Её взгляд бродил по красивым картинкам в журнале. Вот где она – жизнь. Снимки актёров, получающих миллионы долларов за фильмы, от линий своих духов и одежды. Она задумчиво уставилась туда, в этот другой мир, залитый солнцем. Роскошные небоскрёбы, пальмы, яхты и бассейны – КАКАЯ ЖИЗНЬ!
– Эй, Катька, папиросы принеси,– раздался голос отца с кухни.
Девушка обречённо взяла пачку беломора и понесла их отцу.
Конечно же, он опять был небритый, с синяками под глазами, после вчерашней пьянки с матерью, одет в дырявую тельняшку (дед был моряком) и затёртые штаны. На кухне коммунально жались друг к другу столы, и висело на верёвках бельё. Рядом стояла табуретка с тазом, где были замочены полотенца и простыни. Из-под обоев торчала серая стена с отвалившейся штукатуркою. Девушка присела рядом с отцом и вытянула беломорину.
– Ты чего это, дочь? Куришь? – слегка удивился отец, так, больше для того, чтобы что-то сказать.
– Курю,– устало, прикрыв глаза, ответила она.
На кухню вышла седенькая старушка, божий одуванчик. Поздоровалась. Ей ответила лишь Катя. Старушка поставила чайник на газ и достала из шкафчика варенье из чёрной смороды.
– Последняя радость, сахар то, уж больно дорогой нынче,– заметила она, обращаясь к девушке. Катя смяла в пальцах папиросу и вдавила в пепельницу. Затем открыла окно.
– Холодно,– равнодушно заметил дымящий отец,– закрой обратно окно, Катька.
– Сынок, так ведь дышать совсем нечем стало,– робко возразила старушка.
– А ты молчи, мать. Простудишься так быстрее, на сквозняке,– заметил мужчина недовольно.
– Не закрою,– жёстко бросила дочь, нахмурив брови, и сорвавшись, крикнула нервно. – Как вы мне все надоели!
– Что ты такое отцу то говоришь, постыдись, внучка!– вздохнула старушка.
– А я не хочу ни этой жизни, ни такого отца, не хочу жить в этой дыре, нищей всю жизнь и я вам не внучка. Никто!– девушка оборвалась, словно на высокой ноте, и зарыдала.
– Совсем от рук отбилась, но это они все сейчас такие чокнутые,– заметил отец, туша папиросу, встал и пошёл в свою комнату…. Чуть сгорбясь, будто придавленный какой-то тяжкой ношей. Старушка положила девушке, уронившей голову в локти, руки на плечи и сказала успокаивающе:
– Ну-ну, чего ты. Всё же хорошо?
Девушка приподняла голову и посмотрела заплаканными глазами в окно. На крыши соседних домов с тысячами коммуналок, на серое, нависшее небо, и обречённо вздохнула:
– Но я жить хочу! Как живут там, в Голливуде, здесь – те, кто строит огромные торговые комплексы. Разве я не имею на это право? Я жить хочу!
– Эх, внучка. То они, а то мы. Мы жили так тысячами. Просто и без денег. Всю жизнь работали. Словно и не жили. Спали. А жизнь прошла, да что уж? Помирать даже не на что.
Старушка отошла и, сняв с плиты чайник, стала наливать себе чаю. Задумавшись, она не замечала, как кипяток переливается через край чашки и затапливает, накрахмалено – белую скатерть.