Золото эмира Бухары

Заякин Б. Н.






                Историческая повесть.





                “Золото эмира Бухары”.









Господи, дай мне силы, чтобы справиться с тем, что я могу сделать, дай мне мужество, чтобы смириться с тем, чего я не могу сделать, и дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого.
                “Восточная мудрость”












                Поселок Томилино- 2004 год.
                1

Существует немало легенд и преданий о загадках клада Бухарского эмира. Из поколения в поколение бухарские эмиры из рода Мангытов неустанно наращивали запасы золота, драгоценных самоцветов и ювелирных украшений в подземных кладовых дворца Арк в Бухаре.
Материалом для изготовления ювелирных изделий в XIX - начале XX веков служили металлы: золото, серебро, сплавы типа электра, бронза, самоцветы: алмазы, изумруды, рубины, гранаты, берилл, полудрагоценные  камни: бирюза, аквамарин, сердолик, лазурит, морские ископаемые: коралл, жемчуг, перламутр.
Интересно отметить, что в первой половине XIX века по всей Центральной Азии ювелирные изделия в основном изготовлялись из серебра, а золотые украшения делались главным образом только во дворце бухарского эмира. Золото различными путями накапливалось в Бухаре, в том числе и неправедными.
Бухарский зиндан это тюрьма во дворе ханского дворца. Зиндан означает кувшин, каменный мешок с узким отверстием на поверхности земли закрытый решеткой, чтобы узники не могли выбраться по его отвесным стенам.
Зиндан находится прямо возле ханской резиденции, здесь подсудимый ожидал решения суда. Если решение было отрицательным, а других в ту пору и не выносили, бедолагу переводили уже в настоящий зиндан, он тоже в крепости, но повыше, а оттуда прямиком к Аллаху.
Стискивая короткопалыми руками длинноволосую голову, пленник сидел на грубо тесанной каменной плите, рядом с потрескивающим факелом, освещающим невысокий закопченный свод, крючья, ремни и железо для пыток.
Крепкое тело хана Дучи, все покрытое вшами и струпьями, сочилось кровью и гноем.  Изредка, забываясь, валясь на стену, он стонал и снова приходил в себя.
В темной нише-проеме напротив, старясь не наступить в темноте на снующих, повизгивающих крыс, бесшумно появилась тучная фигура палача Азиза. Наблюдая за узником, палач замер в любопытстве.
Разбежавшись, притихнув, крысы снова задвигались, засуетились, находя что-то, пригодное им, с визгом дрались. Рядом с босыми, кровоточащими ногами узника, рядом с плитой - ложем для сна - и на плите, валялось их много раздавленных, с выпущенными кишками.
Пыль в камере клубилась туманом. Вонь не давала дышать полной грудью. Палач поморщился и перекрыл крысиное повизгивание тонким вкрадчивым голосом:
- Хан устал? Завтра он будет казнен и все для него закончится.
Света на говорившего падало мало, но достаточно, чтобы увидеть, что через всю обритую крупную голову и массивный лоб его тянется глубокий  фиолетовый шрам, делящий и лоб и голову на две неравные, рваные части.
Звякнули тяжелые цепи, железный ошейник. С трудом ворочая вспухшим языком, не в силах шире раздвинуть спекшиеся кровью веки, узник спросил:
- Не вижу, кто здесь?
- Верный слуга эмира, палач Азиз, - раздался вкрадчивый голос.
Он знал это страшное имя - несчастный узник, - кто не знал в Бухаре имя палача Азиза, на вид толстого и совсем не опасного.
Они встречались несколько раз. В свое время дервиш Арни, прощупав и выспросив мнение хана Дучи, давал главное согласие эмиру на назначение Азиза тайным палачом.
А теперь Азиз, он все решает, вгоняя в ужас и страх и сановников и генералов. По телу хана прошла нервная дрожь, он произнес беспомощно и обреченно:
- А, ты пришел, Азиз, а я думал, ты не придешь.
Жизнь хан прожил непростую, являясь знатным по крови, для власти не был рожден. Как имперского наместника с кровью тюрка в заиртышской степи его не просто не признавали, его презирали, заставляя страдать.
Он очень страдал. Подвернувшийся случай мог бы помог ему заключить выгодный союз с Китаем, порвать с Хивой, объявить себя ханом заиртышской орды.
В течение лета, разорив и разграбив южные бухарские земли, соединившись с его воинством, выбив бухарцев из Хивы, кокандские  военачальники, нуждаясь в поддержке, предлагали пойти на Бухару.
Они настойчиво звали, но он испугался, не пошел, ему хватало степи, бескрайних пространств Заиртышья, где было все благостно и беспризорно,  это и решило его судьбу.
Кокандцы были разбиты. На него, хана Дучи, имеющего сильное войско, очень сильное, было брошено все войско Бухары, с которым, не желая больше сражаться, он попытался устроить все миром.
Получив приглашение будто бы на охоту - разве не знак примирения? - он без страха приехал в ставку эмира, а генерал-парванчи взял его под арест, и вот, конец заиртышского хана Дучи близок, палач ему не захочет помочь. От страха и боли хан надрывно закричал.
Собственный крик взбудоражил в нем кровь, железный ошейник сжал горло.
- Хан кричит, не зная о чем. - Палач улыбался, лицо его было почти добрым, а шрам розовел, и голова его розовела.
- Знаю! Все знают, один эмир глух. Когда вы меня умертвите?
Долгое ожидание смерти, истязания и пытки смиряют. Смирился со своей участью и Дучи, но удачливый в жизни палач, даже не бухарец, вызвал в нем странную зависть.
Не веря в свое призрачное спасение, хан Дучи яростно мстил за невозможность спасения, его бесило спокойствие ненавистного палача.
- Способный всегда кричать не менее громко, хан молча ползал у ног великого правителя Бухары, выпрашивая высокие соизволения. Он был подобен лисе, умеющей возбуждаться слабыми запахами, - осилив недолгую неприязнь к узнику, произнес палач вкрадчиво.

                2

- Почему бездумно кричишь сейчас? Это дает новые силы? Я тебе причинил неприятность, или ты мне?
- Со мной близкая смерть, палач, и справедливое небо. Да коварство генерала Хасана, заманившего многих в ловушку!
- Хан Дучи сам был коварен, парванчи поступил разумно. Зная твою жадность на власть, он применил хитрость, сохранив немало голов твоему правителю.
- Между нами, палач, был договор.
- Ты первым его нарушил, Дучи, слово твое утратило вес.
Мягкость и вкрадчивость палача только усиливали гнев и презрение пленника, в бешенстве узник закричал:
- Слово - не сабля, им голову не отрубишь!
- За слово не всегда рубят голову, чаще режут язык, - разгоняя застоявшуюся кровь, палач сильно потер голову. - Но ты и твоя конница - вовсе не глупые слова. Они доставляли нам беспокойство.
Азиз выглядел странным палачом, вел себя, как какой-нибудь управитель, в словах его было мало палаческого.
- Я умею сражаться! Мог быть полезным! Я ехал к эмиру только за этим! Наш договор должен был сохраниться! - Железный ошейник впивался в набрякшую шею узника, хан захлебывался, рвал длинные мысли на части.
- Хан устал, в его памяти все смешалось. - Палач нахмурился. - Волею эмира, правящего миром, ты попадешь не на небо, ты попадешь, как изгой в черное царство тьмы. Жалкое тело твое минует огонь, оно станет пищей червей.
- Оскверняя тело царственного тюрка, эмир не может осквернить вольный дух, - заскрежетал зубами узник из далеких степей.
- Ханы заиртышского народа всегда были слабыми ханами, а хан Дучи самый глупый из тех, которого я видел за последние тридцать лет. Хан только сердится, не желая хорошо подумать.
- Довольно! Я приезжал думать к эмиру. Зачем ты пришел?
Палач, только палач был сейчас для него исчадием ада, в котором хан оказался. Он был только палачом, который пришел говорить с ним последним. Больше никто не придет, никто не услышит.
- Я - палач, - ответил Азиз, и ответ его прозвучал неожиданно мягко, многозначительно - по крайней мере, хану хотелось, чтобы так было.
Этот ответ, как лишь угадываемое солнце за тучей, уже овевал теплом и надеждой.
- Могло быть иначе, палач, сожалею, что не пошел к эмиру с войной.
- Зови меня Азиз. Я - Азиз, удостоенный чести служить великому эмиру.
- Разделившая ложе отца и сына - дочь Аллаха? Настолько ничтожна твоя вера?
- Верующий способен убить в себе смуту - в этом его настоящая сила.
- Сначала поддавшись ей, досыта насладясь? Сделав жену развратной? - гневался беспомощно узник, громыхая железом.
- Хан меньше других услаждал свое тело? - хмуро спросил палач.
- Я не был палачом, я правил живыми.
- Хан управлял кучей мяса, костей, крови, не зная сути духа. Хан жаждал и брал, как дикарь, которому все равно, что схватить, отобрать у других. Хан привык брать грубо, принуждением. Ханы умирают с пустой душой, наполненной страхом.
Способность людей, ощущающих безмерную власть мгновения, возвышаться над собственной ничтожностью не была хану чем-то необъяснимой и непонятной, он сам умел самонадеянно, выспренно возвышаться над миром обычного рядом с собой и не мог, не желал выносить и терпеть, не чувствуя выгоды, подобное отношение к себе.
Скучный, бесстрастный, но имеющий скрытую власть голос палача обострял в узнике большую ярость, Дучи воскликнул с кривой усмешкой:
- А ты в предчувствии раскаяния, Азиз?
- Палач всегда среди живых, ищущих раскаяния. Он служит и учит искать всепрощения, - отозвалась ровно, бесчувственно пятнистая мгла.
Стихийный протест в той крайней озлобленности, в которой находился Дучи, убивает последнюю каплю здравой рассудочности. Чаще он слеп в этой злобе, выспренне бестолков.
Упиваясь страстью ничтожно малого, всего лишь стремлением причинить любую досаду палачу, доставить ему беспокойство и разозлить, плохо понимая зачем, хан глуповато, но гневно воскликнул:
- Кому палач служит, старой блуднице? Ты сам ее создал! Такие, как ты! Похожие на тебя! Оседлав трон эмира, скачешь верхом на его любимой наложнице! Как можно служить этому трону, Азиз?
В хане все жило концом, ощущением конца, он давно с ним смирился и его не хотел. Но жизни в нем было больше, чем смерти; жизнь в живом, в любом ее состоянии, до конца, до последнего часа бьется за право быть и дышать, наслаждаться и гневаться.
Словно бы тайно забавляясь тем, что слышит, палач равнодушно сказал:
- Служи эмиру, ты воин.
- Величие эмира лишь в том, что он жалок и слеп. Что для него инородцы, далекие земли, иная вера? Великим был его грозный отец.
- У нас это имя запретно.
Укоризненный голос палача оставался мягок и не навязчив, словно хотел успокоить хана степи. Не в силах противиться тому, что им владело, утяжеляя движение крови, хан снова злобно, беспомощно закричал:
- Оно запретно в Бухаре, а в степи он остался великим!
Вскрик ничего нового пленнику не принес, от досады-тоски не избавил, но повод палачу для рассуждения дал. Палач нравоучительно произнес:
- Старый эмир ошибался, наполнив Бухару инородцами. Подражая диким нравам, наша знать, особенно женщины, стала носить их одежду.

                3

- Он возродил ваш полудохлый эмират, сумел помириться со степью! - воскликнул в сердцах, в нескрываемом гневе плененный хан. - Он создавал, вы пришли разрушать, не являясь бухарцами. А ты не инородец, Азиз?
Палач поднял на Дучи осуждающий взгляд, произнес с искренним удивлением:
- Какую степь возвеличивает самозванный правитель? Их давно две. Западная и восточная. Сумасбродные вы, ханы! Чтите одно, а рубитесь меж собой, утверждая другое. Что нашел хан, всем изменив? Что хан Дучи выжидал, собрав почти сто тысяч воинов?
Показалось, что палач - само миролюбие и склоняет его к миролюбию. Дучи ненадолго задумался.
- Я хотел защитить свою степь, - произнес он, опустив глаза.
- Но только, не лги. Когда армия генерала Хасана вошла в дарованную тебе в управление провинцию и расположилась на зиму, ты не проявил особого беспокойства. Более того, согласился принять участие в совместной охоте, примчался, едва не загнав лошадь.
- Я хотел быть полезным эмиру в других походах, сохранив над степью власть.
- В походах куда? На Хиву? На восток? На вечных врагов на Алтае, в Саянах, на Орхоне и Селенге? Но хивинцы сильны, вряд ли тебе по зубам, орда Баз-кагана на Селенге под властью Поднебесной. Чего же эмир ждал, собирая столь крупную армию?
- Это бестолковый разговор. Эмира интересует другое. Где спрятано твое золото?
- Вот главный вопрос. Я понимаю, что мне все равно придется давать ответ, иначе вы подвергнете меня таким пыткам, что все прочие покажутся мне просто детскими игрушками.
- Ты прав.
- Я скажу. Я устал от борьбы. Смерть стоит за моими плечами. Отсюда я не выйду. Передай этот амулет моему деду. Это тайный знак. Он поведает тебе золотую тайну степей.
- На выпей. - Азиз протянул хану маленький пузырек с темной жидкостью. - И Аллах не замедлит открыть тебе врата своего сада. Поверь, хан, это легкая смерть, это все, что я могу для тебя сделать, помня об услуге оказанной тобой мне в свое время. Ты просто уснешь.
Но хан уже не слушал его. Как только пузырек оказался в его руках, он с наслаждением осушил его и с выражением покоя улегся на каменном ложе.
Его больше не интересовали земные дела, этот путь для него окончился. Видимо, есть предел человеческому терпению, за которым открывается нечто новое, где нет места человеческой жадности и подлости, нет места алчности и золоту, всему тому, за что мы так охотно деремся в этой жизни и в результате уходим ни с чем.

                4

Рождая новый день, утро с трудом вырывалось из тягостной ночи. Брякали, проворачивались со скрипом ключи в запорах квартальных решеток, раздвигались сами решетки, открывая свободу передвижения по городу.
Запоздавшие посетители покидали зеленые чайханы, гасились на их воротах и стрехах красные фонари. На городских стенах и в кварталах завершалась смена караулов.
Утро было мглистым и затхлым, усиливая звуки и запахи. Особенно сильно пахло сухой пылью, кизячными дымами.
Постукивая железным наконечником посоха, брел оборванный дервиш.  Гасились ночные костры бродяг, разбредавшихся в поисках пропитания.  Оживали базары.
Через горбатый каменный мост, словно бы вздувшийся когда-то под напором бушевавшей под ним воды, дворцовые стражи вели закованного в железо и привязанного к арбе с тяжелыми колесами хана Дучи.
Колеса бились и бились о камни. Процессия вышла в песчаное поле, где слуги-рабы копали глубокую яму. Скоро яма была готова. Хана поставили так, чтобы его голова была выше земли, принялись засыпать, не снимая с него железо.
Когда хан был засыпан по шею, от кареты, прятавшейся в прибрежных раскидистых ветлах, отделился Ибрагим-бек. Он шел мелкими быстрыми шагами.
Склонившись над головой хана, притворно заботливо спросил:
- Хану Дучи удобно в бухарской земле, земля давит не сильно?
Дучи не устал, проделав немалый путь с железом на ногах и на шее? Ну вот, успокойся, все у тебя позади, а им снова возвеличивать преданных и казнить непослушных.
- Зачем ты явился, Ибрагим-бек? - Земля обжимала, в ней было тесно; голос хана был тих и утробен.
- Спросить, готов ли ты умирать долго?
- Палач может облегчить мои страдания? - спросил хан.
- Конечно. Страж, подойди, - приказал тихо палач, и когда ближний к ним солдат поспешно подбежал, придерживая на боку саблю, тихо распорядился: - Приготовься по моему приказу одним ударом снять эту глупую голову.
Воин опустился перед головой Дучи на одно колено, вынул саблю, отвел руку с ней назад для необходимого замаха, не спуская с жертвы пустого равнодушного взгляда.
Подошел младший брат эмира Азиз-хан, равнодушно пнул сапогом по голове несчастного хана Дучи.
- Азиз, что ты хочешь? Я вам уже все сказал.
- Поклянись, что ты преданно, как собака, служил великому эмиру.
- И тебе?
- Я сказал, что сказал.
- В той карете эмир? В ней?
- Хан Дучи, я ухожу.
- В карете он?
- Да, он. Не спеши, подумай до темноты, я вернусь.
- Вернись поскорее, Азиз-хан, эмир же обещал.
Собрав последние силы, хан Дучи прокричал.
- Слушай меня эмир. Да будет проклят твой род на веки. Азиз знает, где мое золото. Но оно не принесет тебе радости. Ты потеряешь все золото,  умрешь на чужбине, как паршивый шакал, всеми забытый и нищий. Еще раньше умрут и все твои дети. Твоих любимых мальчиков, жен и наложниц продадут в другие гаремы, где они будут рожать счастливых детей для других мужчин. Я это ясно вижу, эмир.
- Арни, Азиз, а вы сдохнете еще раньше и будете закопаны без могилы, как паршивые крысы. Ибрагим-бек и ты скоро умрешь без головы. Да и ты, Азиз-хан, исчезнешь без следа. Ваш род угаснет навсегда.
- Страж.
Свист дамасской сабли прервал пророческую речь хана Дучи. Через месяц золото степи перекочевало в сокровищницу Бухары.

                5

Шел август 1920 года. Последний эмир Бухары Саид Алим Хан лихорадочно готовился к эвакуации. Но как увезти и сохранить золото и драгоценности стоимостью в 150 миллионов золотых рублей?
Для перевозки только 10 тонн золота потребуется около сотни вьючных лошадей. Эмир через верных людей обратился к правительству Британии с просьбой взять под свою защиту золотой клад.
Англичане отказались. Тогда эмир решил спрятать груз на своих землях, в близлежащих горах. Караван верблюдов и лошадей, груженных золотом и драгоценностями, направился к селению Гузар, затем к горному кишлаку Лангар, что в юго-западных отрогах Гиссарского хребта. 
Мир, кажется, прост своим окружением и плохо понятен пространственной далью, но так ли он прост в самом близком? Став правителем, бухарский эмир Саид Алим Хан стал принимать решения нерешительно, в последний момент и этим многое упустил.
Результаты подобных решений чаще бывали неполноценными, особенно в битвах, но есть ли, был ли правитель, опережающий силу и смысл, весь напор текущего времени?
Алим Хан плохо понимал, куда увлекают его размышления, не хотел на них сосредотачиваться, прогонял, избавлялся, как мог, возвращаясь к самому близкому - предстоящей беседе с лекарем, а они появлялись и требовали.
Они требовали от него осознания будущего.  Они не истаяли в нем после случайной беседы с наследником.  После короткой беседы с наследником, у которого в пустых глазах мелкие мысли.
У наследника нет честолюбия, одна глупая страсть.     Его братья были такими же глупыми. Они вертелись вокруг трона отца, а он вечно сражался на дальних границах с врагами этого трона. Разве он думал о троне, как думают опьяненные властью? Пришло время, и он его взял.
Вечернее застолье, завершавшее всякий день правления эмира, и которое могло превратиться в прием нового посла, прибывшего из далеких земель, стать неожиданно важным эмирским советом, прославлением вернувшегося из похода полководца-парванчи, просто буйным загулом, достигло высшей точки будничной умиротворенности.
Ненавязчиво лилась тысячеструнная музыка, непрестанно по бамбуковой трубе струилось вино в огромную, как бассейн, мраморную чашу, великолепны были танцовщицы, извивающиеся по-змеиному на огромном ковре в центре залы, сидящие вольно на коленях у сильных мужчин, оставляя эмира холодным и равнодушным.
Взгляд его непроизвольно наткнулся на скучающего наследника, обострился, эмир вялым жестом руки подозвал распорядителя и что-то шепнул.
Струнные инструменты словно бы сбились, послышались флейты, рассыпалась дробь легких барабанов. Два полуголых, шоколадного цвета стража-евнуха распахнули легкие створки одной из множества дверей залы.
Из них выступил узбек-гигант и выпустил нескольких новых наложниц гарема, устремившихся к эмирскому возвышению.
- Опять Зухра рядом с эмиром, - донесся до эмира неодобрительный шепот.
- А наследник! Он просто съедает ее глазами!
Прекрасные телом и мастерством воздушного танца наложницы были рядом, но юная Зухра к эмиру была ближе всех.
Восторженные глаза наследника, не мигая, следили за ней, эмир нахмурился. Природа живого немыслимо разнообразна, за миллионы лет ни разу полностью не повторившись в том, что создает.
Ни в цветке, дереве, звере, букашке, ни в человеке. От сильного она производит слабого, от ничтожного разумом, телом родит великана и гения.
Мысль была злой и не новой, взгляд эмира скользнул по застолью напротив и наткнулся на расшумевшегося не в меру посла с берегов Аму-Дарьи, должно быть, злоупотребившего непривычными ему сладкими винами.

                6

- В прошлое время на мосту вы отрубили головы трем тюркам-разбойникам, хвалившимся множеством заслуг, ныне ваш хан, кажется, вышел из себя?
Эмир поднялся. Огромная зала, поймав резкое движение повелителя, в мгновении замерли, музыка оборвалась, распростерлись, как умерли, полунагие наложницы, только вино нешумно струилось.
Установилась могильная тишина, словно бы даже мухи притихли. Эмир обводил медленно текущим взором пирующих. Он был сердит. Не слушая возгласы вмиг протрезвевшего посла о верноподданичестве тюрков, что лишь усугубляло его глупость и лезло в глаза высокомерием, эмир уперся острым взглядом в сидящего рядом с послом красивого рыжеголового юношу.
Юноша растерялся и, кажется, окаменел, удивив эмира тем, что вдруг окаменел, и не только не смог потупить свой застывший, беспомощный взгляд, но хотя бы испуганно сморгнуть.
Он не был похож на его сына, умел бояться судьбы, и эмир вдруг усмехнулся. Узкие глаза его расширились.
Ослабив удавку прозвучавшей угрозы, он произнес, легко вспомнив имя посла:
- Глупость должна всегда получать наказание, а испуганное любопытство вознаграждаться. Пришли нам знатных юношей, посол. С этого дня ты будешь князем. Достойный князь будешь.
- Мы чтим твой род, поскольку чтим своего предка Узбека, а ваши и наши предки один род.
- В тебе и во мне его кровь. Помни, когда начинаешь много болтать в опьянении. Да, Гиждуван - так будем звать твои земли. Подчиним Гиждуванское наместничество, тогда прекратим ваши раздоры с моими тюрками. Рыжеволосого, - эмир властно указал пальцем в массивных перстнях на юношу, - оставишь у нас на четыре года. Как его имя, посол?
- Азиз-хан, высочайший во власти! Его зовут Азиз, он мой племянник.
Косясь на винную струю, падающую в чашу, эмир глухо сказал:
- Продолжайте, я скоро вернусь. В конюшню, мне по себе только среди любимых коней! - бросил он властно сквозь зубы парванчи Хасану, точно не замечая оказавшегося рядом с ним лекаря, заставив последнего сильно нахмуриться, а когда вышли в сад, глухо сказал: - лекарь, ты со мной не ходи, мне хватит одного Хасана.
Утром эмир почувствовал сильное недомогание, впервые за двадцать лет правления нарушил незыблемый этикет и не принял для утреннего донесения военного министра парванчи.



                7

Он лежал на полужестком ложе подобно бесчувственной мумии, не мигая, смотрел в потолок, и тени растерянных чувств метались по его волевому и холеному лицу.
С позолоченного балдахина свисали волны узорчатых шелков, расшитых фантастическими цветами, деревьями, драконами и райскими птицами.
Желтокрылые, синеголовые, красногрудые, они будто порхали вокруг, пели бесконечную песнь о любви, страсти, величии, а длиннохвостые драконы дышали огнем и злобой и готовы были пожрать все живое, среди которого до этой минуты самым живым был он, эмир.
Медленное, давно привычное утреннее движение света по балдахину знакомо меняло и краски цветов, и блеск чешуи драконов, и расцветку павлиньих оперений.
Но возникла, надвинулась угрожающе огромная тень, нацеливаясь упасть на волосатую грудь эмира, а в нем, в его душе, все испуганно вспархивало и улетало, оставляя глухую тоску.
Тоска была оглушительной. В нем ее было много. Она стесняла сильную грудь. Все, приносящее привычную радость нового дня, вдруг показалось эмиру пустым.
По сильному телу его прокатился озноб, но всесильный владыка, властелин многих покоренных земель, усмиритель великой тюркской степи - не степи, как пространств, а степи, как единства прошлых держав, орд и народов, - повелитель и вечный воин, словно бы уже начиная догадываться, что с ним происходит, сохранял небывалую выдержку и терпение.
Он сделал многое, собрав, укрепил немощную, безжизненно вялую державу отца, обустроив рубежи, сбил спесь, воинственный пыл диких соседей. Он сделал немыслимо много!
И что сделал - с ним рядом, за дверью покоев, где ждут его царственного утреннего выхода десятки министров, правый и левый канцлеры, государственный секретарь-управитель, знатнейшие вельможи, лучшие парванчи, покорившие Азию, послы многих и многих самых далеких держав.
Там жизнь, но почему в нем, сотворившем ее эмиру, она так стремительно, как загнанный зверь, сжалась, свернулась и приготовилась?
Он вяло пошевелился, не желая мириться с тем, что пришло, отстраненно подумал:
- Все же она готова уйти. А мой сын крайне слаб. В нем родился невольный протест, душа его задыхается.
Все налилось в эмире тяжелым предчувствием, способным в какой-то момент приглушить противление этому разума. Смерть предчувственна, он это знал, хотя никогда в это сильно не верил.
Вначале она - легкое дуновение, холодное ласкание груди, утомившегося затылка, волнующегося сердца, на которые до поры можно не обращать внимание.
Потом - будет резкий толчок - он так представлял себе начало своего конца, чуть ли не с детства, когда в первый раз больно упал с коня, испытав странное помутнение рассудка и невольный детский протест.
Толкнется раз и другой. Может, будет и третий - если его сильное сердце сдастся не сразу. Но дальше-то, дальше? Куда все полетит из него, разрывая и унося его мысли и чувства, его человеческую нежность, любовь, царственный гнев, могущественную власть его твердого взгляда, движения руки, - то, чем он живет ежедневно?
- А с тем, оставшимся после него, что станет?
Что станет с ним - было ложным посылом, обманом себя, насильственным отторжением тревожного прочего. Обходя минувшим вечером конюшню, как он всегда обходил ее в поздний час, навестив гнедую жеребую кобылицу, на которую не садился года три, но которую навещал с любовью, признательностью за все, что она для него когда-то сделала, вынося из жестоких сражений, он подумал о жеребенке.
Жеребенок, новый царственный конь, на котором поскачет не он, поскольку он уже стар, дал ход первой грусти. И столь же невольно явился тот, кто поскакать на нем сможет.
Мысль о сыне-наследнике приблизилась и рассердила, зло нашептывая ему, что сын его никуда не поскачет, кроме гарема. И коней он, подобно ему, любить не будет. В полумраке конюшни вдруг возникли старый отец - азартный наездник, братья.
Вернулся он хмурым, с досадой прошествовал мимо заждавшегося застолья с его удальцами, князьями, генералами в спальню, тяжело засыпая, тревожно проснулся, изо всех сил пытаясь не думать, что будет потом.
Это было коварством - принуждать себя не думать о себе, - подобных насилий чувства не любят, препятствий не любят, усмиряя вспухающий разум, они шептали ему:
- А зачем тебе знать, что чем в тебе станет, что станет со всеми и сыном: - И тут же взрывались холодно, мстительно: - Убивший родных братьев. Без трепета вспоминающий отравленного отца. Не познав смысла жизни и смерти за годы и годы, в гневе на сына, ты сможешь познать эту суть и увидеть конец своего бытия в одно утро? Все оборвется, скорее, на том далеком детском протесте, безвозвратно исчезнет в тумане.
 Мысль, напряженная страхом, полная эгоизма, всегда изворотлива и в таком состоянии будет вечно слепа, близоруко навязчива. А что может быть упрямей человеческого сознания - оно, само сотворив эту мысль, само ее и лелеет.
Брякнул щит о копье. Или копье о щит? Как велик этот звук тем, кто умеет создавать и владеть! Как он чист и хорош!  Другие шумы доносились сквозь двери и плотные шторы, за ними была жизнь, а он, эмир и полководец, желая ее, как никогда, переставал ее слышать.

