в институте. Он оставил ей богатую библиотеку и шикарную квартиру. Она имела слишком большие запросы, чтобы быть счастливой.
Довыпендривалась до того, что только к тридцати годам нашелся пахарь целинных земель, да и тот быстро слинял. Она наизусть знала мою поэму “О мужике”, и считала, что “Евгений Онегин” просто отдыхает на фоне моего шедевра.

                50

Но серый народ еще не дорос до моих стихов. На прощанье процитировала гениальные строки из поэмы:
- К чему любить, к чему страдать? Ведь все пути ведут в кровать. Перо тебе в шляпу и попутный ветер в это самое место. Пиши, заходи, звони.
- Будет сделано. - Я был краток, как слуга.
Двадцать килограмм рыбы, умноженные на пятнадцать километров хода по тундре - это будет? Это будет осенняя охота и рыбалка. Хариус скатывается в Чусовую со всех озер. Перед ледоставом я черпал рыбу.
- Начинаем ремонт квартиры, - прервала мои мечты жена.
- Совершенно невозможно. Охотничий сезон открывается.
- Мне нужен муж, а не охотник.
Началось. Накрылась охота. Ремонт трехкомнатной квартиры по денежным затратам и нервотрепке, равнозначен войне в Югославии. Трудновато придется.
Родина ждала селитру. И дождалась. Цех заработал во всю силу. И тут же остановился. Начали решать: как вывозить? Решали долго, ажно надоело. Закачали продукцию в простые железнодорожные цистерны. На авось.
Авось не подвел. Элементарная селитра - это еще не серная кислота, ничего железке не сделается. Премию отхватили. За ум. И пошли составы, загрохотали составы, заплавали ледоколы и теплоходы. Получи, Родина удобрение.
В цеху образовалась такая загазованность, что разбежались бичи, тараканы, бомжи и крысы. Я пахал, как папа Карло по двадцать пять часов в сутки и с чистой совестью позвонил начальнику:
- Шеф, нужен отпуск без содержания.
- Пролетаешь, как фанера над Парижем.
- Слушай меня ушами.
- Это ты меня ушами. Кто в доме хозяин, я, или мухи? Приехали мальчики из Москвы. Налаживаем выпуск катанки, из нее проволоку, из проволоки…
- Телевизоры, - подсказал я.
Вот страна. Вот народ. Сядут на перекур - не поднимешь, начнут работать - не остановишь. Я не борец, а пахарь. Но десять часов на работе и ремонт квартиры довели до того, что грех перестал работать.
Температуру тела, давление и состояние, каждый определяет по-своему. Кому градусник нужен, кто по больницам курсирует. У каждого своя метода.
У меня старинная, народная. Если я проснулся, а джентльмен приветствует всех женщин города, то я жив, здоров, чего и остальным желаю! Но от усталости грех отказал. Да что там, меня уже покачивало на ходу, как алкаша, но к пятнице, я сдал монтажный проект на рассмотрение.
- Шеф, а охота, между прочим уже вот-вот начнется.
- Свободен, как фанера в полете.
Уважаю мусульман. До чего мудро - иметь четыре жены! Первой говоришь, что пошел ко второй, второй, что к третьей, третьей - к четвертой, четвертой - к первой, а сам на рыбалку.
При одной половине такие фокусы не пролазят. Вообще-то и она ухайдакалась до предела. Утром, накормив и распинав народ по садикам и школам, она впрягалась в работу.
Ей бы в советском колхозе лошадью работать, цены бы не было. Все-таки, с одной стороны, ремонт - это хорошо. Вся ее энергия уходит на мирные цели.
Вообще-то, осенняя охота, как день рождения - только раз в году. Она засыпала, не успевая донести голову до подушки. Махнула рукой: - Иди, что с тебя взять. - Даже женщину труд делает человеком!
Русские свиньи - так называли нас в мире, когда мы были сверхдержавой и нас все боялись. Нынче нас никто не боится, но кликуха осталась. Мусор тоже. Даже киллеры. Грохнут нового русского и не приберут за собой.
Дорогу в городу возводили пьяные строители. Была она сделана сикось-накось. Напрямую - делов-то на пятнадцать километров. Дорожники накрутили на все тридцать.
Не всем удавалось преодолеть эти тяжелые километры. По цыганскому обычаю, где человек копыта откинул, там и хоронят. Дорога на город напоминает кладбище.
Зимой снег укрывал памятники, и пассажиры успокаивались. Летом строители снова кидали горячий асфальт в лужи, пытаясь изобразить дорогу и созидательный труд.
Всему лучшему в своей жизни, в том числе керосиновой лампе, я обязан фирме “Товары почтой”. Когда о чем-то сильно мечтаешь, то мечты сбываются.
Речь представителя закона, как-то завяла, он начал делать некоторые телодвижения, какие я делаю, когда ищу общественный туалет в Москве, или ближайший подъезд в городе.
Легкими скачками я помчался в административный корпус, а очередь рассосалась, не став ждать моего возвращения, и не настаивала на продолжении речи.
Согласно суровым российским законам, покупка обмывается до тех пор, пока стоимость пропитого не превысит стоимость покупки. Закон суров, но это закон.
Моя вертикалка Ижевского оружейного завода, двадцатого калибра, была так обмыта, что раз в год стреляла даже не заряженная. Но патроны я все-таки взял.
Нет, не прав Достоевский, хоть и классик. Сказануть, что человеку для счастья ровно столько же нужно несчастья, мог только идиот. Это, какое же количество счастья должен был огрести мой папаня, прошедший войну и Колыму?

                51

Только он приготовил тару для причитающегося счастья, а его отозвали в мир иной. Я, как его наследник, губищу раскатал, а мне закрутку вручили. Нет, Достоевский в мою систему устройства мира не вписывался никаким боком.
Так шел я по тундре и беседовал мой разум с душою. Интересный получался разговор. Но периодическая система никак не складывалась. А она была. Я абсолютно был в этом уверен. Нужно было ухватить ниточку за кончик.
В былые времена, когда на озере было море рыбы и стаи рыбаков, тропа от поезда была проторена, как дорога к Ленину. Нынче заросла, и я шел по памяти. Хорошо! Иди и формы изобретай. В периодической системе во главу угла ставим “Бог” вершина вертикального вектора.
По горизонтали - “Любовь”. Что получается? “Любовь к Богу”. Так, первую клеточку заполнили. Тундра верный учитель. Первое время я ведрами носил с собой “Антикомарин” и умывался им через каждый час.
Потом достал заграницу. Намазывал его на морду, как масло на хлеб. Вспотеешь, лицо горит, шкура лохмотьями. Жизнь научила растворять мазь одеколоном “Гвоздика”. Намочишь салфеточку, протрешься и красота. Салфеток на пару дней хватает, а тюбика загранки на все лето.
А как утку первый раз чистил? Привел меня на остров друган, дал задание сварить уток, что на пути настрелял. Ветеран двух жен, я не знал с какой стороны подходить к кухонной плите.
Бедную уточку я и щипал, и опаливал на костре так долго, что изжарил. Увидев мои страдания, друг вытер слезы умиления, остальных уток очистил в пять секунд: надрезал шкурку, содрал вместе с пухом и пером.
Через полчаса мы сытые и пьяные колупали спичками в зубах. В былые времена друг не пропускал ни весеннюю, ни осеннюю охоту. Потому что пил в меру. Мера на Севере - это чтобы лежа покачивало. Потом стал пить безмерно - это когда лежа падаешь.
Еще мне нравилось в тундре - я был неподвластен зову толпы. В компании нужно соблюдать правила общежития, как на улицах - движения. В зависимости от стаи - соответственно ведешь себя.
Здесь, в тундре, волчьи стаи меня уважали, ближе километра к избе не подходили. За это я им оставлял потроха забитых животных. Волки, облизывая окровавленные морды, улыбались. В бинокль хорошо видно.
Впрочем, нынче и в городе спокойно, даже сонно. На заре демократии площади клубились, толпы внимали ораторам. Депутаты призывали к “открытию” города. Электорат реагировал неадекватно, но бурно.
Ловили ораторов в грязных подъездах и высказывали личное мнение. Благо, разбитые лампочки создавали интим. После бурных дебатов, вытирая кровь, слезы и сопли, прикладывая лед к синякам и лейкопластырь к ссадинам, оратор размышлял:
- Если это лучший из миров, то каковы же остальные?
Нынче ораторы призывают обратно “закрыть” город. Но горожанам сегодня этот вопрос глубоко до звезды. Через два часа ходьбы я вышел на узкоколейку. Здесь перекур у “Приюта странников”, а впереди еще столько же. Две тысячи триста лет назад Аристотель сказал:
- Искусство отражает взаимосвязи в форме объяснения конкретного. Поэзия более правдиво изображает действительность, чем история.
Философ. За столько лет угадал летописцев советского города. История города это чистый лист. Отступая, коммунисты уничтожали архивы, а советские историки если упоминали о лагере, то исключительно пионерском. Рудники строили сплошняком комсомольцы-добровольцы.  Были бы желающие осветить историю.
- Крошка сын пришел к отцу, и спросила кроха: “Пап, а пап, правда, что слон за один присест может съесть тонну бананов?” - Правда, сынок. Но есть и другая, суровая, правда: “Кто же их ему даст?”
Существует множество способов уничтожения людей. В России уничтожали дорогами. В Советском Союзе людьми строили много железных дорог.
Дважды успела кукукнуть паровозная “Кукушка” и отдуплилась. Дорогу закрыли, не успев сделать обрезание ленточки. Взамен быстренько построили настоящую железную дорогу. Прямую, а не зигзагообразную через Духовое.
Историки так и не донесли народу, для чего был этот финт ушами. И уж тем более летописцы промолчали, зачем в течение недели были взорваны все мосты, сняты рельсы и сожжены полустанки.
Редкий летописец долетит в прошлое, а который долетит, то заглянет и содрогнется. И закроет тему. Мужественных историков не бывает.
Шел я и шел себе. Мысленно строил периодическую таблицу человеческого счастья. Что такое “счастье”? Может, ли уставший от нужды россиянин любить, радоваться, восхищаться? Наслаждаться жизнью?
Это компоненты счастья. Когда семьдесят семь лет страданий. Что это за люди? Быдло? “Руководящий бедлам сам превращается в быдло”, - сказал философ восьмого века Ли Си Цин. Начал уставать. Мысли разбегаются, точнее, растекаются, ведь они на 80% состоят и воды.
Родителей не выбирают. От плохих просто уезжают и не пишут письма. Родину тоже не выбирают. Ее покидают. Через десять лет меня попросят на пенсию.
Жировые запасы растрясла инфляция и на сегодня у меня, как у латыша - хрен и душа. На российскую пенсию можно купить веревку и мыло, чтобы повеситься.
Можно уехать в Казахстан, там пенсия в 67 лет. Еще лучше - в Буркина-Фасо. Там работать можешь всю жизнь - пенсий не существует. Опять же, тепло. Африка!

                52

Все мои сокурсники давно разъехались по всему миру. Был я в гостях в Германии. Хорошо! Но как же я без Духового проживу? Озеро с собой не возьмешь, а я без него, как трусы без резинки.
Пусть другие мозги за кордон утекают. Животное с самым большим мозгом по отношению к телу – муравей. Но если он такой умный, почему из России не улетает?
Мы живем так плохо, потому что у нас мысли плохие? Или оттого мысли плохие, что жизнь бедовая? Злой, уставший, мокрый, я рухнул на лавку. Уже о мысли, что дальше идти не нужно.
И это все, приплыли. Я тут весь. Лежу на широченной лежанке. Весь в сапогах, штормовке и бороде. Вот он, кайф! Блаженствует мое тело, мой дух и душа.
Я их постоянно путаю. Нужно подняться, выметать сети, установить закидушки, натянуть старый невод между кустов и деревьев и в них запутаются куропатки, потом из них сварить суп.
А я не пойду.
- Ты что, - вспылил мой разум возмущенный. - Иди и паши.
А душа отвечала:
- Хрен вам по всей морде. Отдыхать.
Тело соглашалось с душой.
- Пришел отдыхать - кайфуй. Скоро стемнеет, - предупреждал разум, - будешь мотаться с сетями в темноте, в холодной воде. Да пошло все на..., - отвечала душа, и весь организм восторгался ее ответами.
- Печку затопи, - возмутилась совесть, - замерзнем на фиг, подними задницу. Сними штормовку и штаны, порвешь, их не Версаче шил, все руки исколов иглой. Утопи тоску в водке. Заодно согреемся, - подсказал разум.
- Для этого нужно подняться, налить и утопить. Перебьется. Расслабься, - сказала душа.
Тело ликовало. Делилось, желудок потребовал пищи. Я, именно я и есть, тот заклятый враг англичан, которому, они каждый вечер отдают свой ужин. Много лет я с ними враждую.
Вертолетчики смотали отсюда несколько дней назад. Оставили несколько ящиков угля и канистру керосина. Таких гостей мы приветствуем.
Они привозили “телок” и развлекались сексом. Но ни запаха духов, падших женщин, могучих и вонючих мужчин в избе не было. Даже рыбой стены не пропахли. Постоянно стоял запах кедровых орехов.
Балок сколотили из сосен еще вначале века, он некоторое время стоял в городе, потом его разобрали и перевезли сюда. На вечной мерзлоте, он простояла без малого век, и простоит еще долго.
Изредка его конопатили, обшили снаружи и внутри брезентом. Стальная печь, обложенная валунами, вытягивала все запахи и снова, пространство заполнял запах смолы, летней тайги, хвойных урманов.
Вертолетчики не курили, пили легкое вино, на разврат летали в рабочее время на служебных вертолетах. Это был чужой мир со своими правилами игры в жизнь.
Он был также непонятен для меня, как мир артистов, журналистов, художников. Уголовный мир. Жестокий и несправедливый. Впрочем, мой мир, мир российских инженеров был закрыт для всех прочих остальных.
У нас были свои приколы и кодекс чести. Производственный, творческий процесс, подразумевает стадность. Необходимо согласовывать проект с кучей смежников: строителями, электронщиками. Общество утомляет, поэтому в моем мире, больше туристов, влюбленных, любителей авторской песни, рыбаков и охотников.
Я проснулся оттого, что замерзли уши. Ночами индевело и куржавело. Появились фиолетовые сумерки, а в данный момент за окном было антрацитовое небо и полная пригоршня звезд.
Растопка лежала на плите, дрова приготовлены. Как только взвыло и заполыхало, я бухнул ведро угля и снова завалился на лавку, укрывшись шубой.
Валуны прогреваются долго, зато потом в избушке сутки тепло. Печь потрескивала, дрова стреляли. По крыше забегал горностай. Я его прикормил сгущенным молоком, он прижился сам и прописал свою жену и детей. Вдвоем они выселили всех мышей из избы.
Пытаясь вспомнить сон, почему-то вспомнился только голос. Что хотел объяснить тот мудрый человек. Почему именно на острове мне каждую ночь идет информация?
Мысленно вырисовывался профессор аэродинамики. Не его ли это голос? На лекции он приходил в белоснежных рубашках, темных галстуках и костюме стального цвета.
В эпоху его юности была поставлена задача: уничтожить население Советского Союза. До основания, а затем, потом - заживем. Сталин, точнее его холуи, по его приказу, расстреливали, а женщины рожали. Коммунисты морили народ голодом, а женщины рожали. Женщины победили. Плотину пальцем не заткнешь.
Профессор работал, точнее, сидел и работал, а еще точнее мотал срок в “шарашке” с Туполевым. Потом их пути разошлись. Был он стар, сед и мудр. В прошлых рождениях бывал на Марсе и Юпитере.
В следующей жизни он воплотится на Венере конструктором космических кораблей. Рядом с такими людьми чувствуешь себя неполноценным.
Единственно, что с ним сближало – меня тоже мучили вопросы. Постоянно. Но если профессора волновал вопрос: почему летают майские жуки, ведь по законам аэродинамики они не могут летать, то меня мучили вопросы: откуда берутся тараканы, и куда деваются деньги?
Мудрый Конфуций сказал:
- Великое одиночество и великие трагедии приводят человека к великим мыслям.
И как всегда был не прав. Величайшая трагедия России привела народ к нищете и пьянству. Великое одиночество отшельника озера Духовое, вообще ни к чему не привело.





                53

Хотя не силен я в хиромантии, но только ленивый в наше время не знает, как войти в информационное поле Земли. Нужно, задав вопрос, выключить мысли.
У меня без проблем, но каждый раз засыпаю. Может быть, отшельник вызвал на остров энергетический канал. Наверняка, он тоже хотел знать, в чем смысл жизни.
Насколько я понимал свободно жить и творить на этой планете  человечеству дозволяется в узких рамках коридора. Стены надраены кварцевым песком и ошкурены. Если мордой об стену – то ой, ой.
Вперед можно бежать по мере слабых сил и возможностей. Вверх, вниз. Можешь кувыркаться, пастись на лужайке, смотреть телеящик. Ты растешь и развиваешься, потому что даже “мыльная” опера имеет свой изюм.
Над этим житейским коридором наблюдает Отец. Он строг и милостив. Он щедр. Позволяет дерзить. Но в меру. Делать можно все, что угодно, но в пределах дозволенного.
Смеется Отец над выдумками детей. Смеялся до слез, когда дети наградили орденом борца за мир - создателя водородной бомбы. Дарит Создатель компьютеры, космические кораблики, подводные лодочки. Дети играли и гадили в колыбели Земля.
Светало нехотя. Вышел на берег, осмотрелся. Озеро во все времена устраивало людям всякие шутки. Первые же геологи это ощутили. Лето прожили без женщин. Подвернулась местная туземка. Сторговались за бутылку спирта.
Дама согласилась обслужить всю партию. Геологическая партия - это не коммунистическая, всего семь членов. Перед процессом решили туземку помыть. Вот тут им не повезло, лопухнулись ребята. Не нужно было этого делать. После бани дама “сыграла в ящик”.
Патологоанатомы охренели от изумления. Оказалось, что именно от помывки дама “дала дуба”. Эффект оказался, как если бы с человека содрали кожу.
Это к тому, что я никак не мог понять: чем отшельник отапливался зимой. Из всей ботаники в наличии тальник да лиственница, а эскимосы даже в снежных иглу жили.
Мораль: зимой не нужно мыться. Зимовщика, как моржа, спасает жировая и грязевая прослойка. Конечно, запах от зимовщика еще тот. Но можно потерпеть.
Не всякий охотник доберется до острова. Однако и мне переправа доставляла хлопоты. Лодку на материковой стороне я спрятал под огромным выворотнем.
Когда-то климат на планете был теплее, здесь росли большие лиственницы. Нынче - так, жерди. Лодку от лесочка в распадке нужно дотащить до переправы, накачать и переплыть.
Все лето, во время этой процедуры, надо мной кружился какой-то чибис-тугодум. Видимо рядом было его гнездо. Пикирует. сволочь, и норовит положит бомбу на голову.
Мужики рассказывали, что на лысых садится и долбит. Я приноровился капюшон накидывать. Помогло. Птичка затруднялась понять, где у меня морда лица, а где задница головы. Нынче, я при оружии. Под дятла косил, сучок? Я тебя достану. Я тебе покажу, как мне на голову какать.
Установив сети и переделав всю работу, зарядил оба ствола бекасинником и пошел искать злодея. Переправа в ширину велика, но  чемпион мира в тройных прыжках ее бы одолел.
Если бы не утонул при втором подскоке. Посидел на берегу, погулял. Птички не было. Разыскивать не стал. Пес с тобой, живи и размножайся. Опять же, ты здесь хозяйка, а я пришлый.
Благодаря переправе, осталась в целости и сохранности изба, единственная на озере. В остальном, бичи ревизию провели, и охотники имеют привычку спать с горящей сигаретой. От других одни дрова остались, а мы с чибисом живем.
Начались нормальные дни и ночи - с рассветами и закатами. Все как у людей. Каждый вечер я заправлял керосиновую лампу и благодарил вертолетчиков.
С собой принес пачку свечей, но это так, романтика. Осторожно протирал стеклянный колпак и старался всю работу переделать засветло.
Вечером сидел на лавочке, когда темнело, уходил в избу. Хорошо думается. Совсем другие мысли приходят, не те, что при ходьбе по тундре, особенно, когда от усталости переходишь на собачью рысь.
Ружье с боеприпасами, полная фляжка совести и рюкзак пищевых продуктов перемноженные на пятнадцать километров. Они угнетают. Но зато потом, такое блаженство, просто сидеть на лавочке, смотреть на озеро и облака.
И мечтать. О чем я мечтаю? Если бы знали граждане бывшей державы и мои друзья о чем я мечтаю, то описались бы. Нормальные люди мечтают  выпить и закусить. Приличные женщины – куда пойти, куда податься, кому хотя б за три рубля отдаться.
Я из тех неполноценных, которые мечтают прочесть Хемингуэя в подлиннике. Обмусоленный переводчиком Фолкнер - это уже не Фолкнер.
Славяне не знают англоязычных писателей, а мир не знает Пушкина. Увы, как бы мы не пыжились. Увы и ах, но АЭС - это музыка поэзии, а как можно перевести поэзию?
Никогда на планете не будет эсперанто, единой религии и единой валюты. Отец небесный не любит однообразия. Не любит солдат, военных, но любит строителей и созидателей.
Лев Толстой - исключение из правила. Единственный писатель, философской мыслью окованный, художественным словом пробил все языки мира. Но он  - вершина горы Джомолунгмы, 8848 метров от уровня моря.

                54

Существует еще четырнадцать восьмитысячников. И существуют 14 писателей восьмитысячников: О’Генри, Бернард Шоу, но, у каждого свой набор любимых писателей. Пушкин - это вершина Кавказа.
Известные на весь мир люди больше не перерождаются, спириты вызывают их дух для беседы. Они создали, для чего рождались, достигли своих вершин на этой планете, - впереди другие планеты и миры.
Есть на севере Урала свои горы и холмы. На две горы нашлась пара настоящих поэтов. Они прославились, когда страну мотало в узких переходах от социализма к капитализму.
Тут еще волна демократии шарахнула - все на выборы. Еле устояли. Сотрясая воздух лопастями, вертолеты поднялись в холодное небо. В них находились урны с депутатами. Искали стойбища. Не все же вымерли?
Некоторые еще жили надеждой, что прилетит железная птица и принесет в клюве хлеб. Завидев вертолет все бросились к борту.
- Кушать привезли? Шибко хочется, однако.
- Средств нет. Но как только, так сразу.
- Вот как только хлеб будет, сразу проголосуем.
Ввиду низкой активности местного населения, провели повторные выборы. С тем же результатом. Возмущенные низким политическим мышлением, депутаты заявили:
- Такой народ не имеет право на существование.
Два поэта, на свои скромные кровные, купили муку, и развезли по стойбищам. Туземцы выжили назло депутатам. Один поэт вскоре умер, и на доме, где он жил, установили мемориальную доску. Приготовили доску и второму, но он сбежал в тундру.
Ходит где-то, мотает сопли на кулак, а общественность ждет. С доской и гвоздями. Всего два поэта на маленький Урал и огромный Север. Остальные - так, пахари бумажных полей.
На юге ночь наступает стремительно, словно одеяло накидывают на землю. Здесь - другая сторона планеты. Надо мной багрово-красное марсианское небо. Оно плавно переходит в фиолетовые сумерки, а в распадках, в ветках деревьев и кустах, запуталась ночь.
В лазурных глубинах неба жила вселенная, микробы планет и атомы людей. Все жило по каким-то своим законам, которые я хотел познать.
Воспитанный и обученный на геологическом факультете, я имел аналитический склад ума, искал во всем законы, систему и порядок. В каждой системы должен быть стройный порядок. Иначе система не работает, а при гибкой системе может произойти сбой.
Составляем таблицу дальше. В нижнем правом углу - “Человек”. “Наркотик” - по горизонтальному вектору, “Босяк” - по вертикальному. Получается крайняя нижняя клеточка - “наркотик для босяка”.
В общих чертах периодическая система вырисовывалась, и правила жизни вытанцовывались. Таблица - философский ключ к познанию тайны бытия, ответ на вечные вопросы человечества.
Стоп, в таблице перекрещивались “секс” и “болезнь”. Это что же получается? Если я люблю секс, то мне от него лечится нужно? И еще.
Каждый видит мир по-своему, точнее, мы видим то, что хотим видеть, и слышим только необходимую нам информацию. Мне глубоко до фени, что в Буркина-Фасо произошел переворот.
Двое смотрели в окно. Один видел розы, другой навоз, из которого росли эти розы - это японская танка. У меня их много, я их сам быстро сочиняю.
Однажды, через неделю одиночества, сам себе начал рассказывать анекдоты, тоже сам сочинил. Смешно получалось, хорошо никто со стороны не видел, обошлось. Стоп, стоп, не отвлекаться. Третий вектор - в глубину.
Это географическая карта. В центре - Север. Пуп земли - мой остров. На острове - микроб, часть какого-то организма. Это - я.
Утро было обычное: туман, морось. Проверив сети и закидушки, начал устанавливать всякие хитромудрости для куропатки. На эту тупую птицу мне было жаль тратить патроны.
Зимой, достаточно в сугробе сделать отверстие бутылкой с горячей водой и набросать ягод, эта дебильная птица запихивается туда, а выбраться обратно ума не хватает.
Годились старые рыбацкие и волейбольные сети. Она во всем умудрялась запутаться, да еще и голос подаст: “суп готов”. Подмел двор, спалил листья.
Все. За полдня управился. Пообедал и ковыряй в зубах. Точнее в том, что осталось. Моему отцу цинга съела все зубы. Мне повезло больше.
Когда не говорит радио и телеящик, начинают разговор душа и разум. Интересный получается диалог:
- Все, что дает Отец небесный - все к лучшему - это душа. - И тюрьма и сума? И голод и холод? Болезни и страдания? - это разум. Увы и ах. На фиг мне нужен такой график.
Мы получаем результаты своей деятельности, лишь оценить его не можем правильно. Малы, потому что. Можно ребенка посадить в самолет, но он никогда не улетит. Вам сказали: будьте как дети. Не корчите из себя взрослых.
- Это что же, получается, - возмущается разум, - дали банку варенья, а открывалку не дают. Сиди в самолете с банкой и облизывайся. Дети - есть дети. Их пугают адом и чистилищем, чтобы не гадили по углам.
Уничтожили тундру и мое озеро. Стоп. Ведь и правда, хорошо, что ни делается. На острове нет народа. Все к лучшему. Раньше здесь плюнуть некуда - кругом сети и пьяные вповалку рыбаки.
То-то. Отец небесный осерчает, да как бабахнет природным катаклизмом. “Ой-ой” - боятся дети очередной клизмы. Потом от задницы отлегло, и снова за старое, все забылось. Дети есть дети, что с них взять.

