Старик сидел за простым самодельным деревянном столом на обычной крестьянской лавке и ловко сворачивал цигарку одной рукой, прижав кусок старой газеты культёй левой руки. Левую руку изуродовала колхозная молотилка, которая ранее была куплена им по дешёвке, чему он несказанно когда-то радовался, а потом горился: «Умные люди видели коллективизацию и избавлялись от того, что могло считаться кулацким в крестьянском хозяйстве, а я вот дурак купил, не понимал тогда, с чем её едят эту коллективизацию». Старик зажег, также ловко прижав к груди культёй коробок к груди, спичку не изуродованной правой рукой и едкий дым самосада поплыл клубами над его седой головой.
Сквозь дым проступило, как выплыло из тумана, почти черное от солнца и сухих ветров полей Рязанщины продубленное лицо старика, с удивительно контрастной белой бородой и усами. Старик был искренне-верующим человеком, ежедневно молился и по воскресеньям ездил в церковь, которая была за десять километров от деревеньки. Морщины избороздили его кожу так, что лицо казалось вырубленное топором из из какого-то красно-черного твердого дерева, да и весь его внешний облик напоминал кряжистое прочное столетнее дерево, корнями глубоко вросшее в землю, на которой всю свою жизнь трудился старик. Его правая ладонь, изуродованная уже тяжёлым физическим трудом на земле, своими узлами на суставах пальцев, похожими на морские узлы из добротной пеньковой веревки, была исчерчена глубокими бороздами, похожими на борозды от сохи, которой этот старик пахал твердую и неплодородную, но так любимую им, землю.
«Да, Революция правильная была» - продолжил задумчиво старик: «нужна землица была крестьянам, очень нужна, да вот опять отняли кормилицу-то» и замолчал, затянувшись доморощенным самосадом. Этот табак - махорку он сажал каждый год на своем огороде вместе с просом для курей и овощами для семьи, хотя от семьи-то осталось два человека — он и его жена, уже тоже старушка, правда моложе его лет на десять. Это была вторая жена старика, первая умерла очень давно, ещё до Первой Мировой войны, на которую его забрали в солдаты и отправили воевать в Закарпатье. Жена только-только родила ему сына, а его отправили на войну. Но недолго он служил и воевал — жена заболела и умерла, маленький грудной сын остался совсем один, и старика с фронта отправили домой растить и «поднимать» своего сына-сироту. Одному с маленьким ребенком на руках в деревне не прожить, и старик женился во второй раз.
Родились новые дети, выросли и разъехались кто куда, а самого старшего сына, ради которого его с фронта отправили домой и не дали погибнуть на фронтах Первой Мировой воны, забрала Вторая Мировая война — Великая Отечественная, сын расплатился с его судьбой за его жизнь своей жизнью, дав старику прожить трудную и тяжёлую крестьянскую жизнь. Старик на вторую войну не попал — потерял руку, попавшую в колхозную молотилку и стал калекой. Но отсутствие левой ладошки не мешало ему и пахать, и сеять, и косить и даже рубить свой дом. Старик приспособился, жил и работал так же, как и все остальные, рядом с ним живущие, здоровые люди.
В жизни старика были и радости и горести, но самым основным и главным в его жизни была тяжёлая работа на земле. Он работал так, что рубаха на спине лопалась от соли, которая разъедала ткань, а соль выступала от пота, ставшего постоянным спутником старика по жизни. Старик ни на что и никогда не жаловался, жил и работал, работал и жил в своей деревне и никогда никуда не выезжал. А куда ехать и на что ехать? На палочки — трудодни, которые вместо денег ставили в тетрадь колхозные бригадиры? И как взять паспорт, который у него забрали и, привязав к земле, вновь закрепостили? Да и не уедешь от хозяйства, которое требует постоянного догляду и твоих забот. Корову, овец, да и тех же курей нужно кормить каждый день, летом скотину нужно гонять на выпасы, а зимой кормить в хлеву, дожидаясь новой свежей травы и солнца. Каждый день летом с самого раннего утра начинается работа в своем и колхозном хозяйстве, которая продолжается до того момента, пока солнце не скроется за горизонтом и не наступит ночь, несущая с собой малую толику отдыха от труда и трудных мыслей о завтрашнем дне, который может принести дожди, когда сохнет с таким трудом, по кочкам и овражкам скошенная трава, или наоборот, завтрашний день опять принесет жару, а всходам озимых нужна влага, а дождей все нет и нет, и как прожить следующую зиму, если будет неурожай, из чего тогда выпекать хлеб. Или, как говаривает самая младшая дочь, совсем ещё малышка, если нет муки, то будем есть пышки? А может с берез булки начнем собирать?
А зимой весь световой день нужно плести лапти, ведь летом при хорошей работе на улице одних лаптей хватает всего на три дня, и они изнашиваются так, что расползаются на все лычки, из которых сплетены. А вечером при лучине много не наплетешь, а день короток, так что только когда в подслеповатое маленькое оконце ещё светит неяркое солнышко можно что-то делать, а вечером уже ничего и не видно в хате, дети ещё не спят, но уже на полатях и на русской печи придумывают себе разные страшилки ближе ко сну грядущему, только у жены прялка ещё долго стучит, так как она на ощупь может плести нитки из овечьей шерсти. А потом и она перестает плести шерсть, старик и старуха, но тогда ещё молодые, встают на колени перед иконами и молятся на ночь, прося у Бога помощи и заботы о них, о детях и скотине, что во дворе, в хлеву, тоже уже спит. Дети не молились и в Бога не верили, насильно их никто в семье у старика не заставлял верить в Бога, чтобы не конфликтовать со школьным обучением. Каждому свое и в свое время.