                8

Обдавая жаром, драконы над ним низко летали, синие, красные, желтые птицы летали, в саду за окном трепетала листва.
- У великих и эгоизм величав.
Эмир, в какой-то момент вдруг подумав, словно воскликнув гневно:
- Как не вовремя всякая смерть! - величественно себя успокоил: - Она всем бывает не вовремя.
И ему стало легче, он точно окончательно смирился с тем, что увидел. Уступил, долго сражаясь, не одну эту ночь. Тревога тяжелого пробуждения, показавшаяся далекой и непонятной, совсем не холодной, не судорожной на последнем дыхании, на самом деле стала понятна, и он дал ей свободу, подчинился дьявольской силе с удушьем, потому что, как опытный воин, умел предвидеть не только победы.
Вообще-то первая мысль, когда он проснулся, была не совсем о смерти. По крайней мере, не о собственной смерти, лишь о неизбежном далеком конце, и он ею просто увлекся.
Во множестве многомудрых учений на этом свете о быте и нравственности, государстве и власти, высоком и низменном, бессмертном и обреченном с рождения, эмир более всех выделял сложное мышление и заповеди старины, отдавал ей достойную дань уважения.
Только - дань, как признание ума философа и мыслителя, поскольку великий предшественник совести, зная потаенные язвы души, был так же не в силах их вылечить.
Он лишь восклицал, успокаивая и обнадеживая. «Впрочем, в этом великие умники схожи, - потекли его новые пространные рассуждения, не слыша собственного истока. - Уверенные, что способный заблуждаться, способен и пробуждаться, увлеченные, они не понимают на свое счастье, что само существование движется вперед и вперед совместно со смертью, и самые высокие заповеди им просто узда.
Одно дело слышать и сознавать, и совсем другое - им подчиняться. Ведь умирают не только травы, цветы, люди и звери, умирают миры, целые эры, звезды на небе.
И что во всем этом? Что и кому должно подчиняться? Отчаяние и смятение слушают, слышат свой участившийся пульс, пульс летящего времени до тех пор, пока существует сознание.
Сознание - убежище мысли, мысль - червь сознания. Черный червь - в черном, белый - в белом, серый невзрачный - в сером невзрачном.
А в уединенном убежище, среди горных вершин, в нежном шепоте легкого ветра, дикая роза будет полной веселья, - не желая тяжелого грустного, вдруг рассмеялась в нем память старым стихом, и зашептала другое:
- Кругом весна. Тысячи цветов расцвели в своей красоте. Для чего, для кого? Да, время в движении, и жизнь царей становится пылью. Первая человеческая мудрость в том, что ты сам позволяешь себе обманываться, чтобы не остерегаться обманщиков каждый день. И если живущий среди людей не хочет умереть от жажды, он должен научиться пить из всех посудин; и кто хочет быть чистым, оставаясь среди людей, должен уметь мыться в грязной воде.
Лежал он долго, погруженный в себя, на удивление спокойный, просветленный не опытом долгой и страстной жизни, а усмиряющим холодом будущего.
Лежал, никого не тревожа своим пробуждением, а потом, дернув за кисть шнура, вызвав дворцового слугу, неохотно произнес, едва разжимая бескровные губы:
- Приведи лекаря.
Как сам эмир, слуга был в приличных годах, но мощь его развитого тела внушала почтение самым заносчивым молодым удальцам, которых в личной гвардии правителя всегда было ровно пятьсот, и которая пополнялась только после смерти одного из них.
Не поверив тому, что услышал, слуга пошевелил тяжелыми плечами, словно бы стряхивая с них все доставившее неприятность, и произнес:
- Повелитель нуждается в старом лекаре? Вчера ты был переполнен силами, нам готовят большую охоту, много забав и мужественных поединков! В лучшем виде предстанут твои удальцы.
- Кстати, великий. Объяви, наконец, кого ты желаешь принять на три вакансии? Они существуют полгода, а ты никак не решишься.
Внушая подспудный страх воину-стражу, взгляд эмира оставался отрешенным, чужим.
- Эмир, твоя грудь от тоски посинела! Прикажи привести самый благоухающий цветок мира, которым невозможно пресытиться, - воскликнул слуга. - Она всегда в ожидании встречи с тобой - нежная, как ромашка, задыхающаяся страстью! Позову?
Эмир дышал мирской отстраненностью и личного стража не слышал.  Не теряя надежды победить хандру эмира, личный слуга воскликнул:
- Ты давно не беседовал с мудрыми! Ждет встречи с тобой старец с пустынь Туркмении, с которым в прошлый раз ты не закончил, ты не забыл?
- У нас появился новый проповедник религии “Трое святых” не то из Мерва, не то из Герата. Великий, как же они глупы в бесконечном странствии по лабиринтам тайных убежищ ума! То ли дело - охота, кубок вина с друзьями, юная роза у царственных ног!
Эмир ему не внимал.
- Хорошо, я прикажу позвать лекаря, - с досадой сказал слуга и словно бы пригрозил: - Знай, твой лекарь любит копаться в потрохах умерших, а своего любимого ученика приучает вскрывать черепа. Дервиши проявляют недовольство.
Зря он сказал о дервишах, слишком много затронул в задумчивом эмире из того, что было в нем еще в полудреме, но уже просыпалось, готовое и буйству и возмущению.
- Обещая сделать меня властелином мира, они многомудрствуют в лукавстве. Беспокойство дервишей наступит, однажды я сам от них отвернусь, - скрипуче, недовольно произнес эмир. - Завладевая душой, они подчиняют ее не небу, а только себе. Они всегда там, где наши евнухи.
- Я не совсем понял твою настолько глубокую мысль, великий правитель, - произнес слуга, обрадованный, что заставил сюзерена заговорить.
- Что проще, чем я сказал? - неохотно проворчал эмир. - Умея лихо рубить головы, умей иногда их и понимать.
- Ты сказал часть, о чем думал? Как услышать другую мысль в тебе?
- Я им поверил, приблизил, отстранив других многомудрых. Суетясь на задворках моего правления, дервиши, подобно евнухам, стали учиться управлять женщинами, а не мужчинами. Это их религия. В этом их большое коварство.
- Коварство женщины, или дервиша? По твоей царственной просьбе в поисках входа в подземное царство я обследовал вместе с дервишами, вплоть до Памира, сотни бездонных пещер, и ничего не нашел, кроме женщин! - попробовал пошутить слуга.
- Евнухов и дервишей. И женщины, женщины! - сказал рассеянно эмир.
- Тайные забавы в дворцовых покоях тебе кажутся опасными? - удивился слуга, сдерживаясь, чтобы искренне не расхохотаться, поскольку подобное во дворцах было всегда.
- Называя забавами дальний расчет, мой слуга становится беспечен и глуп, насколько может быть глуп и беспечен воин, знающий женскую ласку лишь, как забаву, - неодобрительно и ворчливо произнес утомившийся повелитель. В глазах его тусклых не было ни живинки.
- Говори не с беспечными, если я глуп для тебя, - обиделся слуга. - Что тогда говоришь со своим старым солдатом, на теле которого ран больше, чем поцелуев!
- И я был беспечен, я упустил власть над дервишами, - произнес эмир строже.
- Когда правитель, подобный тебе, начинает понимать, он способен исправить!
- Поздно. Я понял свою, может быть, главную ошибку, а времени нет. Его надо больше, чем на большую войну. Позови старого лекаря, позови!
Эмир просил, а не требовал, изумляя вконец слугу своим не царственным поведением.
 
                9

Когда появился неимоверно шаркающий сандалиями лекарь, став на колени, припал к эмирской постели, Алим Хан вялым жестом приказал всем лишним уйти.
Продолжая прислушиваться к себе, не обращая внимания на безмолвного старика у ложа, эмир глухо сказал:
- Ночью я опять покидал себя. Поднимись, не валяйся, Али. Туман до сих пор не рассеялся, я почти не владею телом.
- Расскажи подробней, - попросил благообразный сухонький лекарь с длинной бороденкой и кустистыми бровями, закрывающими глаза.
- Помнишь, в плавании на судах по реке нас многих укачивало?
- Помню, - ответил старик; быстрыми длинными пальцами он прощупывал руку эмира, вздувшуюся венами, сдавливал их и враз отпускал.
- Подолгу и часто меня снова качает, - сказал эмир.
- Днем, или ночью? Во время сна, или во время твоего распутного пьянства? Во время долгих игр с молоденькими наложницами и мальчиками, готовыми, как хищные птицы, клевать день и ночь твою грудь, или когда справляешь трудную нужду? - Лекарь явно был чем-то сильно рассержен и не счел нужным скрывать.
- Лекарь, и большая нужда, и свеженькие наложницы - суть единого. Оно - телесная прихоть, а я говорю о другом. Ты не слышишь меня? - Правитель недовольно нахмурился, засопел тяжело.
Эмир был крупный телом, довольно могуч, далеко не стар. Лицо его, с налетом тюркской смуглости, узкой черной бородой, сохраняло властное выражение, которое у владеющих мирами подобно маске величия, непреклонной суровости, надетой однажды и навсегда.
Но старец, приставленный к эмиру со дня его рождения, слишком хорошо изучил своего властелина, чтобы не уловить в его царственном голосе непривычные нотки раздумий, а в затяжелевшем дыхании вовсе не царственный страх.
Зная о жизни и смерти намного больше других не из философских трактатов, он понимал цену подобного страха.
Приподняв голову, стараясь не выдать волнение, не мигая своими бесцветными, чуть заслезившимися от напряжения глазами, лекарь сказал, как посоветовал:
- Не загоняй себя в черный угол, мой великий правитель и государь, и прости, ты утомился множеством дел, снова лишился сна. Прекратить бы тебе лихие распутства.
- Лишился сна? - напрягаясь, воскликнул правитель. - Я боялся вообще не проснуться! - И заворчал: - Кажется, я болен серьезно, лекарь, зачем уводишь глаза?
Лекарь был в нерешительности, на его тонкокожем, без единой морщинки, желтом лбу выступили мелкие капли холодного пота. Подумав немного, старик произнес:
- Я слаб в собственной голове, не то, что в твоей. Когда ты прежде жаловался на голову, мы находили возможность снять ее тяжесть, но когда это было в последний раз! Соберись и ответь, я снова спрошу.
- Чем эмир обеспокоился в самом начале: он проснулся с тяжестью, или не мог уснуть от непосильной тяжести? Холод был в голове или жар? В тебе напряжение, вспучилась кровь. Видишь? - Лекарь показал эмиру на его вздувшиеся вены.
- Не помню, - голос правителя оставался слабым. - Как всегда, я подумал о вечном, и меня вдруг не стало. Нет, нет, вечером у меня и ночью никого не было! - Эмир словно оправдывался.
- Ты уснул, и тебя не стало?
- Нет, повторяю, не спал! Или не мог вернуться. Сейчас я не сплю, лекарь?
- Не спишь, эмир. Вот! - старец сильными пальцами ущипнул правителя за обнаженную ногу.

                10

- Больно, глупец! - вскрикнул эмир.
- Тем лучше, - произнес лекарь.
- Да, я есть, и меня не бывает, я знаю. Сегодня я понял: могу не вернуться.
Тревога эмира билась только в глазах, все остальное в нем владело собой, но глаза слышат глубже, глаза первыми выдают состояние души - старый лекарь ощутил в своем теле тревогу. Он спросил:
- В детстве, упав сильно с коня, ты долго не хотел садиться в седло - помнишь? И тебе сделали деревянную лошадь.
- Я помню свою бамбуковую лошадь, - эмир шумно втянул в себя воздух.
- Братья смеялись над этой лошадкой, особенно старший, а ты сердился. Однажды твой гнев достиг предела, убил в тебе страх.
- Хочешь вылечить мою душу моим собственным гневом? - Эмир усмехнулся, высвободив руку, ощупываемую лекарем, коснулся впалой груди старца. - А если меня утомила тяжесть самой власти?
- Преодолей вначале страх - ты испуган, - и кровь успокоится.
- Возможно. Но я не мальчик. Мало я падал с коней, получая удары, от которых темнеет в глазах? Нет, это не страх. Думай, лекарь. Многое постигнув, многое умея, что мы знаем о собственной голове?
Оставаясь в раздумье, старик произнес:
- Эмир, есть подающий надежды юноша. Ты не мог не слышать о нем нечто странное, скоро я сам расскажу. Он составляет настойки по древним рецептам, утверждая, что память способна к очищению. Как тело, вместилище пищи.
Должно быть, он собирался сказать, что намерен пригласить к постели эмира этого юношу, но эмир его перебил, шумно, недовольно воскликнув:
- От чего избавлять мою память, старик? Что в ней лишнее?
- Она просит о помощи, но где искать? - мягко сказал старец. - Давай вместе поищем. В прошлом и настоящем, в свершенном тобой, но не так, и не свершенном пока.
- Я никогда не делаю, как я думаю, а потом совершаю.
Эмир сердился.
- Не спеши, не всегда понимая, мой господин! - лекарь понизил голос. - Не лучше ли снова немного забыться. Забыться и вспомнить. Вспомнить и рассказать.
Колыхнув штору, ветер донес из сада веселые голоса. Узнавая один из них, эмир подавленно произнес:
- В саду наследник нами с тобой содеянного, лекарь.
- Ты! Ты с ним встречался вчера, великий? Ты с ним встречался?
- Наследникам трудно, приходится ждать, а мне повезло, я не был наследником.
- Ты мешаешь, рука моя слушает, успокойся, освободись. Забудь, что ты есть.
Лекарь был упорен, терпелив, власть его над правителем обретала новые очертания - Эмир погружался в раздумье.
- Ищи, - говорил ему старец полушепотом, похожим на заклинание, - ищи нечто. Оно близко. Сильнее тебя. И может быть далеко. Как подземные царства. Бездонное небо. Дальше настолько, что трудно подумать. А если думаешь и не знаешь? Наш сон – это другая тайная жизнь. Мы не ходим, не едим, не пьем, - куда-то улетаем. Куда улетаешь ты, эмир? Куда улетает мальчик на бамбуковом коне, юноша, соблазняющий девушку, парванчи  побеждающий врагов? Парванчи Ильхан - помнишь его? Где твое сердце, где долг?
- Прошлое не умирает, лекарь, и вовсе не царство вечного - зачем туда возвращаться? Хочешь меня усыпить?
- Ты давно спишь, господин, тебе хорошо. Кто испугался прошлого, парванчи Ильхан, или великий эмир? - невозмутимо, упрямо наседал желтолобый старец.
- Старик, что надо знать, ты узнал, усмири свое любопытство.
- Парванчи, убивающий собственных братьев, или эмир, жаждущий новых наложниц? - не уступал ему лекарь. - Не сопротивляйся! Ты спишь! Крепко спишь! К тебе приближается сон. Отвечай, властелин Поднебесной, как ответил бы только родителю: что видишь? Кто с тобой рядом?
- Братья приходят. Простив, я иногда с ними играю, но стрела в груди среднего брата. Отец должен быть строгим - у меня был слабый отец.
- Что? Что - наследник?
- Нет, ничего, я должен с ним еще говорить.
- Ты начал издалека и ничего не находишь. Что же тогда? Ухвати свою боль! Где она? В ком ее видишь? - требовал властно лекарь, положив руку на лоб эмира.
Люди хотят знать судьбу, но это им не дано. Люди слушают лекарей, а слышат только себя.
Широкий лоб эмира, удивляя лекаря, не был горячим, он был холодным. Не снимая руки, лекарь молчал.
И эмир замолчал, но связь меж ними не прерывалась.
    И побежден сейчас будет тот, кто заговорит первым - они оба знали об этом. Но один из них жил наяву, в полном осознании своих действий, другой - в безотчетности чувств, как в тумане, и противостоянием друг другу были оба сильны.
Борьбы в эмире было больше, тени-сомнения ходили по лицу властелина Бухары - державы из вечности, возрожденной им к новому могуществу и процветанию. Он должен был уступить лекарю, отринув свой человеческий страх, не должен был бояться его и не хотел.
Лекарь ладонью грел его лоб, эмиру было приятно, эмир слабел, размягчался, дважды разжимал сухие губы, пытаясь заговорить, и сжал опять.

                11

Старик любил эмира. Все любили эмира, воины им восторгались, пятьсот удальцов могли в любое мгновение умереть по легкому жесту руки владыки, но старик любил его по-особенному.
Нет, не как сына и не как божество. Лекарь знал его плоть, его разум, начало и слышал конец. Он его слышал - конец эмира приближался стремительно.
Не всегда умея помочь, всякую смерть лекарь слышал задолго - она сильно меняет людей, о чем никто не догадывается.
Лекарь жил его последними днями, отринув его величие, любил в нем страдающего ребенка - страданий эмиру-ребенку выпало много.
Эмир должен был стать снова ребенком, покориться и заговорить, пожаловаться. Другим ему не помочь, если он сам себе не поможет.
Жалобой ребенка все изольется, но эмиры не умеют, стыдятся жаловаться.
- Мой старший сын будет слабым наследником, - мучаясь, сопротивляясь самому себе, произнес эмир.
- Он законный наследник, - укорил его лекарь.
- Увидев последнюю наложницу моего гарема, он потерял рассудок.
- Отруби наложнице голову. Одной станет меньше.
- Она почти девочка.
- Эмир! О чем ты, великий из великих, когда речь о сыне, возжелавшем твоей наложницы! Маленький мозг в маленьком черепе всегда изощрен, тебе ли не знать - женщина изначально коварна телом?
- Она опасна, я знаю. Но она ласковая, подобно теплому котенку, припавшему к старому сердцу, у нее жадные глаза и руки.
- Что - руки? - напрягаясь, спросил старец.
- Они подобны когтям опасного зверя, с ней приятны мужские забавы.
- Ненасытный, давно убеждаюсь, что тебе опасны подобные страсти, утихомирься.
- Мне приятно и она это знает. Больше никто.
- Понял, она тебя истязает?
- Меня? Разве я глуп, или слеп и не вижу, кого она истязает? Я думаю и не могу, лекарь. Не могу.
- Не можешь убить, но хочешь?
- Не могу.
- Сошли в монастырь.
- Я думал о монахах. Как мужчине, соблазна женщине не укоротишь, не отрежешь часть его, он в ней подобен зуду.
- Отправь! Отправь далеко. На Памир. Сошли под строгий надзор, повелитель!
- Когда я умру, она захочет вернуться, зная зачем. Разве я не умру однажды, а мой слабый сын не станет ее искать?
- Прикажи, усыпим. Надолго. Проснется - опять.
- Приставь к ней пока…
- Кого к ней приставить?
- Не знаю. На всех мне доносят.
- О, насколько ты болен, став доверять доносам!
- Замолчи! - эмир задохнулся в невольном гневе и произнес, как отрубил: - Приставь молодого муэдзина, который учит ее риторике.
- Молодой муэдзин - не преданный удалец Хасан, не евнух, мой повелитель! - в сомнениях произнес мудрый старик, не всё понимая в эмире.
- Муэдзина! - властно повторил эмир, принимая окончательное решение. - В нем заметна слащавость, он падок на женскую плоть!
Лекарь, кажется, понял его, тихо, в испуге спросил:
- И позволить ему…
- Да! В ночь, как уйду. Убей в ней коварную силу и страсть, потом в монастырь.
- А молодого муэдзина?
- Скорми моему льву! Он давно не пробовал человечины.
- Когда ты начал думать о смерти?
- Почувствовав, что могу не вернуться.
- Голове было холодно?
- Нет, ее обнял жар. Холодно было сердцу, оно замирало.
- Великий правитель! Так бывает всегда, когда жар! - шумно вздохнул не на шутку озабоченный старик. - Я думал, тебе было холодно! Голова - лишь вместилище наших мыслей. Что когда-то в нее положишь, то, со временем, и возьмешь. Полая кость - вместилище! Все тело - вместилище! Всюду что-то лежит! Почему ты ищешь в одной голове? Ты просто боишься смерти, случайно подумав о ней.
- Я не боюсь смерти, боюсь потерять рассудок. Может пролиться много невинной крови, и никто не поймет ничего.
Властная рука лекаря продолжала лежать на нагревшемся лбу эмира, но воля Алим Хана снова крепла. Эмир приоткрыл глаза.
- Мне снова не все понятно, - старик поспешно сдернул руку.
- Хватит, дай побыть одному. Потом буду говорить с наследником.
- Что хочешь, чтобы я предпринял, кроме муэдзина? Самую жадную женскую плоть можно заставить стать немощной, государь! Прикажи, я найду, как это сделать!
- Я нашел.
- А я сомневаюсь.
- Уходи, сняв одну боль, ты вселяешь в меня сразу много других - так вот лечишь. Уходи, лекарь. Нет, нет! - Вскинувшись, эмир был похож на безумного. - Оставайся при мне неотлучно. Слушай, когда я сплю, спрашивай, пробуждай. Никому! Никому! Я начинаю бояться себя.
- Кто будет рядом со мной?
- Только Хасан.
- А парванчи Ибрагим-бек? Ты проявляешь несправедливость.
- Ибрагим-бек. Может быть, я в нем ошибся.
- О, какой ты в гневе сегодня к друзьям! Кто еще из других у тебя на подозрении?
- У меня много верных друзей, но первый - Хасан.
- Ибрагим-бек искренне предан тебе. За пределами дворца ты поставил его дивизию. Не лучше ли…
- Не лучше! - оборвал его эмир.
- Подумав о верном Хасане, ты подумал о смерти братьев дервишей?
- Дай заснуть. Я хочу спать.
- Он устал думать! Ему надоело думать! - заворчал недовольно лекарь.
- Я устал тебя слушать, - рассердился эмир.
- Чтобы досыта напиться, необязательно пить долго и выпить много! Ты сам меня позвал, и сам прогоняешь. - В глазах старика появились слезы.
Ветер снова ворвался в спальню, взметнув оконные занавеси. Конец эмирата приближался. Надо было решаться. Завтра вывозить золото из хранилища может быть поздно.

                12

Миновав кишлак, караван свернул на одну из хорошо проторенных дорог, ведущую сквозь арчовые рощи к ханскому трону Хантахта - слабохолмистому плоскогорью на высоте свыше трех тысяч метров.
Бухарский эмир хорошо знал эти места: в жаркое время года он со своей свитой не раз наведывался в своеобразную Швейцарию - прозрачный чистый воздух, хрустальная родниковая вода, необозримый простор горных хребтов, ущелий, в отдалении - заснеженные вершины Гиссарского хребта, внизу - тонкая голубая нить стремительных вод Кызылдарьи, изумрудные арчовые и гранатовые рощи.
В этом районе много различных расщелин, проемов, пещер, где нетрудно спрятать любой груз. Вот и решил эмир зарыть в этих местах до лучших времен свой золотой клад.
Земные недра должны надежно сохранить золото Мангытов. Караван сопровождали личный телохранитель эмира Карапуш с гвардейцами, доверенное лицо эмира дервиш Арни с двумя друзьями и несколько погонщиков.
Знал о готовящейся операции и начальник артиллерии Низаметдин. В результате сложных перипетий золотой клад был надежно упрятан в одну из пещер и, видимо, поныне находится там.
Как обычно бывает в таких случаях, кровавый трагический след потянулся от этих пещер сразу после завершения операции. Избавление от лишних свидетелей шло по классическому сценарию: погонщики, пронюхавшие о ценном грузе и решившие завладеть им, в завязавшейся схватке были уничтожены Арни и его товарищами. Хусейн с гвардейцами в это время поджидал Арни внизу.
Хусейн, лично осмотревший пещеру с грузом, на одном из ночных привалов по пути в Бухару убил Арни и его товарищей. Хусейн доложил эмиру об успешном завершении операции и посвятил светлейшего в тайны захоронения клада.
Той же ночью в опочивальне дворца Хусейн был удавлен личным палачом эмира. Начальника артиллерии Низаметдина застрелили. Исчезли и гвардейцы - их умертвили по пути в Бухару.
В 30-е годы ХХ столетия группы вооруженных всадников, иногда в пятьсот сабель, по заданию бывшего эмира неоднократно проникали из Афганистана к Гиссарским горам с целью извлечения клада и его переправки в Кабул, где жил светлейший.
После гибели своих предводителей оставшиеся всадники учинили кровавую расправу над родственниками Арни и Хусейна, пытаясь выведать тайну места, где зарыто сокровище.
До последних своих дней эмир денно и нощно думал о кладе, замурованном в Гиссарских горах. Бывший эмир Бухары скончался 5 мая 1943 года, унеся с собой в могилу тайну золота Мангытов.
По современным меркам стоимость 10 тонн золота, доставленного караваном к месту захоронения, оценивается примерно в 70-80 миллионов долларов.
По другим данным несметные сокровища бухарского эмира были упакованы в металлические банки из-под французского оливкового масла. По преданию это золото прятал отряд личной гвардии эмира под руководством полковника Кобылянского. Оказывается, был и такой?
Самого полковника органы ГПУ позднее выкрали с территории Китая, куда он сбежал, а позднее стали врать, что нашли его в каком-то сибирском леспромхозе, где бывший полковник работал то ли бухгалтером, то ли сторожем. И закрутилось дело.

                13

С лихими погонями по сибирской тайге, с перестрелками на заброшенных таежных зимовьях, с арестами от Москвы до самых до окраин. С орденами боевого Красного Знамени и пулями в затылок.
Самого полковника запытали до смерти, но нашли всего пять банок из-под французского оливкового масла, а было их 37. Остальные ищут до сих пор.
Эта романтическая охота на золото, меняя формы, продолжалась годами и дожила до наших дней. Даже сегодня при любом обыске, скажем, в поисках самогонного аппарата, не говоря уже о каких-либо более серьезных причинах.
А причину можно найти всегда. Власти, прежде всего, предлагают дрожащему от страха советскому гражданину добровольно сдать золото, бриллианты и оружие, поясняя, что добровольная сдача смягчит вину, но не освободит от уголовной ответственности.
Начиная с первых декретов Совета Народных Комиссаров, подтвержденных многими последующими, гражданину страны Советов под страхом смерти запрещалось владеть золотом и прочими драгметаллами в слитках.
Причем к слиткам приравнивались золотые монеты любой чеканки, ордена из драгметаллов любой страны и любого времени и изделия, представляющие культурно-историческую ценность по усмотрению властей, а равно бриллиантами россыпью и в изделиях с камнями весом более пяти карат.
В преданиях много чего есть. Например, золото эмира бухарского. А также хана хивинского. Золото Бакинского банка. Золото мусаватистов. Алмазы хана Нахичеванского. Да и всего не перечесть. До многого Ленин не успел дотянуться, но дотянулся Сталин.
Годы следствия, таинственные убийства свидетелей и следователей, целые вырезанные села, аулы и кишлаки, применение боевых газов с самолетов над ущельями в попытке остановить таинственные караваны, идущие неизвестно куда, и таинственное исчезновение сотен верблюдов и людей из этих ущелий, где они, по всем законам природы, должны были лежать мертвыми.
Было еще золото, вывезенное из Испании, захваченное в Прибалтике и Бессарабии, а также смелые планы по захвату всего европейского золота в планируемом походе в Европу. Тысячи секретных папок, десятки тысяч сводок, отчетов, разработок, проектов.
Боевые ордена и безымянные могилы, спецпайки и лагерная баланда, тигриные глаза Сталина и подземные тюрьмы Тегерана. Сотни сюжетов для самых захватывающих романов и кинофильмов.
Однако глобальные планы товарища Сталина, разумеется, никак не могли быть обеспечены материально с помощью подобных детективных и красивых, но, к сожалению, кустарных и непрогнозируемых методов.
Действительно, гоняясь за золотом эмира бухарского по горным кишлакам, никто не мог предсказать, каков будет результат. Найдут ли в какой-нибудь сакле три-четыре золотых персидских динара, или весь отряд погибнет, загнанный в ловушку лабиринтами горных троп и уничтоженный там свирепыми хранителями сокровищ?
Планы товарища Сталина не могли зависеть от подобных событий, как и от того - пожелает ли полковник Кобылянский помочь следствию, либо захочет умереть молча. И они от всего этого, естественно, не зависели. В старые времена Россия намывала на сибирских приисках примерно 30 тонн золота в год.
Старые прииски, благодаря многолетней эксплуатации, были почти полностью вымыты, а годы лихолетья привели эти прииски в состояние полного запустения. Да и старый старатель с винтовкой в одной руке и с киркой - в другой, меняющий золотой песок на патроны и шкурки соболей, свободный и сильный - совершенно не вписывался в структуру нового государства.
Новые времена рождали и новые методы. Еще в начале века геологоразведка обнаружила большие пласты золота в долине реки Колыма, впадающей в Ледовитый океан на крайнем северо-востоке Якутии.
Никто до сих пор бухарского золота так и не нашел. И есть ли оно в действительности? Вез ли караван сокровища? Вопросов много – ответов нет. На эту тему журналистами и историками написано несколько статей и рассказов.
Пенджикент - старинный город, расположенный в горах Таджикистана. Совсем рядом Бухара, неподалеку граница с Киргизией, рукой подать  до пустынь Туркмении.
Все эти земли до 1920 года входили в состав Бухарского эмирата. В бездонных подвалах Арка - крепости, царящей над городом, за сотни лет скопились неисчислимые богатства.
Каждый из трех миллионов подданных эмира должен был платить налоги в казну. Но больше всего золота поступало в казну из эмирских копей на берегу Зеравшана.
За год в подземные хранилища бухарской крепости поступало свыше тридцати миллионов золотых монет - тилпя. А расходы эмирата за этот же период составляли всего три миллиона - в основном на армию и закупку оружия. Разница оставалась в казне эмира.
В августе 1920 года для эмирата наступили тяжелые времена. События в России всколыхнули народные массы. Готовилось восстание. В небе над Бухарой все чаще появлялись аэропланы-разведчики с красными звездами на крыльях.
А однажды прилетел даже четырехмоторный “Илья Муромец” - Красная Армия приближалась. Надо было не только уносить ноги, но и вывозить богатства, накопленные династией Мангытов.
14 июля 1868 года во время Бухарского похода русский отряд генерал-лейтенанта К. П. Кауфмана численностью около 2 тысяч штыков на Зарабулакских высотах нанес решающее поражение 35-тысячной бухарской армии.
Во время боя впервые были использованы игольчатые винтовки Карле. В бою бухарцы потеряли 10 тысяч человек. Русские потери составили 63 человека. После этого поражения Бухарский эмир запросил мира.
                14

 Утром, проснувшись и позавтракав отправляемся к пруду, рядом с которым стоял памятник Ходже Насреддину, далее стоит мечеть, медресе и караван-сарай.
В караван-сарае жили индийские купцы, приезжая в Бухару по своим купеческим надобностям. Снизу купцы парковали своих верблюдов, в комнатах по периметру жили, на площадке готовили еду.
Раньше тут была гостиница, в которой жили туристы, путешествуя по Узбекской ССР. Условия были спартанские, хотя гостиница закрыта уже лет двадцать, мебель оттуда вывезти до конца, так и не смогли.
Можно заглянуть в келью и оценить, как жили 30 лет назад советские туристы и 300 лет назад умные узбекские мальчики. Грустно жили.
Кстати, туалета в гостинице не было и при советской власти. Бегать приходилось, чуть ли не на вокзал. Кроватей тоже не было - матрасы в гостинице лежали, как и 300 лет назад на каменных возвышениях.
Особенно забавно было там спать в ноябре, когда ночью на улице ну никак не больше 10 градусов тепла. Остается только добавить, что 30 лет назад этот кошмар считался интуристовской гостиницей. Хотя, конечно, экзотика и все такое.
Ничем особым эта мечеть не отличается, кроме истории её постройки. Предание утверждает, что у эмира долго не было детей, и решил он построить мечеть, дабы задобрить аллаха.
То ли с казной у него в тот момент были проблемы, то ли хотел он, чтобы и его жена принимала участие в процессе, но он отобрал у жены одну сережку, и на вырученные деньги построил эту мечеть. Нехилая знать была сережка. История умалчивает, правда, что случилось со второй сережкой. 
Мечеть с голубыми куполами, или “Чор-Минор” по местному. Долго-долго пробирались туда действительно запутанными узенькими улочками, где два ишака, конечно, разъезжаются, однако две машины ну никак не смогли бы.   
В самой мечети, естественно, торгуют сувенирами, а за отдельную плату пускают подняться по лесенке на крышу. Следующая мечеть Калян. На самом деле это архитектурный комплекс, в который входит сама мечеть, минарет Калян, и действующее медресе. Во время праздников весь этот огромный двор заполняется молящимися людьми.
Выходя из мечети, слышится заунывный рев трубы и буханье барабана. Аборигены объяснили нам, что к чему. Это - свадебная процессия. До свадьбы еще далеко, ни жениха, ни невесты тут нет.
Толпа родственников жены носится по всей Бухаре с перинами, подушками, коврами и прочим приданым, дабы продемонстрировать всему городу, что невесту выдают замуж не с голой задницей. Труба, чей звук мы услыхали, тоже достойный предмет. Метра два в длину. Звук соответствует размеру.
А это - минарет Калян. Высота почти 60 метров, 20-этажный дом, для сравнения. Видно его практически из любой точки Бухары. Вообще-то с минаретов специальные горластые мужики - муэдзины, призывают правоверных к молитве. Интересно, какими голосами должны были обладать люди, чтобы иметь возможность докричаться до народа с такой высоты без громкоговорителя?
Стены просто поражают своей толщиной. Оказывается, это не просто стены. Сначала был насыпан вручную огромный холм - двадцати метров высоты и площадью больше 4 гектаров. Потом этот холм был обложен кирпичом. Так что пробить эти стены было невозможно.
Когда во время гражданской войны Красная Армия под командованием Фрунзе пыталась взять цитадель, завязла она там надолго, несмотря на то, что цитадель обороняло всего 400 защитников. Только применив авиацию и разбомбив цитадель с воздуха, красноармейцы её взяли.
Обогнув могучие стены, подходим к величественному входу в цитадель. В основании цитадели находился небольшой зиндан - подземная тюрьма.
В маленьких низких камерах сидят куклы, одетые в национальные костюмы, дабы воочию продемонстрировать удивленным туристам, как страшно жилось тем, кто не был согласен с политикой бухарского эмира.
От минарета Калян до Арка, цитадель, где располагался дворец бухарского эмира, можно дойти пешком. Это - тронный зал бухарского эмира, откуда он с возвышения взирал на собственный народ. Опять-таки за отдельные деньги можно пройти на еще не отреставрированную территорию и окинуть Бухару эмирским взором с высоты.
Ближе к выходу из цитадели расположились торговцы всяким антикварным и не очень антикварным хламом. Глаза разбегаются. Больше всего похоже на Измайловский вернисаж с восточным колоритом.
Конечно, активнее всего представлена всякая мелочь советского периода - значки, портсигары, подстаканники, типично узбекская вещь самовар, всякие сосуды. Главное - не вступать с торговцами в разговоры, а то без кучи всякого ненужного тебе хлама не уйдешь.
Очередное предание гласит, что в свое время жадные богатые американцы предлагали купить Мавзолей Саманидов на вес золота. Бедные гордые узбеки, естественно, отказали продажному империализму.
- Не все можно купить за ваши проклятые доллары, - гордо сказали они по-узбекски.