                55

Лунная дорожка бежала через тихую гладь озера. Осенняя тишина. Все спало в природе. Черное небо, черная гладь воды. В избе жарко от протопленной печи, я распахнул дверь и лежа на полатях, смотрю, как желтая полоса проскочила через берег и отсвечивала на стальном листе пола в сенях.
Я подложил шубу под голову и смотрел на этот золотистый свет. Смежались веки, и было удивительно приятно смотреть. Я пробежал по дорожке через озеро и начал взлетать. Летел сквозь звездную пыль, летел к голубой планете, которую знал.
Ее звали земля. Летел в гости. Позади был мой родной дом. Здесь, на этой планете, я пробуду в гостях недолго и долго, мне было страшно и интересно. Творец будет присматривать за мной. Я просил с душевным спокойствием встретить все, что будет мне дано.
Просил во всем предаться воли Его, на всякий час во всем наставить и поддержать меня. Открыть волю Отца для меня и окружающих меня. Какие бы не получал известия, позволить принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Господа.
Молил во всех делах и словах руководить моими мыслями и чувствами, во всех непредвиденных обстоятельствах не позволить мне забыть, что все ниспослано Создателем.
Просил разума в общении с каждым из ближних моих; никого, не смущая и не огорчая. Молил дать силу перенести утомления каждого дня и всей жизни, всех событий.
Просил благословения, просил руководить моей волей, научить молиться и любить всех нелицемерно, Аминь. Я мчался, и все знал о себе и вселенной. Я знал кто я, откуда и куда иду. Я сын Бога, пришел из родного дома, буду Богом отцом, у меня будут свои дети.
Я буду также любить своих детей, как Творец любит меня. Знаю, о чем написано в Библии, Ведах и Коране. Вот она голубая планета земля, уже захлопывается моя память, осталось десять процентов, ровно столько, сколько я должен знать на этом космическом корабле.
Больше меня знают только дельфины. Они и люди занимаются сексом ради удовольствия. У меня еще есть выбор: кем стать. Потом. В следующий раз, в следующий прилет буду дельфином, будут путешествовать по морям-океанам и получать двойной оргазм – от секса и от туризма.
У дельфинов нет рук, не могут созидать, поэтому пойду к людям. Сейчас главное не промахнуться, попасть в цивилизованную страну. Правее, еще правее. На Аляску. Это Америка. Гарвард с Оксфордом. Хочу учиться.
Плюх. Мимо. Опять, пардон, в России. Какая непруха. Не удалось оттопырится в Америке. Опять немытая страна. Колыма. Вышки. Женский лагерь. Зона. Родится в России, да еще в тюрьме, это вершина дна. От огорчения я заплакал и проснулся.
Плакать во сне - это к счастью. Лунной дорожки не было, печка протопилась. Закрыв двери, укрылся полушубком и пошел спать дальше.
Я пытался понять, какой злодей приносит зло в Россию. Расстреливает, гноит в лагерях. Английские шпионы? С годами въехал в тему. Народ боролся с электоратом.
Люди уничтожали население. Насколько я разбираюсь в этой гинекологии, существует дуализм двух категорий. Философия дуализма первой категории - нейтралитет.
Философия второй категории дуализма - единство материализма и идеализма. Об этом знает любой студент. В таком разе, на трех векторах четко вписываются: тело, болезнь, душа. Болезни даются в наказание за поступки.
Вначале болит душа, потом болезнь перетекает на тело. Если подшаманить эти вектора, то можно найти универсальное лекарство от всех болезней.
По философии дуализма получается, что мы сперматозоиды. Я торчу. Обидно. Это обиднее, чем версия, что нас Бог из глины слепил. Что же получается? Святой дух - это помимо нас, помимо всего прочего, еще НЛО плюс полтергейст? Бог сын - это еще и дельфин? Может быть, мы еще и не дети, а сперматозоиды двухлетнего возраста?
Лежа под шубой, чувствовал я себя атомом какого-то организма. Мне шла и шла информация, которую я приклеивал в периодическую систему.
Что-то отваливалось, что-то не склеивалось, не лепилось сразу. Некоторые вещи и понятия приклеивались сразу, как банный лист к мокрой заднице.
При дуализме даже мистика вписывается в технику. Машина чувствует хозяина, как лошадь. Мистику поставим в горизонтальный вектор глубины.
Получается так: моя прабабушка, услышав по телефону голос сестры из Амстердама, здесь, в уральской деревне, с печки бы упала и валенки откинула.
Жалко бабку. Каждая техника соответствует своему времени, иначе - мистика. Вызывание духов, разговоры с ангелами и архангелами для нас - мистика.
Для наших правнуков - образ жизни. Все хорошо, и даже что-то понятно. Все устаканивается и обкашливается. Ну, за сперматозоида. Я возмущен, обижен за себя и все человечество. Да хрен с ним, с человечеством. Оно всю жизнь недовольно. Хотя всем довольна только свинья, она наелась пойла и пошла в стойло. И всем она довольна.
Возмущение вывело меня из состояния полудремы. Но возмущения хватило, чтобы перевернуться на другой бок. Не больше. И еще зевнуть. Ницше утверждает, что мало людей, которые по-настоящему хотели бы желать. Я желаю, чтобы полярной ночью куропатки на свет летели.
Форточку открыл - залетело штук пять, на ужин хватает, форточку закрыл. Остальные птички свободны, пока. Но силой желания я могу поднять только собственный грех, а космический корабль в полет - слабо.





                56

Но не будем отвлекаться. Желания, должны совпадать с нашими возможностями. Нужно заполнять нижние левые кубики таблицы. Ада не существует. Его придумал Данте.
Нынче показывают фильмы-ужастики. Но весь этот смрад для дебильной части населения, потому что каждый кипит на своей сковородке совести.
Комиссары в кожаных тужурках. С чистой совестью во имя блага будущего поколения, с душевным подъемом расстреляли царскую семью и  детей. Правительство поздравило их за хорошо выполненную работу.
Они всю жизнь гордились своей высокой миссией. Но, если есть свет, то должна быть и тьма. Куда попадают грешники? Человек совершил зло. Содрогнулся, душа его разорвалась на мелкие куски.
Куда ему? Ответ - в нижнем левом углу. Грешники отбрасываются в сперматозоиды, и с толпой подобных, бегут, чтобы родиться в очередной раз. Первое рождение мучительно.
Или ты становишься индейцем в джунглях Амазонки и питаешься червями и ящерицами, или добро пожаловать к нам на Таймыр. Будешь жить в чуме эвенков. Ходить будешь в ненецкий туалет. Не путать с немецким.
Ненецкий туалет - это воткнутый среди просторов тундры, белоснежных и бескрайних, лом. Спрятавшемуся за эту железяку, дается пять секунд на размышления. На сорокаградусном морозе успел за это время снять штаны и обдумать все вопросы - молодец, живи дальше. Не успел - извини, замерз.
Если тебе ничего не просвечивает в толпе сперматозоидов, рядом бегут киллеры-убийцы, не угонишься, превращайся в камень. Что делать, сперматозоид - самая маленькая одиночная клетка тела, а яйцеклетка - самая большая.
Все на планете имеет выход в информационное поле, даже камень. Надоело стоять истуканом, превращайся в бабочку и порхай в дальние страны. Если и здесь не повезет, то попадешь в исправительно-трудовую колонию муравьев.
Я осмотрел периодическую систему и удовлетворенно потер руки, мысленно. Симпатичная получилась книга: “О вкусной и здоровой жизни”. В верхнем левом углу люди этой планеты сделавшие обществу подарок и прославившиеся.
Даже если ты прославился только в своем родном городе, и потомки тебя помнят - все. Новые рождения тебе не светят. Екатерина Великая и особист Суэтин, известный только в Москве, в следующих перевоплощениях будут дельфинами.
Это здорово. Купайся, ныряй, наслаждайся жизнью со своей подругой. Изучай глубины океана и человека. Единственный недостаток - ограничен диапазон творчества. Рук нет. А без рук, как без рук. Остается дельфинам одна работа: считывать информацию поля и закладывать в ячейки памяти.
Они знают, откуда мы, куда и зачем. Знают, но молчат. Загрузив мозг информацией до предела, они переходят... Куда же они переходят? Не знаю.
В центре таблицы точка. Распределяем от нее на красных и белых, русских и немцев, казаков и разбойников. Как распределять? Не существует в мире людей, которые по здравому смыслу и трезвой памяти творили зло.
Когда собрались повесить на реи самого кровожадного пирата, то его последние слова были:
- Как мало я успел сделать для счастья людей.
Если выбирать между патриархом Сергием и Владимиром Ильичей Лениным, то кто в Африке знает патриарха. Вождя мирового пролетариата в Анголе знает каждая обезьяна.
Кто для матери истории более ценен? То-то. Кто больше наследил - тот и ценен. Патриарх Сергий, нынче работает ангелом, присматривает за Россией с небес. И по-прежнему бессилен.
Ленин и Сталин. Они свято несли свой крест, верили в великое будущее России. От имени рожденных в лагерях Колымы, хочу сказать:
- Дорогой Владимир Ильич, уважаемый Иосиф Виссарионович, умная жена, утром говорит оконфузившемуся мужу: “Процесс не удался, за попытку спасибо”.
Есть леса, где березовые, кедровые и другие упавшие ветки и стволы быстро сгнивают. Идешь по березовому лесу - душа радуется. Как по чистенькому парку. Трава, простор, ласковое солнце на светлых листьях. Это Европа.
Россия не Европа. Россия тайга дремучая, кондовая. Деревья просмолены, будут век гнить, не сгниют. Не пройти, не пролезть. Выход один - пожар.
В пламени летних пожаров вычищается тайга для новых деревьев. Другого выхода нет. В пламени революции очистилась Россия от старого, ради нового. От выродившегося дворянства и духовенства. Другого выхода нет.
Нужен был роковой 17-й. Но как же выродились мы, лично я, будучи когда-то Богом? Я знаю, почему рухнуло Советское правительство. В стране не было туалетной бумаги, народ пользовался газетами с портретами вождей.
Сколько в России талантов на душу населения? Можно гордится, но не хочется. Ветер и морось за дверями и окнами. Планета остывает, климат становится холоднее.
Удобно жить на острове: в чем проснулся, в том и пошел. Волны утихомирились, но ветер не ослабевал. Я ставил сети с подветренной стороны острова. Тело играло роль паруса, лодка скользила по глади воды, мне оставалось только выметывать сети, при перестановке. Получалось душевно.
Еще с берега я заметил, что в одной сетке запуталась крупная птица. Больше утки, но меньше гуся. Других я не знал.
- Глупая, - сказал я, подгребая. - Снасть порвешь.




                57

- Да-да, - кружил ее друг, то над ней, то надо мной. Подплыв вплотную, начал выпутывать ее из сетей. Она извернулась и клюнула меня в руку. Да так больно.
- Ах ты тварь неблагодарная! - Я долбанул ее веслом по башке, и она упала в обморок. На берегу осмотрел добычу и начал думать.
- Сварить ее?
Хахаль пикировал на меня и возмущенно орал. Я отмахивался веслом и переворачивал тушку и так, и сяк. Насколько я силен в ботанике - это гагара. Насколько я силен в кулинарии - мясо гагары несъедобное. Горькое.
Набросив на тушку котелок, чтобы не омрачать зрение хахаля, пошел подтянуть лодку и привязать к кустам. Сзади послышался грохот котелка о камни. Взмахнув крылами, мой ужин полетел, крича на все озеро: “Курлы-мурлы”.
- Сам ты мурло. Ужин улетел.
- Что будем сегодня кушать? - спросило тело. - Что бог послал, - ответила душа. - Что он послал - на юг полетело. Значит опять жареные грибы.
- Ни за что, - возмутилось тело, особенно желудок. - Проверь сети, - сказала душа. - В такую холодрыгу снова лезть в воду руками. Бр. Птичка рыбу распугала, - возмутилось тело.
- Заткнитесь обе, - приказал разум и начал думать.
Мало шансов, что в сетях есть добыча. Но у каждого человека есть свой ангел-хранитель. Он видит, что под водой, за углом, что будет завтра. Подсказывает он нам очень деликатно, на уровне интуиции.
Везение - это когда ты его услышал. Непруха - это когда гордыня победила. Душа подсказывала. Я полез в лодку. Проверил сеть и почти у самого груза, на глубине, вытащил огромного муксуна.
Охреневший от счастья, я чуть не кувыркнулся с лодки, потом целый час сидел на камнях и любовался метровым красавцем. В мире мало рыбы, которую называют царь-рыба. У каждого рыбака свои цари.
Для меня муксун - император. Редкая добыча, как золото в руде. Душа моя праздновала победу, а тело ликовало в ожидании праздника живота. Как же беседовала душа моя с разумом, когда я впервые приехав по направлению, добирался от аэропорта до города.
Рассматривая лунный пейзаж за окном поезда, планировал:
- Отработаю сколько положено, заработаю, сколько получится, и отвалю к ядреней фене, к ядреной матери на легком катере.
Молодой был, глупый. Мы планируем, а жизнь импровизирует. Держава рухнула. Огромный бурый медведь по кличке СССР держал в нервном напряжении весь мир. Зверь издох, начал разлагаться на республики и автономии.
Лишь шкура границ держала. Люди этого государства, мечтавшие сбежать в Канаду и политики желающие сдаться в плен американцам, вызывали уже не смех и не жалость, а отвращение.
И настал день, снова роковое семнадцатое число, но теперь уже августа, когда русские стали завидовать китайцам, а живые - покойникам.
При северо-восточных ветрах город задыхался от газа и копоти заводов. Ни “зеленых”, ни “голубых” в городе не было. Они угорали. Когда становилось совсем невмоготу, я выключал телеящик и уезжал в тундру.
- Здесь хорошо! Это другая страна. Хотелось жить. Хорошо, что об этом никто не знал, иначе на моем острове, плюнуть было негде.
Злой я был на свою страну, еще злее на американцев. Что же вы, позорные, себе позволяете? Раз уж победили, разгромили Советский Союз, то обязаны взять нас в плен.
Расселить по цивилизованным странам: кормить, одевать и обеспечить уважаемую старость. Наше вооружение утопить в океане, а на территории бывшего Союза поселить негров. Мы на этой территории, как собака на сене. Хорошо смотрится африканский негр на российских плантациях.
Нам в Европе привычно. Россияне не раз прорубались туда топором, хотя двери были рядом. Желание поиметь все лучшее, а так же европеек, не отвергалось.
Считала девушка Европа нас близкими и до боли знакомыми, но с психологией варваров и манерами цыган. Нам все и всегда прощалось. Как прощает изысканная дама настоящего мужика.
Пусть он груб, вонюч, но могуч! Европа процветала, а Россия загнивала. Почему? Отчего? Родовое проклятие? Но по законам взаимности я должен получить и родовое счастье. Дедуню раскулачили и расстреляли.
Папаня прошел войну и Колыму, и только он, было, приготовился получить свою долю счастья - его позвали домой. Я подхватил папанькину лопату, дедушкин мешок и раскатал губы получить сразу за троих. Но мне вручили закрутку и инструкцию, как закатывать губы.
Значит Достоевский все же не прав, что человеку для счастья нужно столько же несчастья. Нет. Я не понимаю не только Библию, но и Достоевского.
Талант - это тот, кто попадает в цель, в которую никто не может попасть. Гений – это тот, кто попадает в цель, которую никто не видит. Я не вижу, куда он попал, не понимаю его произведений. Они меня бесят, злят.
Стоп. Для создания системы в нее нужно вникнуть. В свою промвентиляцию я вошел до упора, когда вызывают на аварию, за версту чую, что произошло с агрегатом. Вал крякнул, или подшипники в муку.
Будем исходить из принципа: порядок в периодической системе может соблюдаться при полной гармонии. Значит Достоевский прав. Классик.
В чем причина страданий? Это, по какому вектору. Деньги. Самое гениальное изобретение - деньги. Деньги и власть - двигатель. Они наша радость, стимул, упоение и цель жизни.




                58
 
Их, как счастья, никогда не бывает много. Их, как любовь, всегда боимся потерять. Боимся, чтобы не украли. Они создают нам страдания. Все мирские страсти - источник страданий. Но мы не хотим уходить от них.
Мы ищем с кем бы еще пострадать. За кого бы постоять, и с кем бы полежать. Странно и дико, но война – тоже прогресс человечества. Ничего не понимаю. Я должен разобраться в этой схеме. Не зря же я двадцать лет учился, по два года сидя в каждом классе.
Все. Кина не было. Ни одного сна. Ни ночью, ни днем. Голова была пуста, как электрическая лампочка. Шел за днем. Я чувствовал себя как человек без радио, или, как без газет. Человек не может жить без информации.
Вакуум должен быть заполнен. Таковы условия игры. Бродил ли я по острову, перебирался на материк, я был пуст. Взяв ружье, пошел в сторону Чусовой. Тропа от вездехода взбежала на холм.
Впереди, подо мной, во весь простор синие глаза озер. Тундра ровная на далеко-далеко вдаль и чувствуешь, что земля кругла, а жизнь плоска. По осени исчезли запахи и звуки. Все замерло перед стартом на юг.
И все-таки я счастливый человек. Не каждому дано увидеть Арктику и уж, тем более, жить здесь. Значит так. Значится, на Севере нет ядовитых грибов. Рыба не шла, сети заилило. День за днем жареные грибы.
Кажется, я их наелся на всю оставшуюся жизнь. По крайней мере, на год. До следующего урожая - точно. С грибов, что ли так спалось? Нарубив, истопив и наварив, я завалился на бок, и ничто в мире меня не колыхало.
Ни дождь за окном, ни происки блока НАТО. Из космоса шло на остров мало энергетики. Здесь медаль “За усердие” не заработаешь. До появления испанцев Америка была лишена колеса, круга и лошади.
Остальные континенты имели эти прибамбасы. Они победили. С тех времен все открытия и изобретения дублировались. Электрическая лампочка, на которую была похожа сейчас моя голова, изобрелась сразу и в Америке, и в России.
Но за четыре тысячи лет не было одомашнено ни одно животное, а 99% живых существ, существовавших на Земле, вымерли. И пусть зеленые расслабятся и сами себя занесут в “Красную книгу”.
Обойдя остров, я напинал ведро мухоморов. Мыть не стал. Пошинковал и поставил варить. Замысел был прост: раз кина нет, мы его создадим. В былинные времена остров был известен, как место сбора шаманов.
Раз в пятилетку они собирались для обмена передовым опытом охмурения трудового народа. Так гласит легенда. Ни алкоголя, ни наркоты северные люди не знали.
На Севере нет ядовитых грибов, а мухоморы шаманы использовали, как наркотик. Как они его заваривали - я не знал. Римский император Лукулл приказал сварить мухоморы, поел и весь вечер восхищенно описывал необычайный вкус, а наутро откинулся.
Случай с императором напрягал, но опыт шаманов успокаивал. Возможно, заваривали, как чифир на Севере. Не знаю. Сварил грибной суп с картошкой и нажарил сковородочку. Съел. На вкус ничего особенного. На опята похожи. Прислушался, что скажет организм? Организм сыто икал.
- Трескай, милай, - милостиво сказала душа, - толще будешь.
Навернул еще тарелочку и немного жареных. Я напился чаю и лег спать. Улет был полный. Уже через час, может, раньше, я оказался в прозрачной капсуле. Ее покачивало в космическом вакууме.
Впереди по курсу был яркий свет, но капсула туда не направлялась, она покачивалась на одном месте. Мне было страшно. Лютый страх неизвестного, оттого что попал не туда, где не должен находиться. Здесь обитали другие существа.
- Что ты хочешь? - спросил голос. - Тебе нельзя здесь находиться. - Хочешь знаний. - Зачем? Знания портят жизнь. - Дремуч, потому что туп, глуп и малообразован. Хочу попасть в информационное поле вселенной.
- Создать систему. - Придет твое время, станешь взрослее, пойдешь учиться. - Хочу сейчас, сразу и много. - Противные дети на этой планете, - все-таки голос напоминал моего профессора по сопромату. - Хорошо. Проси мало, говори кратко, уходи быстро, - предупредил голос.
Очнулся я оттого, что меня потянуло на рвоту. Знал я эти позывы по многодневным запоям на свадьбах и торжествах по случаю. Настает день жестокой похмельной расплаты. Если пьяный любишь всех и каждого в отдельности, то в этот день всех ненавидишь.
Предварительно, за несколько минут до бунта желудка, во рту появляется тягучая клейкая слюна. Этого времени достаточно, чтобы подняться с кровати и обнять унитаз. Я же вылетел из избы и успел добежать до воды.
Пьяные в сосиску рыбы всю ночь буянили на глубине. Были там большие разборки и мордобой. На другой день в воду я вылил остатки супа и грибы со сковородки. Устройте, себе день рыбака - развлекся.
Я обрыгал все кусты. Выблевал все, что употребил за неделю. Пустой желудок исторгал даже воду. Пламя и дрожь тела гасил водой из родника, но она вылетала через минуту. Никогда в жизни я не употреблял наркоту. Не ширялся, не нюхал, не курил.
Профессиональный алкоголик, пьяница с большим стажем, как все нормальные здоровые мужики, ловил кайф от бокала шампанского и красивой женщины. Причем одновременно. И при условии, что шампанское - холодное, женщина - горячая, а кровать - широкая.
Мысли отсутствовали, была трясучка и блевота. От не фиг делать залез на чердак, нашел спиннинг. Закидывал долго, вытащил кучу ржавых банок и обуви, потом надоело заниматься дурью, и, молодецки размахнувшись, я зашвырнул спиннинг далеко в озеро вместе с удилищем.



                59

На третий день я уже не мог подняться с полатей. Под головой лежала Библия. Открыл наугад, с трудом прочитал на потемневших страницах: “Притча о неводе”.
Еще: подобно царство небесное неводу, закинутому в море и захватившего рыб всякого рода, Который, когда наполнился, вытащили на берег и, сев, хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон.
Так будет при кончине века: изыдут ангелы, и отделят злых из среды праведных, И ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубовный”.
Захлопнул Библию, укрылся шубой. Правильно, всех в печь, а меня на печь верхом. Поехали, Иванушка-дурачок. Потом шубой укроюсь, и спать, спать.
В детстве я спал на русской печке. Песни распевал: “Хорошо на печке спать, шубой укрываться. Хорошо козу - ура, за рога держаться! - Бабка нас веником, веником.
Проснувшись, прислушался к своему организму, к дыханию. Дышалось легко и свободно, легкая дрема, голова чиста, желудок требовал пищи, а тело движения. Оросив кусты, проверил сети.
Звенели колокольчики закидушек, возмущенно трепыхались пленные куропатки. Успевай, поворачивайся. Жизнь продолжалась. Нормальная жизнь охотника и рыбака, ядрена вошь. Россия это последний оплот христианства. Иисус вымолит у Отца нам пощаду. Устоим.
Если верить старым фотографиям, первомайские праздники наши люди встречали в костюмах. Нынче, в июне идет снег. Парниковый эффект не задел Севера, у нас с каждым годом все холоднее. Сентябрь, а холод собачий.
Занудный дождь сыплет и сыплет. Нужно дровами запасаться, в сени затащить на просушку. Когда в озере было море рыбы, мужики повырубили на острове все живое. За несколько лет безлюдья разросся тальник с двухэтажный дом. Сил хватало прорубать тропу, чтобы за шиворот с листьев не капало.
Пока рубил сушняк и складывал в поленницу, чугунная плита раскалилась добела. Пока кругляшек выковырнул, рукавица металлурга потемнела, завоняло паленой шерстью.
Сунул котелок на огонь. Пока картошку чистил, забурлило. Пока рыбу шинковал - уже картошка замельтешила. Запахло лавровым листом. Есть хочется, как из ружья. Ухе надобно выстояться, да какой там отстой.
Стопарь накатил и полный вперед. Жизнь продолжалась несмотря ни на что. Я тот самый враг, которому англичане отдают свой ужин. Каждый вечер у меня начинались прогулки вокруг холодильника. В тундре я не менял привычек. Нахлебавшись ухи, поставил тушиться куропаток, накидав туда сала и полив томатом. Птичка диетическая.
В поисках лаврушки нашарил старые газеты и радиоприемник. Вначале прочел гороскоп на неделю. Прямо в точку, отгадали все. Именно всю неделю я не подписывал важные государственные бумаги и не решал финансовых вопросов.
Надо же, удивился я, газета трехлетней давности, а как точно угадала и подметила. Ну, спасибо, родные, успокоили. Бросив газету в печь, включил радиоприемник. Новшества в России носили характер эпидемии гриппа.
Однажды, вдруг наступила эра грамотности и газет. Сразу и одновременно начали издаваться шесть рекламных газет. Подъезды были завалены бумагой. Но  газеты рухнули одновременно. В один месяц закрылись все.
Словно их дустом побрызгали и хлоркой полили. Но тут же появилось пять радиостанций. Тоже рекламные, но это полбеды, бедой была музыка, а самым страшным наказанием для людей, оказалось, что все диск-жокеи были молоды, оказались меломанами и поклонниками хеви-метал в попе.
Трам тарам, тарам, попам, - гремело одновременно на всех радиостанциях круглые сутки. Другие радиостанции приемник не брал, и я закинул его обратно на полку. При падении он самовключился и зашипел из угла: “Трам, тарам, тарам, попам”.
С берега раздался выстрел. Лупанули по стальному листу. Буровики, уезжая с острова, не все оборудование вывезли. Вся эта дрянь заросла тальником и об этом могли знать только свои.
- Эй, на пароме, лом не проплывал? - И снова выстрел, и грохот листа.
Давно не слыхал я этого сигнала. Бродячие охотники о нем не знали. Значит, был кто-то из бывших здесь рыбаков, возможно знакомый, более того, знавший, что я здесь обитаю.
Подхватив лодку, я направился к переправе и тут же застрял на тропе. Снова грохнул выстрел. Пьяный был на том берегу. На фига нам такие гости к ночи. Оставив лодку, я двинулся на звуки.
С колена жарил не жалея халявных боевых патронов горячий деревенский парень Валет. Вообще-то, звали его иначе, кликуху он получил в Афгане. Был он обыкновенный русский с большой примесью татаро-монгольских кровей.
- Лодка где? - вот наградил же Господь глоткой? С таким голосом в общественном туалете хорошо сидеть и кричать “Занято!”.
- Где, где. В попе. Ты чего разорался?
- Если лодка в попе, а ты там, - начал он рассуждать логически. - Ты, как туда попал?
Он был вдрабадан пьяный.
- Аки Христос по воде. Босиком.
- А-а. Так бы и объяснил сразу. Счас. Я тоже. - Он спрятал карабин в кустах, вернулся и начал разуваться.
- И-э-х. - Раскрутив сапог, как спортсмен молот, он кинул один, потом второй болотник. Если бы они полетели ко мне, то, пожалуй, шлепнулись бы на мой берег, но они улетели черт-те куда. Валет схватил рюкзак и приготовился раскручивать, но тут уж я заорал:
- Стоп. Проверь посуду.


