Долгая дорога домой

Заякин Б. Н.

                Историческая повесть.

                “Долгая дорога домой”.

                1

Тишина. Филипп слушает рассказ умирающего у него на руках старого казака Гладышева о жизни в бухарском плену. Показания бывшего пленника буквально парализуют даже его, видавшего виды.
В XIX столетии русские поселения-крепости, раскинувшиеся по рекам Яику, Ую и Тоболу, составляли Оренбургскую пограничную линию более двух тысяч верст.
Здесь шла постоянная борьба населения с разбойничьими шайками кочевников, угонявшими из окрестных деревень и аулов скот и захватывавшими в плен людей.
Рынки азиатских ханств были переполнены русским полоном, захваченными на Оренбургской линии, а также на Уральской и Сибирской. Небольшое количество невольников выкупалось, или русским правительством, или родственниками.
Многие из русских пленников, примирившись со своей горькой долей, создавали здесь семьи и добровольно оставались на чужбине. Иные убегали.
Казак Варфоломей Гладышев отправился с почтой в крепость Оренбург. Под вечер Гладышев подъехал к степному озеру верстах в пяти от пикета.
Передохнув немного у знакомых рыбаков, казак вскочил на коня и, несмотря на предостережения товарищей не отправляться в путь одному в ночь, вымолвил:
- Конь подо мной, так и Бог со мной. Бояться нечего.
Дал коню нагайкой и помчался вглубь степи. Вдруг рыбаки увидели, что Варфоломей повернул коня и во весь опор мчится обратно, а из-за увала точно черная туча высыпали кочевники.
Тонкий аркан сорвал казака с коня. Подхватив добычу, кочевники скрылись за увалом. Рыбаки дали несколько выстрелов, объявив тревогу по линии.
Скоро черный дым горящей пакли возвестил, что пикет поднят по тревоге. Отряд из сорока казаков бросился в погоню за похитителями. Степняки на минуту остановились около разрушенного аула, сняли пленника с лошади, крепко связали по рукам и ногам волосяными веревками, заткнули тряпкой рот и бросили в глубокую яму, закидав сверху бурьяном.
А сами, разделившись на три партии, помчались в разные стороны. Их уловка удалась: казаки не смогли найти товарища. Двое суток пролежал Гладышев в яме без сознания. На третью ночь явились кочевники и умчали казака вглубь степи, где продали за двадцать баранов торговцу живым товаром.
Первые дни пленника не кормили, лишь давали обглоданные кости, а дня через три стали напивать по чашке кислого молока-айрана и приносить по два-три кусочка сушеного сыра курта.
Весной Варфоломей задумал бежать. Выбрал тихую ночь, прокрался к лошади и во весь опор помчался по направлению к Прикол-звезде, так казаки называли Полярную звезду. Долго мчался по степи, но измученный конь пал замертво, придавив всадника. А тут и погоня подоспела.
Пленнику подрезали до костей пятки, насыпали в раны мелко настриженного конского волоса, кожу завернули и завязали тряпками. Целый год не мог ступать Варфоломей на пятки: боль страшная, до потери сознания.
Однажды Варфоломей нашел осколок бутылочного стекла, надрезал кожу на пятках, натолкал в рану земли. Раны начали гнить, он не давал им заживать и вместе с гноем мелкий ворс вытек из пяток. Муки при этом испытал адские, но выдержал, крепок духом был казак.
Теперь он мог ходить, но тщательно скрывал это до тех пор, пока вскоре не приехали покупатели ясыря - сарты, и казак, как ненадежный, был продан в Бухару.
- В Бухаре летом вода в прудах гниет, а от нечистоты той у весьма многих в теле родится ришта, то есть червяк-волосатик, в толстую нитку. У меня первый год вышло двадцать червей из языка, в другой год - пятнадцать, а в третий - восемь.
- Потянувши червяка за головку, а она в виде чирья на коже, выдернешь с вершок, а как почувствуешь боль, то надо обертывать на хлопчатую бумагу, чтоб не уходил назад в тело.
- Прикладывают тутовые листья с постным маслом, отчего черви выходят через месяц и двадцать дней. Жители Бухары за счастье признают, когда ришта бывает у них летом, потому что любит тепло и скорее выходит наружу, а в холодное время скрывается.
Неожиданно у казака вновь появляется шанс спастись. Старший караван-баши  согласился взять пленника с собой: через три дня после того, как караван покинет Бухару, Гладышев должен бежать и догнать караван уже за границей эмирата.
Настала роковая ночь. Варфоломей тихо вышел за сады и выбрался на берег Сырдарьи. Решив сократить дорогу, стал пробираться в камышах. Неожиданно столкнулся со старухой, тащившей вязанку камыша.
Та подняла истошный крик, и казак бросился на нее, сшиб с ног и перегрыз ей горло: свобода долгожданная свобода ускользала от него из-за воплей старой сартянки.
Сарты догнали казака. От страшного удара кистенем Варфоломей упал, лишившись сознания. В кишлаке собрался суд и вынес приговор:
- Повесить убийцу за ноги вниз головой.
Быстро исполнили приговор и стали расходиться, но в этот момент прискакала погоня из прежнего кишлака и началась перебранка, чей пленник, кто кому за него платить будет? Наконец судья решил: за убийство старухи - сто плетей и возвратить раба прежнему хозяину.
А на прежнем месте - расплата за побег. Пытали Варфоломея изощренно, надеялись - не выдержит, повинится. В большом деревянном корыте с горячей водой растворили пуд соли, дали воде остыть.
Пленника опутали волосяным арканом, между зубами вложили деревянную папку и, запрокинув его затылком в корыто, лили соленую воду в рот.
- От сего же мучения через день многие умирают, потому что соль живот весь переедает, - рассказывал казак Филиппу. - Мне после каждого мучения, продолжавшегося с час, давали пить топленого овечьего сала по три больших чашки. Кое сало всю соль вбирает в себя и очищает верхом и низом живот; потом кладут пшеничной муки в котел и, поджарив оную, мешают с водою и овечьим топленым сапом, и варят жидко, и этой болтушкою кормили меня, решив, видно, оставить в живых. Я, таким образом, был мучим по три дня, и после каждого мучения давали пить сала по вышеобъявленной мере.
После этой пытки пленнику уже во второй раз подрезали кожу на пятках и снова всыпали мелко нарезанный конский волос, перемешав его с порохом и солью, чтобы сильнее разъедало. Он снова повторил свой удачный опыт избавления от конского волоса в пятках.
Но больше Варфоломей бежать не пытался. Вскоре из Бухары его продали в Хиву, где он, пятнадцать лет проработав у нового хозяина, был подарен им, как примерный раб своему другу - бухарскому купцу.
Вновь пленнику не повезло. На дом бухарца напали грабители, и Варфоломей попадает из одной неволи в другую: его покупает богатый сарт, у которого Гладышев проживет десять лет.
Работал он садовником, и гости хозяина часто благодарили его за отменно выращенные фрукты: кто денег даст, кто ткань на рубаху, а чаще халаты давали.
Варфоломей продавал подарки и копил деньги для своего выкупа. После долгих уговоров сарт сдался, и пленник, отдав ему все свои деньги, стал свободным.
Закончились тридцать лет рабства. Вскоре Гладышев, шестидесятилетний старик, с купеческим караваном вернулся в Оренбург. Но тут опять неудача. Снова попадает в плен Гладышев под Оренбургом, а затем опять Бухара.
- Видать, Филипп, тут так и помру, не повидав Рассеи. Доколе так-то, Филипп терпеть будем от басурман пытки?




                2

Филипп шумно выдохнул, закашлялся и вытерся платком, голос был полон озабоченности:
- Полгода я не смогу больше ждать. России нужны мои сообщения о положении дел в Бухарском эмирате.
- Сообщи, что пока знаешь. Да и помоги мне найти клад, как обещал.
- Не понимаешь, - сказал Филипп с сожалением. -  В  нашей  работе бывает и проверка. Уже бывало, что человек, который давно  живет  в  чужой стране, перестает ее считать чужой. А я свою лапотную Россию не забываю.
- Я знаю, что за мной один присматривал и  тайно  доносил алтыку Хош-беку.
Евсей остро глянул на Филиппа:
- А разве он еще жив?
Филипп скупо усмехнулся:
- Утонул вчера по пьяному делу. Где-то  ночью  на  другом  конце  Бухары, у реки.  Ходил к продажным женщинам.
- Вчера, - сказал Евсей понимающе, - едва ты узнал,  что за тобой смотрят и тайно доносят, как алтык Хош-бек утонул? Давай так, через три месяца ты повторишь попытку уйти.  Ну,  а я пошлю  еще людей.  Я  даже  могу устранить соглядатаев.  Пусть подсылают, таких мне даже не жалко.
Филипп отмахнулся:
- В Бухаре людишек, как грязи. Здесь никого не жалко. Даже  своих. А что потом? Я не могу тянуть долго.
- А через полгода ты исчезнешь.
Филипп испытующе смотрел в лицо Евсея. На лбу пролегли две глубокие складки, глаза смотрят строго, будто  идет по веревке над пропастью.
-  Вряд  ли  сумею  растянуть  на  полгода, -  сказал  Филипп   с сомнением. - Попробую. Но, как получится.
Евсей кивнул, повернулся  к  двери,  уже  не  опасаясь  подставить спину. Правда, люди эмира были начеку.  Когда  Евсей был на пороге,  услышал  странный  смешок.  Оглянулся,  бросая  ладонь  на рукоять кинжала, но Филипп лишь помахал рукой:
- Иди, я просто так подумал.
- О чем?
- Да так. Потом как-нибудь скажу, при случае. Или ты  сам  его  найдешь.
- Будь здоров, Филипп.
Судьбы некоторых людей складываются порою таким удивительным образом, что в сравнении с их причудливыми извивами самые занимательные литературные истории кажутся скучноватыми.
Многие из таких жизненных историй, в особенности те, что были изложены служилыми людьми в виде рапортов и донесений, осев в секретных архивах государственных учреждений, становятся известны спустя многие десятилетия, а то и века.
Унтер-офицер Филипп Ефремов служил в первом батальоне Нижегородского полка, входившего в состав гарнизона крепости Оренбург, осажденной тогда мятежниками Пугачева.
Имея под командой десять солдат и десять казаков, при одном орудии он выступил в июне 1774 года из крепости, получив приказ сменить такую же команду в укреплении Илецкая защита, прикрывавшую основную дорогу на Оренбург.
На рассвете следующего дня заставу атаковали несколько сотен мятежников. Ефремов, как опытный вояка, умело командуя своими людьми, которые хорошо знали, что делают с пленными пугачевцы, успешно оборонял позицию до полудня, пока не кончились все заряды у ружей и пушки.
С оставшимися в живых он принял рукопашный бой. Во время схватки Ефремову отсекли саблей большой палец на левой руке, крепко сжимавшей ствол ружья, которое он подставил под удар. Ружье выпало из рук, а Филиппа ударили копьем, и он без чувств повалился на землю.
Очнулся унтер-офицер уже в стане бунтовщиков, среди оставшихся в живых своих солдат. На первой же ночевке, когда не знавшие дисциплины пугачевские мятежники завалились спать, Филипп и еще трое солдат убежали из лагеря в степь.
День отсиделись в высокой траве возле безымянной степной речки, а потом решили идти к Оренбургу, до которого было не более пятнадцати верст.
Но не прошли они и трех, как наткнулись на разъезд киргиз-кайсаков, шнырявших по степи. Их снова захватили в плен и, связав, отогнали в стойбище охотников за рабами.
От степняков убежать было невозможно. Захваченных пленников, представлявших выгодный товар, охраняли зорко все те два месяца, пока в степи шла охота на людей.
Когда полонян набралось достаточно много, киргиз-кайсаки погнали их проторенными степными дорогами, как веками гоняли русские полоны в рабство.
Филиппа продали в Бухаре, и он, сменив в короткое время несколько хозяев-перекупщиков, оказался в доме важного бухарского вельможи алтыка по имени Донияр-бек.
Для начала его поставили стражником к дверям гарема нового хозяина. Быстро освоившийся со своим положением, Филипп стал усердно учить язык, к чему оказался весьма способен.
Вскоре он получил под свою команду десять таких же стражников, как и он сам. Это была первая ступенька в его бухарской карьере.

                3

Однажды Донияр-бек призвал к себе Ефремова, разумевшего русскую грамоту, и поручил прочитать бумагу, привезенную из России посланником Бухары муллой Хозратом.
Это было посольское письмо, читая которое Филипп не сдержал слез, увидев русские слова и титулы императрицы. Его спросили, почему он плачет? Что в бумаге написано? Отчего печать стоит там, где поставлена, и о многом другом?
Филипп, как мог, объяснил, но неосторожно коснулся вопросов веры, и Донияр-бек стал уговаривать его принять магометанство. Филипп наотрез отказался от предложения. Тогда его приказали пытать.
Пытка была по-восточному изощренной: в него вливали густой соляной раствор. Человек, опоенный таким рассолом, умирает медленно - в течение суток соль разъедает его внутренности.
Но если пытаемого не хотели убивать, его легко спасали, давая пить теплое топленое овечье сало, которое вбирало в себя соль, а живот верхом и низом чистило.
Пройдя все эти малоприятные процедуры, Филипп снова предстал перед Донияр-беком. Хозяин несколько поостыл, решив, что толку тут не добьешься, а Ефремов - слуга исправный.
Только потребовал Донияр-бек, чтобы Филипп непременно присягнул ему на верность. Нахлебавшийся вдоволь соли и топленого сала Ефремов почел за благо присягнуть, впрочем, как он напишет позже в своем докладе, “клянясь устами, но не душой”.
После этого ему стали доверять больше, зачислили в войско. Во время нескольких стычек с врагами бухарцев бывший унтер-офицер показал свою опытность в военном деле - сначала, как воин, а потом, как командир.
По приказу алтыка Донияр-бека Филиппа произвели в кезилбаши, дав под команду пятьдесят человек, таких же, как он, рабов разных народностей, пожелавших служить в войске хана Бухары. Бухарцев не смущало присутствие бывших рабов в войске, лишь бы те дрались исправно.
Этих  избранных  из избранных,  даже  эмир Бухары  знал  в  лица  и  по  именам.  Однажды  Филиппу  даже намекнули,  что  его  имя  мелькнуло  в   списках претендентов на должность курбаши войск.
Власть курбаши была почти безгранична. Бывало, что алтыки, невзлюбив эмира,  сбрасывали  того с престола и отдавали трон  другому,  а  то  и  занимали  сами. Если,  конечно, чувствовали, что могут заручиться поддержкой войск,  раздав  им достаточно золота.
Филипп отшучивался, отвергал даже намеки на такую непомерную честь. На него стали смотреть с подозрением. Филиппа больше беспокоили две попытки убить его. 
Один  раз,  когда стоял на входе в эмирский дворец -  напали  трое,  имитируя  пьяных, лишь выучка, скорость и сабля спасли его от длинных ножей, а второй  раз  уже  внутри дворца, когда на него напал англичанин инструктор Фош, что обеспокоило больше всего, хотя Филипп Фоша и убил.
Если это все люди  сэра Черси,  то либо он не держит слово, либо  у  него  здесь  есть  и  второй, подобный Фошу. Правда, такое расточительство маловероятно. 
Если  же тут замешаны англичане, опасающиеся его  чересчур  быстрого  взлета,  то  дела намного хуже. Теперь надо опасаться  всего  на  свете,  ибо  англичане  чаще пользуются ядами, чем честным булатом.
Возвращаясь из походов, Филипп жил при доме алтыка. Там он сошелся с доверенной рабыней, ключницей, родом из Персии, молодой и красивой Алией.
Много общего в судьбах сблизило их: как и Филипп, она была захвачена в полон, только не киргизами, а туркменами, регулярно совершавшими набеги на Персию; в рабстве, начав с низкого звания наложницы и прислужницы в гареме, быстро сделала блестящую карьеру, возвысившись до ношения ключей.
Семейные союзы пленников, служивших на доверенных должностях, весьма поощрялись бухарцами, считавшими, что семья привяжет человека к месту лучше всяких пут.
И действительно, многие находили себе пару, строили дома, рожали детей, и через поколение никто уже и не считал их чужими. Но браку кезилбаши и ключницы мешала разная вера. Персиянка, любя Филиппа, готова была принять христианство, но где же взять священника?
Да и сам Филипп относился к их сожительству гораздо прохладнее ключницы. Так они и прожили два года, невенчанные ни по какому обряду.
А военная жизнь шла своим чередом. Полторы тысячи воинов под командой Бодал-бека пошли из Бухары войной на Хиву. С ними отправился и кезилбаши Филипп, командуя сотней.
Алия при тайной встрече спросила:
- Ты отказался войти в список на должность курбаши?
- Список это еще не должность.
- Но уже это дает шанс. Ты  должен  быть  сильным,  Филипп.  Со слабыми не считаются.
Филипп оскалил зубы в хмурой усмешке:
- Но, как же тогда Русь?
- А что тебе крохотная Русь? Ты мог бы стать здесь курбаши, или алтыком.
- Да, всего лишь курбаши?
- Отшучивается, - подумала Алия. - Или нет? Голос все-таки звучит серьезно.
Внезапно она ощутила, как по коже пробежал озноб. А что, если это как  раз ему предназначено стать алтыком?  Но  для  этого  ему надо вернуться в свои дикие земли, полные свирепых сильных  людей,  выжить там,  стать  у  них  вождем,  убить  других  вождей  и   стать   верховным властелином, а затем уже двинуть несметные войска сюда.
- А что ты собираешься делать на Руси? - спросила она, едва дыша.
- Там меня ждет дом моих предков, - ответил он просто.
- Ты не шутишь?
- Нет.
- Просто дом?
- А тебе этого мало?


                4

Она засмеялась, но по его глазам поняла с холодком, что воин с Севера все-таки не шутит. Но если он поможет вырвать власть из рук одного человека в своих землях, то этот человек, в самом деле, бросит свирепые войска русских на эмират. Но не потому лишь, что поклялся взять ее с собой?
- Я не такой уж и патриот, - сказал он серьезно. - Я мог  бы  оставить хоть Русь, хоть другую землю. Я убежден, что человек  должен  жить  там, где ему хорошо.
- Но разве здесь тебе не лучше?
Он задумался, заговорил медленно, колеблясь и подбирая слова:
- Что есть лучше? Когда богаче? Когда  земля  лучше  родит,  а  зима теплее? Ну, а как же тогда жили наши деды. Мне рассказывали  старики  про  нашего давнего предка Росса. Дескать, однажды всем  племенем,  перевалив  через горы, пришли в цветущую  долину.  Зеленая  сочная  трава  до  пояса,  дичи видимо-невидимо, в лесу полно ягод, в реках тесно от рыбы.
- Племя  зажило счастливо. Кони стали сытыми  и  крепкими,  женщины  рожали  по  двое-трое детей, мужчины пасли стада, где каждая кобылица приносила по трое жеребят, овцы ягнились пять раз за лето. И тогда  вышел,  как-то  из  шатра  Росс и воскликнул с мукой: как мы  живем? 
- Мужчины  стали  тучными,  как  женщины, забыты бранные подвиги, забыты честь и слава, никто не проливает кровь  за родину, за детей, за любовь.
Алия слушала, едва дыша. Лицо северного  варвара  было  печальным.  Ее сердце замирало от нехорошего предчувствия.
- И, что ему ответили?
- Ничего. Мужчины, разошлись,  повесив  головы.  Эта  ночь  во  всем племени была тягостной. А к утру во многих шатрах слышался  женский  плач. Когда взошло солнце,  многие  мужчины  уже  седлали  коней,  чинили  давно прогнившие от безделья повозки.
- В их сытых потухших глазах снова  сверкала прежняя удаль, они выпрямляли спины и подтягивали животы. Их ладони  снова любовно гладили потемневшие рукояти мечей. Мужчины племени знали, что уйдут в  трудное,  неведомое,  оставив  теплые  обжитые  места,  многие погибнут в боях, умрут от ран и болезней. И еще  неизвестно,  найдут  ли землю лучше. Но только так достойно жить для мужчин.
- Но это, это просто неумно!
Он пожал плечами:
- А когда человек жил умом? Разве что, когда он раб. Свободный  человек слушает свое сердце.
- Не понимаю, - прошептала она, но уже скорее из  упрямства,  ибо  в странной речи варвара  смутно  ощущала  неведомые  ценности,  которым  они отдают души. - И снова ушли всем племенем?
- Да. Потому что для человека,  особенно  для  мужчин,  всегда  есть что-то выше, чем покой, богатство, даже его шкура. Я все же вернусь на Русь, потому что мне там хорошо. Как  стало лучше племени Росса, когда из теплых и безопасных  земель  ушли  навстречу солнцу.
Фома застегивал доспехи весело, насвистывая песенку, потом вдруг остановился посреди комнатки. В голосе было неподдельное сочувствие:
- Я слышал о таком в песнях, но чтоб вот так на самом деле.
Филипп чувствовал в висках колющую боль, а в затылок будто  вбивали длинные тупые гвозди.
- О чем ты?
- Взгляни в зеркало, - посоветовал Фома.
Из отполированной бронзы на Филиппа недобро смотрел  худой  красивый воин. Глаза запали и лихорадочно блестели. Бледные губы сжались в плотную линию.
- Что-то съел, наверное, - буркнул он.
Фома поднял палец, прислушивался. Со двора  раздавался  голос  певца, жалобно звенели струны. Лейла и Менжнун,  великие  влюбленные,  о  которых никто не может слышать и  сохранить  глаза  сухими.  Когда  их  разлучили, Менжнун начал бледнеть и желтеть, еда не шла впрок, он медленно  чах,  все усилия лекарей оказались зряшными. Он умирал от любви,  и,  в  конце-концов, умер.
Филипп тяжело грохнул кулаком по  столу.  Подпрыгнула  и  зазвенела металлическая посуда, заглушая унылый голос за окном.
- Нет, - сказал он люто. - Я не умру. Я не умру!
Фома спросил неожиданно:
- А жить сможешь?
- И жить не могу, - признался Филипп. - Мне нужна Россия. Наверное, я схожу с ума.
Фома смотрел с симпатией:
- Да, я пойду с тобой.
После ночного дежурства он шел по дороге к  баракам.  Солнце  светило уже ярко, он чувствовал, как нагреваются доспехи. Народ  уже галдел, как сороки, мусульмане есть мусульмане, кричали мулы, ревел  скот,  но  когда услышал звонкий цокот копыт, сразу отступил в сторону и оглянулся.
Его догоняла легкая коляска, очень богатая, а четверка коней, что  ее легко несли вдоль главной улицы, были самыми легкими и красивыми, каких он только видывал.
Коляска поравнялась с ним,  кони  сразу  перешли  на  шаг.  Занавеска откинулась. Филипп задержал дыхание. Такой прекрасной женщины он еще  не видел в жизни, если не  считать  Алию. 
Молодая,  с  нежным  белым  лицом, огромными лиловыми глазами, такого цвета бывают тучи при внезапной  грозе, пухлыми  женственными  губами. 
               