Детей старик любил, за всю свою немалую жизнь ни одного ребенка ни разу не ударил не что, что плетью, а просто ладошкой подзатыльника не дал. Этот метод воспитания детей был отдан на откуп жене, у неё и рука полегче, и она мать - где шлепнет, а где и приласкает. Максимум, что мог позволить себе старик при воспитании шаловливого подрастающего поколения в своей семье, так это прикрикнуть на расшалившихся не в меру ребятишек, а принимая во внимание его молчаливый и суровый характер, детишки тут же понимали, что разозлили отца и от греха подальше лучше уж прекратить баловство и возню. Старик и в молодые годы был молчалив, слова из него, как драгоценные камни из оправы, редко редко выпадали. Был он очень обязательным и просто так, ради красного словца, никому и ничего не обещал, ну а если старик что-то обещал кому-то, то можно сказать абсолютно уверенно, что он знает что говорит, и на его слова можно опереться, как на гранитную скалу, за века вросшую глубоко в землю. Да и сам старик был похож на скалу, коих на Руси было немало, и на которых стоит и держится до сих пор вот эта Держава по имени Россия, а ныне Ре.Фё, так как те, кто по своему долгу и служебным обязанностям должны был защищать целостность государства, и которым даны были народом, вот такими как старик людьми, все права для этого, вместо своих профессиональных обязанностей, занялись грабежом этой страны под очередные лозунги о заботе и благе народа этого государства.
А такие люди, как старик кормили всю эту свору жадных и подлых, им, верных своему слову, было невдомек, что те, кто присосались к власти, как правило, подлы и безнравственны, они то сами были людьми глубоко-порядочными, и вот таких моральных уродов при власти, естественно, понять им было не дано. Хотя жизнь уже «учила» старика и в этом плане не раз, он понимал уже, кто есть власть и чего она стоит, во всяком случае местная власть. Сразу после войны налоги на колхозников были сумасшедшие, за все что ни есть в хозяйстве нужно платить было налог. Налог на курицу — яйцами или деньгами, налог на овцу — шерстью, мясом или деньгами, налог на корову — маслом или деньгами, налог на печную трубу — деньгами, налог на яблоню — деньгами и так далее по всему спектру крестьянского хозяйства. Поэтому вместо того, чтобы кормить сливочным маслом от своей коровы своих детей, жена старика возила топленое масло на продажу в ближайший городок, а деньги отдавали в качестве налогов государству. Яиц в доме тоже никто не видел, потому что и яйца отвозились в городок на продажу в уплату налогов государству. Сад пришлось полностью вырубить, чтобы хотя бы этих налогов избежать.
Однажды колхоз, в котором числился, или был к которому закрепощён старик, не сдал полностью гос-поставки государству мясом. Тогда местные сборщики податей пришли к старику и со двора силой уволокли двух овец в пользу государства. На протесты старика и его жены никто из пяти уродов не обратил внимание. Но уродам на этот раз не повезло — самая младшая дочь собиралась выходить замуж за местного инструктора райкома партии, только что вернувшегося с войны и решившего обзавестись семьёй.
«Ты, батя, не переживай» - сказал инструктор - «эти гниды тебе вернут именно твоих двух овец, с черными отметинами на головах. Ты все налоги заплатил, а то что ваш председатель не умеет работать, так это уже его вина, его нужно снимать и под суд отдавать». Действительно, вечером этого же дня, этими же сборщиками податей, старику были возвращены именно его две овцы. Правда, такой принципиальный инструктор райкома партии, самой местной партии пришёлся не ко двору, и его уволили из инструкторов буквально через пару месяцев. Инструктор был ещё уверен, что коммунист должен быть абсолютно честны и кристально чистым. Не знал ещё молодой коммунист, отвоевавший четыре года на фронте и там же вступивший в партию, какая мразь пришла во власть в КПСС. Тех коммунистов, про которых говорил инструктор, побили на фронтах Гражданской и Великой Отечественной войнах, а кто остался и змеей прополз внутрь руководства партией, было уже быдло.
Эти людишки представляли из себя уже не партию принципиальных и честных единомышленников, захваченных одной общей идеей и целью, а определенный социально — биологический типаж, окрашенный тонами фронды, склочничества, подсиживания, сластолюбия, властолюбия, карьеризма и полного безразличия, как раз, к тем идеалам и целям, которые двигали первых коммунистов и давали им внутренние силы для Революции и Победы в Гражданской и Великой Отечественной войнах. Дальнейшие события в истории страны Россия подтвердили эту тезу, страну развалили псевдо-коммунисты на несколько кусков, образовав на обломках Державы буржуйский полу-бандитский сублимат по имени РеФё. Вся жизнь,весь нечеловеческий труд, все горе и боль старика, и таких, как он, вынесших на своих плечах и войны, и тяжёлую крестьянскую долю ради жизни этой страны, ушли прахом в небытие, страны нет и скоро она совсем перестанет существовать даже в этих границах.