                60

- Соображаешь, - уважительно сказал метатель.
Он вынул из боковых клапанов две бутылки водки и лишь после этого, шмякнул рюкзак в воду. Растопырив руки с бутылками, он вступил в воду и тут же ушел с головой, меховая шапка закачалась на поверхности. Ледяная вода вышибла хмель.
- Ой, где это я? - Он закрутил головой.
- Посуду брось, - посоветовал я. Он с удивлением обнаружил в руках бутылки.
- Так это же водка!
- Ну и что.
- Бросить водку? Ты что на голову больной? - огребаясь ногами, он пер как баржа, захлебываясь, но удерживая под головой бутылки. Увидев, как он докарабкался до мелководья, я пошел за лодкой. Нужно было ловить сапоги и рюкзак.
Раньше Валет уверенно держал удары судьбы. Но однажды, она нанесла ему нокаут, а потом так двинула под дых, что он уже не смог подняться. Такое бывает.
Валет ломал мою периодическую систему своей биографией. Карабах дал стране военных, Чечня - террористов. Не угадал я с географией. Мы с Валетом были земляки. Мы родились на уральском Севере и мечтали умереть на Севере.
На этом сходство закончилось. Он поступил в заведение, где учили убивать. Я строил, он разрушал. Нам в жизни дается все, о чем мы мечтаем в детстве. Мы получаем все, что пожелали. Наше несчастье, что мы результате не можем правильно оценить.
В школе, мой сосед по парте восторгался блатным романтизмом. Урки, зона, хаза, малина, котлы, побег, вышка. Он получил все по полной программе. По самое не балуй.
Другой одноклассник мечтал: дом, грядки, огурчики. Нынче, окруженный детьми, копается целыми днями на даче. Счастливый до изнеможения.
Мы не может быть умнее своей эпохи. Грамотнее своего времени, мудрее своего возраста. Он ломал мою систему по географической схеме, но подтверждал по двум остальным векторам: зло порождает новое зло.
Закутавшись в недоеденную мышами шубу, Валет пытался выпить стакан водки. Организм сопротивлялся. Поборовшись немного, он оставил попытки и уставился в котелок с тушеными куропатками.
- А эти где? - Он изобразил вилку и тарелку.
- В тундре из котла рубают.
- Извини, совсем забыл. “Один, рожден быть рыбаком, другой, рожден быть мудаком”. Пушкин. Сказка “О рыбаке и рыбке”.
Осилив одну тушку, он свалился на нары.
- Прикинь к носу: Афган, Азербайджан, Таджикистан, Абхазия, Чечня. Ни одна пуля не взяла. Что делать?
Я знал ситуацию. Он устал жить. Пока он убивал людей, выросла дочь. Жена открыла бордель. Дочь - наркоманка.
- Самая легкая смерть - уснуть на морозе. Опять же, это не самоубийство. Уснул на кочке, проснулся в раю.
- Советуешь?
-Это, как женится, в таких случаях советов не спрашивают.
- Вот так всегда: только жить начал - деньги кончились.
Валет спал так тихо, что казалось, перестал дышать. Его вел по жизни архангел Михаил. Помогал в бою, спасал от гибели. Но где-то, земляк мой однажды лопухнулся. И воздалось ему в полной мере. В чем он был не прав - этого я знать не мог, а земляк анализировать не стал, он молча взвалил крест и попер.
Валет проснулся поздно вечером. Мутным взглядом осмотрелся и, поняв, что по-прежнему на этом свете, загрустил. Повздыхав, он увидел меня и удивился:
- Во! И ты здесь. Какими судьбами? Ну, что хорошего скажешь? Мой посмотрим, или свой покажешь? - Это была вершина его солдафонского юмора. На этом его юмор окончательно истончился и, высосав стакан, он упал на нары. В былые времена его двумя бутылками невозможно было опрокинуть.
Погода была босядская, но нужно готовить дрова. Прелесть пьянства в беззаботности. С утра выпил - весь день свободен, никаких обязанностей. Качнул права - опять принял на грудь. С бодуна очнулся, осмотрелся заплывшими глазами: жизнь идет, производство не остановилось.
Шпунтики да винтики колесо истории вертят. Глотку смочить нужно, желудок. Короче мрак. В каждом доме знают картину Петра Водкина “Рассвет. Сушняк”.
Валет знал, что печь будет вытоплена, рыба пожарена. Он и в армии не особо изработался. С оружием не расставался никогда. Как первые, самые первые гости земли. Прибывшие на планету миллионы лет назад.
Геологи на километровых глубинах находят мамонтов и черепушки, пробитые пулей. Колония за колонией они заселяли площади и погибали. Их косили болезни, потому что они были чужие здесь.
Пришлось Творцу приглашать семьдесят семь друзей и младших братьев. Только семь согласились работать с ним. Архангел Михаил принял на себя обязанности помощника в бедах и начал собирать ангелов защиты.
Архангел Гавриил собирал ангелов озарения и мудрости, вдохновения и знания. Штаб-квартирой выбрал Грецию. Это он уронил яблоко на макушку тому ученому, который закричал: “Эврика!”
Его ангелы дали вдохновение поэту написать слова: “Я помню чудное мгновенье” И нечего орать: “Пушкин, Пушкин”. А.С. только успевал записывать, что ему диктовали. Если у вас нет антенны и наушников, слышать ангелов озарения, не переводите бумагу. Все остальное, детская мазня, дилетантство и чушь собачья.

                61

Архангел Самуил поселился в небесном мире над Америкой. Любовь. Нежная, иногда, неистовая. Ею могли управлять ангелы особые, пострадавшие при жизни, в физическом теле, познавшие все грани любви.
Еще они заведовали дружбой. Не каждый справлялся с возложенными обязанностями. Если ангел на вопрос: “Что такое платоническая любовь?” - отвечал: “Это когда любит Платон, а трахает Мирон”, - такого ангела увольняли за несоответствие занимаемой должности и отправляли в люди.
На переподготовку. Перекованный жгучей любовью, он имел право вернуться на прежнюю должность вне конкурса.
Архангел исцеления Рафаил, постоянно проводил инструктаж, не уставая повторять: “На все мольбы о помощи объясняйте людям, что все болезни от нервов, одна зараза от любви. Все болезни от страданий, а страдания от мирской суеты. Крепитесь, люди! Вы дети и будьте детьми”.
Архангелы живут в мире духа, но все равно большинство выбрали домом Америку. Так, в небесном мире живет Архангел Самуил. Почему-то он мне наиболее близок. Возможно оттого, что ответственен за путь истинный и указывает каждому цель жизни. Он диктовал Мухаммеду “Коран”.
Непонятно мне было, как под присмотром архангелов и армии ангелов в мире столько грязи? Потом, потом. Все люди - дети. Планета - детский сад. Площадка для игр у каждого народа своя. Мама-планета прибирает за нами.
Мать сыра земля рождает и забирает физические тела. Архангелы присматривают, не вмешиваются в игры детей. У кого-то сопли по всей морде, кому-то по уху досталось, от возни и пыхтенья упала полка с игрушками и кого-то прищемила. Терпение отца небесного иссякло и он решает: “Ну, все, дети. Достали. Выключить их. И объявил скорый конец света.
- Мы бо не бу! – решают наиболее сознательные.
- Да-да, папа, сейчас приберем, все будет тики-пуки - соглашаются самые созидательные.
Остальные, умственно отсталые, даже не понимают, что собственно произошло, и клянут погоду. Но все внутренне, в глубине глубоко понимают, что отец милостив, установит новую полку, даст мудрую няню и много интересных игрушек: атомную электростанцию, которую дети переделают в бомбу, и будут пугать друг друга: - У-у!
- Ой-ой, - будут боятся другие.
Но где-то в глубине своей души, мы понимаем, что есть предел шалости, существует вершина дна, когда отец всерьез разозлится:
- “Ну, все дети. Вы меня утомили”.
Тогда поздно бубнить: “Бо не бу”. Финита ля комедия.
Валет никак не вписывался в мой остров, но отпустить его я не мог. Во сне он ворочался, молча плакал, или мирно сопел. У него был другой мир, мне непонятный.
Он пробивался по жизни кулаками и стрельбы на поражение. Прикладом по морде - это самая гуманная акция. Контуженый, но ни разу не раненый. Видевший весь ад планеты земля.
Все оттенки кинофильма под названием “Жизнь”. Убийства и тяготы войн его не трогали. Он убивал молча, спокойно, рассудительно. После боя и выброски душмана из летящего вертолета, мыл руки, с чувством хорошо выполненной работы.
Так равнодушен бывает мясник к убою скоту, а лесоруб к дереву. Расплата пришла сразу, мгновенно. Как пуля. Он увидел, что дочь питается конфетами. Наркоманы знают эту стадию. Никогда не отличавшийся трезвым образом жизни, очнулся от пьянки, осмотрелся.
И ужаснулся: жизнь - дерьмо, люди - грязь, в семье - бардак. И снова напился. С тех пор он не просыхал. Когда жизнь дает трещину - открывай ворота. Кулаками махать было поздно.
Он понял ситуацию, просчитал варианты, и сдался. Впервые в жизни он поднял руки. С Богом не борются. Валет пил по-черному, просыхал на короткое время, только чтобы снять деньги с пластиковой карточки.
Когда мужик махнул рукой на жизнь - это все, финиш. Дочь была неизлечима, я видел на ее руках трупные пятна. Женой овладел желтый дьявол. Она создала фирму “Девочки по вызову”. Дома не работал унитаз, обвалилась штукатурка в коридоре.
Впрочем, дома уже не было. Дом без семьи не существует. Не мог я его отправить. Его смерть была бы на моей совести, а я хочу, когда понесут меня вперед ногами в последний путь, чтобы никто не плюнул мне вслед.
Но мне было нужно остаться наедине со своими мыслями, полученными от посещения информационного поля. Кажется, я нашел ключ создания стройной периодической системы счастливой человеческой жизни.
Прорыгавшись и проспавшись, я начал вспоминать. Улет был полный, осталось, собрать мысли в кучу. Багаж огромный, распаковывай и раскладывай по полкам сознания.
Понять, осмыслить - дар, а применить на практике - моя задача. Чувствовал я себя перед этим багажом, как полководец Кутузов перед компьютером с инструкцией в руке на японском языке.
Вообще-то, спящий земляк мне не мешал. Он не входил в мою ауру. Мы шли по жизни, как два катера параллельными курсами. Мне было хорошо без людей, наедине с природой и самим собой.
Ему было плохо всяко-разно. У каждого была своя гавань и море жизни. По утрам я радовался, что снова проснулся. Ему по утрам в зеркале такие ужасы показывали.
Проснулся я от холода. За окном была картина Репина “Приплыли”. С берега открывался вид на озеро, от края до края затянутое льдом. Лишь в центре ветер шевелил буруны воды и сдувал пар, перегоняя его к берегу.

                62

Не повезло тем, кто не живет на Севере. Как можно оценить тепло, если не жил в холоде. У меня постоянно так, - то рубашка короткая, то смысл жизни длинный.
Еще вчера сети стояли на дне. Вечером начал путь хариус, вода кипела от прыжков. Естественно, я поднял сети. Если льдину оторвет от берега, прощай жизнь.
Подкачав лодку и прихватив топорик, оттолкнулся от берега и заскользил по льду. Метрах в десяти лед треснул, раздался, и лодка зашуршала по воде. Начав отдалбливать поплавки, я оглянулся на странный скрип и охренел.
Прибрежная льдина торчала, как лезвие ножа, сверкая и переливаясь на солнце всеми цветами радуги у самого носа моего корабля. Моя лодка - это надутый шарик.
Приплыли. Если распорет один баллон, на втором можно держаться на воде, медленно превращаясь в сосульку. Не Красное море. Раскорячившись на сыром днище, опираясь на лед руками, я старался приподнять и затащить нос на льдину.
Он был такой паскудной толщины, когда ходить еще нельзя, а ломать уже поздно. Обмороженные на зимней охоте руки быстро замерзли. Помудохавшись сколько хватило терпения, я сунул руки за пазухи и притих.
Трепыхаться бесполезно. Как все россияне я силен задним умом. Можно было ледоколить по каналу от берега. Кстати, задний ум тоже начал мерзнуть, так как на дне лодки была вода.
Штаны промокли, ум покрылся льдом. Снова я страдаю за свои сети. Снова вечный вопрос моей Родины: “Что делать, кого бить, куда бежать?” Солнце поднималось, пробиваясь сквозь клочья туч. Поднялся ветер, погнал поземку. Потянуло на сон.
- Ку-ку, - раздалось с берега. - Ку-ку, - угадай, сколько тебе жить осталось? Может тебя пристрелить, чтобы не мучился?
- Твой жизнерадостный юмор, Валет, меня достал, - едва шевеля губами, ответил я. - Веревку кидай, миротворец хренов.
Горячий чай с водкой, потом водка с горячим чаем и огонь полыхнул по организму. Заломило отогретые руки, покраснело лицо. Когда краснеет лицо, то краснеет желудок.
- Почему трезвый? В моей фляжке есть. Наливай хорошим людям! Наливай себе и мне.
- Устал пить. Приморился. Отдохну маленько.
Земляк мой был красавец-гусар. Одни усы чего стоили. “Усы гусара украшают, усы гусара берегут”. При виде такого самца, женщины заканчивали, не успевая начать.
Человек он был деловой, ля-ля разводить ему некогда, свидание назначал сразу в постель. Подумаешь делов-то. Может быть, я тоже парень форс-мажор, тоже могу ширинку на ходу застегивать, но неохота мне свой “хронометр” в каждую помойку совать.
Чем трезвее Валет становился, тем больше мрачнел, а рот открывал, чтобы сказать очередную гадость.
- Легко тебе жить, ты, дурак. Веришь в духовные силы. Мистик. А вот я верю в себя. В свои силы.
- Значит так. Собери в кулак свою силу и свою задницу, и топай просеку рубить. Тропа заросла - не пройти.
За день он напластал куба два дров, из вырубленного тальника, уханькался к вечеру, лупанул весь котелок тушеных куропаток и завалился спать.
Он настолько отрезвел, что от него уже понесло не только злобой, но смертью и ненавистью ко всему живому. Мы были из разных миров. Он был нужен этой планете, как пурген, противно, но нужно. Как касторка, как два пальца в рот.
Я сидел у печи, помешивал угли, и раскладывал, по полкам полученные знания. Багаж был велик и не вмещался в периодическую систему. Нужен был еще один вектор.
Земляк резко вздрогнул во сне, сел. Так просыпаются люди с больным сердцем. Мокрый от пота, вонючий, он тяжело дышал:
- Что, твари, свободу почуяли? Сталина на вас нет. Он бы вам, гадам. И всех стрелять. Стоять, молчать. - Нет, трезвый он был хуже пьяного.
- Нельзя расстреливать. Пусть здесь помучаются, в земном аду. Придумал - расстреливать. Жирно будет. Расстрелять - это, как щуку в воду бросить.
- А, это ты. Опять ты. - Он уснул на правом боку.
В Афгане он стал наркоманом. Его спасла водка. Как горностай в моей избушке выселил мышей, как муравьи изгоняют тараканов из квартиры, так водка одолевает наркотик. А уж от пьянства - дело добровольное, - можешь “заштопаться”, можешь квасить.
Бесчеловечен человек. Он ничего не делает себе во вред. Наркотики - благо для человечества. Больным - облегчает страдания, а отбросы людей превращают в органическое удобрение.
Скоро останутся чистые, помытые, благоухающие и сытые люди – цветы планеты. Они будут радовать друг друга, и наслаждаться жизнью. Как дельфины. Наркотик – прогресс человечества. Война - ускоряет развитие общества. Эпидемии уничтожают слабых. Жестокая планета.
Ни одна страна не может быть покорена, если сама этого не захочет, потому что женщина с задранной юбкой, бежит быстрее мужика со спущенными штанами.
Америка была счастлива, покориться испанцам, потому что ее цивилизация зашла в тупик. Туземцы друг друга уничтожали с большей производительностью, чем конквистадоры.

                63

Чингисхан легко покорил полсвета, потому что началось перенаселение планеты. Если он уничтожил один миллиард китайцев, то сколько же их было всего?
Может быть, миллион? - не поверил я. “Не миллион, не сто миллионов, а один миллиард”, - сказал внутренний голос. - Ни хрена себе? – сказал я себе.
Проснулся от взгляда. Это не для слабонервных. Земляк смотрел невидящим взглядом, приподнимаясь с лежанки, замедленным движением, прямо, как в кино, вынул кинжал из ножен.
- Приколю. Ну, все. Сейчас тебя приколю.
Выхватив охотничий нож, успел подставить клинок. Лезвия сошлись и начали впиваться друг в друга. Мой мотор работал, как бешеный, адреналин хлестал по организму. Разум отключился, все силы, все внимание было сдержать руку. Силен, бродяга.
- Корову продали? - прохрипел я.
- Корову?
- Деньги пропили?
- Спать, старуха, спать.
- Так это ты? - его взгляд стал осмысленным.
- Нет, это не я. Это твоя совесть.
Вышел на улицу, организм вибрировал, мотор по-прежнему работал в режиме форсажа. Валет тоже вышел, сел на холодный валун. Вернулся, принес рюкзак.
- Прихвати лодку, на берег меня оттащишь.
Лежа в лодке плечом к плечу, отталкиваясь руками ото льда, мы перебрались на материковый берег. Он нашел в кустах карабин, не потому что помнил, а потому что, многие лета прятал его в одном и том же месте. Высыпал из всех карманов патроны, отдал мне, вручил карабин.
- Держи. Память. На оленя - классная вещь. - Я покачал на руках оружие. Машина!
- Не поминай лихом. Больше не увидимся.
Он пошел, качаясь, прыгая с кочки на кочку. Не на поезд, а совсем в другую сторону. На север. В той холодной стороне нет жилья. До Северного полюса, до Канады.
Он шел уверенно. Наверное, так ходил в атаку. Все решено, оговорено. Сомнений нет. Внутренний приказ – тоже приказ. После школы он поступил в училище, где учат убивать людей. Я конечно циник, фаталист, да. Но не до такой же степени.
- Эй, - заорал я. - Приз. - Отстегнув фляжку, показал ему.
- Возвращаться плохая примета. Тундра дикая, знать пора.
- Лови.
Правая рука не поднималась, онемела. Левой рукой я швырнул фляжку. Он поймал ее в прыжке, как вратарь мяч. Лежа на боку, отвинтил крышечку и присосался, как теленок к вымени.
В полдень, сидя на крыше, я видел в бинокль, как он, обойдя озеро с северной оконечности, двигался на поезд. “Камуфляж” четко просматривалась на белом фоне. Исчезла уверенная походка. Штормило мужика.
Он шел “на автопилоте”. Опытные алканавты знают этот прибор. Ночью пошел снег, он превратился в дождь. Дождь перешел в ливень. Ливень превратил лед в сало.
Ветер разогнал сало по берегам, и вода снова заблистала тяжелой синевой под мраморным небом. Подходил контрольный срок выхода из тундры.
Если в назначенный день не появлюсь из вагона поезда, моя половина поставит на уши всю армию, МЧС, друзей и знакомых. Сам буду иметь бледный вид и макаронную походку.
Люди моего поколения перевоспитанию не подлежат. Нас проще убить и сделать новых. Есть еще один вариант: свою сорокалетнюю жену обменяю на двух двадцатилетних.
Чесалось тело, хотелось всеобщей тантрической любви. Вообще-то, курсы тантрической любви, как курсы английского языка, - это деньги, брошенные женщине под хвост.
Язык без разговорной ежедневной практики забывается. Что касается тантры, то партнерша тоже должна пройти эти курсы, иначе будет считать тебя извращенцем.
Так что приходилось мне в городе говорить по-русски и любить по-русски. Не хотелось мне идти в этот город, хотя он похож на Лондон: туман, смог, дождь, холод. К сожалению, на этом сходство заканчивалось. Когда слышишь о нем на материке, то думаешь - рай, как увидишь - ад.
По утрам нужно бриться. Каждое утро. Раскладывать по карманам карандаш, блокнот, кошелек и резинку. Резинку я носил в нагрудном кармане у сердца, где раньше лежал партийный билет.
Проклиная Россию, отец небесный остановил свой взгляд на нашем захудалом городишке. Летом залитый дождями, а зимой - засыпанный снегами. Творец прослезился и шепнул горожанам, как выскользнуть из покрывала общего проклятия.
Послание услышали и генеральным директором выбрали американцев. Знающий производство и поцелованный создателем в лобик, Путин удержал на плаву корабль России.
Но у нас всякое дело делается наполовину. Говорил Отец: “Западные люди тоже от проклятия освобождены. Поставьте на городское хозяйство немца”.
Только слышали. Выбрали российского неудачника, который из кресла мэра сразу пересел на скамью подсудимых. Из тюрьмы руководить несподручно и город рухнул.
Мерзость запустения опустилась на город. Город был похож на собаку брошенную хозяином. Голодная и холодная, она скулила под дверями хозяина. Хозяин швырял ей объедки: “Жри, и заткнись”.