                5

А  когда  она  приоткрыла  ротик,  мурашки поползли по спине, настолько голос звучал чувственно, словно перед ними была расстеленная постель, а на столике рядом стояли изысканные яства и напитки:
- Филипп, доблестный кезилбаши.
Сердясь на себя,  что  так  смешался  и  явно  покраснел,  он  слегка наклонил голову:
 - Я никогда не видел таких прекрасных лошадей.
Прикусил язык, такое брякнуть красивой женщине, но слово не  воробей, он видел, как она нахмурила брови, соболиные, ровные,  как  шнурки.  В  ее голосе прозвучала насмешка:
- Да, прекрасные животные. Как и ты, из северной страны.
Коляска мерно стучала колесами. Филипп шел медленно,  лицо  женщины было ближе, чем на расстоянии  руки.  Он  уловил  запах  дорогих  масел  и притираний. Ноздри дернулись, жадно вбирая аромат, в котором почудилась  и свежесть его холодных лесов.
- Они, наверное, стоят дорого, - сказал он искренне. -  Такие  кони! Ветер, а не кони.
Она кивнула, не спуская с него глаз:
- Я хотела бы поговорить с тобой о работе.
Филипп развел руками:
- Я слишком беден, чтобы служить вам. Но если вы обратитесь...
Она прервала нетерпеливо, в глазах блеснули предостерегающие огоньки:
- Мне нужен крепкий сильный мужчина.
Филипп посмотрел ей в глаза, голос сделал участливым и понимающим:
- Да-да, такая женщина! А бухарцы - разве это мужчины?
Она стиснула губы. В  глазах  было  откровенное  бешенство.  Филипп любовался ее лицом, еще не  понимая,  какой  бес  тянет  за  язык,  почему говорит так дерзко, но чувствовал,  что  не  может  иначе.  Что-то  в  нем почуяло опасность, и это, что-то отпихивается от нее, как может:  задиристым тоном и независимым видом.
- Я, - произнесла она, - дочь алтыка Хасан-бека.
Коляска по ее  знаку  начала  останавливаться,  но  Филипп  шаг  не сбавил, брел  все  так  же,  щурясь  от  яркого  солнца.  Если  прекрасная незнакомка, то бишь, дочь такого важного алтыка, полагает, что он сразу начнет трястись и упадет ниц, то ошибается. Он слышал и погромче имена и титулы.
Сзади застучали копыта. Коляска поравнялась, а дочь алтыка,  так  и не назвавшая своего имени, сказала сердито:
- Я не знаю, что ты подумал, или, что  в  тебя  вселилось.  Но  мне нужен мужчина для охраны! Я люблю бывать в  городе  и  за  городом,  часто выезжаю в загородную виллу. Уже дважды по дороге пытался напасть  какой-то сброд. В последний раз люди были странные, мне даже показалось, что они - ряженые.
- Ряженые?
- Да, - подтвердила  она  сердито. -  Я  думаю  на  одного богатого и влиятельного человека, имени пока не назову. Вернее, думаю на его сынка. Избалован, все ему доставалось легко.  Он  недавно  начал  меня преследовать своими чувствами. Не может понять,  как  это  я  отказываюсь, когда все женщины... Я рассказываю лишнее, но я хочу, чтобы  ты  пошел  ко мне. Платить буду вдвое больше, чем  получаешь  здесь.  И  не  потребуются ночные дежурства, так как я по ночам сплю.  Охранять  нужно  будет  только днем... да и то не каждый день.
Филипп сделал вид, что колеблется, даже голос заставил  дрогнуть  в нерешительности:
- Это трудно решить сразу.
- Почему?
- Ну, надо посоветоваться.
- С кем? С русским, что прибыл с тобой? Если не можешь без него,  то я переговорю, отец будет не против, если вы придете оба.
В ее лиловых глазах было нетерпение и что-то еще, запрятанное глубже.
- Я поговорю с ним, - пообещал он.
Она кивнула вознице, все еще рассерженная, но на Филиппа  взглянула уже, как на человека, которому платит и ожидает повиновения. И голос ее был уверенный и не терпящий возражений:
- Я пришлю завтра за ответом.
Кони рванули, коляска едва не  полетела  по  воздуху.  Дробный  цокот копыт прогремел и  угас.  Филипп  чувствовал,  как  на  лбу  сами  собой собираются складки.
Его настойчиво стараются  отлучить  от  эмирского дворца. Кто? Этой красавице наемная охрана ни к чему. Едва захочет выехать за город, вся золотая молодежь кинется сопровождать ее. Лучшие воины  с мечами наголо проводят туда  и  обратно.  Так  что  нужен  не  он,  а  его отсутствие во дворце.
- Завтра,  - подумал  он  с  тревогой.  - Завтра  надо  успеть,   что-то придумать. Если он и завтра, кого-то зарежет, то на него  обратит  внимание не только его алтык, но и те, чьих взглядов он предпочел бы избежать.
Через два дня они с Фомой  стояли  во  внутренних  покоях.  Полночь, светильники горят каждый третий, слышно, как  далеко  за  оградой  протяжно перекликаются стражи.

                6

Внезапно пахнуло благовониями. Он насторожился, ибо  дочери  алтыка так и не смог ответить ничего определенного, и от бухарцев теперь надо ждать пакостей. Обостренный слух уловил едва слышные шаги.
Краем  глаза  увидел, как напрягся Фома, он стоит слева от двери, как могучая рука русского опустилась на рукоять сабли.
- Стой! Кто идет?
В темноте  послышался  испуганный  вскрик.  Снова  пахнуло  движением воздуха. Филипп инстинктивно дернул головой, что-то  мелькнуло,  толчок, отбросило к стене. Яростно вскрикнул Фома, это он толкнул,  совсем  близко хлопнула дверь, звякнул засов.
Фома  ругался,  при   слабом   свете   светильника.   Филипп   видел перекошенное лицо. Он нагнулся, на полу тускло блестел  нож.  Похоже,  его метнули издали, но вынужденно.  Такие  ножи  не  годны  для  швыряния.  Кто-то намеревался подкрасться ближе.
Холодный пот выступил на лбу. Нож чересчур мал, чтобы убить взрослого мужчину. Фома со звоном вытащил из ножен на  поясе  узкую саблю.  Лицо  было злое:
- Проклятые англичане. Это их подлые штучки.
- Думаешь, - прошептал Филипп, - лезвие отравлено?
- Я с этим уже сталкивался, -  огрызнулся  Фома. -  Когда  пробовали захватить  Оренбург.  Чертовы  степняки  половину  наших   перебили отравленными стрелами.
Кончик кинжала уже накалился в  пламени  светильника.  Челюсти  Фомы сомкнулись.  Он  не  дрогнул  лицом,  когда   багровый   кончик   коснулся обнаженного плеча. Защипело, взвился дымок, Филипп ощутил запах горящего мяса. А Фома вдавливал раскаленное железо в рану, лицо было суровым. Даже  зубами не скрипнул, хотя дымок пошел сильнее.
Филипп не выдержал:
- Фома, но лезвие не обязательно отравлено!
- Я тоже так думаю, - ответил Фома.
Филипп отшатнулся, будто получил в лоб, а  Фома  приподнял  рдеющий кончик ножа, перевернул другой стороной и повторил все сначала. Лицо  было не просто суровым, а сумрачно  красивым.  Лишь  на  лбу  выступили  мелкие капельки пота.
Запах горящего мяса вызвал у Филиппа приступ тошноты.  При  нем  не раз сжигали людей живьем, но то были жертвы, или преступники, а  здесь,  как будто своя рука выжигает на своем теле.
- Кто говорил о чрезмерной осторожности, - не выдержал он.
- Филипп, - ответил Фома, и  Филипп,  наконец,  уловил  в  голосе друга напряжение, - я чувствую, конечно же, боль, но это боль плоти.  А душа русского веселится от гордости. Это победа воли над плотью!
Он убрал нож, а Филипп искоса смотрел на рану.  Кровь  запеклась  в ямке, коричневые края выглядят страшновато.
- Тебя бы в трясуны, - сказал он с отвращением. - У них любой пост - победа духа над плотью. Но я не понял другое. Нож  бросили в меня! Какого дьявола бросился закрывать меня своей волосатой грудью?
Фома прорычал с отвращением:
- Думаешь, ты мне так уж дорог? Или  я  тебя  ценю  чуть  выше драной кошки? Бред. Просто не хотел, чтобы проклятым  англичанам  хоть  что-то удалось.
- Все равно спасибо, - буркнул Филипп с неловкостью.
- Все в долг, -  ответил  Фома  деловито. -  А  ты  думал?  Мы  ж  в торгашеском эмирате. Еще и проценты сдеру.
Башир-бей выстроив на заднем дворе две сотни бойцов, залез на большой  камень  и орал оттуда:
- Вам  доверена  большая  честь,  мерзавцы!  Впервые  из  Священной Бухары отправляют отряд наемников в главное войско. Наши улемы хотят  показать остальным, как умеют воевать настоящие воины! Если осрамите  меня,  свиньи безрогие, я из вас кишки выпущу. Но вы должны вернуться живыми! Я не  хочу снова возиться с желторотыми неумехами. Эй ты!  Чего  горбишься?  Забыл, как должен стоять воин?
Хмурый копьеносец нехотя выпрямился:
- У меня живот болит.
- Много пьешь воды? - гаркнул алтык.
- Много, - ответил воин безнадежно. - Все равно не помогает.
- Ничего, - сказал алтык бодро, - ты отправляешься в место, где  все хвори снимет, как рукой. Вы должны  будете  захватить  крохотный  городок у реки.
Только помните, что там водятся ядовитые  гадюки,  под  листьями  прячутся скорпионы и каракурты. Грибы не жрать - ядовиты, воду не лакать - в  ней всякая дрянь.
Воин перебил вежливо, но с недоумением:
- А на кой нам завоевывать такой город?
Алтык рявкнул:
-  Молчи,  дурень.  Или  ты  усомнился  в  мудрости   Божественного? По-твоему,  Аллах думает, как ты? То-то. Эй, ты, парень, ты  стоял  на причале и должен был видеть, как  погиб  алтык Хош-бек.  Если  скажешь,  что  не видел, значит, отлучался к шлюхам.
Молодой воин, толстый и горбоносый, пробурчал:
- Я стоял на своем месте. Алтык шел  по  причалу  и  видел,  как какой-то бродяга хочет утопиться. Он сказал ему: “Не спеши, давай обсудим, увидим, стоит ли вообще  прощаться  с  жизнью”.  После  этого  они  сели  и беседовали почти час. Что-то о политике, налогах, жизни, я  всего  не слушал.
- Ну? И какое это отношение имеет к его гибели?
- А потом они встали и, держась за руки, вместе прыгнули в воду.
Филипп  подошел  сбоку,  сзади  нельзя  -   зарежет,   сказал   со всевозможной почтительностью:
- Мне тут пришла весточка от земляка. Он живет неподалеку,  полдня на коне верхом.
Алтык глянул настороженно, у него всегда появлялось  это  выражение, когда смотрел на Филиппа. Тот вытянулся, ел глазами начальство.  Башир-бей  с  натугой похлопал его по плечу:


                7

- Хочешь навестить? Давно пора взять пару деньков на отдых. Ты  да твой дикий русский давно не брали ни  отпуска,  ни  даже  выходных.  Ладно, навести земляка. Да и вообще развлекайся, а то к тебе, честно  говоря, уже присматриваются, если понимаешь, о чем говорю.
Филипп насторожился, хотя голос держал беспечным:
- Что в этом плохого?
Алтык понизил голос:
- Даже из воинских начальников слишком  короткий  путь  в зал вечного молчания.  Ты выглядишь чересчур нацеленным. Никто не знает, что у тебя  на  уме.  Может быть, и не думаешь о высоком, но помни, тут подозревают всех.
Последние слова  прозвучали  откровенной  угрозой.  Холодные  мурашки побежали по спине Филиппа. В  подземных  тюрьмах  зинданах бесследно  исчезают  и самые знатные сановники эмирата. Оттуда только один путь - на дно реки с привязанным к ногам камнем. А уж о страже, даже знатной, и воробей не чирикнет.
- Я просто копил деньги, - объяснил он торопливо. - Я  ведь  надеюсь вернуться к себе на Русь богатым.
Алтык удовлетворенно кивнул. На этот  крючок  попадаются  все.  Приходят  в  эмират молодые, сильные и отважные, надеются скопить денег и вернуться, но  блеск эмирата завораживает даже самых стойких.
Годы уходят, десятилетия,  а  они все откладывают возвращение. Даже собрав  огромные  богатства,  что  будут делать с ними в диком краю?
Он снова хлопнул Филиппа по плечу:
- Езжай. Заодно выберешь место, откуда  будешь  брать городок.
Алтык отвернулся, похохатывая.  Воины  снова  подтянулись,  выпятили груди. Филипп отступил  на  шаг,  кивнул  Фоме.  Оба  торопливо  отошли подальше:
- Он всегда так шутит?
- А может он, и не шутил, - ответил Фома безразлично. -  Все  знают, что стены Бухары никогда не падут под  натиском  русов. 
Филипп с деланным безразличием пожал плечами.  Кто  не  знает,  что славяне постоянно приходят на земли эмирата, вторгаются целыми  племенами. Иные уходят с богатой добычей, оставив разоренную  и  опустошенную  землю.
Славяне  уже  заселили  многие земли. Иные быстро потеряли свой язык и обычаи, другие сохранили своих богов, но даже эти не охотно идут на службу.
Бухарский эмират, сильный раздорами среди славянских племен, умел  не  только натравливать одно племя на другое,  но  и  отправлял  сильные  войска  из самой Бухары во все концы Средней Азии. Но эти времена прошли, потому приходится нанимать хазар, печенегов, дабы сдерживали напор славян.
Служа пленным наемником, узнаешь многое. Даже не побывав в Бухаре, хотя мог бы, он уже знал, как в не  такие  уж  и  давние  времена  англичане постепенно вторгались в Индию.  Они первые поняли, что точно также получается сейчас и со славянами.
В Бухаре это понимают  лучше  всего советники англичане.  И  даже  могут  предвидеть,  когда случится неизбежное, и кто ворвется  в  Бухару. Они уже не надеются спасти эмират. Они  просто  пытаются  оттянуть его неизбежное падение!
Против обыкновения слова алтыка не вылетели из другого уха, а застряли. Конь ступал бодро, воздух был  свежий,  голова  ясной,  а  мысль  сверкала острая, как отточенное лезвие дамасской сабли.
Итак, как должен рассуждать правоверный мусульманин? Был могучий Бухарский Эмират -  светоч  аллаха,  самая  сильная, самая блистательная и самая лучшая страна из всех  стран  и  народов. 
Она  своим блеском привлекала иные народы, которые то воевали с ней, то  поступали  к ней на службу. Нередко - целыми племенами. На Западе это  были  туркмены, на востоке - славяне.
Даже туркмены  вливались  в  бухарскую  армию  с  великой  охотой  и радостью, ибо всякий молодой  воин  мечтает  служить  у,  как  можно  более знатного и могучего вождя, а где еще  более  великий  вождь,  чем  бухарский эмир?
Служили охотно,  воевали  отважно,  поднимались  по  ступенькам карьеры, начинали командовать такими силами,  что  в  родных  племенах  не смогли бы и вообразить такую мощь. 
Постепенно  почти  вся  бухарская армия превратилась в армию наемников. Бухарцы  к  тому  времени  вовсе  утратили воинственный дух, они полюбили дух наживы, как и дух строителей, инженеров, а защиту  своей  родины охотно передоверили наемникам.
И те защищали ее честно.  Когда  какое-либо  племя нападало на границы бухарского эмирата, то защищали ее не только армия, бухарская армия наемников,  но  и  целые  племена  дружественно  настроенных туркмен.
Так же в точности до мельчайших  черточек  случилось  и  на  востоке. Бухарские политики, чиновники и сборщики налогов постоянно  жаловались  на славянизацию  восточной  части  эмирата. 
Север   ославянился настолько, что там возникли целые  города  славян  со  своим  укладом,  не говоря уже о бесчисленных селах. Их было настолько много, что  жителям  не было  необходимости  даже  знать  узбекский язык.
Вскоре  все  северное  население говорило на смеси языков местного населения со славянским. Вот и Грузия ушла под высокую руку белого царя, избавясь навсегда от набегов иранских шахов.



                8

Если совсем коротко,  то,  чтобы  не  запутаться,  итог  таков:  Константинополь, несмотря на защиту турок, все-таки пал. Взял его белый генерал Скобелев. Восточная часть Бухарского Эмирата еще держится, но в  ней  повторяется  все, как в зеркале.
Но и здесь опасность  идет  не  от  этих  славян,  ибо  они  защищают Константинополь лучше местных турок - это уже их город,  а  от тех, кто все еще не идет  к ним на  службу.  Чуть  ли  не единственное такое племя - русы.
Они усиливают натиск год от года. Ими не удается манипулировать, как хазарами, или  печенегами.  Они  усиливаются  на глазах, и в Константинополе даже простой народ уже знает обреченно: гибель их царственному граду и всей турецкой империи придет именно от русов.
Конь, внезапно заржав, пошел галопом. Ветер засвистел в ушах, плащ  за спиной  раздулся  и  затрепетал  по  ветру.   Филипп   чувствовал,   как лихорадочно бьется сердце. Кто  будет   тот   воитель,   который   возьмет   на   копье   гордую Бухару?
У себя в комнатке, у каждого начальника было свое помещение, он  снова в задумчивости достал письмо. Писал  русский  купец,  ссылался  на родню  в  Новгороде,  которую  Филипп  знал,  подробно   рассказывал   о спрятанном поблизости сокровище.
Фома, который  беззастенчиво  читал  через  плечо  друга,  хрюкнул  с неудовольствием:
- Старые сказки. Я наслушался  столько  о  закопанных  сокровищах. Ерунда все это.
- Ну, горшки с монетами  прячут  не  только  в  Бухаре, -  возразил Филипп. Он в задумчивости почесал нос. - У нас есть три свободных дня для совместного поиска с Евсеем.
Фома сел, сказал с достоинством:
- В этом письме ничего не говорится обо мне.
Филипп пожал плечами:
- Могли предположить, что дикий  русский  читать  не  умеет  и,  тем более, что он не станет подглядывать в чужие письма.
Фома налился тяжелой кровью, прорычал угрожающе:
- Это я дикий? Это я, сын русского офицера, почти год живу в Бухаре, и все еще неграмотный?
Филипп походил по комнате, шаги все убыстрялись,  пока  не  ощутил, что вот-вот начнет бросаться на стены. Повернулся резко:
- Едем?
Фома вытянул ноги на лавку,  шпоры  оставляли  глубокие  царапины  на полированной поверхности. 
- Нет, - ответил он твердо. - Ни за какие мешки золота! Даже за  все золото мира. Вечером меня ждет кувшин терпкого вина и  сладкотелая  Матрена.  Я  буду валяться в постели, нежнее которой не бывает,  буду  мять  своими  грубыми лапами нежное тело, слышать сладкие стоны. А ты хочешь, чтобы  я  все  это покинул и поехал в холодную ночь, проверять бабьи сказки?
Филипп подумал, кивнул:
- Ты прав. Забудем об этом.
Рано утром, еще не все звезды исчезли со светлеющего  неба,  они  уже выехали за ворота Бухары. Стремя к стремени, на отдохнувших конях.
Воздух был чист и свеж. Солнце еще только поднималось, накаляя мир там, на востоке, а здесь  над  остывшей  за  ночь землей нависало такое же холодное синее небо.
Ехали  молча,  Филипп  подумал  смятенно,  что  даже  ради  простой прогулки стоило выехать за ворота Бухары. Он, как его привели в рабство и определили на службу, даже самой Бухары толком не видел.
Ее за вечер всю не  обойдешь, а отдыха дня три кряду подряд  еще  не  выпадало.  Сейчас  же  перед  ним  начала открываться та часть эмирата, которую лишь представлял смутно,  но не видел.
Страна выглядела созданной богами для себя и своих семей. Потом  боги ушли, а может и не все  ушли,  и  эти  сказочные  края  первыми  захватили проклятые и хитрые мусульмане. Поглядели бы люди на эти земли, прикусили бы языки.
- Или сказали бы другое, - внезапно пришла  мысль.  - Они живут в северных краях, где зима длится полгода, а  здесь  мусульмане владеют такими землями. Надо потесниться.
Фома ехал нахмуренный, мрачно смотрел по сторонам. Его тоже  одолевали мысли.
- Знать  бы  какие?  - подумал  Филипп.  - Раньше  отважный  Фома  не очень-то задумывался.
Кони прошли по узкой дорожке вдоль ручья, поднялись на пологий  холм. Фома вскрикнул от восторга, а Филипп задержал дыхание. Это, в самом  деле, страна богов.
В открывшейся долине ярко и сочно зеленела трава,  виднелись крыши крохотных саманных домиков. Между деревьями на  веревках  сушилось  белье. 
В лужах лежали буйволы. Но на другой стороне долины поднимались  покрытые голубой глазурью колонны древних дворцов. Их размеры были огромны,  а  камень  прекрасен  и удивителен.
Кони весело сбежали с холма, Фома пустил своего через заросли,  чтобы увидеть древние дворцы вблизи. Сохранились остатки крепостных стен, величественные толстые колонны, мраморные полы с удивительными рисунками. 
Солнце  играло на цветных изразцах, на  остатках  стен  сохранились  даже  куски  фресок. Сердце Филиппа стучало учащенно, а дыхание вырывалось  хрипло  и  мощно, как в битве.

