А что будет в этой главе - только то, что в моей голове. А что там? Надо порыться. Может что и найду. А, вот, ухватился за ниточку и куда бы ты не прятался клубок, от меня не уйдёшь! Я тебя везде достану, ниточка-то в моих руках... Вся жизнь такая - один тянет, остальные вертятся, как могут вертятся...
Пришло первое сентября, с какой радостью пошёл я в школу!
Телевизор этот, хоть не включай. Верховную власть делят. Один рекомендует другого, другой того - одного. У, рука руку моет, хотя какое мне дело до этого всего. Нет, Зюганов опять лезет, никак не успокоится. Гляжу как-то на столбе плакат: "Землю крестьянам, фабрики рабочим!" И такая тоска. Сколько я этой земли нажрался в детстве, сколько пролил пота в молодости, чтоб как-то не сдохнуть с голодного непосильного труда на фабрике. Конечно, есть люди, которым общественное сладко. Объедки бывают разные. Подполз ближе к общественному столу - уже и выбираешь, не то, что там эти, которые и не видят этого стола. Но я не об этом. Я про телевизор. Власть! А если это верховная? Да за ней лезут по костям! А тут - рекомендуют. Тебе вот это, мне вот то, а если тебе вот то, то мне это. В общем-то, кто у власти, тому и хорошо. Недавно по телевизору манекен показывали, по которому для верхов пиджаки шили. Ну, пузень! У нашей коровы Лыски меньше была, ну, она ж молоко давала, а эти, они только в свою пузень. Ныче-то вроде не такие...
Да что меня всё болтает туда-сюда?
Я же в школу пошёл. И приняли. Директор всёже, наверно, хороший, как мама говорила, не выгнал. И началось чёрти что. Разные учителя учат по разным предметам. Диковина. Директор - ботанике! Двудольные, однодольные... Директор должен преподавать только историю - Сталинград! И только! А вот литературу, ну, такая учительница - красивая, а какой костюмчик на ней, не нашего фасона, не нашего. Воевала она, говорят, до Берлина дошла, вот и костюмчик, немецкий! А немецкий преподавала жена завуча, ну этого. одноглазого, Мишкой зовут. Трудно привыкать к разным учителям. Далеко было бегать в школу, но это ничего, а вот мимо церкви пройти и не зайти, когда хочется... Да и баба Стюра, набожная была: "Не можешь зайти, так перекрестись, когда мимо идёшь!" Ага! А если увидят - совсем выгонят из школы! Хотя уже грамотный, в трактористы - запросто, даже в учётчики в колхозе, но не возьмут, туда только по блату, а где он блат у сына врага народа? Подорвать социалистическую мощь! Дудки. Ну, как бы там не было, а фуфайка и штаны-галифе военные служили исправно, не рвались, вроде им сносу не будет, а с обувью - дрянь. Мама из кожи сама себе шила обувь. Шкура от какого-то довоенного бычка осталась, её должны были сдать государству, но наверно не приняли, порезов много было. И слава Богу! Сколко с неё мама жиру ободрала, скоблила до волосьев, ну, а остальное уходило на чуни (называется так обувка). Ставит мама ногу на шкуру, обчертит погу, сделает прибавку по контуру, вырежет, проделает дырочки по бокам и чуни. Верёвочку в дырочки, затянет, как шнурки, и хоть по воде ходи, правда, в воде они очень растягиваются, тогда их на печку - сжимаются, но утром не затянешь верёвки, ничего, пройдёшься по воде - подтяни. Я долго не мог понять - почему мама делает их шерстью наружу, наоборот теплее б были. Она объяснила, что шерсть сверху не так быстро изнашивается. Мама умная, всё соображает. А со мной - беда, какие были солдатские ботинки и развалились. Не умею я беречь и в чём опять буду ходить в школу? Повезло! Дядя, мамин брат, ну, которого дважды не расстреляли, весной сорок пятого умер. Долго мучился, наконец-то... Ну, бабке его ботинки не нужны, а мне впору. Обулся!
Учёба шла ни шатко, ни валко, в передовики не выбивался, где тройки, где четвёрки, столицу не надо уже называть. Изучаем другие страны, а там столицы уже не Сталинграды. А континенты? Да я эту южную Америку с закрытыми глазами покажу, в хребтах, правда, путался, а реки запросто. Мисисипи... Кругозор расширялся. Вот задачи по математике... Мама подсказать не могла, не соображала, можно у кого-то переписать, многие так делали ,но... Каждому своё. Обижали меня, лядащий шкет, а одни, не с нашего хутора, дразнили: "Нищий, нищий..." А девчёка с этого же хутора, наверно нравился я ей, на уроках потехоньку давала мне кукурузные лепёшки. Ну, не лепёшки, а на сковороде запечённую кукурузную кашу, вкуснятина, жалко, что крошки сыпались, я и так и эдак ладошку ко рту - всё-равно сыпались. Нет, девчёнок я тогда не воспринимал, кукурузу ел и всё. Это позже... Их двое было, ребят не с нашего хутора, друзья... У одного папа был вроде раненый, но начальник, одет он был не как я, а другой - как я, но лез к тому в друзья. Один раз довели меня, так я у этого главного портфель, не сумку, как у меня, так запрятал - всем классом искали - не нашли. Что потом было в классе - кто за меня, кто за него, но директор (хороший по словам мамы) вызвал нас, ну, им ничего, а мне сказал, чтоб завтра пришёл с мамой. Так обидно, ведь не я виноват, но...