                64

Возвращаться из тундры с пустыми руками - плохая примета. Рыбы не было. Собрал закидушки, просушил сети, уложил в схрон. С холма я рассматривал в бинокль пегую тундру.
Стадо дикаря обнаружил в юго-восточной части. Засыпав в рюкзак патроны, и прихватив карабин, пошел за мясом. У моря погоды много. Хорошей и разной. Умей ждать. Это был прогноз погоды.
Потом радио забубнило новости. Хорошие шли из России, плохие из Европы, эсенгевские из СНГ, а никакие - из нашего города. Впечатляет. Но надоедает и утомляет.
Радио висело надо головой, а передо мной за столом у печки сидел профессор. Самый настоящий, живой. Здесь и сейчас, в избе на острове озера Духовое. Есть люди умеющие рассказывать. Захватывающе. Увлекаешься, попадаешься в сети разговора.
Насколько я разбираюсь в теории относительности, Эйнштейн сам не понял, что сказал. Потом уточнил, что с женщиной в постели гораздо интереснее, чем голой задницей о горячую плиту.
Это понятно, а скорость света в вакууме, не зависящая от скорости движения источника и наблюдателя - это непонятно. Если Эйнштейн прав, то один год жизни человека равен одному дню всего человечества и одной секунде в истории вселенной.
Получается, что семь тысяч лет от сотворения мира - это один день и одна секунда. Атлантида со своим народом и цивилизацией - тоже один день и секунда планеты земля и вселенной. А до них жили люди пулей прошибающие лбы мамонтам - это еще один день.
Следующие, тоже проживут не более и оставят свои пирамиды и своего Сфинкса для загадки. Как детские кубики. В нашем Союзе неудачников, хоть разрешили говорить о том, что думаешь, а отшельник жил в Советском Союзе годами. В этой стране, как бы она не называлась, никогда не будут жить счастливые люди.
Тысячу лет христианству, и столько же лет горя, и нужды. Вера такая – страдать. Но я отвлекся. Профессор, а для вас отшельник, читал на лекциях следующее: “Климат планеты зависит от движения тектонических плит, в свою очередь от расположения плит зависит нахождение полюсов. Северного, Южного, магнитного. От полюсов, точнее, от центра тяжести, от его смещения, зависит какая зона, какой континент будет холодным или жарким. Если сделать поправки на океанические течения и просчитать математику в микровремени, то можно предсказывать погоду планеты.
Расчеты показывают, где в ледниковый период находилась Америка, Европа, Австралия. Сахара была цветущим, огромным пространством. На Таймыре, садили картошку, пасли мамонтов и доили динозавров. Вычислив потоп и сроки постройки Ноева ковчега”.
Вот на этом деле мужика и загребли. Он упомянул Библию. Мусульмане разгромили христиан. Остался последний оплот - Россия.
Коммунисты разгромили последний оплот; два медведя в одной берлоге не живут. Система стукачества в институте была очень развита.
Профессора замели. Вызвали, куда следует, и высказали, что положено. Прошедший “Приюты странника”, он не выдержал. Студенты потеряли преподавателя, а остров приобрел отшельника. Впечатляет?
- Впечатляет, профессор. Извините, проведаю земляка.
Выбраться зимой из избы можно только через люк. Заносит ее снегом по самый конек.
Да. Разровняло берега и холмы, спрятало деревья. Ровное снежное поле, хоть боком катись. Типичная тундра. Мурлыкал дизель вездехода. Валет спал в унтах, накрывшись шубой. Упревал в жарком кузове.
В двух состояниях он был спокоен: во сне и в дупель пьяный. Да и то не всегда. Лишь бы не задохнулся в кузове от жары и не замерз, вывалившись из вездехода.
Вообще-то, он по жизни был придурок, постоянно приходилось смотреть, чтобы он ласты не откинул. В детстве приехали к его старикам в деревню. Вечером угнали комбайн и поехали в соседнюю деревню на танцы.
Потанцевать не получилось, потому что, схлопотав по соплям от местных, развернули оглобли назад. По дороге впендюрились в болото.
Чтобы выбраться начали кидать под колеса новые аккумуляторы. Колхозный механик очень гордился, что их достал. Напрасно он гордился.
Не повезло, погорячился. Нужно было срочно на складе спрятать, а не трепаться. Из болота мы выбрались лишь сунув под колеса все аккумуляторы. Еще порвали все ремни и шкивы, потому что включили сеялки и веялки. Пахать, так пахать. При этом Валет был трезвый. Можно представить, каким он был, когда пьяный.
С виду - дурак дураком, а так все понимает. Это он вездеход достал. По осени, я настрелял оленей, разделал и закидал в мерзлотную яму. Вывезти это - всегда была проблема.
Но Валет вездеход достал в частном предприятии, где директор оттягивался на Канарах, а делами заправляла главбухша. Чем он ее достал - не знаю, но вездеход - вот он, урчит, чувствуется мощь. Стоит рядом с избой.
Картошка в окрестностях города не растет, поэтому жители делятся на две категории: одни рыдают в жилетку, проклиная судьбу, жалуясь, что вся зарплата с северным гарниром уходит на еду, другие по осени заготавливают грибы и ягоды, солят рыбу и промышляют оленя. Не Голландия, но жить можно.
Ё-моё, размышлял я, остывая от услышанного. Считал, что отшельник - простой работяга, землекоп и никто о нем, ничего не знает. А вот, поди ж ты! Приходит сюда помянуть его ученик. А ученик этого профессора - вертолетчик, забрасывает сюда уголь и керосин.
Мир севера тесен. В сталинские времена институт имел лучший в стране преподавательский состав. Лекции читали академики. Учили вдохновенно, работали, как лошади, лишь бы не очутится обратно на нарах, под дохой карабин вертухая, копытить за пайку. Но и здесь были проколы.

                65
Усердие настораживает, инициатива наказуема в Союзе неудачников и в ссыкунов. Да. Вот как очутился здесь отшельник.
Полыхнуло небо, и от края до края, от горизонта до горизонта развесились шторы северного сияния. Одна шторина подцепилась к радиовышке озера Духовое, другая, убежала к полюсу.
Видел я фейерверки и салюты много раз и в разных странах. Они отдыхают рядом с этим зрелищем. Они - жалкое подражание. Другое дело - долго не полюбуешься этой неземной красотой, переливами всех цветов радуги.
Разум меркнет! Невозможно сфотографировать. Нужно ощутить, когда ты онемевший от восторга и дикого холода стоишь один на один с космосом и тебе сигналит вселенная с неба, передает информацию, а ты стоишь, разинув рот, дурак дураком. Но здорово!
Почему-то только в жуткие морозы эта красота, когда тебя хватает за нос, за щеки, а подбородок уже оледенел. И тишина. Только шорох полярного сияния, шепот звезд. Но это для поэтов, я то знаю, что замерзает и шелестит пар моего дыхания.
В очередной раз приезжаю в “Приют странника”. Теперь настроимся на ловлю окуня. Надо сказать, что белую рыбу как-то не принято ловить местными рыбаками, в основном это блесна и как следствие, окунь, судак и щука.
С аппетитом позавтракав, собираюсь на лёд. Сегодня направляюсь к дальней трещине, что пролегла на озере в нескольких километрах от базы. Лёгкий мороз, воды на льду почти нет.
Трещина привлекает к себе стаи снетка, а за ними следуют полчища окуней. Прибыв на место, вижу старые лунки.
- Что ж попробуем на них.
10-15 минут проверки, дали пару увесистых 400-500 грамм полосатых. Да, видимо, надо двигаться дальше. Пройдя вдоль трещины метров восемьдесят, замечаю необычный тройной разлом льда.
Сверлю лунки, всматриваюсь вдаль, метрах в шестистах вижу группу рыбаков, в бинокль видно, как время от времени то один, то другой начинает бурить.
- Есть рыба, есть.
Опускаю в лунку любимую, сделанную местным умельцем Валетом, окуневую блесну. Глубина 3-3,5 метра. Немного поиграв у дна, ощущаю удар, и окунь на льду.
А затем началось окуневое сафари. Окунь по здешним меркам не крупный, 300-400 грамм, но для меня, живущего на Севере, это хорошо. Дядя мой рассказывал о 1,5-2 килограммовых красавцах, но я думаю, встреча с ними у меня ещё впереди.
Вдруг ощущаю повисшую тяжесть, совсем другая поклёвка. С волнением завожу в лунку килограммового судака. Радость от встречи с ним  непередаваемая.
Судак один не ходит, но снова клюёт только окунь. Белые окуни из  озера - это ли не сказка! Замечаю, что рюкзак-то мой стал тяжеловат. И хотя время только полдень, пора на базу.
Тёплый свет домика несет покой, отдых и ожидание новой встречи с полосатыми разбойниками. Мудр Валет, как все пьяные россияне. Как бы он в сиську пьяный пролез в люк, спрыгнул, потом в темных сенях нашарил дверь. Мудр, дрыхнет в вездеходе, не шевелится.
- Куда это вы, профессор, лыжи навострили?
- На поезд. Ваш друг просохнет не скоро, а мне утром на работу.
- Если вы думаете, что он такой загашенный вел технику, то ошибаетесь. Утром поможете мне закинуть туши в вездеход, и я вас хоть до поезда, хоть до дома доброшу. Машина идет мягко, не нужно тряски и вибрации бояться, это она с виду грозная.
- Знаю. Слыхал. При таком раскладе запариваем свежий чай. В теории вашего отшельника было настолько много необычного, что мы лишь впоследствии осознали, какие это было идеи! Какой полет!
Заваленная снегом изба прогревается быстро, и сейчас в ней было жарко и душно. Открытая в сени дверь не спасала. В любом разговоре наступает момент точки.
- Все - это лирика, а признайтесь, профессор, притопали вы сюда на лыжах, в сорокаградусный мороз не только помянуть преподавателя, царство ему небесное и земля пухом. Для такого мероприятия не стоило поднимать задницу с дивана. И угля ваш товарищ вертолетчик забросил столько, что до лета хватит. Колитесь, господин преподаватель, по какому делу пришли. Мне скрывать нечего. Набил оленей, мясо вывожу. Поймают - штрафанут, а могут и посадить. Зато мои дети будут сыты.
- Мы в том возрасте, когда живут для детей. Ну, что ж. Откровенность за откровенность. Моему сыну светит от пяти до восьми лет. Но не это самое печальное. Он подрался с милицией. Они его сделают калекой на всю оставшуюся жизнь. Таковы правила. Понимаете, планирую, отсидку устроить ему здесь, на острове.
- Теоретически - возможно. Практически? Вам придется постоянно доставлять сюда продукты, на этом вас и вычислят. Озеро пустое, оно зимой не прокормит даже одного человека.
- Что вы предлагаете?
- Устройте его в рыболовецкую бригаду.
- Это реально?
- Тундра велика, озер много. Попытка не пытка.
Поселок Выселки находился на другом берегу реки, аккурат, наискосок столицы края. Обитатели жили, как все сельские жители Союза неудачников: нигде не работали, но каждый день пили. На какие шиши? Еще одна загадка русской души.
Весной поселок затопило. Вертолетом эвакуировали женщин и детей. Мужики на лодках съехались к единственному двухэтажному дому и начали думать.
Пока на реке взорвали заторы двумя контейнерами взрывчатки, дома затопило по самые крыши. В ходе дискуссий выяснили, что у одного рыбака дома осталась фляга браги. Решили спасать.
Ныряли до посинения, но достали. Но она быстро кончилась.
- Мужики, в сельпо продукты киснут.
Спасательная экспедиция разобрала крышу и потолок. Спасти удалось только водку. Ее и кушали, пока вода спала. Приехавшая комиссия списала в магазине все. Водку тоже. Стихия.
Разговор профессора с Валетом не клеился. Разный уровень интеллекта. Профессор не был достаточно образован и плохо воспитан, чтобы понять: Валет - потомственный рыбак, охотник и убийца.
Вначале нужно налить, а потом вести задушевную беседу и уж тем более - деловые переговоры. А Валет был достаточно интеллигентен, чтобы в наглую потребовать водки. Я в чужие свадьбы не вмешиваюсь. Сосватал и в кусты, а вы уж там договаривайтесь на берегу.
- На озере рыбачить - ему отпадает сразу. Менты и инспектора документы, лицензии проверяют постоянно. На реке. Есть дальние точки. Есть такие места, что советской власти не было никогда, а нынче, и подавно медведь - президент.
- Подумать нужно, - уклончиво отвечал относительно трезвый Валет. - Можем взять на дальнюю точку, но без пая. Будет упираться за харчи.
- Еще одна просьба к вам. Мой сын - наркоман. Если бы вы его научили выпивать, то я бы его, впоследствии, вылечил. Пьянство излечимо, наркомания, к сожалению, нет.
- Алкашом его сделаем, будь спок, - твердо пообещал Валет.
Вездеход, мягко покачиваясь на застругах, шел по белоснежной тундре. Ни кусточка, ни листочка, ровное поле, глазу негде остановиться. Я ориентировался на огни радиомачты озера Духового.

                66

Вообще-то, на картах топонимика была другая. Все озера назывались Майскими, Интернационал. Реку Узкую прозвали “Путь к Коммунизму”.
Помпезность не прижилась. Рыбаки, по старинке, называли озера своими настоящими именами, кто, какое заслуживал. Огромное черно-синее небо было усыпано жемчугом звезд. В кабине тепло, профессор молчал, настороженно всматриваясь в даль.
- Где твой сын сейчас?
- Кожное отделение приютило.
Я даже головой закачал. Парень форс-мажор. Из тех, кто ширинку на ходу застегивает. Кожное отделение - это кожно-венерологический диспансер.
Длинными, полярными ночами перечитывал я многих философов. Что можно сказать? Чтиво, чуть интереснее советских газет. На весь круг всего одна изюмина, которую, автор рассматривает в фас, профиль и абстрактно.
Воззрения отшельника озера Духовое были схожи с учением древнего неизвестного философа эпохи Ренессанса. Собственно мыслей в мире мало.
Десяток, не более, заповедей. Всё. Мир убог, сер и сир - вот основной постулат. Наша жизнь на этой планете – командировка. Она коротка и ответственна. Прожить ее нужно так, чтобы, возвращаясь, домой, на тот свет, оставить кучу пустых бутылок и толпу женщин, не успевающих одевать трусы. Вот какая - се ля ви, друзья и братья.
Философ запомнился трактатом “О бессмертии души”. Он писал: “Все в природе имеет причину. Мир подчинен вечному закону движения, все возникает, изменяется и гибнет. Это приводит к постоянному повторению.
Борьба добра и зла – необходимы для гармонии мира. Социальное неравенство также необходимо для гармонии мира”. Я настолько охренел от его выводов, что запомнил наизусть.
Ни фига себе, сказал я себе. Вот так гармония. Одна плачет, что суп жидкий, а другая, что жемчуг мелкий. А как же тогда равенство, братство и счастье? А как насчет гармоничной, то есть взаимной любви? Не согласный я. Цикл жизни замкнулся. 
Я так понимаю, что взаимная любовь - это когда желания женщины совпадают с возможностями мужчины. Вообще, любовь - это вопрос настолько сложный, что нужно разделить ее на две части. Нижняя и высокая.
Начнем с простого, с нижней. Когда я месяц в тундре, то, приехав в город готов наброситься на первую попавшуюся. Какие уж там чувства, только любовь, только любовь.
Для нижней любви нужна женщина простая и общедоступная, как общественный туалет. Это про них пел соловей: “Любить иных тяжелый труд, а ты прекрасна без извилин”.
С верхней любовью сложнее, но мне ль с моею красотой бояться одиночества! Высокая любовь - это состояние идеального энергетического обмена между мужчиной и женщиной. Когда это есть, то это - ой, ой!
Тогда даже наши недостатки превращаются в достоинства в восхищенных глазах предмета любви. А если дама холодна, как айсберг в океане любви, то даже наши достоинства превращаются в недостатки.
И начинается конфликт, борьба разума с телом. Большинство людей мало знакомо с настоящей любовью. Некоторые видели, до других долетали брызги и очень мало, которых любили по-настоящему и взаимно.
Это дано людям, которые были ангелами, но отброшены к нам за какую-то провинность, недосмотрел и невинный погиб, или еще какие там у них дела.
Эти люди - везунчики среди нас. Они живут полноценной жизнью, они хозяева судьбы. Они живут, а не мечтают о красивой жизни и высокой любви. Им бывшие друзья ангелы шепчут на ушко, как себя вести, а они умеют слушать и слышать.
Их прошлая работа ангелами повышает интеллект. Все мы, остальные, не баловни судьбы, прем по жизни, как этот вездеход по тундре. Крошит стальными гусеницами все, что попадается.
Так, с любовью, худо-бедно, разобрались. Теперь о том, чем нас коммунистическая партия пичкала со школы: братство, равенство и счастье.
Начнем с братства. Все люди братья, но не все братья люди. Вон брат Валет, мурло просунул в кабину из кузова.
- Партия, дай порулить! - заорал он.
- Началось. Да пошел ты.
Морда помятая. Отчего мы колхозный комбайн в болото забурили? Оттого, что друг у друга руль вырывали: “Я поведу. Нет, я поведу”. Баранка туда-сюда, круть-верть. Комбайн хиль-хиль и впендюрился в болото.
- Тормози! - орал брат. А выхлоп от него, боже сохрани.
- Не могу, снег глубокий. По такому насту, я этот танк с места не сорву.
- Тормози! - отлить надо.
- В углу кузова есть трубка, она наружу выходит. Над ней надпись: “Мы и жо”. Засунь туда свой агрегат и открывай краник.
- Пробовал. Не получается.
- Грез в трубку не влазит?
- Попасть не могу.
Профессор, молча слушавший нашу перебранку, вдруг дернулся, показывая рукой, испуганно крикнул:
- Что это, что?
Чужой страх пугает больше, чем когда сам обнаруживаешь опасность. Я остановил машину, сбавил обороты, выключил фары. Дизель мерно и уверенно рокотал, передавая дрожь корпусу. Начали всматриваться в темноту.
- Полярные волки. Стая, - объяснил Валет. - Свадьбы у них скоро. Если выйти без ружья, одни валенки останутся. - Свадьба - дело серьезное.
- Это как?

                67

- Как у людей. Что собачья свадьба, что волчья, что человечья, кто кого сгреб, тот того и ублажает. Не писать, мужики, прорвемся. Ты лучше мене спроси: “Чем я ужинал на завтрак?”
Перебрались в кузов, откинули столик. В тундре зимой разносолов нет. Строгали оленину прямо в миску, макали в соль, запивали водкой. Когда ешь мороженую оленину, или рыбу чувство насыщения приходит не скоро. Три мужика могут пол-оленя навернуть. Легко. Зато весь день сытый.
- Почему водки мало? - возмутился Валет.
- Сколько было.
- Точно?
- Ты что, такой загашенный был? Разве не помнишь, что обещал его детей в кадетский корпус устроить? Всех пятерых.
- У него же половина девчонок.
- За дочек обещал до самого генерал-губернатора дойти. Ты ведь к нему дверь пинком открываешь. Вы где воевали вместе?
- Где, где. Не нарывайся на рифму.
- Так вот. Ты обещал профессору, что лично создашь девичий кадетский корпус. Заспал?
- Где рыба? Профессор меня без рыбы никогда не отпускал, - насторожился земляк. - Тут оленина кругом, ни одного рыбного хвоста. Ты не звезди, жеребец, а то в торец. Я пообещать фигню профессору не мог.
- Беззубая газета, порванная ширинка и офицер, дающий безответственные обещания.
- Понесло. Ты еще Устав прочитай.
Интересно, сколько книг прочел профессор, чтобы стать профессором?
- Господин офицер, сколько в мире книг и можно ли все прочесть?
- Отвечаю по порядку. Вначале на первый вопрос: сколько в мире книг? Записывай, - ковырял в зубах Валет.
- Я в уме буду складывать.
- В твоем уме не поместится. Записывай. Сколько в море капель, сколько звезд на небе, сколько у цыганки на голове волос.
- Складывать?
- Плюсуй. Записывай дальше.
- Охолонь трошки, компьютер перегрелся. Это же сколько нужно бумаги, а леса-то, леса на эту бумагу.
- В тайге деревьев много. Перекусили, отлили, трогай!
Двигатель взревел, харкнул черной копотью. Я начал осторожно спускать машину с крутого берега реки Узкая. Это место я хорошо помнил.
Однажды, осенью закинул здесь удочку. Времени до поезда было достаточно. Теоретически я знал, что, скатываясь в Чусовую, хариус здесь не клевал практически никогда.
Но в тот раз хариус забил на теорию и практику. Поклевка была бешеной. Кончились черви, достал банку с перловой кашей, банку утопил, прицепил бумажку с “Беломора”.
Стемнело. Поплавок не видно. Дергал на дрожь удочки. Подсекал наугад и вынимал, словно из бочки одного за другим крупных рыбин. Что такое рыбак в азарте, это знает только рыбак. Клев оборвался внезапно, словно, кто-то спугнул стаю.
Я поставил сети и лег спать под кустом. Какой поезд, какая семья, или работа. Проснулся я, клацая зубами от холода. Иней на траве, туман над Узкой. Рассвет, дубарь.
На другом берегу с берега скатился мужик и на четвереньках двинулся к реке. Подошел и, не поднимаясь, начал пить. “Хороши же вы были вчера, товарищ”, - это была первая мысль.
Товарищ полез в воду и поплыл на мою сторону. Сон слетел, как утренний туман. Аккуратненько макая весла, я переплыл реку. Собрал в кучу сети, и шепотом сдул лодку.
Хотел дернуть когти, но любопытство оказалось сильнее. Дошел до переправы медведя. Мама родная! Если бы этот зверь ходил в сапогах, то ему понадобился пятьдесят последний размер. Хорошо, что медведи сапоги не носят.
- Ой, что там, - опять закричал профессор.
- Слышь, мужик, я тебя выкину на хрен, - разозлился Валет, но тут же заткнулся.
Наперерез нам мчался вездеход. Судя по габаритам это, был маленький вездеходик с газоновским движком; трясло его, как бухгалтера за растрату. По сравнению с нами - вошь, но скорость выше. От погони не уйти.
- Командир, что делать будем? - честно говоря, я трухнул.
- Сухари сушить. Сколько оленей настрелял? Лет на пять хватит?
- Должно хватит. Ты имеешь в виду тюрьму, или жаркое? Что ты имеешь в виду?
- Что имею, что и в виду. Что, козлы, как очко жим-жим, так сразу за командира признали. Значит так, слухай мою команду. Скорость не сбавлять, как ехал, так и ехай.
- Командир, кажется, мы влипли.
- Почему во множественном числе? - подал голос профессор.
- Меня за то, что я из его карабина оленей стрелял. Вас - за то, что не стукнули на нас, кому следует.
- А кому следует? И когда бы я успел?
- Командир, прикажи открыть огонь по гусеницам.
- Отставить. На кой шайтан узбек война?
- Гаспада, давайте рассуждать логически. Если верить желтой прессе, у инспекторов нет ни топлива, ни зарплаты. Возможно, они сами за оленями поехали?

                68

- Логично, мужик. Браво. Никто из вас не обратил внимание, что они движутся вдоль газопровода. Это осмотрщики труб. Отбой тревоги. Смена памперсов.
Наш вездеход взлетел на пригорок. Теперь я ориентировался на город. Над городом стояли копченые облака. Смог. Североуральск похож на Лондон. Ну, очень похож. Но издали. Убрав сектор газа, и потянув рычаги, осторожно свел машину по крутому берегу на лед озера. Отпустив фрикционы, врубил газа до отказа. Поплыли по ровному льду.
- Извините, но от вас такой выхлоп. Не могли бы вы дышать в стороны?
- Чиво-чиво, - взревел Валет. Он был почти трезвый, а значит злой.
- Не спорте, гаспада, не спорте.
- Это не выхлоп. - Я остановил машину. Принюхался.
- Слышь, мужик, открой верхний люк и растворись в мире без осадка, - вежливо, но с нехорошей интонацией попросил Валет. - Осмотреться нужно.
- Люк?
- Ты что, никогда в вездеходе не ездил?
- Первый раз в жизни и, надеюсь, в последний. Отвратительно себя чувствую.
- Я хренею с этих русских, - удивился командир. - Во, сельпо! Во, тундра!
Мне наконец-то стали понятны его испуганные вскрики, напряженная поза, цепкий захват поручня. Мы открыли оба люка и осмотрелись. Запах газа был, но неправильный, не тот, что идет от конфорок плит.
Мы переглянулись и захлопнули люки. Едва я тронулся, лед под нами осел. Такое же ощущение, когда самолет падает в воздушную яму. Тот же бег мурашек в помидорах; Я потянул правый рычаг.
- Стоп. Не вертухайся боец. Если лопнул газопровод. Где мы находимся? Это озеро Турье?
- Нет. Турье давно проехали. Ты разве не узнал? Лет десять назад мы здесь рыбачили зимой. Рыбу перли на себе. Газ идет из озера. Здесь ила на десять метров.
- А-а. Так мы здесь рыбачили. Вспомнил. Теперь все понятно. Наливай.
- За рулем не пью.
- Смотри, руля-то нет. Быстро поднятая сигарета не считается упавшей. Рычаги вездехода - не руль авто. Наливай.
- Ты мертвого затрахаешь.
Я вывел машину на берег, поставил на продуваемое место и достал фляжку спирта.
- Гаспада браконьеры, - оживленно потер руки Валет, - предлагаю тост! За успех нашего абсолютно безнадежного дела, которое мы обязаны довести до конца, несмотря ни на что и вопреки всему. Вопреки, даже здравому смыслу.
Понесло мужика. Мысленно я произнес другой тост. Долбаные мои детки. Если бы вы знали, как вашему батьке достается кусок оленины. Но вы никогда не узнаете, а оцените, когда у вас будут свои спиногрызы, и вы будете добывать для них хлеб.
Вопреки закону и здравому смыслу. Ни один журналист, ни один писатель мира не был в волчьей шкуре браконьера. Стоп. Есть исключение из правил. Джек Лондон. Он посочувствовал американским браконьерам, захваченным российским крейсером. Освободил браконьерскую шхуну из плена.
Профессор разбавил спирт водой, полученное, теплое, молочного цвета пойло выпил, как лекарство. Мы с земляком выпили неразбавленный, и принялись закусывать сырым мясом.
Когда приголубили всю фляжку, Валет завалился спать на тушах, у профессора закончилась нервическая дрожь, а я тронул машину с места. Руку положил на сектор газа, а рычаги оставил в покое. Вездеход дорогу знает.
- Простите, кем жена командира работает?
- Она окулист-гинеколог.
- Бедная женщина, как ей тяжело с таким человеком жить.
Бедный профессор, если бы он знал, кем работает его жена, у него бы волосы встали дыбом не только на голове. Я задремал и очнулся от толчка.
Хитрый вездеход не хотел подниматься на берег, а пошел вдоль русла реки. Пришлось его обругать. Он все понимает, этот послушный и сильный зверь. Выровняв курс, я уснул. Сапоги найдут дорогу. Мне снился Мозамбик. Я ехал на слоне.
В марте на севере Урала все как у людей: день, ночь, утро, вечер, сумерки, рассветы. Солнце, отражаясь от кристаллов снега, слепит глаза, без темных очков - крышка.
За неделю можно загореть лучше, чем за месяц в Сочи. Но нет желающих загорать в сорокаградусный мороз. Снег похож на сахар и скрипит под лыжами.
Тундра ровная, как стол; снег сровнял берега, ущелья, озера и пригорки. Духовое можно проскочить, не заметив. Единственный ориентир - сторожевая вышка “Приюта странников”.
За ней нужно высматривать печную трубу избы на острове. Труба стальная, высокая, толстая, никогда не заносится. Вход в избу через люк, который еще нужно найти и откопать. Потом по лесенке спуститься в сени и нашарить дверь в избу.
Еще издали, заметив, что из трубы шел дым, а рядом стояли лыжи, я плюнул от досады. Ни морозы, ни бездорожье, ни волки - ничто не пугает людей. То пьянь припрется, то бичи, то наркоманов желают пристроить. Всех бы перестрелять.
Лыжи были знакомые. Точно, как же я без земляка. Наша дружба, как дурная болезнь, - неизлечима. Судя по результатам жизнедеятельности, обитал он здесь неделю и был при памяти.