                15

Американцы пожали толстыми плечами и уехали не солоно хлебавши. Построен мавзолей в Х веке, не очень большой по размерам, но удивительно гармоничен. Очень сложная кладка устроена таким образом, что здание постоянно, по мере движения солнца, меняет свой цвет в зависимости от игры светотени.
От Саманидов отправились в летнюю резиденцию Бухарского эмира. Прямо по парку ходят павлины. К сожалению, в это время года они без хвоста. Сразу вспоминается незабвенный товарищ Сухов:
- Павлины, говоришь?
А в этой беседке эмир со своим визирем играли в шахматы. Ступеньки лестницы спускаются почти к пруду. Опять-таки согласно рассказам в этом пруду круглые сутки резвились обнаженные жены и наложницы эмира. Когда эмира обуревали плотские желания, он кидал яблоко в пруд, с той девушкой, которая его ловила, он уединялся. 
Еще одно интересное местечко в Бухаре - торговые купола. Можно назвать их прообразом современных крытых рынков. Представляют они собой целые системы галерей, куполов, в которых купцы прятались от солнца и торговали своими товарами. В этом куполе сидели менялы, то есть тут был вариант обменного пункта с восточным колоритом.
Кроме торговли тут еще были бани. Сейчас в помещении бань расположен ресторан с замечательными интерьерами. Даже, я бы сказал, некая смесь музея и ресторана. Тишина, прохлада, настолько запутанные ходы и переходы, что и в самом деле можно заблудиться.
Однако вечером, когда уже совсем стемнело, найти это место оказалось достаточно сложно. Представьте себе - южная ночь, низкие яркие звезды, луна с непривычно задранными вверх рогами, практически никакого уличного освещения, только серебристый свет луны на старых зданиях.
Бегали и по торговым куполам, где кроме нас практически никого не было, только эхо наших шагов. Редко-редко встречали только почему-то женщин в национальных нарядах - мужчины, видимо, в такое время дома сидят.
Пришли в поисках даже на площадь к минарету Калян - вот где была просто фантастическая красота, как будто попал в старую иллюстрацию к восточной сказке.
В серебристом свете луны теряется махина минарета, с одной стороны от него - луна, зацепившаяся за него рогом, с другой - Большая Медведица. И тишина. Практически полное отсутствие людей.
Осыпанный милостями Его Величества Государя Императора России его светлость бухарский эмир Сеид-Абдул-Ахат-Хан чрезвычайно представительный, красиво сложенный брюнет, с очень выразительным лицом и большой, черной, как смоль, окладистой бородой.
Как и все лица его свиты, он носит пестрый бухарский костюм, чалму и массу звезд. Эмир стоит во главе бухарского ханства, занимающего площадь в тысячи географических миль, с одиннадцати миллионным населением, занимающимся земледелием и торговлею.
В бухарской армии 15 тысяч человек. 4-го ноября 1885 года эмир наследовал престол своего отца, будучи четвертым его сыном, потому что старший брат, подкупаемый англичанами, выступал против отца.
При помощи русских войск он был разбит и сбежал в Индию. Государь император в 1883 году удовлетворил просьбу отца нынешнего эмира, Мозафар-Эддина, о признание наследником Бухары нашего сегодняшнего гостя, Сеид-Абдул-Ахата.
Эмир женат с 13-ти лет, а с 18-ти уже управлял бекством - округом в Кермине и заслужил общую любовь своей справедливостью и доступностью. Преобладающая страсть эмира - лошади, и он слыл лучшим ездоком в Бухаре.
В России эмир был, как наследник Бухары, на коронационных торжествах 1883 года. Высокое внимание и милостивое обращение Государя и Царской Семьи, а равно все виденное в России, глубоко запали в душу будущего наследника бухарского трона, и по восшествии на престол он первым делом стал переносить нашу культуру в родную ему страну.
Он уничтожил невольничество, сократил армию для облегчения финансов, уничтожил подземные тюрьмы, пытки и зверские казни, много сделал для упорядочения податной системы и развития торговли в своей стране.
Чрезвычайно живой, деятельный темперамент отличает эмира среди бухарцев и вызывает в них заслуженную дань удивления и уважения к нему.
Вместе с эмиром в Петербург прибыл его десятилетний сын, Сеид-Мир-Алим, которого его светлость, с Высочайшего Государя Императора соизволения, определит в одно из петербургских военно-учебных заведений.
В свите находится 7 сановников, 6 чиновников, представитель бухарского купеческого сословия и масс прислуги. В числе семи сановников эмира входили три генерала-парванчи.
Эмир привез с собой массу ценных материй, драгоценностей и лошадей для подарков, при чем стоимость всего привезенного, часть которого прибыла еще летом, оценивалась в два миллиона рублей.
Затем новый бухарский эмир Алим Хан (1880-1944) после прихода к власти в 1911 году, становится правителем автономного города-государства в мусульманской Средней Азии.
Эмир руководил внутренними делами своего эмирата, как абсолютный монарх, несмотря на то, что с середины девятнадцатого века Бухара была вассальным государством Российской Империи. После установления советской власти в Бухаре в 1920 году эмир бежал в Афганистан, где умер 5 мая 1943 года.

                16

Первый раз мы встретили Масуда в Пенджикенте почти тридцать лет назад. Он занимался здесь раскопками древнего городища. От него мы и узнали, какой же была дальнейшая судьба бухарских сокровищ.
- У эмира Сида Алим Хана был доверенный человек - дервиш Арни. Однажды его привели во дворец ночью, чтобы не видели лишние глаза. В покоях повелителя, кроме самого владыки, дервиш встретил еще одного человека - эмирского телохранителя полковника Хусейна.
Был там и начальник эмирской артиллерии топчибаши Низаметдин. Но его эмир спрятал в соседней комнате. Невидимый, он слышал всю беседу.  Решали, как спасти сокровища.
Золота было так много, что для каравана понадобилось бы около сотни вьючных лошадей, каждая из которых могла нести хурджины с пятью пудами золота в каждом. Общая стоимость эмирского сокровища превышала сто пятьдесят миллионов золотых рублей по ценам того времени.
Куда гнать караван? В Кашгар? Там английское консульство, которым руководил старый знакомый эмира - консул мистер Эссертон. Но дервиш Арни побывал уже в Кашгаре, и вести, которые он привез, были неутешительны.
Письмо эмира просто испугало консула. Что такое английское консульство в Кашгаре? Маленький домик в тенистом саду на окраине Урумчи. Вся его охрана - британский флаг и несколько вооруженных винтовками сипаев.
А кругом бандитские шайки, терроризирующие Кашгар, восстание в Синьцзяне, война в Туркестане, общая нестабильность. Принять в таких условиях караван с золотом - значит навлечь несчастье на свою тихую обитель.
Эссертон был профессиональным дипломатом и принял, как ему казалось, мудрое решение: пусть думает и решает начальство. В Дели, во дворец вице-короля Индии, ушла шифровка с изложением ситуации.
Но в Дели тоже сидели чиновники. И они также прекрасно понимали весь риск и всю ответственность, связанные с подобным делом. В случае их согласия получится, что британское правительство гарантирует сохранность эмирской казны.
А если она достанется бандитам? Придется всю стоимость утраченного выплатить эмиру за счет Британской империи. Нет, на такой риск вице-король Индии пойти не мог.
Поэтому английский консул написал эмиру письмо, составленное в самых изысканных выражениях. В нем он клялся в горячей дружбе и желал всего самого лучшего, лишь в конце - с огромным сожалением - заметил, что не сможет принять и хранить казну повелителя Бухары.
Теперь собравшимся той ночью во дворце надо было решить, куда направить караван - в Иран, или в Афганистан. Идти с таким караваном в Иран, в Мешхед, было опасно - ситуация в Закаспии оставалась напряженной.
Приняли другое решение. В первой декаде сентября 1920 года ночью караван из нескольких сот лошадей и верблюдов, груженных сокровищами Бухары, запасами воды и продовольствия, двинулся на юг.
Охрану составляли эмирские гвардейцы, которыми командовал Хусейн. Рядом с ним, стремя в стремя, ехал и дервиш Арни. У города Гузар резко свернули влево и у самого Лангара углубились в предгорья Памира.
Караван разделился. Вооруженная охрана во главе с Калапушем, вьючные животные с припасами и водой остались в долине. В одну из горных расщелин углубились верблюды и лошади, груженные золотом, и сопровождающие их погонщики.
Впереди ехали Арни и еще два дервиша. Минули сутки с момента ухода Арни и его спутников, затем вторые. Встревоженный Хусейн поднял своих людей и направился по следу каравана.
Пройдя несколько километров по тесной извилистой расселине, всадники обнаружили несколько трупов. Это были погонщики. А еще через некоторое время они наткнулись на самого Арни и двух его спутников.
Все трое были ранены. Арни рассказал, что случилось. Кто-то из погонщиков проведал, что находится в переметных сумах и вьюках, и сообщил своим товарищам.
Они решили убить Арни со спутниками и завладеть сокровищем. Произошла схватка, но Арни и его друзьям удалось отбиться. Несмотря на раны, они спрятали вьюки с золотом в неприметной пещере.
Хусейн осмотрел ее и остался доволен. Не доверяя никому, эмирский телохранитель сам завалил камнями вход в пещеру и отогнал лошадей и верблюдов назад в долину.
Дервишам перевязали раны, усадили на коней. Теперь только они да личный телохранитель эмира Хусейн знали, где спрятаны эмирские ценности. Когда горы остались позади, Арни почувствовал себя совсем плохо и захотел заехать в родной кишлак - это было почти по дороге.
Хусейн великодушно согласился, но утром, когда наступил час молитвы, три фигуры не поднялись с земли. Арни и его друзья-дервиши остались там навеки. Верный Хусейн выполнил секретный приказ эмира: никто не должен знать тайны клада.
- Тебе так хорошо известно, что произошло в этих местах восемьдесят лет назад, - сказали мы Масуду.
- Откуда? Я сам из этих мест. А Арни был одним из моих предков. В нашей семье из поколения в поколение передавалась эта история. Еще мальчишкой я слышал ее и тогда же поклялся себе, что найду этот клад, хотя он и принес столько несчастий нашей семье.
Раскаленный воздух густым сиропом обволакивает Бухару и при малейшем дуновении ветерка заставляет дрожать постройки, находящиеся на почтительном расстоянии от взора прохожего.
Дворцовая площадь Регистан залита водяными озерцами. Это мираж. Знойный период уже прошел, но жара не отступает. Августовское солнце гонит бухарцев в тень в поисках прохлады.

                17

Многочисленный народ прогуливается под тенистыми чинарами Ляби-Хауза. Мальчишки и уличные торговцы бойко торгуют душистым кислым айраном, тут же предлагают сладкий рохати джан, радость жизни из-за обилия в нем толченого льда.
Но более всех напитков обыватели любят горячий крепкий чай, который чайханщик в маленьких чайниках быстро подносит посетителям, и ставит на топчан вместо опустошенной посуды.
Несмотря на полуденную жару, царит оживление вдоль центральной магистрали Бухары в лавках кустарей, на базарах города. Степенно двигаются вдоль рядов, разглядывая товары, мужчины. Сзади покорно бредут их жены, чьи лица закрыты темной паранджой, на головах женщин плетеные корзины с покупками.
Базар кипит, выплескивая на улицы монотонный шум толпы, пронизанный выкриками зазывал и торговцев. Кучи арбузов и дынь так огромны, что торговцы не видят, что творится за ними. Россыпи персиков, винограда, яблок и айвы тянутся сплошным потоком по бесконечным прилавкам.
Да разве возможно бухарцам употребить такое количество фруктов и овощей? Не беда если у почтенного, или у нищего нет в карманах ни гроша. Его щедро одарят огромным персиком, или всучат маленькую, слегка подгнившую дыньку. 
Но во всей этой неторопливой восточной жизни чувствуется надвигающаяся тревога. Гроза человеческих страстей и борьбы, в последствии называемая историей.
На стенах зданий и на уличных дувалах махаллей появляются антиправительственные листовки младобухарцев. На землю Бухарского Эмирата уже ступила нога красноармейца. Против эмира Саида Алимхана готовы восстать горожане, пролетарии и дехкане окрестных кишлаков. Начались брожения в армии правителя.
Во дворце усилена охрана. Эмир Саид Алимхан нервничает, и с нетерпением ждет возвращения из Кашгара своего доверенного лица, дервиша Арни. А побывал посланник у английского консула Эссертона.
Группа из пяти всадников на конях промчалась по узким улочкам города и ворвалась в раскрытые ворота дворца. Охрана издалека узнала в одном из них служителя эмира дервиша Арни. Дервиш спешился с коня, и тяжело дыша, направился в дворцовые покои. Эмир встретил его в Белом Зале.
Арни преклонился перед Алимханом и поцеловал край расшитого золотым шитьем ярко-синего халата, накинутого поверх военной генеральской формы.
- Да увеличится твое богатство, да продлится жизнь твоя мой повелитель. Плохие вести принес я тебе, не гневайся. Консул отказался принять караван. - Дервиш протянул эмиру пакет.
Саид Алимхан схватил письмо и разорвал угол конверта. Халат слетел с плеч к ногам. Арни поднял атласное одеяние и перекинул через свою руку.
Правитель пробежал глазами текст и в сердцах воскликнул:
- Трус, шайтан, английская собака. Ведь я же предлагаю правительству Англии большую долю. На эти деньги можно нанять сильную охрану, а этот Эссертон хочет спокойствия, да виски лакать в окружении уйгурских разбойников. Аллах ему судья. Иди, Арни, вскоре я за тобой пришлю людей.
Ночная тьма опустилась на древнюю Бухару. Город погрузился в глубокий сон. Только на дворцовой площади горят костры и всхрапывают дремлющие кони. Наружная охрана эмирского дворца бодрствует. Да и не может она терять бдительность под страхом жестокого наказания.
Полумесяц своим небесным пером прочерчивает контуры зданий. Ночные керосиновые фонари во дворах горожан, словно огромные светляки размазали вокруг себя желтый мерцающий ореол и привлекают несчетное количество мотыльков и мошкары. Тихая ночь плывет по городу, нарушаемая только треском цикад.
Три, закутанные в дервишеские халаты, фигуры беззвучно прошли через калитку дворцовых ворот. В покоях Алимхана прохладный полумрак. В центре зала накрыт богатый дастархон.
На небольшом возвышении стоит горячий плов, вокруг, на нескольких серебряных чашах, небрежно навалены фрукты, поодаль в глиняной кисе свеженарезанная дыня.
Красивый резной тыквенный кувшин с охлажденным сладким шербетом возвышается над всем этим обилием. Дымится аккуратно сложенная стопка сдобных белых лепешек, обильно присыпанных кунжутом. Чуть дальше, в стороне стоит большой чайник со стопкой пиал.
Двое из прибывших исчезли в тени коридоров, а третий вошел в эмирские покои. Саид Алимхан трапезничает не один, компанию ему составил верный телохранитель полковник Хусейн.
Повелитель, не оглядываясь, указал рукой на дастархон, приглашая вошедшего Арни к столу.
- Пусть всевышний будет милостив к нам и к деяниям нашим, - произнес дервиш и стал полушепотом молиться.
Алимхан и его телохранитель, прекратив есть, выставили испачканные жиром ладони перед грудью и стали ждать, когда святой человек, а по совместительству эмирский шпион, закончит молитву.
После слов "Аллах Акбар", все сложили ладони вместе и провели ими вдоль своих лиц. Ужин продолжался какое-то время в безмолвии. Саид Алимхан, как истинный гурман, не терпел разговоров во время трапезы.
Когда с едой было покончено, двое слуг быстро убрали со стола. Эмир подошел к небольшому, инкрустированному ценными породами дерева, сундуку и извлек оттуда свиток. Это была подробная географическая карта государства.

                18

Саид развернул ее, раскинул посередине ковра и сел напротив, скрестив ноги. Не смотря на свою полноту, эмир проделал все довольно проворно. Подозвал приближенных поближе. Те почтительно склонились над картой.
- Я пригласил вас с одной важной целью, чтобы выслушать каждого и принять для себя решение. Разговор касается казны эмирата. Мой род Мангытов на протяжении многих веков собирал золото и множил богатства.
- И я не желаю, что бы все это досталось красным кяфирам - этим неверным русским и их прихвостням-вероотступникам. Посмотрите на карту и подумайте, как нам вывезти золото за границу.
- О, мой повелитель, мы отстоим Бухару и не дадим ее на растерзание красным захватчикам, - азартно заявил дервиш.
В покоях эмира находился еще третий человек. По приказу Алимхана он спрятался в соседней комнате, откуда слышен весь разговор. Это был начальник артиллерии топчибаши Хусейн.
- Глупец, - зло подумал воин, и как повелитель терпит этого выскочку и доносчика, прикрывающегося Аллахом.
- Арни, хватит молоть чепуху, - Эмир нахмурился, - я пригласил тебя сюда не для того, что бы ты митинговал перед нами.
- Но мой повелитель, - виновато возразил дервиш,- дорога в Иран и в Афганистан закрыта, кругом неспокойно, советы повсюду устанавливают свою власть. Идти нам некуда.
- А ты взгляни на карту, перед тобой огромные просторы моего государства. Мы можем спрятать золото до лучших времен в наших землях, и да сохранит его всевышний от алчных взоров. Хозрат, а ты чего воды в рот набрал? - обратился Саид к телохранителю.
- Мой эмир, я думаю, что Арни прав, и вывезти золото в Мешхед мы не сможем, в Закаспии очень неспокойно. Дервиш знает тайные горные тропы в Афганистан, можно попытаться провести караван по ним.
- Но у меня есть предложение - спрятать золото в развалинах древнего города Касбия. Там очень много подземных хранилищ и ходов.
- Хозрат, ты почти читаешь мои мысли. Вот смотрите сюда.
Саид Алимхан взял карандаш и уверенно прочертил на карте линию от Бухары, через Каршинскую степь.
Заточенный грифель скользнул по Мубареку, Касану, проплыл мимо Карши. Затем маленьким кружком очертил городище Касбия. Помедлив, эмир, прорисовал линию дальше в сторону Гузара и Лангара до самых предгорий Памира.
В этом месте был нарисован еще один кружок. Повелитель Бухары выпрямился и сурово посмотрел на подданных.
- Вы все поняли?
Дервиш и телохранитель покорно поклонились.
- Идите и готовьтесь к походу. Из моих конюшен возьмите сотню лошадей, верблюдов и закажите двести хурджинов на пять пудов каждый.
Когда двое удалились, эмир позвал третьего. Топчибаши вышел из тайной комнаты, и почтительно наклонившись, замер в двух шагах от Алимхана.
- Хусейн, ты все слышал?
- Да, мой повелитель!
- О месте захоронения казны должен знать только я, ты меня понял? - Саид пронзил начальника артиллерии колючим взглядом.
- Я все понял, о, повелитель, - по спине топчибаши пробежали мурашки.
Ему стало холодно, несмотря на летнюю душную ночь.
- После того, как они спрячут золото, принеси мне их головы. А теперь иди, я очень устал.
Хусейн по дороге в казармы попытался успокоить дрожь в теле. Он хорошо знал и дервиша и полковника. Телохранителя считал дворцовой крысой, далеким от военного дела. Больше всего его смущал дервиш.
Хоть и не любил Хусейн Арни, но как богобоязненный человек считал его служителем Аллаха. А поднять руку на дервиша, было большим грехом, но и ослушаться своего повелителя вояка не смел.
Наконец, поразмыслив, решил, что за этот грех ответит сам правитель. Он всего лишь слуга, подневольный человек. Топчибаши, поразмыслив, успокоился, обрел уверенность и направился в казармы.
К походу готовились около десяти дней. Усиленно подкармливали лошадей и выделенных для охраны каравана гвардейцев эмира. В подземном дворцовом хранилище укладывали в хурджины сокровища, которые состояли в основном из украшений и золотых монет. За многие годы их скопилось свыше шестисот пудов.
Красная армия была все ближе к Бухаре. Самолеты разведчики красных чуть ли не каждый день кружили над городом, сея среди горожан панику. Жизнь в городе постепенно замирала.
Многие состоятельные бухарцы, боясь расправы, покидали город и прятались в близлежащих кишлаках у родственников. Мальчишки возбужденно, с криками носились по улицам и играли в войну.
В начале сентября было все так же по-летнему жарко. Эмир отдал приказ выдвигаться в поход не позже десятого дня. Чтобы не привлекать внимания горожан, решено было отправить караван из кишлака Караулбазар.
По ночам туда перегоняли по несколько груженых золотом лошадей и верблюдов. Гвардейцы эмира тут же брали их под охрану.

                19

Сквозь сырую тьму, разрываемую молниями, пробирался всадник с навьюченным запасным конем. Иногда на его пути возникали заставы, и стражи с факелами преграждали путь, беззастенчиво ругаясь, что кого-то носит в такую погоду.
Ночь перевалила на вторую половину, но заляпанный грязью наездник и не думал о ночлеге.
- От Азиз-хана с Бухарской дороги донесение эмиру и парванчи,  - хрипло бросил он с высоты седла, когда его снова остановили и, дерзко, вызывающе горяча утомившегося коня, теснил полусонных солдат.
- Осторожнее! Повод натяни! Натяни, говорю, повод! - кричали ему вяло, схватив под уздцы лошадь и бряцая саблями.
Лошади это не понравилось, или сам всадник беспокоил ее незаметно запятками коротких грубых сапог; она вскинулась и заржала.
- Что за срочность? И у вас инородцы взбесились? Нет на них мора, степные собаки, - не то спрашивали без особого любопытства, не то ругались стражи поста, выпустив узду и всматриваясь в поданную им проездную бумагу.
- Я сам инородец, думай, когда распускаешь язык! - сердито выдохнул всадник. - Поднимай жердь, не то сломаю к чертям, не видишь, спешу!
- Стой! Держи коня. Говорю, обвалы в горах, успеешь шею свернуть! Бродяга!
- Пропускай, моя шея не конский хребет! И не всякого на себе понесет. Нашел, чем пугать!
На воине были обычные офицерские доспехи из крепкой кожи буйвола на войлоке, с наплечниками и нарукавниками, с нашитыми на груди пластинами.
На голове вместо шлема была круглая кожаная шапочка без шишака. По одеждам его можно было принять за высокий чин полевой армии, но, поскольку ехал без вестового и слуги, мог и не быть офицером.
И тогда не мог рассчитывать на соответствующее к себе отношение, о чем, наверное, знал. Он был не так чтобы грозен, или как-то силен по-особому, что бьет в глаза, но дерзкая твердость слов, независимое поведение удерживали стражей от грубого с ним обращения.
- Какой-то чин, что ли, но никак не пойму. Говорит, от хана с донесением! - поеживаясь от дождя, кричали стражи в сторону камышовой мазанки с факелом над пустоглазым входом.
- Что, у хана душа ушла в пятки, когда тюрки поднялись? Уж тюрки-то узбеков больше всех ненавидят.
- Все они - бывшие степные бродяги!
Стражей тянуло незлобиво поболтать, но из мазанки последовала команда пропустить всадника, и стражи отвязали веревку, сдерживающую жердь на столбцах.
Взбренькнув колокольцем, жердь поднялась, путник поправил на себе сбившееся снаряжение, тронул коня.
- Будь осторожен, воин! Разбойники любят глухие ночи и таких, как ты, одиноких, - донеслось ему вслед, впрочем, не произведя на воина должного впечатления.
- Он сам, как разбойник, не видишь?
- Тюрк остается тюрком! Кто из них не разбойник?
- Он же офицер!
- Это у них по наследству - такие чины. Кто-то был знатный в роду, и ему перешло, - беззлобно переговаривались караульные, привязывая строптивую жердь с камнем на коротком конце и колокольцем на длинном.
- Эй, офицер, - закричал страж, справившись с жердью, зашлепав сандалиями по раскисшей земле, - попадешь в лапы сородичей, шкуру с живого снимут, - и засмеялся незлобно.
Любое событие во всем своем искажении, восторге, страхе и лжи живет в полную силу, пока совершается. Свершившись, оно становится достоянием противоречивых свидетельств, пересказов, обрастает слухами и молвой.
И все той же искуснейшей ложью. Истины нет ни в чем: одним, к ней непричастным, она невесома, другим, причастным - немыслимо тяжела.
О возмущении ханов в Кокандском наместничестве, как о грозном событии, слухов пока было намного больше, чем свидетельств, но в том, как они будоражили сознание, порождая неприязнь, или сочувствие, и заключалось все главное, вся глубина случившегося.
Вслушиваясь в дождливую ночь, офицер передернул плечами: вот и здесь, на обычном дорожном посту, где несут караульных службу наемные воины, чаще совсем не узбеки, он уловил и сочувствие к своему народу, сочувствие скрытное, грубое, небрежное, и легкомысленное презрение, усиливаемое разговорами о разбое.
Караульных непосредственно пока не тревожит собственная безопасность и вряд ли вообще потревожит. Им все равно, почему восстали какие-то тюрки, и кто где разбойничает.
Как воин, офицер сейчас менее всего думал о какой-то победе, или поражениях соплеменников, хотя ехал, конечно, сражаться, и знал, что будет сражаться.
Его мысли, как человека-инородца, знавшего взлеты судьбы и падения, достигшего неплохих познаний в мироустройстве и мироощущении, постигшего противоречивую суть бытия, вертелись лишь в тесном круге собственного прошлого - только прошлого, не касаясь будущего, - и начинали утомлять.
Уставая от собственного однообразия, он стискивал коленями коня. Конь проявлял беспокойство, не понимая команды, словно бы встряхивал офицера, и мелкие, надоедливые мысли на миг исчезали.
- Но, но! - говорил он коню, на котором ехал, подергивая идущего вслед запасного.
Ближе к утру дождь утих, гроза отдалилась. Всматриваясь в очертания мрачных скал, офицер свернул с проезжей дороги на узкую каменистую тропу и скоро стучал ручкой камчи в кривую щелистую дверь, закрывавшую вход в пещеру.
- Иду! Перестань, открываю, - голос был старческий, ворчливый, заставивший офицера удовлетворенно хмыкнуть.