Сижу - думаю, что же ещё происходило, память слабеет с годами. Ну, дядя Ваня помер, земля ему пухом, баба Стюра стала плотнее прижиматься к нам. От нас и церковь ближе, на которую она молилась по утрам, хоть её и не видно от нас.
но напрвление-то она знала. Глядит на восток и молится, маме свои чирики отдала ( это тоже обувь, вроде полуботинок, но без шнурков), в чунях весной неудобно ходить, мне полуботинки дядины, чёрные, блестят, дядя в них мало ходил в силу своих болячек, а мне были впору. Весной-то ракушек навалом, вот-вот можно будет корни у чакана отрывать под водой, вкусные из них лепёшки, а перекати-поле покончалась. О, самое главное забыл - у нас скоро будет корова! Молоко! В сорок третьем нашу ж забрали в колхоз с телком, а в сорок четвёртом дядя выделил для нас телка, когда уже было ясно, что нас никуда не выселят. Тёлка была справная, должна огуляться этой весной, а следующая весна с молоком! Я люблю первое молоко, оно не топилось, а свёртывалась при нагреве, становилось, как сыр. (Сыр-то я увидел впервые лет шесть-семь спустя.) Мне было приятно ломать на маленькие кусочки эту массу, ложить под язык, чтоб сразу не проглатить, и сосать, сосать. Его ж мало было, всё больше отдавали телку в первое время, чтоб стоял крепко на ножках, когда его корова лижет, она ж сильная, может и повалить. Первый месяц обычно телёнок жил с нами в хате, холодно ему на базу в марте, в апреле потеплеет, тогда и на баз. Неудобства были - надо его научить писать в кастрюльку, какать в савочек, он хоть и маленький, а сообразительный. Если подойдёт и палец сосёт, значит есть хочет, если хвост задирает, значит какать хочет, а вот писать не показывает и может сделать лужу, тут уж гляди за ним. Остался год и своё молоко будет, своё!
"Экономика должна быть экономной!" - так учил нас вождь Леонид Ильич, тоже Ильич! Нет, раньше большевики были экономнее. Вот моего дядю в укоме партии не застрелили, когда его папа привозил туда, вышел один, глянул на него на возу и пожалел патрон, сам, мол, умрёт.
О богатстве вопрос спорный.
Кто же приватизационный чек не получал? И дети, только рождённые, и старики, в гроб сходящие. А что такое чек? Это, как говорили, целая "Волга", не речка с пароходами, а автомобиль. И после этого кто же был бедный? Алкоголик, штаны в заплатах, а на "Волге"! Сколько сейчас стоит "Волга"? Двести тысяч! Ну, эта передача по телевизору совсем меня сбила с толку, я же должен писать о себе и только про себя, хотя кому это нужно?
У соседей уже отелилась корова, жрут молоко. Когда Колька пил молоко из махотки, ну, это такой горшок, слюни текли у меня, хоть бы глоток предложил, нет, давился сам, а глотал. Сосед, да что сосед - у родственников не выпросишь. Мама сказала, чтоб я этих родственников забыл и никогда не вспоминал, а вот помню, даже пишу про них.
А Колка Ермилов, он тоже ходил в школу в Кумшак, даже на один класс впереди меня, но не закончил, такой задиристый был. Во время аккупации у него в доме жили два немецких офицера. Дом у него большой деревяный, всем места хватало, А на печке, как и у нас, немцы сигареты держали, у них и сигары были. Мы у них крали сигареты, нет, сигары не крали - боялись, а вот сигареты - пожайлуста. Приходим мы к Колке поутру, сидим на ступеньках, немцы пошли на работу. Ну, я уже говорил, что в нашем хуторе танки, самоходки ремонтировали, ремонтировали их и наши пленные, но жили они не в домах, как немцы, а в полатке, но без охраны. Так вот, немцы на работу, а мы гуртом в их комнату за сигаретами. Кто одну, кто две схватит и быстрей из дома, чтоб мать Колькина не увидела, иначе... Немцы это заметили и однажды вроде ушли, мы в хату, только схватили по сигарете, а они тут уже, ну и пинками нас под зад. Это бы ничего, но когда мы выбежали на улицу, побросав сигареты в коридоре, они начали стрелять из пистолета. По нас, не по нас, но перепугали насмерть, так, что я обстреляный. А что было с Колькиной мамой? Кроме Кольки у них была ещё дочка, сестра Кольки, старшая, она к немцам, чтобы закрыть нас. Ну, они несколько раз выстрелили, никого не убили, но уж больше в их комнату - ни ногой!
Осенью сорок второго видел как сдавались в плен два наших солдата. Когда Цымлу бомбили, там много военных переправлялись чере Дон на паромах, ну, и разбежались. Лето провели в лесу по над Доном, а тут уже зима идёт, наши где-то под Сталинградом, что им делать - сдались в плен. Шли по лугу за нашими огородами с поднятыми руками. Немцев человек восемь с автоматами и офицер на коне их встречали, жалко было смотреть. Не знаю куда они потом делись, но картина была жуткая, мама даже всплакнула.
Хаос какой-то получился в этой главе, ну, что было в голове. Голод, война, страх.