                69

Раскопал лаз, сделал ступеньки к люку, прорыл траншею, чтобы солнце в окно светило. Я слышал, как он корячился в сенях, пытаясь выползти на белый свет, но плохо получалось, он выругался и затих.
- Осади назад, - попросил я, опуская ноги в люк. - Не суетись, дай проползти.
- Скорей, ой, скорей, - говорил Валет, распахнув дверь в избу и уступая дорогу. - Быстрее.
- Что случилось? - я не торопясь, раздевался и осматривался. Прибрано, протоплено. Хорошо. Советско-российский офицер почти трезвый. Но трясется.
- У тебя рука, что ли, болит? - спросил земляк.
- Нет.
- Тогда чего сидишь? Наливай скорее.
- Нету. Потому что ничего не принес.
- За такое можно в табло получить. Наливай, а то пятак откушу. Пургу гонишь. Юморист хренов.
Я начал искать на полках стаканы. Не нашел. Лежали стопочки и ковшик. Если наливать ему по стопочкам, рука устанет. Держа ковшик на весу начал булькать из пол-литры.
- Говори, когда хватит.
- Лей, лей. Я скажу, когда в бутылке кончится.
Зимой Валет достал вездеход и помог вывезти оленьи туши. Услуга за услугу. Решил я вытащить его из дерьма. Была знакомая дама уже хлебнувшая замужество и истерики развода.
Она была не в моем вкусе. Мне нравятся такие, как на картинках Кустодиева, ядреные, а эта морила себя диетами и была худая, как спица. Занятия коммерцией шли ей на пользу.
Все у нее получалось, все удавалось, все было путем, все было ладом. Но была одна проблема. Запутавшись во всевозможных крышах, обратилась в милицию, чем совершила ошибку многих российских коммерсантов.
Начались проблемы. То дверь подожгут, то по телефону угрожают, а она дама одинокая, собственной тени начала бояться.
Позвонив, я долго ждал у дверей, поворачиваясь перед глазком то так, то сяк, зная, что меня разглядывают по монитору. Лязгнули затворы, щелкнули запоры, заскрипела стальная дверь.
- Привет. Почему так долго рассматривала?
- Ты птица редкая. Пока твое тело опознаешь.
- Где собака?
- Убили.
- Вот твари. Ладно. Понятно. Достают?
- Не то слово.
- Коврик собачий не выбросила? Принеси и положи на место. Помнится, просила ты хорошую собаку, верного друга. Нашел я тебе, что просила. Отныне, если кто-то на тебя косо посмотрит - он съест его живьем. Двери не запирай, я сейчас.
Из вездехода я вытащил тепленького и мокренького Валета, вскинул себе на загорбок и занес в квартиру. Положив на собачий коврик, стянул унты.
- Сам он парень не плохой, только ссытся и глухой.
- Молодей, такой и нужен.
- Если будешь хорошо кормить, поить и выпускать на прогулки, то лучшей охраны не найдешь. Перед тобой лежит советский офицер. Уникум. Стреляет на звук, на свет и просто так.
- Смеешься? Или издеваешься?
- Какие шутки, когда две пули в желудке? Его если отмыть. Услуга за услуга. Подними мужика на ноги. Ты баба крутая, если у тебя не получится, то - все, крышка земляку.
- Вообще-то, я в ближайшее время в отпуск собираюсь, сторож понадобится.
- В Сочи полетишь?
- Сочи? Что ты, это же такая глухомань. Только Канары. Они как-то роднее и ближе.
На том мы и расстались. Похоже, за три месяца, она впервые выпустила его на прогулку одного. Был он отмыт, выбрит, ухожен и даже слегка трезв. Поговорить было не о чем. Кого интересует чужое горе, когда своего до фига. Выпили, закусили и завалились на боковую.
Детство у нас с земляком было сложным: мы не знали, кому верить. Учились читать по слогам в первом классе, по строчкам во втором и между строк уже в десятом.
Мама говорила одно, папа - другое, школа - третье. Бабушка, приехавшая погостить, вынимала из газетного кулька клубнику: “Ешьте деточки”.
Только бабушка из кухни, только мы рты разинули, как галчата, только глотку приготовили - тут мама: “Не ешьте дети, в газете свинец”. Только мама за порог - бабушка, она хоть слепенькая, но ушастенькая: “Ешьте деточки, клубничку, а свинец выплевывайте”.
Вспоминал свое сопливое детство, бестолковое отрочество, бесшабашное юношество, а сейчас близкий конец. И вот я отец. Иногда я ставил себя на место Бога и поражался его терпению, милости и прощению.
На что я любил дочь и то, порою, не знаю, что сделал бы. Старшего сына я просто не любил, и он был виноват, даже когда не был виноват. Нет, до Господа мне, как до луны.
Магнитная буря взрывала оба полушария. Хорошо бы успокоить их стаканом. Лень подниматься. Разногласия были постоянно. В школе говорили: “Не воруй, посадят”.
Дома говорили наоборот: “От трудов праведных - не наживешь, палат каменных”. Самое забавное, что все были правы. Лишь став взрослыми, мы поняли: нужно жить своим умом. Нормальный человек - это тот, кто приспособился к законам общества, в котором живешь, тогда гармония.

                70

Валет проснулся поздно вечером. Открыв один глаз, он осмотрелся. В былые времена, осознав, что по-прежнему на этом свете, от тяжело вздыхал, типа: “Ничего не попишешь, придется похмелиться и жить дальше в этом самом счастливом из миров”. Сейчас он проснулся не то чтобы жизнерадостным, но какие-то симптомы к жизни были во взгляде.
- Ты в сны и приметы веришь?
- Угу, - мне не хотелось разговаривать.
- Если чешется в соплях, не получка ли на днях?
- Это народная примета. Непременно получка, очень большая и скоро. Иди, очередь занимай.
- Даже так? В таком случае, слухай ушами мою команду. Я очищу картошку, а ты - к мартену.
У мартена жарко. Пока натопишь ведро воды, пять коробов снега нужно притащить и два ведра пота с тебя сольет. Валет двух налимов из сеней притащил.
- Где взял?
- Где взял, где взял. Купил. Видишь на озере вешки стоят, - он ткнул пальцем в окно. Там в лунках донки стоят. Будешь уходить, проверь добычу, донку сними и вот сюда, под лавку брось.
- Ты бурил двухметровый лед ради налимов? Ну, ты акробат, ну, клоун.
- Что ты понимаешь в налимьей печенке, - презрительно изрек земляк.
Наелись ухи, рыбных котлет, съели налимью печенку. Вкусно.
- Пора домой, - сказал Валет, ковыряя спичкой в зубах.
Сталинские следователи и современные журналисты отучили русских задавать вопросы. Хочет человек о себе рассказать - сам расскажет, а начни пытать - свернется в клубок, как ежик. Но я все же осторожненько поинтересовался.
- Что тебе дома делать?
- Помыться, побриться, похмелиться и в койку. Работы непочатый край.
- Еще непочатый?
- Уже початый, но работы - во.
Я видел, как он шагал мимо вешек, в сторону поезда. Упругий шаг, уверенное скольжение лыж спокойного человека. Давно не видел я его трезвую походку. Раньше я ему завидовал. Он проживал эту жизнь заново, повторно.
Первый раз на черновик, а, родившись сейчас, начал ее с чистого листа, шагал по торной, знакомой тропе. Уже в детстве он не знал сомнений.
В юности, не зная, что такое стыд, неловкость и застенчивость, он мог заговорить с любой красавицей и затащить, не мешкая в постель, чтобы утром мучительно вспоминать, у кого он, и как зовут предмет любви.
Ладно, он был пьяный, но женщины были трезвые и не сожалели, что попали под его гипноз, более того, раскинувшись на вертолете, не проклинали.
Весной, когда цветет в садах сирень, в лирическом настроении вспоминали со щемящей грустью: “Ах, какой был мужик! Настоящий полковник”.
Я же, блин, мучительно краснел, приглашая на танец. Вел в ресторан, всю ночь уговаривал, под утро обещал взять в жены. Мне давали, как бросали кусок колбасы собаке, оправдываясь перед подружкой на следующий день: “Как отказать? Если бы ты знала, какой это зануда”.
Город занимает первое место в мире по количеству общественных туалетов. Они в каждом подъезде. Очень удобно. Особенно посетителям пивных баров.
Этот ненавязчивый сервис слегка омрачал жизнь обитателей домов, заставляя быть внимательными при входе, чтобы не наступить в продукт жизнедеятельности.
При очередной встрече Валет был все так же приветлив. Из карманов куртки призывно подмигивали две близняшки - две бутылки коньяка.
- Здорово!
- Здорово!
- Ну, как профессор, ты ему помог?
- Обижаешь, что я пообещал, то, как из ружья.
- Как ты стреляешь, я уже знаю, обучен. Помог ты ему, или нет?
- Сынуля уже в лечебнице.
- Он и тогда был в лечебнице.
- Сравнил, тогда он лечился от любви, а сейчас от водки.
- Значит споил?
- Как и обещал, за полгода до белой горячки довел. Профессор во мне теперь души не чает, в свой институт устроил комендантом.
- Силен бродяга.
- Я даже с доцентихой у него познакомился. Мировая дама. Захожу в сортир. Только вентиль открыл - дама входит. Что делать? Принимаю решение: пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь. Дама оказалась интеллигентной, дождалась, пока я закончил. Так и познакомились, - рассказывал Валет, пока поднимались на четвертый этаж.
Открылась дверь, дама вопросительно посмотрела на нас.
- Привет.
- Привет.
- Зашли бутылочку у тебя распить. Готовь стаканы.
- А вы кто?
- Ты че? Мы с тобой в праздники в сортире скорешились. Узнавай давай. - Он повернулся в фас, в профиль. Женщина отрицательно покачала красивой головой.
- В праздники, может быть. Но я вас не могу вспомнить.
- Слушай, может мне штаны снять?
- Зачем же так сразу. Заходите.
Как много женщин захлопывая дверь перед мужчиной, попросившим стакан, захлопывают ее перед своей счастливой судьбой.
Пока я мыл руки, Валет прогулялся по квартире и вернулся слегка озадаченный.
- Лопухнулись мы. То ли домом, то ли этажом. Короче, рвем когти?
Но коньяк не пьют в подъезде, а на улице мороз. Решили остаться. Я тоже прогулялся по комнатам и понял - это дама не будет ожидать, пока мой друг ширинку растегнет.
По специальной литературе на книжных полках, сейфом с гербом Советского Союза для оружия и документов; интерьеру и аппаратуре, я понял, что дама занимает высокий пост.
Она сидела так высоко, что в сталинские времена из окна ее кабинета была видна наша родная Колыма. Мужчиной здесь и не пахло. Осмотрев на кухне богатства выставленных закусок, я еще раз убедился, что даму на работу возят на служебной машине. У нее хватило такта и ума ни о чем не расспрашивать.

                71

Выпили по одной, по другой. Даже я чувствовал запах одинокой женщины. Валет налил по третьей, дернул рюмку один, самостоятельно.
Потом молча поднялся и ушел чисто по-английски: не поблагодарив и не попрощавшись, помня только о своей богатой налогоплательщице. Только дверь стукнула. Мы с дамой переглянулись и засмеялись. Смех у нее был хороший.
- Ну, рассказывайте. Вы действительно ошиблись, или шли наугад, искали, где выпить? Дело в том, что на праздники, мы с подружками так набрались, где-то ходили, гуляли, не помню, как домой добралась.
- Мы говорили о том, о сем. Ни о чем. Мололи и смеялись. Рассматривали друг друга внутренним зрением. Нам было хорошо, нам было интересно. Душевная гармония двух, она, или есть, или ее нет. Я не мог оторваться от нее глаз, а грудь была выше всяких похвал.
Прелесть, что за описание наших страстей томными интеллектуалами. Готовы на словах залить Чечню напалмом, а сами, между прочим, не способны подлому чеченцу башку раскроить.
Плесни ей, Валет, воды в лицо. Но осторожней. Не у Гайдая же ты играешь в фильме. Ну ладно, дальше там нечто из садо-мазо триллера, это мы пропускаем. Прошу еще по одной и я вам гимн спою. Хриплым голосом.
- Когда могущая зима, как бодрый вождь, ведет сама на нас косматые дружины своих морозов и снегов, - да, кстати, Валет, а что, льды тают?
- Тают, председатель, - ответил Валет.
- Ну, хоть в этом мы не виноваты. А есть ли упоение в мировом потопе? Не знаю, он длинный очень, для упоения. Ладно, поём дальше.
Чем ночь темней, тем ярче звезды. Чем больше разгребала она на работе человеческое горе, злобу, зависть и слезы, тем сильнее самой хотелось светлого и чистого.
После трагической гибели мужа, она не встречалась ни с одним мужчиной. Ждала. Верила: свое от нее не уйдет. Нужно только уметь ждать. Нужно уметь надеяться.
Валет допел до конца гимн во славу чумы.
Потом пришла хозяйка и сказала, что положено по тексту.
- Да-да, я помню, у меня умерли все. И я плакал всю эту ночь, а с чего у меня хриплый голос, по-вашему? Все любимые люди. Мать, жена, дочь - Валет обвел присутствующих взглядом.
- А у вас разве - не умерли близкие? Вакцина не давала стопроцентной гарантии, мы знали, конечно, но она, оказывается, и пятидесятипроцентной гарантии не давала! Старушка аптекарша работала день и ночь, она и застрелилась-то в момент депрессии, вызванной запредельной усталостью! А вы - вы, священник, что вы сделали? Лечили опиумом чуму? Иди же с миром, безумный старик. Но проклят будь, кто за тобой пойдет. Как верно сказано, ай да Валет, ай да сукин сын!
- Напротив - всё неестественно! - возразил Валет. - Я имею в виду то, что они, то есть мы, которые там, просто едят, пьют и спят. Мы - настоящие, не так ведем себя. Совсем не так. Мы работаем. Хотя и оказалось, что наше чувство защищенности было мнимым, но мы не отчаялись.
- От чая - отчаиваются, - пробормотал Валет.
- Так ведь там, в пьесе, их мир рушится помимо их воли, а мы сами рушим свой мир, - сказала хозяйка.
- Лили Марлен сама разрушила свой дом и удалилась в неведомое, - сказал Валет.
- Негр цитирует Тору - ему, видимо, мало быть негром, - пробурчал Валет. - Как говорил один ныне вымерший, надеюсь, народ, труп врага всегда хорошо пахнет. Плюнь, председатель! Не плачь о черных братьях! Черные - не раса, а должность. Эти вымрут - других назначат. И все вернется на круги своя, и вновь Адам и Ева покинут Эдем, и Вечный Жид будет скитаться по  подлунному миру.
- Вечный Жид больше никогда не будет скитаться, - произнесла хозяйка. - Вы что, забыли? Его расстреляли в дунайских плавнях.
- Вот только Ильфа и Петрова мы сегодня не поминали! – вздохнул Паша. - Как хорошо-то было! Душа отдыхала. Ладно, господа и дамы. Что-то я выпил сегодня больше, чем стоило. Видимо, всемирная литература не поможет нам остаться в здравом рассудке. Обратимся к философии. Кто-нибудь еще ищет пророка?
- Я ищу, - ответила хозяйка. - Пока что обнаружен человек, видевший его до катастрофы.
Когда-то мы были Богами. Белый, желтый, черный. Мы были братья, дети своего отца. Сейчас мы частицы того целого, единого, который правил своим миром, создавал свою вселенную.
И мы, эти частицы, когда-то единого, ищем друг друга здесь и сейчас. Мы радуемся, когда находим, мы чувствуем, да, мы едины. Не мы выбираем, нас выбирают.
На защите диплома она выбрала тему: “Артур Шопенгауэр. Философ-пессимист. Счастье иллюзорно. Страдание - неотвратимо. Наша жизнь - вечная неудовлетворенность. Наш мир - наихудший из возможных”.
Согласно закону отрицание отрицания, философ научил ее оптимистично смотреть на мир. Как неотвратимое страдание восприняла она гибель мужа, отсутствие детей и высокую должность.
Согласно Шопенгауэра, каждый человек - это воля. Государство обязано уравнять все воли. Ей поручили это дело.  Полное одиночество среди людей научило, что богатство - это пыль на ветру, нужно беречь, что имеешь, и не плакать, когда потеряешь. Мы расстаемся с женщинами, когда тело высказало все, а душам не о чем поговорить. Нам было о чем.


                72

Как однажды сказал сантехник дядя Вася, а дядя Вася никогда не повторялся: “Ежли не всматриваться пристально и не порхать ноздрей, - мир дерьмо. Но, ежели, смотреть философически на энту промблему, то он просто великолепен! Особенно, когда есть, что рассказать, кому рассказать в постели, или за стаканом, и с кем”.
- В разобранном виде человек представляет собой кучу дерьма. Выбирается он при помощи все той же отвертки. Это я к тому, что говорили однажды: “Вы, конечно, дико извиняйте, но ваши дети бегают по моему потолку, и вы тоже иногда стучите”.
Сосед мне:
- Есть альтернатива - меняемся этажами. Тогда по вашему потолку будет стучать только дождь.
Выбрал другой вариант - подарил ему свой ковер на его пол. Он мне достался при дележке. Это я к тому, что преданной, как собака, и верной, как собака, может быть только собака. Я тоже, конечно, оральным сексом не занимался в перерывах между пьянками.
Пьянки мне даже больше нравились. Это я к тому, что пришлось однажды лечиться. Но факир был пьян и фокус не удался, а загипнотизировал меня не в ту сторону. Пить я не бросил, но вдруг прорезался литературный талант.
- Ах, как я начал писать! - Это был известный алкоголик с большим стажем. В вытрезвитель его не брали. Сотрудники вытрезвителя были на содержании городских пьяниц.
Самое смешное, что сидящий передо мной человек действительно был поэт и член Союза. В молодости он писал прекрасные стихи и входил в городскую богему. От столичной она отличалась тем, что здесь никто никому не завидовал. Провинция не имеет права иметь свои таланты.
Провинция обречена кормить бездарность. Он брел по берегу моря, сверкая седой шевелюрой. Я узнал его, перевез на остров. В откормленном состоянии он был по-прежнему худ, высок и сед. Был он вместо радио.
На всех волнах передавали жуть. Я начинал сочувствовать товарищу Сталину и понимать, за что он выслал чеченцев. Потом я сочувствовал чеченцам, понимая, что так жить нельзя.
Как и все россияне, я терпеливо ждал второго прихода Христа. Только он поведет куда нужно и все толково объяснит. И пойдем мы верной дорогой, товарищи, в правильном направлении.
Меня профессиональный алкоголик-поэт не узнал, ибо я в богему города не входил. Не пускали. Я единственный из них сумел разом завязать: пить, курить и писать стихи. Остальные не могли бросить портить бумагу и водку. Поэт был рупором сексуальной революции и невольником собственной половой слабости.
- Чего я тут? - уже который день пытался объяснить больше себе, чем мне, поэт. - Сидим на кухне. Она меня хлоп кулаком по целовальнику. Никакого консенсуса. Я ее цап за кудри, она меня. А-а. Хорошо быть лысым. Одно у них неудобство - умываться дольше, мыла не напасешься. Отчего конфронтация - не помню. Выпили еще - опять консенсус. Жарко было. Она окно открывать - да сама и вывалилась.

                73

Я пошел, дай, думаю, первую помощь окажу, может, последнюю. Вышел, за перила держусь. Шел-шел. Устал весь, а перила не кончаются. Дай, думаю, напрямик. Перешагнул через перила. Хорошо, что внизу никого не было.
Кусты растут под моим балконом. Слышу, на лавочке бабки разговаривают: “Урожайная осень нынче, вон, как падают из нашего дома”. Эх, думаю сам себе, алиби никакого. В стране бордель, а страна без борделя, как квартира без ванной, в этом я согласен с Эдит Пиаф.
Поэт в нашем городе - это не поэт. Пыль, грязь, вонь. В лучшем случае, он может устроиться грузчиком. В худшем - приходили в редакцию. Но в этом серпинтарии их съедали сразу. Иногда там устраивали рыбалку на живца, особенно хорошо клевали молодые поэты. Поэт имел фигуру питекантропа и морду уголовника. При всем том его любили женщины.
Практически он переходил от одной жены к другой. Сыновья, к счастью, не пошли по стопам отца. Они делали водку в гараже, который построил отец. Купили бате ларек, но руководил он им своеобразно: приносил рюкзак пустых бутылок и уносил полные.
Сыны ларек отобрали, купили ему в Москве квартиру и машину. В столице, когда пришло время сказать гадость о коммунистах, он долго тужился, вспоминая, что же плохого сделали еще Советы. Вспомнил.
И облегчился на митинге. Потом подошло время воспоминаний, как хорошо, как прекрасно было прежде. С этим было сложнее. Он тужился долго, но вспомнил и радостно выплеснул это на страницы газет.
Со временем суета столицы ему прискучила, машину он пропил сразу, квартиру немного опосля. На оставшиеся деньги прилетел в наш город. Поэт не утомлял. Пьяная речь его не раздражала.
Есть же такой парень: бич божий, а, вот поди ж ты, увидишь, улыбнешься и руку подашь, потому что сами часто не понимаем, о чем речь наша содержательная. К счастью, на этой планете все имеет свое начало и конец. Однажды у него закончились деньги и водка. Допив мой одеколон и лосьоны, он ушел на поезд.
Свершилось. Я остался один. Наша жизнь - это зал ожидания. Нужно уметь ждать. Я дождался. Достал с полки сушеные мухоморы, запарил на манер чифиря. Мухоморы собирал летом, сушил по рецепту. На материке я бы их в жисть употреблять не стал и врагу бы не подсунул.
Смерть от них мучительна, но в моем удивительном краю нет ядовитых грибов. Как, впрочем, и рыбы с сальмонеллой. Ешь сырую - толще будешь, ешь больше - проживешь дольше. Нацедил алюминиевую кружку варева, отрезал кусок соленого омуля. Мой дядя всю жизнь чифирил.
Картина дяди с кружкой и куском селедки по вечерам была привычна. Три глоточка, кусочек рыбки и снова щелканье косточек на конторских счетах. Колонки цифр были непонятны и магически притягивали.
Улет с мухоморов резкий, полный, как взлет самолета с палубы авианосца. Теперь я знал, где находится моя капсула. Это была грань между чистилищем и нормальной космической жизнью.
И тот же, уже знакомый голос: “Хочешь знать, что такое жизнь? Это фонарь на спине. Этот фонарь освещает уже пройденный путь.
Как сказал Конфуций: земля - это исправительно-трудовая колония. Ад находится здесь. Центр ада - в России. Пока не достигнешь совершенства, будешь раз за разом рождаться здесь.
А черти со сковородками - это пьяный бред. Похмеляться нужно своевременно. Каждый из нас дьявол для ближнего и дальнего своего.
Все ближние и дальние - дьяволы для нас. Чем роднее, тем больше огня под котлом, в котором кипит наша душа. А то пугают геенной на том свете.
- Идиоты.
Что есть боль тела перед душевной болью? Земля клокочет от людской боли. На небе наш дом родной, там хорошо, он называется рай - это название нашего настоящего дома родного!
Если есть отец небесный, то должна быть и мать. Или мы сироты? Оттого и живем, как-то не так, сикось-накось. Кровь, пот, несправедливость.
Может быть, еще рано? Две тысячи лет назад мы не знали о существовании Всевышнего. Были там всякие Юпитеры, Зевсы, Марсы. Потом пришел Христос и всех расставил по полочкам.
- Будто ждём все чего-то. Даже в радуге цветов меньше стало. И ведь если оставить все сейчас вот таким, недоделанным - отравится человечество.
- Опять полезут друг на друга, нарожают детей полную планету, опять будут есть, пить, блудить, спать, в промежутках писать оперы - и оперу. Как это остановить? Я не знаю. Ищите пророка. Иначе мир опять станет таким же - банькой с пауками, и это в лучшем случае. Ищите его! Может, он нам ничего не скажет, но все же. И думайте сами. Думайте.
- Количественно мы победили. Но качественно все осталось по-прежнему. Человечество в мельчайших своих осколках сохраняет свои пороки, и мы тому пример, в частности. Ищите “Х-лучи”, которые бы выжгли все человеческое из мозгов безмозглых! Ищите эликсир вечности, кипящую кровь в чаше Грааля, спиртовой настой философского камня, наконец.
- Читайте основателей церкви. Читайте все светлое. О бандитах будем беспокоиться по мере их появления. Не успеем – не удалось, значит. Идущие за нами будут сильнее нас. Но главное – не заботьтесь о себе. Все равно ничего из этого не выйдет. Всё так меняется, знаете. Смотрите на птичек, что ли. Не сеют, не пашут, а сыты бывают всегда. Есть ведь с кого брать пример.