                20

Плетенная из лозы дверь, обвязанная пучками камыша, кособоко распахнулась, на офицера дохнуло кислым овечьим запахом, вынудив брезгливо поморщиться.
И тепло остывающего костра принесло. Его несло понизу, словно кислый дух, безраздельно властвуя в жилье, давил и давил на эти робкие струи, которые только на выходе могли устремиться наверх.
Медленно обволакивая ноги офицера, озябшие руки, коснувшись наконец-то лица, несильно дохнув настороженной глушью, пещерной особенной тяжестью, эти теплые токи покоя обрадовали и его душу, сразу породив невероятную усталость.
Офицер смело шагнул в темный зев пещеры, сделав несколько уверенных шагов, нащупал стену, сдернув кожаный наголовник, с облегчением, онемевшей спиной навалился на камни.
Ничего не спросив, не разглядывая ввалившегося среди ночи, встав на четвереньки, хозяин старательно раздувал в кострище огонь.
Наконец огонь ожил на углях, вскочил на сухие сучья. Старик зажег лучину, факел в стене, почти рядом с постелью, уставившись на него слезливо, произнес не без удивления:
- Бродяга без рода, без племени, офицер Сайни! Шляешся, или пристал? У Азиз-хана, слышал, служишь?
- Да, не разбойник! Кого прячешь сегодня? Смотри, сабля при мне!
- Не разбойник, так не разбойник, - отозвался легко старик, не обижаясь на нелестное к себе отношение, - и у меня нет никого.
- А где сыновья? – спросил воин, помедлив. - Года четыре прошло, боялся, встретимся ночью, вдруг не узнаю.
- Нет никого, подались в Бухару, - ответил старик.
- В Бухару? - спросил офицер с нарастающим интересом.
- Говорю: в Бухару, значит, в Бухару, - заворчал старик.
- Почему не в Хиву?
Притворно покашляв, пересиливая страх, точно смиряясь с тем, что вносит в его душу ночной гость, выискивая в темноте съестные запасы и выкладывая их на грязную тряпицу рядом с кострищем, старик бестолково воскликнул:
- Зачем, в Хиву?
- Старший-то кто, Иша? Не помню совсем, - холодно произнес Сайни.
- Иша! Стал пошире тебя раза в два. Потом Хасан и Пулат.
В этих словах старика прозвучала не столько гордость за старшего сына, сколько предупреждение: мол, узнаешь, узнаешь, тронь только!
- Бегунок? Или уже подросток? - допрашивал властно, холодно Сайни.
- Пулат? С коня не всякий собьет - подросток. Зачем - сыновья? Оставь моих сыновей, Сайни, - почти враждебно воскликнул старик.
- Нет, разбойничать, хватит, скоро с русскими драться будем, - ответил резко, сердито офицер.
- Разбойничью сотню сколотишь? - Старик мстительно сузил глазенки.
- Что, здесь только разбойники? - слыша протест старика, нежелание расставаться с сыновьями, смягчился офицер.
- Говоришь! Иша разбойник! Не разбойник Иша, - обидчиво бросил старик и взвизгнул: - Мои сыновья - пастухи!
- Совсем не шалили? - спросил Сайни, внимательно наблюдая за стариком.
- Как не шалили, живем-то где? - по-свойски просто сказал старик.
Вроде бы удовлетворившись подобной искренностью маленького, несерьезного из-за этой своей мелковатости старика, офицер немного повеселел.
- Значит, саблей махать умеют? - спросил он и хмыкнул.
- Умеют, я старый солдат, научить могу? И саблей и луком! Старший, Иша, в камышинку за двадцать шагов попадет. - Старик приободрился, меленько самодовольно рассмеялся. - Как хватит оглоблей!
И снова старик меленько, дробненько рассмеялся.
- Давно хотел спросить, они родные, - ощущая неловкость, заговорил Сайни. - Ты несерьезный какой-то, а сыновья - один к одному. Или все-таки  родные?
- Ты, Сайни, ты не очень-то! - обидчиво вскрикнул старик; будь под рукой сабля, наверное, схватился бы и за саблю. - Я знать тебя не очень хочу, все бы тебе знать! Сам себе нарожай, посмотрим, что вырастет!
- Что взбеленился, может, я жду. - Сайни виновато потупил глаза.
- Вот жди-дожидайся! Сначала дождись, на чужое не пялься! Понравились! В сотню возьмешь! Для тебя их растил! Без матери! Ходили, я козу на себе носил. Молоком поил, росли и росли. Тут хватают всех в армию, на облаве. Дорвались.
- Ха-ха, молоком! - испытывая неловкость и не удовлетворенный ответом старика, Сайни заставил себя рассмеяться. - Помчались в Бухару, лишь бы не в армию! Врешь, старый хитрец, что-то скрываешь!
- Мое дело: скрывать - не скрывать, о своем лучше думай! - сердился старик. - Скачешь и скачешь! То в одну сторону, то в другую. То к одному начальнику, то к другому. Сотню собрать! С женами справься. Бросил у брата всех в Хиве. Три у тебя их было, или больше? Колено какое-то возглавлял, потом и колено бросил. Что, своих сынов нет, чужих высматриваешь?
- Был когда-то почти во главе, был, мне жены положены, - произнес Сайни.
- Нашелся хан: глаза на чужое блестят, а свое не видят!
- Девки одни. Нет сыновей, - Сайни смутился.
- Ну, ладно, если нет никого, - в свою очередь смутился старик - речь о сыновьях среди таких, как офицер, всегда речь особая, к чему заводить?
- Давай займемся костром, мокрый весь, обсушись. То не успеешь, поругаемся раньше времени мокрым сорвешься.
- Надо. Доведешь, конечно, сорвусь, - согласился мирно, беззлобно Сайни.
Глухая дождливая ночь над землею витала, усмиряя страсти и гнев прошедшего дня. Тепло разморило вконец, в зное душного светлого дня Сайни шел бесконечными виноградниками, увешанными не листьями и гроздьями, а хвоей и шипами.
                21

Наконец все было готово к дальнему переходу. Поздно ночью длинная вереница вьючных животных потянулась из кишлака в сторону Каршинской степи.
Несмотря на поздний час, жители просыпались от ржания и звука копыт. Выглядывали из своих дворов, не понимая, что происходит. За свое любопытство каждый получал сильный удар плетью от гвардейцев эмира.
Впереди каравана ехал дервиш Арни с двумя помощниками, тоже дервишами. На их спинах громоздились тяжелые винтовки, на поясах висели большие сумки с патронами, дополнительно у Арни рядом с патронами красовалась огромная кобура с маузером, подарок повелителя.
Замыкал процессию полковник Хусейн. Он назначен командовать караваном. Путь освещали факелами до тех пор, пока не рассвело.
На вторые сутки, к концу дня дервиш проскакал в хвост колонны и присоединился к Хусейну.
- Хозрат-ака, до Карши осталось чуть больше 50 вест. Отсюда недалеко есть хороший колодец, остановимся около него. Пора лошадей напоить, да и людей накормить.
Полковник недружелюбно взглянул на дервиша и хотел напомнить, кто здесь хозяин. Но азиатская деликатность не позволила ему это сделать.
- Хорошо уважаемый, поворачивайте караван к колодцу. Освободим лошадей от хурджинов, пусть отдохнут. А вы отправляйтесь к городищу Касбия. Изучайте этот район - можно ли там спрятать золото. Через шесть часов мы тронемся в путь и встретимся в условленном месте. Арни-ака, вы со своими помощниками отдохнете в Касбия.
Дервиш недовольно фыркнул, он считал унизительным, что какой-то телохранитель командует опытным разведчиком. Но ничего не поделаешь, следует подчиниться. Не догадывался Арни, что эмир поручил Хусейну распорядиться судьбой дервиша, а это не в его пользу.
Трое всадников удалялись от каравана. Из-под лошадиных копыт выбивалась пыль и клубилась, оседая на пересохшей и выгоревшей придорожной траве.
Бескрайняя бухарская степь. Окинешь взором местность, и не за что глазу зацепиться. За пологими холмами один горизонт. Сухой выгоревший ковыль шумит на ветру. Иссушенная жарой пустошь навевает тоску и безысходность.
Тушканчики напряженно следят за появившимися в этом безмолвии людьми. Тянутся на своих задних лапках, комично поводя носами, вбирая в себя чужой, острый запах лошадиного пота.
Жаворонки, странники степей, кружат в безоблачном небе, издавая приятный для человеческого слуха, но тревожный для собственных птенцов свист. Тушканчики юркнули в свои норки, мимо пробежал варан в поисках добычи, лучше ему не попадаться.
Что этим маленьким жителям степи до страстей людских. Наплевать им на все революции, на ценности. Не беспокоили бы их эти двуногие на огромных конях и верблюдах.
Вот он заветный колодец с прохладной слегка мутной водой. Погонщики опускали в яму кожаные мешки с длинными веревками, наполняли их водой и поили животных.
Для Хусейна слуги расстелили ковер и накрыли дастархон. Полковник велел позвать трех младших офицеров охраны к своему столу. Весь остальной люд- погонщики и охранники, расположились на отдых в тени стоящих животных. Вечерело, сумерки все плотнее окутывали лагерь.
Разожгли несколько костров, используя привезенные с собой дрова. В железных чайниках кипятили воду и заваривали ароматный чай. Вскоре, расставив по периметру караул, люди крепко заснули, утомленные тяжелым переходом.

                22

Городище Касбия находилось недалеко от Карши. Дервиш Арни с приятелями пересек его границы уже в полной темноте. Зажгли факелы. Предводитель группы достал из-за пазухи смятый листок, переданный ему Хозратом. Полковник хорошо знал эти места. В детстве, каждое лето он жил здесь у своего деда в Карши.
Босоногий мальчишка с ватагой ребятни рыскал по подземным катакомбам в поисках кладов и древних могил. Напрягая свою память, Хусейн, будучи еще во дворце, нарисовал схему основных подземных ходов и передал дервишу.            Всадники спешились с коней. Арни развязал горловину бурдюка с водой, сделал несколько глубоких глотков. Набрал в ладонь этой теплой жидкости и прыснул себе в лицо.
Затем выхватил факел у спутника и осветил нарисованную схему. Его не покидало раздражение с того момента, как они покинули караван.
В своем воображении шпион эмира ясно увидел спящее самодовольное лицо полковника. Много лет дервиш служит эмиру и подчинялся только ему, а теперь обязан выполнять приказы какого-то жалкого телохранителя.
Служитель Аллаха затаил обиду на эмира. Еще посмотрим, кто будет на коне. Этот выскочка Хусейн вместе с правителем без государства, или он с золотом. Вспомнят еще о нем - мудром дервише и дипломате.
Первые, обнаруженные путниками лазы в недра земли оказались заваленными землей и камнями, прошли еще несколько верст вдоль холма Тепа.
Вот и черная дыра, прикрытая выгоревшей травой. Арни дал знак одному из дервишей лезть внутрь. Тот, помедлив в нерешительности, сунул факел в отверстие, прислушался и исчез в пещере.
- Арни-ака, - послышался его приглушенный голос.
Дервиш последовал за приятелем. Пещера имела высоту свода около полутора метров, и продвигаться приходилось полусогнувшись.
Затхлый воздух угнетал исследователей, держал их в напряженном состоянии. Ничего не стоило в кромешной тьме, наступить на какую либо ползучую тварь, или поймать ядовитого скорпиона за воротник халата.
Наконец, пройдя метров двести, они наткнулись на более просторную нишу. Своды искусственного сооружения едва освещались факелами. Арни огляделся. Место было вполне подходящее для укрытия эмирского золота.
Но тут он обратил внимание на свежие головешки кострища и полузасохшие человеческие экскременты.
- Выходит, местная детвора здесь чувствует себя, как дома, - подумал Дервиш: - Это что же получается? Полковник умышленно избрал это место, так как у него в этих краях куча родственников. Эмир об этом прекрасно знает.
Поблуждав еще час, они вышли на поверхность. Разожгли костер, один из спутников дервиша снял с лошади небольшой глиняный кувшин. В сосуде хранилась пережаренная баранина, залитая собственным курдючным жиром.
Перекусили и легли спать. Арни проснулся от толчка в бок. Солнце лениво карабкалось из-за горизонта, и тени от холма тянулись очень далеко.
Над ним склонился сердар из городской охраны. В стороне на лошадях восседали еще двое дозорных.
- Кто вы такие, быстро встать, - приказал воин.
Вот тот, на ком дервиш выместит всю свою злобу, которую накопил против телохранителя. Он не спеша, поднялся, отряхнул пыль с халата, сунул руку за пазуху и извлек висящий на шее, на кожаном шнурке серебряный медальон, знак эмирской власти.
Эту эмблему знали все воины, давшие присягу Саиду Алимхану. Дозорный вытянулся в струнку, побледнел и замер, словно большая кукла. Затем, словно очнувшись, упал перед дервишем ниц.
- Слушай меня, червь, если через час, или два здесь не будет завтрака с горячим чаем, я сам повешу тебя на городских воротах, - и со всей силы ударил плетью сердара по спине.
Дозорного и его наряд будто ветром сдуло. Часа через полтора на горизонте показалась небольшая группа всадников. Когда они приблизились, дервиш узнал в одном из всадников начальника охраны города Карши.
Толстый маленький человечек соскочил с коня и подбежал к дервишу.
- О, многоуважаемый посланник эмира, ваш приказ выполнен. Но не изволите ли проследовать в город, как почетный гость.
- Нет, уважаемый, спасибо за приглашение. Нам надо встретить караван из Бухары.
Начальник Каршинской охраны отдал приказ своим подчиненным накрыть на земле дастархон. Солдаты над ковром забили по периметру четыре палки и натянули тонкую белую бязь от солнца.


                23

Из хурджинов извлекались яства и напитки. В центре ковра на большой поднос возложили огромную дыню ростом и весом с десятилетнего ребенка.
Каршинские дыни знамениты на всю Среднюю Азию. Для узбека нет лучшего завтрака в знойное летнее утро, чем холодная душистая дыня с горячей лепешкой прямо из горячего тандыра.
Мякоть у плода такая нежная, сочная и сладкая, что, съев ее, хочется пить, а пальцы на руках слипаются между собой, облитые дынным нектаром.
- О, Аллах, будь благословенна эта земля, родившая такое чудо, - произнес Арни и расположился со своими спутниками напротив этой желтой красавицы.
- Прошу и Вас присоединиться к нам, - обратился дервиш к начальнику охраны города.
Тот вежливо присел у края дастархона и отщипнул от лепешки небольшой кусочек. Все завтракали молча, лишь иногда бухарцы цокали языком от удовольствия.
Наконец трапеза окончена. Начальник охраны предложил помощь и услуги гостям, но дервиш отказался, попросив только оставить им немного фруктов, заваренного чая и накидку для тени.
Спустя три часа на горизонте поднялся столбик пыли - это приближался караван эмира.
Хусейн подъехал к навесу и спрыгнул с коня. Раза два присел, затем покрутил талией, чтобы расслабить затекшую спину. После короткой разминки заглянул под натянутую бязь.
- Вайе! А вы, уважаемый, неплохо здесь расположились, - и с ноткой укора добавил, - а я рассчитывал искать вас в подземельях Касбия.
Арни лениво и вызывающе небрежно пожал руку полковнику.
- В этих местах, рахматли Хозрат, слишком многолюдно. Не успели мы с коней слезть, как сюда сбежалась добрая половина Карши. Может, мы попросим местных помочь нам закопать сокровища, а ваших родственников назначим хранителями клада?
Телохранитель эмира прекрасно понял злую шутку в свой адрес. Он кисло улыбнулся и промолчал. Хотя мысленно был готов уничтожить этого наглеца хоть сейчас.
- Погоди, умник, скоро я устрою тебе встречу с Аллахом, - подумал Хусейн.
Его пальцы судорожно сжали кожаную плетку. Караван двинулся дальше в обход Карши. Впереди Памир. Полковник рассчитывал до раннего утра следующего дня дойти до Гузара. События торопили. Красная армия все ближе подходила к Бухаре.
В сумерках увидели редкие огни Гузара. По небольшой проселочной дороге повернули влево и направились в сторону Лангара. Через некоторое время из-за горизонта выползла яркая луна и осветила окрестности.
Вот они, изогнутые очертания предгорных холмов. Яркий лунный свет не в силах затмить мириады звезд, сбившихся в Млечный Путь. Только в горах можно увидеть столько звезд.
Они словно дым расползлись по всему небосводу. Наверное, первые философские трактаты о бесконечности мира написаны в горах поздней ночью. Несколько метеоритов, один за другим, словно огненные иголки пронзили черное покрывало небосвода.
- Плохой знак, - подумал дервиш и обратился к Хусейну: - Уважаемый, Хозрат-ака, может здесь и переночуем, не ровен час заблудимся.
- Дорогой Арни-жан, скажи, сколько раз мы с Великим Эмиром, да продлятся дни его, проезжали здесь в горные долины на отдых и на охоту. Заблудиться я не боюсь, а вот отдохнуть и перекусить действительно пора.
Полковник подозвал младших офицеров и отдал приказ остановиться на привал. При свете костров ночная тьма сгустилась и плотно обступила лагерь. Лунный свет уже не казался таким ярким. В черноте вспыхивали огоньки, это светились глаза любопытных хищников. Шакалов и лисиц привлекал запах жареного мяса.
Погонщики со смехом швыряли в темноту обглоданные бараньи кости и слышали повизгивания диких животных, дерущихся за легкую добычу. Под утро стало довольно прохладно. Осень в горы приходит быстрее, чем в долины. Некоторые погонщики принялись разжигать костры, чтобы согреться.

                24

К огню стали подтягиваться их приятели и охранники. Через какой-то час проснулись все. Только один, толстый погонщик продолжал крепко спать на легкой грубой подстилке, накрывшись халатом.
Это был хромой Норбой. Почему хромой? У него от рождения одна нога была чуть короче. Но он в отличие от других погонщиков был сметлив, и всю дорогу не давала ему покоя мысль о том, что же дервиш везет в хурджинах, тщательно запакованных и опломбированных.
Может боеприпасы, может какие-нибудь важные документы. Но, скорее всего драгоценности. Норбой прекрасно понимал, что это его последняя, хорошо оплачиваемая работа.
Прозорливым природным чутьем он чувствовал, что эмир побежит, или уже убежал из Бухары. Всю ночь толстый погонщик строил планы, как завладеть хотя бы малой долей груза. Чтобы ни было в этой поклаже, наверняка имело ценность.
- Эй Норбой, вставай, плов остынет, - смеялись люди.
Солнце лениво вылезало из-за высоких холмов. Огромный оранжевый блин совсем не раздражал глаза. Его холодные лучи светили, но не согревали.
Погонщики загрузили тяжелые хурджины на вьючных животных. От большой суеты над караваном поднялось густое облако пыли. Хусейн объехал лагерь, и, убедившись, что груз цел и все на месте, дал команду двигаться вперед, в сторону гор.
Спустя некоторое время за изгибом дороги показался кишлак Лангар. Навстречу каравану выбежали собаки и захлебываясь от злости стали лаять на людей и животных.
Следом примчалась стайка любопытных ребятишек. Один из младших офицеров грозно закричал на детей, гоня их прочь. Когда караван вплотную подошел к глиняным дувалам, навстречу вышли несколько сельчан.
Полковник опередил караван и, ответив на приветствия жителей, сразу же потребовал, чтобы все разошлись по домам. Кишлак пересекли быстро. Дорога уходила вверх и пряталась в яблоневых садах. Из-под копыт лошадей вылетали камни. Передвигаться стало тяжелее. Весь путь усеян острым горным щебнем.
Но прохладный чистый воздух, насыщенный ароматом горных трав снимал усталость. Знойный дух шалфея доминировал в букете запахов. Вокруг громоздились молодые красные скалы Памира.
На их фоне небо переливалось безумно-яркими синими красками. Необъяснимые ощущения испытает любой человек, оказавшись в горах. У подножия чувствует себя мелкой уязвимой букашкой, а наверху хребта - властелином мира. Дух захватывает от открытой высоты и человеку начинает казаться, что он умеет летать.
Внизу все такое мелкое и незначительное. Из глубины души вырывается восторг и сердце начинает сильнее биться не столько от трудного подъема, сколько от ощущения бескрайности земных просторов.
Караван прошел еще верст десять, и перед людьми эмира открылось широкое ущелье. Хусейн достал из дорожной сумки карту, которую повелитель Бухары вручил ему. Пригласил дервиша для совета.
Решено было разбить здесь очередной лагерь. Хусейн отдал приказ гвардейцам взять под охрану вход в ущелье, а дервишу с погонщиками предстояло углубиться в горный лабиринт с бесчисленным количеством пещер и найти место для погребения эмирских сокровищ.
На захоронение клада Арни было отведено не более одних суток. После чего он должен вернуться в лагерь с людьми, а что потом - воля аллаха и секретный приказ эмира. Поход каравана в ущелье был намечен на следующее утро, а сейчас отдых.
Солдаты очень быстро развернули большую киргизскую юрту для полковника. Так же разместились Арни со своими подручными и младшие офицеры. Остальные устраивались, кто как мог. Сентябрьские ночи в горах холодные.
Хромой Норбой подошел к одному из младших офицеров:
- Господин, надо бы подняться в рощу и набрать хвороста. Припасенных дров осталось мало. Я, с вашего разрешения, возьму еще троих погонщиков.
- Молодец, Норбой, хвалю за инициативу.

                25

Хитрый погонщик позвал троих приятелей. От лагеря в сторону арчового леса, растущего на пологом склоне горы, двинулись четыре фигуры. Каждый из погонщиков вел, держа под уздцы,  лошадь.
С высоты трехсот метров, лагерь был виден как на ладони. Маленькие человеческие фигурки маячили среди животных. Из юрты тянулся сизый дымок, там готовили пищу.
Ветер доносил до сборщиков хвороста людскую речь и ржание лошадей. В арчовой роще сыро, но уютно. Терпкий запах горной полыни приятно щекотал ноздри и давал легким почувствовать чистоту воздуха.
Норбой, как старший группы, предложил перед сбором хвороста сделать небольшой привал. Вытащил из-за пазухи большую черствую лепешку, разломал ее на четыре равные части и поделился с погонщиками.
Немного помолчав, обратился к спутникам:
- Друзья, есть разговор, но только между нами.
- Что за разговор? - полюбопытствовал самый молодой худощавый погонщик Сабир.
- А что если нам захватить караван и завладеть всем богатством.
Сидевший на корточках около Норбоя погонщик Нияз от такого предложения плюхнулся на задницу, и поперхнулся куском лепешки.
- Ты что, Норбой, рехнулся что ли. Да они там все вооружены до зубов. Нас перережут, как баранов на бойне.
- Погоди, Нияз. Я вчера подслушал разговор полковника и дервиша. В ущелье мы пойдем без охраны. С нами будет только Арни со своими приятелями.
Хромой погонщик рисковал своей жизнью, предлагая план своим коллегам. Мог ли он быть уверенным, что кто-то из них не проболтается охране по возвращению в лагерь. Но Норбой надеялся на свои аргументы:
- Наверняка в хурджинах огромные ценности - это скорей всего золото казны. Мы с вами и погонщики и рабочая сила. Нас заставят укладывать этот груз в секретном месте, о котором никто не должен знать. Да же мы. А как это сделать, а?
Норбой многозначительно посмотрел всем в глаза и прочитал в них ужас.
- Нас попросту всех перестреляют и отдадут наши трупы на съедение шакалам. Нияз, сколько у тебя детей? Пятеро. Кто сирот будет кормить? Ты об этом подумай. Мы возьмем золота, сколько сможем и скроемся в горах.
- Но тогда расправятся с нашими семьями, - возразил погонщик Али.
- Не успеют, - ухмыльнулся Норбой: - Наш драгоценный эмир уже сбежал, наверное, из Бухары. И потом, один из нас по горным тропам обгонит отряд и раньше всех окажется в городе, что бы предупредить родственников.
- Кто поедет из нас - решит жребий. Мы простые дехкане - и красные нас не тронут. А золото наше, и мы богаты. Уйдем за кордон, будем жить припеваючи. Ну что скажете, друзья?
- Норбой дело говорит, - после небольшой паузы произнес Нияз.
Уже в сумерках группа сборщиков хвороста возвратилась в лагерь. Заговорщики решили ночью переговорить со всеми погонщиками. Они были уверены, что на эту авантюру согласятся все. Никому не хочется умирать.
На утро охрана доложила Хусейну, что из лагеря исчезли два погонщика. Полковник отдал приказ обыскать окрестности. Двое сбежавших любили жизнь, и страх расправы в случае провала авантюры погнал их в горы. Беглецов так и не нашли.
Дервиш, обеспокоенный происшествием, высказал полковнику с глазу на глаз предположение, что погонщики каким-то образом почувствовали нависшую над ними беду.
Тогда телохранитель эмира пошел на хитрость. Он собрал людей и объявил им, что все участники экспедиции это самые приближенные слуги великого Саида Алимхана, эмира Бухарского. Все они под его защитой и в случае бегства правителя за кордон, будут сопровождать его.
Хромой Норбой, хитрая лиса, сразу почувствовал ложь в словах полковника. Но не все же такие умные, как он. Мурашки страха поползли по его спине.
В любой момент, кто-нибудь из погонщиков, поверивших начальнику каравана, мог предать его. Слава аллаху, этого не случилось. Караван потянулся в ущелье.
Лагерь с охраной остался позади и вскоре скрылся за ближайшим поворотом. Некоторые погонщики многозначительно переглядывались с Норбоем.
Было решено напасть на дервиша и его приятелей на месте захоронения клада. Тех было всего трое, но они вооружены до зубов, а у караванщиков кроме палок ничего не было. Хусейн отдал приказ изъять даже ножи, которые являются обязательным атрибутом любого мужчины узбека.
Шли долго, и когда на землю опустились сумерки, дервиш приказал остановиться. Хромой Норбой лихорадочно соображал, что это, привал, или конечная цель.
Арни уединился со своими друзьями. Да, это было то место, где им велено было укрыть сокровища. Расчет дервиша был точен. Ночью легче всего спрятать клад и ввести в заблуждение погонщиков.
Местность практически не просматривалась. В этих местах в бездонном чреве гор скрывалось несколько карстовых пещер, которые были довольно глубоки. Их вход легко схоронить от взора случайных путников.
Дервиш чувствовал напряжение среди погонщиков и ожидал от них агрессивных действий. Ему стало страшно, так как имеющееся оружие было слабым аргументом защиты от внезапного нападения этих людей.
Один из его приятелей вернулся через час. Подходы к пещере, обозначенной на карте эмира, были открыты. Лошади и верблюды не спеша, двинулись по горной тропе к конечному пункту похода.
Жизнь человеческая настолько фатальна, что порой, после любого, даже незначительного события, судьба поворачивается на сто восемьдесят градусов от намеченной цели.

                26

Когда свет от факелов натолкнулся на черную дыру в скале и провалился в ее бездну, дервиш дал команду караванщикам остановиться и разгружаться.
Очень быстро все хурджины свалили в большую кучу около входа в пещеру. Один из помощников Арни распорядился разжечь костры и поужинать.
Погонщики разложили три небольшие кучи хвороста. Язычки пламени весело запрыгали по сухим веткам. Другой помощник вместе с дервишем стали пересчитывать мешки. Хитрый эмирский слуга не надеялся на награду повелителя и у него был план, как наградить самого себя.
Арни задумал спрятать четыре мешка с золотом в другом месте. Два себе, а два других для своих друзей. Пока погонщики ужинали, они быстро оттащили четыре хурджина за большой камень и прикрыли ветками кустарника.
Через час дервиш потребовал начать работы по захоронению сокровищ. Люди стали неторопливо таскать мешки в пещеру, освещенную факелами, и складывать груз в дальнем углу.
Через два часа все было закончено. Принесли большие камни и стали заваливать ими вход. На это ушло еще около двух часов. Работу закончили глубокой ночью.
Многие погонщики, в ожидании знака Норбоя к нападению, тряслись от страха и совершенно не ощущали усталости. Хромой хитрец незаметно подкрался к одному из помощников дервиша, ударил его тяжелой палкой по голове и закричал:
- Убивают!
Это было сигналом. Все бросились на людей эмира. Норбой не сумел оглушить свою жертву, за что получил пулю в живот, хрипло вскрикнул и рухнул на землю.
Возникло замешательство среди нападающих. Это позволило Арни нацелить ружье на погонщиков и произвести несколько выстрелов. Шпион эмира стрелял без промаха, и еще двое расстались с жизнью.
Помощник открыл прицельный огонь из своего оружия. Погонщики в панике стали разбегаться и исчезать в темноте. Наконец все стихло. Вокруг Арни валялось несколько тел, и среди них оказался один из его помощников. Кто-то из дерзких слуг острым камнем пробил ему череп.
Ружье было похищено. Дервиш с приятелем побежали к большому камню, так как предполагали повторное нападение. Раздался выстрел и Арни почувствовал острое жжение под правой лопаткой.
Голова закружилась, он рухнул на землю. Его напарник резко развернулся, выхватил из-за пояса гранату и швырнул в сторону выстрела. Когда-то несколько штук этих диковин попали на вооружение к Бухарскому эмиру из арсеналов Красной Армии.
Прогремел взрыв, посыпались камни. Одной рукой охранник выхватил из-за пояса пистолет, непрерывно стреляя в темноту. Затем подхватил дервиша и потащил в укрытие.
Стрельба прекратилась, наступила мертвая тишина. У дервиша в ушах стоял шум. Ему становилось все хуже от потери крови. Пуля попала в правую сторону груди.
Приятель раздел его до пояса и перевязал рану, как мог, своим поясным платком, дервиш сознание не терял, но чувствовал, как силы оставляли его крепкое тело.
Во рту появился вкус ржавчины. Сплюнул на землю. В отблесках догорающего костра было видно, что плевок был черен от крови. Ужасно не хотелось умирать.
- Неужели это все, - с горечью подумал служитель Аллаха.
Едва шевеля губами, начал читать молитву. Приятель дервиша до утра не сомкнул глаз и напряженно вглядывался в ночную тьму. Едва забрезжил рассвет он, пригибаясь к земле, направился к месту ночного побоища. Пересчитал убитых. Не хватало двоих погонщиков.
Где они? Прячутся, ушли, или лежат мертвые где-то в зарослях. Один из погонщиков застонал. Помощник дервиша подошел к нему. Молодой парень был в сознании, но рана на груди была тяжелой, под левым боком собралась целая лужа крови. Из глаз погонщика текли слезы. Едва шевеля губами, раненый попросил пощады и помощи.
- Я тебе помогу, - зло произнес верный человек дервиша: - умри, собака. - Он приставил к голове юноши ствол винтовки и спустил курок.
В кустах он обнаружил два, растерзанных взрывом гранаты, трупа. Не ушел никто. Приятель вернулся к своему покровителю. Арни был в сознании и попросил пить. Кровотечение прекратилось и дервишу стало легче.
- Арни-ака, что будем делать?
- Ничего не предпринимать. В полдень кончается расчетное время нашего возвращения и Хусейн к вечеру придет сюда.
В лагере ждали появления каравана. Полковник отдал приказ приготовить плов по случаю завершения основной задачи экспедиции. Над стоянкой разлился ароматный запах жареной баранины. Бурно кипел чай, своего часа ждал промытый в нескольких водах рис.
В полдень из ущелья никто не вышел. У начальника каравана от беспокойства пропал аппетит. Он занервничал и стал покрикивать на младших офицеров охраны.

                27

Наконец в три часа дня отдал приказ двум офицерам и двум охранникам следовать с ним в ущелье. Солнце уже зашло за крайний гребень горы. Стало прохладно и сыро.
Хусейн с людьми доскакали до места стоянки каравана. Увидев трупы, сразу заняли круговую оборону. Полковник стал звать дервиша. Из-за большого камня вышел помощник Арни.
- Мы здесь, господин полковник.
- Что случилось, где Арни-ака?
- Он ранен. На нас напали погонщики, но, слава аллаху, мы отбились и уничтожили всех.
Хусейн спешился с коня и направился к раненому. Шпион эмира радостно протянул руки навстречу полковнику. Тот нежно обнял ослабевшего от раны коллегу.
- Ничего, Арни-ака, подлечим вас, еще не одну чашку плова съедите.
- Клад спрятали в надежном месте, - дервиш подозвал к себе приятеля, и велел ему проводить эмирского телохранителя к пещере.
Полковник остался доволен. Охранники аккуратно посадили Арни на коня, затем собрали всех разбредшихся по ущелью лошадей, верблюдов и погнали караван прочь от этого места.
Вернулись в лагерь поздно ночью. Гвардейцы на руках отнесли дервиша в юрту. Ему стало значительно лучше. Видимо пуля слегка задела легкие и сидит, где-то не глубоко в теле.
Дурманящий запах разогретой пищи вызвал аппетит даже у раненого. Внесли огромное блюдо с изумительным пловом. Искусно сваренный рис рассыпался от прикосновения пальцев едоков. Если рисинки не прилипают друг к другу, то можно считать, что блюдо приготовлено удачно.
Уставшие от похода и приключений сытые люди уснули мертвецким сном. Только караульные четко несли свою службу.
Ранним утром караван двинулся в обратный путь. Через два дня на подходе к Бухаре дервиш Арни попросил полковника отпустить его в родной кишлак.
Арни желал повидаться с родственниками. Такой поворот дела совсем не устраивал Хусейна. Он прекрасно понимал, что родственники могут проведать о тайне захоронения клада из уст служителя аллаха.
Настала пора выполнять приказ эмира. Хусейн добродушно согласился препроводить дервиша в его родные места, но предложил остановиться на привал и перекусить. Он и не знал, что дервиш тайком послал письмо своим родственникам.
Младший офицер Иша Хамид, был доверенным и преданным человеком эмирского телохранителя. Полковник дал ему указание приготовить плов в двух казанах. В один казан полковник приказал добавить опия.
Перед ужином, Хусейн специально отъехал из лагеря, чтобы не участвовать в трапезе. Иша должен был подсунуть блюдо с отравленной едой дервишу.
Через два часа полковник, покатавшись на своей лошади по окрестностям, вернулся на стоянку. Шпион эмира и несколько младших офицеров уснули прямо за дастарханом. Опий погрузил их в тяжелый беспробудный сон.

