....................Расставаясь с тугою косой,
....................Ты, отрезав её неумело,
....................Не пальто с черно-бурой лисой,
....................А шинель фронтовую надела.
......................./В. Бондаренко/
Целовались.
Плакали
И пели.
Шли в штыки.
И прямо на бегу
Девочка в заштопанной шинели
Разбросала руки на снегу.
/Юлия Друнина/
Ольга Сторублёнкова, старший санинструктор дивизиона, молоденькая девчонка пришла в себя от крика крупных птиц, кружащих над воронкой, где она долго лежала без памяти, откинутая взрывной волной и засыпанная землёй от взрыва снарядов.
Очнувшись, она первым делом пошевелила пальцами рук и ног - кажется, всё цело, только голова болела, как от удара чем-то тяжёлым. Сдвинув тяжёлые комья земли от лица, Ольга боялась пошевелиться, чтобы ничем не выдать своё присутствие. Так она пролежала некоторое время, вспомнив, что с ней произошло…
С самого первого дня войны Сторублёнкова добровольцем ушла на фронт и, окончив месячные курсы медсестёр, была направлена в девизион, где по разнарядке должны были быть медсестра и два санинструктора.
Части 52-й армии, в которую попала служить медсестра, обороняли огромный участок от озера Ильмень до Киришей под Ленинградом. А 27 сентября 1941 года армия передислоцировалась, и выйдя по маршруту Окуловка – Бологое – Пестово в направлении Тихвина и Волховстроя, подвергалась постоянным налётам гитлеровской авиации.
Ольга Сторублёнкова призывалась из Новгорода, где застала начало войны. До войны она училась и жила у своей тёти. Сторублёнкова воевала в родных местах, недалеко о Чудова, где каждый камень Валдайской возвышенности дышал историей наших предков.
Было начало апреля 1942 года.
Шел десятый месяц жестокой войны. Наши войска несли огромные потери. Свежие бронетанковые колонны врага и немецкая авиация получили приказ: «Уничтожать, громить, не жалея ни людей, ни городов и сёл, продвигаться в глубь страны в восточном направлении!» Толпы беженцев продвигались в тыл, пустели деревни и сёла.
Последнее известие Ольга получила из родной деревни о том, что отчим и мать тоже воюют, дома остались только бабушка с Олиными малолетними братьями и сёстрами, в надежде, что немец обойдёт их стороной, а если захватит, то пожалеет.
Сторублёнкова с трудом перевелась в другую часть, чтобы быть поближе к родным и, если удастся, навестить. Но сильно ошиблась. Их бомбили и обстреливали с рассвета до заката. Сегодня с первыми лучами солнца она вместе с комбатом Назаровым прибыла в штрафбат, который уже окапывался недалеко от деревни Апраксин Бор, что на реке Тигода.
Тигода и была родной речкой Ольги: сколько раз летом она ныряла в холодную прозрачную воду этой красивой гордой реки. Маленькая родная деревенька Замостье, затерявшаяся среди топких болот, находилась примерно в пятнадцати километрах от места дислокации батальона. Ольга ещё не знала, дошёл туда немец или нет.
Сразу же батальон попал под обстрел немецкой авиации с воздуха и движущейся в глубь страны танковой колонны врага.
…Сторублёнкова медленно освободилась из-под наваленной на неё земли, нашла сумку с бинтами и медикаментами и выглянула из воронки. Слёзы хлынули из глаз, мешали смотреть: огромное поле белого снега было обагрено кровью солдат, вокруг лежали изуродованные тела молодых ребятушек – четыре роты – это почти четыреста человек. Возле исковерканной машины лежал мёртвый Назаров, а чуть дальше - его водитель.
Скорее по привычке, в надежде найти хоть кого-либо живого, санинструктор стала обходить поле, то и дело проваливась в глубокий снег. Местами снег осел, и наст держал. Ни одной живой души. Злоба и ненависть к немцу кипела в сердце девушки: положить столько наших солдат сразу, лишить их самого дорогого – жизни.
Этого она не могла вынести, уже рыдала от пережитого шока, как вдруг раздались еле слышные стоны. Она не сразу поняла, откуда они неслись, но обрадовалась: значит есть кто-то, кому она может оказать помощь.
Ближе к лесу она увидела раненого, бредившего солдата и склонилась над ним. Расстегнув ватник, Ольга быстро и ловко перевязала рану. Придя в себя, солдат открыл глаза и прошептал пересохшими посиневшими губами: «Сестрица, помоги… пи-и-ть…пи-и-ть». Раскрыв фляжку, санинструктор влила в рот солдата глоток спирта.
Руки и ноги раненого были целы, лишь ранение в грудь ближе к предплечью насторожило Ольгу. Тонкие бинты моментально пропитались кровью. Она продезинфицировала рану, разорвала рубаху и приложила её в несколько рядов к ране, затем туго прибинтовала это место, как учили в школе.
Медсестра Сторублёнкова достала из солдатского вещмешка плащнакидку, разостлала на снегу, перетащила раненого на неё. Солдат был высоким здоровенным детиной. Он опять пришёл в себя и спросил:
- Как тебя зовут, сестричка? Почему я тебя раньше не видел?
- Я – новенькая. Сторублёнкова - я, Ольга.
- Хорошая фамилия, никаких денег не надо. А я - рядовой Иванов Павел.
- Вот это фамилия!!! Самая русская! Лучше моей в сто раз. Уж как только меня не называли за всю мою жизнь.