                9

Неведомые чувства распирали грудь, он смотрел во все глаза  и чувствовал, как наворачиваются слезы. Здесь жили чудесные мастера,  но  какие злые силы погубили этот мир?
Впереди слышались тяжелые удары. Они выехали из-за торчащего  обломка стены, Фома внезапно выругался. Два бедно  одетых  селянина  усердно  били молотами по лежащей на земле статуе из белоснежного мрамора.  У  Филиппа дух захватило от неземной красоты: женщина и в мраморе сохранила черты, от которых защемило сердце.
Фома рявкнул зло, ладонь звучно хлопнула по рукояти сабли:
- Что творите, сволочи?
Оба дехканина отшатнулись, со страхом смотрели на огромных  воинов, закованных  в  доспехи  эмирской  гвардии.  Оба  были  в   лохмотьях, истощенные, с желтой болезненной кожей. Один простер умоляюще руки:
- Благородные воины. Это же мрамор. Мы его разбиваем,  толчем  и пережигаем в известь. А известь продаем.
Филипп  с  тоской  указал  Фоме  на  другой  конец  развалин.  Там слышались удары. Такой же несчастный оборванец разбивал другую статую.
- Вы красоту рушите, - прорычал Фома. Глаза его налились  кровью. - Да я вас всех.
Он выдернул из ножен свою огромную саблю.
Селяне попадали на землю. Один заверещал, как заяц:
- Это же языческие боги. А святой имам  велит  уничтожать  все языческое. Мы делаем еще и богоугодное дело.
- Безумные, - сказал Филипп. Рот его наполнился горечью, словно он жевал полынь. - Или я безумен?
Фома рычал и порывался рубить  и  крушить,  Филипп  его удержал.  Здесь когда-то обитал древний и прекрасный народ, ибо только прекрасный душой  и телом человек мог создать красоту во всем:  от  жилища,  в  котором  жил,  спал  и принимал гостей, до исполинских общественных зданий.
Но  что  стряслось  с ним, ибо эти невежественные  дикари  не  вышли  из-под  земли,  как  ночные чудища. Почему одичали? Почему, глядя на  прекраснейшие статуи, при взгляде на которые захватывает дух,  и которые их предки везли сюда со всего света, из всех завоевательных походов хочется  плакать, они видят только пригодный для извести камень?
Они ехали до вечера и еще дважды видели развалины прекрасных дворцов, уже наполовину погребенные песком. Среди торчащих прямо из земли мраморных глыб с  изумительнейшими  барельефами,  паслись  козы,  оставляя  россыпь горошка. Лохматый пес гонял кролика.
- Мир не погиб, - сказал Филипп, наконец. - Он начнется заново. Из этих невежественных людей бог когда-то создаст  такой  же  прекрасный народ.
- Если создаст, - фыркнул  Фома,  он  был  мрачен,  как  туча. -  Не понимаю, зачем всякий  раз  создавать  заново?  Оставили  бы  эту  красоту, добавляли бы понемножку новую. Каков бы мир был сейчас, а?
Филипп пожал плечами:
-  Возможно,  подумай, в  их  земли  приехали  двое   из   северных   земель, позавидовали, вернулись и набрали войско из злых и голодных людей, что тогда?
Фома задумался, внезапно рассмеялся:
- Ты прав. После нашего налета остались бы вот такие руины. А  то  и их бы разнесли в пыль! В старину мои предки, говорят, были вовсе  звери. Ладно, я тревожусь только, почему твой купец не выкопал  все  золото  сам? Почему предложил тебе, пусть даже за долю?
- Не знаю, - ответил Филипп тревожно.  Наверное,  взять  его очень  непросто.  И  рискнуть  могут   только   самые   отчаянные, или отчаявшиеся. А есть ли более отчаявшийся  человек,  чем  раб, который все поставил на кон: и жизнь,  и  честь,  и  даже  любовь  -  дабы вернуться и отомстить?
Они ехали неспешно, держась в тени редких деревьев, когда  впереди послышался конский топот. Фома сразу насторожился, кони неслись  отчаянно, словно догоняли кого-то, или же уходили от погони. Донеслось ржание,  затем выкрики.
На дорогу впереди выметнулась повозка, запряженная четверкой  горячих коней. У Фомы глаза вспыхнули, он теперь начал  разбираться  в  конях,  и загорелись  еще  ярче,  когда  разглядел  повозку:  в  серебре  и  золоте.
На облучке  отчаянно  размахивал  кнутом  седобородый  мужчина.  Кони неслись в пене, дико вращали налитыми кровью  глазами.  В  окошко  повозки выглянуло бледное личико.
- Женщина, - выдохнул Фома, -  я  всегда  мечтал  спасти  женщину, молодую и красивую.
- И богатую, - добавил Филипп. - Ну, тогда я поехал один?
Фома, не слушая, выхватил  саблю  и  помчался  наперерез.  За  повозкой неслись, быстро настигая, шестеро мужчин с саблями в руках. Без  доспехов, двое вовсе голые до пояса, только на головах  цветные  тряпки,  грязные  и оборванные, как все в этой стране, если не считать тех, кто сидит наверху.
- Разбойники, - вскричал Фома страшным голосом.
Славянин был похож на разъяренного бога войны, но всадники  не  сбавили бешеного бега, только двое чуть  подали  коней  в  его  сторону.  Филипп быстро выхватил лук, торопливо набросил стрелу и натянул тетиву, привычно выцеливая противника.
В  проносящегося  мимо  всадника  попасть  непросто,  хотя   мог   бы попытаться, но колени так  же  привычно  удержали  коня  на  месте,  давая четверке проскочить мимо, затем пустил коня  вдогонку.  Теперь  перед  ним маячили четыре спины, и здесь не промахнулся бы даже неумелый.
Фома орал и сыпал руганью, рубил страшно, сам едва не падал с коня от богатырских ударов. Оба разбойника пытались достать  его  саблями,  на  их лицах были злоба и презрение к человеку.

                10

- Получи! - орал Фома. - Ну же, не убегай!
Его великанская сабля не однажды спасла ему  жизнь,  потому  что  была  на локоть длиннее сабель противников,  но  удары  сыпались,  как  град,  с  плеча  слетела железная пластина, на груди сильный удар  выбил  целый  ряд  металлических бляшек. Кончик сабли задел его кисть, алые капли брызнули  на  гриву  коня.
Фома ревел, как разъяренный медведь, в седле вертелся,  как  вьюн,  а  удар, который обрушил на разбойника, был достоин сына драгунского офицера.
Длинная сабля достала в шею, прошла через грудь и выскользнула  у  пояса. Левая половина упала с  коня,  а  на  седле  некоторое  время  еще  сидело безголовое однорукое туловище, из которого брызгала кровь и лезли, шипя  и вспучиваясь, сизые внутренности.
Первый разбойник побелел, застыл, словно замороженный,  таких  ударов он еще не видывал. Фома быстро развернулся  и  красиво  ударил  снова. 
Он жалел, что повозка унеслась, красивая и молодая не увидит, что второго  он разрубил еще краше: до пояса так, что половинки упали по обе стороны коня, а лезвие сабли проскрежетало о седло, едва не разрубив его и бедное животное.
С  окровавленной саблей  он  поскакал  вдогонку  за  повозкой.   Один разбойник с двумя стрелами в спине  лежал  поперек  дороги,  второго  Фома увидел на обочине, третий уже повернул  коня  и  мчался  прочь,  из  плеча торчало белое перо стрелы, а поводья  он  неловко  держал  в  левой  руке. 
Самым смышленым оказался четвертый: дал деру  сразу,  от  него  осталось  только удаляющееся к гранатовой роще облачко пыли. Повозка, наконец, остановилась.
Кони едва не  падали,  захлебывались  в белой пене. Бока ходили ходуном, хрипели. Чернобородый возница повернулся к подоспевшему Филиппу. Глаза его со  страхом  и  восторгом  смотрел  на могучего воина:
- Мы благодарны. Кто вы, доблестные воины?
Филипп коротко поклонился:
- Мы - гвардейцы эмира. Наш бог вовремя вывел нас на эту дорогу.
- Ваш бог. Вы не мусульмане? - чернобородый  оглянулся  на  стук копыт. Забрызганный кровью Фома был великолепен с огромной саблей в могучей руке. - Тогда все понятно. Наши гвардейцы не бросились бы  так безрассудно на помощь, да и не сумели бы против шестерых.  Меня  зовут Хазрат, я везу племянницу алтыка Башир-бея - Гулям, впрочем, вам это незачем знать.
Дверца открылась, девушка ступила на подножку. Фома тихонько  ойкнул. Она была в самом деле молода и красива, к тому же, судя по одежде, богата. Настолько, что Филипп сразу ощутил, что они  оба  одеты  просто,  покрыты грязью и пылью.
- Хазрат, - сказала девушка, в то время как ее глаза были на могучих воинах, - объясни героям, как нас найти. И дай им денег.
Чернобородый ухмыльнулся, полез за мешочком с  деньгами.  Фома хмуро посмотрел на Филиппа. Тот в ответ оскалил зубы.  Хазрат  бросил  мешочек Фоме. Тот, всегда голодный на деньги, взвесил  на  руке мешочек,  улыбнулся довольно, развязал, вытащил  оттуда  монетку и бросил  обратно Хазрату:
- Это тебе, на сдачу.
Он тронул коня, гордо проехал вперед. Спина  его  была  выпрямленной, сверкающие, как расплавленное золото, волосы красиво падали  на  широкие плечи. Филипп покосился на вытянутые лица Хазрата и его  повелительницы, пустил коня за Фомой.
Сзади послышались восклицания. Филипп догнал, спросил насмешливо:
- Ну, как тебе, молодая и красивая? И богатая, как ты хотел!
- Даже чересчур, - ответил Фома зло. - Нас за людей не считают!
- А разве мы люди? - сказал Филипп. - Мы рабы, наемники. Нанялись за деньги. Мне, к слову сказать, деньги очень нужны.
- И мне  нужны, -  огрызнулся  Фома. -  За  деньги  я  готов  убить, зарезать, вбить в землю по уши кого угодно.  Даже  закопать  живьем.  Но  когда  мне бросают подачку, как псу кость, я этого не терплю.
- У нас еще есть то, подумал Филипп, чего нет у бухарцев. Они  гордости не ведают, им поступок невежественного русича кажется  диким.  Даже  мне. Ведь я, наверное, взял бы? Или  не  взял?  Хорошо,  что  деньги  бросили Фоме.
Они въехали в небольшой городок. Солнце еще висело над  краем  земли, воздух был горячий. Прохожих почти не было, появятся с заходом  солнца.  В такую жару сидят дома, или собираются в харчевнях неспешно   выпить чаю и посплетничать.
Постоялый двор выглядел запущенным, как все в эмирате, но у  коновязи стояли оседланные кони. В харчевне было с десяток столов, старых  и  выщербленных,  лавки, даже два кресла, явно украдены из более богатого дома. Из  открытой двери кухни несло запахи пригорелой  каши  и  жареного  мяса.
Среди  двух десятков местных крестьян, что расположились на  весь  вечер,  не  столько пьют и едят, сколько сплетничают и  коротают  время.  Филипп  заметил  и двух-трех мужчин, что отличались от местных, как одеждой, так и поведением.
Фома подозвал хозяина, велел:
- Принеси-ка нам…
- Чаю, - сказал  Филипп  быстро.  И  добавил  укоризненно. -  Как быстро ты забываешь родные обычаи.

                11

Фома оскорбленно дернулся:
- Филипп, вино я однажды и  дома  пробовал, а здесь его целые бочки.
Хозяин кивнул благожелательно:
- Пить в священной Бухаре запрещает Коран, но пять бочек вина в моем подвале к услугам только для самых уважаемых гостей. К тому же у меня лучшее вино  в округе.
- Чаю, - сказал Флипп твердо.
Фома начал краснеть  от  гнева,  и Филипп добавил быстро.
- А вино возьмем с  собой  на  ночь.  Здесь есть свободные комнаты?
- Для солдат эмира у меня есть отличные покои, - заверил хозяин.
- Подашь туда два кувшина  лучшего  вина, -  сказал  Филипп. -  Но сейчас нам нужно мясо и каши.
 - Гречневой?
- Ладно, давай что есть, а то начнем грызть стол.
Хозяин покосился на белые и острые,  как  у  волков,  зубы  варваров, слышно их по грубой речи, даже улыбаются по-волчьи, поклонился и  отступил задом, словно боясь повернуться спиной.
Чай принесли настолько дрянной, что даже Филипп  пожалел  о  своем заказе.  Фома  рассматривал  обитателей  харчевни   с   явным   намерением подраться.
Филипп заставил себя отхлебнуть теплого пойла, ему было не по себе от пристального взгляда широкого в кости человека,  черноусого  и  со сросшимися на переносице бровями. Он сидел  близко  к  двери. 
За  тем  же столом были еще пятеро, но Филиппу показалось, что, по крайней мере,  двое пришли с этим человеком, но  виду  не  показывают.  Человек  опускал  взор всякий раз, когда Филипп поворачивал к нему голову, не  подозревая,  что тот продолжает рассматривать его в полированном металлическом кувшине.
- Что-то никто не показывается, - пробурчал Фома. - Ты  уверен,  что твой купец отыщет тебя именно здесь?
- Он так написал. Постой, сейчас, что-то будет.
В харчевню вошел еще один посетитель, высокий мускулистый  мужчина  в запыленном плаще. Под плащом позвякивало железо легкого доспеха. Он  занял место за свободным столом, заказал чаю и сыра.
Черноусый сказал громко:
- Вот явился предатель и вор. А вы  говорили,  что  его  совесть загрызет.
Один за столом поддержал:   
- Да, он мало похож на огрызок совести.      
Мужчина в плаще медленно встал, лицо его побагровело. Широкими шагами он направился к говорившим. Филипп увидел, как за  двумя  столами  сразу четверо напряглись, бросили ладони на  пояса. 
У  каждого  висели  тяжелые ножи. Фома подобрал ноги под себя, насторожился. Не глядя друг  на  друга, оба уже разделили: двое под правой стеной - забота Филиппа,  под  левой - Фомы.
- Ты, тварь низкорожденная, - сказал тем временем  мужчина  в  плаще четко и раздельно, - если ты готов  отвечать  за  свои  слова,  то  обнажи оружие!
Он отступил и  выдернул  из  ножен  длинную  узкую саблю  с  изогнутым лезвием. Черноусый поднялся неторопливо, так же неспешно потащил из  ножен синеватое лезвие:
- Я готов. Наш городок только вздохнет свободно.
Он бросил по сторонам быстрые взгляды. Их сабли взвились в воздух,  но еще до того, как зазвенела сталь, Филипп и Фома  вскочили и  развернулись спина к спине. Четверо, сидевшие по разные стороны харчевни, не  бросились на помощь, как подумал сначала Филипп, в их руках были метательные ножи!
Филипп выхватил саблю и с криком: 
- Слава  эмиру! - бросился  на своих противников, а Фома, видя, что не успевает, рывком поднял стол и швырнул в другую сторону.
Послышался двойной стук: два ножа  ударились  о  летящий  на  них дубовый стол, затем там был грохот,  крики,  стоны.  Фома  с  наслаждением прыгнул всем  своим  немалым  весом  сверху  перевернутого  стола. 
Из-под широкой столешницы донесся хрип и хруст костей. Двое с ножами в руках, посмотрели выпученными глазами  на  Филиппа, мигом скользнули под стенами в разные стороны и выскочили  -  один  через кухню, где послышались проклятия и звон посуды, другой прыгнул в окно.
- Люди эмира! - крикнул кто-то.
Схватка на саблях замерла. И для человека в  плаще  вовремя,  ибо  еще двое с саблями начали заходить  с  двух  сторон.  Сейчас  же  все  четверо оглянулись на солдат эмирской  гвардии и в нерешительности  опустили оружие. Филипп сказал строго:
- Именем эмира! Прекратить, иначе продолжите в зиндане.
- На плахе, - поправил Фома весело.
Чернобородый с показной неохотой бросил саблю в ножны:
- Мы ничем не нарушили законы божественного эмира.
Человек  в  плаще  люто  оглянулся  на  русских,  лицо  его   было перекошено злостью. Саблю он все еще  держал  наготове,  словно  намеревался драться уже не только с тремя, но и со всеми солдатами эмира. Стоны и грохот привлекли его внимание, из-под стола выполз один,  голова  была  в  крови.
Второго  вытащили  за  ноги,  он был   в   беспамятстве.   Глаза   чернобородого расширились. Он с недоумением взглянул на  довольного,  как  слон,  Фому, секунду поколебался, кивнул с нерешительной благодарностью и убрал саблю.

                12

Филипп кивком пригласил Фому за собой. Вышли на  крыльцо,  оставив тяжелые запахи скверно приготовленной еды и плохого чая. Фома зло  сопел, Филипп внезапно засмеялся:
- Дралось десять человек.  Сабли,  метательные  ножи и  ни одного убитого. Что с миром делается? Теперь я вижу, что Бухара  падет с таким слабым народом.
Фома прорычал:
- А я  знаю,  почему  паду  я.  Спасая  того  дурака,  мне  пришлось опрокинуть стол с едой. Я не успел даже лизнуть.
- Видишь, как хорошо, - сказал Филипп серьезно, - что мы  заказали чаю, а не хорошее вино?
Фома подозрительно нахмурился:
- Почему?
- Ты бы вовсе с горя помер.
Фома пожал плечами:
- Я бы не стал переворачивать стол.
Они стояли на крыльце, прислушиваясь к конскому  ржанию  на  конюшне, голосам во дворе, на улице. Ночь была ясная, звездная.  Таких  огромных  и ярких звезд Филипп никогда не видел на своей северной родине. И небо  не бывало таким угольно черным.
Он вздохнул:
- Пойдем, Фома. Ночью люди с  таким, как  у  нас  слабым  зрением должны спать.
-  Какие  мы  молодцы, -  пробормотал  Фома. -  Мы  только  проехали городские ворота, а уже успели обрести полдюжины врагов! Надеюсь, это  еще не все.
- Не понравился этот с черными усами?
Фома зябко передернул печами:
- Он мне будет сниться. Надеюсь, я его больше  никогда  не  увижу. Разве, что в кошмаре. У него яд стекает с зубов  по  бороде,  а  глаза,  как острия стрел.
- Не поминай черта, - посоветовал Филипп.
- Почему?
- А то придет.
- Я не верю ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай.
Они вернулись через зал, где уже не осталось следов разгрома. Все ели и пили, позабыв про ссору. Филипп на ходу  кивнул  белому,  как  мрамор, хозяину:
- Не забудь, кувшин вина в нашу комнату!
- Два! - крикнул Фома.
- Два, - кисло согласился Филипп.
Они поднялись на второй этаж. Коридор был  неширок,  а  в  том  конце стоял человек со сросшимися на переносице бровями. Рука Фомы дернулась  к сабле. Черноусый протестующе выставил вперед руки:
- Я с миром. У меня нет обиды, что вы вмешались! Вы проезжие,  наших ссор не знаете.
- Но семеро на одного, - сказал Фома набычившись.
Чернобровый кивнул:
- Значит надо броситься на защиту слабого. Понятно. Но он не  слабый,  в том вся задача. Я бы хотел обсудить с вами одно дело.
Филипп кивнул Фоме, следи, сам отворил дверь, отступил в  сторону. Они вошли, и он закрыл дверь за собой на засов. У  этого  странного  гостя чересчур опасный эскорт.
- Меня зовут Алексей, - сказал чернобровый. - Я управляющий  купца Евсея. Этот сорвиголова на самом деле вожак разбойников, только  схватить его еще не удавалось. Но все в округе знают, что грабит честных  торговцев он и его люди. Я не стал ждать, когда нам, как баранам перережут горло  и снимут шкуры. Я взял людей и пришел в харчевню, где он обыкновенно бывает.
В дверь послышался стук. Филипп отодвинул засов, держа саблю в  руке. Мальчишка с двумя тяжелыми кувшинами в  руках  побелел  при  виде  сабли  у своего горла. От троих нахмуренных мужчин веяло таким напряжением, что  он едва не выронил кувшины. Фома выругался с чувством:
- Клянусь Аллахом, я бы его убил!  А  заодно  и  спалил  бы  весь  этот караван сарай.
- И город, - подсказал Филипп.
- И город, - согласился Фома, - если здесь не  оказалось  бы  больше винных складов. Надо же. Теперь буду верить и в сон, и в чох, и в вороний грай.
Он торопливо налил вина в три  большие  кружки.  Руки  его  тряслись. Филипп и Алексей сели за стол,  Филипп  все  еще  не  спускал  острого взгляда с чернобрового управляющего.
- Меня сбили с толку  ваши  плащи  странников, -  сказал  Алексей. – Воинские начальники всегда ездят в полном своем блеске. К тому же вас двое, а я  ждал одного.
- Ждал? - спросил Филипп.
Алексей кивнул:
- Судя по описанию, тебя. Это я отправлял письмо Евсея. Он же велел встретить и  отвезти  в  дом.  Но  сегодня  утром  вид  у  него  был смущенный. Сказал, что зря тебя вызвал, что это лишь предание,  в  которое при свете дня сам не верит. И, что нет данных, где искать сокровище.
Фома торопливо осушил свою чашу, заорал понимающе:
- Я ж говорил. Если бы было все так просто, он бы сам успел.  А  если копать, так уж трудно, то у него есть и понадежнее ребята, чем мы.
Он захохотал. Филипп пожал плечами:
- Мы проделали дальний путь.
Алексей с готовностью достал мешочек. Судя  по  тому,  как  оттягивал руку, в нем было золото.
                13