                28

Маленький Арни бежит по весеннему полю в длинной рубашонке без штанов. Вдали, почти на самом горизонте, за сохой бредет старик с белой бородой. Холодный ветер задирает рубаху, и мурашки бегут по детскому тельцу. Арни заплакал:
- Дедушка, подожди меня, я к тебе хочу. Покатай меня на лошадке.
Старик услышал крик малыша и остановился. Мальчишка побежал еще быстрее. Жаворонки испуганно вылетали из-под детских ножек.
- Идем ко мне внучек, быстрее догоняй меня. - Дед подхватил малыша и прижал к себе крепко, крепко.
- Дедушка, не прижимай меня сильно, у меня болит грудь, - заплакал малыш.
- Ничего внучек, заживет твоя ранка, - и он стал ласково гладить его тонкую худую шею.
- Деда, а ты же умер, почему ты здесь, опять на своем поле?
- Ничего, мой дорогой малыш, мы все умираем. Но один раз мы приходим за вами и не расстаемся уже никогда.
- Ай, ай, - заплакал маленький Арни, призывая мать: - я не хочу к дедом, я хочу домой.
На другом конце поля стоит мама и молча протягивает ему свои ласковые руки. Но что-то не пускает ее к сыну, и слезы катятся по усталому женскому лицу.
Полковник склонился над дервишем. За его спиной стоял офицер Хамидов. Хусейн похлопал спящего по шее, но тот спал крепко и никак не реагировал.
- Ну что же, уважаемый, спасибо за службу повелителю. Пусть аллах примет тебя с почетом и уважением, - легким движением руки дал знак Ише и отошел в сторону.
Офицер извлек из ножен острый кинжал и склонился над дервишем. Лезвие скользнуло по грязной, пропитанной потом и дорожной пылью шее, и алая кровь брызнула во все стороны.
Хамидов накинул на рану платок. Дервиш захрипел и вскоре скончался не просыпаясь. Иша проделал это же с приятелем Арни.
Тела несчастных оттащили подальше от лагеря и зарыли в песок. Кровь тоже засыпали песком.
Утром, когда все проснулись, никто не обратил особого внимания на исчезновение дервиша и его приятеля, посчитав, что они уехали ночью в родной кишлак.

                29

Четыре дня и четыре ночи шел караван от Памирских предгорий к священной Бухаре. Арни вместе с приятелем встретили смерть на последнем переходе.
Когда экспедиция почти дошла до Караулбазара, один из младших офицеров вернулся из дозора и доложил Хусейну о том, что навстречу движется отряд всадников.
Обеспокоенный полковник приказал остановить животных и занять оборону. Кто это мог быть, люди эмира, или красные? За восемь дней их отсутствия в Бухаре ситуация могла вполне измениться не в пользу повелителя.
Телохранитель эмира стоял посередине дороги, сжимая в руках винтовку. Его усталое и осунувшееся лицо было покрыто тонким слоем степной пыли. Плечи горделиво отведены назад. Всем своим видом Хусейн старался показать, что он не боится врагов. Но в глазах был страх.
К всеобщей радости - это прискакал начальник артиллерии Низаметдин с отрядом воинов эмира. Всадники спешились, и топчибаши приблизился к полковнику.
- Я рад видеть Вас уважаемый Хусейн, - два командира трижды обнялись, едва касаясь щеками друг друга по мусульманскому обычаю.
Затем Низаметдин взял телохранителя под руку и повел в сторону от охраны. За их спиной раздались выстрелы. Хусейн в ужасе обернулся. Все его воины были убиты в упор людьми топчибаши.
- Приказ эмира, дорогой Хозрат-ака - начальник артиллерии аккуратно, но жестко взялся за ружье и отобрал его у полковника.
Жизнь человеческая коротка и любит преподносить сюрпризы. Порой враги милостиво щадят друг друга, а друзья, или соплеменники наносят смертельный удар в спину, объясняя это интересами клана, или общества.
Хусейн медленно прошел мимо убитых молодых офицеров и солдат.
- В их семьи скоро придет горе - невольно подумал он.
Застывшие открытые глаза воинов выражали не смертные муки, а удивление, отчего так с ними, верными слугами эмира, обошлись. Проклятый желтый металл унес жизни многих и не утолил своей жажды смерти, - ему хочется еще и еще. Почему смерть рисуют в виде скелета в черном балахоне и с косой. Нет, смерть - это яркое огненно-светящееся золото, много золота, мешки с золотом.
Полковнику выделили лошадь из отряда Низаметдина. Он усталый и дрожащий от происшедших событий, подошел к животному. Два сердара помогли подняться на лошадь. И эти же двое поскакали рядом. Кто он теперь, слуга эмира, или просто арестованный сановник?
Телохранитель принял для себя важное решение. Хусейну очень хотелось жить, но он понимал, что эмир и с ним может расправиться так же просто, как расправился его руками с дервишем.
Ни одна живая душа кроме него не знает места захоронения золота. Он укажет повелителю на карте ложное место. И если над ним нависнет опасность, тогда можно шантажировать Алимхана и выторговывать себе жизнь.
В полдень отряд приблизился к окраинам Бухары. Величественные купола мечетей и медресе мирно сияли под ярким голубым небом. Полковнику стало тоскливо от предчувствия того, что скоро придется покинуть родной город и уехать со свитой эмира на чужбину в неизвестность и там доживать остатки своих дней.
Вот и дворцовая площадь Регистан. Но она выглядела не так, как несколько недель назад. Отсутствовала людская сутолока на прилегающих улицах. Рынки и торговые ряды были закрыты. Богатые уже покинули город, опасаясь расправы. Бедняки затаились в ожидании прихода Красной Армии, чтобы присоединиться к ней.
Алимхан встретил полковника, как своего близкого родственника. Нарушая царственный этикет, прижал слугу к груди и дружелюбно похлопал по спине.
- Дорогой мой Хусейн, я рад тебе и соскучился по своему верному телохранителю. Пройдем в мои покои, за дастарханом ты мне все расскажешь.
- Да, мой повелитель, но прежде хочу доложить, что дервиш Арни уже в садах Аллаха.
В этот момент эмир вполне искренне радовался возвращению полковника. До последнего дня он сомневался в верности слуги и был готов к тому, что золото могло быть похищено, так и не добравшись до места захоронения.
Дастархан ломился от изобилия прекрасных блюд, и несказанный аромат был способен вызвать аппетит даже у сытого человека. Путешественник был голоден и с радостью расположился перед накрытым столиком.
На душе у Хусейна отлегло. Ему показалось, что повелитель действительно милостив к нему. Но он твердо решил пока держать в секрете истинное месторасположение тайника. Так будет спокойнее.
Полковник поставил нужные отметины на карте. Эмир, удостоверившись, что о тайне клада больше никто не знает, отправил телохранителя отдыхать в одну из своих спален.
- За что мне предоставлена такая честь - возлежать на хозяйских кушетках, почему Алимхан не отпустил в казармы. А может быть это и лучше. Что он скажет о невинно загубленных душах однополчан и их близким родственникам.
Сон был глубоким и тревожным. Хусейну снилась всякая чертовщина. Хромой погонщик Норбой вместе с Арни примеряли его парадный офицерский мундир, а он все время убегал от какой-то сбесившейся собаки, которая иногда превращалась в топчибаши Низаметдина.

                30

Что-то необъяснимое заставило его проснуться. Полковник открыл глаза, и все никак не мог понять, где он находится. Прохладный осенний ветерок беззвучно шевелил шелковые шторы на широком окне спальни.
Ему показалось, что вдоль стены промелькнула чья-то тень. Стало страшно. Хусейн принялся лихорадочно нащупывать нож, который из предосторожности положил под подушку.
Внезапно, огромное и сильное тело навалилось на грудь. Он почувствовал, как его шею сжимает удавка. Нападавшего нельзя было спутать ни с кем. Придворный палач Азиз. Двухметровый, с огромными кулаками, богатырь мог с легкостью открутить голову любому человеку. Полковник захрипел от удушья.
- Погоди, Азиз, не убивай меня - хрипел телохранитель, - я указал неверное место клада эмиру. Пощади, иначе золото никто, и никогда не найдет и эмир умрет нищим. Ему тебе нечем будет платить.
Но жестокий палач спокойно продолжил свое дело, казалось, совершенно не обращая внимания на слова своей жертвы. Хусейн провалился в небытие.
В глазах мутная пелена, сквозь нее полковник увидел широкое лицо. Сознание медленно возвращалось. Перед ним сидел на корточках Азиз.
Увидев, что его жертва приходит в себя - протянул карту и коротко произнес:
- Показывай.
Телохранитель с усилием приподнялся и сел. Шея нестерпимо ныла. Он погладил ее рукой и почувствовал глубокие рубцы от удавки.
- Азиз-ака, мы скроемся и разделим золото между собой, будем сказочно богаты - еле прохрипел Хусейн. Кадык его захрустел и защелкал, видимо палач хорошо постарался.
- Показывай, - холодно повторил убийца.
- Я твоя карта, Азиз. Убьешь меня, много потеряешь.
Полковник вновь почувствовал на шее удавку.
- Я дам тебе уйти, если покажешь, где золото, - вновь произнес Азиз.
- А ты меня не обманешь?
- Клянусь Аллахом.
Хусейн взял в руки карту и карандаш, нарисовал на ней маленький кружок. Эта метка была явно ближе к месту захоронения клада, но все же не точная.
Затем описал место, где хранится золото. Приметы совпадали с реальностью. Но все равно по этим ориентировкам клад найти было довольно сложно.
Палач взял из рук полковника карту и протянул ему руку. Помог встать. Затем сунул карту за пазуху и показал рукой на окно.
- Ты свободен.
Бывший телохранитель попятился к проему, боясь повернуться спиной к профессиональному убийце. Резко подался в раскрытое окно, но почувствовал, что одежды его не пускают. Оглянулся, и в упор увидел ухмыляющееся, покрытое оспинами лицо Азиза.
- Ха-ха, ты мне поверил. Поверил, что я ослушаюсь моего повелителя, - палач резко обхватил полковника, словно в борьбе кураш.
- Но ты же клялся Аллахом, - взмолилась жертва.
- Ты, пытался обмануть эмира, не побоялся Аллаха, украсть чужое добро. Аллах простит меня за смерть мошенника.
С этими словами силач, обхватил голову Хусейна и резко вывернул ее назад. Захрустели шейные позвонки, и лицо вояки стало синеть.
Эмир, без тени какого либо сожаления, выслушал доклад придворного палача об убийстве верного телохранителя. Жажда к золоту - хорошее лекарство от доброты и сострадания. Зачем подвергать риску свои богатства из-за того, что какой-то слуга знает, где оно покоится.
Прошло двое суток, как оставил этот бренный мир Хусейн. Саид Алимхан, решил, что пора покидать священную Бухару. В день отъезда съездил в мечеть. Помолился за спасение эмирата, попросил у Аллаха покровительства и защиты в дальней дороге.
Во дворце его ждал отряд в сто сабель под командованием топчибаши Низаметдина. На две лошади повесили несколько небольших хурджинов с оставшимся на черный день золотом.
Под покровом ночи отряд покинул дворец. Их путь лежал в королевство Афганистан. Несколько дней всадники скакали к границе. Вся Бухара уже была во власти красной Армии. И там праздновали крах великого бухарского государства.
Никому не было дела до сбежавшего эмира. Его путь лежал мимо кишлаков. Люди, завидев грозный отряд, в страхе прятались за дувалами своих домов. Времена были не спокойные, и забитые дехкане не понимали, кого им остерегаться.
Вплавь пересекли Пяндж, вот и государство Афганистан, куда не ступит нога неверных. Алимхан с удовлетворением глубоко втянул в легкие воздух чужбины.
Когда отряд после короткого отдыха направился в сторону Кабула, эмир слегка потрепал за рукав своего нового телохранителя, в прошлом палача Азиза, это был незаметный знак к действию.
С веселым гиканьем люди эмира поскакали на отдохнувших лошадях по глинистым холмам. Афганцы с любопытством следили за быстро несущимся отрядом.
Палач Азиз всегда бывший рядом с повелителем, на этот раз отстал от группы и зашел в тыл скачущей конницы. Раздался выстрел. В отряде один человек упал с лошади.
Нога зацепилась за поводья и труп безвольно, словно полупустой мешок болтался из стороны в сторону, попадая под копыта бегущих сзади лошадей. Это был начальник артиллерии топчибаши Низаметдин.
Лев может дружить с ослом, пока сыт. Пусть глупый ослик радуется сильному покровителю и прыгает вокруг него, постукивая копытцами. Но когда хищник захочет крови, то слепой инстинкт проявится немедленно. И льву наплевать на одиночество, главное быть самому сытым.
                31

От одного его имени трепещут жители кишлаков бывшей Восточной Бухары. Он беспощаден к представителям советской власти. Этому человеку ничего не стоит перерезать глотку красному гяуру, или с живого содрать шкуру.
Не лучшая судьба уготована и дехканам в кишлаках, где развевался красный флаг. Пусть не надеются на пощаду даже женщины, дети и старики. Уничтожались все поголовно.
После набегов его орды в домах сельчан хозяйничал красный петух. Но так было не везде. Шли двадцатые годы и в это смутное время басмачи получали значительную поддержку от той части населения, которая проявляла недовольство из-за отсутствия помощи со стороны местных властей.
Ибрагим-бек был ставленником бывшего эмира Бухары в Туркестане. Отряд получал помощь от иностранных разведок. Особенно старались англичане.
Наряду с его ближайшими заместителями Али Мадоном Датхо и Иша Хамид, теперь он сменил имя на Исаханом, осуществлявшими руководство подразделениями общей численностью в три тысячи сабель, на правах помощника командира состоял бывший палач правителя Бухары Азиз.
Да именно тот, кто расправился с полковником Хусейном. В воротнике его походного халата была зашита копия карты, на которой хранилась информация о спрятанном кладе.
Саид Алимхан поставил задачу, во что бы то ни стало доставить золотую казну разгромленного эмирата в Кабул. Этих денег должно хватить на обильное финансирование всего басмаческого движения в Средней Азии. Была большая надежда свергнуть красную власть по всему Туркестану и восстановить режим монархии.
Отряд Ибрагим-бека добрался до кишлака Лангар, почти не встречая сопротивления на своем пути. Басмачи расквартировались по домам местных жителей, это позволяло прокормить лошадей.
В отдаленном горном кишлаке Советскую власть представлял председатель сельсовета. Он перед приходом басмачей свернул красный флаг и сбежал с ним в горы, спасаясь от расправы.
Ибрагим-бек приказал жителям собраться перед домом беглеца и распорядился сжечь жилище. К вечеру предводителю, кто-то подкинул анонимный список жителей, которые симпатизировали красным, но Азиз отговорил его от расправы над людьми. Ибрагим-бек весело рассмеялся, прочитав столбик фамилий, написанных корявым почерком.
- Вот собаки, видал, как продают друг друга. Долго же здесь мира не будет. Аллах покарает их за предательство. Уйдем отсюда через пять дней, такой же список передадут красным.
- Ха-ха. Ладно, Азиз. Завтра возьмешь десять человек и поедешь в ущелье. Даю тебе на поиски золота три дня. Не найдешь, я могу о тебе плохо подумать. Мне бы очень не хотелось гневить Алимхана.
- Ибрагим-ака, мне потребуется не меньше пяти дней. Сдается мне, что полковник Калапуш указал не точное место захоронения.
- Нет, уважаемый, через пять дней этот поселковый лангарский шакал, что сбежал от нас, приведет сюда Красную армию. Я не нуждаюсь в лишних проблемах. Нам нужно двигаться в долину южнее Бухары и сеять там гроздья ненависти к Советам.
Прошло больше семи лет с того дня, как сокровища были упрятаны в надежном месте. Что в этих местах могло происходить за минувшее время.
Знал ли, кто-нибудь еще о местонахождении золота? Не похищено ли оно? С такими мыслями Азиз въезжал в ущелье, нарисованное на его карте.
Вечерние сумерки быстро превратились в густую черную ночь. Всадники расседлали коней и, обвязав их ноги веревками, оставили пастись около отвесной стены огромной скалы.
Развели костер. Один не молодой боец, по имени Джума-бой, принялся готовить наваристую шурпу из баранины в подвешенном над огнем котелке.
До поздней ночи гуляло эхо громкого хохота, повеселевших от вкусного ужина и нескольких затяжек анаши басмачей. Они азартно предавались игре в кости.
Двое суток отряд добросовестно прочесывал все найденные пещеры. Но ничего не обнаружили. Ни каких следов. Азиз проклинал Хусейна и всех его родственников до третьего колена.
На третий день один из искателей обнаружил несколько золотых монет под камнем. Находка внушила надежду на скорый результат. Но солнце клонилось к закату, а золота так и не было.
На следующее утро следовало уезжать из этих мест, иначе Ибрагим-бек мог попросту покинуть Лангар без Азиза и его людей, а это верная смерть для них.
Пока готовился очередной ужин, Азиз с последней надеждой отправился к большому камню, где были обнаружены несколько монет. С собой он прихватил хороший крепкий кетмень и большой нож.

                32

Воткнул горящий факел в землю и стал аккуратно тыкать ножом землю, обследуя, таким образом, пядь за пядью поверхности вокруг валуна.
Ничего, только жесткий непробиваемый панцирь гранитного гравия, спекшегося с глиной. Почувствовал резкий укол в бок. Взвыл от боли и схватил рукой, то, что его поранило.
Боль обожгла ладонь, это всего лишь коварный колючий куст барбариса выставил свою ветку и преградил путь. Эмирский палач начал остервенело рубить куст.
Злость на неудачу кипела в его душе. За каких-то десять минут от несчастного растения из-под земли остался торчать лишь черенок. Азиз разгреб ветки и стал щупать ножом землю вокруг обрубка.
- Вот он клад!
Азиз чуть не закричал от радости. У основания скалы нащупал мягкую землю и небольшую впадинку. Дрожа от возбуждения, ножом и руками стал ковырять и выбрасывать землю.
Факел почти погас, и ямка зияла черной пустотой. Наконец кладоискатель нащупал две торчащие железки. Схватил обеими руками за одну из них, изо всех сил потянул на себя. Раздался хлопок. Азиз почувствовал сильный удар в голову. В ушах зазвенело.
- О Аллах, - воскликнул здоровяк и медленно поднялся с колен.
Лицо его онемело. Он руками дотронулся до лба и ничего не почувствовал. Что-то горячее струйками текло по рукам, застилало глаза.
- Откуда эта вода?
Ему стало все безразлично и плохо. Азиз шатаясь, направился к костру. Навстречу бежали люди.
- Что случилось, Азиз-ака, кто стрелял?
- Я сам, - пробормотал тот заплетающимся онемевшим языком.
Приблизившиеся поначалу к нему люди в испуге отпрянули в сторону. Затем кто-то крикнул:
- Азиз застрелился.
Двое бойцов, словно по команде подхватили вожака, и повели к костру. Палач эмира умирал, все его лицо и грудь были обильно залиты кровью. Азиз уходя в небытие, слабеющей рукой указал в темноту и хриплым шепотом произнес:
- Там что-то зарыто. Откопайте, но будьте осторожны. Если это клад, то отвезите его эмиру. Аллахом вас заклинаю.
После чего испустил дух. Люди были напуганы случившимся и просидели около тела до утра, ничего не предпринимая. Старый аксакал извлек из-за пазухи покойного карту, перепачканную кровью.
Аккуратно завернул ее в свой поясной платок и подвязался им. Перед рассветом прочитал молитву. Четверо басмачей принялись рыть яму. Земля, была каменистая и поддавалась с трудом. До восхода солнца оставалось мало времени.
Нашли старый халат и завернули в него лицо и верхнюю часть тела, затем опустили труп в яму и засыпали землей. Соорудили небольшой холмик. Смерть по имени золото приняла очередную жертву.
Когда совсем рассвело, кладоискатели приблизились, преодолевая чувство страха, к тому месту, где был смертельно ранен их командир. На земле около небольшой ямы валялся заляпанный комьями земли  английский карабин. Джума-бой осторожно подошел к раскопу. На дне ямки торчал еще один ствол.
- В капкан попался наш Азиз - аксакал покачал головой.
Затем попросил двух людей, что бы те подтащили большой камень к краю раскопанной ямы. На него положил кетмень рукояткой к стволу и накрепко связал их вместе веревкой.
Аккуратно не торопясь, лег рядом с торчащим из земли стволом, и стал раскачивать его рукой пока вокруг карабина, пока не образовалась пустота. Затем лег за камень и крикнул, чтобы все разошлись. Басмачи ретиво покинули это место.
Старик потянул кетмень на себя, раздался выстрел и карабин упал рядом. Курки обеих ружей были привязаны к чему-то, покоящемуся на дне ямы.
Аксакал позвал остальных и велел копать. Наконец на поверхность были извлечены четыре хурджина, битком набитые золотыми монетами. Басмачи ликовали. Клад был найден.
Откуда было им знать про истинные сокровища. Это были мешки, припрятанные хитрым дервишем Арни и его приятелями. Груз быстро погрузили на лошадей и отправились в обратный путь. Заканчивался четвертый день, и они не успевали вернуться к назначенному сроку.
На подходе к кишлаку было решено припрятать золото и разведать ситуацию. Если Ибрагим-бек был еще на месте, то доставить хурджины к нему.
Издалека увидели красный флаг и повернули назад, но было поздно. Их заметили. За отрядом устремилась погоня. У подножья гор всадников догнали. Басмачи окопались за камнями, стали отстреливаться.
Вскоре подтянулась еще одна группа красных бойцов. И надежда уйти живыми гасла с каждой минутой. В пылу перестрелки исчез старик Джума-бой. Он ушел в горы, воспользовавшись хаосом боя.
Перестрелка закончился тем, что половина басмачей погибла, а другая половина сдалась в плен. На допросе задавали только один вопрос - куда ушел Ибрагим-бек. Четыре хурджина битком набитые золотом мирно покоились в старой могиле на Лангарском кладбище. На рассвете всех пленных расстреляли.

                33

Джума-бой, не смотря на свои шестьдесят пять лет, был стариком бойким и жилистым. Он ненавидел советскую власть. Красные отобрали у него состояние, отняли скот.
Самое главное, расстреляли его старшего наследника, как активного басмача. Жену с двумя дочерьми и внуками прятали бедные родственники. Зятья ушли воевать вместе с басмачами.
Блуждая третий день в горах, он набрел на пастбище, где пас общественных коз пастух из маленького горного кишлака. Разговорились.
Парень накормил старика свежим мясом, напоил молоком. Джума-бой солгал пастуху, назвавшись странствующим дервишем. На вопрос, почему он не в дервишеском одеянии, хитрый старик ответил, что при нынешней власти служителей бога не жалуют. Все забыли Аллаха.
Легли спать поздно. Джума-бой сильно устал от трудной дороги, и проспал до утра, не просыпаясь. Открыл глаза и попытался потянуться, но почувствовал, что его руки крепко связаны. Перед ним сидел пастух и наблюдал, как старик пытался освободиться от пут.
- Развяжи меня, щенок, побойся бога. Что я тебе сделал. Или нынче принято дервишей обижать.
- Какой ты дервиш, старик. Тут недалеко банду разбили, так вот ты оттуда и сбежал. Скоро ко мне придут из кишлака. Вот я и отдам тебя. Пусть разбираются, откуда ты пришел, и что у тебя на уме.
- Чернь грязная, думаешь, захватили наше добро и на этом светлое будущее построите. Дудки, все вас, придет время, как баранов перережем, - Джума-бой от злости брызгал слюной.
Ему было обидно, что так глупо попался какому-то безмозглому пастуху. Доверился сопляку, красному до корней волос.
- Мне вас, аксакал, противно слушать, - парень встал и вышел из мазанки, захлопнул за собой дверь.
Старик немного успокоился. Полежал, дожидаясь пока глаза не привыкнут к полумраку сарая при закрытой двери. Огляделся вокруг и увидал напротив в стене торчащий огромный гвоздь.
Подполз к нему. Развернулся спиной, опираясь на стену, встал. Как мог, вывернул повыше связанные руки и поймал веревкой этот ржавый гвоздь. Начал остервенело елозить руками.
Веревка развязалась удивительно быстро. Большая шляпка гвоздя удачно зацепилась за узел и распутала его. Правда, при этом сильно поранил запястье. Кровь сочилась по руке.
- Эх нехорошо - подумал Джума-бой и стал высасывать кровь из ранки, дабы не получить заражения.
Затем повернулся к стене и взялся за железку. Стена не отпускала ее. Старый басмач надавил на гвоздь и стал делать колебательные движения рукой.
Металл надломился и двадцати сантиметровый штырь отделился от стены. Он, обессиливший от напряжения, опустился на землю, и отполз на старое место, где до этого провел ночь.
Прошло около часа. За дверями послышался звук шагов. В сарай вошел пастух, в руке он нес небольшой узелок.
- Садитесь, уважаемый, я вас накормлю. Руки развязывать не буду.
Парень подсел к старику и стал распутывать узелок на платке с едой. Воспользовавшись тем, что его новый надзиратель отвлекся, Джума-бой резко вскочил и, обхватив юношу за шею, вонзил ему обрубок гвоздя в горло.
Но конец у штыря был тупой, и старику не удавалось поразить сразу своего врага. Тогда басмач схватил руками оба конца гвоздя и стал изо всех сил давить на горло, прижимая к себе. Юноша захрипел, судорожно вцепился в руки старика, но ничего не мог сделать.
Пастух был худой, но не сильный. Наконец жертва задергалась в судорогах и безвольно повисла в крепких объятьях Джумы. Дело было сделано. Старик тяжело дышал, руки тряслись от напряжения.
Он стал срывать с юноши одежду. Вдруг юноша вскинул руку, в которой был револьвер. Раздался выстрел, и Джуму больно кольнуло в бок.
- Ах ты, змееныш!
Но юноша был уже мертв. Джума скинул свое тряпье и переоделся в рубаху и штаны погибшего, а все, что снял, кроме пояса с картой, бросил в тлеющий очаг. Взял в руки узелок и вышел наружу.
На крыше сарайчика хранилась большая копна сухого сена. Старик огляделся вокруг и вернулся внутрь. Выдернул из очага головешку. Отошел подальше от сарая и метнул горящую головешку на крышу.
- Теперь вперед, подальше от Ибрагим-бека и эмира. Теперь он богат.
Басмач быстрым шагом направился из ущелья в сторону Бухары, но до Бухары он не добрался, по дороге истек кровью и умер в придорожной канаве.

                34

Начало сентября 1925 года. Восточный городишко с труднопроизносимым названием где-то в предгорьях советской части Памира.
А почему собственно он должен ждать столько времени? Он ведь за это время и помереть может! Нет уж! Надо доставить караван прямо до места именно сейчас.
Серегин захлопнул ящик, решительно придвинул к себе подробную военную карту приграничного района Туркменской ССР, и склонился над нею, пытаясь восстановить свой недавний маршрут в городок с труднопроизносимым названием Лагар.
Как скверно все-таки быть малокультурным человеком. Серегин жутко вспотел, а носового платка, что бы утереть со лба крупные капли выступившего пота у него не было.
- Да, это тебе не в эмиграции в Англии.
Правда, на лошади он ехал один и запросто мог вытереть пот прямо рукой. Может, конечно, это и не самый аристократический жест, но выбирать особенно не приходилось. В такую жару.
Вполне естественно, что мотор закипел в самом неподходящем месте, как раз посреди дороги. Где тут воду можно отыскать, и куда ее налить? В принципе емкость для воды у него имелась.
Серегин посмотрел на эмалированный бидон, в котором мирно плескалось уже успевшее стать теплым пиво. По-хорошему подвергать склонного к гипертонии начальника нельзя.
Седов теперь вполне официально руководил передислоцированной в Среднюю Азию особой группой НКВД по поиску золота эмира Бухары, поэтому искушению выпить в жару прокисшего пива, а потом еще и теплой водки, было бы, по меньшей мере, неосмотрительно и очень опасно для здоровья самого руководящего работника.
И Серегин, с очередным вздохом, принял единственно верное решение, пойти искать воду, а по пути вылить пиво, что бы освободить емкость, на случай если вода отыщется.
А если не отыщется, ну что же, придется дожидаться ночи, может, та, что сохранилась во фляге, остынет естественным путем. В любом случае, по жаре топать пешком в городок, где теперь размещалась существенно расширившая состав группа, он не собирался.
Отхлебывая пиво прямо из бидона, и беззаботно насвистывая, Серегин взгромоздился на невысокий холмик, и к своей великой радости заметил в приделах досягаемости что-то наподобие речушки, к которой тут же и направился спорым шагом.
Идти в жару по пересеченной местности с бидоном пива быстро, довольно сложно. Запыхавшись, Серегин шлепнулся в тени какого-то подобия кустика, что бы спокойно допить живительную влагу и налегке продолжить путешествие.
Из-под камня шмыгнула в сторону, где предположительно находилась речушка, юрка и какая-то незнакомо мерзкая желтая змейка. Серегин, на всякий случай плюнул ей в след, но ловить не стал.
Честно сказать, он не ожидал, что его так изрядно поведет от обычного пива, может оно от жары испортится успело? С этими грустными мыслями он, позвякивая опустевшим бидоном, продолжил поиски.
Речушка находилась дальше, чем казалось с горки, зато около нее концентрировалась освежающая прохлада. Холодная и быстрая вода словно текла из другого мира, и Серегин, не справившись с искушением, стащил рубашку, выкупался.
Потом блаженно растянулся на берегу, подремал с полчасика, еще раз искупался - со сна ему показалось, что вода течет не то в другую сторону чем до этого, не то в обе стороны одновременно.
Вообще от воды веяло каким-то странным напряжением, да и небо было слегка подернуто сероватой дымкой, так что воздух стал куда холоднее. Серегин поежившись натянул гимнастерку, набрал воды и зашагал в направлении дороги.
Хотя шел он быстро, дороги все не было. Вообще Серегин, всегда прекрасно ориентировавшийся на местности, совершенно не узнавал окрестностей.
Камни из желтых превратились в серые, растительности было куда больше, и повсеместно под ноги попадались все те же мерзкие желтые змейки.
Неужели он был таким пьяным от этого злополучного пива, что он мог заблудиться? В любом случае оснований для паники не было - дорогу должно быть видно с какого-нибудь бугорка, так же, как саму речушку с дороги.
Серегин выбрал подходящую возвышенность, лихо попытался взобрался на нее, но оступившись слетел вниз, больно стукнулся коленкой, свез локоть - вообще едва не убился, огляделся, отыскивая удобное местечко, что бы присесть и отдышаться.
Тут как раз за каменным выступом возвышенности, которую он так не удачно затеял штурмовать, ему открылась замечательная панорама на дорогу.
Ну вот - хоть одно хорошо. Дорога нашлась. Оставалось отыскать лошадей, что-то их не было видно, да и местность рядом с дорогой была куда рельефней, чем запечатлелось в памяти у Серегина. Похоже, он случайно, куда-то выше в горы забрел. Значит надо идти вниз
Размышления Серегина над маршрутом прервал цокот копыт, неожиданно возникший за дорожным поворотом. Совершенно интуитивно Николай отступил в каменистую расщелину, а тем временем в поле его зрения оказалась примечательная кавалькада всадников, следовавшая по дороге.