                74

Я остановил вездеход у края обрыва. Внизу петляла Узкая. Берега голые, скалистые. Ветер сносил снег вниз, трамбовал. Что заставило остановиться - не знаю, следующим мгновением подал машину назад и в тот же миг снежный карниз рухнул вниз.
Заглушил двигатель, вышел, глянул вниз и пот вытер. Мне стало жарко на морозе. Летел я, как ангел, а шмякнулся, как дерьмо.
Летом Узкая извивается меж высоких скалистых берегов. Растут деревья, плещется рыба, прыгают зайцы, летают куропатки. Тишина. Ослепительное солнце, высокое чистое небо. 
Со стороны города гудки тепловозов и шум вокзала, где под выгрузкой стоят вагоны. Страха нет, когда знаешь, что нас в жизни ведут и охраняют ангелы, но был инстинкт самосохранения, выбрасывающий адреналин в минуты опасности.
Я осмотрел окрестности. Пойдя напрямую, рисковал проскочить остров на озере Духовом. Заметенная снегом тундра была единым футбольным полем, лишь труба над избой торчала.
Ориентир плохой. Придется двигаться на север вдоль русла до взорванного моста, там свернуть на запад, да, пожалуй, это гарантия, что выйду на остров.
Под мерное покачивание вездехода снова пошли мысли:
- Придет время и появится манна небесная. О ее существовании известит еще один сын божий. А может быть дочь. Но в отличие от Иисуса Христа, она поведет не через кровь, распятия и страдания, а через любовь и ласку - то, о чем мечтает всю жизнь человек.
- Она наведет порядок в доме, выровняет планету и мир, и не будет леденящей тундры и пустынь. И здесь, на севере, вырастут арбузы и бананы.
Гость походил на маленького гнома. Маленький, ссутулившийся, седая бородка, глаза в морщинках-лучиках. Родной лукавый дедушка в круглых золотых очках велосипедах.
Он писатель. Псевдоним - Суров, так он подписывал свою  публицистику. А пьесы о доблестных геологах и повести об искромётно-остроумных лириках он публиковал под своей настоящей фамилией.
Кажется, это было до 1968 года, когда исчезли последние иллюзии. А до Чехословакии, батенька мой, он был, знаете, в какой-то степени беспартийным большевиком.
Верил в коммунизм с человеческим лицом. И политическим делягам на Маяковке сцены устраивал. И в Политехнический институт на поэтические вечера бегал. На капустниках с кочерыжкой кукурузы в обнимку на сцене танцевал.
А в 1964 году издал свой наиболее известный роман - "Брат", который обсуждали на просторах России, а также  в дымной чукотской яранге, и в тесном же кубрике атомной подводной лодки, плывущей к берегам далекой Индонезии с интернациональной миссией. Что там за сюжет был, у "Брата-то"?
Теперь плохо помню. Три друга заканчивают вместе физфак Казани по специальности "физика атомного ядра" и вместе полюбили одну девушку, театралку.
Нет, там, кажется, была вторая, какая-то дама, кажется, геолог. Она ещё гибнет в конце, когда находит новое урановое месторождение, а вертолёт за ними не прилетает, потому что Петр Петрович, глава геологической партии, их злой гений, пропил бензин, и она волочит на себе рюкзак с радиоактивными образцами все три месяца.
Чудное описание тайги, в духе Мамина-Сибиряка и его необыкновенных путешествий. А мальчики в это время строят голубую мечту, в каком-то комарином болоте у подножия хребта Ланского, потом изготавливают водородную бомбу, которую ласково называют "Леля" и мечтают, как они в скором будущем смогут заняться исключительно мирными исследованиями.
Тем временем театралка в столичном ресторане знакомится со стилягой Попой, у которого клёвые желтые штаны, черные ботинки и канареечный галстук.
Но друг и ученик наших братанов, поэт-песенник Сеня сдаёт Попу в ментовку, а красавица-театралка спокойно едет на гастроли в Сибирь по тарифу 1 рубль 35 копеек новыми за концерт, где её и быстренько окрутил один из братанов.
Вот что с двумя другими стало, не помню. Спросить, что ли, у Сурова? О чём это он, кстати, с Фатимой беседует? Кидаю взгляд на мужиков. На столе у них тамбовская махра, лежит. В углу пивнухи появился новый посетитель - какой-то чёрный.
- Охрана Сурова? Его связной? Интересно, один ли он?
Подхожу к писателю, знакомимся. Руки друг другу не подаём, но - вообще всё предельно вежливо. Фатима нежно и заботливо угощает его спиртом. Я очищаю дольку апельсина и ем, но не чувствую никакого вкуса. 
Суров соловьём заливается - то ли от близости Фатимы, то ли лирически-нервное. Рассказывает о юге. Мол, как жаль, что там сейчас льётся кровь, и его друзья страдают без электричества и хлеба, у него там много друзей, все сплошь писатели, учёные, настоящие интеллигенты.
Батуми - о, эти маленькие улочки с домами в мавританском стиле, сошедшие с клеёнок Пиросмани, этот шум моря, духаны, запах хаша по утрам, крики "мацо-они" и чаек, пугливые девушки с глазами диких серн.
Какая трагедия там, на юге, и вина нашей интеллигенции неизбывна.
Перебиваю: - Тогда была угроза южной финансовой агрессии. Не будь войны, они все свои деньги кинули бы в Россию, и ваш дом давно бы принадлежал какому-нибудь "дзе".
У него, видно, шизофрения - во всяком случае, сбить его не легко. Досадливо машет рукой и продолжает - ах, какой гордый народ, сын гордой природы. Фатима, наверное, часто навещает родину?
- Ни разу не навещала, как уехала, - отвечает она. - Меня там сожгут живьём, а перед этим изнасилуют всем селом за излишне европейский вид.
Ну, наконец-то заткнулся. Фатима, затягиваясь самокруткой, продолжает.
- Они любят мучить. Женщины видят всё, конечно, со своей стороны - но они даже кончить не могут, не причинив боль, физическую, или моральную.
- Не случайно, дьявол всегда чёрен. Инквизиция очистила Европу от чёрных; а заодно и от распутных бабёнок, соглашавшихся участвовать в шабашах, предательницах расы. Но инквизиции давно нет, а это зверьё размножается быстро.
- Те времена для нас актуальны ещё и потому, что тогда тоже шёл "чёрный" террор, - включаюсь я, пока Суров в шоке. - Ассасины-исмаилиты держали в страхе всю Европу. Их наёмные убийцы зарезали в церкви Конрада Монферратского, покушались на короля Филиппа-Августа французского, убили герцога Баварского.
Суров глотнул спиртика и закашлялся. Я продолжил:
- Вы, наверно, приехали к нам в ожидании приключений, а ну-ка, посмотрим, как этот продажный субъект начнёт уговаривать меня переменить позицию, искушать деньгами и женщинами.
- Будет вам всё это. Они организаторы данного мероприятия, а я всего лишь исполнитель. Поэтому и имеют такую фантазию, как и вы, к сожалению.
                75

- Так что будет вам и баня с голой девочкой, и выпивка. От денег вы гордо откажетесь. Всё остальное снисходительно примете, как возможный материал, если вдруг детектив решите написать. Писатель ведь должен познавать жизнь, не так ли?
- А потом скажете - извините, но я не могу предать идеалы своей юности. И уедете, продолжая продавать свой народ. Да, вы правильно думаете - я считаю вас и всю вашу дегенерацию шестидесятников - подлецами, и попробую вам это доказать.
- Вы можете уйти сейчас же, но вас тут же убьют. А если выслушаете меня и  согласитесь - останетесь живы. Я обещаю вам это - хотя и с удовольствием лично пристрелил бы вас.
Хотя я говорил плохо, бездарно, вяло, у него глаза загорелись - ах, какое приключение жизнь ему подарила под занавес! Смертельный риск, большие европейские дела, схватка с мафией, красивая, чужая, но вожделенная женщина, разноцветные бутыли в пивнухе, заброшенная таежная сторожка с привидениями.
Впереди - река, справа - холмы, слева - трясина, а назад нет пути, нам в обратную дорогу никак нельзя. И вообще, слава Богу, есть у нас еще враги, а значит, есть, наверное, и друзья.
Извращённое сознание шестидесятника не позволило Сурову заметить, как мы и рассчитывали, ни моей дурной аффектации, ни самой безвкусицы происходящего, всей театральности, неестественности действа этого сиюминутного людского копошения на фоне древних холмов под вечными звёздами.
К сожалению, пока он и ему подобные ничтожества имеют влияние на определённый слой людей, надо играть в их пошлые игры, а не говорить всем правду - прямо и открыто.
Суров ещё спиртика глотнул и говорит, тихо так, но уверенно:
- Хорошо. Я докажу - даже вам - что вы и ваша банда - подлецы и подонки.
Вот и хорошо, думаю я в стиле братанов, вот и договорились, уяснили, так сказать, позиции.
- А теперь, - я налил ему еще спирта, - я позволю себе, уважаемые коллеги, кратко остановиться на истории того вопроса, ради поиска компромисса по которому мы и притащились сюда.
Итак. В Европе - промышленность и города, культура и наука. В Азии - полезные ископаемые, в частности, интересующая всех нефть. Между Европой и Азией - полоса земли, протянувшаяся с севера на юг, населённая бывшими данниками норманского племени русов, до сих пор называющих себя русскими.
Умные люди из числа этих русских давно решили - не плохо бы гнать нефть через свою территорию и получать деньги за транзит, ничего, собственно, не делая.
Беда была в том, что эта же мысль пришла в голову и другим людям, не русским. Первыми трансконтинентальный нефтепровод решили проложить турки, но, оказалось, что партизаны-курды, вооружённые русским оружием, контролируют часть территории будущей трассы.
Азербайджан хотел бросить нитку труб до Батуми - но на пути встала армия НКАО. Братская Украина решила было строить нефтяной терминал в Одессе и возить нефть в танкерах, но уязвлённые турки практически закрыли проливы для славянских танкеров по экологическим соображениям.
Тут и наши зелёные вмешались - провели антитерминальную акцию протеста прошлым летом. Попытка создать международный нефтеналивной порт на севере закончилась, как известно ничем.
Теперь всерьёз рассматриваются всего два варианта. Первый - Азия-Новороссийск, далее - танкеры. У него есть два больших недостатка - на пути трассы - Чечня, на пути танкеров - Турция. Второй - Сибирь - Петербургский регион, далее, опять-таки, водный путь.
И здесь, на этом пути, который стал наиболее вероятен после того, как на всех остальных путях начали гибнуть тысячи людей - на этом пути вдруг оказались вы.
Внезапно вы, господин Суров, решили заняться охраной природы, никогда ранее не работав ни в одной из зелёных организаций. Вы поставили свой авторитет, заслуженный в борьбе с режимом, на службу интересов сторонников южных вариантов.
Не делайте протестующих жестов. Я знаю - вы против и южных вариантов тоже. Но чеченцы, или там азеры вас охраняют, дают вам деньги, покупают вам прессу.
- Это не так, - перебил он меня. - Мне помогает "Альфа-банк", его управляющий - как это ни странно, наполовину русский. А те люди, что меня охраняют, могут быть любой национальности.
- Ну, хорошо, - сказал я. - Но в остальном-то я прав?
- В остальном - тем более не правы, - Суров говорил, в общем-то, спокойно. - Всё это - грязное дело. Ваше движение должно было бы держаться от него подальше. Теперь его авторитет упал даже ниже нуля - после того, как вы поддержали Чубайса. Этот, с позволения сказать, световой олигарх, считается крупным жуликом и главой бандитской группировки.
- Позвольте, но у вас у самого есть бандитская крыша! - не выдержала Фатима.
- Я так не считаю, - ответил Суров. - Вам мои аргументы против строительства порта на острове Валаам должны быть известны, но могу их изложить ещё раз.

                76

Топить нефтью - всё равно, что топить бумажными ассигнациями, говаривал ещё великий Менделеев. Ваша Европа протранжирит нашу сибирскую нефть так же, как и всё прочее, что свозилось туда со всего земного шара и ушло в дым, в тепловое загрязнение среды.
- Между тем наши нефтяные запасы - козырь будущей великой России, которая, встав во главе объединённого единой духовной идеей человечества, поведёт его на освоение иных планет космоса.
- Второе. Мы должны сохранить наш регион в чистоте, а где нефть - там аварии. Третье. Пусть нефтепровод пройдёт по югу - таким образом, туда притечёт капитал, люди станут жить богаче и прекратят воевать между собой. Есть и множество частных возражений против проекта, но главное, я уже сказал. И могу лишь добавить, что сам Родиной никогда не торговал, и другим не позволю.
- Отвечаю по пунктам, - сказал я. - Первое. Семьдесят процентов продовольствия в России - из Европы. Мы без неё просто не прокормимся. И если, ради того, чтобы город жил, надо пожертвовать нефтезапасами Сибири - значит, пожертвуем.
- Потому что мы осмысляем то, ради чего существует, в частности, и Сибирь тоже. Европа - мозг мира, и мир должен питать его, иначе смысл существования человечества теряется.
- И ещё. Я надеюсь, что никакой звёздной экспансии не будет, и ваша  фантастика таковой и останется. Вы же сами знаете - если бы цивилизации в бесконечной вселенной выходили в космос, мы давно бы встретили следы их деятельности. Между тем, таких следов нет. Следовательно, будущее цивилизации - гомеостаз, устойчивое состояние, одноэтажные коттеджи, редкое население, разбросанное по планете.
- Никакого космоса, никакой урбанистики, и мне, честно говоря, это нравится. Второе. Заставить работать порт в безаварийном режиме, конечно, невозможно. Но можно предусмотреть службу локализации катастроф. И затем, после воздвижения порта, мы, последняя, не считая Кенигсберга, европейская провинция России, сможем уже по-другому разговаривать с московским правительством.
- Третье. Приток капиталов на юг пагубен. На эти деньги они накупят оружия и приедут сюда убивать нас. Так что все войны там, нам безусловно, выгодны - чем больше там убитых, тем меньше у нас униженных, избитых и ограбленных соотечественников.
- Да вы понимаете, что вы говорите? - Суров смотрел на меня с брезгливым интересом, в лагере он, наверное, так рассматривал свою первую вошь. - Вы оправдываете геноцид!
- Я, знаете, этот геноцид лично видел.
Я выпил уже полстакана спирта, но ощущал себя отвратительно трезвым. Выпил ещё на палец и почувствовал, что глаза заслезились, то ли от сигаретного дыма, то ли от мыслей о виденном там - на другом конце долгой вонючей дороги.
Впрочем, здесь, куда ни поедешь - все дороги вонючие.
- Представьте осаждённый чьими-то боевиками дом - деревянный, столетний, стоящий на неотёсанных камнях, как на сваях; доски стен черны от сырости, плесень вокруг, резные ставни под пулями хлопают, труп - груда тряпья - в канаве, свинья роется, стёкла битые, трупик детский на веранде.
- Ребёнку было года два, или три, голова размозжена, наверное, прикладом. Вчера он, на слабых тонких ножках, бежал, счастливый, спотыкаясь навстречу отцу, возвращающемуся с поля; и было у него всё - тепло, любовь и еда, и был у него друг - щенок, защитник - мама, а из врагов - петух, большой и грозный.
- Я всё это видел. И не только это. Я знаю, чем оплачена возможность строительства порта на Валааме. И вы сейчас хотите обессмыслить гибель всех этих людей.
- Вряд ли погибшие согласились бы умирать ради вашего порта, - заметил Суров.
- Ну конечно. Дело не в нём. Причина этой войны, как и всех других в нашем веке, одна - конкуренция между направлениями путей, по которым пойдёт цивилизация. Трасса нефтепровода - уникальное вещественное отражение тех глобальных путей, настолько уникальное, что ситуация кажется надуманной.
- Всё дело в том, что планета оказалась мала для человечества. Нас стало слишком много. Вы, хотя и называете себя "зелёными", к этому движению никакого отношения не имеете. Поэтому, надеюсь, простите мне маленькую лекцию.
- Есть такое понятие - хозяйственная ёмкость территории. Если она не перейдена, естественные экосистемы, выполняя принципы ле Корбюзье, быстро восстанавливают все нарушения окружающей среды, и она остаётся устойчивой.
- Если ее перейти - в природе включается механизм самоликвидации нарушившего равновесие вида. Предел роста человечества - хозяйственная ёмкость биосферы земли, составляющая примерно 1% от чистой первичной продукции биосферы - фотосинтеза. Вы меня слушаете?
- Да, да, - как-то неопределенно махнул рукой Суров.
- Не знаю, интересно ли будет вам узнать, но порог устойчивости человечество перешло в начале двадцатого века. Первая мировая - начало массовых попыток природы снизить напряжение, испытываемое ею от переизбытка человеческих существ.
- Эту войну те из людей, которые слушали тайные приказы природы, стали готовить с середины XIX века - внедряли в общество идеи иерархии, неравенство народов внутри одной расы, идеи человека будущего, сверхчеловека. А закончилось всё банальной уголовщиной и фашистами в Европе.

                77

- Над подушкой картину повесили, повесили лихого солдата, повесили, чтобы мальчику было весело, чтобы мальчик не плакал, когда вода из умывальника капает. Казак улыбается лихо, на казаке папаха, казак проткнул своей пикой другого, чужого солдата, и красная краска стекает на пол, - напевно прочел Суров.
Он вдруг, как-то быстро устал. В конце концов, ему уже много лет, подорванное в лагерях здоровье, а пить спирт ночь напролёт очень даже тяжело. Я заметил, что он почти ничего не ест. Фатима встала, и куда-то удалилась.
- Тогда вместе с Реймским собором был расстрелян целый мир - мир торжества закона и правопорядка белой расы на всей планете, мир доходных домов - в каждой квартире ванная и комната для прислуги, голландская печь с изразцами, или камин, на лестнице - цветные витражи в окнах, в подъезде дворник топит печь и лежит ковровая дорожка, а в магазинах - шоколад в серебряной обёртке, и метель, и запах Рождества, тепла, уюта, папиного трубочного табака; огромный карандаш из витрины, - я заполнял подобным бредом паузу, которая могла разрушить всю беседу.
Тут вернулась Фатима и произнесла:
- С городом связи нет. Телефон молчит. Даже рация.
А у чёрного братана наверняка связь есть. И через десять минут, ежели что, их тут будет целая стая. И наши мальчики нам не помогут.
- Не пройтись ли нам? - спросил я писателя. Вежливо, якобы без намёка на то, что в таком нагруженном состоянии самое правильное - действительно прогуляться.
- А, да-да. Я сам хотел, - Суров тяжело поднялся из-за стола.
Подсвечивая себе фонариками, мы шли по заброшенным комнатам, время от времени вспугивая маленьких старух в чёрных накидках, с шуршанием убегавших в тень и шипящих оттуда что-то непонятное.
Серебряные в лучах света нити, как живые шевелились по углам - а может, они и в самом деле были живые. Суров увлечённо рассказывал Фатиме, что-то об альпинистах своей юности.
Небось, ещё с наркомом Крыленко, в толстых ватных штанах и мотоциклетных очках на пик Сталина поднимался. Все это для мужчин - рюкзак и ледоруб.
- И всё-таки, это было прекрасное время, - донёсся до меня голос Сурова.
- Великая эпоха, - эхом отозвался я.
- А теперь - в подвал, - ласково произнесла Фатима. - Он оформлен в стиле Эдгара По - маятник, правда, ещё не подвесили.
- Нет! - Неужели это я сказал?
- Не надо сейчас туда. Я слишком много выпил. Там крутые ступени. Боюсь, не выберусь, - быстро пояснил я скорее для себя, чем для Фатимы.
- Тогда - в сауну, - с готовностью произнесла она, пропуская Сурова вперёд.
Я шагнул за ними. Она резко обернулась и беззвучно подняла верхнюю губу, оскалив острые клыки мне в лицо.
В бане Сурову полегчало. Он начал тянуть заунывно "Затопи ты мне баньку по-черному", а я углубился в воспоминания о борьбе с советской властью. К его мурлыканью я особо не вслушивался.
Перед глазами мелькало какое-то ассорти из худых сероглазых чекисток с прямыми белыми волосами и презрительно скривленными губками, отказников в еврейских ермолках, сексотов, огромных машинописных альманахов самиздата, мрачных представителей "наружки", ночных обысков, безденежья, голода, взаимного недоверия и доносительства, лжи и предательства, иностранных корреспондентов с блестящими зубами и японской аппаратурой и пустые полночные пьянки на прокуренных кухнях.
Тут же были и лесные костры у палатки, гитара, песни Визбора под сто с прицепом, голос с американским акцентом из радиоприёмника, пробивающийся сквозь глушилки, квартирные выставки картин, где-то в Марьиной Роще и кассетный магнитофон.
- Я недавно обнаружил превосходную коллекцию записей Визбора - у одного физика-ядерщика на Выхино, - сказал я. - Странный вы всё-таки народ, "шестидесятники". Слушали Визбора и делали бомбу для диктатуры пролетариата.
- Вы до омерзения были включены в это общество - нет, не вы лично, скорее даже наоборот, вы-то из него выпали. Но ведь все ваши друзья - хорошо, почти все, - спокойно работали на режим, и не на последних ролях, то есть делали то, что простой центровой фарцовщик себе не позволял.
- Как-то странно, что вы, несмотря на всю образованность и культуру, имели иллюзий больше, чем тусующаяся у Гостиного шпана, которая клала свой прибор на социализм с Марксом и Сталиным вместе взятыми и верила только в башли с портретами президентов.
- Не понимаю, - досадливо поморщился Суров, - как вы можете жить с такой ненавистью в душе? Наверно, очень вредно для печени.
- Ненависть помогает жить, - ответила за меня Фатима.
- Нет у меня ни зла, ни печали, ни гордости, ни обиды, - сказал я. - А есть только афганец. Сейчас стоит вопрос о том, каким образом произойдёт депопуляция человечества, необходимая для приведения антропогенного воздействия на биосферу планеты к верхнему порогу предельной хозяйственной ёмкости.
- Обратите внимание - всего лишь, каким образом, не более того. Всё взвешено, сосчитано и учтено. Забавно, вместо "либерте, эгалите, фратерните" - все к чему привели два века либерализма, появилась лохматая зелень - предел всех измов. Так что у нас сейчас всего три варианта выбора.
- Либо оставить всё как есть, природа сама разберётся, и не птица, не ива слезы не прольёт, если сгинет с земли человеческий род.

                78

- И весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет, - проговорил Суров, закутанный в простыню.
- Либо - управлять кризисом. Есть среди нас такие, которые готовы создать мировую империю для проведения в жизнь концепции устойчивого развития.
- Но лично мне кажется, что гуманнее дать каждому племени искать свои пути выхода. Пусть кто-то вернётся к каннибализму, пусть. Но где-то цивилизация сохранится. И она будет иной. Не вашей.
- И всё-таки я верю в разум, - гордо сказал Суров. - Верю в человека. Верю в то, что он не просто вид высших позвоночных, но ещё и социальное существо, которое способно преодолеть законы природы и найти выход из той, разумеется, катастрофической ситуации, в которой мы сейчас находимся.
Пафос его речи несколько портило то обстоятельство, что произносил он её распаренный, в простыне, за чаем, пока совершенно голая Фатима массировала ему плечи.
- А вы никогда не замечали, что люди разумны только до определённого предела - и у каждой нации, в каждой местности этот свой предел? А потом включаются инстинкты.
- Предел? - не понял Суров.
- Ну, ресурсный предел, если точнее, - пояснил я. - Один человек - приятный собеседник, двое - пьяная дурная компания, десяток - безумствующая толпа, готовая забить чужака насмерть.
Едва добрались до пивнухи, как погас свет. Фатима зажгла свечи и разнесла их по столикам. Перестал работать видеомагнитофон, и под затянутым тканью потолком повисла тишина.
К моему удивлению Фатима села за фортепиано, и заиграла какое-то веселое попурри. Время от времени, казалось, хаотично звучащие ноты складывались то в Окуджавские, то в Визборские мелодии, звучащие в аранжировке Фатимы, как поп шлягеры.
- С песней в пути легче идти, только разведка в пути не поёт - ты уж прости, - пропел в унисон игре Фатимы Суров на удивление приятным баритоном. - Ваша партнёрша талантлива. Это - ранний Галич. Удивительно точно вы нас осмеиваете. Осмелюсь только напомнить вам, что до третьих петухов - полтора часа, а я так и не переменил своей точки зрения.
- Впрочем, вы тоже. Хотя меня это не касается. Да. Зло пришло в этот мир. Но пропоёт петух, и вы исчезнете, как ночной кошмар. И когда-нибудь, попомните моё слово - петух пропоёт над всей Россией.
- Пока он пропоёт, Россия от вас трижды отречься успеет, - сказал я.
Как-то незаметно в уголке пивнухи появился новый посетитель. Совершенно обычное трезвое лицо, непонятного цвета модный костюм.
Я узнал его - очень дорогой киллер, мне показывали его фото, предупреждали. Значит, Суров обречён. Возможно, и нам с Фатимой отсюда не выйти. Конечно, есть ещё шанс договориться с писателем миром - но это невероятно. Он не желает слышать ничего нового. Наверно, зря я Фатиму остановил перед подвалом.
А там, за стенами барака, за пеленой тумана ждут меня холмы, поросшие вереском, на плоских вершинах которых валуны складываются в загадочные узоры, трясина с бездонным озером в самой своей сердцевине, непонятно кем зажжённые костры и тёмные, нечеловеческие фигуры вокруг них, давно умершие люди в истлевших плащах крестоносцев верхом на лошадиных одрах под железной попоной.
Что там сморозил Суров? "Зло пришло в этот мир?" Нет. Не зло. Отсутствие зла. И отсутствие добра. В мире усиливаются биологические законы. Они начинают управлять поведением людей, на долю "хомо сапиенс" остаётся только придумывать основания для совершаемых ими поступков - "Великая война за независимость", к примеру, или “Джихад” - он же  “Газават во славу истинной веры”.
Зло страшно. Но оно предполагает наличие добра. Отсутствие и того, и другого - вот это и есть природа. И это страшнее в бесконечное количество раз.
Суров что-то говорил. Я прислушивался.
- Вы отрицаете всё, что было создано прежде - человеческое достоинство, права личности, практику либерализма. Вы готовы ради своего "устойчивого развития" ввергнуть людей во мрак средневековья, посадить их за лучину.
Он осёкся - смешно это говорить, когда пивная освещалась лишь тремя свечами.
- При свечах, гусиными перьями, без компьютера, в деревянных усадьбах, были разработаны и отлиты в чеканные формулировки все те ценности, о которых вы говорите, - сказал я. - Потому что они - ценности XIX века, времени, когда на земле было место для человека. Мы их оставим.
- Только слегка конкретизируем. К примеру, Декларацию прав человека дополним пунктом: "данные права принадлежат лишь тем людям, которые их добивались, и не могут быть переданы по наследству".
- Вообще, какая чушь - давать текст о правах человека без определения - что есть человек? Веркор, помните, книгу написал, отвечая на этот вопрос. Да, вы не хотите этого признавать - но жили вы, в сущности, зря. И теперь очень нам мешаете.
- Значит, вы - за наступающий фашизм? - устало улыбнулся Суров.
- Есть два реальных варианта будущего мира, - терпеливо начал я объяснять, - тоталитарный и сегрегационный. Первый - это единое мировое правительство из числа лидеров транснациональных корпораций, ведущее мир, якобы, к спасению и иначе, как тоталитарными методами, просто не могущее действовать.
- Второй - это, при котором каждый, пусть совершенно крохотный регион получает возможность строить свою модель политико-экономического развития, исходя из национального характера населяющего его народа и физической географии местности, и никто в его дела не вмешивается, и никто никому бесплатно не помогает техникой и продовольствием - только честная торговля.