-  Это  не  все  сокровище, -  сказал  он,  улыбаясь, -   но   здесь достаточно, чтобы проехать до Багдада и обратно. И останется, чтобы упоить всю казарму. Евсей посылает это с извинениями.
Фома одобрительно хрюкнул. Филипп принял, взвесил на ладони:
- Все в порядке. Мы не в обиде.
Алексей поднялся, улыбался с облегчением. Беседа с наемниками  всегда чревата бедой: солдаты эмира жестоки и своевольны.
- Слава эмиру!
- Слава, - буркнул Фома.
Когда  он  ушел,  Филипп  высунулся  из  окна,  провожал  взглядом. Темнело, Фома зажег светильник. Филипп тут же отпрянул в тень.
- Девок высматриваешь?
- Размечтался, - буркнул Филипп.
- А кого?
- Смотрю, с какой стороны залезут к нам ночью.
Фома поперхнулся вином:
- Зачем? Отобрать деньги обратно?
- Нет, добавить еще, - огрызнулся Филипп.
Фома в задумчивости почесал голову:
- А чего ж он сразу не дал? А, чтобы удивить нас? Мы  просыпаемся,  а  на столе вместо мешочка - два! С ума сойти.
Город  постепенно  успокаивался,  огоньки  светильников   гасли,   как светлячки.  Простучали  копыта  запоздалого  всадника,  с пьяным криком  вывалился  последний  гуляка,  захрапел  в  канаве.  Лениво лаял вдалеке пес.
Филипп вставил ножку табуретки  в  дверную  ручку,  подергал.  Фома сказал насмешливо:
- Всякий, кто захочет войти, должен стучать достаточно громко.  А  в окошко влетит разве, что летучая мышь!
- У тебя в кувшине еще, что-то осталось?
- Для тебя берег, - сказал Фома гордо.
- Хорошо. Ты все равно не заснешь, пока на дне не станет сухо, как  в пустыне, где Моисей сорок лет блудил в  поисках  выхода.  Ты  и  сторожи первым. Я сменю.
- Добро, - откликнулся Фома радостно.
Сильнее  всего  сон  одолевает под утро, к тому же и кувшин остается в его полном  распоряжении. -  Комар не пролетит, майский жук не прожужжит, муравей не проползет.
Филипп  лег,  укрылся  легким  одеялом.  Ночь   была   жаркая,   но присутствие пустыни ощущалось волнами  прохлады,  их  только  к утру вытеснит настоянный на цветах теплый пряный воздух. На  улице  было темно и тихо.
Фома поставил кувшин рядом со своим ложем, чтобы совершать  возлияние лежа, как он сообщил, подобно  римским  цезарям,  но  вместо  бульканья Филипп услышал храп.
Похоже, в  тесной  комнате  появился  еще  и  конь, только храп был не отрывистый, а прибывал, как морской прибой, усиливался и поднимался по победного грохота, затем обрушивался на берег, а здесь  на противоположную  стену,  распластывая  по  ней  Филиппа,  превращался  в львиный рык, затем резко обрывался, и наступала короткая пугающая  тишина, какая бывает только перед надвигающейся грозой.
Филипп нехотя поднялся, кончиками пальцев деликатно  сдавил  слабый огонек светильника. В полной темноте вернулся не к постели, а сел в  угол, начал прислушиваться.
За окном была полнейшая тишина. За дверью очень  нескоро  послышались тяжелые шаги. Кто-то ступал медленно, что-то бормотал. Шаги затихли  перед дверью. Ручка  дернулась,  затем  голос   проревел   ругательство,   шаги сдвинулись дальше.
Опять слышалось бормотание,  ругань,  наконец,  Филипп услышал, как со скрипом отворилась дверь  в  соседнюю  комнату.  Постоялец ввалился с шумом, пинком отправил дверь обратно. Та  стукнулась  так,  что наверняка проснулись нервные женщины и богатые купцы даже в правоверной Бухаре.
Слышно было, как бурчит, сопит, ругается. Затем  стена  вздрогнула  от удара. Сапог, понял Филипп. Он ждал, насторожившись, но второго удара не последовало. Постоялец сопел, кряхтел, потом  начал  стихать. 
Филипп, сжавшись в комок, ждал, наконец, ощутил со злостью, что сейчас не выдержит, выбежит в коридор и ворвется к гуляке с криком:
- Да бросай же,  черт  тебя забери, и второй сапог.
Сердце бешено колотилось, нет хуже состояния, чем  ожидание.  Наконец пришла трезвая мысль, от которой стало даже стыдно: а вдруг это  калека  с одной ногой? Ворваться  к  такому  -  грех  на  душу  принять. 
Еще  помрет несчастный с перепугу, если на пороге  среди  ночи  возникнет  разъяренный наемник, с перекошенным в крике лицом.
Он начал успокаиваться, по телу пошло блаженное тепло. И тут в  стену грохнуло так, что он подпрыгнул, ударился  головой  о  полку  для  посуды. Гуляка наконец-то стащил и второй сапог, а со злости запустил  так,  будто собирался пробить брешь в стене вражеской крепости.
Филипп пощупал шишку на голове, выругался.  Завтра  встретит  этого дурня и даст ему по роже. Впрочем, запоздалый постоялец встряхнул,  будто  сам получил по роже, разозлил. А то уже засыпал. Завтра надо будет заплатить  за его обед.
И снова время тянулось как липкий сок.  Филипп  ждал,  а  когда  за окном послышалось легкое царапанье, не стал уверять себя, что  почудилось. Тот, кто карабкается к ним, мог бы придти и раньше. Скоро рассвет.



                14

В слабом свете серпика луны он увидел, как в  окне  появилась  темная тень.  Человек  стоял  на  лестнице,  всматривался  и  вслушивался   очень внимательно. Филипп был сбоку в тени, Фома тоже, но его можно было найти по храпу. Неизвестный наклонился вперед,  Филипп уловил  едва  заметный кивок.
Тот рассмотрел, наконец, спящего Фому, руки  бравого  наемника  все еще обнимали кувшин, второй кувшин лежал на боку у  ног,  ясно  видимый  в светлом блике луны.
Неизвестный медленно перенес одну ногу, прислушался. Так же осторожно влез целиком, но к спящему  Фоме  не  бросился,  как  надеялся  Филипп, вообще от подоконника не отклеивался. Голова его  медленно  поворачивалась из стороны в сторону.
- Меня ищет, - подумал Филипп тоскливо. - Осторожный!
Сзади  послышались  приглушенные  голоса.  Донесся  негромкий   треск перекладин, кто-то лез еще. С двумя, или тремя  справиться  будет  труднее, подумал Филипп. Даже имея на своей стороне внезапность. Они знают, с  кем имеют дело, а тут угадай, чем вооружены, какое движение сделают следом.
- Хватит риска, - подумал он зло. - Надо наверняка.
Он сильно ударил  ногой по колену неизвестного, тут же схватил саблю и обрушил удар наискось сверху. Даже, если у него под одеждой кольчуга, то конец.
Он не был в кольчуге. Сабля разрубила  его  до  пояса.  Филипп  уперся ногой и выдернул саблю. Вторая голова показалась над  подоконником,  острием сабли, как наконечником копья, он ударил в горло врага.
Послышался  сдавленный  крик, человек исчез. Снизу донесся удар о землю. Зашелестело,  голоса  зазвучали громче. Потом по стене заскрежетало, уносили лестницу, донесся удаляющийся топот.
Филипп вытер саблю, бросил ее в ножны. Фома все еще  сладко  спал,  храп был могучий, как северный прибой. Подумав,  Филипп  осторожно  вынул  из ножен саблю Фомы, вымазал в  крови  и  вложил  рукоять  в  ладонь гиганта.
Отступил на цыпочках, вернулся к постели  и  лег.  Сердце  стучало  часто, требовало работы, но усталость не помешала заснуть раньше, чем он продумал планы на завтра.
От сна его пробудил  громкий  крик.  Фома  стоял  посреди  комнаты  и потрясал окровавленной саблей. Его глаза были выпучены,  как  у  большой морской рыбы.
На полу в луже крови лежал  разрубленный  до  пояса  крупный мужчина в темной одежде. На поясе у  него  был  длинный  кинжал,  на  боку висела узкая сабля.
Филипп подпрыгнул на нарах: 
- Что? Что случилось?
- Ты погляди.
Филипп широко раскрыл глаза:
- Ну, ты и зверь. Хотя б меня разбудил. Это кого ж ты убил?
- Откуда я знаю? - огрызнулся Фома. Он был бледен, на  лбу  повисли капли пота, несмотря на холодное утро. - Помню только, что он лежит в луже крови, а у меня в руке окровавленная сабля.  Господи,  неужели  я  не  только сумасшедший, но еще и лунатик?
Филипп осуждающе покачал головой:
- Сколько ты осушил вина? Я ж говорил, только  чай.  Похоже,  что племяш хозяина. Наверняка приносил нам завтрак.
Фома побледнел еще больше. Капли сорвались с носа, побежали по груди.
- Или не племяш, - засомневался Филипп.
Фома смотрел с надеждой. Филипп хлопнул себя по лбу, просиял:
- Точно не племяш. Я ж его вчера видел. Какой же это племяш, когда у того уши круглые? А у этого торчком, видишь?  Это  не  племяш,  это  сын хозяина.
Челюсть Фомы отвисла. Филипп покачал головой:
- Ты и в потемках  применил  свой  знаменитый  удар.  Наискось  до пояса. Об этом долго будут говорить в нашем отряде. Даже после того,  как тебя повесят за убийство знатного мусульманина.
Фома отшвырнул саблю, сел на ложе  и  закрыл  лицо  ладонями.  Филипп покачал головой:
- Ладно. Посиди здесь, а я пойду, попробую  все уладить.  Не  показывайся только из комнаты.
- Не сдвинусь с места, - клятвенно заверил Фома.
- И не пей, - предупредил Филипп.
Фома, как ядовитую змею, ногой отшвырнул пустой кувшин. Внизу двое из городской стражи разговаривали  с  хозяином  караван сарая. Увидев Филиппа, тот просиял и с готовностью ткнул в  его  сторону пальцем:
- Вот! Спросите у него самого.
Старший повернулся к Филиппу. Это был немолодой воин, битый  жизнью и повидавший ее со всех сторон. На Филиппа посмотрел  недружелюбно,  как всегда смотрят на начальников простые воины, мол,  все  им  достается  самое сладкое: жалованье высокое, а работы никакой.  Но  неприязнь  не  показал, голос держал ровным:
- Из вашего окна ночью  выбросили  обезглавленный  труп.  Отпираться бесполезно, это видело трое торговцев, которым здесь доверяют.
Филипп лихорадочно думал, наконец, выпалил горячо:
- Что вы, кто станет  отпираться?  Наоборот,  у  нас  в  комнате  вы найдете еще один труп!
Стражи  насторожились,  зашли  с   двух   сторон.   Старший   смотрел пристально:
- Я обязан вас арестовать в любом случае до выяснения. Но вы  можете помочь признанием. За это вас повесят на самом высоком дереве.
- Вот и спасибо, - пробормотал Филипп. - А если не признаемся?
- Тогда на низком, - пояснил страж любезно, -  чтобы  скрести  землю ногами долго.
- Признаюсь, - воскликнул Филипп. - Двое грабителей влезли ночью и пытались нас зарезать! Мы едва сумели спасти свои жизни.
- Лишив жизни  их  самих, -  кивнул  страж. -  Но  здесь,  что-то  не так. На этом постоялом дворе  есть  богатые  торговцы,  знатные  люди. Наемники все ж не настолько богаты, чтобы так рисковать. А защищаются  они лучше купцов.
- Нет, здесь, что-то не так. Подумать надо крепко, что бы, что-то делать, как бы чего не вышло.


                15

Он  кивнул  одному  из  стражей.  Тот  исчез,   вскоре   вернулся   с расстроенным Фомой.
- Все верно, - подтвердил страж. - Там еще один труп и голова  того, что выпал из их окна.
Их крепко подхватили под  локти.  Филипп  кивнул Фоме,  чтобы  не противился. Под взглядами зевак их препроводили в городскую  тюрьму. 
Фома зябко передергивал плечами. Глядя  на  его  лицо,  Филипп  подумал,  что отважного воина волнует не  столько  тюрьма,  сколько  внезапный  провал памяти.
Их привели прямо к начальнику стражи городка.  Тот  выслушал  стража,  сказал, пристально глядя на наемников:
- Как вы объясните, что напали именно на вас? Других не тронули! Там были и побогаче. Намного богаче.
Филипп сказал лицемерно:
- Напились, наверное. Здесь жрут вино, как свиньи, от вина все  беды. Зря мы не приняли веру Мухаммеда. Вот воры и перепутали окна.
Фома съежился, выглядел совсем несчастным. Начальник кивнул:
- Перепутали окна? Но рядом богатых купцов не  было.  Разве  что  на другой стороне дома!
- Когда человек пьян, -  возразил  Филипп,  он  бросил  взгляд  на жалобного друга, - то с ним еще и не то может случиться! Верно, Фома?
Фома вздрогнул, сказал жалким голосом:
- Да-да, всякое бывает.
Начальник хлопнул ладонью по столу:
-  К  сожалению,  я  должен  вас  арестовать.  До   выяснения   всех обстоятельств. Возможно, это были, в самом  деле,  неопытные  грабители.  Но здесь могло быть и нечто иное.  Вплоть  до  заговора  против  божественной особы эмира.
Фома сидел, свесив голову  едва  ли  не  до  колен.  Филипп  сказал быстро:
- Вы правы. Все надо выяснить. Я хочу помочь вам узнать, как  можно быстрее. Вы оставьте здесь моего друга, в залог,  а  я  пойду  в  город  и попытаюсь тоже, что-то узнать. Получится у меня, или не получится, к  вечеру я вернусь.
Начальник смотрел пристально, в голосе было недоверие:
- А откуда я знаю, что ты не сбежишь?
Филипп сделал вид, что обиделся:
- И оставлю друга? Не  говоря  уже  о  том,  что  наемники  так  не поступают, но он все равно отсюда вскоре выйдет, и что тогда мне скажет?
Начальник подумал, кивнул:
- Последнее  меня  убеждает  больше,  чем  уверения  в  благородстве наемных воинов. Я позволю  тебе  отлучиться  до  захода  солнца.  Если  не вернешься, то это будет признанием вины. И тогда я брошу твоего друга в самый жуткий зиндан.
Фома позеленел, пробормотал:
- А может быть, лучше посидишь ты, а я до вечера.
- Разоришь владельцев винных подвалов? - закончил за него Филипп.
Начальник посмотрел на них внимательно и сказал со вздохом:
- Иди ты, черный. Да и  яда  в  тебе  больше.  И хитрости.
- Это точно, - согласился Фома, - и свинства. А уж коварства?
Филипп отступил, поднял руку в прощании, предупредил:
- Лучше бы отпустить  и  его!  Он  жрет,  как  крокодил.  Он  разорит эмират!
Фому уже уводили два тюремщика.  Один  оглядел  крупного  русича  с головы до ног:
- Гм, ну, разве что потолще нашего хозяина.
Фома простонал, лицо его позеленело. Филипп крикнул вдогонку:
- И старайся не храпеть, как ты умеешь. Стены здесь ветхие.
-  Я  буду  тыкать  его  копьем  под  ребра, -   вызвался   тюремщик услужливо. - Я ему вовсе не дам спать.
Он  спросил  у  крестьян,  собирающих  плоды  с  деревьев,  чей  это роскошный сад. Ему ответили, что это владения купца Евсея.  Потом  он  встретил стадо коров, затем дорогу перегородило море овец - и  опять  же  это  все принадлежало Евсею.
А  когда  вдали  появился  и  начал  увеличиваться  в размерах роскошный и огромный дом, Филипп уже  не  сомневался,  кто  его владелец.      Роскошная вилла Евсея была обнесена невысоким забором. С  седла  был виден богатый сад. Широкие аллеи к дому были  усажены  по  бокам  цветами. Виднелся даже небольшой фонтан, вода из него бежала в овальный прудик,  по краям выложенный мраморными плитами.
Филипп, не слезая с седла, постучал рукоятью  сабли  в  ворота.  Ему пришлось стучать трижды, прежде, чем послышались шаркающие шаги.  Однако  в окошке показался не старик, а молодой крепкий парень, но с ленивым  грубым лицом.
- Чего лупишь, как баран в забор? - сказал он раздраженно.
- Мне нужен Евсей, - ответил Филипп.
- Мало ли, кто кому нужен, - проворчал парень. - Он никого не принимает.
- Сейчас?
- И сейчас, и вообще.

                16

Он сделал движение закрыть окошко, но Филипп  молниеносно  просунул руку, схватил за горло и с силой ударил лицом о ворота.  Тот  отшатнулся  и упал,  а  Филипп,  торопливо   пошарив   в   поисках   засова,   нащупал продолговатую  железку,  потащил  в  сторону.  Звякнуло,  он  послал  коня корпусом вперед, створки распахнулись.
Парень уже поднимался с  земли.  Он  был  еще  крепче,  чем  Филипп, это он определил через окошко, в глазах было обещание  скорой  смерти.  Его  рука метнулась к левому боку, к сабле. Филипп соскочил на  землю,  его  кулак снова послал невежу на землю.
Тот пытался подняться, Филипп ударил сапогом в лицо.  Тот  падал  и снова делал попытки встать, но тяжелые сапоги били, переворачивали в сухую горячую пыль, опрокидывали снова и снова, пока тот не завалился навзничь и не остался так, разбросав руки.
Кровь текла изо рта,  ноздрей  и  даже  из ушей. Филипп удовлетворенно  бросил  поводья  на  шею  мраморной  статуи, взбежал на крыльцо и ногой распахнул дверь. В коридоре попались  служанки, которые с визгом разбежались. Он пошел быстро во внутренние покои. 
Из  дверей  по коридору выглядывали испуганные лица. Дальняя дверь была роскошнее других. Он отпихнул еще  одного,  дурень сунулся с вопросами, ногой распахнул дверь.
В большой зале было влажно, в  дальнем  углу  в  полу  был  небольшой бассейн. Крупный мужчина возлежал  на  волнах  лениво,  забросив  руки  на мраморные края. Обнаженная юная девушка разминала  ему  голени,  еще  одна торопливо растирала в медной ступке ароматические зерна.
На грохот двери оглянулись в испуге. Мужчина  повернул  голову,  лицо было грозное, свирепое, раскрасневшееся от горячей воды. Лев и в  старости лев, а шакал и в молодости шакал, подумал Филипп невольно. 
Евсей стал мусульманином больше, чем настоящие мусульмане. Даже не мусульманином, а богом, что  обожали возлежать на пирах и в римских банях в окружении толпы рабов и рабынь.
- Кто таков? - спросил Евсей люто. Голос его был под стать  телу, в нем не осталось и следа от славянского выговора.
-  Филипп, не узнаешь, -  ответил  Филипп  холодно,  а кто ты, что позволил рабам решать за тебя, что тебе делать?
Евсей смерил его все еще  свирепым  взглядом,  но  лицо  смягчилось. Жестом отослал женщин, медленно поднялся из воды. Был он могуч,  но  живот отвисал уже чуть ли не коленей. Поймав насмешливый  взор  молодого  воина, скривился:
- Поживи с мое. Пузо будет поболе. Ежели вообще доживешь.
Филипп швырнул ему полотенце. Евсей небрежно вытерся.
- Как прошел? Почему эти лодыри не предупредили меня?
- Они не лодыри, - возразил Филипп. - Они очень старались меня  не допустить.
Евсей вскинул брови.
- В самом деле? Но я сказал, что жду тебя с особым нетерпением.
- Они и ждали.
- Вот как?
- Евсей, - сказал Филипп, - кто такой Алексей?
- Мой управляющий, - ответил  Евсей  настороженно. -  Работает,  как вол,  имение  содержит  в  порядке.  Слуг  зажал  в  кулак,  а  то  больно разболтались, черти. Здесь ухо надо держать востро. Это у нас там все по совести, по чести, по отцовским заветам, а здесь  всяк  норовит  обжулить, украсть.
- Алексей всем  закрыл  лазейки  для  воровства.  Я  его  не  раз проверял тайком!  Работает  на  совесть.  Ему  просто  нравится  управлять людьми, гонять их как зайцев.
Филипп мерно кивал в такт словам купца. Управляющим  быть  неплохо, но еще больше могло понравиться завладеть этой ванной-бассейном  вместе  с девками, имением и прочими  мелочами.  А  если  учесть,  что  на  Алексея работает уже почти половина работников города.
- Вода больно горячая, - сказал он предостерегающе. - Смотри, как бы не утопнуть.
Евсей смотрел непонимающе, потом оскалил рот с остатками зубов.
- Я всем дал знать, что у меня три сына и две дочки. Хоть и невеликое, но все же наследство!
- Если от него что-то останется, - пробормотал Филипп.
Он подумал, что вряд ли купца станут  топить,  тогда,  в  самом  деле,  имение  и  земли ускользнут из рук Алексея. Разве, что он сумеет их прибрать  к  рукам раньше, чем Евсей перекинется кверху копытами.
Глаза Евсея стали грустными. Даже голос стал хриплым, как от  старой боли:
- На самом деле, только это пусть останется в этой комнате, я живу, как старый пень на ветру.
Филипп отвел глаза:
- Надеюсь, твои слуги по-русски не разумеют. Я пришел,  Евсей.  Что ты хотел?
Евсей хлопнул в ладоши. Слуги быстро внесли широкий  стол,  накрыли, так же быстро исчезли. Евсей жестом пригласил Филиппа, сам сел напротив голый, все еще в каплях воды, прикрывшись лишь  мохнатым  полотенцем  с петухами.
- Рассказов о кладах мы все  наслышались, -  заговорил  он. -  Когда люди совсем отчаятся, то  отправятся  на  поиски. Стоящие люди заняты делом. Ты тоже занят, как и я. Но с этим кладом случай особый! Я друзьям не доверяю.
- Я же не спрашиваю, как добыть клад, -  пришел  на  помощь  Филипп, -  я спрашиваю: где закопано?