                35

О поисках золота Бухарского эмира Масуд узнал еще от своего отца Рашида, родственника дервиша Арни, который в двадцатых годах получил письмо дервиша и занимался розысками клада. О том, что клад существует, отец говорил уверенно и приводил историю русской дворянки Вали Котиной, которая тоже была замешана в эту историю.
Валя Котина служила в больнице Бухары регистратором. Она была самой красивой девушкой в Бухаре, что единодушно признавалось даже всей женской половиной города.
А такое признание, через силу, дорого стоит. Она была стройной, высокой, с прекрасным тонким лицом, с двумя длиннющими соломенными косами. Рашид уверен, что и в любом другом городе она была бы королевой. Она и вела себя соответственно, всегда немного свысока.
У Вали, как поговаривали, был жених, врач той же больницы Ишутин. Лет на пятнадцать старше, угреватый, всегда потный и лоснящийся, он рядом с нею выглядел просто безобразным, оскорбительно было видеть их вместе.
Отец Вали Иван Иванович Котин служил в путейской дистанционной конторе и называл себя старым железнодорожником. Летом он был одет всегда во все белое: картуз, толстовка, брюки, заправленные в светло-зеленые брезентовые сапоги.
Лицо его украшалось белой, расчесанной надвое сенаторской бородой. Только потом выяснилось, что на самом деле он в недавнем прошлом был подполковником царской армии, туркестанским пограничным офицером.
Тогда многое стало понятным, и, в частности, необъяснимые раньше странности Вали. Например, она метко стреляла, ходила с двустволкой и в сапогах на охоту за семафор, отлично ездила верхом, причем не признавала дамских седел, только казачьи.
Это все перестало быть удивительным, когда ребята узнали, что она рано потеряла мать и перешла на воспитание к отцу и казакам, составлявшим его пограничный отряд. Отец учил Валю музыке и французскому языку, а казаки - стрельбе и верховой езде.
Летом двадцать первого года она исчезла из города, а весной двадцать второго ее судил Ферганский военный трибунал и приговорил к расстрелу, с заменой приговора десятью годами заключения в тюрьме.
На обратном пути из судебного зала в тюрьму она, изловчившись, неожиданно выхватила из кобуры старшего конвоира наган и выстрелила себе в сердце.
Судьба - понятие внутреннее; трагические судьбы возникают чаще всего от несоответствия внутреннего мира человека и времени, в котором он живет.
Валя враждовала со временем, конец ее был предопределен.
- Свобода есть осознанная необходимость, - Валя не знала этих слов Энгельса, да и узнав, не приняла бы их.
Она появилась на их курсах по ликвидации неграмотности, как-то летом, под вечер, представилась и попросила у начальника курсов разрешения играть по вечерам на гимназическом пианино.
И с тех пор каждый почти вечер из открытых окон школы неслись пленительные звуки Шопена. В городе тогда музыку представлял только духовой оркестр - понятно, что в палисаднике под окнами школы всегда собиралось человек пять-шесть любителей тонкой музыки.
Концерт кончался, Валя выходила со своей музыкальной папкой, украшенной золотым изображением лиры и, милостиво кивнув очарованным слушателям, удалялась, подобно видению, легкой, стройной походкой.
Так это все удивительно и прекрасно шло одно к одному - вечер, Шопен, ее облик, ее походка. И никто не знал о темной глубине ее души.

                36

А такая глубина была. Как уже говорили, что басмачи имели много тайных сторонников из торговцев и мулл в Бухаре. Оказалось, что у них были тайные сторонники не только в Бухаре, но и в железнодорожном поселке, в главной цитадели бухарских большевиков.
Однажды в конце лета они втроем: Рашид, Саша и Степан - собрались на мост ловить рыбу. Саша и Степан пошли копать червей, а Рашид остался дома налаживать удочки.
Время было сухое, черви попадались только по берегам арыков, ближайший к поселку большой арык огибал старое, заросшее камышом узбекское кладбище, туда и направились его друзья.
Через полчаса они вернулись без червей, но с поразительной вестью: на кладбище в одной из обвалившихся могил они обнаружили под настилом шесть винтовок и много цинковых ящиков с патронами.
Здесь надо сказать, что узбеки хоронили своих покойников по старинному мусульманскому обычаю: выкапывали большую квадратную комнату с глубокой нишей в стене, в нишу усаживали завернутого в саван покойника, потом комнату накрывали жердями, досками, ветками и засыпали землей.
С годами жерди сгнивали, могила обваливалась. Таких обвалившихся могил на кладбище было много; вот в одной-то из них они и обнаружили оружие.
Выслушав их, Рашид рванулся на кладбище - увидеть своими глазами. Степан, самый старший из них, остановил его.
- Могут заметить и перепрятать винтовки, - сказал он. - Пошли к Пудакову.
Это был старый машинист, большевик с дореволюционным стажем, дважды побывавший в царской тюрьме, самый уважаемый человек в их поселке.
Он носил какое-то высокое звание, кажется уполномоченного ревкома по железнодорожному узлу. Он оказался дома. Во дворе их встретила его жена, они сказали, что по важному делу, и были сразу допущены.
Пудаков заканчивал обед, перед ним стояла глубокая тарелка с помидорно-огуречным салатом, и лежал тонкий ломоть хлеба, от которого он откусывал очень осторожно: с хлебом тогда в Бухаре было туго, и по карточкам выдавали один фунт на едока в день.
Им запомнилась коротко стриженная, с проседью круглая голова Пудакова и шрам на лбу - след от басмаческой сабли. Докладывал Степан, Рашид с Сашей только поддакивали.
Пудаков отложил ложку и больше уже не возвращался к обеду. Он подробно расспросил Степана, где, в каком конце кладбища находится могила, заставил нарисовать план и крестиком отметить находку. Затем спросил:
- Вы прямо ко мне пришли? Никому не говорили по дороге?
- Нет, - ответил Степан.  Мы же понимаем.
- Молодцы! - сказал Пудаков и снял с гвоздика свой облупившийся кожаный картуз. - Молчите и дальше, это очень важное дело.
Он отпустил нас, а сам отправился в город.
- В ЧК пошел, - сказал Степан многозначительным голосом.
Они с Сашей переглянулись. В ЧК пошел! Как бы и их не потащили туда! У Рашида в груди возникло тоскливое ощущение, что он обязательно попаду в это страшное ЧК.
И он попал в тот же вечер. Попал единственный из троих, по собственной глупости. Весь день они у них во дворе просидела засада, откуда было видно кладбище.
Ребята дожидались событий, возможно стрельбы. Однако ничего не происходило. В сумерках друзья пошли по домам, Рашид остался один. Какой нечистый подтолкнул его пойти в полутьме на кладбище, поглядеть на винтовки и патронные ящики.
Но он пошел, отыскал могилу, заглянул под обвалившийся настил, увидел тускло блестевшие железные затылки винтовок. Сунул руку, ощупал затвор у одной. Увидел и патронные ящики - все было, как рассказывали Степан и Саша.
На обратном пути, почти уже у самого двора, его нагнал какой-то незнакомый человек, положил руку на его плечо.
- Что вам надо? - спросил Рашид, пытаясь стряхнуть его руку.
Она лежала крепко и не стряхивалась.
- Фамилия? - сказал он.
- А вам на что? - ответил я. - Отпустите.
- Фамилия? - настойчиво повторил он с угрозой в голосе.
Рашид назвал себя, показал, где живет. Рука незнакомца оставалась на его плече.
- Зачем ты ходил на кладбище? Что делал там?
Рашид замялся: не мог же он так сразу открыть ему их тайну. Кто знает, откуда он, чей, с какой стороны?
- Пойдем, - сказал он, до боли сжал его руку в запястье и повел Рашида за линию железной дороги мимо вокзала в город. У мостика в одном из переулков дожидалась коляска, они сели и поехали. Он и в коляске держал Рашида за руку.
- Вы из ЧК? - спросил Рашид.
Тот не ответил. ЧК тогда помещалось на улице Карла Маркса. Коляска мимо часового въехала во двор. Через минуты две они очутились внутри здания, в большом просторном коридоре с одной-единственной дверью в конце, с двумя железнодорожного типа деревянными диванами перед нею.
Здесь его спутник поручил Рашида какому-то другому человеку, а сам вошел в дверь и плотно прикрыл ее за собою. Рашид успел приметить, что дверь была двойная, обитая изнутри войлоком и клеенкой.
Второй чекист, карауливший его, был так же молчалив, как и первый. А Рашид сидел и раздумывал о своей судьбе. Нельзя сказать, чтобы он особенно перепугался: за ним стоял Пудаков.
Первый чекист выглянул из двери и пальцем подал Рашиду знак войти. Он вошел и увидел за большим письменным столом самого Пастухова, председателя Ферганской областной ЧК.

                37

Он посмотрел на него внимательным, каким-то странно блестящим взглядом, только потом Рашид сообразил, что его глаза утомлены бессонницей.
-  Зачем вы ходили на кладбище? - спросил он. - Имейте в виду, у нас говорят только правду.
Рашиду скрывать было нечего, он рассказал ему чистую правду.
- Можете спросить Сашу Перова и Степана Ахтеева, - закончил он. - И самого Пудакова можете спросить. - Так за каким же бесом, ты поперся на кладбище? - сказал Пастухов, переходя на ты. - Зачем?
- Посмотреть, - простодушно ответил Рашид.
- Чего там смотреть! Винтовки и есть винтовки, разве не видел?
- Я не сообразил, что вы уже взяли кладбище под наблюдение.
- А что же мы здесь сидим, по-твоему, - чтобы мух ловить? Ведь ты мог сорвать нам операцию, и, возможно, сорвал уже. Вот тогда мы с тобой поговорим иначе. Поезжай за Пудаковым, - закончил Пастухов, обращаясь к  чекисту.
Рашида опять вывели в коридор, сдали под охрану. Через час привезли Пудакова. Рашид встал, увидев его, он ничего не сказал ему, только укоризненно покачал головой.
Вскоре Рашида вторично вызвали к Пастухову. В кабинете пахло Пудаковским табаком - он сам выращивал его, они, мальчишки, знали этот запах, потому что все снабжались куревом от Пудакова, с его огорода, но без его ведома.
- Ну ладно, - сказал Пастухов. - На первый раз прощается. Так вы на рыбалку собрались, на мост. Чего же не поехали?
- Да задержались с этим делом, червей не успели накопать, а поезд уже ушел.
- Завтра в семь утра будет поезд, - сказал Пастухов. - Вот и поезжайте. А червей накопаете на мосту. В крайнем случае, сомят можно ловить на сырое мясо. Берут, очень даже хорошо берут, особенно если его протушить слегка, чтобы запах был. Это уж верное дело, я много раз так ловил, и успешно.
Зазвонил телефон, висевший на стене сбоку. Пастухов, не поднимаясь из кресла, снял трубку.
- Да, слушаю.
Он сразу стал другим, выступили скулы на лице.
- Давайте его ко мне.
Голос его сделался опять колючим, чекистским. Он повесил трубку, хмуро посмотрел на Рашида.
- Никому не говорить, что был в ЧК. - Все, идите.
Они вышли, Пудаков и Рашид. В коридоре им повстречался какой-то небритый человек с бледно-желтым лицом, руки его были заложены за спину.
Сзади шел конвоир с наганом в руке. Дверь бесшумно раскрылась перед ними и снова закрылась. В коляске на пути к дому Пудаков всю дорогу ворчливо ругал Рашида, под конец смилостивился, простился за руку.
Приказал рано поутру поднять Сашу, Степана и быть к поезду точно за пятнадцать минут до отхода.
- Я тоже с вами поеду, захотелось что-то порыбачить, - сказал Пудаков.
Непривычный ко лжи, да еще перед мальчишкой, он при этих словах смотрел куда-то в сторону и поверх его головы.
Рашид сразу понял: они с Пастуховым решили убрать их таким хитрым способом из Бухары. На всякий случай, спокойнее будет. Рашид про себя усмехнулся, очень довольный, что проник в их замыслы.
К этому примешивалось и тщеславие: значит, он важная персона, если его сопровождает в кратковременное и приятное изгнание сам Пудаков. С полным достоинством Рашид пожал его жесткую руку и удалился, уже нисколько не жалея, что побывал в ЧК.
Пудаков действительно поехал с ними. Часам к десяти следующего дня они были на мосту и сразу отправились копать червей. На кухне им дали  кусок мяса, его не требовалось протушивать, оно и так изрядно попахивало.
Вопреки утверждениям Пастухова сомята на мясо не брали, зато бойко брали на червя. Пудаков не пошел с ними на рыбную ловлю, отговорился делами.
Вернувшись к вечеру, они его уже не застали: он уехал на мотодрезине, присланной за ним из Бухары. Командир мостовой охраны сказал, что они должны пробыть на мосту в его подчинении три дня и чтобы даже не думали удрать с поездом.
Он приказал им каждый вечер при прохождении бухарского поезда быть у него на глазах.
- Да, - сказал Саша, когда мы вышли от командира. - Теперь я понимаю - нас под видом рыбалки просто выперли из Бухары.
- Не доверяют, - мрачным голосом отозвался Степан. - Боятся, что мы растреплемся. Или пойдем на кладбище поглядеть. За шкетов нас считают.
Вадим промолчал, густо покраснел и благословил полутьму. Он всегда обо всем правильно догадывался, этот Степан Ахтеев, ну прямо, как в чистую воду глядел.
По возвращении домой их ожидала важная новость - арестовали Ивана Ивановича Котина. В поселке никто не понимал, за что. Ребята прокрались на кладбище к могиле - винтовок и патронных ящиков не было.
Пошли к дому Котиных. Ставни были закрыты. Вышла Валя, зачерпнула ведром воды из арыка и опять ушла. Больше Вадим ни разу ее не видел - она засела дома и никуда не выходила. На ее место в больницу приняли другую регистраторшу.
Через три недели по городу был расклеен список лиц, расстрелянных ЧК за контрреволюционную вражескую деятельность. В этом списке значился и Иван Иванович Котин.

                38

А вскоре исчезла и Валя. Сначала все думали, что она тоже арестована. Потом неизвестно откуда возник другой слух - ушла к басмачам. Мнения разошлись, вероятным было и то и другое.
Пробовали расспросить врача Ишутина, которого вызывали в ЧК на допрос. Это было достоверно известно, что вызывали, но он, однако, только пожимал плечами, делал глупое лицо и начисто все отрицал: и допрос в ЧК и свое ухаживание за Валей.
Глаза у него при этом становились круглыми, мутно фарфоровыми, словно бы присыпанными пудрой. Рашид с презрением думал о нем: испугался вызова в ЧК, подумаешь, невидаль.
Время было бурное, события подгоняли друг друга. О Вале говорили все меньше, к осени совсем перестали говорить. Но она о себе напомнила.
Однажды осенней ночью оба железнодорожных поселка были подняты паровозными тревожными гудками.
- Ту-ту-ту, - вопили со всех путей паровозы на разные голоса.
К ним присоединил свой могучий бас гудок маслобойного завода. Пожара не было, значит, налет. С оружием в руках люди кинулись к железнодорожной больнице. Басмачей застичь не удалось.
Налет был мгновенным. Басмачи забрали всю аптеку, все перевязочные материалы и хирургический инструмент, забрали дежурного врача Ишутина и умчались на быстрых конях.
Налетом руководила Валя. Вот как пришлось Ишутину свидеться с нею, со своей невестой. Ферганский областной военный трибунал судил Валю в здании железнодорожного вокзала. В зал набились железнодорожники: машинисты, слесари, стрелочники, смазчики, токари, кузнецы. И, разумеется, их жены.
В запыленные окна смотрел хмурый день, лица судей, Вали и конвойных виделись неясно, голоса звучали тускло. Задние все время спрашивали сидящих впереди: «Что, что говорят?» Председатель морщился, стучал карандашом по столу, требуя тишины.
Валя ничего не отрицала.
Да, ушла к басмачам. За нею приехал с десятью джигитами Иша Исаханов - помощник знаменитого курбаши Ибрагим-бека. Поздней ночью постучали в дверь.
Она еще не знала, кто стучит - чекисты, или басмачи. Подошла к двери, спросила:
- Кто?
Не ответили. Она спросила:
- Рим? - и услышала в ответ пароль:
- Борух.
Она открыла дверь, перед нею стоял Иша. Он вывел ее к семафору, к старому кирпичному заводу, где ожидали джигиты. И она уехала. Да, в отряде была для нее свободная лошадь, которую привели в поводу.
Знала ли она этого Ишу раньше? Да, знала - он не раз навещал по ночам подполковника Котина. Встречалась однажды и после ареста отца, передала через Ишу басмачам пятнадцать ящиков винтовочных патронов, закопанных в яме вблизи моста на проселочной дороге.
Об этих ящиках ей шепнул отец, перед тем как открыть дверь чекистам. Она, впрочем, думала, что ее тоже арестуют, однако оставили.
- И напрасно, как выяснилось, - сказал председатель. - Для вас самой было бы лучше, если бы арестовали. Тогда вы не накопили бы столько тяжких преступлений.
- Не знаю. Может быть. - Валя пожала плечами.
Трибунал особенно интересовался пятнадцатью ящиками патронов. Иван Иванович Котин имел, видимо, для оружия и боеприпасов несколько передаточных пунктов.
Соответственно можно было предположить - и нескольких поставщиков. А пока что был известен только один - заведующий оружейным складом в крепости, да и тому удалось бежать за час до ареста.
Но Валя о поставках ничего не знала. Может быть, не хотела сказать? Да нет, просто ничего не знала. Самый молодой член трибунала, сидевший справа от председателя, спросил:
- Скажите, подсудимая, этот Иша был вашим поклонником? Влюбленным?
Председатель сердито покосился в его сторону. А Валя вполне серьезно ответила:
- Возможно. Только мне было совсем не до этого. К тому же он узбек, а я русская дворянка.
Ее ответ произвел на суд и публику весьма неблагоприятное впечатление. В то время люди еще очень хорошо помнили о сословной и классовой розни в дореволюционной России - бывших не любили.
- Бывшая дворянка, - поправил Валю председатель. Она промолчала.
- Бывшая! - с напором повторил председатель. Валя не отозвалась.
Перешли к другим пунктам обвинения: налет на железнодорожную больницу, насильственный увоз врача Ишутина, прямое участие в боях, поиск эмирского золота. Валя во всем призналась и замолчала, не задавая свидетелям никаких вопросов.
Только один раз, когда Ишутин показал, что Валя лично расстреливала пленных красноармейцев, она тихо, но внятно сказала:
- Это неправда, зачем вы лжете, Альберт Игоревич?
Ишутин смутился, закашлялся, его толстое угреватое лицо посерело.
- Вы сами видели? - спросил председатель.
- Нет, сам не видел, - ответил Ишутин. - Так говорили.
- Кто именно?
- Так. Один незнакомый человек.
Ишутин соврал с перепугу, думая подольститься к председателю. Больше ничем он не смог подтвердить своих слов, и этот пункт обвинения отпал.
                39

Валю захватили в бою. Басмаческая банда, в которой была и она, встретилась в горном ущелье с красным отрядом. Бой закончился разгромом басмачей. Под Валей убили коня, она вылетела из седла, ударилась головой о камни, потеряла сознание. Иначе бы ее живой не взяли.
Как знать: может быть, эту пулю по ее коню выпустил, кто-то из бухарских чекистов? В эту же ночь красный отряд налетел на лагерную стоянку басмачей в одном из горных селений; там, в числе прочих, был захвачен Ишутин, исполнявший должность главврача в басмаческом госпитале.
Раньше басмачи поручали своих раненых заботам табибов - местных знахарей, выздоравливали редкие, с приходом Вали, после налета на больницу у басмачей появился госпиталь. Вот зачем понадобился им Ишутин.
- Вы как будто собирались за свидетеля замуж? - спросил председатель.
- Да нет! - Валя откровенно рассмеялась. – Ну, какой из него жених?
Ишутин опять посерел и насупился.
Дальше выяснилось, что в басмаческом госпитале обнаружили двух пленных раненых красноармейцев. Их положили в госпиталь по настоянию Вали.
- Сам курбаши Ибрагим-бек знал об этих красноармейцах? - спросил председатель.
- Да, знал, и даже видел их, - ответила Валя.
- И согласился поместить их в госпиталь? Странно, - сказал председатель.
- Ничего странного, - ответила Катя. - Год назад он бы не согласился. А теперь...
- Что теперь?
- Теперь, когда он решил сложить оружие.
- А он так решил? - быстро спросил председатель.
- Да. И не только он. Многие курбаши сложили бы оружие. Только боятся суда.
- Но мы в наших обращениях к басмачам гарантируем всем добровольно сложившим оружие неприкосновенность и свободу, - сказал председатель.
- Да. Однако меня вы судите, - ответила Валя.
- Извините, вы не сдались добровольно. Вас захватили в бою с оружием в руках.
- Тогда меня следует рассматривать, как военнопленную, - сказала Валя.
- А патроны, пятнадцать ящиков, - напомнил председатель.
- Да, патроны, - повторила Валя и села.
Председатель снова поднял ее.
- Чем вы руководствовались, помещая в госпиталь ваших раненых врагов? Какими соображениями? Тоже о близкой сдаче?
- Нет, - сказала Катя. - Я сдаваться не думала. Я предполагала уйти в Афганистан. Да вот не вышло.
- Чем же вы руководствовались, помещая в госпиталь раненых красноармейцев, ваших врагов?
- Ах, боже мой! - рассердилась Катя. - Ведь раненые! Вполне понятно. Раненый, что больной. Он не друг и не враг, а просто раненый, и надо его лечить.
- Да, теперь я верю, что вы не расстреливали пленных, - сказал председатель.
- Конечно же, нет, - ответила Валя. - Это Ишутин все выдумал.
Трибунал предоставил Вале последнее слово. Она поправила волосы, подумала и сказала ровным спокойным голосом:
- Я понимаю, что я не права. Я и раньше давно уже понимала, что не права. И мой отец был не прав, я это знала. Но я не могла иначе, не могу и сейчас и никогда не смогу. Поэтому я прошу военный трибунал расстрелять меня. Другого выхода у меня нет. Да и у вас нет.
Зал притих, ни кашля, ни шепота, ни шарканья ног. Слышался только голос Вали. Напряжение становилось невыносимым.
Председатель не выдержал и сердито прервал Валю:
- Трибунал сам решит, какой вам приговор вынести.
Зал вздохнул: Валю не расстреляют. Рашиду стало ясно, что военный трибунал и не думал ее расстреливать и председатель - грозный и неумолимый председатель Ковальчук, - именно так и вел заседание, чтобы не расстреливать. Все: и трибунал и публика, стояли за это решение, Валя одна  против.
- Вы еще совсем молодая, у вас впереди, ох, как много лет жизни! - закончил председатель.
- У меня впереди ничего нет, - ответила Катя.
Суд удалился на совещание. Через полчаса был объявлен приговор: десять лет заключения.
Рашид стоял в дверях, когда выводили Валю, и слышал, как старший конвойный говорил ей:
- А ты не убивайся больно-то. Вот война кончится, наступит тихое время, и мы тебя выпустим. На что ты нам нужна в тюрьме-то? Живи себе на воле, нам не жалко.
Конвойных было трое, не считая старшего, и они чувствовали себя неловко, сопровождая такой силой одну-единственную девчонку. И старшему было неловко, и он смущенно усмехался, подрагивая черными усами.
Спустились по лестнице, хлопнула входная дверь, а через несколько секунд на улице необычайно громко и отчетливо ударил выстрел. Все кинулись на улицу, и, конечно, первым Рашид.
Валя лежала на мостовой, лежала с бледным лицом, с чуть приоткрытыми губами, с вытянутыми руками, плотно прижатыми к телу. Конвой растерялся. Старший, весь белый, вертел в руках наган, за минуту перед тем выхваченный у него Валей, и сбивчиво бормотал:
- Как же это, а? Как же это?

                40

Набежали со всех сторон люди. Над Валей, склонившись на колени, плакала толстая стрелочница тетя Груня, известная бухарская самогонщица. Потом она поднялась с колен, вытерла платком глаза и твердо сказала:
- Ну, а что ей было делать-то, если уж никак не могла жить по-новому? Такая судьба.
Уже на следующий день по городу распространилась легенда, что на самом деле Валя застрелилась от несчастной любви. Эту легенду сочинили, конечно, женщины, а что с них спросить, с тогдашних женщин?
В те времена женщины были другими, более наивными, романтичными, пояснил Рашид, и всякое драматическое событие всегда объясняли несчастной любовью.
Но проходят годы, проходят десятилетия, нынче женщины стали много трезвее, деловитее. Через два месяца Ибрагим-бек сдался. По городской площади, перед крепостью, ехали в цветастых халатах басмачи по трое в ряд и, поравнявшись с командиром бухарского гарнизона, складывали в общую кучу оружие. Старый мир уходил, а над землей все крепче дули ветры новых времен.
А Валя лежала на кладбище, в сырой земле. Вспоминая сейчас ее короткую, но бурную судьбу, Рашид думает, что толстая стрелочница тетя Груня была права: а что действительно оставалось ей, Вале, делать, если она все понимала, но никак не могла жить по-новому?
Цель контрреволюционеров заключалась в восстановлении свергнутого революцией строя. Ребята хорошо знали, что эти разбойники и подстрекатели, обманывая народ, проливая его кровь, разрушая дороги, насильно отбирая имущество, нарушая мирную жизнь населения, выражали свою жгучую ненависть к новой революционной, народной власти.
Эти кровопийцы ни в коем случае не могли так быстро примириться с потерями чинов, золота, рабов и рабынь. Поэтому они мечтают всеми силами и любыми способами отнять у народа бразды правления, или на худой конец изо дня в день чем-то вредить народному правительству, народному государству.
В этих целях враги использовали различные приемы. Группа националистов уверяла народ в том, что страна захвачена русскими и настало время для изгнания их, для чего и необходимо форсировать басмаческое движение.
Они обращались к дехканам, уверяя их, что якобы ослабли у народа религиозные убеждения и что надо бороться за утверждение ее устоев с тем, чтобы вернуться к временам, когда страна управлялась на основе "священных законов шариата".
Враги пытались ввести в заблуждение народ, используя для этого все свое умение и возможности. Кое-где им это удавалось. Но народ быстро распознавал истинное лицо басмачества, прежде всего там, где эти шайки орудовали.
Бедный народ своими глазами видел подлинное лицо этих разбойников, видел, какие руины остаются там, где ступала нога этих так называемых "борцов за веру и независимость".
Пострадавший от басмачей народ вступает в ряды Красной Армии, оказывает ей всякую помощь, борется против подлых разбойничьих шаек. Советский строй дорог всем, кто еще не позабыл гнет эмира. И тот, кто перенес эти кошмары, поддерживает советское правительство, всеми силами защищает советский строй.
Среди приведенных ниже документов особый интерес представляют письма, написанные собственноручно бывшим бухарским эмиром. Они адресованы проживающим в Восточной Бухаре Давлатманбию и Ишану Султан-Судуру.
Бывший эмир бухарский пишет: “В нас вселяют великую надежду обещания нашего приятеля афганского эмира, а также обещание императора Великобритании перебросить для нас определенное количество войск через Читрал и Шугнан, что улучшит наши дела и это непременно превратит нас во владельцев страны”.
Особенно любопытным является постыдное письмо дяди эмира. Приводим дословно: “В ближайшее время будут свергнуты правительство большевиков и правительство богоотступников джадидов. Дорогой брат, вы проявите усилие. Напишите письма родственникам, проживающим в Гиссаре, дайте им благие обещания. Пишите письма племенным вождям мангытов, кунградов, узбеков и таджиков, проживающих в окрестностях Карши и Гузара. Пусть они тоже что-либо предпринимают.
Все это Вы хорошо понимаете. Племенным вождям почаще напоминайте, что шариат растоптан. В любом случае пишите так, чтобы они немного переполошились”.
Мы по-своему понимаем ответные посулы афганского эмира и английского императора на письма бывшего бухарского эмира. Прежде всего, заметим, что у нас налажены дружеские взаимоотношения с Афганистаном и, если эмир Афганистана что-то обещает бывшему бухарскому эмиру, то подробное пояснение об этом может дать только сам эмир Афганистана.
Мы можем, во всяком случае, напомнить только о том, что Англии и другим державам не под силу опрокинуть революционное знамя, высоко реющее над нами.
Да и в России враги четыре года безуспешно боролись за свержение этого строя. Враги были уничтожены, а красное знамя революции по-прежнему реет над страной, которой правит сам народ. То же самое будет и у нас. В этом мы твердо уверены.
Главное, однако, в приведенном письме не в этом. Дело в том, что слишком уж странно и нелогично звучит намерение просить военную помощь у английских империалистов во имя спасения магометанского вероисповедания и неукоснительного соблюдения населением законов шариата.