                79

- Кому природа предопределила умереть - те вымрут. Оставшиеся будут жить достойно человека. Так как я выступаю за второй вариант, а вы, сами того не желая, лоббируете первый, то фашист - вы, а не я. С вами, как носителями либеральной идеи, на плечах которых фашизм ворвался в наши города, надо покончить.
- Хотя бы потому, что сегрегация невозможна без решения национального вопроса, а ваши начинают ныть всякий раз, когда власти ограничивают административное право, к примеру, передвижением по национальному признаку.
- Вы что, - Суров внезапно показался мне совершенно трезвым, - считаете, поговорив с вами одну ночь, я предам всё - культуру, цивилизацию, друзей, идеи, себя, свою жизнь? И стану другим человеком?
- Нет, - ответил я правду.
И тут он понял.
- Ваше прикрытие уже выслежено и перебито, - сказала Фатима. - Ваш связной упал с лестницы и разбился. Насмерть.
- Вы с самого начала хотели меня просто убить, - тихо проговорил писатель. - Значит и Чехова - не надо?
- Он умер, товарищ Сталин.
- Вы дали слово - если я выслушаю, то буду жив.
- Чушь, игра слов, дурной вкус, - быстро произнёс я, спиною чувствуя холодный, как дуло, взгляд киллера. - Никто вас не убьёт. Вы пейте, пейте.
И он выпил поданную мной смесь спирта и водки. Затем откинулся в кресле. Пламя свечи перестало дрожать от его дыхания, вытянулось и зачадило.
- Надо будет перечитать "Фаталиста", - глубокомысленно сказала Фатима. - Что покажет вскрытие?
- Стенокардию, - ответил я, приподнимая веко писателя. - Как это всё-таки грязно вышло.
Киллер исчез - словно его и не было. Суров полулежал в кресле, а перед ним горела свеча. Окон в пивнухе не было, но я чувствовал - за деревянными стенами занимается холодная серая заря нового дня. Жаль, что я никогда не смогу полюбить тех, кому этот день будет принадлежать.
Слепящая лунная линия рассекала надвое черное зеркало застывшего моря. Замерли черные сосны на ярком песке дюн. Неслышно спускались из ниоткуда крупные снежинки и тут же таяли на песке и в воде.
Валет открыл глаза. Фатима уже встала; из бани доносился шум душа.
Она заливала клубничные мюсли молоком и наблюдала, как с тихим шелестом осыпается в белое озеро золотисто-оранжевый холмик с красными крапинками.

                80

Жена запилила. Сменил север на Москву. И пошло поехало. Устроился в ювелирный оценщиком по старой специальности. Самый пик сезона, лето, гостиница "Арбат", где на первом этаже расположен ювелирный салон, забита посетителями до отказа, в двери магазина вошел молодой человек лет тридцати.
Молодой человек обращал на себя внимание. Он был тщательно и со вкусом одет, детали его костюма - часы, галстук, пряжка ремня, носки и зажигалка - рассказывали о благосостоянии хозяина и круге его общения.
Вел себя он, как и большинство клиентов в окружении изящных и уникальных предметов из золота, эмали и драгоценных камней, впервые попадающих в роскошный интерьер салона, вежливо и несколько стеснительно. Словом, особенно ничем из прочих клиентов не выделялся.
Самые красивые продавщицы демонстрировали ему вершины европейского сервиса. Обаятельная и скромная Лера и тактично-сексуальная Жанна организовали обширную экскурсию по салону, чашку хорошего кофе, пепельницу и полный набор женских прелестей в рамках, однако, строгих правил салона.
Видимо, они нюхом чувствовали покупателя с икрой. И в самом деле, обойдя магазин и внимательно выслушав лекцию об искусстве Фаберже и достижениях современных авторов, молодой человек спросил, невольно выдавая акцентом свое лицо кавказской национальности, есть ли у нас изделия с бриллиантом в пять карат. Он даже не уточнил, что именно, - кольцо, шкатулка, или булавка. А просто - изделие.
Девочки, несколько смутившись, побежали звонить шефу. И в самом деле, клиентов такого уровня обычно обслуживает главный менеджер, а то и хозяин магазина. Одним словом, через пятнадцать минут я уже входил в салон.
Работа с бриллиантами, а в особенности область их оценки, продажа клиенту, получение заказа и моделирование эскиза требуют от менеджера особых знаний и навыков.
Тут одних характеристик камня - его веса и цвета - недостаточно. Тут нужна психология, знание жизни, фантазия и осторожность. Во-первых, надо убедиться в солидности и платежеспособности клиента, ненавязчиво выяснить, кому и зачем он приобретает камень.
Себе или в подарок, посредник ли он или хозяин, насколько он сам разбирается в бриллиантах, что хочет и что может. В итоге, какой бы камень или изделие ни желал приобрести клиент, он должен уйти из салона с такой покупкой, или заказом, который нужен менеджеру.
Если, скажем, клиент спрашивает камень обязательно современной огранки и овальной формы, то немедленно следует красочный рассказ о старых приемах обработки бриллиантов, гранившихся в расчете на мерцающий свет свечей, о таинственной, романтической, или кровавой истории, шлейфом тянущейся за любым старым крупным камнем.
О накопленной им за много веков энергии, о прелести игры света, чуть-чуть неправильных граней, созданных огранщиком вручную, вдохнувшим частицу своей души художника в мертвый до этого кристалл, передавшим тепло своей любви к создаваемой красоте через кончики тонких и чувствительных пальцев.
И если камень не идеальный, а так, как правило, и бывает, то следует еще более красочный рассказ о включениях в бриллиант, как об информации, заложенной создателем внутрь кристаллической решетки, как дискета вкладывается в компьютер.
А если угол расположен в вашем камне прямо под площадкой и хорошо виден невооруженным глазом, то это-де приносит счастье в безответной любви и гласит о событии, которое должно рано, или поздно перевернуть к лучшему жизнь владельца, это, мол, послание свыше, которое когда-нибудь, но обязательно будет расшифровано и принесет неожиданную удачу.
Тут хорошо рассказать о трагической судьбе придворного огранщика королевы Виктории, получившего однажды от своей повелительницы приказ расколоть огромный алмаз - весом более ста восьмидесяти карат - на три части и изготовить три овальных бриллианта, предназначенные к свадьбе королевской дочери.
О том, как бедный старик ювелир, понимая всю кощунственность своего деяния, целый год измерял и изучал уникальный экземпляр, высчитывая грани спайности, по которым только и возможно расколоть кристалл, плакал от горя, понимая, как преступно перед создателем дробить этот огромный, чудесный по красоте и чистоте камень, но срок, поставленный королевой, приближался.

                81

И вот, наконец, решившись, он наклеил алмаз на специальную оправку, зажал в хитроумном приспособлении, наставил железный клин, перекрестился, но ударить молотком не смог, как будто кто-то удержал его руку.
Снова и снова подходил он к своему верстаку, так и не осмеливаясь выполнить задуманное. Стемнело. В маленькое окошко мастерской уже светила луна, зыбкий свет свечи, колеблясь, отражался в гранях огромного камня.
Старик помолился последний раз, нетвердой походкой подошел к верстаку, взял в руки молоток и ударил, вогнав стальной клин в сверкающее тело алмаза. Посыпались искры.
И молоток выпал из державшей его руки. Наутро огранщика нашли на полу маленькой мастерской. Он умер от разрыва сердца. А рядом лежали три одинаковые части расколотого им алмаза.
На клиентов такие рассказы действуют намного сильнее, нежели активное расхваливание продаваемого камня, или же доводы относительно дешевизны старого бриллианта по сравнению с новым.
И в итоге он уйдет довольный, унося с собой покупку, которую делать совершенно не собирался. Если же продается новый, современный бриллиант, то ситуация легко меняется.
Держа кончиками пальцев бриллиант и медленно поворачивая его так, чтобы луч света, проходя через кристалл, время от времени попадал в глаз клиенту, можно задумчиво сказать:
- Как долго ждал создатель, пока не появится чудесная компьютерная технология, позволяющая превратить несовершенный природный октаэдр в идеальное по своим параметрам украшение!.
Можно пожалеть огранщиков прошлых веков, вынужденных каждый раз переклеивать камень, нанося очередную грань. И как ни старайся, а все равно предыдущая скрыта под клеем, и сделать все грани одинаковыми просто-де невозможно.
Оттого-то и цена современного бриллианта выше. Хотя, конечно, старый камень дешевле, ведь даже наши комиссионки делают на них скидку сорок процентов при оценке. А уж когда вы ненавязчиво заметите, что на Западе старые камни вообще не ценятся, клиент обязательно дозреет. И уйдет, заплатив значительно больше, чем собирался.
Итак, через пятнадцать минут после телефонного звонка я уже входил в магазин. Надо сказать, что клиенту, возможно, повезло. Как раз накануне фирма, имя которой давно и хорошо известно на Западе, прислала мне для продажи несколько колец с крупными бриллиантами, среди которых находилось одно с прекрасным голубым овальным пятикаратником.
Цена его была сравнима с годовым финансовым оборотом всего нашего салона, а нам от этой цены, при продаже, полагались изрядные проценты. Они равнялись месячной зарплате всей фирмы.
А зарплата была на носу, и платить ее каждый месяц было нелегко. Одним словом, я ехал в надежде решить все свои проблемы одной этой продажей. И это было бы очень заманчиво.
Но хотя я и ехал с надеждами на успех, что-то все-таки не давало покоя. Интуиция подавала еле заметные - слабые и неотчетливые - сигналы тревоги. Но нужда гнала вперед. И я ехал.
Я вошел в магазин, представился и протянул свою визитную карточку в надежде получить карточку клиента в ответ. Но не получил. Странно. Клиенты такого уровня, как правило, обладают красивыми карточками, в специальных серебряных коробочках, с золотым обрезом, или голографическими торговыми эмблемами.
Вместо карточки я получил лишь имя, типичное для лица кавказской национальности. Гиви. Вместо того, чтобы сразу начать демонстрацию бриллианта, я пригласил клиента пройти в бар.
Мы сели за столик, клиент отказался от спиртного и ограничился чашкой кофе. Я тоже. Началась беседа. Я не торопился расспрашивать клиента о мотивах его желания, о его жизни, месте жительства и роде занятий. Я улыбался, рассказывал о себе, делая иногда паузы в ожидании ответа на разбуженные мною в клиенте ассоциации.
Однако информация, которую я получал, была крайне скупа. Все же мне удалось выяснить, что клиент собирает различные коллекции, в том числе коллекцию редких бриллиантов.
А вот камня в пять карат в его коллекции, как раз и не хватает. Ситуация начинала потихоньку проясняться. Особенно, когда Гиви сказал, что платит он наличными, и при этом валютой.
И хотя наш салон работает на валюту официально и в получении долларов не было бы криминала, тем более что действие этой истории происходило в то время, когда наличные расчеты в валюте были допустимы, схема будущего расчета меня насторожила.
Все приличные клиенты во всем мире платят кредитными карточками, или чеками. В особых случаях переводят крупные суммы через банк. Хотя здесь все было как будто ясно.
Нал у клиента был черный, и в банк эти деньги Гиви сдать не стремился. Весьма возможно, что дорогой камень был нужен ему не для коллекции, а для вывоза за рубеж. Впрочем, это были его проблемы.
Мои же заключались в том, чтобы не просмотреть жульничества, подставки, куклы, а то и открытого грабежа, не принять фальшивые доллары, но при этом не обидеть недоверием клиента. И я продолжал милый и легкий светский разговор.
То, что эта сделка не могла состояться немедленно, было очевидно. Клиент был без портфеля, или сумки, без охраны, а сумму, которую ему предстояло выплатить, в карман не спрячешь.

                82

Таким образом, нас ожидала как минимум еще одна встреча, о чем мы и договорились в процессе беседы. Осталось продемонстрировать кольцо; клиент примет первоначальное решение и назавтра принесет деньги. Мы поднялись из-за стола и направились в салон.
Персонал был проинструктирован заранее. Двери салона были временно закрыты на ключ, охранник стоял наготове, не спуская глаз с клиента. Мы прошли в служебное помещение, уселись в кресла. Сейф открыли, и кольцо оказалось у меня в руках.
Гиви взял в руки лупу и начал рассматривать камень. Сразу было видно, что он не профессионал, да он и не скрывал этого. Внешний вид камня ему понравился, и он сказал, что завтра придет со своим ювелиром, который окончательно оценит качество камня, и вопрос будет решен.
Договорившись о следующей встрече, мы расстались. Я послал охранника посмотреть, на какой машине уедет клиент. Оказалось, что он ушел из гостиницы пешком. На следующий день, когда я появился в гостинице, Гиви и его ювелир, с менее выраженным лицом кавказской национальности, уже ожидали меня в баре около салона.
Я специально рассчитал время встречи, назначив ее в обеденный перерыв. На час двери магазина снова закрыли, охрана гостиницы была предупреждена о возможном сигнале тревоги, который мы незаметно могли подать специальными дистанционными кнопками, и я проводил клиентов в служебную комнату. Однако вместо того, чтобы достать из сейфа кольцо, я сказал:
- Я прошу меня извинить, и вы должны это понять. Я вижу вас впервые. Речь идет об очень большой сумме. Чтобы исключить всяческие неожиданности, сейчас мы проедем в банк, это займет несколько минут, и в помещении банка вы посмотрите камень, сертификат на него, выданный швейцарской лабораторией и являющийся безусловным документом для удостоверения подлинности бриллианта, и, если решите приобрести кольцо, там же и рассчитаетесь, а банк немедленно зачислит деньги на наш счет.
На самом деле это было проверкой. Если клиенты подлинные, реальные, то они вряд ли откажутся. Если же они - жулики, то в банк, откуда им будет, в случае мошенничества, попросту не выйти, не пойдут.
Посовещавшись, клиенты согласились. И я несколько успокоился. Тем более что в руках у Гиви на сей раз находился красивый кожаный дипломат "Картье", в котором теоретически могла поместиться требуемая сумма. Позвонив для вида по телефону, я сказал:
- В банке обед. Придется все же начать здесь, - и подал знак персоналу.
Кольцо достали из сейфа. Пришедший с Гиви партнер - ювелир, как давеча меня предупреждал клиент - достал из кармана десятикратную лупу, присел к свету и начал изучать камень.
Продолжалось это довольно долго, я сидел рядом, не спуская с них глаз. Наконец, закончив внешний осмотр, он достал из кармана небольшую белую пластмассовую баночку с крышкой, точь-в-точь такую, в которой продаются фирменные лекарства, влил в нее содержимое из двух других принесенных им пузырьков, опустил туда кольцо и защелкнул крышку.
После этого он протянул мне баночку и сказал:
- Пусть постоит в сейфе около часа. Камень захватан руками, и его нужно идеально отмыть.
Я взял баночку в руки. Там - совершенно очевидно - лежало кольцо. Только вопрос - какое? Фирмы, или ловко подмененное ювелиром, если бы он оказался жуликом? Я попробовал открыть крышку. Она не поддавалась.
- Откройте, - попросил я.
- Зачем?
- Я забыл записать номер кольца. Боюсь, забуду потом.
Повод был сильно надуманный, но в данном случае, особенно принимая во внимание сумму, стесняться не приходилось. Ювелир открыл баночку. На дне, совершенно очевидно, лежало кольцо фирмы. А жидкость пахла нашатырем. Что же, все правильно. Бриллианты действительно моют в нашатырном спирте.
Я собственноручно закрыл баночку. С сухим щелчком крышка плотно села на свое место. Поставив баночку в сейф, мы вышли из салона и направились в бар гостиницы, чтобы скоротать время, пока умывается бриллиант.
Опять мы мило беседовали, сидя за кофе. И опять никакой информации о роде занятий, месте жительства и планах моих клиентов я не получил. Только несколько раз была названа Москва, да несколько слов о том, что мои новые друзья, изрядно заработав, теперь отдыхают и думают о новых для себя видах бизнеса, а так  - ничего значительного, или же компрометирующего.
Так ничего и не узнав, я решил сам кое-что рассказать, чтобы у собеседников не сложилось обо мне неправильное представление. Чтобы им в случае чего не пришло в голову меня надуть.
И я рассказал случай в аэропорту Домодедово, когда двое случайных попутчиков, оказавшиеся картежниками и жуликами, попробовали меня обыграть, и что из этого вышло. По-моему, этот рассказ произвел на слушателей некоторое впечатление.
Мы допили кофе и вернулись в салон. Обследование кольца продолжалось. И меня мало-помалу это уже начинало раздражать. Но хотя у меня и было много дел, я, не спуская с ювелира глаз, сидел как приклеенный, пока он изучал камень в лупу.
Процесс мытья захотели повторить опять. И опять я собственноручно положил кольцо в баночку и закрыл сейф. И опять мы коротали время за чашкой кофе в баре.
Наконец, после очередного мытья и разглядывания, ювелир отложил кольцо, устало откинулся на спинку стула и сказал:
- Камень чистый. Это, безусловно. Но вот цвет? По-моему, он к вечеру уже не такой голубой, как был утром.

                83

Тут уж меня прорвало. И я сказал, что если чистота камня требует специальных навыков в определении, то для того, чтобы не видеть явный голубой цвет, нужно быть дальтоником.
Тем более что под носом у него документ, швейцарский сертификат. И что вообще ни в одной крупной ювелирной фирме мира ему бы не позволили подобные манипуляции, а просто показали бы вещь и назначили цену. И что он покупает кольцо не на рынке, а в салоне всемирно известного ювелира.
- Вы слыхали, что под действием специального облучения камни приобретают легкий оттенок, или же, наоборот, из них временно уходит желтизна? - спросил ювелир.
- Да, слыхал.
- Ну вот. Поэтому мы придем завтра и, посмотрев последний раз - свежим глазом, при ярком дневном свете, - купим кольцо.
Я чуть не поперхнулся от злости. Это мне-то не доверяют! И уже было открыл рот, чтобы сказать этим двум мордам с лицами кавказской национальности, что я о них думаю, но сдержался. И, как выяснилось позже, правильно сделал.
Всю ночь я не спал. Ворочался, вставал, курил, снова ложился, но заснуть не мог. Я строил предположения, догадки, просчитывал ситуацию, анализировал мелкие детали поведения моих вчерашних клиентов.
Я вспоминал вновь и вновь наши разговоры, длинные лайковые плащи, в которых все время пребывали клиенты, отсутствие визитных карточек, телефонов и фамилий, странное длительное мытье кольца, баночку и лупу, оставленную ими в салоне как будто случайно. Их частые выходы в туалет и многое, многое другое.
К утру картина происходящего стала мне совсем ясна. Безусловно, передо мной два мошенника. И их задача - завладеть кольцом даром, наши взаимоотношения никогда не дойдут до расчета и подсчета кучи долларов, так что все мои приборы для определения подлинности купюр ни к чему.
Очевидно, задачей мошенников было на какой-то момент оставить баночку пустой, без кольца. Так как каждый раз кольцо отмывалось не менее получаса, за это время один из них может отлучиться в туалет, скажем, и более уже не вернуться.
Второй же - попросту сбежит или же может и остаться до конца, вплоть до прихода милиции. Все равно доказать мне ничего не удастся, и, даже арестовав, его отпустят за недоказанностью через двое суток, а то и раньше, сейчас ведь за деньги все можно.
В первый день этот номер не прошел. Я все время был внимателен, не стесняясь проверять наличие кольца перед нашим уходом из салона в бар, двери салона каждый раз закрывались, но постепенно мое внимание должно было ослабнуть, и они это чувствовали.
Поэтому и приучали меня к своим отлучкам и возвращениям, поэтому и старались подружиться со мной, уверить в своих обширных совместных планах на будущее, предлагали закупать мои изделия оптом для продажи в Москве, открыть магазин "Ананов" и так далее. Поэтому и оставили баночку, чтобы я так же привык к ее внешнему виду и постоянному нахождению в офисе.
Стоп! Баночка! Вот в чем гвоздь программы! Не зря она так плотно закрывается! Расчет строится на том, что перед последним мытьем в баночке должно находиться уже другое кольцо, или предмет, похожий на кольцо по весу. А это значит, что баночек таких - две. И одна из них еще не появилась на сцене и появится завтра.
На языке мошенников это называется сменка. И пока эта сменка будет мыться в сейфе, клиенты исчезнут. Или же спокойно выйдут поодиночке в туалет, и кто-нибудь из них передаст украденное у меня кольцо кому-то третьему. И что бы я ни обнаружил в баночке после мытья, в их отсутствие, или при них, это уже не важно. Опять-таки доказать кражу, или подмену не удастся.
Мне все стало ясно. Плащи не снимаются, чтобы в любой момент можно было исчезнуть. Из кармана широкого плаща проще всего достать заряженную баночку-сменку, и туда же проще спрятать украденное кольцо. И завтра утром должна наступить развязка.
Передо мной стояла дилемма, как поступить наутро. Конечно, я мог не вынимать больше кольцо из сейфа и, сославшись на некоторые обстоятельства, объявить, что я передумал его продавать. Но меня уже обуял азарт.
Мне хотелось, с одной стороны, убедиться в правильности моего домашнего анализа, с другой стороны - продолжить опасную игру и наказать мошенников, переиграть их, припереть к стенке, отомстить за потраченные нервы и компенсировать потерянное время.
И я решил доиграть партию до конца. На этот раз я пришел на свидание за полчаса до назначенного времени. Проинструктировал охранника Руслана и убрал в карман баночку из-под лекарств, демонстративно оставленную жуликами накануне на столе. В шкафу была приготовлена другая баночка, примерно такого же объема, но прозрачная - из стекла.
Я решил не рисковать. Просто, если мои догадки оказались правильными, в отсутствие оставленной накануне баночки вся операция со сменкой немедленно провалится.
И под любым предлогом жулики вынуждены будут отказаться от сделки. Кстати, они опять должны были бы явиться без чемоданчика с деньгами. Ведь если их операция удавалась, они, подменив баночки, уйдут как бы за деньгами. Если же что-то случится, то жулики ничем, кроме телесных повреждений, не рискуют.
Ровно в назначенное время появились клиенты. Опять в длинных лайковых плащах. В руках у них ничего не было. Итак, моя первая догадка подтвердилась. Клиенты зашли в служебную комнату. Я позвал Руслана и, улыбаясь, торжественно сказал:
- Руслан, повесь одежду на вешалки. Господа, ваши манто.

                84

Гости слегка замешкались, однако сняли плащи и передали Руслану. А увидев, что вешалка находится рядом, за ширмой, успокоились.
- Прошу! - пригласил я. - Сначала - чашка кофе. А то я еще не успел второпях.
Мы снова поднялись в бар под названием "Мезонин". Усадив гостей за столик в середине большого зала, я направился к стойке сделать заказ. Позвонив от стойки по внутреннему телефону гостиницы, я сказал Руслану:
- Проверь карманы плащей. Там должна быть точно такая же баночка, как та, что стояла у нас на столе.
Я вернулся к столику, но через минуту меня позвали к телефону. Звонил Руслан:
- Все в порядке. Баночка в кармане. В ней что-то лежит.
- Хорошо. Пусть себе лежит. Запомни, в каком плаще.
Мы допили кофе и, оживленно беседуя, направились в салон.
- Ну что ж, смешивайте ваши растворы, - сказал я ювелиру, когда мы снова оказались в служебном помещении. - Руслан, достань из сейфа кольцо. Ювелир присел к столу, проинструктированный Руслан делал вид, что открывает сейф.
- А где моя баночка? - спросил ювелир.
- Руслан, где наша баночка?
- Я не знаю, - растерянно произнес Руслан. - Может быть, уборщица смахнула. Я сейчас поищу. Поискав немного, он достал из шкафа приготовленную мной стеклянную прозрачную банку.
- Вот, может, эта подойдет. Тоже с крышкой.
Ювелир решительно отказался. Он плел что-то насчет осадка, вреда дневного света для раствора, и все, к сожалению, стало совершенно очевидно. Партия переходила в эндшпиль.
- Простите, - сказал я. - У меня к вам вопрос. Если учесть, что сегодня вы пришли принять окончательное решение, то где ваши деньги?
Гости начали дружно жаловаться на опасность передвижения по Петербургу для лиц кавказской национальности, на то, что их запросто могли бы остановить для проверки документов, задержать, отнять в милиции деньги, вообще убить.
- Без денег я вам кольца не покажу.
Клиенты, поняв, что афера не состоится, начали собираться на выход, попутно осыпая меня упреками и заявив вдобавок, что напрасно потеряли три дня. И тут меня прорвало.
- Минутку, - сказал я. - Все же без покупки вы отсюда не уйдете. А то, в самом деле, я тоже потерял с вами три дня. А они у меня дорогие. Я позвал Руслана и двух других менеджеров. Удивленные гости снова уселись на диван.
- Руслан, подай-ка мне то, о чем мы с тобой говорили.
Руслан скрылся за ширмой.
- Уважаемые жулики! Если кто-нибудь из вас будет вести себя неблагоразумно, я нажму вот эту кнопочку, и через десять секунд сюда нагрянет ОМОН. Так что сидите смирно и наблюдайте. Перед вами плащ из лайки. Узнаете? Чей это плащ? Хозяева плаща молчали. Затем ювелир сказал:
- Кажется, мой.
Оба жулика были явно расстроены.
- Ну, вот и прекрасно. Руслан, посмотри, нет ли там чего-нибудь интересненького?
Руслан поставил на стол баночку, лежавшую в плаще. В ней явственно находилась какая-то жидкость, и что-то металлическое, я открыл крышку.
Запахло нашатырем, в баночке лежало кольцо, отдаленно напоминающее мое. Я достал из кармана вторую баночку, оставленную гостями накануне, поставил рядом и перетасовал баночки, точь-в-точь, как наперсточники на рынке.
- Сейчас предлагается угадать, какая баночка пустая, а какая со сменкой. Угадаете - отдаю обе бесплатно. Не угадаете - это будет стоить пять тысяч баксов. Будете дергаться - вызову ОМОН и сдам под протокол, подписанный тремя свидетелями. Да и улики налицо.
Мошенники молчали. Затем ювелир, деланно рассмеявшись, ткнул пальцем - вот эта. Открыли крышку. Внутри пусто.
- Приятно иметь дело с профессионалом, - сказал ювелир. И отсчитал пять тысяч.