                17

Евсей неспешно сдул пышную пену через край высокой  чаши,  отхлебнул холодного кваса, зажмурился от наслаждения.
- Этого точно я не знаю, - признался он  нехотя. -  Мы  разделились, когда за нами погнались воины, спутали  с  кем-то,  наверное. Я уводил погоню, а мой соратник тем временем спрятал  клад в  скалах.  Но  я  был удачливее от роду.  Когда  пришел  на  место  встречи,  он  туда  приполз, оставляя кровавый след. А сказать сумел только, что  спрятал  в пещере.
Он умолк, угрюмо тянул квас.  Лицо  потемнело,  он  заново  переживал удачи, погони, и внезапное поражение. Филипп выжидал, спросил:
- И это все?
- Все. Даже то, что он прошептал,  булькая  и  захлебываясь  кровью, могло быть бредом.
Филипп отодвинулся от стола:
- Тогда он мог вовсе потерять клад?
- Нет, - покачал головой Евсей. - Он спрятал! А потом уже наткнулся на солдат. Я долго ломал голову, ездил по тем  местам.  Какая пещера статуй? Я расспросил всех  стариков  в  городе,  говорил  с  нищими, старухами, мальцами на улице.
- Меня самого  начали  считать  умалишенным! Понимаешь, меня это задело. Мне всегда все удавалось,  все  получалось.  А тут на тебе. Сейчас я и без тех монет и камешков  не  бедняк,  можно  бы жить да жить, но мужчины мы аль нет? У нас своя  гордость.  У  меня  эта заноза до сих пор в голове сидит!
Филипп подумал, сказал осторожно:
- Дело не в кладе, значит?
Евсей развел руками в широком жесте:
- Это сейчас не в кладе.  Разве  я  похож  на  нищего?  А  тогда  мы рисковали головами за немалые деньги. Даже сейчас за  них  можно  было  бы нанять целое войско!
Он остро взглянул на молодого  мужчину  в  одежде  наемника.  Филипп ощутил дрожь. Евсей знает о нем слишком  многое.  И  что  земляк,  и  что раб, а теперь,  оказывается,  знает  и  о  жажде  вернуться  и отомстить.
И намекает, что с одной саблей  в  руке  может  мстить  только сумасшедший.  Знает  настолько  много,  что  начинаешь  снова подумывать о длинных руках эмира.
- Добро, - сказал Филипп, он старался  не  выказать  напряжения. - Что ждешь от меня?
- Что будешь удачливее меня, - ответил Евсей. - Это  раньше  никого на свете не было удачливее меня. Увы, время идет. А за это получишь половину.
Филипп смотрел остро:
- Половину? Не слишком ли щедро, если клад в самом деле велик?
Евсей отмахнулся:
- Если бы захотел половину ты, я бы не дал и восьмой части.  Но  это предлагаю я сам, от щедрот своих. Да и, по чести говоря, очень уж  хочется клад найти.
Он замолчал, проглотив недосказанное.  Если,  мол,  предложить  этому новгородцу с  жадными  глазами  меньше,  тот  может  восхотеть  себе  все.
Филипп, однако, понял, спросил в упор:
- А как ты узнаешь, что не заберу себе все? У  нас  нет  свидетелей. Только мое слово. Да и вообще я могу сказать,  что  ничего  не нашел!
Евсей натянуто усмехнулся, хотя глаза оставались тревожными:
- Если хочешь стать  свободным,  то  нельзя  подличать  по  мелочам. Честное имя тебе дороже, чем простолюдину. Князь нарушает слово,  когда  у соседа плохо лежит целое княжество, или богатый город. Ха-ха. Воровать надо редко и всегда по-крупному!
Филипп кивнул:
- Принимаю. Я в отчаянном положении, сам видишь. И деньги мне  нужны не  для  пьянок  с  голыми  девками.  Где  примерно  он  закопал   ваше награбленное?
Евсей пропустил его слова мимо ушей, поднялся:
- Пойдем. В моей спальне есть карта.
- В спальне?
- На свете слишком много жаждущих не зарабатывать, а находить чужое. Потому ее никто и не видел.
Филипп спросил, глядя в глаза Евсею:
- Даже Алексей?
Евсей насторожился:
- А при чем тут Алексей?
-  Мне  показалось,  что  он  управляет  слишком  многим, -  ответил Филипп. - А хочет управлять еще большим.
- Ну-ну, - поторопил Евсей. - Говори.
Филипп рассказал. И про стычку на постоялом дворе,  и  про  попытку ночных воров, и про то, как Алексей от имени хозяина отказался от встречи.
- Он так и сказал?
- Вот деньги, - ответил Филипп. - Узнаешь рисунок на калитке?  Или это не его?

                18

Евсей  надолго  задумался.  Филипп  следил,  как  быстро  меняется выражение лица купца от недоверия  к  сомнению,  как  мимолетно  мелькнул гнев, сменился расчетливой осторожностью:
- Сейчас это всего лишь твое  слово  против  его.  Алексею  я  тоже доверяю, он служит мне много лет. Пока, что  сделаем  вид,  что  ничего  не произошло. Я сам буду присматривать за ним и своими  людьми.  Говоришь, они уже не мои, а его? А ты ищи  сокровище.  Я  много  слышал  о  тебе  от рабов, даже от багдадских,  от  иудеев.  Сказывают,  ты  так хитер, что в землю на сажень видишь! Если и ты не найдешь, то  я  даже  не знаю. Тогда земля эмирата станет богаче на один клад!
- Я буду искать, - сказал Филипп  твердо. -  Но  сейчас  я  должен вернуться. Мой друг Фока, с  которым  я  приехал,  под  замком  в  местной тюрьме.
Евсей пренебрежительно махнул рукой:
- Что-нибудь серьезное? Нет? Тогда оставь это мне.  Я  сейчас  пошлю мальчишку к начальнику стражи. Тот мой друг, мы часто играем в кости. Да  и  вообще мы давние друзья.
- Гм, - сказал Филипп, поднимаясь, - если вместе добывали то,  что потом закапывали?
Евсей засмеялся, в светлых глазах мелькнули разбойничьи огоньки:
- Чего не было, того не было, но кое-что другое было.
На этот раз он взял колотушку, звучно ударил в большой  медный  гонг. Через  несколько  мгновений  двери  отворилась,  ноздри  Филиппа   жадно дрогнули под напором аппетитных запахов. Девушки держали перед  собой подносы с жареной птицей. Следом мальчишки несли  паштеты,  печеную  рыбу, зелень, специи. Филипп поклонился, прощаясь, но Евсей удивился,  указал на другой конец стола:
- Дорога тебе предстоит долгая. А набраться сил лучше  всего  только за столом.
- Благодарствую. Но у меня, как я уже говорил, друг в тюрьме.
Евсей шепнул несколько слов девушке, она кивнула и убежала с  пустым подносом.
- Не волнуйся, - бросил купец. - Он будет на свободе раньше, чем  ты сядешь на коня.
-  Это  меня  и  волнует, -   подхватился   Филипп. -   Он   может натворить делов.
-  Садись!  -  велел Евсей  властно.  В  глазах  блистали  те  же насмешливые искры. - Он будет свободен, но из тюрьмы его не  отпустят.  Не волнуйся! Я знаю, что ты приставлен к нему нянькой. Мы, купцы, все в  этом мире иудеи.
- Знаем, где, что творится, передаем вести дальше, принимаем иной раз каких-то рваных беглых и переправляем дальше, даже не зная, кто  они  и зачем пришли. Наша профессия держится больше на знании, где, что  происходит,  чем на ценах и договорах! Так что знаем и о тебе.
Они ели в молчании. Филипп подумал, что будет вспоминать этот  обед всю жизнь. Евсей в молодости брал  от  жизни  все  радости  молодости:   скачки на горячем коне, звон сабель, выход из  гавани  навстречу  буре,  он срывался с высоких башен, догонял и убегал, теперь же нежится, как эмир в роскошных ваннах, а за накрытый стол  не  зазорно  сажать  даже  русских князей.
Багровый шар, распухший от дневного зноя, давно просел за края земли, небо медленно темнело. Серебристый  узкий  серп  луны  медленно  наливался пронзительным блеском. Когда Филипп въехал через  распахнутые  городские ворота, на улицах еще было много народу, даже больше, чем в полдень, когда зной загоняет всех в прохладные норы.
Чувствуя вину, он  погнал  коня,  распугивая  прохожих,  к  городской тюрьме. Его впустили без расспросов, помогла одежда наемника. Правда, его пошли сопровождать два стража.
Тюремщик, гремя ключами, отпирал одну дверь  за  другой.  Они  прошли три-четыре коридора, прежде чем открылся ряд одинаковых дверей с решетками на крохотных окошках. Тюремщик заглянул в одно, другое,  хлопнул  себя  по лбу:
- Постой. Его ж увели еще днем!
- Куда увели? - насторожился Филипп.
- Известно  куда, -  ухмыльнулся  тюремщик. -  Куда  всегда  уводят. Отсюда только два выхода: в пыточную камеру или на плаху. Иных -  вешают. Правда, раньше еще и на кол сажали, но прошлый правитель отменил.
Филипп в страхе и  гневе  ухватился  за  рукоять  сабли.  Вспомнился печальный взгляд Фомы. Как чувствовал, что больше не увидятся.
- Где начальник тюрьмы?
- У себя.
- Веди! Бегом!
Он понесся по коридорам, лестницам  и  переходам,  как  ураган.  Людей отшвыривало к стенам, едва не размазывая, на всем протяжении его бега.  За ним оставался крик, проклятия, ругань, угрозы, гремело оружие. Он ворвался в покои начальника тюрьмы и остановился, как вкопанный.
В роскошно убранном зале на широкой скамье с  резной  спинкой  сидели двое. Очень красивая юная девушка, она смеялась и  с  преданным  восторгом смотрела на Фому. Тот, сытый и  довольный,  как  кот  у  горшка  сметаны, что-то важно  рассказывал,  показывал  кулаками,  как  кого-то  изничтожал, давил, вбивал в землю по уши, а осчастливленный эмир заглядывал  ему в рот.
Оба с неудовольствием оглянулись на  грохот.  Филипп,  хватая  ртом воздух, как рыба на берегу под жарким южным солнцем, прохрипел:
- Зараза, хаханьки ему, а я тут...
Фома помахал ему рукой:
- Филипп. Зульфия, это мой друг, отважный герой Оренбурга.

                19

Девушка мило улыбнулась Филиппу. Она была выше среднего роста, хотя рядом с Фомой выглядела  карманной.  С  прямыми  сильными  плечами,  Фома высился рядом с ней как скала.
- Здравствуйте, Филипп.
Голос ее был музыкальный, женственный, но сильный.  Взгляд  ее  карих глаз был чистый и смелый. Таких женщин Филипп встречал только в селах  и маленьких городах, где у женщин больше свободы, и  где  могут  и  вынуждены бывают за себя постоять, не ожидая помощи от городской стражи.
За спиной Филиппа появились вооруженные люди. Зульфия не  успела  рта раскрыть, как Фома небрежным  жестом  отослал  их  прочь.  Но  что  совсем сразило Филиппа - славянина послушались беспрекословно.  А  когда  кивком головы Фома развернул одного и заставил вернуться с подносом, где исходили  паром жареные перепелки, Филипп ошалел  вовсе. 
Светлокоричневая  корочка  еще шипела и пузырилась, сок сбегал на поднос желтыми душистыми струйками.
- Филипп, сейчас мы еще раз поужинаем.
Филипп в удивлении покачал головой:
- Я уже наужинался на три дня вперед. Если не на  год.  Да  и  ты, судя по твоей роже, сегодня ужинал раз двенадцать. Тебя отпустили?
- На честное слово, - сказал Фома  гордо. -  Слово наемника  чего-то стоит!
- А здесь хотя бы знают, что наемники означают разбойников?
- Ну, не славянину же поверили? По-моему, стоит только посмотреть  в мои честные глаза.
- Чтобы сразу ухватиться за карманы, - возразил Филипп.
Зульфия сказала укоризненно:
- Вы так жестоки к бедному Фоме! Он такой чувствительный.
- Он?  - ахнул  Филипп. -  Разве,  что  его  шарахнуть  бревном  по голове.
- И такой предельно честный, - продолжала она горячо, -  когда  отец позвал его на обед, ваш друг отказался! Он сказал, что он обещал ждать вас в камере.
Фома скалил зубы, у русского солдата не часто бывал такой ошарашенный вид.
Нижней челюстью прямо  по  полу  щелкает,  пыль  сгребает.  Правда,  такую удивительную девушку даже в Бухаре не встретишь.
- Прощайся, - сказал Филипп, - нам пора ехать.
- В ночь? - удивился Фома.
- Луна светит, - ответил Филипп хладнокровно.
- Ночью только ворье ездит!
- А знаю, чем можно  заниматься  ночью  -  сказал  Филипп,  бросив быстрый взгляд на Зульфию. - Но если ты не поедешь, я еду один.
Фома запротестовал:
- Погоди! Ты не понимаешь. Я не освобожден. Я все еще в тюрьме.  Мне разрешено только под честное слово покидать на  некоторое  время  свою камеру. Но я должен возвращаться! Пока ты не привезешь доказательств,  что мы не разбойники.
Филипп зло смотрел на взволнованного Фому. Пока его не  пускали  к Евсею, пока он скакал под палящим солнцем, этот несчастный узник  жрал  в три горла жареных в масле перепелок, играл в кости с  начальником  тюрьмы, тискал его дочку, а теперь вдруг забоялся темноты?
- Я пошел, - сказал он.
- Филипп! - вскричал Фома. - Погоди, вот-вот вернется  начальник тюрьмы!
- Когда это будет?
- Утром, конечно.
- А когда у него наступает утро? После обеда?  Искомое  могут  найти раньше нас.
Фома насторожился.
- Те, кто лезли к нам ночью?
- Ты догадлив. Если начальник тюрьмы верит тебе на слово,  то  пусть поверит и в мое слово, что я верну тебя завтра.
Фома замялся:
- Понимаешь, Филипп. Я думаю, тебе лучше  скажет  милая  Зульфия. Нет, лучше я сам. Моя честность и мои великие достоинства благородной души написаны на мне так крупно, что даже неграмотный прочтет  сразу.  Так  мне сказали, ну, дали понять Зульфия и  ее  отец.  А  вот  у  тебя  на  лице написано такое, что даже черти разбегутся, чтобы  не  стать  еще  грешнее. Тебе нельзя доверить и старую бабушку на людной улице.
- Хватит, - оборвал Филипп. - Я еду один. Но тогда и найденное  мы разделим с Евсеем на двоих.
Фома со смехом вскинул обе руки:
-  Договорились.  Но  я  тоже  не  обязан  с  тобой  делиться  тем сокровищем, что отыскал сам. Верно?
Он обнял за плечи Зульфию. Филипп помрачнел, его настоящее  сокровище сейчас в эмирском дворце. Положить на него вот так  откровенно  руку, значит положить на плаху голову.
Конь его тащился нехотя, словно  чувствовал  неуверенность  всадника. Филипп осматривал  руины  с  тяжелым  сердцем.  Крохотная  надежда,  что заставила его принять предложение Евсея, трепетала, как огонек на ветру. А ветер становится холоднее, свирепее.
В рыбацкой деревушке, которую Евсей указал, как грань, за которую его соратник никак уже не мог выбраться с сокровищем, он накормил коня,  купил хлеба и головку сыра. От чая отказался, как и от жирного барашка. 

                20

Старый рыбак  присматривался  к  нему  подозрительно,  а  провожая   за   ворота, напутствовал неожиданно:
- Ты из постоянно ищущих. Пусть счастье тебе улыбнется раньше, чем старость!
- А Евсей здесь бывал? - спросил Филипп,  поддавшись  внезапному желанию спросить именно это.
Старик посмотрел еще подозрительнее:
- А тебе зачем?
Филипп молча бросил ему  серебряную  монету.  Старик  поймал  ее  с неожиданной ловкостью,  оглядел.  Беззубое  лицо  дрогнуло  в  неуверенной улыбке:
- Ты не похож на других. Никто не тратит деньги тогда, когда можно получить ответ из-под плети.
- Такие ответы ведут к пропасти.
Старик кивнул:
- Да, под плетью отвечаешь то, что хотят, а не то, что есть на самом деле. Евсей здесь не просто бывал.  У  него  здесь  осталась  жена.  Он всегда был в  разъездах,  однако  тащил  в  семью  каждый  добытый  ломоть хлеба. И хотя он погиб, не успев обвенчаться с нею,  для  нас  он так и остался Евсеем.
Филипп ощутил, как его захлестывает  знакомое  возбуждение  гончей, напавшей на след оленя. Старик отступил за порог, потянул на себя дверь, но Филипп сунул ногу в щель:
- Вот тебе еще монета. Мне начинают нравиться твои рассказы.
Филипп вспомнил, как он в сопровождении Евсея приблизился ко входу в пещеру. Щель была широка, четверка всадников проехала бы стремя в  стремя.  Скалы  сужались, смыкались  над  головой,   но   синее   небо   еще   проглядывало   сквозь продырявленный, как сыр, свод.
- Здесь ломали камень больше  тысячи  лет, -  объяснил  Евсей, -  А потом здесь прятались христиане. Вся гора изъедена, как сыр мышами. Вот-вот рухнет, тогда здесь будет пропасть.
- Почему пропасть?
- Вглубь изгрызли тоже чуть ли не до ада.
Кони осторожно ступили под темный свод. Далее смутно виднелись  стены из красного камня. Широкий ход с натертой колеей уходил в темноту.      Молча оставили коней.  Филипп  натянул  тетиву,  передвинул  саадак со стрелами поудобнее. Евсей хмыкнул:
- Ты бы видел, как глупо смотрится наемник с луком.
- Я не всегда буду наемником.
Евсей высек  огонь,  факел  в  его  руке  загорелся  желтым  чадящим огоньком. Все чувства Филиппа были обострены, в неподвижном  воздухе  он слышал не только шорохи лап бегающих ящериц и даже паучков, но  и  тяжелые запахи, будь то ароматы смолы, или высохшего помета летучих мышей.
Евсей послушно остановился, когда Филипп сделал запрещающий  жест, опустил факел  к  земле.  Филипп  исчез,  протянулось  несколько  долгих мгновений. Наконец он появился чуть более  возбужденный,  с  царапиной  на лбу. Махнул, приглашая следовать за ним.
Догнав его, Евсей шепнул:
- Что-то стряслось?
- Их было двое, - сказал Филипп с досадой. - Второго я  сперва  не заметил.
- Где они сейчас?
Филипп раздраженно огрызнулся:
- Откуда я знаю? Христиане, как я слышал, попадают в свой  рай,  как невинно убиенные.
- Разбойники не бывают невинно убиенные, - успокоил его Евсей, затем по суровому лицу наемника увидел, что для того все равно кого резать: виновного, или невинного. Хмыкнул довольно.
- Ты хорош. Еще далеко?
- Дурни, выставили охрану слишком близко к своему лагерю.
- В самом деле, дурни, - согласился Евсей. - Мы раньше никогда так не поступали.
- Тихо.
Издали доносились голоса,  в  воздухе  стоял  запах  паленой  шерсти, дерева и листьев. Продвинувшись еще чуть, увидели посреди огромной  пещеры широкий костер. С полдюжины оборванцев сидели вокруг огня, еще двое  спали на ворохе тряпья и шкур.
Евсей, что-то пробурчал под нос, Филипп понял, что купец тоже узнал Алексея. Тот сидел угрюмый, слушал  вертлявого,  черного,  как  головешка, мальчишку. Если у Евсея  были  сомнения  насчет  слов  Филиппа, то теперь они полностью рассеялись.
Управитель сидел и беседовал  с  разбойниками,  приговоренными властями к виселице. И не похоже было, чтобы склонял явиться с повинной.
- Не понимаю, - шепнул Евсей, - что ему еще надо? Он же, как сыр в  масле катался.
- Некоторым этого мало, - ответил Филипп сухо.
- Да, он таков не один, - буркнул Евсей,  бросив  на  него  быстрый взгляд.
Алексей  повернулся  лицом  к  багровым  языкам  пламени.   Филиппу почудилось, что он смотрит в лицо Алексея, как в свое собственное. Даже в сгорбленной фигуре управителя были сосредоточенность  и  нетерпение.  Иным мало кататься, как сыр в масле. И быть вторым. Вторым хоть после богатого и щедрого Евсея, хоть после, кого бы то ни было.
-  Надо  послать  за  городской  стражей, -  предложил  Евсей.   
Он посмотрел на Филиппа вопросительно.
- Надо ли?
- А ты уверен?
- В чем можно быть уверенным? Разве что остальные  разбегутся,  если не останется их вожака.

                21

Евсей кивнул, Филипп молча  удивился  хладнокровию  купца.  Уже  в годах, десятки лет живет в роскоши и неге. Но если готов вот так встретить выбегающих разбойников, то в молодости наверняка не одну глотку перерезал, не одну невинную душу удавил, пока купил эти земли у мусульман и  выстроил  усадьбу  с садами и банями.
Филипп натянул тетиву, положил перед собой стрелы. Евсей суетливо ерзал, потемнел, дыхание стало чаще. Филипп наложил стрелу на тетиву, тщательно прицелился.
Держа кончик стрелы возле уха, правой рукой резко отодвинул лук, на миг задержал, точнее выбирая цель,  задержал  дыхание  и отпустил оперенный кончик. 
В  следующее  мгновение  он  хватал  стрелы  и выпускал их вслед, уже не  целясь.  Когда  первая  стрела  ударила  в  шею Алексея, в воздухе было уже три стрелы, а когда первый разбойник  вскочил с криком, Филипп успел выпустить восемь стрел.
Их оставалось четверо, когда они с воплями бросились к выходу из  пещеры. Филипп, отбросив лук, полез на глыбу. Слегка заскрипело, она  сдвинулась и рухнула, потащив за собой мелочь.
Первый  разбойник  успел  прижаться  к стене, второго глыба ударила в бок, смяла, еще один с криком боли  упал  и скорчился: острый обломок камня щелкнул по  колену. 
Четвертый  так  ловко прыгал по катящимся обломкам, что проскочил к выходу. Евсей с саблей хотел броситься вдогонку, но Филипп удержал его:
- Да черт с ним!
Евсей оглянулся, глаза блестели, как у волка:
- Мы сделали это.
- Хочешь посмотреть на Алексея?
Оставшийся разбойник расширенными глазами смотрел на двух соскочивших с выступа крупных мужчин с саблями в руках. Филипп отмахнулся:
 - Убирайся. Еще раз попадешься - пеняй на себя.
Разбойник исчез, бросив благодарный взгляд на Филиппа.  В  глубине пещеры у костра корчились двое, третий лежал недвижимо. Евсей ударом сабли оборвал жизнь оборванца, остановился над Алексеем. Тот истекал кровью, из пробитой шеи била алая струя толщиной в палец. Глаза с ненавистью  следили за хозяином.
- Как ты мог? - спросил Евсей горько.
- Как и ты, - прохрипел Алексей.
Филипп пошарил у Алексея за  пазухой,  вытащил  бумаги,  бросил  в огонь. Тот заскрипел зубами, смотрел в бессильной ненависти на  Филиппа.
Евсей повторил растерянно:
- Как ты мог?
- Я много могу, - прохрипел Алексей, - и о тебе все знаю. Но ты  никогда не узнаешь еще одно.
Изо рта текла кровь,  он  захлебывался,  но  в  глазах  было  злобное торжество. Филипп бросил холодно:
- Не ликуй. Он узнает.
- Откуда?
- Я скажу.
- Ты сам не узнаешь.
Филипп хмыкнул:
- Это о рыбацкой деревушке-то? Дурак ты.
Он тронул Евсея за плечо:
- Пойдем. Все расписки сгорели. Как твои, так и те, что он писал  от твоего имени. Сокровище твоего приятеля было его заветной  мечтой,  но  он действовал еще и наверняка. Оставался шажок, чтобы присвоить твой дом и земли, а тебя вышвырнуть, как пса шелудивого. Теряешь хватку, Евсей.
Они пошли к выходу. Евсей сгорбился, как-то внезапно  ослабев.  Ноги его загребали пыль. Слышали за спинами, как Алексей в предсмертной судороге скреб ногтями землю, пытался перекатиться на бок, но лишь упал в костер.
Евсей съежился, когда вдогонку стегнул отчаянный предсмертный вопль, а ноздри уловили запах горящего мяса. Они поспешно вышли из пещеры. Филипп  привел  коней.  Евсей  сумрачно  взобрался  в  седло,   на наемника старался не смотреть. Филипп сказал буднично:
- А теперь заедем по дороге к твоему сокровищу.
Евсей повел в его сторону налитым кровью глазом:
- Кто тебе сказал, где оно?
- Ты.
- Я?
- В пещере статуй, помнишь?
Евсей пожал плечами, молчал, пока  не  приехали  в  развалины  ущелья. Не слезая с коня, смотрел,  как  Филипп  прошелся  вдоль  едва различимых статуй, почти одинаковых, со стертыми ветром и дождями лицами и фигурами.
Киркой взрыхлил землю, углубился на локоть. Потом кирка  застучала  о твердое. Евсей смотрел равнодушно, здесь везде плиты, как и везде останки языческих богов, уже давно объявленных демонами.
Филипп опустился в яму, ухватился за край  каменной  плиты.  Евсей видел, как побагровело и напряглось его лицо. Жилы  вздулись. Послышался чмокающий звук, пахнуло сыростью и могильным холодом.
Затем Евсей видел только спину.  Филипп  пыхтел  и  что-то  тащил. Когда он с натугой поднялся, в руках был массивный ларец,  больше  похожий на сундук, окованный позеленевшими медными листами меди.