                41

Басмачи поверили посулам англичан и пытались обмануть народ. Удивительно то, что они во имя религии ислама готовы протянуть руки к подачкам англичан, в то время когда под ярмом английских колонизаторов тяжело дышит и стонет многострадальный, истерзанный индийский народ.
До чего все это странно! Кто рядится в тогу националиста, тот поднимает шумиху, будто страна захвачена русскими и их следует изгнать.
Однако те, кто верит в посулы английских колонизаторов, согласны на оккупацию страны английскими войсками. Националисты не возражают против диктатуры английского капитала, для них лишь бы укрепились законы шариата. Но в истории не было и нет более лютого врага человечества, религии ислама, чем английский империализм.
В истории человечества еще никто, кроме английских ученых, так язвительно и оскорбительно не отзывался о религии ислама и о коране. Никто не может отрицать этого. До чего же глупы эти поборники и покровители ислама со своей пробританской ориентацией.
Неужели вы настолько невежественны, что жаждете вернуть тяжелое ярмо прошлого при помощи английских штыков! Запомните раз и навсегда, что все это пустая, несбыточная фантазия. Вот уже четыре года, как установилась Советская власть.
И если до сих пор не удавалось империалистам свергнуть ее, то теперь уже поздно им об этом мечтать. Не удастся им также пустыми посулами обмануть бедный народ, который уже хорошо знает повадки ваши и ваших покровителей.
Не удастся басмачам запугать народ ни английскими пушками, ни другим оружием. У народа есть на что надеяться, и на что опереться. Если бы английское правительство располагало достаточной силой, то, пожалуй, оно в первую очередь занялось бы подавлением освободительного движения в Индии, не дало бы Ирландии возможности стать независимой, не упустило бы из рук Египет и Аравию.
Оно бы не подписало на равных началах пакт с Афганистаном о его независимости. Все это говорит о том, что сама Великобритания лежит на смертном одре. Вот почему предрешены вопросы советской победы.
- Как археолог, я мог заниматься поисками, ни у кого не возбуждая подозрений, - продолжал Масуд. - Расскажу вам, что было потом.
На четвертые сутки караван возвратился в Бухару. В Караулбазаре уставших всадников радостно приветствовали топчибаши Низаметдин и его воины.
После плова и зеленого чая легли спать, чтобы пораньше прибыть в священную Бухару. Однако утром коней оседлали только воины командующего эмирской артиллерией. Все спутники Хусейна - кроме него самого - были убиты.
Эмир милостиво встретил своего телохранителя. Подробно расспросил о дороге, о том, как нашли тайное место, как прятали сокровище и маскировали тайник. Особо интересовало повелителя, не остались ли живые свидетели.
- Нет, отвечал Хусейн, - теперь на земле только двое знают тайну: мой повелитель и я. Но в моей верности пусть владыка не сомневается.
Конечно же, эмир не сомневался в том, что тайна, известная двоим, - наполовину не тайна. И той же ночью обласканного эмиром Хусейна удавил дворцовый палач Азиз.
Всего двое суток прошло со дня его смерти, на дворцовых конюшнях стали седлать коней - эмир решил бежать. О бывшем его телохранителе никто даже не вспоминал. Теперь рядом с эмиром скакал начальник артиллерии - Низаметдин.
Через день пути где-то в степи из свиты эмира раздался выстрел. Топчибаши Низаметдин рухнул на землю. Не осталось никого, кроме бывшего повелителя священной Бухары, кто бы, что-то знал о караване с золотом.
С отрядом в сотню сабель он пересек границу с Афганистаном. Из всего многомиллионного сокровища у него остались лишь две лошади, навьюченные переметными сумами с золотыми слитками и драгоценными камнями.

                42

Шли годы. Эмир жил в Кабуле, но сокровище, оставленное за Пянджем, не давало ему спать. Все двадцатые годы почти каждый месяц на территорию Средней Азии проникали басмаческие шайки.
Многие из них стремились в район, где был спрятан клад. Но басмачам не везло. Уничтожив посевы и убив нескольких активистов, они возвращались в Афганистан.
Однако эмир не успокаивался. В 1931 году границу снова перешла банда Ибрагим-бека. С ним было пятьсот сабель. Но, захваченный в плен, он был казнен, его отрубленную голову отправили в 1931 году в Москву, в ОГПУ.
Оставшиеся в живых члены разгромленной банды Ибрагим-бека продолжали поиски клада. Кто-то решил, что тайное место должны знать родственники Арни, или Хусейна.
И те стали погибать один за другим. После пыток были убиты почти все братья и сестры Арни. Кишлак, где жили родичи Хусейна, был сожжен, вырезаны все его жители.
- Арни был родственником моего деда, - признался недавно Масуд. - От отца я узнал всю эту историю. И сейчас есть люди, интересующиеся моими поисками. Вначале, я был моложе тогда и наивнее, вокруг меня терся некий Тимур Пулатов из Бухары. Он из кожи лез, стараясь помочь в моих поисках.
- А кончилось тем, что он украл несколько схем уже пройденных маршрутов и удрал с ними, как ни странно в Москву. Недавно я встретил его на улице. Знаешь эту компанию, что в восточных халатах сидит на тротуарах, выпрашивая милостыню. Так вот вожаком у них Пулатов по прозвищу “Золотой”.
После кражи я стал делить свои схемы на несколько частей и прятать их в разных местах. Основное, конечно, держу в голове. Ведь район, где спрятан клад, занимает всего 100 квадратных километров. За два десятка лет я изучил местность подробнейше.
- И нашел?
Масуд загадочно молчит. Затем произносит:
- Знаешь, десять тонн золота трудно найти, но и спрятать его было трудно. Времени оставалось для этого мало. Неглубоко спрятано. Значит - чуткие приборы обнаружат. И они у меня уже есть. Только время сейчас неспокойное. Как раз в тех местах угнездились банды ваххабитов. Сейчас туда соваться опасно.
Старинные карты всегда привлекали Масуда. Кому-то нравится просто рассматривать созданные несколько десятков лет, или пару веков назад планы местности, а кто-то искренне надеется поправить с их помощью свое материальное состояние.
Кто знает, вдруг на потертой схеме найдутся знаки, которые позволят отыскать бесценные сокровища? В разные времена карты, которые, по слухам, могли содержать подобные сведения, становились настоящим предметом охоты, за обладание ими сражалось множество любителей старинных сокровищ.
Трудную жизнь прошел этот человек, одержимый своей страстью. Он почти достиг успеха, но у самого порога его остановили, он был убит в 1979 году поздно вечером на пороге своего дома. В его руке нашли обрывок старинного манускрипта. Предполагали, что это старинная карта с точным местом указания зарытых сокровищ. Убийц так и не нашли.
Его друзьям особенно запомнился рассказ отца Масуда о печальной участи детей из гарема эмира в годы революции. Революция пришла в благородную Бухару двадцать девятого августа, тысяча девятьсот двадцатого года по новому летоисчислению. Отряд красного командира Дементьева подошел к городу и начал палить из полевых пушек.
Глухо рявкали полевые гаубицы, и сыпалась глина с крепостных стен, от отделанных плиткой минаретов, и домов бухарских евреев. За отрядом красных шел караван верблюдов, их спины отягощали полосатые мешки.
В них революция прислала Бухаре не инжир и хурму, а много тупорылых снарядов, взятые на воинских складах бывших царских казачьих полков.
Красные революционные казаки восседали на гарцующих под ними и  бьющих копытами в нетерпении атаки лошадях. Положа ладони на рукояти сабель, они ждали сигнала к атаке, готовые лезвиями дамасских клинков внести светлую ясность понимания идеи мировой справедливости в темные из-за религиозного дурмана умы ремесленников.
Казаки крутились на огненных конях и ждали сигнала ринуться в атаку, победить,  или уничтожить этих местных урюков, дехкан, стонущих под жестокой властью приспешников кровопийцы эмира.
В сердце древнего среднеазиатского ханства пришла революция. Тридцатитрехлетний эмир Сейид Алим-хан из рода Мангыт, последний властитель Мавераннахра и Хорезма, бежал. Силы эмира и силы революции были несоизмеримы, его личный конвой был недостаточной силой для обороны города.

                43

Его личной гвардией были обыкновенные дехкане. Они надевали военную форму поверх азиатских халатов и становились похожими на кули с мукой, неохотно откладывали в сторону кетмень, чтобы взять однозарядное иранское ружье без патронов.
Кроме того, никто из них не понимал, с кем и зачем нужно было воевать. Все норовили убежать домой к шурпе, кипящей в чугунном казане, к посевам в поле, родным быкам.
Армии, как боевой силы, у Алим-хана не существовало. Была толпа в солдатской одежде поверх халатов. Разумеется, что после месяцев войны и эти мирные люди станут солдатами, но кто собирался ждать эти месяцы?
А может повелитель вселенной пожалеет этот древний город? Но нет, эмир не пожалел, сам бежал, а город остался и рассыпался в пыль под ударами революционных орудий. 
Вот и сейчас он противостоит дождям и времени, старый глиняный город, с остатками крытых улиц, с куполами мечетей, подземными темницами, с заплесневелым от зеленых водорослей мусором посреди площади и чайханой, со связками лука на стенах.
Вокруг раскинулись одинаково провонявшие затхлой шурпой и лепешками советские пятиэтажки, внутри которых все живут равной советской жизнью. Социалистическая революция победила здесь целиком, полностью,  окончательно и навсегда.
Эмир ушел в Афганистан. Свой гарем в спешке побега ему взять с собой не удалось, несколько мальчиков спрятались в медресе Кукельташ. Их судьба закончилась страшно. Революционеры стали стучаться прикладами винтовок в ворота медресе, но старший юноша Арван умудрился вывести детей из западни.
Оказалось, он слишком хорошо знал для гаремного обитателя, где стена обвалена, и можно спрыгнуть с ее высоты на землю. Но спрашивать его об этом было некому, евнухов с ними не было, а мальчишки его боялись.
Они переночевали за городом в поле, а потом Арвана решил вести мальчиков через гражданскую войну и революцию в Герат, к их прежнему хозяину и любовнику. Денег у них тоже не было, и начались скитания.
 Пробираться по революционному эмирату было опасно и трудно. Везти их никто никуда не соглашался, идти пешком было сложно, дорога кишела разбойниками, революционерами, дашнаками, джадидами, и местными отрядами кишлачной самообороны.
Для подростков никакой разницы, кому они попадались в руки, не было, от всех нужно было одинаково убегать и прятаться. Однажды им попался отряд людей похожих на эмирских аскеров, в дореволюционной амуниции, они сказали мальчикам, что они идут в Афганистан и согласились взять их с собой попутчиками.
Но ночью они ворвались в комнату пьяные, растолкали и отшвырнули в угол комнаты младших, а увели с собой именно Арвана. Насиловали его всю ночь по очереди.
 Утром юноша шел по двору ничего не видя перед собой, шатаясь, как пьяный. На нем была только разорванная на спине рубашка, а голые ноги были перепачканы кровью.
Он нашел в углу двора бидон с керосином, вылил керосин на себя и лег животом на тлеющие угли костра. Аскеров и мальчиков разбудил нечеловеческий крик боли. Все оцепенели и не двигались, а по двору метался вопящий огненный факел.
 Аскеры заперли мальчишек в доме и стали спорить, что делать с ними дальше: - убить, или везти в Герат и продать работорговцам. Но без старшего разобраться в этом вопросе они не могли, и уже стали браться за сабли в качестве аргумента, как в это время на поселок налетел отряд армянских дашнаков.
Началась пальба, аскеры кинулись к лошадям, случайная пуля отстрелила замок на ставне окна, мальчишки мгновенно сориентировались, вылезли в окно, убежали за старую крепость, и спрятались в камышах заброшенного канала.
 Судьба Арвана была вовсе не уникальной. Немного раньше бандиты растерзали двенадцатилетнего сына гиждуванского бека. Они пришли к беку, вывели его, его жену и сына на двор, и велели отцу и матери держать мальчика за ноги и за руки, они сказали, что отпустят его живым. Насиловали его до утра на глазах родителей.
Они сдержали слово, и расстреливать их не стали, бывший бек и его жена потом так и жили в Гиждуване. Они и после войны были городскими дурачками, питались объедками на свалке базара, ходили друг за другом и бормотали что-то непонятное ни Богу, ни людям.
Бывшего бека местные мальчишки заставляли пить воду, кружку за кружкой, пока он не мочился в штаны, а его жене по праздникам давали красный флаг в руки и заставляли кругами ходить по площади перед обкомом. И все над ними смеялись, они были смешные, всем было весело и их история тоже, казалось, была смешной.
 Удрав от фальшивых аскеров, которые тоже оказались простыми бандитами, мальчишки бродили по стране уже без всякой цели. Оставаться на одном месте было опасно, их примечали взрослые, слишком они отличались от местных мальчишек одеждой и повадками.
Потом они наткнулись на отшельника в мазаре ал-Ислами Бейрактара Мюрида, он их приютил и они остались у него жить. Отшельнику было лет девяносто с гаком, но, невзирая на почтенный возраст, он имел свой умысел, и спать им стелил в разных углах комнаты.
Как только подростки закрывали глаза, неутомимый отшельник начинал, как лев лезть по очереди ко всем. Мальчишкам было все равно, это занятие они не считали за преступление, но он был настолько старый, слюнявый, трясущийся и дряхлый, что не нравился им, они его боялись, и отпихивались сквозь сон.

                44

Но вместе с тем подростки ценили гостеприимство назойливого старика, они его не били, не ругали его плохими словами, просто отталкивали его руки локтями и коленями не просыпаясь, а они все умели это делать одинаково прекрасно, гаремские университеты даром ни для кого из них не прошли.
Там их нашел посланный эмиром конвой. Эмир активно искал этих мальчиков. Без них низложенному эмиру казалось, что он потерял все. Лишившись любовной ласки этих мальчишеских рук, он словно лишился воли к жизни, и ему не хотелось ни жить, ни бороться за власть.
Нет, ему не трудно было найти замену среди смелых фиолетовых подростков с берегов реки Герируд, но он этого не хотел. Свое было милее сердцу.
Аскеры никого не принуждали ехать с ними, приказ эмира заключал в себе условие выбора и добровольности. Споры закончились тем, что все четверо решили ехать, и начался последний отрезок их путешествия по гражданской войне в пустыне.
 В чисто физическом смысле подростки не доставляли больших хлопот, они оказались выносливыми детьми, не ныли и не болели в дороге.
Прежде всего, выяснилось, что подростки были все, как один малокровные, поэтому заставлять их что-то делать было нельзя. Они бегали, прыгали и больше ничего.
Но если нужно было собрать дрова на костер, постирать одежду, или сходить на базар за продуктами, они тут же становились малокровными, и не делали ничего.
Подростки боялись совершенно не того, чего боялись охранники. Например, когда один раз на лагерь налетела орда революционеров, аскеры кинулись прочь, уводя за собой орущую матом погоню, а мальчики проползли под брюхами лошадей пьяных революционеров и спрятались в сухом колодце.
На самом дне колодца жила старая толстая змея, она на них зашипела, а когда аскеры эмира вернулись, то им пришлось вытаскивать мальчишек из колодца по одному на веревке. Все четверо были в обмороке, так как змею  боялись.
Змею, сразу обвившуюся вокруг веревки, вытащили первой, и пока думали чем ее лучше убить, она уползла под дрова. Потом конвой стал прорываться через красноармейские заставы, но их отогнали от границы и они решили присоединиться к басмаческому отряду курбаши Мереда, который шел в Герат, по своим надобностям.
В его отряде все подростки сразу сникли. Наверное, они почувствовали, что их путь по песку пустыни окончен. Так и случилось. На подходе к Герату их всех просто продали кому попало.

                45

Подгоняли девушек лезвиями кривых сабель. Бледные, в изорванных платьях, девушки жмурились от яркого света. Мариам с трудом передвигала ноги.
Исса шла высоко вскинув голову, ступая по земле с такой удивительной легкостью, будто не затекшие ноги, а одна лишь воля несла ее вперед. Обе были дальними родственницами дервиша Арни.
Маленький значок с портретом Ленина блестел на ее груди. Тишина в крепостной площади стала полной. Басмачи провели девушек к ковру, лежавшему посередине двора, и повернули их лицом к Азиз-хану.
Тот кивнул головой, и Ибрагим-бек велел развязать Иссе руки. Колени Мариам подгибались, но один из басмачей, приставив к ее горлу конец сабли, вынудил Мариам выпрямиться.
- Благословен Аллах! - молитвенно прижав ладони к груди, затянул Ибрагим-бек. - Благословен эмир наш! Благословенна милость его, карающая неверных для спасения верных! Вот перед вами две женщины. Они приняли веру неверных гяуров. Научившись писать на языке неверных, они смущали жен и дочерей правоверных. Они кричали всем, что они комсомол. Они пролили кровь правоверного мусульманина.
Ибрагим-бек умолк и торжественно простер руку к сидящим перед башней басмачам. Один из них встал. Все увидели его обмотанную окровавленной тряпкой руку.
Мариам чуть покачивалась, напрягая силы, чтобы не опустить подбородок, подпертый острием басмаческой сабли. Если б она попыталась сказать хоть одно слово, острие впилось бы ей в горло.
Исса видела перед собой только вздувшиеся синеватые рубцы на шее Мариам. Бледное лицо Иссы казалось спокойным.
- Сюда, Явдул. Подойди сюда! - крикнул Ибрагим-бек.
Нагнув голову, плотный и коренастый басмач медленно подошел к Мариам, остановился, тупо смотря на нее.
- Возьми, Явдул, нож! - ласково произнес Ибрагим-бек. - Смерть придет к ней не от твоей руки, но по праву твой удар будет первым! Смотрите, правоверные! - продолжал Ибрагим-бек.
- Пусть видит каждый великую справедливость милостивого покровителя, смертью карающего нарушителей установленного порядка.
- Этой женщине - смерть, смерть, смерть! Славьте волю покровителя, правоверные, радуйтесь! Нет чище святыни, чем гнев его, уничтожающий ядовитые зерна неверия! Вынь глаза ей, Явдул!
Толпа ахнула. Басмачи подхватили отшатнувшуюся Мариам. Ее пронзительный, душераздирающий крик замолк под ладонью басмача, сдавившего ей рот.
Другие басмачи сжали руки и плечи метнувшейся к Мариам Иссы. Явдул спокойно и деловито проткнул ножом оба глаза Мариам.
Кровь, заливая ее лицо и пальцы зажавшего ей рот басмача, брызнула и полилась на землю. Два резких выстрела остановили рванувшихся было вперед жителей кишлака.
Истерические вопли женщин пронеслись над толпой, над крепостью, над всей долиной. А басмачи, забрызганные кровью, уже волокли девушку к башне.
Подтащив свою жертву к болтавшейся веревке, накинули на шею Мариам петлю. Ибрагим-бек, оставшийся посреди двора, махнул рукой. Два басмача засуетились на верхней площадке башни, потянули веревку.
Мариам взвилась над землей, медленно кружась и раскачиваясь. И когда безжизненное тело Мариам, вытянувшись, затихло, а веревка перестала раскачиваться, вновь наступила беспредельная тишина.
По окаменевшим лицам жителей струился пот, ни один из них не мог перевести дыхания. Исса, лежавшая теперь ничком на ковре, дрожала мелкой дрожью.
Азиз-хан спокойно сидел на подушках. Басмачи смотрели в землю. Один впился зубами в руку и почти беззвучно стонал. Другой бесстрастно разглядывал повешенную, брезгливо думая о том, что его работа сопряжена с необходимостью сталкиваться с непонятными зрелищами, но, что, в конце концов, до всего этого ему нет никакого дела.
- Так! - словно напоминая о своем существовании, громко произнес Ибрагим-бек. - Воля покровителя совершилась. Да возрадуются сердца ваши, правоверные. Теперь поговорим о другой. Поднимите, воины веры, нечестивую жену, посягнувшую на честь славного в этих горах Азиз-хана!
- Встань, Исса! Встань и смотри. Перечислять грехи твои мы не будем. Видишь вторую петлю? Для тебя она приготовлена. Что скажешь ты нам?
Исса, поставленная на ноги, дико озиралась.
- Оставьте ее! Оставьте! - вдруг неистово прокричала Гюльчатай и, прежде чем, кто-либо успел ее задержать, стремительно перебежала двор, упала плашмя перед Азиз-ханом.
- Оставь ее, хан, убей меня, не трогай ее, зачем тебе ее жизнь? Я взяла ее себе в дочери. Нет дочери у меня, довольно крови тебе, возьми мою старую кровь, дай собакам ее, разве ничего в тебе не осталось от человека? Пощади Ниссо ради красоты ее, посмотри сам, как цветок она.
- Перестань, нана! - раздался окрик Иссы. - У кого в ногах ты валяешься? Кого просишь? Встань, пожалей меня в последний мой час! Встань, не хочу твоего унижения! Пусть смерть, но я не боюсь ее. Встань, нана, встань, встань, слышишь, встань.
Все смотрели теперь на гневное лицо выпрямившейся Иссы. В ее презрительной гордости чувствовалась такая сила, что даже державшие ее басмачи отпустили вдруг ее руки. Топнув ногой, Исса резко крикнула еще раз.

                46

- Встань, нана, или я прокляну тебя! И Гюльчатай медленно встала и, никем не задерживаемая, протянув вперед руки, как завороженная, подошла к Иссе.
Нежно, как может это сделать лишь мать, Гюльчатай обняла Иссу, поцеловала в лоб, прошептала:
- Благословенной ты будешь вовеки, - и так же медленно отошла от нее.
Лицо Гюльчатай сморщилось, она закрыла его руками и пошла, не видя перед собою пути, сгорбившись, шатаясь из стороны в сторону. Жители молча расступились.
Зубейда, вся в слезах, обняла рукой плечи старухи, легким усилием заставила ее сесть на снятый рваный халат. Гюльчатай опустилась, бессильно уронив голову, и Зубейда склонила эту седую голову к себе на грудь.
Все басмачи и даже сам Азиз-хан безмолвно наблюдали за нею. А Исса стояла теперь, повернувшись к толпе жителей, прямая, печальная и невыразимо спокойная.
Все позабыв, басмачи любовались ею. Только Ибрагим-бек, теребя бороду, сердито пожевывал сухими губами. Два басмача снова взялись за локти Иссы: она не противилась.
- Что велишь сказать, мудрый Азиз-хан? - нарушив тишину, неуверенно произнес Ибрагим-бек.
Он еще не знал, что жить ему осталось немного. Скоро он будет пойман конной разведкой красных, судим ревтрибуналом и расстрелян, а отрезанная и заспиртованная голова Ибрагим-бека будет отправлена в Москву. Пророчество хана Дучи исполнилось в точности.
- Пусть она подойдет сюда! - сказал Азиз-хан.
Басмачи толкнула Иссу. Она повернулась, спокойно подошла к Азиз-хану. Остановилась перед ним, смотря в его не закрытый повязкой глаз. Азиз-хан сдвинул повязку с припухших губ.
- Понимаешь ли ты, что достойна только смерти?
- Пусть! - решительно произнесла Исса.
- Тебя повесят, как ту.
- Пусть! - с вызовом повторила Исса.
- Разве ты жить не хочешь? - Исса нахмурилась.
- Тебя ненавижу!
Азиз-хан поморщился, но сдержался.
- Женская ненависть подобна женской любви. Изменчива и быстро проходит. Посмотри вокруг себя, на достойных и праведных. Посмотри в их глаза: все решили одно.
- Ты совершила преступление, за него тебе - смерть. Нет другого закона перед лицом покровителя. Но ты была одержима безумием, в твою душу вселились дэвы, и в законе есть истина: дэвов можно изгнать покаянием и раскаянием.
- Раскайся и расскажи тайну клада эмира Бухары, а я дам тебе жизнь! Сам попрошу святого пира, чтоб он вознес за тебя молитвы нашему покровителю, может быть, покровитель захочет совершить чудо, вернуть тебе разум. Пади предо мной и проси!
Исса молчала, губы ее дрожали: милость Азиз-хана была для нее страшнее смерти, она поняла, что случится с нею, если она останется жить.
- Пади! - с тихой угрозой повторил Азиз-хан. - Велика моя милость! Теперь в Иссе закипела злоба: вот Азиз-хан перед всем народом почти просит ее! Пусть скажет еще раз, пусть скажет, - она посмеется над ним!
- Пади! - в третий раз приказал Азиз-хан.
Исса продолжала молчать. Глаз Азиз-хана, наливаясь бешенством, округлился, морщины на лбу сошлись. Он чувствовал на себе взгляды сотен людей, он и так позволил себе слишком много, - люди станут смеяться над ним.
Тут Хасан, уже давно с ненавистью следивший за каждым жестом Иссы, сорвался с места, подскочил к ней и с такой яростью рванул ее за руку, что она упала прямо на ноги Азиз-хана.
- Повинуйся, проклятая, с тобой говорит сам Азиз-хан!
- Так! Так! - схватив Иссу за руки и не давая ей встать с колен, проговорил Азиз-хан.
- Когда-нибудь ты научишься послушанию. Отойди, Хасан. Я вижу, она надумала каяться. А это что, что это у тебя на груди?
Отпустив руку Иссы, Азиз-хан потянулся к маленькому значку с портретом Ленина.
Исса схватилась рукой за грудь.
- Не трогай, достойный! - сзади прокричал Ибрагим-бек. - Это знак комсомола. Не прикасайся к нему!
- Покажи, покажи! - отнимая от груди руку Иссы, медленно произнес Азиз-хан. - Я вижу лицо человека. На сердце носишь его? Хасан, подойди сюда, возьми его осторожно, растопчи ногами. Значит, ты, презренная, комсомол?
Напряжение Иссы прорвалось. С дикой яростью она вырвала руку из руки Азиз-хана, схватила значок и, прежде чем Азиз-хан успел отстраниться, с силой вонзила припаянную к значку булавку в лицо Азиз-хана.
Если б он не успел ударить ее по руке, булавка проткнула бы ему глаз.
- Да, я комсомол! А ты... Но Иссу уже схватили сразу несколько человек и отшвырнули от Азиз-хана.
Она упала. Зажимая щеку рукой, в бешенстве, с пеной у рта, Азиз-хан даже не мог кричать; он только взмахнул рукой и, весь трясясь, указал на виселицу.
Ибрагим-бек, сдержав самодовольную усмешку, кивнул басмачам. С винтовками наперевес они подбежали к Иссе и волоком, по камням, потащили туда, где свисала с башни веревка.
Осыпая Иссу ругательствами, подняли ее на ноги, набросили на шею петлю. Шум прошел по толпе жителей. Дико закричала Гюльчатай.


                47

Вдруг, стремительно перебежав двор, ударами кулаков растолкав басмачей, палач Али оказался рядом с Иссой и ухватился за еще не затянутую петлю.
Рассеченная бритвой петля слетела с шеи Иссы.
- Подожди! Подожди! - крикнул палач опомнившемуся, взмахнувшему саблей басмачу.
- Слушай, скажет тебе Азиз-хан! Басмач в нерешительности опустил саблю. Повелительно подняв руку, палач Али закричал.
- Мудрый, прославленный Азиз-хан, не предавайся минуте гнева! Эту женщину надо казнить, но не сейчас и не так. Слишком велики ее преступления! Ее надо водить по всем селениям твоим, чтобы весь твой народ плевал ей в глаза.
- Положи ее в башню сегодня и подумай. Да не покажутся тебе непочтительными слова бедного раба твоего. Да прольется милость твоя на меня!
Не привык Азиз-хан, чтобы ему приказывали. Он еще трясся от бешенства и сейчас хотел только немедленной казни Иссы. Никому другому не позволил бы он в эту минуту вмешиваться в его дела, никому, кроме палача.
Лишь пять человек здесь знали о палаче то, что было скрыто от прочих. Для остальных слова палача были просто дерзкой просьбой обыкновенного басмача.
Азиз-хан слишком хорошо понимал свою зависимость от этого человека и противиться ему не посмел.
- Хорошо! - смиряя себя, сказал Азиз-хан к безмерному удивлению всех. - Истину слышу в словах презренного бедняка; нет хана, который не прислушался бы к голосу истины, даже исходящего от червя! Пусть не я один, пусть весь мой народ плюнет ей в глаза. Отведите в башню ее!
Едва Исса была водворена в башню, Азиз-хан поднялся с подушек, резко откинул полу палатки, вошел в нее, оставив воинство и жителей.
Ибрагим-бек в растерянности и даже смущении не знал, что ему делать дальше. Жители тихо, вразброд выходили из крепости, их никто не удерживал. Толпа редела.
Среди разделившихся на кучки басмачей возникли приглушенные разговоры. Шептались и приближенные Азиз-хана. Ибрагим-бек порывисто встал, вышел на середину двора, приказал часовым никого из крепости не выпускать.
Все теперь ждали появления Азиз-хана. Он, однако, из палатки не выходил. Заглянуть к нему не решались. Тело повешенной Мариам раскачивалось на легком ветру. В камнях за башней бежала избитая собака.
На нее не обращали внимания. Вдруг на полном скаку в крепость ворвался всадник, он соскочил со взмыленного коня, закружился, ища Азиз-хана, растолкав всех, нырнул в палатку.
Азиз-хан выглянул из палатки, жестом подозвал бека, коротко сказал ему: - Караван не остановился на ночь. Убери всех. Поезжай туда!
И сразу начался переполох. Басмачи заметались по двору, переругиваясь, размахивая оружием, торопливо седлая коней. Ибрагим-бек вскочил в седло и, на ходу заряжая винтовку, рысью выехал из крепости.
За ним устремились десятка два всадников. Другие окружили толпу жителей и, яростно крича, погнали всех к селению. Пообещав смерть каждому, кто выйдет из дому, басмачи помчались дальше по пустым переулочкам, вдогонку за беком.
В одиночку и группами всадники выносились из крепости, нахлестывая коней, не обращая внимания на камни и рытвины, - всем хотелось, как можно скорее промчаться за первый мыс ущельной тропы, чтобы не опоздать к захвату верной и богатой добычи.
Приближенные хана, видимо хорошо зная повадки басмачей, тоже уселись в седла и во главе с Азиз-ханом выехали сдержанным шагом. Явно недовольные полученными приказаниями, в крепости осталось лишь несколько басмачей, охраняющих башню и награбленное имущество.
Двор крепости опустел. Мрачный и одинокий, за весь день не проронивший ни слова, басмач, кусающий свою руку, остался сидеть среди накиданных перед палаткой подушек.
Палач Али, выйдя из-под навеса своей палатки, расхаживал по двору, заложив руки за спину и поглядывая то на следы пиршества, то на потемневший, обезображенный труп качающейся в петле Мариам, то на сидящих возле башни басмачей.
Палач размышлял о Иссе и о том, что заставило его отвести от нее петлю. Больше всего он был занят сейчас продумыванием дальнейших ходов искусной, точно рассчитанной и пока безошибочной дипломатической игры.
Обученный целиться далеко, он рассчитывал на живую Иссу. Лишь она одна точно знала от своей матери ту пещеру, где лежали сокровища эмира бухарского. Судьба каравана его мало интересовала.
Неожиданно палач заметил за башней, среди камней, нависших над берегом, взлохмаченную женскую голову. Она тотчас же скрылась, но палач стал искоса наблюдать, якобы разглядывая вершину горы.
Охранники сидели с другой стороны башни, и видеть ничего не могли. Женская голова в камнях на мгновение показалась опять. Палач узнал Зубейду, но, заинтересованный причиной ее появления, решил не показывать, что видит ее.
Припадая за камнями, Зубейда осторожно пробиралась все ближе. Палач отошел к палатке, сел на камень и, упершись локтями в колени, будто бы в крайней усталости, закрыв ладонями лицо, продолжал сквозь пальцы наблюдать.
Он понял: Зубейда пробирается к лежащей у подножья башни собаке. Конечно, Зубейда подвергала себя опасности. Если б кто-нибудь из оставшихся басмачей заметил ее, разговор был бы очень коротким.