                85

Верной дорогой идете, товарищи! Любой немолодой, одинокий, в меру пьющий одинокий гражданин с отдельной жилплощадью - кандидат в жертвы. Это вам скажет каждый участковый милиционер. Это мне и поведал Валет, который тоже перебрался в Москву и устроился участковым миллионером.
В столице идет настоящая охота на обладателей квадратных метров, которые по тем, или иным причинам не могут себя защитить. Мы уже не раз рассказывали, как аферисты сначала всеми правдами-неправдами заставляют граждан отказаться от жилья, а потом помогают им отправиться в мир иной.
Зачастую бандитами манипулировали и даже руководили сотрудники правоохранительных органов. Один такой процесс закончился недавно в городском суде. Но эта история по-своему уникальна. В правоохранительных органах его окрестили делом прокурорши.
Поскольку вдохновителем и организатором шайки выступала теперь уже бывший помощник прокурора межрайонной прокуратуры Верочка Игнатова. С таким явлением служителям закона сталкиваться еще не приходилось.
“Нам очень стыдно, мы ее проглядели, милейшая женщина, кто бы мог подумать” - так, полушепотом, с оглядкой, коллеги Верочки  комментировали известие об ее аресте в мае месяце.
Действительно, практически никто из опрошенных нами не отозвался плохо о Верочке. Разве что один опытный служака обмолвился: “Я ее предупреждал: никогда не води дружбу с мужиками - это не доведет до добра”.
Как в воду глядел кадровый служитель закона. Именно очередной мужчина-клиент Верочки ее подставил и стал ее надеждой и опорой в новой, криминальной главе биографии прокурорши.
Он был фигурантом уголовного дела, в котором Верочка поддерживала обвинение. Обычная история - послал мужик автоинспектора куда подальше, вот и загремел под суд.
Но именно благодаря этому инциденту Верочка и ее хахаль познакомились. И образовали страшный тандем, в котором прокуроршу и бандита связывало нечто, как поется в песне, “сильнее страсти, больше, чем любовь”.
Вы не поверите, но стать черным риэлтором совсем несложно. Вам не придется шпионить за соседом-алкоголиком, ставить жучок в квартиру немощной старушки. Да и найти их легко. Источники информации хорошо известны - поликлиники, собесы, ЖЭКи и местные участковые.
Недобросовестные чиновники и милиционеры помогут заполучить фамилии спившихся алкоголиков, одиноких пенсионеров, или умалишенных граждан.
          Разумеется, хахаль все это уже знал. Уроженец далекого горного аула, Ибрагим приехал в Москву с твердым намерением навсегда покорить этот белый город. И быстро вывел для себя нехитрую формулу: путь к сердцу москвичей лежит через бутылку.
Ловелас быстро охмурил одинокую женщину Пелагею Фирсову, которая очень желала познакомиться. Уже через пару месяцев после знакомства он торжественно поклялся перед лицом своих товарищей и регистраторши ЗАГСа жить с новой женой долго и счастливо. И умереть, разумеется, в один день.
Те, кто засвидетельствовал этот брак, могли бы и усомниться в реальности столь оптимистического брачного прогноза. Невеста выглядела раза в два старше пылкого Ромео, а к концу свадебного вечера едва держалась на ногах.
Но, в конце концов, молодая давно уже немолода, значит, должна понимать: брак - дело серьезное. Тем более, что Ибрагим прописался в квартиру супруги со сверхзвуковой скоростью - еще и свадебный закусон не протух.
          И случилось то, что должно было случиться. Брак рухнул в прямом и трагическом смысле этого слова - через два месяца жена безутешного Ибрагима, будучи в сильном подпитии, выпала из окна, аки голубь сизокрылый.
Вдовец Ибрагим, как и положено, уронив скупую мужскую слезу для приличия, сам же заучил весь алгоритм действий, как отче наш - авось пригодится.
Потом сделал ремонт в основательно загаженной алкашами квартире и выписал из далекого горного аула подругу детства Зухру на сносях. И стали они жить-поживать да добра наживать, но не долго. В ресторане красавец горный орел подхватил на могучие крылья прокуроршу Верочку.
Все честь по чести. В прокурорской форме, при погонах. За год дуэт Ибрагим - Верочка спелся не на шутку - только успевай гонорары за  выступления подавать. И каждый раз хитроумная Верочка придумывала, что-то эдакое, новое, с перчинкой.
- Зухра, прощай, мы теперь живем на разных горных вершинах.
Зухра молча утерла слезы и сопли, подхватила вместительный дедовский фибровый военный чемодан - “мечта оккупанта”, дитя на руки и уехала доживать свой век в далекой горной аул, на соседнюю вершину.
Теперь Ибрагиша и Верочка искали для пополнения семейного бюджета очередную жертву. Положение обязывало. Ведь каждый из них  обязан был быть хоть немного актером.
Жил старик со своею старухой у самого синего моря. Первым кандидатом на роль несчастной жертвы стал опустившийся алкоголик Курощупов. К пятидесяти годам мужчина, как говорят в народе, пропил все мозги, но от самого сокровенного желания не отказался до самой смерти.
Мужчина спал и видел себя в маленьком домике с садиком на берегу самого синего моря. Необязательно в Сочи, пусть и в глухой деревушке, лишь бы у моря.

                88

Он бы ловил неводом рыбу, а полупьяная супруга пряла бы свою нескончаемую пряжу. За мечту детства, вычитанную у Пушкина, пьянчуга был готов отдать последнее.
Впрочем, московская квартира в список последнего явно не попадала. Расставаться с пропиской мечтатель не желал. Как заставить упрямого, насквозь проспиртованного горожанина послушаться окрика: - “Вон из Москвы!”.
Здесь требовалась рука режиссера. Рука мастера. В декабре месяце, возвращаясь как-то домой, в сильном подпитии, разумеется, господин Курощупов получил в подворотне сильнейший удар пустой бутылкой по голове и оказался на больничной койке.
Едва алкаш выписался из больницы, к нему в гости явилась Верочка. Она была очень убедительна. С ее слов выходило, что на бедного гражданина охотится чуть ли не вся московская мафия.
Нападение спланировано заранее! Ваша жизнь висит на волоске! Есть только один выход - бежать. Хотя бы в тот самый домик на взморье, о котором несчастный выпивоха мечтал всю жизнь.
Наверное, Курощупов в те минуты чувствовал себя, как Киса Воробьянинов, узнавший о тещиных бриллиантах. Ведь прокурорша брала все хлопоты на себя.
А та уже расстелила скатерть-самобранку. Представила изумленному пьянчуге некоего Ибрагима, знакомого агента по продаже недвижимости, честнейшего и благороднейшего человека, сына горского князя.
Даже пообещала применить к алкоголику систему мер по защите свидетелей. Вплоть до пластической операции! Воображение уже рисовало измученному водкой москвичу упоительную поездку в Крым, тихие вечера на скалистом морском берегу, тяжкий невод в трудовых мозолистых руках и спокойную старость в окружении милой пьяненькой старухи и сюсюкающих от умиления внуков.
Недаром говорят: чего хочет женщина, того хочет бог. Все вышло по прокурорскому сценарию с точностью до наоборот. И когда Курощупов подписывал доверенность на продажу квартиры, прокурорша ему пела волшебным голосом: “Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья”. Сознательно утаив окончание романса: “Убью - и поминай, как звали”.
Была, правда, в этом деле одна маленькая неприятность - немолодая, не шибко красивая и тоже сильно пьющая гражданская сожительница Курощупова - мадам Грицацуева. Ей тоже очень хотелось на море. Она тоже боялась таинственной мафии. И, кроме того, она видела членов благодетельного концерна, а значит, могла сболтнуть лишнее.
На море поехали летом. Там все и случилось. От мадам Грицацуевой избавились просто и элегантно. По приезде на юг, дамочку попросили отвезти по адресу пакет с героином.
Женщина в подпитии легкомысленно согласилась, поймала попутку. Разумеется, на ближайшем посту машину остановили, причем не автоинспектора, а сотрудники ОМОНА.
Откуда узнали? Неужто внутренний голос подсказал? И загремела мадам Грицацуева в тюрьму на восемь лет, где ее рассказы о московской мафии могли заинтересовать только врача-психиатра.
А что же Курощупов? Сначала пропал дядя, но довольно скоро всплыл в местной горной речушке с явными признаками утопления. Уж что-что, а маскировать убийство под нечто фатально-некриминальное Ибрагим и Верочка хорошо умели.
Особенности русской грибной охоты. Вторую квартиру подельникам и искать-то не пришлось. Она, что называется, маячила перед глазами Верочки уже много лет. Ближайшая комната была совсем близко - буквально за стенкой. Верочка снимала комнату в двухкомнатной квартире холостяка и частенько согревала его одинокую холодную кровать.
Семен Дормидонтович Ух преподавал будущей строгой прокурорше, грозе одиноких стариков, физкультуру в Московском социальном университете, на факультете, где Верочка постигала азы юриспруденции.
          Статный красавец, судья международной категории по теннису, Ух и в свои семьдесят лет выглядел на все пятьдесят и вполне мог вскружить голову любой бедной и бездомной красотке.

                89

И снова события развивались строго по правилам жизненного учебника. Едва поступив в университет, Верочка перестала закрывать дверь в свою комнату. Семен Дормидонтович сему обстоятельству был несказанно рад.
Настолько рад, что в приступе любовного экстаза оформил на Верочку договор пожизненной ренты на квартиру. Верочка, как и Ибрагим - своей первой жене, обещала спортсмену долгую и счастливую старость.
Эх, кабы знать, где упасть? Ведь уже давно все забыли непутевую супругу горного Ромео, выпавшую из окна. Уже похоронили бедолагу Курощупова, так и не доехавшего до домика на берегу моря. Только вот пан-спортсмен всего этого не знал. А квартиры требовали жертв.
         С Дормидонтычем решили пойти по уже проторенному сценарию - утопить. Там же, на юге, только на сей раз в Черном море.
Летом дедушка Ух по блату получил свадебный подарок от Верочки - бесплатную путевку в санаторий близ Геленджика. Верочка осталась в Москве - она не такая дурочка, чтобы светиться на месте преступления.
Дедушку сопровождал его новый друг - Ибрагим, тот самый агент по недвижимости и горский князь с безупречной репутацией. Теперь они с Верочкой были неразлучны, шли друг за другом по зову сердца, как  крыса на звук дудочки крысолова.
Но, впрочем, песня не о нем, а о любви. А любовь, как известно, не признает халтуры. Если уж любишь человека, изволь изучить его с головы до пят, до кончиков ногтей. Иначе рискуешь попасть впросак, как мадам Верочка.
За годы совместной жизни с немолодым кавалером Верочка ни разу не поинтересовалась, умеет ли судья-теннисист плавать. Простой вопрос, даже немного нелепый. Спортсмен, атлет, дамский угодник просто обязан чувствовать себя в воде, как рыба.
Только, увы, атлет вот плавать-то не умел, как раз и не умел. Может, он ей говорил об этом, а она не услышала. Или не придала значения, забыв, что в уголовных делах мелочей не бывает.
Заманить дедушку-атлета в воду оказалось невозможно - проще, наверное, заставить искупаться взбесившегося крокодила. Оставалось только напрячь фантазию и вспомнить самые бранные эпитеты русского языка, чтобы представить диалог Ибрагима и атлета на черноморском пляже.
Впрочем, и Верочка в долгу не осталась - крыла матюгами сообщника так, что телефонная трубка покраснела от стыда. А атлет грелся на южном солнышке, не подозревая, какие вокруг него кипят страсти.
Сцену смерти пришлось срочно переписывать. На сей раз подготовились всурьез. Оказалось, что атлет Ух обожает собирать грибы. И ближе к концу лета дружная компания отправилась на грибную охоту, в один из  районов Подмосковья.
Оговоримся сразу: участие Ибрагима в непосредственной расправе над бывшим возлюбленным его пассии следствию доказать не удалось. Волевая Верочка сама умело задушила несчастного, а затем оба утопили тело стареющего атлета в лесном озере.
На сей раз, Верочка решила предусмотреть любую мелочь. Через несколько дней Ибрагим поехал с точным указанием маршрута в чащу леса с наказом “посмотреть, как там поживает мой дедушка”.
Предчувствие ее не обмануло - труп всплыл и тихо дрейфовал у берега. Ибрагиму пришлось отыскать мешок и набить его собранным на полевой дороге щебнем. Этот куль он и использовал в качестве грузила.
Но роковую роль сыграла мелочь. Ибрагим ничего не смыслил в строительстве, в его горах оно не велось. Конечно, дома возводить - это вам не стариков убивать.
Безграмотный Ибрагим набил мешок щебнем, который имеет дурное свойство растворяться в большом количестве воды. Труп вновь всплыл, и его обнаружили местные грибники.
Выше прокурора только Бог. И аз воздам! Несчастный судья, проявив свой строптивый нрав уже после смерти атлета, сам того не ведая, спас жизнь другому москвичу.
Хотя, если бы судьба их свела, Аполинарий Сергеевич Овнов едва ли обрадовался бы такому знакомству. Гражданин Овнов пил, сколько себя помнил. Остается только удивляться: как, пройдя огонь, водку и еще раз водку, он умудрился до старости сохранить свою жилплощадь.
Пусть комнатенка, пусть убогонькая, но зато в самом центре. Мимо такого подарка судьбы Верочка с Ибрагишей пройти, конечно же, не могли.
И снова была разыграна пьеса, где зритель - он же главный герой, он же жертва. Правда, и здесь не обошлось без второстепенных персонажей, которые хоть и не представляют интереса, но должны исчезнуть со сцены в строго положенное время.
Проще говоря, прежде чем делить добычу, любовники старались разобраться с родственниками и знакомыми жертв. У Ибрагима, напомним, это была зазноба Пелагея, которая на заре туманной юности  была трижды судима, но кроме московской прописки, она обладала домом в задрипанной деревеньке под Тверью.
На этом и решили сыграть. Чего огород городить, когда москвич, можно сказать, сам себе могилу выкопал и адрес указал. Осенью в жилище алкоголика ввалилась весьма представительная компания - Ибрагим к этому времени уже весьма убедительно изображал сотрудника прокуратуры, и Верочка собственной персоной в форме.
Без лишних церемоний мужчине сказали: “Пройдемте” - и отвезли на машине прямо в прокуратуру. По дороге произошел весьма любопытный инцидент. То ли Верочка гнала с бешеной скоростью, то ли все было подстроено заранее - словом, на перекрестке машину прокурорши тормознул инспектор.

                90

Верочка небрежно предъявила служебное удостоверение, а гаишник встал по стойке “смирно” и откозырял женщине, словно генералиссимусу. На простодушного Ибрагима этот эпизод произвел неизгладимое впечатление.
          Для психологической обработки клиента Верочка предоставила свои служебные апартаменты. На милицейском жаргоне дальнейшее называется кошмарить по полной программе.
Бедолагу в присутствии хозяйки кабинета обрабатывал Ибрагим. Сначала бедному алкашу пообещали подбросить взрывчатку, оружие, а заодно и героин.
Потом посулили повесить на него изнасилование, возможно, несовершеннолетней, покушение на жизнь работника милиции и прочие грехи вплоть до мятежа в Кронштадте в 1921 году.
В конце концов, следователь пообещал прикопать, или притопить Аполинария. Эти слова надолго запомнились ошалевшему от страха пропойце.
- А кого мне вообще бояться и слушать, кроме как прокурора? - заявил он впоследствии на следствии. - Известно ведь, что выше прокурора только  Бог, наверное.
В итоге алкаш подписал доверенность на продажу комнаты - между прочим, за 100 тысяч долларов. Кстати, поскольку жилье не было приватизировано, стремительный Ибрагим оформил все документы за два дня.
          Оставалось нанести легкий макияж. Устраивать морской круиз на сей раз не стали. Просто решили выписать голубка в деревню к гражданину Ибрагиму и попросту прикопать, где-нибудь по дороге.
И тут чудо все-таки произошло. Собственно, чудом такие вещи называются именно в нашем царстве-государстве: следователи всерьез занялись убийством старика атлета.
На известный вопрос римского права: “Кому это выгодно?”, ответ нашли быстро. После смерти судьи единственной законной владелицей стала Верочка. Она же быстренько продала жилье.
И еще более очевидным стал мотив для убийства, когда следователи прокуратуры выяснили, что незадолго до гибели преподаватель физкультуры общался с Ибрагимом.
Кстати, осознав, что у любимого Ибрагима отобрали угол в Белокаменной, гражданка Игнатова вмиг завела себе другого хахаля. Сейчас любовник занимаются небольшим бизнесом по сбору на помойках лагерной зоны цветного металла.
А Верочка же ушла в глухое подполье, искрометно имитировав потерю памяти и нарушение психики. Бывшие коллеги по цеховому братству прокуроров ей в этом активно помогли.
Теперь из секретного убежища она выползает на свет божий только глубокой ночью, опасаясь попасться невзначай на глаза прежним знакомцам из прокуратуры.
Подсудимых в деле было только двое. Зато список тех, кого стоило бы отправить за решетку вслед за этой двойкой, может занять несколько страниц.
Начиная от служащих ЗАГСа, не обративших внимания на странный брак заезжего донжуана и вечно пьяной немолодой женщины, и заканчивая начальниками-покровителями доблестной прокурорши.
Конечно, они не хотели, чтобы эти люди убивали москвичей за квартиры. Им просто было на все наплевать, по принципу “моя хата с краю”. Только стоило бы хоть разок вспомнить строчки из известной песни: “Из тех, кто приходит к тебе, найдутся и те, кто придет за тобой”.
Эльвиру Петровну в кругу ее знакомых иногда за глаза величали “бриллиантовой адмиральшей”. В свои шестьдесят она успела похоронить двух мужей.
Оба были крупными военными чинами, и оставленное ими наследство позволяло осиротевшей семье считаться весьма зажиточной. А неимоверная тяга Эльвиры Петровны к драгоценностям, в которые она обращала значительную часть денег, сделала ее желанной клиенткой ювелиров.
В том, что именно камешки и стали причиной столь ужасной кончины уважаемой дамы, прибывшие на место преступления оперативные сотрудники  угрозыска не усомнились ни на секунду. Осмотр квартиры окончательно подтвердил их подозрения - бриллиантов не было и в помине.
Самой главной трудностью для начавшегося следствия можно было считать обширнейший круг знакомых "бриллиантовой вдовы". Хотя, надо заметить, в ее доме бывали все больше люди достойные, по крайней мере, из-за своего положения в обществе, а за дочкой ухаживали бойфренды из вполне благополучных и респектабельных семей.
Эльвира Петровна особо благоволила к восемнадцатилетнему Олегу Савельеву, студенту юридического факультета МГУ, сыну высокопоставленного военного юриста.
Олега следовало проверить в числе прочих, кто мог оказаться причастен к убийству, однако он находился на даче, куда срочно отправился один из сотрудников МУРа.
Коллег из местного органа милиции предупредили, и они обещали оказать всемерное содействие. Несостоявшегося зятька было решено немедленно задержать и переправить обратно в столицу.
По прибытии на место студент на первом же допросе выложил сложнейшую для проверки версию своего алиби. За три отведенных законом дня опергруппе под руководством Василия Омельченко, ведшего это дело, нужно было успеть побывать в трех весьма удаленных друг от друга местах.
Затем арестовать подозреваемого, предъявив ему официальное обвинение, либо отпустить на все четыре стороны. Опера заметались в поисках свободного транспорта, которого традиционно, как всегда на всех не хватало.

                91

С проверкой успели в последнюю минуту. Выстроенная Олегом версия подтверждения не получила, и прокурор, под давлением улик вынужден был  со скрипом в душе выписать санкцию на его арест.
После этого подозреваемый запирался недолго. Он признался, что загодя обдумал план ограбления. Войти в квартиру особого труда не составило, адмиральша сама распахнула перед ним дверь.
Олег, не долго думая, с порога ударил даму молотком, который прихватил с собой заранее. Затем нанес ей еще несколько ударов и, не обращая внимания на крики, протащил в кухню.
Схватив со стола лежавший там хлеборез, стал кромсать “бриллиантовую адмиральшу”, а когда та затихла, спокойно прошел в закрома и занялся поиском драгоценностей.
Выйдя с добычей из квартиры, запер дверь ключом хозяйки и, на ходу вытирая окровавленные руки обнаруженным в доме полотенцем, направился восвояси.
По пути, на перекрестке улиц Арбата и проспекта Калинина, выбросил нож, ключи и полотенце в канализационный колодец. Потом самый щуплый в группе оперативник, которого спускали туда вниз головой, держа за ноги, едва не задохнулся от миазмов, пока нашарил в зловонной жиже все три улики.
Но самый большой сюрприз ждал сыщиков на судебном заседании. Неистощимый на выдумки студент вдруг заявил, что пришел к вдове не один, а с неким малознакомым ему человеком, который, якобы, и убил вдову, а потом до того застращал бедного Олега, что тот был вынужден взять мокруху на себя.
А подтвердить его версию может известный певец Мамонтов, на концерт которого они с незнакомцем потом ходили, и убийца, дескать, предлагал артисту на продажу брюлики. Несмотря на очевидную нелепость показаний, судьи вернули дело на доследование.
Делать было нечего - единственным выходом был визит к Мамонтову с тактичным допросом эстрадной звезды. Опера прямиков отправились на концерт звезды, который тот давал вместе со своей патронессой Илсу.
На беду оперов, за кулисами они налетели прямо на приму, которая, узнав, в чем дело, совершенно разъярилась и кинулась к ближайшему телефону звонить министру внутренних дел.
Тот подозвал к трубке старшего группы, и что-то сказал ему, после чего сыщики пулями вылетели на улицу. Путем долгих переговоров Мамонтова все же уговорили дать показания.
Понятное дело, певец заявил, что о подходивших к нему продавцах бриллиантов впервые слышит. Наверняка и Мамонтов и Илсу здорово повеселились бы, знай, что городской суд на полном серьезе обсуждал возможность их вызова в качестве свидетелей на повторном разбирательстве по делу “бриллиантовой адмиральши”.
Реалисты-оперативники с трудом уговорили вошедших во вкус судей ограничиться телеграммой от Мамонтова, в которой тот подтверждал все свои показания, данные во время следствия.
Это может показаться невероятным, но итоговый приговор фантасту Олегу гласил: 12 лет лишения свободы, как соучастнику убийства вместо 15, как убийце.
Но главным для осужденного было, конечно же, не то, что ему скостили три года, а то, что ему удалось отвертеться от обвинения в прямом убийстве.


                92

А потом я пришел к выводу, что мир вовсе не ужасен и даже, возможно, прекрасен, и манихеи не правы, он вовсе не порождение зла, а создан добрым Богом, а зло есть не что иное, как умаление добра, доходящего до полного своего исчезновения, как писал Святой Августин шестнадцать столетий назад.
Просто в этом мире есть много лишнего - не того, что создал Господь, а того, что сделал человек. Машины, праздные экскурсии, ночные клубы, средства пропаганды, власти всех видов, алкоголь, наркотики и попса. В мире есть все, что нужно для счастья, просто мир необходимо очистить от скверны.
Мир постоянно разрушает себя с силой десятков тысяч анархических террористов. Нам достаточно только помочь устраивающим нас тенденциям. И помешать противоположным. Тут важно не ошибиться.
К примеру, деятельность Лысенко, направленная, казалось бы, на усиление государства и усекновение научных свобод и внутрицеховой академической демократии, способствовала отставанию СССР в развитии генетики, и, вследствие этого, в создании бактериологического оружия, что явно было бы полезно для судеб Европы.
В конце концов, главное, чтобы цивилизация, создающая товарный и интеллектуальный продукт, то есть цивилизация золотого миллиарда, двадцати процентов населения земного шара, продержалась до того момента, когда в ее недрах вызреет и наберет силы новый мир, основанный на постиндустриальном уровне развития технологий и на священном уважении к правам отдельной личности.
Мир, не нуждающийся во власти и не имеющий внешних угроз, мир, состоящий из элементов однородных достаточен, чтобы иметь единую систему ценностей. Ради этого будущего можно бороться, жить и побеждать.