                22

Евсей судорожно сглотнул, едва не поперхнувшись.  Глаза  полезли  на лоб. Под напором великого изумления отступили даже горечь от предательства Алексея и осознание, что был на шаг от полного разорения.
- Оно? - спросил Филипп.
- Точно. Тот самый. Но, как ты...
- Ты же сам сказал, что в пещере статуй.
Евсей оглянулся на ряд статуй. От иных остались  только  пьедесталы. Только одна оставалась еще более, или менее целой.  Только эту еще можно было понять, лицо  стерто,  от  плеча  и  правой  ноги  торчали обрубки.
- Я сто раз проезжал здесь. - проговорил он потрясенно.  В  голосе были злость, разочарование и унижение. - Тысячи раз. Но откуда? Ничего не понимаю!
Филипп опустил ларец на землю.  Тот  был  в  комьях  земли,  медные крепежные полосы позеленели. Евсей тяжело слез, опустился  на  землю.  К  ларцу  не притрагивался, только глаза выдавали нетерпение, а ноздри хищно трепетали.
Руки его тряслись, он без нужды вытирал о кожаные штаны ладони.      Филипп некоторое время молча смотрел на  Евсея.  Он  тоже,  как  и купец, чувствовал странное разочарование. И тоже  почему-то  не  торопился открыть крышку.
- Местные старики говорят, - сказал он медленно, - ежели не хочешь умереть от жажды, пей даже из лужи. Теперь знаю, что лишних знаний не бывает. Я мог бы и не запомнить, что эти боги пришли из  наших  земель,  наших лесов. Так мне говорил один дряхлый старик.
Евсей  подпрыгнул,  глаза  выпучились.  Потом   опомнился,   покачал головой:
- Пусть даже так, хотя это удивительно. Но  здесь  этих  статуй сотни.  Статуи,  барельефы,  горельефы.  Почему  ты  искал  именно под   этим страшилищем?
- А наш древний бог был четвероруким. Страшным и  могучим!  Таким  он  и пришел в Азию. Уже потом отмыли, подстригли, приукрасили. И потихоньку стали изображать только с двумя руками.
Евсей развел руками в полном поражении. Злость в его глазах уступила место восхищению:
- Да, ты умен и хитер. Не знаю, кто бы еще сумел вот так.  Я  ведь уже нанимал других! Они не прошли дальше меня. А я искал годы! Уже Алексей после меня искал десяток лет.
Он протянул руку к ларцу. Крышка приржавела,  но  замка  в  дужке  не было. Филипп сказал остро:
- Ты даже не спросил, что значат последние слова Алексея. Стареешь, Евсей.
Евсей задержал руку над крышкой ларца. Глаза расширились:
- Да, слишком много свалилось на мои плечи сразу. И на мою голову. Я не становлюсь моложе. Что ты ему сказал о рыбацкой деревне?
- Я не хотел, чтобы он умирал с улыбкой на своей поганой харе.
Евсей держал глазами лицо Филиппа. Пальцы коснулись крышки  ларца, но не открывал, все еще всматривался:
- Да, ты сумел ее погасить сразу. Что это было?
Филипп с трудом оторвал взгляд от крышки ларца:
- Почему ты решил, что ты как трухлявый пень на ветру?
Он помнил, что Евсей насчет трухлявости не говорил, но удержаться  и не кольнуть было трудно. Евсей  потемнел,  провел  кончиками  пальцев  по крышке, сметая комочки земли. Голос снова стал хриплым, как в прошлый раз:
- Это не твое дело. Когда погиб мой сын?
- Я это знаю, - прервал Филипп без всякого почтения. - Но я  узнал еще и то, что когда он ездил с твоим караваном, то всегда останавливался в Оренбурге. Нужно было, или не нужно, он всегда торчал там хотя бы неделю. Ты, в самом деле, пень, если не знал этого.
Евсей нахмурился:
- Что за чушь! Я бы знал.
- Откуда? Он боялся твоего гнева.
- Чушь, - повторил Евсей с некоторой неуверенностью, - Я его любил, как никого на свете.
- Нет, - покачал головой Филипп. - Он знал твои планы насчет него, а та женщина была из бедных и простых. И он боялся тебе сказать это.  В  той деревне знали одного Евсея - твоего сына. У него родился сын,  но  он  и тогда смолчал, никак не решался сказать тебе. Ты, в самом деле, такой зверь? А еще через три месяца он погиб.
Евсей смотрел с недоверием, рассерженно, потом  в  глазах  мелькнула отчаянная надежда:
- Ты хочешь сказать, что у меня есть внук?
Филипп пожал плечами:
- Разве я это хочу сказать? Это я уже сказал. Догадайся теперь,  что я хочу сказать.
Евсей быстро посмотрел на ларец. Лицо озарилось пониманием:
- Ты хочешь и мою долю за адрес моего внука?
Филипп, который именно  это  и  хотел  сказать,  посмотрел  в  лицо старого купца, внезапно качнул головой:
- Не угадал. Ты мне нравишься, а правда, что  ты  жил  в Новгороде? Тогда наши дома были рядом. Я ничего за адрес не возьму. Считай это подарком. Но только не внук тебя ждет.
Евсей  дернулся,  глаза  расширились  в  испуге.  Надежда  сменилась страхом:
- Что? Он тоже погиб?
- Нет, жив и здоров. Только тебя ждет не внук,  а  внуки.  Второй родился через полгода после гибели твоего  сына.  И  хотя  я  твоего  сына никогда не видел, но, глядя на тех парней в Оренбурге, я сразу сказал бы, что они  твои двойняшки. Только лет на сорок моложе.

                23

Евсей схватился за сердце. Мгновение смотрел выпученными глазами  на Филиппа, затем подхватился и начал торопливо собираться. Филипп выждал нужное время, дернул за рукав и указал на ларец:
- Отдели мою долю. Мне надо  возвращаться,  иначе  меня  выгонят  со службы.
Евсей хлопнул ладонью по крышке ларца,  приподнял,  заглянул,  остро посмотрел в лицо молодого воина:
- Ты даже не просишь увеличить  свою  долю?  За  помощь  с  этими неприятностями?
- Считай, что я это сделал в свое удовольствие.
- Ты хоть знаешь, сколько здесь?
Филипп сказал дрогнувшим голосом:
- Судя по весу, много. Очень много.
Евсей несколько мгновений  смотрел  неотрывно  в  побледневшее  лицо своего наемника. Внезапно коротко хохотнул:
- Не знаю, от сердца это у тебя, или от великой хитрости. Но я все еще русский и ношу крест. Это здесь говорят: стыд не дым,  глаза  не выест! Но я не могу позволить, чтобы мне, славному и гордому Евсею  делал подарки бедный раб, а я в ответ только сопел да кланялся.  И  богател, теряя совесть и честь. Бери этот ларец себе. А также тот металл и камешки, что внутри.
Он  сказал это,  как  можно  небрежнее,  но  Филипп  видел,  что   купец раздувается от гордости. Вот так одним жестом  подарить  целое  состояние, этим можно гордиться и хвастаться всю жизнь. И  радости  от  такого  жеста больше, чем от ста тысяч таких ларцов.
Филипп переложил золотые монеты и драгоценности  в  дорожную  суму, особо ценные алмазы и рубины спрятал в  пояс.  Когда  он  набросил  на  спину  коня заметно потяжелевшее седло, в его тайниках тоже схоронил золото, с крыльца сбежались слуги Евсея, затем купец  торопливо  спустился  сам  -  чисто вымытый, помолодевший, одетый богато, даже пышно.
- Готов?
- Только сесть на коня, - ответил Филипп.
Стук копыт заставил настороженно  развернуться.  Во  двор  въехал  на гнедом жеребце Фома. Он сиял, доспехи на  нем  сияли,  рот  был  до  ушей. Евсей  вопросительно  взглянул  на  Филиппа.  Тот  отрицательно  качнул головой. Фома участия в поисках сокровищ не принимал, значит, его доли здесь нет. Потому не стоит даже упоминать о находке. К тому же он  уже  получил  свое сокровище, сам заявил.
- Филипп, - сказал Фома торжественно, -  я  хотел  бы  пригласить тебя на свадьбу!
- А кто женится?
- Я.
Филипп окинул его критическим взглядом  с  головы  до  ног.  Наемник выглядит счастливее, чем, если бы нашел  десять  таких  ларцов.  Это  мысль наполнила Филиппа печалью. Евсею наплевать на золото, у него  появилось сокровище неизмеримо ценнее, Фоме тоже наплевать, только он цепляется  за этот желтый металл и блестящие камешки. Но это дорога домой, в Россию.
- А как же служба? - напомнил он. - Если мы  утром  не  появимся  в казарме, нас посадят в зиндан.
Фома беспечно усмехнулся:
- Плевать. Человек живет не ради денег. Я встретил то,  ради  чего мужчины воюют, скитаются по свету, уходят из отцовских гнезд, разрушают  и завоевывают царства.
- А мне надо утром быть на службе, - сказал Филипп.
Он обнял Фому, похлопал по спине. Русский был красив, глаза  блестели счастьем.
- Я желаю тебе удачи, когда вернешься в Бухару.
- Благодарствую.
Филипп повернулся к своему коню, потом вдруг словно вспомнил  нечто несущественное:
- Ах да. Я все-таки отыскал то сокровище. Ты был прав, там не  так уж и много, но все же усилий стоило. Возьми эти монеты, здесь по  дороге есть лучшая  харчевня  в  городе.  Выпей  лучшего  вина  за  мое возвращение на Русь.
Фома изумленно смотрел на золотые  монеты  в  его  ладони.  Это  было настоящее полновесное золото, а  на  монетах  выступали  полустертые  лица незнакомых римских кесарей.
- Ты все-таки нашел, - выдохнул он. - За  что  тебя  так любит бог?
Опомнившись, он протянул монеты обратно Филиппу:
- Нет, забери.
- Это не доля, - объяснил Филипп, - просто вспомни меня за  чарой вина. Боги сделают мне путь легче.
Фома покачал головой:
- Зульфия терпеть не может мужчин, от которых несет вином. А  ее  отец говорит, что вся Азия погибла от вина. А ныне сгинет и Бухарский эмират.
Филипп засмеялся:
- И ты  веришь?  Ее  отец  наверняка  сам  тайком  прикладывается  к кувшину. А Зульфия на самом деле больше уважает мужчин, которые умеют  пить, а ума и мощи рук не пропивают! Отныне  тебе  нести  крышу  дома  на  своих плечах, а такой человек должен отвечать за свои действия.

                24

Он заставил Фому спрятать монеты, еще раз обнял:
- Помнишь родник у гранатной рощи? Я там дам отдохнуть коню.
Фома спросил удивленно:
- Зачем ты мне это говоришь?
- На тот случай, если вдруг передумаешь.
Фома посмотрел ему в глаза, медленно покачал головой.  Голос  его был тверд:
-  Нет.  Мужчина  рано, или поздно  находит  настоящую  женщину.  И понимает, что всю жизнь шел именно к ней. Я нашел, Филипп.
Они обнялись, затем  Филипп  вскочил  на  коня,  гикнул,  как  дикий  печенег и вихрем вылетел за ворота. Фома сожалеючи смотрел ему вслед.
Солнце опустилось за край земли,  когда  Филипп  увидел  гранатовую рощу. Конь прядал ушами,  издали  почуял  свежую  родниковую  воду. Воздух был неподвижен, наполнен запахами тяжелого знойного дня.
У ручья он расседлал коня, седло положил под голову, лег  на  попону, забросив руки за голову. Теперь, когда удача ему, наконец,  улыбнулась,  можно подумать и о возвращении на Русь.
Год заканчивается, Фома цел и  невредим, афганцы обещали дать рекомендательное письмо на свою землю, по которой ему придется идти. Но даже если не дадут,  то на  эти  деньги Евсея все же можно  нанять  несколько человек до Индии.  А  остальную  часть  платы пообещать после отплытия в Англию.
Небо потемнело, высыпали звезды. Из воздуха медленно  уходило  тепло, конь мерно хрустел овсом,  подбрасывал  торбу,  выбирая  со  дна  остатки. Филипп вытащил из сумы хлеб и сыр, нехотя поужинал,  запивая  родниковой водой.
Лунный серп начал  меркнуть,  а  на  востоке  уже  появилась  светлая полоска рассвета. Филипп вздохнул, начал  седлать  коня.  Именно  в  это время он и услышал частый конский топот.
Фома крикнул еще издали:
- Я боялся, что не застану тебя!
- Я уже готовился ехать, - признался Филипп. - Ты передумал насчет женитьбы?
Фома подъехал, глаза  его  подозрительно  обшаривали  довольное  лицо друга:
- Признайся честно, нарочно дал денег и послал выпить?
- А что случилось? - сказал Филипп осторожно.
- Ну, я, в самом деле, заскочил  в  придорожную  таверну.  Выпил  немного, но чертовы золотые монеты все никак не кончались, на  них можно было купить много бочек. Нет, я не сам, я угощал  всех, кто там оказался. Понятно, пришлось выпить с каждым. Потом началась драка, а без нее как-то и выпивка не шла. Потом пили за  примирение.  А  когда  я приехал к Зульфие, то она  повела  себя  как-то  странно.  Да  и  ее  отец зачем-то орал, топал ногами, говорил нехорошие слова.
- А Зульфия сказала, что в ее семье допустимо все, кроме пьянства, и что она видеть меня больше  не желает, а о свадьбе, чтобы я забыл и думать. Я в ответ сказал, что не  взял бы ее на свою родину даже служанкой. Потом мне  пришлось  даже  обнажить саблю, чтобы пробиться к выходу. Надеюсь, никого не убил, хотя поклясться не могу, темно там было.
- Долго же ты гулял, - сказал Филипп,  пряча  победную  усмешку. - Ладно, поехали. Если не успеем к утренней смене, вычтут четверть жалованья.
Они подъехали к баракам  за  час  до  рассвета,  когда  сон  человека особенно крепок. Однако алтык Башир-бей умел готовить воинов: незамеченными проскользнуть  не удалось: стражи зачем-то сразу разбудили его. Тот на удивление  оказался молчалив, лишь потемнел как грозовая туча,  грозно  хмурил  брови. 
Кивком велев идти за ним, он привел в комнатку дежурной стражи, огляделся, закрыл дверь плотнее, захлопнул ставни на окне и сказал, понизив голос:
- Я не знаю, что вы затеяли, ребята. Но ваши  головы,  кто-то  оценил очень дорого.
Фома быстро посмотрел на Филиппа. Тот спросил мертвеющими губами:
- Что стряслось?
Башир-бей потребовал:
- Ты, кому-нибудь дарил свой красный плащ?
Филипп покачал головой:
- Нет. Он мне дорог.  Красный  плащ  в  моем  племени  многое означает.
Алтык зыркнул, словно кнутом стегнул, прорычал гневно:
- Тебе придется подыскать другой плащ.
- А что, что стряслось?
- Вас не было трое суток. Акиньшин решил его потихоньку взять, хотел сбегать к девкам. Но, едва вышел из бараков, как его пронзили с двух  сторон. Он успел одного ухватить, а лапы у него, как  железные  крюки,  на  счастье вблизи оказалась дворцовая стража. Словом, один убежал, а второго схватили.
Сердце  Филиппа  стучало  отчаянно.  Фома  мычал  и  ковырял  землю сапогом. Башир-бей рыкнул:
- А что дальше, знаете?
- Вы узнали, - прошептал Филипп, - за что меня так невзлюбили.
Башир-бей долгое мгновение изучал его бледное решительное лицо.
- Да? Если бы. Проклятый, когда увидел, что не  вырвется,  проглотил какую-то гадость. Тут же и помер, только все пеной забрызгал.
Филипп едва сумел подавить  вздох  облегчения.  Ощутил,  как  кровь возвращается в бледное лицо. Алтык, судя по глазам, заметил тоже.  Скривил губы:
- Не могу понять, почему Господь так бережет язычника?
- Почему? - удивился Филипп. - Охотились за Акиньшиным.

                25

- Было темно, - прорычал Башир-бей. - Акиньшин закутался в  твой  плащ, лицо прятал, чтоб стражи не заметили. Я бы сам  принял  его  за  тебя.  Но скажу тебе, убили не из-за плаща. И не из-за баб.  Кто-то  заплатил  очень хорошо. А то и не просто заплатил!  Люди,  которые  глотают  яд,  идут  на убийство не ради денег.
Лицо его было угрюмое, сумрачное. Наемники стояли недвижимо, даже не переглядывались. Наконец, алтык Башир-бей сказал устало:
- Убирайтесь. Я вас предупредил. Я не знаю,  в  какую  крупную  игру впутались, но мне всегда жаль  терять  хороших  воинов  и  снова  учить желторотых.
Оба в молчании пробрались к своим комнатам. Филипп упрятал золото в сундук, запер и только повернулся к двери, как через  порог  шагнул  Фома. Был он еще сумрачнее алтыка, но  боевой  доспех  не  снял,  а  из-за  пояса по-прежнему выглядывала рукоять сабли.
- Что случилось? - спросил Филипп.
- Сам знаешь, - ответил Фома. - Я иду с тобой.
- Куда?
Фома рявкнул зло:
- Тебе непонятно? Это уже не твой Алексей, или, как его там. Это явно отец той мусульманки, что улещивала пойти к ней на службу. Гм, я бы ей наслужил! Уже через неделю бы родила. То была последняя попытка договориться с тобой, или перекупить. Когда ты не ответил, англичанин понял, что ты рвешься  уйти с  помощью  Алии. У них так мозги устроены. Иначе вообще думать не могут.
- Фома, что ты предлагаешь?
- С Фошем же получилось? А Черси возьмем еще проще. Они тут  в тепле, дома, Это твой Фош жил  в  крепости,  а  Черси  возьмем голыми руками.
Филипп проворчал:
- Не хвались, на рать идучи,  а  хвались с рати едучи.
Спасибо, Фома. Но тогда надо идти прямо сейчас.  Пока  не  знают,  что  мы вернулись.
Фома удивился:
- А чего, по-твоему, я даже сапог не снял?
Сапоги пришлось все-таки сбросить. Филипп  первым  вскарабкался  на огромный старый тополь, перепрыгнул на высокий забор. Фома, ругаясь  сквозь зубы, лез по дереву, по скалам все же проще, надежнее, но, когда  оказался на заборе, из темноты сонно вскрикнул сыч.
- Уже на лестнице, - пробурчал он. - Ладно, зато в драке  я  буду первым снова.
Слабый рассвет вычленил из тьмы блестящие перила лестницы. В  верхние этажи мусульмане  лестницы  обычно  пристраивают  снаружи.
Наверху карабкается осторожный Филипп, щупает выщербленные ступени  из  мягкого камня, старается не замечать нечистоты, что щедро плещет челядь с лестниц, обычно заливая ступени.
Фома прыгнул в темноту,  верхним чутьем  и  нюхом  угадывая  ступени.  Пальцы зацепились за камень, но животом и  коленями  ударился  так,  что  дыхание вылетело с всхлипом. Подтянулся, переждал, восстанавливая  дыхание,  а  в это время далеко вверху блеснула искорка, похожая на  холодную  звездочку. Русский уже достиг верхнего этажа, это рассвет отразился на лезвии его сабли.
- Погоди, - прошептал Фома. - Ты ж без меня пропадешь, дурачок.
Он едва не столкнул Филиппа вниз, боднув с  разгона,  торопливо  вытащил саблю. Некоторое время оба молчали, дышали часто, но даже это старались  делать бесшумно. Наконец рука Филиппа тронула Фому за плечо:
- Готов?
- Давно, - ответил Фома оскорбленно. - Я не знаю, чего ты рассиделся здесь?
- Пошли. Но старайся без шума.
Английский военный советник в эмирате сэр Черси сосредоточенно писал, когда за спиной открылась дверь. Сейчас его мягко,  но  настойчиво  начнут  причесывать,  умащивать  благовониями, одевать, все это стараясь проделать как  можно  незаметнее,  ненавязчивее, дабы не нарушить ход мыслей светлейшего  сера,  бдящего  об  интересах Англии больше,  чем  сама палата лордов.
Потом  бережно  натянут  на   старческие ноги мягкие замшевые сапожки. Чья-то широкая ладонь зажала ему рот. Он дернулся, затылок уперся  в  стену, он не сразу понял, что это не  стена,  а  широчайшая  грудь.  Горло  ожгло холодом. Он застыл в страхе, ощутил холодное лезвие. Над ухом негромко пророкотал мужественный голос:
- Доброе утро, сэр Черси.
- Утро  доброе, -  прошептал  он  в  ладонь,  что  на  миг  ослабила давление. Скосил глаза, но грубые пальцы сдавили рот с  такой  силой,  что затрещала кожа, вот-вот захрустят непрочные кости.
- Что скажешь еще, Черси?
- Я не стану кричать, - пробубнил он. - Догадываюсь.
Ладонь  исчезла,  перед  советником  появился  тот   самый   проклятый русский. Высокий,  мужественно  красивый,  отважный  и  расчетливый,  с умными проницательными глазами и жестоким  волевым  ртом.  Обнаженная сабля, однако, была направлена острием ему в грудь, и Черси понимал с  отчаянием,  что не успеет даже крикнуть, позвать на помощь.
Притворившись ошеломленным больше, чем чувствовал, он быстро пробежал глазами по окнам, остановил взгляд на двери. Теперь понятно, что  за  стон почудился в ночи за окном. Похоже, ни один из шести стражей не  придет  на помощь.