                48

Чтоб добраться до собаки, Зубейде предстояло выползти из-за камней и пересечь открытое, метров в десять шириной, пространство двора. Выглянув из-за последнего камня, Зубейда долго и настороженно осматривалась - больше всего ее, очевидно, беспокоил палач.
Но он не вставал с места, не двигался и, казалось, совсем забылся. Зубейда решилась. Пригнувшись, неслышно касаясь земли, она подбежала к собаке. Напрягая все силы, подняла ее на руки, потащила обратно к камням.
Палач, сообразив, что и этот случай может ему пригодиться, порывисто встал, закашлялся. Зубейда на бегу оглянулась, палач заметил ее испуганный взгляд.
Она споткнулась, вместе со своей ношей упала и замерла, глядя на приближающегося палача затравленными глазами. Палач изобразил на своем неподвижном лице улыбку, приложил палец к губам, отвернулся, неторопливым шагом прошел сторонкой.
Ему важно было только одно, чтоб Зубейда знала: он видел. Когда палач, обойдя башню, снова вернулся к тому месту, ни Зубейды ни собаки среди камней уже не было.
Палач самодовольно подумал, что в затеянной им искусной игре у него появился новый, пусть небольшой, но вовсе не лишний козырь. Благодарная Исса должна будет рассказать ему семейное предание о золотой пещере.
Но, как только он просунул голову в старую башню, то разглядел, что по серым стенам, как толстые корни ветвей плетьми вились змеи. Змеи разевали пасти, близко, над ухом, шипели и падали на него.
Али терпел, срывал с себя слишком нахальных змей, похожих на толстые веревки, брезгливо бросал под ноги, давил, наступая на шею, на голову, слушая, как они, подыхая с раззявленной пастью, шипят в изнеможении.
Но толстая, в руку, вовремя не замеченная, упала на его шею смертельным холодом, обвиваясь, впилась, зачмокала не по-змеиному, впрыскивая в него яд и высасывая из него кровь.

                49

Слуга Азиз-хана Бахром, тот самый Бахром, который когда-то убил в  селении Дубон мать Иссы, вторые сутки дежурил с пятнадцатью басмачами в скалах, там, где река Сиатанг впадает в большую реку.
Азиз-хан велел ему, не обнаруживая себя, пропустить караван на ущельную тропу и затем незаметно идти за караваном по пятам, чтобы отрезать путь к отступлению.
Бахром в точности выполнил приказание Азиз-хана: караван спокойно повернул от большой реки на сиатангскую тропу и углубился в ущелье; следом, крадучись, двинулись басмачи.
К концу дня растянувшийся караван находился примерно на середине пути от устья реки Сиатанг до селения. Впереди ехал верхом Серегин. Он был доволен своим путешествием в волость.
Хотя ему и не удалось повидать секретаря партбюро Готадзе, который уже с месяц странствовал, знакомясь с ущельями верхних притоков большой реки, караван назначенных для Сиатанга товаров был составлен отменно.
В нем было все необходимое лангарцам. Помог Шведов, принявший Серегина, как старого, закадычного друга. И хотя впервые за несколько лет Серегин снова стал в отделе своим, он ясно осознал, что не тот он теперь, - и опытней, и самостоятельнее, и умнее стал он с тех пор, как пришел в Сиатанг.
То и дело поворачиваясь в седле бочком, Серегин поглядывал на идущих за ним завьюченных лошадей. Местами тропа была так узка, что высоко подтянутые вьюки проходили с трудом.
Левая их половина нависала над клокочущей внизу рекой, правая - цеплялась за отвесные скалы. Лошади, пугливо кося глазом, шли по самому краю обрыва, камешки из-под копыт сыпались в реку.
Серегин останавливал караван, спешивался, вместе с караванщиками осторожно проводил лошадей через опасное место поодиночке. Дважды за минувший день на неверных и узких карнизах пришлось снимать вьюки и, балансируя над пропастью, переносить их на плечах.
Следом за Серегиным на крупном осле ехал зимовавший в волости дородный фельдшер Ануфриев. Он не привык к горам, страдал головокружением, охал, бледнел всякий раз, когда тропа вилась над пропастью.
Пешком идти ему было тяжело, ехать на лошади над такими отвесами он боялся, и потому Серегин еще три дня назад, отдав его лошадь под вьюк, предложил ему одного из самых сильных и спокойных вьючных ослов, из тех, что шли в хвосте каравана.
Ануфриев почувствовал себя лучше, меньше жаловался на судьбу и даже вступал в непринужденные беседы с Серегиным, когда тот шел рядом, закрепив повод своего коня на луке седла и предоставив коню идти без всадника.
Позади каравана, замыкая его, ехал верхом комсомолец Лейкин, посланный в Сиатанг, чтоб организовать там первый советский кооператив. К трудностям пути Лейкин относился с полным безразличием, настроение его было прекрасным, грозная красота ущелья нравилась ему.
Мурлыча себе под нос песенку, он с удовольствием разглядывал острые зубья гранитных вершин, косматые перепады реки, камни, на которые осторожно ставил подковы его маленький конь, растянувшихся перед ним длинной цепочкой ослов, лошадей вдали, то и дело исчезавших за ближайшим, огибаемым тропой мысом.
Чем больше приближался караван к селению, тем чаще фельдшер Ануфриев задавал Серегину бессмысленные вопросы: какую квартиру получит он в Сиатанге; не будет ли протекать крыша во время дождей; можно ли там достать ковры, чтобы завесить стены обещанной ему комнаты; одолевают ли там самого Серегина блохи и комары?

                50

Фельдшер давно надоел Серегину, но, думая о том, что, сбавив жирок, Ануфриев постепенно привыкнет ко всему, чего сейчас опасается, и, не желая ссориться с ним, Серегин отвечал на все вопросы с неиссякаемым благодушием.
- Так ты говоришь, - спрашивал фельдшер, - Давлетова сама амбулаторию мне приготовила? А скажи, как с водою там будет: канавку мне подведешь, или ведрами придется таскать? Для больных, знаешь, воды много нужно, ведрами, пожалуй, не натаскаешься!
- Можно и канавку, - думая совсем о другом, отвечал Серегин, положив руку на круп шагающего осла. - Напрасно, товарищ Ануфриев, беспокоишься! - А что, скажи-ка на милость, Давлетова жизнью своей довольна? Не верится мне, чтоб так уж удобно устроилась.
- А что ей надобно особенного? Довольна, устроилась. Живем душа в душу. - Ну, да что ей! - ворчливо соглашался фельдшер. - Девка молодая, не то, что я. Если б не заработок, разве б я поехал сюда? А она так, от прыти одной стремилась. Насилу уберегся от нее осенью. Тащит меня к вам - и никаких. Девушка напористая, даже бояться я стал ее! Как еще полажу с ней в Сиватанге. Тьфу, черт, никак не запомнить этих названий! Словом, в Сиютюнге твоем, а?
Но тропа становилась узкой. Серегин вынужден был выйти вперед, взять своего коня за повод, внимательно рассчитывать, можно ли здесь пропустить вьюки без задержки?
Снова бледнея, Ануфриев отставал от него, и Серегин радовался, что болтовня фельдшера оборвалась. Приглядываясь к местности, Серегин определил: скоро, вот, кажется, за следующим мысом, будет пещера, где девятнадцать дней назад он расстался с Иссо. Все эти дни он думал о Иссо беспрестанно.
Серегин постарался отвлечься от неотступных мыслей, представил себе весенний праздник, который наступит послезавтра. Хорошо, что караван подоспеет в Сиатанг, как раз к этому событию.
Конечно, сегодняшний переход уж очень велик, следовало бы где-нибудь переночевать и прийти в селение завтра, но единственная годная для ночевки площадка осталась позади.
Нет, лучше двигаться без задержки: вечерняя тьма придется на широкий участок пути, а потом выйдет луна, лошади чуют тропу, не сорвутся, к полуночи, пожалуй, до селения дотянутся.
Далеко опередив караван, Серегин смотрит вперед, вдруг останавливается: ему чудится далекий крик. Действительно, кто-то кричит непонятно где - впереди, что ли?
Или, может быть, Лейкин кричит в хвосте каравана? Серегин озирается, прислушивается. Сверху на тропу падает маленький камень, конь Серегина испуганно пятится.
Что за чушь? Серегин, закинув голову, смотрит наверх, долго вглядывается в высокие скалы, замечает на одной из них фигурку человека в халате, - человек размахивает руками, должно быть, хочет обратить на себя внимание.
- Кого это нелегкая туда занесла? - соображает Серегин, стараясь представить себе, как мог забраться человек на эту высь.
Зрение у Серегина прекрасное, но ему кажется, что он и в самом деле видит Кашира. Что ему делать там? Серегин машет ему рукой. Кашир кричит во весь голос, но ветер относит его слова. Он снова кричит, надрываясь, показывает рукой в сторону селения Лангар.
Кашир повторяет и повторяет свой крик, Серегин видит, как Кашир пересекает себе горло ладонью и жестами старается изобразить, будто бы держит в руках ружье.
Серегин напрягает слух, размышляет и, наконец, скорее догадывается, чем слышит:
- Басмачи! Азиз-хан!
И тогда сам выкрикивает те же слова, и Кашир подтверждает их кивками головы и взмахами рук. Серегин оглядывается; из-за мыса выезжает на осле фельдшер Ануфриев, за ним тянется весь караван. Серегин машет рукой, веля Каширу спуститься, но сразу же понимает: здесь спуститься нельзя.
В грозную весть не хочется верить! Но само появление Кашира на этих скалах подтверждает ее. Лицо Серегина краснеет, он снимает с плеча винтовку, полученную им в полку, заряжает ее.
Кашир, убедившись, что его предупреждение понято, исчезает. Серегин ищет его взглядом, но скалы наверху пустынны, как прежде. Серегин сразу становится прежним - быстрым в расчетах, готовым встретить опасность, уверенным в себе красноармейцем.
В первую минуту сердце его сжалось от какой-то безнадежности - люди были облачены в одинаковые брюки камуфляжной расцветки со множеством карманов, высокие шнурованные ботинки на толстой подошве, на подобие летных, изрядно вооружены и выглядели настолько агрессивно, что Серегин всерьез подумал уж не английский ли это отряд?
Хотя вряд ли диверсанты вели бы себя так нагло, да еще и разговаривали на чистом английском языке. Он мгновенно оценивает обстановку: тропа узка, даже повернуть караван в этом месте нельзя; слева - обрыв к реке, справа - отвесные скалы.
Любая засада здесь грозит каравану гибелью, всякая паника приведет к неминуемой катастрофе, - испуганные лошади начнут сталкивать одна другую с тропы.
Обстрел сверху, камни, сброшенные оттуда, были бы неотвратимы, но наверху - Кашир, значит, басмачей там нет, и, очевидно, им туда не пробраться, засада где-то впереди.

                51

Значит, продвигаться вперед нельзя, но если удастся благополучно дойти до пещеры, люди в ней могут укрыться. Басмачи вряд ли захотят уничтожить вьючных лошадей, - они предпочтут захватить караван.
Укрепиться самим в пещере, перегородить камнями тропу впереди и позади каравана, - и можно отстреливаться. Три винтовки - у Серегина, у Лейкина, у Ануфриева, а также охотничье ружье, переданное Серегиным старшему караванщику.
Правда, патронов маловато, по двадцать на винтовку, всего шестьдесят. Тронув повод, Серегин едет дальше, торопится, снова оставляя караван позади.
Лицо Серегина сосредоточенно, он едет, зорко осматриваясь, ко всему готовый, решительный. Огибает мыс, - тропа все так же узка. Вот над тропою в скале зияет пещера, - всего в караване тринадцать человек, пожалуй, уместятся.
Доехав до пещеры, Серегин соскакивает с коня, перегораживает перед ней тропу большим камнем, сворачивает другие, строит баррикаду. Караван тем временем постепенно подтягивается.
Серегин видит недоумевающие, озадаченные лица. Через несколько минут все в караване узнают новость. Фельдшер Ануфриев бледен, его пухлые губы дрожат, от испуга он заикается.
Бормочет, что надо бросить караван, самим бежать назад по тропе. Лейкин тоже бледен, но сохраняет спокойствие; караванщики мрачны и насуплены.
Все, однако, безоговорочно повинуются приказаниям Серегина. Самое главное: хвала Каширу, нападение уже не будет внезапным! Люди поспешно снимают вьюки, оставляют их на тропе между лошадьми, так давки не будет, а если какая-нибудь лошадь и погибнет, то груз сохранится.
Вход в пещеру наполовину заваливают камнями - прикрытие для стрельбы готово. Оставив людей в пещере и наказав им в случае нападения отстреливаться, Серегин отправляется на разведку.
Бредет вперед по тропе, ищет малейшей возможности взобраться на скалы - туда, откуда кричал Кашир; может быть, засада еще где-нибудь далеко, может быть, тропа свободна даже до самого селения, - сверху ее будет видно, солнце еще не село.
Но, отойдя совсем недалеко, Серегин слышит позади себя, - там, где-то за караваном, выстрел, за ним другой, третий. Неужели басмачи оказались сзади? Серегин поворачивается, бежит назад.
Где-то близко, кажется, над самым ухом, раздается выстрел, проносится пуля, Серегин слышит ее свист. Значит, они и здесь, впереди! И пока Серегин бежит к пещере, пули щелкают по камням перед ним и позади него.
- Скорей, скорей, - кричит Лейкин.
Серегин хватается за протянутые к нему руки, его втягивают в пещеру. В глубине, забившись в угол, стуча зубами, скорчился фельдшер.
- Бери винтовку! - кричит Серегин, видя, что винтовка фельдшера лежит у него под ногами.
Ануфриев берется за винтовку, беспомощно вертит ее в руках.
- Эх ты, курица! - кричит Серегин. - Отдай ее Маджану, если сам не умеешь!
Ануфриев охотно протягивает винтовку рослому караванщику. Тот, оскалив в улыбке зубы, спокойно задвигает затвор, приваливается к камням, закрывающим вход в пещеру.
Из-за мыса впереди вырывается всадник; Серегин тщательно целится. Следует выстрел. Взмахнув руками, но, не выпуская винтовки, всадник падает с лошади.
Ударившись о выступ скалы, летит дальше и исчезает в реке. Выстрелы сыплются из-за мыса вдоль тропы: подсеченный конь Серегина встает на дыбы, пытается повернуться на двух ногах и навзничь валится под обрыв.
Снизу доносится глухой и короткий плеск.
- Не стреляй зря! - тихо говорит Серегин Лейкину. - Береги патроны! Видишь, не подобраться сюда им.
Тропа впереди пуста. Позади - до самого мыса - стоят лошади каравана, разделенные снятыми вьюками. Вьючных ослов за мысом не видно.
Следующая пуля сбрасывает в реку стоящего под пещерой осла, на котором ехал Ануфриев. Басмачи прекращают стрельбу, должно быть, поняв, что укрывшихся в пещере людей пулями не достать.
В тишине слышны только сдавленные всхлипывания Ануфриева. Забившись в угол пещеры, он лежит, закрыв лицо руками. Осторожно выглянув из пещеры, Серегин видит: от лошади к лошади, от вьюка к вьюку, пробираются ползком несколько басмачей.
Да, это они ловко придумали, - но пусть подберутся поближе. Серегин толкает в плечо Лейкина. Маджан тоже заметил их. Подкравшись к последнему вьюку, три басмача стреляют почти в упор.
Но Серегин хорошо укрыт. Он просовывает винтовку между камнями, щурится, ловит мгновение. На мушке возникает бритая голова басмача.
Серегин плавно дожимает спусковой крючок и голова исчезает, слышен пронзительный крик.
- Ага! Один есть!
Пули двух других басмачей щелкают по каменному своду пещеры.
- Вот я им, - Лейкин в горячности привскакивает, но возглас его обрывается стоном, винтовка валится из рук, он падает.
Кровь заливает бледное, зеленеющее лицо Лейкина.
- Ануфриев, слышишь, чертов сын, погляди, что с ним!
Отвернувшись от Лейкина, Серегин направляет винтовку на подскочившего к пещере басмача. Стреляет в его блестящий коричневый лоб.
Басмач приседает, вьюном вертится на тропе, срывается, исчезает. Третий уползает, пробираясь от вьюка к вьюку. Снова тишина. Ануфриев дрожащими пальцами расправляет окровавленные волосы Лейкина.

                52

Лейкин мертв. Ануфриев бессмысленно глядит на него, вызывая негодование Серегина. За мысом, впереди, возникает большая белая тряпка.
Кто-то, укрытый за скалой, долго машет ею, наконец, выходит, продолжая крутить тряпкой над головой, - тучный белобородый старик в чалме, в шелковом сине-красном халате, опоясанном ремнем с серебряной бляхой.
Это Али. Никто в пещере не знает его. Он идет спокойно, неторопливо. Оружия при нем нет. Серегин подпускает его шагов на двадцать.
- Стой. Что надо тебе?
Старик останавливается, поднимает руку.
- Я знаю, кто ты, гяур. Не стреляй. Говорить с тобой буду. Слушай ты, и люди твои пусть слушают!
Серегин хочет нажать спусковой крючок, но Маджан кладет руку на ствол его винтовки.
- Зачем стрелять? Стрелять можно потом. Давай слушать!
Караванщики глядят на старика, наваливаются один другому на плечи. Оглянувшись, Серегин видит, что Ануфриев торопливо навязывает на свой рукав повязку с красным крестом.
- Ты что это делаешь, фельдшер?
- Докторов они не убивают, я знаю! - побелевшими губами бормочет Ануфриев.
- Эй ты! - Серегин поворачивается к Али:
- Говори, слушаем!
- С тобой, Серегин, - высокомерно, скрестив руки на груди, произносит Али, - двенадцать человек. Уже, наверное, есть мертвые. Сам Азиз-хан, да будет с ним мир, велел мне сказать тебе: нас много, двести человек, двести винтовок. У тебя и твоих людей - три. Наша власть - под Бухарой, наша власть в Сиатанге, наша власть в Лангаре.
- Все люди Сиатанга славят волю нашего Азиз-хана - бог помог ему зажечь свет истины в высоких горах. Кто поможет тебе? Безумен ты и люди твои, противясь воле нашего хана. Пусть день просидите вы здесь, - все равно, конец ваш придет.
- Мы не будем стрелять, не будем посылать воинов истины под ваши пули. Мы зажжем большой костер, вы задохнетесь, как мыши в норе. Что помешает этому? Но милостив Азиз-хан, и вот вам слова его: зачем убивать покорного человека? Пусть живет, мы не тронем его.
- Говорю тебе, Серегин, говорю твоим людям: отдайте нам ваши ружья, ни один волос с ваших голов не падет. Вот смотри: священное "Лицо веры", - Али вынул из-под халата какую-то ветхую книгу в изорванном кожаном переплете, - высокую клятву на этом коране дает наш хан, и я даю с ним.
- Глядите, моими губами касаюсь ее, да будут святы произносимые над нею слова! Отдайте ружья, идите с миром, куда захочется вам. Да благословит покровитель милость нашего великого хана! Как верблюды, у которых через ноздри не продета веревка, свободны вы!
- На святой книге клятва, - прошептал над ухом Серегина Маджан, - не стреляй, начальник. Кто в бога верит, не нарушит клятву над книгой. Скажи ему: пусть отойдет, мы подумаем.
- Нечего думать тут! - гневно крикнул Серегин. - Ты с ума сошел, Маджан!
Маджан оглянулся на караванщиков, и все они разом заговорили:
- Пусть отойдет, подумаем мы! Правду он говорит!
- Конечно! - нетерпеливо закричал, поднимаясь от трупа Лейкина, фельдшер. - Нечего горячиться тут, дорогой товарищ. Скажи ему: пусть идет, посовещаться надо!
И, почувствовав, что убеждения сейчас бесполезны, с горечью воскликнув:
- Дураки, вы все.
Серегин махнул рукой Али.
- Иди! Подождешь ответа!
Али повернулся и важно зашагал к мысу, за которым ждали его басмачи. В пещере начался ожесточенный спор. Напрасно негодовал Серегин.
Напрасно доказывал, что басмачи все равно перережут пленных; напрасно убеждал, что продержаться в пещере можно несколько дней и что помощь рано или поздно придет, - вещь если Кашир сумел предупредить о нападении, то, несомненно, и сейчас не сидит наверху сложа руки.
Жители гор, караванщики, поверили клятве на коране, Ануфриев трусил бесстыдно и откровенно. И когда Серегин заговорил о том, что погибнуть в бою почетной смертью лучше, чем подвергнуться истязаниям и пыткам в плену, никто не захотел его слушать.
- Сиди здесь, если тебе угодно! - злобно заявил фельдшер. - А мы пойдем и свои две винтовки сдадим. Надо быть дураком, чтобы лезть на рожон и пули. Останемся здесь - наверняка крышка, сдадимся - вернее, что будем живыми.
- И нечего тут разговаривать, - разве не люди они? На кой черт им резать нас? Караван нужен им, а не мы! А коли нам каравана не отстоять, то чего без толку из себя корчить героев?
- Я - фельдшер, вот красный крест, ты думаешь, это им непонятно? И кончим разговор, вот белая тряпка, показывай им!
Вынув из аптечной сумки, висевшей у него сбоку рулон бинта, Ануфриев рывком руки распустил его и сунулся было к выходу из пещеры.
- Постой! - схватил его за руку Серегин, - коли так, ваше дело, каждый за себя решать будет. Кто хочет - идите. Я здесь остаюсь и винтовки своей не отдам. Один защищаться буду, а патроны свои мне передайте.
- Если мы не сдадим патроны, - начал было Ануфриев, но Маджан перебил его: - Хорошо, начальник! Патроны - тебе. Твое дело - смерть, видим мы. Ничего, ты храбрый человек, в раю будешь. Жены, наверное, у тебя нет, детей нет. У нас жены есть, дети есть, жить хотим. Придем в волость, командиру расскажем. Давай руку, начальник.
И Маджан схватил, крепко пожал руку Серегина, потом в неожиданном порыве склонился и поцеловал ее.

                53

- Не сердись на нас. Молиться за тебя будем! Когда жизнь и смерть на скале встречаются, храбрым высокий путь! Один за другим караванщики пожали руки Серегина.
Последний из них промолвил.
- Милостив к тебе будет Аллах! - Ануфриев тоже было протянул руку, но Серегин презрительно произнес.
- Они фанатики, а ты, сукин сын, трус! Иди лизать пятки хану!
И, не препятствуя больше молча снесшему оскорбление фельдшеру выкинуть из пещеры белую ленту бинта, Серегин сунул в карманы все предоставленные ему патроны, сел за камнями, прикрывающими вход в пещеру, положил на колени заряженную винтовку.
Насупясь, молча смотрел он, как, выйдя из пещеры, один за другим караванщики, замыкаемые фельдшером, шли гуськом к мысу. Несколько басмачей во главе с Али вышли навстречу им, взяли у Маджана обе винтовки, проводили пленных за мыс.
Охотничье ружье Серегина с десятком набитых дробью патронов осталось в пещере. Серегин положил его рядом с собой, навел на тропу винтовку и, тяжело вздохнув, приготовился к защите. Вскоре басмачи вновь перешли в наступление.
Они подбирались по тропе и слева и справа; несколько человек, переплыв реку, заползли на правобережные скалы, прямо против пещеры, и стреляли оттуда.
Надежно укрытый камнями, Серегин посылал пули только наверняка, считая каждый израсходованный патрон.
Сумерки быстро сгущались, сливая в темные пятна очертания скал. Поглощенный стрельбой, Серегин думал только о том, как бы не дать кому-либо незаметно подобраться к пещере. Стрельба басмачей то затихала, то становилась яростной и ожесточенной.
Несколько раз они пытались подбросить к пещере охапки сухого кустарника, но Серегин сбивал каждого, кто приближался. Вырванные с корнем кусты повалились откуда-то сверху, ложились на тропу под пещерой, груда их все вырастала, и помешать этому Серегин не мог.
- Но, - подумал он, - зажечь костер им все-таки не удастся.
Когда куча кустарника поднялась до уровня пещеры, Серегин, схватив за ствол охотничье ружье, высунулся из-за прикрытия, надеясь сбить эту кучу прикладом.
Басмачи только того и ждали - Серегин сразу же был осыпан пулями. Что-то кольнуло его в левое плечо, он не подумал, что это пуля, но левая рука сразу повисла. Он подался назад, увидел на гимнастерке кровь. Поняв, что ранен, выругался и быстро разорвал на себе гимнастерку.
Сумка фельдшера валялась посреди пещеры; но басмачи снова стали стрелять. Боясь потерять силы, Серегин положил ствол винтовки на камень.
Теперь стрелять было неудобно, и, увидев на противоположном берегу басмача, Серегин в первый раз промахнулся.
Тоскливое чувство овладевало им. Было уже совсем темно, - Серегин понимал, что скоро мушки не будет видно. Угрожающие крики басмачей надоели ему, но он продолжал отстреливаться, зная, что патроны уже на исходе.
Сверху на груду ветвей кустарника неожиданно полилась какая-то жидкость. Несколько капель брызнуло на Серегина, - это был керосин.
Серегин сообразил, что басмачи захватили тот керосин, что был навьючен в железных бидонах на ослов, оставшихся позади каравана.
Он понял, что теперь конец близок. Перед его лицом огненной полосой промелькнули зажженные клочья ватного халата, куча кустарника вспыхнула, затрещала, едкий дым повалил в пещеру.
Серегин сразу же стал задыхаться, слабость одолевала его, глаза заслезились, стрелять он больше не мог, да и патроны кончились. Он отполз в глубь пещеры. Здесь не так было дымно и жарко.
В глубине пещеры была навалена огромная груда камней. Серегин расположился среди них. В свете костра он разглядел, как что-то блеснуло между камней.
Отодвинув несколько валунов в сторону, он разглядел рваные хурджины с Бухарским золотом, кинжал в золотых ножнах, дамасскую саблю и пятифунтовую бомбу, знакомую ему еще по германскому фронту, которой он, молодой солдат второго пехотного полка, рвал проволочные заграждения немцев. 
Кинжал справа от него, возле самой его руки. Красивый, блестящий, серебряный, как звезда с неба. Крестоносцы в свое время изукрасили его рубинами, ювелиры Дамаска золотом, бухарский эмир выложил бирюзой.
Но ничего лишнего на клинке не было, только черненый след посреди ножен, будто прочерк между датами рождения и смерти. Точно след крови. Внутри была сталь, и веяло холодом.
Патроны кончились. Серегин принял решение. Он знал, что отсюда ему выхода нет. Повесил на пояс бомбу, засунул за пояс кинжал, взял в правую руку саблю и приготовился к последнему бою.
Три сабли молча шли на него. Серегин прижался к стене всей спиной. Камни пещеры были острыми, упирались в лопатки.
Серегин надавил на них всей спиной, всем телом и получил то, чего так хотел: камни впились в спину, наполнили тело болью так, что глаза заслезились, но боль придала ему силы.
- Как он попал в эту ловушку? Кто бы раньше посмел с ним так поступить. Значит, все же случилось. Вот оно рядом! Чужое, враждебное!
А сабли все шли, приближались, вспыхивая на кончиках каплями жара.  Гнева, которого Серегин ожидал, который вызывал в себе сам, не возникало - что ему эти три сабли! Возникло вдруг раздражение: ну зачем им идти, так упрямо?
Сделав обманное движение влево, и сразу качнувшись вправо, Серегин произвел непринужденный выпад, отбив саблю, идущую на него средней, рубанул по самому воину.
Дважды быстро шагнув, развернулся и один за другим нанес два новых страшных удара. Последний уцелевший басмач первым понял изменчивость обстоятельств, размахивая факелом, рванулся на выход, и упал, споткнувшись об упавшего  басмача. Прикончить его не составило труда для Серегина.

                54

Откатившись, факел продолжал потрескивать. Серегин подхватил его.
- Эй, Азиз-хан! Как же мне надоели твои басмачи, да и ты сам. Смотри, здесь золото эмира Бухары. Вы его искали, а нашел я. Иди, добивай меня, как ты поступал всегда, не оставляй следов!
В отличие от бандитов Азиз-хан оказался не из трусливых, и, выдернув саблю, сам отчаянно пошел на русского.
- Сознаюсь, в Афганистан спешу, господин русский чекист, там скорее поймут, что такое война. Не надумал оставить мне золото добровольно? Если надумал, то не буду мешать, можешь уйти. - И хан саблей показал на выход.
- Я не трус, Азиз-хан, служу только своему народу.
- Ты высокомерен к другим, как всякий русский. Я узбек, но будь я русским, разве ты посмел бы со мной так разговаривать?
- Ты не узбек, ты тюрк.
Их сабли скрестились. Хан победно закричал, словно предчувствуя близкий конец гяура. Он что-то кричал лежащему басмачу на местном языке. Тот вскочил, пытаясь дотянуться до близко лежащей сабли, но Серегин упал на него, ткнул золотым кинжалом, и слуга сразу обмяк.
Серегин, вытирая тонкий клинок о халат басмача, истерично, только губами, смеялся и вроде бы плакал. Теперь Серегин и Азиз-хан, нанося осторожные, несильные удары, как бы проверяя ловкость один другого, ходили вокруг полурастоптанного костра.
Солнце на треть заполнило просторную пещеру. Азиз-хан с ненавистью рассматривал приятное, чрезмерно сосредоточенное молодое лицо русского. Ему очень хотелось смерти этого русского, видно совсем неопытного в подобных сабельных поединках.
Он видел, насколько слаб русский после ранения в сравнении с ним, знал, как он мог бы его убить, особенно не утруждаясь своей сабельной изощренностью, и мысленно сделал это несколько раз.
Но ему было нужно только золото, а также желательно, чтобы за ним не было погони гяуров до границы с Афганистаном. За его отрядом пусть наведет в погоню зеленые фуражки Серегин, но он сам должен уйти спокойно, чтобы о золоте все забыли.
Но русский был настойчив. Находясь в том, понятном хану состоянии, когда воин теряет ощущение реальности, слепо веря в свое превосходство, он сам толкал себя на верную гибель.
Азиз-хан опустил саблю, глухо, утробно буркнул:
- Брось, чекист, уходи, в последний раз говорю, не спеши в покойники.
- Покойником станешь ты, хан - яростно произнес русский, наступая на басмача и делая опасный выпад.
Азиз-хан не стал отбивать его саблю и даже не уклонился. Он сделал то, что должен был сделать. Едва покачнувшись, он сделал резкий взмах, и его сабля со свистом упала на шею русского.
Серегин без стона рухнул всем телом на пятифунтовую бомбу. Страшный взрыв потряс гору. Обвал каменных глыб, вызванных взрывом, навеки похоронил под собой чекиста Серегина, банду Азиз-хана и все золото эмира Бухары. Он же изменил рельеф местности навсегда. Предсмертное пророчество хана Дучи сбылось.
До последних своих дней эмир денно и нощно думал о кладе, замурованном в Гиссарских горах. Бывший эмир Бухары скончался 5 мая 1943 года, унеся с собой в могилу тайну золота Мангытов.
По современным меркам стоимость 10 тонн золота, доставленного караваном к месту захоронения, оценивается примерно в 70-80 миллионов долларов.