                26

- Ты один? - спросил он дрожащим голосом.
- Сюда никто не войдет, - сообщил Филипп.
- Понятно, - ответил Черси сипло. - Твой громила сторожит  входы. Чего ты хочешь? Руби, раз уж сумел пройти.
Филипп усмехнулся:
- Знаешь, что не зарублю, потому и говоришь  так  смело.  Я  мог  бы поразить тебя раньше. Но я пришел по делу.
Черси сглотнул слюну, сказал неуверенно:
- Я полагал, что и военный отряд не вломился бы в мой дом.
- Отряд - да, - согласился Филипп.
Он молча смотрел в подвижное лицо англичанина, и тот вспомнил, что  этого человека, как сказали о нем, привели из северной страны, из дремучих лесов, где не  видят солнца, страны бездонных и бескрайних болот. Там свои  приемы  войны.  А второй, который явно сейчас охраняет дверь, вовсе из  мира  снов.
- Да, - пробормотал он, - я предусмотрел защиту  от  лучших  в  мире солдат, но не от русских. Но я не знаю, о каком деле можно говорить. Разве, что самому подставить горло под твою саблю?
Филипп сказал медленно:
- Горло? В моей  стране  у  живого, еще  живого,  врага  вырывают сердце.
У Черси вырвалось:
- Такая дикость, да чтоб христиане вырывали сердце?
Филипп холодно удивился:
- Ну и что? Да, я христианин.
Голубые глаза русского смотрели твердо. Англичанин увидел в  них такую жестокость, что внутренности разом превратились  в  лед.  Он  ощутил смерть во взгляде, близкую и жестокую. И тем страшнее, что  русский не кричит, не ярится. Он просто зарежет.
- А нужно ли, - сказал он  непослушными  губами, -  все  это?  Я  не думаю, что больное сердце старика  будет  вкусным.  Да  и  болело оно  сегодня жутко.
Он попытался улыбнуться. Глаза  русского  чуть  потеплели.  Черси незаметно перевел дыхание. Этот варвар оценил суровую  шутку.  Они  вообще стойкость ценят выше ума, так что еще можно торговаться за жизнь.
Его пальцы поползли к шнурку,  в  дальней  комнате  спят  трое  слуг. Но Филипп лишь покачал головой:
- Я не знаю, какой шнур куда ведет, на всякий случай обрезал все.  А Фома, не зная, кто опасен,  а  кто  нет,  сейчас  заканчивает  резать  твою челядь. Тоже всех.
Черси содрогнулся. Челяди в его доме немало, это же целая бойня.
- Так что же ты хочешь? - повторил он.
Взгляд голубых глаз стал тверже:
- Почему вы так упорно цепляетесь за Бухарское ханство?
Черси развел руками:
- Если речь только об этом. Но тогда тебе придется оставить меня в живых. Иначе, как я  могу  рассказать все?  Но  я  не  понимаю,  зачем  тебе нужно это знать? И как ты можешь быть уверен, что я тотчас же не крикну  стражу, едва ты выйдешь из дома?
Его лицо было серьезным, на лбу собрались  складки.  Филипп  кивнул уважительно, англичанин уже превозмог страх и решал задачу.
- Когда я скажу тебе, - ответил он, - зачем мне все знать, ты не крикнешь стражу.
Черси нахмурился:
- Так думаешь? Ладно, зачем тебе все знать?
- Мне пора на родину, - ответил  Филипп.  Он  смотрел  англичанину  в глаза,  отмечал  любое  изменение,  истолковывал,  а  Черси,   напротив, старался не выказать удивления. - Но сейчас задули ветры с моей родины. У меня закончилось здесь время.
Черси прищурился:
- Ты говоришь так, будто еще, кто-то охотится за твоей  головой.  Что гонит тебя отсюда?
- Ничто не гонит, - ответил Филипп сумрачно, - но меня манит нечто там, на родине. Я уеду, а ты увидишь, что  я  не  соперник  твоей  партии, Черси.
Черси с сомнением покачал головой:
- Что-то слишком просто. А не ловушка ли? Я даю тебе  ответ, а ты доносишь, и меня тащат в пыточный подвал. А изменников  карают колом, легкой смерти не дают.
- Ты должен был это предположить, - согласился  Филипп. 
В  голосе зазвучало напряжение, англичанин непрост, и все повисло на волоске.
-  Но  ты должен мне поверить.
Черси засмеялся с горечью:
- Поверить? Ты все  еще  варвар!  Чтобы  сэр Англии,  кому-то поверил на слово? И чтобы поверили ему самому?
- И все же ты поверишь, - сказал Филипп страстно. - Да, я  варвар. Я из страны, где честь ценится выше, чем горы золота, или власть царя. Я из страны, где обладание богатством и роскошью презираемо, где добытое золото зарывается в землю, чтобы увеличить силу  самой  земли,  а  человек остается свободным и вольным.
- Что я мог бы здесь  получить?  Ты  считаешь, что я был бы счастлив, став курбаши войск эмира?
Черси  внимательно   следил   за   взволнованным   лицом   молодого северянина.

                27

Затем бесстрастно произнес:
- В истории немало случаев, когда славяне приходили, имея  при себе лишь меч, а  становились  не  только  главнокомандующими  всех  войск империи, но даже императорами.
- Я понял тебя, - сказал Филипп горячо, - но это  логика,  которой вы живете. Все хотят жить  по  логике,  но  мало,  кому это удается.  Наверное, потому, что сама жизнь всегда опережает логику.
- Мы, там, на  Севере,  живем сердцем, а не умом. Мы считаем, что главное,  чем  человек  отличается  от зверя, это вовсе не  ум,  а  чувство  справедливости.  Это  зверь  на  другой  день забывает, что ему причинили зло, а человек помнит. Но  иные  смиряются,  а иные жаждут воздать обидчику. Мы считаем,  что  зло  не  может  оставаться безнаказанным, хотя по вашей логике надо бы смириться с силой.
Он на миг  остановился,  сглотнув  комок  в  горле,  Черси  спросил негромко:
- Что мучит тебя?
- Жажда мести, - ответил Филипп твердо. - Меня силой увели с родины. У нас в Писании сказано, что птицы имеют гнезда, зверь имеет нору,  но  сыну человеческому негде преклонить голову. Так вот, во всей земле нашей я не могу найти клочка земли, где  могу  ощутить  себя  в  безопасности.  Я  не чувствую себя в безопасности даже здесь.
Черси вздрогнул, в глазах появилось понимание:
- Я тебя понимаю.
Филипп скрипнул зубами:
- Ты очень быстр умом, англичанин. Никто бы так быстро  не  понял. 
- Слушай русский. Англо-русская борьба в Персии продолжалась около ста лет и являлась лишь одним из эпизодов грандиозного соперничества двух империй, ареной которого являлась вся Азия.
- За этот долгий период времени бесконечно видоизменялись и мотивы лежащие в основе борьбы, и ее политико-стратегическая линия.
- Экономическая сущность англо-русского соперничества, несомненно, заключалась в борьбе коммерческих интересов в Персии и Закавказье, тесно связанных с общей торговой политикой Англии и России.
- Не надо упускать из виду, что торговля этих двух держав с Персией достигла весьма значительных размеров, причем в персидском ввозе занимают крупное место английские фабрикаты текстильной индустрии.
- Бухара это ворота в Среднюю Азию. За ней лежит дорога в Афганистан и Индию. А Индия это сокровищница Англии. Англия владычица морей, значит владычица мира. А вы, с вашим царем Петром I, задумали дойти до Индии пешком, минуя моря и океаны. Наша задача подольше удерживать вас в пределах вашей варварской страны.
За дверью  послышались  тяжелые  шаги. Черси вздрогнул, кивнул в направлении коридора:
- Твой друг?
- Разве мой друг опасен?
Тонкие губы Черси впервые дрогнули в усмешке:
- Золотоволосый бык весел  и  беспечен.  Он  всем  доволен,  его  не сжигает черный огонь, как тебя. У  него  нет  врагов,  а  любят  его  все. Побольше бы таких! Я ему тоже не враг. Ладно, Филипп. Ты  меня  почти убедил. Похоже, что твой уход на родину - это не самая  большая  плата  за  спасение империи. И  прав  был  великий Цезарь: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.
Филипп поднялся. Усталость и страшное напряжение медленно  покидали его тело.
 - Я думаю только о мести, - ответил он хриплым  яростным  голосом. - Все остальное так мало.
Он выдержал испытующий взгляд англичанина, в этот миг он старался  даже  не думать про Алию, чтобы пытливый взор не уловил опасные мысли.
Когда он уходил, Черси долго смотрел ему вслед. Месть местью, но  когда месть искупается в крови, остановишь ли такого человека? Либо  вернуться  в империю,  от  этой   мысли   холодная   дрожь   свела   судорогой внутренности англичанина, либо русские создадут там, в своей дикой стране, новую могущественную империю.
Я врал ему, думал Филипп со стыдом и злостью. Врал, как  заправский еврей, не дрогнув лицом и  не  мигнув  глазом.  Но,  в  самом  деле,  что-то немужское  прокрадываться  воровски  к  любимой  женщине.   
И   хотя   для большинства это лишь повод для бахвальства в мужской компании за  кувшином вина, но все же.
По спине пробежала невидимая холодная  ящерица.  Вздулись  пупырышки, словно пахнуло из сырой могилы. Разве можно о таком даже грезить? Нет, это у  мальчишки  были  только  грезы,  а  у  него  уже  мечта,  пусть   почти пока недостижимая.
- Я все равно к тебе вернусь, - прошептал он.
Незримая рука перехватила горло, стало трудно дышать. Днем он  охранял  коридор  дворца,  шлем  скрывал  кровоподтеки,  но вечером  маленькая  служанка  снова  привела  его  в   покои любимой. Алия вскрикнула, увидев  его  лицо.  Филипп  чувствовал,  что ссадины покрылись корочкой, но кровоподтеки только-только начинают  терять синеву.
-  Я  слышала, -  сказала  она  тихо, -  что  против   тебя,   что-то затевается. Но я не думала, что это так серьезно.
- Это еще не смерть, - сказал он мягко. - Я могу еще, кое-что делать.
Она вскрикнула печально:
- Ты не сможешь. Если против  тебя,  что-то затевают  определенные  силы,  стоящие близко к дворцу эмира, то, что может одинокий наемник?
- Я не одинок, - возразил он.
Печальная улыбка тронула ее губы:
- Даже если с тобой пойдет в огонь и воду такой отважный  друг,  как Фома, вдвоем вы ничего не сможете. Уходи, Филипп. Ты успел получить кое-какие  деньги,  а  я  принесу тебе свои драгоценности. Ты сможешь на них купить  свободу и много рабов.

                28

Филипп не  мог  оторвать  глаз  от  ее  бледного  лица  с  большими тревожными глазами:
- Ты так хочешь, чтобы я уехал на Родину без тебя?
- Я хочу, - возразила она, - чтобы ты жил. Я расскажу тебе легенду о Харине, которую мне поведал старый пленный казах, ты поймешь ее смысл, ведь Родина у всех одна.
На подходах к знаменитой пещере Харин, названной в честь легендарной дочери уйгурского народа открывается величественный пейзаж. Великие древние горы, убеленные сединой, словно старцы, сопровождают ее путь.
Простирающиеся степные просторы неожиданно переходят в скалистые отроги. В глубине одной из скал расположена одинокая черная от копоти пещера - молчаливая свидетельница последних дней свободы Харин.
Сохранившиеся следы сажи придают этому священному месту пронзительное ощущение печали и безысходности. Зловещую тишину внутри пещеры нарушают монотонные звуки падающих капель.
Эхом, отдаваясь одна за другой, они рассказывают правдивую, печальную и вместе с тем величественную историю Харин. Голоса далеких предков, скрип повозок, топот коней, треск ломающихся копий.
Шел один из самых драматических периодов истории Восточного Туркестана. Насильственное лишение земли, постоянные притеснения привели жителей города Кашгара к открытому вооруженному сопротивлению против Цинской оккупации.
В рядах повстанцев, переодевшись в мужской костюм, рядом с братом Хакимом, отважно сражалась юная Харин. Численность противника намного превосходила повстанческие силы.
Последние разрозненные отряды продолжают оказывать отчаянное сопротивление. Особую озлобленность маньчжуро-китайцев вызвал юноша, с легкостью расправляющийся с опытными воинами.
Нескольким воинам хан приказал окружить и отрубить голову наглому юнцу. В пылу сражения, уворачиваясь от вражеской сабли, Харин не заметила, как спавшая шапка распустила ее длинные и прекрасные волосы.
Представшая перед пораженными китайцами невероятно красивая девушка, могла стать хорошей добычей, которую можно было либо выгодно продать, либо подарить начальнику в обмен на хорошую должность.
Десяток воинов опутали ее волосяными арканами и сдернули с коня на землю. Прощай свобода, прощай воля. Теперь ты не вольна над собой. Как с драгоценной добычей обращались с Харин китайцы, следили в оба глаза за тем, чтобы не сбежала.
Во избежание новых волнений, завоеватели в массовом порядке перегоняют выживших пленных в глубь Илийской долины. Красивые уйгурские женщины пользовались большим спросом у цинских работорговцев.
Долгая и печальная дорога на чужбину. Среди женщин, горевавших о своей рабской доле, смерти мужей и детей, плачет юная Харин. Огромная сила воли, мужество и стойкость позволяют ей перенести весть о смерти родного брата.
По дороге, в одном из сел, на берегах Или, известный в своем округе китайский богач покупает Харин. Свободолюбивой женщине удается сбежать в первую же ночь.
Спускаясь по реке Или на самодельном плоту, она оторвалась от погони. Согласно рассказам самой Харин, 10 дней ей удавалось скрываться от преследователей, питаясь рыбой, укрываясь днем в камышах, а ночью продолжая свой путь.
Одинокая фигура на плоту посреди огромной реки привлекает внимание местного жителя, сообщившего об этом властям. Отряд преследователей во главе с военным комендантом поджигает непроходимые камыши и вынуждает укрывшуюся в них беглянку выйти в открытую степь.
Преследователи, пораженные красотой девушки, желая заслужить благодарность, дарят её своему старшему начальнику. Однако, образ Харин не дает покоя начальнику десятка.
За огромные деньги он обратно перекупает прекрасную пленницу. После свадьбы, в отчаянии убив пьяного десятника, Харин вновь вырывается из заточения.
Колючие кустарники, бесконечная степь, непроходимые горы - ничто не могло сломить стремление к воле у гордой и непримиримой Харин. Приближающиеся холода не позволят ей продолжить путь.
Пройдя более сотни километров одинокая, голодная, измученная женщина вынуждена будет укрыться в одной из пещер высоких гор. Сырые камни, горный, колючий ветер - молчаливые и постоянные спутники голодной Харин на шесть долгих месяцев.
Жуткие, одинокие ночи и непрекращающийся вой волков, рыскающих в поисках добычи, не дают уснуть окоченевшей от холода молодой женщине.
Соломенная постель в темной пещере не спасает от пронизывающих морозов. Что давало силы девушке, потерявшей единствен¬ного брата, бороться до конца без страха и сожаления, презрев уют и богатую, сытую жизнь, которую предлагал ей безумно влюбленный китайский завоеватель?
Сказатели о Харин утверждают - это особая, увлекающая за собой сила, огромное чувство, способное растрогать и взволновать каждого человека. Это сила - любовь к свободе, к Родине, к земле, где жили отцы и деды, где увидела свет и выросла сама Харин.
Весть о гордой девушке, осмелившейся в одиночку бросить вызов могущественным завоевателям, прокатилась по всей Илийской долине. Потрясенные мужеством и несгибаемой волей Харин, люди заучивали сказания о ней, из уста в уста рассказывали о её подвигах.
Появление вооруженных многочисленных отрядов, предлагавших за сведения о сбежавшей большой выкуп, за укрывательство - суровое наказание, усиливали слухи о подвиге гордой женщины.
Житель одного села, старик овчар, перегоняя по тем местам свою немногочисленную отару овец, случайно обнаруживает беглянку. Восхищенный ее силой волей и гордостью, он поддерживает ее пищей и одеждой, несмотря на то, что за укрывательство ему грозила смерть.
Одинокий дым от очага, который из-за наступивших морозов женщина вынуждена была разводить, привлекает внимание одного из многочисленных доносчиков.
Через некоторое время отряд преследователей по указке доносчика с легкостью обнаруживает укрытие Харин. Долго длится осада убежища обреченной жертвы.
Цинские воины поджигают пещеру со всех сторон. Задыхавшаяся, ослабленная женщина, вынужденная выйти на воздух за глотком воздуха, стала легкой добычей для окруживших её воинов.
Заковав в кандалы, с большой охраной ее отправляют в Кульджу. Думала ли пленница, грезившая о возвращении домой, что её мечта осуществится таким образом? В ожидании приговора из Пекина 100 дней ее держали в зиндане, заковав шею и ноги в кандалы.
Во избежание волнений среди уйгуров казнь Харин решено было провести тайно в среде дунган. И вот вооруженная до зубов охрана ведет приговоренную девушку.
Облик нежной, хрупкой и в то же время мужественной девушки в разорванной, окровавленной одежде растрогал толпу. С эшафота, высоко подняв голову, последним взглядом Харин окинула площадь.
Огромная толпа дунган с любопытством разглядывает пленницу. Красоту ее лица не смогли испортить ни пытки, ни бесконечные месяцы, проведенные в темном и сыром зиндане, ни железные кандалы.
На потрясенных людей смотрело прекрасное, одухотворенное лицо, обрамленное густой шапкой волос. Все притягивало в лице: высокий чистый лоб, причудливо изгибающиеся брови, выразительное очертание губ.
Но больше всех, словно магнитом, взор притягивают необыкновенные, большие черные глаза: в них притаилась такая пронзительная грусть и в то же время такая могучая, сверхъестественная сила.
Звонкий, сильный голос девушки неожиданно прорезывает тишину. Полной грудью, вдохнув пьянящий воздух свободы, Харин поет свои песни, с надеждой, что ее последние слова тронут сердца дунган, а они передадут их ее родным уйгурам.
Песня была преисполнена горячей любви к Родине, к своему народу, к долгожданной свободе. В её предсмертных кошугах старые сказители, акыны по местному, передали особую грусть Харин, но нет в них скорби и сожаления.
Одним взмахом огромной сабли палач прерывает трогательную исповедь. Нежная, тонкая шея девушки, изуродованная следами от кандалов, позволила ему быстро завершить свою работу. Харин стойко встретила смерть, прожив короткую, но героическую жизнь.
От молчаливых камней в темной пещере веет холодом и скорбью. Падающие капли продолжают свой бесконечный плач, горестно и величественно оплакивая смерть мужественной девушки. Жители верят, что это сама душа Харин скорбит о несбывшихся мечтах своего народа.
Несгибаемый пример стойкости, жажды свободы, великой искренней любви к родному народу не мог не отозваться в сердцах благодарных потомков.
Одинокая пещера в горах стала местом паломничества. Народ, бережно хранящий песни Харин, продолжает приезжать к последнему приюту свободы храброй девушки, чтобы выразить скорбь и восхищение мужественной дочери уйгурского народа, которая своей жизнью заплатила за обретенную долгожданную независимость Родины.
Символично, что это место всколыхнуло в ее сердце чувства, заложенные мужественными дочерями казахского народа, пробудив глубокое понимание, искреннее сострадание и восхищение к Харин.
До тех пор, пока в сердцах потомков это историческое место будет разжигать священный огонь любви и преклонения перед подвигом героини, Харин будет жить и по-прежнему восхищать несокрушимой волей и преданностью идеалам, а это историческое место выполнять свою благородную миссию по воспитанию и приобщению народов к незыблемой вечной истине - благородной и самоотверженной любви к родной земле.
От  окошка  послышался  легкий  свист.  Мелькнул   платок   маленькой служанки. Филипп  попятился,  надо  уходить,  но  с  его  губ  сорвалось горячее:
- Разве я буду жить, если не будет тебя?
- Уходи, любимый, - донесся ее умоляющий голос. - Когда такие  силы, то, что может один человек?
Уже с порога он ответил негромко, не надеясь, что она услышит:
- Иногда один человек может очень много.
Возвращаясь, ощутил острый укол  в  груди.  Морщась,  потер  ладонями пластины мышц, смутно удивился. Знал боль только от ушибов,  падения  с коня, тяжелых ударов. Но чтобы вот так.
- Алия, - прошептали губы сами по себе.
Как раскаленной иглой  кольнуло сердце снова. Если он покинет эту страну, то прекрасная Алия  будет отдаляться все дальше. Покинет Бухару и Алия, будет еще дальше от него. 
Но ему суждено покинуть и пределы эмирата. Но почему  суждено?  Кто, или что его гонит? Он  может  остаться.  Он  чувствует  свою  силу,  может тягаться с мусульманами в коварстве, интригах,  может  неуклонно  подниматься вверх, вплоть до самого трона.
Нет,  это  приманка  для  слабых.  Пользоваться  протекцией   любимой женщины, чтобы всползать по ступенькам служебной  лестницы?  Все-таки  это путь изгоя, а не мужчин севера.
Настоящий должен шагать  по-мужски,  иначе потеряет уважение к себе. Мужчина должен уйти из сытой и богатой жизни в свои дремучие леса, сменить роскошные одежды дворцового стража на  простую одежду воина.
В своей комнатке налил себе холодного вина,  не  мог  отвыкнуть  и  в Бухаре, жадно отхлебнул.  В  зарешеченное  окошко  смотрели  незнакомые звезды,  заглядывал  острый  кончик  рога  холодного  месяца. 
Воздух  был тяжелый,  настоянный  на  пряных  запахах,  благовониях.  До  костей   уже пропитался сладкими запахами, всей воды Руси не хватит, чтобы отмыться.
Из-за перегородки раздался сонный голос:
- Опять не спишь?
- А ты опять пить хочешь? - огрызнулся Филипп.
- Нет, я есть хочу, когда не сплю.
- Хоть сейчас спи, - сказал Филипп с сердцем.
- А вот пить я хочу и когда сплю.
Послышался шлепок по полу босых ног. За портьерой  гремело,  звякало, пыхтело. Потом забулькало, словно изливался небольшой ручей.  Когда,  судя по бульканью, наполнился небольшой бассейн,  послышался  довольный  вздох. Босые ступни прошлепали обратно.
- Пусть тебе приснится Алия, - донесся голос Фомы.
- А тебе Матрена, - ответил Филипп горько.
- Алию я и так вижу, - подумал он, и его сердце заполнилось горячим ядом. - Как только закрою глаза, так и  вижу.  А  иной  раз  вижу  и  с  открытыми глазами. Плывут ли облака, качаются ли головки цветов под легким ветром - всюду видит бесконечно милые черты ее лица.
- Фома, домой со мной пойдешь, или нет?
- Нет, Матрена остается здесь и я тоже.
- Тогда прощай, Фома.
- Прощай, Филипп. Дай Бог тебе удачи.
Утром Филипп взял в руки шлем и с пристальным  волнением  рассматривал  странный герб, эмблему мощи Бухары. Со своим отрядом Филипп совершил несколько походов в составе войск бухарцев, ведших в это время многочисленные войны с соседями. Он показал себя храбрецом во многих стычках и сражениях.
Отряд под его командой не раз ходил в разведывательные рейды, и во время одного из них, под Самаркандом, Филиппу удалось захватить пленного.
За такую службу эмир наградил его званием курбаши, пожаловал землю, приносившую триста червонцев в год, и доверил командовать сотней воинов, двадцать из которых были русские.
Однажды его отряд в составе двухтысячного войска, им командовал сын алтыка, Шамрат-бей, в походе на Персию осадил город Мерв. Однако на этот раз военная удача отвернулась от бухарцев, и мервский хан Байрам-али, отбив атаку противника, обратил его в бегство.
Потом на отступавшее войско навалилась какая-то заразная болезнь, от которой многие воины умерли, а кони пали. В сражении при небольшом городке Филипп схватился с одним из хивинцев.
Тот выстрелил в него чуть ли не в упор и едва не убил, опалив лицо. Филипп в горячности погнался за ним и, настигнув, отрубив ему правую руку, взял в плен.
За этот подвиг Бодал-бек пожаловал его конем-аргамаком и кафтаном, кроме того, ему, как отличившемуся выпала честь ехать с вестью о победе к алтыку. Принесший радостную весть Филипп был, по восточному обычаю, награжден особо: землей и деньгами.
Однако, несмотря на благополучную жизнь, полное доверие, уважение и милости со стороны бухарцев, Филиппа неотступно грызла тоска по родине. Мысль о побеге преследовала его все годы жизни в Бухаре.
Но, будучи изрядным плутом и хитрецом, он понимал, что уходить надо верно и лишь один раз: неудачливого беглеца сажали на кол.
Если и оставляли такого в живых, то его уделом становилась тяжелая и грязная работа днем, а ночью - душная тюрьма-зиндан. И так до конца дней.
Но вот случай представился. После того, как Филипп вернулся с радостной вестью и был награжден, ему дали несколько дней отдохнуть.

                29

Надежного человека, занимающегося подделкой документов, он уже давно имел на примете. Прежде останавливало отсутствие нужной суммы, но теперь, имея пятьсот червонцев наградных и найденный клад, Филипп решил рискнуть.
За сто червонцев мастер подделок написал ему грамоту, в которой говорилось, что он, Филипп, - посол, направляющийся в Коканд. Однако грамота сия мало, что  значила, если на ней не было печати хана.
И тогда Филипп попросил Алию выкрасть у алтыка и принести ему ханскую печать. Та, любя его, соглашалась это сделать, но только при условии: он должен взять ее с собой. Она желала следовать за ним, куда бы он ни направлялся. Пришлось ей это пообещать.
Во время дневной жары, когда все живое в Бухаре, укрывшись в тени садов и прохладе домов, погружалось в дневной сон, храбрая женщина нашла печать у заснувшего алтыка, и Филипп собственноручно приложил ее к фальшивой грамоте, после чего персиянка так же незаметно вернула символ государственной власти Бухары на положенное место.
Через два дня Ефремов получил повеление вернуться в войска под Хиву. В компании двух русских воинов из своего отряда он выехал из Бухары, но направился совсем в другую сторону: имея при себе фальшивую посольскую грамоту с подлинной печатью, Ефремов поскакал прямо в Коканд.
Увы, ему пришлось обмануть персиянку. А ведь ее, если бы заподозрили в содействии его побегу, могли жестоко наказать, а то и убить. Как видно, он не был романтическим героем, этот Филипп Ефремов, да и обстоятельства всей его жизни мало способствовали развитию подобных наклонностей.
До Коканда Филипп добрался без приключений. Во владениях кокандского хана грамота, имевшаяся у него, избавляла от опасных расспросов, открывала двери караван-сараев, давала корм лошадям и еду самому.
Его никто не хватился: в Бухаре его считали убывшим к войску, в войске же числили бывшим в Бухаре. Никем не пойманный, он тем временем достиг Ходжента - места, где власть бухарцев кончалась.
Здесь Филипп, и еще двое русских пленных выдали себя за купцов. На имевшиеся у них деньги закупили товаров, и честь по чести присоединились к купеческому каравану, отправившемуся в Кашмир.
Тринадцать дней шел караван, дорога пролегала по высокогорью. Не сумев приспособиться к дыханию разреженным воздухом и подцепив местную болезнь, умер один из русских Евлампий, бежавших с Филиппом из Бухары. Двое оставшихся в живых похоронили его ночью, тайно совершив христианский обряд погребения.
В Кашмире сходились несколько караванных путей из разных стран. Купцов влекли сюда знаменитые кашмирские ткани, там же был большой пригород, заселенный китайцами, торговавшими товарами своей страны.
Здесь Филипп и его товарищ узнали, что из России в Кашмир тоже приходят караваны купцов татар, с одним из таких караванов можно было бы вернуться на родину.
Но, хорошо изучив восточный уклад жизни и представив, что им вновь предстоит пройти через владения бухарцев, где их, возможно, ищут, через степи дикой киргиз-кайсацкой Орды, где никакие законы вообще не действуют и их, чужаков в караване, вполне могли отдать разбойникам в полон, как плату за право прохода по степи, беглецы решили идти кружным, дальним путем, держась подальше от тех земель, откуда бежали.
С выгодой распродав товары, они двинулись в Яркенд, откуда, купив разного другого товару и слугу негра, как недавно торговали и им, с караваном купцов отправились в Тибет.
Вскоре их караван забрался так высоко в горы, что там человеку и лошадям захватывало дух. Здесь умер и Афоня, второй русский спутник Филиппа.
Похоронив товарища по-христиански, Филипп с купленным им  слугой негром пошел с караваном дальше. В Тибете он продал товары, но лошади у них пали, а новых купить было негде. Тогда Филипп и его слуга примкнули к трем нищим мусульманам, шедшим в Индию.
Так, пешком, добрались они до Дели, где нищие тут же их бросили в незнакомом городе. Бормоча себе под нос по-персидски, брел русский человек по улицам индийского города Дели, покуда не наткнулся на другого человека, который, услыхав его персидский говор, спросил, откуда он.
Человек, остановивший Филиппа на улице, оказался армянином, жившим в Дели постоянно и занимавшимся торговлей. Он пригласил странника к себе в дом, накормил и приодел.
После того как Филипп и его слуга немного отдохнули, армянин дал им лошадей и письмо к англиканскому священнику - голштинцу по крови, жившему в другом индийском городе. Семь дней добирался до цели Ефремов.
Остановившись по прибытии в караван-сарае, Филипп приказал слуге ждать его, а сам пошел искать священника-голштинца. Тот встретил его радушно, прочитав письмо знакомого ему армянина, попросил рассказать о приключениях, а после, угощая обедом, предупредил, что, скорее всего, им заинтересуется английский комендант города сэр Мидлтон, то были владения Британской короны.
Приветливый хозяин с большим участием отнесся к Ефремову и посоветовал при встрече с комендантом, не вдаваясь особенно в географию, говорить, что он, Филипп, родом из Санкт-Петербурга, города, наверняка коменданту известного.
- А коли спросят, - продолжал поучать его священник, - кто вас знать может в Петербурге, называйте имя англиканского священника такого-то, живущего в Ораниенбауме.
Голштинец знал, что говорил, - когда Филипп вернулся от него в караван-сарай, его тут же по приказу коменданта взяли под стражу.

                30

Через два дня Ефремова допросили. Он сказал все именно так, как учил священник, и, решив, что кашу маслом не испортишь, присовокупил, что он дворянин, графа Чернышова родственник.
Получив на свои вопросы уверенные ответы, правдивость которых проверить, не было никакой возможности, комендант поспешил, от греха подальше, сбыть русского с рук долой, пообещал ему посодействовать с отправкой в Англию. Он написал письмо к некоему мистеру Чемберу и направил Филиппа с тем письмом в Калькутту.
До Калькутты Ефремов, сопровождаемый негром, ехал сначала посуху в повозке с огромными колесами, а потом плыл в лодке по рекам Ганг и Джамна.
Прибыв в Калькутту, он отыскал там мистера Чембера и вручил письмо от коменданта Мидлтона. Но тот, прочитав послание, реагировал на него вяло и несколько дней ничего не предпринимал для того, чтобы отправить русского морем в метрополию.
Тогда наученный жизнью Филипп решил дать взятку, а так, как денег у него уже давно было мало, то он презентовать мистеру Чемберу свой золотой медальон, а слугу негра отпустил на волю, вручив ему письменное свидетельство о вольной и дав на дорогу домой все оставшиеся деньги.
Сделал он это с такой же непринужденностью, словно дарил свободу неодушевленному предмету. Он, которого и самого так еще недавно продавали, дарили и выменивали, был истинным сыном своего века.
Получив подарок, мистер Чембер оживился, вялость его, как ветром сдуло, взамен явилась необычайная деловитость, благодаря которой Филипп, вскоре был устроен на корабль, плывший в Англию. На этом судне он прошел по Индийскому океану, обогнул Африку и через четыре месяца плавания достиг берегов Ирландии.
Высадившись, проехал в наемной карете по Ирландии, через Корк в Дублин, из Дублина на каботажном судне переправился в Англию, в Ливерпуль, а от Ливерпуля, опять в наемной карете, добрался до Лондона.
Здесь Ефремов явился для доклада к русскому министру генералу Смолину. Тот, выслушав его рассказ о странствиях, велел вместе с русским консулом графом Иваном Петровичем Салтыковым отправляться морем в Петербург, где немедля явиться к тайному советнику Безбородко.
Прибыв в Петербург, Ефремов, как и было велено, явился в канцелярию тайного советника Безбородко и по приказу последнего составил подробнейший отчет о своем пребывании на Востоке, о трудном пути на родину, описал многие места, где до него русскому человеку и бывать-то еще не приходилось.
Но не только собственные приключения легли в основу его рапорта, он, как помнил, поведал о животных, растениях и плодах дальних стран, о законах и обычаях, о поведении людей.
Рассказал и о тех городах, в которых побывал, манере сражаться и вооружении войск и про то, как дома строят и что едят. Писал и о русских пленниках, многие из которых, попав из полона в гвардию хана Бухары, были истреблены во время переворота и междоусобной войны в бухарском ханстве. Особое внимание он уделил шелководству - от разведения шелковичных червей до размотки нитей.

                31

Сведения эти, во многом отрывочные и беспорядочные, записывались, видимо, по мере того, как вспоминалось пережитое. Например, из нравов и обычаев Филипп особенно отметил искусство выделки вина у кашмирцев и их склонность к пьянству, весьма удивительную среди восточных народов, особенно мусульман.
Рапорт Ефремова изобиловал отступлениями от темы, рисующими верность его, русского унтер-офицера, присяге и христианской вере, несмотря на то, что за долгую службу в войске хана Бухары, правителя магометанской страны, он и достиг, как не без гордости подчеркивал Ефремов, чина, равного званию майора в русской армии.
Все сообщенное бежавшим из долгого плена было ценно уже тем, что об иных местах, где ему довелось побывать, в России имели сведения весьма скудные и малодостоверные либо устаревшие, а о ряде мест, им описанных, вообще ничего не было известно.
Особенную ценность представляли его заметки о вояже по Британским владениям в Индии. При весьма ревнивом отношении к этой колонии англичан, видевших в стремлении иностранцев проникнуть туда одно лишь желание покуситься на самый крупный бриллиант в короне Великобритании, этот невольный рейд можно признать совершенно уникальным.
О необычном путешественнике доложили Екатерине II. Признав его заслуги, она своим именным повелением пожаловала 1 мая 1783 года Филиппа офицерским чином прапорщика и определила на службу в Коллегию иностранных дел, с учетом владения им бухарским, персидским и другими азиатскими языками.
Годы плена и странствий ему зачли, как проведенные на службе, а значит, и содержание выплатили, соответствующее чину. Все это стало счастливым финалом злоключений и девятилетнего хождения через азиатские земли и моря русского унтер-офицера Филиппа Ефремова.
На невольничьих рынках Хивы и Бухары русские пленники стоили недорого, так как их продавалось большое множество. В 1822 году из поселка Орловского с реки Суундук было похищено русских семнадцать человек.
Женщин-полонянок продавали в гаремы Персии и Турции, определяли на такие же работы, как и рабов-мужчин. Так, Варвара Чернецова работала при ханском дворе, а брат ее Даниил, похищенный двухлетним ребенком, забыл родной язык, ходил с арканом на шее, копал в Хиве арыки и вместе с другими невольниками несколько раз перепродавался на базарах.
Степняки-разбойники нападали на людей у самых крепостей, а у Оренбурга воровали людей почти с крепостного вала. В 1824 году, накануне дня приезда в Оренбург царя Александра I , была захвачена в плен вдова казачьего офицера.

                32

Женщина приехала в Оренбург увидеть царя, но так как мест в гостиницах и на постоялых дворах не было, вдова остановилась для ночлега на берегу Урала, около крепостного вала с нею были прислуга и кучер. Кочевники напали ночью. Погоня, бросившаяся следом, не смогла догнать похитителей.
Из составленной в 1832 году статским советником Жуковским ведомости о числе пленных на Оренбургской линии видно, что в течение сорока двух лет увезено степняками 28 933 человека, в среднем по 70 человек в год.
Василий Федоров, сын Иванов, имеющий в 1837 году от роду сто двадцать лет, провел в плену пятнадцать лет. Пленен на речке Янбулатовке, где пас хозяйский табун.
Его отвезли вглубь степи. В плену Федоров потерял зрение и из сожаления был выкуплен у хивинца за три золотые монеты пленником же Кузьмой Шмелевым, у которого и жил последнее время. Когда же Шмелев отправился в Россию, то взял с собой и Федорова. Оба приехали в Оренбург.
Часто в плен попадали рыбаки, которые занимались промыслом на Каспийском море. Обычно их охраняло казенное судно, но и оно не всегда служило надежной защитой.
Хивинцы нападали ночью, когда команда судна, теряя бдительность, засыпала. Так попал в плен и Кузьма Шмелев. За девятнадцать лет неволи пленник сумел скопить семьдесят пять золотых монет, ими-то и откупился от последнего хозяина.
Жил Кузьма в городе Гурляне, занимался изготовлением и продажей сундуков, женился на дочери русского полонянина. Вернуться на родину Кузьма Шмелев смог лишь в 1837 году, и было ему пятьдесят три года. Помимо Федорова Кузьма выкупил и привез в Оренбург и своего тестя. Жену же его и двоих детей из Хивы не выпустили.
Оренбургские губернаторы применяли свои меры для наказания похитителей-кочевников и для освобождения полонян. Так, если случалось захватить хотя бы одного из нападавших, что случалось крайне редко, то его наказывали 25 ударами плети, ставили клейма: на лбу - букву “В”, на одной щеке - “О”, на другой - “Р” и ссылали на каторжные работы.
Для того чтобы Хива выпустила русских пленников, задерживали в Оренбурге хивинских купцов. В обмен на них хан отдавал полонян. В 1837 году из хивинского плена было возвращено путем обмена и выкупа 25 человек, в 1839 году - 80, в 1840-м - более 500 человек.
Оренбургский военный губернатор Василий Алексеевич Перовский письмом от 21 сентября 1837 года уведомлял московского генерал-губернатора Голицына, что все меры, предпринимаемые губернской администрацией для освобождения русских невольников, оказались действенными.
26 ноября 1837 года Перовский получает ответ князя Голицына “Приятное извещение Ваше доставило мне душевное удовольствие”. В служебной переписке пограничного отдела канцелярии оренбургского военного губернатора - в рапортах, отношениях, письмах, помеченных грифом “совершенно секретно”, - четко были определены действенные меры помощи бывшим хивинским пленникам.
Перовским были посланы отношения губернаторам тех губерний, из которых происходили возвратившиеся из Хивы пленники. В отношениях сообщалось: “Вырученные из плена помещичьи крестьяне на основании 705 статьи IX тома Свода законов подлежат освобождению из крепостного состояния. Покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, не оставить почтить меня уведомлением о распоряжении, какое будет сделано об упомянутых”.
Отправив отношения, Перовский посылает рапорт “о мерах, им предпринятых для улучшения участи бывших невольников” управляющему Министерством внутренних дел.
29 сентября 1839 года оренбургский военный губернатор получил уведомление под грифом совершенно секретно от министра иностранных дел графа Нессельроде: “Отношение Ваше с препровождением при оном грамоты от хана Хивинского я имел честь получить и поспешил довести до сведения Государя Императора, ныне поставляю Вас уведомить, что распоряжения, учиненные Вами в последствии таковой присылки от хана пленных и грамоты с посланцами, удостоены Высочайшего Его Императорского Величества одобрения”.

                33

С 20-х годов 19 века конкуренцию русским товарами в Средней Азии стали создавать английские товары. Великобритания открыто заявляла свои претензии на присутствие в Афганистане, Иране и Средней Азии. Для укрепления позиций на азиатских рынках Россия создает льготные таможенные условия для экспорта сюда русских товаров.
При Николае I активизируется дипломатическое, а затем военное присутствие царской России в регионе. В 1834 году на путях к узбекским ханствам было построено Ново-Александровское укрепление, ныне город Мангышлак.
В конце 1839-начале 1840 года генерал-губернатор Оренбурга граф Перовский совершил неудачный зимний военный поход против Хивы. В 1847 году генерал Оручев занял северо-восточное побережье Аральского моря и основал укрепление Раим, город Казалинск.
Была создана Аральская флотилия, состоявшая из пароходов “Николай” и “Константин”. В 1850-1855 годах российскими войсками были захвачены кокандские укрепления Кумушкурган, Чимкурган, Кушкурган, крепость Ак-мечеть-Кызыл-Орда, занята долина реки Или, где основано укрепление Верный.
В царствование Александра II завоевание Средней Азии выступило на первый план имперской внешней политики России. Поводом для продвижения на юг стали постоянные набеги военных отрядов Кокандского ханства на русские поселения в Южном Казахстане, низовьях Сырдарьи и на побережье Аральского моря.
В 1865 году генерал-майор Черняев захватил Ташкент и заставил старейшин города подписать договор о перемирии. Император Александр II дал указание оренбургскому губернатору принять жителей Ташкента в российское подданство в случае их просьбы.
Часть влиятельных лиц, торговцев из Ташкента, подписали такое обращение. В 1866 году российские войска захватили Ходжент и крепость Джизак. Была построена крепость Чиназ. В российское подданство перешли Ходжент и Зачирчикский край.
В июле 1867 года императорским указом был учрежден Туркестанский военный округ во главе с генерал-губернатором. В 1868 году войска Туркестанского военного округа под командованием генерал-адъютанта фон Кауфмана начали военные действия против Бухарского ханства.
В мае российские войска подошли к Самарканду и без боя вошли в город. В июне бухарский эмир подписал договор о перемирии. Был образован Зарафшанский округ.
Отряд генерала Абрамова захватывает Карши и возвращает его эмиру бухарскому. В 1870 году, в результате военной операции генерала-майора Абрамова, завоевывается Шахрисабз и Китаб.
Шахрисабзское и Китабское бекства передаются бухарскому эмиру. В 1873 году в результате крупной военной операции было организовано наступление на Хивинское ханство со стороны Туркестана, Мангышлака и Оренбурга.
В военных действиях приняло участие 49 рот, 32 сотни, 34 орудия, 2 парохода. В мае взяты крепость Хазарасп, а затем и Хива, позднее захвачены крепости Кунграт, Ходжайли, Мангит и бекство Гурлен.
В августе был подписан договор о перемирии с хивинским ханом. Над Хивинским ханством был установлен протекторат России, власть сохранилась за Мухаммедом Рахим-Богодур-ханом, Ферузом. Осенью 1873 года был подписан новый политический договор с Бухарским ханством.
В 1875-1876 годах в результате военных действий в Ферганской долине было подавлено восстание против Худояр-хана и российской власти. Кокандское ханство ликвидируется, на его территории образуется Ферганская область в составе России. В 1881 году штурмом взят Ахал-Текинский оазис, захвачен Ашхабад.
Подписана конвенция о проведении разграничения между Россией и Персией. В 1884 году России подчинен город Мерв. В 1885 году в российское подданство перешли туркмены Пендинского оазиса и реки Мургаб. Крайней южной точкой границы России стала Кушка.
Таким образом, к 80-м годам 19 века окончательно сформировались российские границы в Средней Азии. В 1895 году российское и британское правительства подписали соглашение о разграничении зон влияния с определением линии раздела в горах Памира.
Во всех этих событиях не последнюю роль сыграли и пояснительные записи о тех краях и нравах местного населения бывшего пленного унтер-офицера российской армии Филиппа Ефремова.