- А я не люблю свою. У нас во взводе было два Иванова. А в батальоне – наверно, и все десять. А как ты к нам в батальон попала?
- Я перевелась к вам в штрафбат, чтобы быть поближе к родным. Я родом из деревни Замостье, здесь недалеко.
- Везёт же тебе! Ты с каждой ёлочкой знакома за руку. Легко спрятаться от фрицев. Перетащи меня в лес, а то они завтра нас снова будут бомбить.
- Лес хорош, если бы мы воевали летом. Он кормит и поит.
Нам хотя бы скоротать ночь, не замёрзнуть, а там видно будет...
Зимой в болотах лежит белый снег, и между чахлыми сосенками каждая движущая фигура - мишень для самолёта. Ночью - морозы, солнце пригревает только днём, а днём идти нельзя. Да и деревни все сожжены, если и уцелели, то там немцы на постое. В медсанбат я могу добраться только ночью, но как же я оставлю тебя – замёрзнешь.
Отдохнув, Ольга снова потащила Павла в лес. Среди густого елового леса нашла вывороченную вместе с корнями ель. В углублении, похожем на берлогу, вырыла побольше ещё не замёрзшей земли, устлала дно лапником и валежником. Натаскала с поля боя никому теперь не нужные шинельные скатки, военное обмундирование: полушубки, ушанки и валенки.
Уложила тяжело дышащего Павла на несколько шинелей, укрыла полушубками. На всякий случай принесла ещё три винтовки, трёхлинейку и запасные обоймы – для обороны. Затем она слазила в уже построенный в окопе блиндаж – он был засыпан землёй.
Ольга сумела достать немного провизии и фляжки, заполненные в какой-то деревне самогоном и водой, набила вещмешок сухим пайком. К своему удивлению, она обнаружила в машине каким-то чудом не повреждённые, закатанные в рулон одеяло и подушку комбата Назарова. Чтобы как-то пережить ночь и не замёрзнуть, она собирала тёплые вещи и перетаскивала их.
Начинало смеркаться, холодать. Когда нагруженная санинструктор Сторублёнкова снова вернулась к раненому Иванову в созданный ею Ноев ковчег, то увидела, что ему стало хуже. Павлуша бредил, произнося неясные слова, звал какую-то Дуняшу. Его охватил озноб, он весь горел и в то же время изнывал от холода.
Сестра закрыла его всем, что натащила с поля боя, но не могла согреть Павла, лихорадка трясла его, губы посинели. Ольга влила ему ещё немного спирта, потом ещё и ещё. Он смотрел на неё печальными глазами, и покорное выражение этих глаз пугало медсестру.
Она не могла ничем ему помочь, не знала, как облегчить его страдания, заплакала от своего бессилья и жалости к нему и к себе. Выпив немного самогону, она сказала:
- Паша, милый, только не умирай! Не оставляй меня одну! Как мне тебе помочь? Ты не подумай ничего плохого, я попробую тебя согреть, как согревала меня мама во время болезни.
Она даже не поняла, слышал он её или нет, глаза его были незрячими, жалкими в темноте.
- Сейчас, погоди, - сказала она и торопливо стала раздеваться. Она осталась в одном исподнем белье, проговорила сквозь слёзы:
- Ты только не подумай ничего плохого, - и легла с ним рядом, почти на него, с того боку, где не было раны. Она прильнула к нему всем своим тёплым телом.
Он был так слаб, что не пошевелился, не сказал ничего. Себя она закрыла Назаровским полушубком и одеялом. Сверху подоткнула со всех сторон плащнакидки. От её живого, горячего, молодого тела Павел скоро согрелся и заснул.
Сторублёнкова долго не могла заснуть в холоде. Она слышала грохот артиллерии, раскаты канонады в той стороне, где был расположен полк. Там сейчас шёл бой с немцами. Как ей не хотелось расставаться с этим солдатиком.
Что их связывало? Только ли стремление выжить и спасти друг друга? Любовь к родине и ненависть к общему врагу? Желание остаться здесь и жить мирной семейной жизнью, как будто вовсе и не было войны, как будто они и не оказались на краю ночной бездны.
Она лежала у него на груди, слушала, как гулко бьётся его сердце, и ощущала желание увезти Павла на край земли, на необитаемый остров, где они могли бы спокойно наслаждаться друг другом. Мой, мой и ничей больше. До сих пор она на людях в медсанбате лечила, бинтовала, спасала от смерти большое количество неизвестных солдат, привыкла к этому. А здесь конкретный рядовой Иванов принадлежал ей, она будет спасать его во что бы то ни стало.
А что будет завтра? Неизвестность… По лесу идти, пока не расстает снег, невозможно – рыхлый - проваливаешься. По дорогам идти невозможно – у неё нет гражданской одежды, а в военной - попадёшь в лапы врага.
Она вспомнила, как сегодня утром немец летал так низко, как будто хотел раздавить их колёсами. Солдаты побежали с дороги, от машины к лесу, но и это не спасало их: самолёты шли не прямо над дорогой, а немного в стороне, в ста шагах от неё, и ровной полосой клали бомбы там, где, по их расчётам, двигались люди, где находились блиндаж и окопы. Страх божий охватил всех… паника…, как в последний день Помпеи… Вот и сейчас Ольга лежит с Ивановым в такой вывороченной взрывом яме – воронке.
И уж тем более теперь, после пережитого шока Ольга, как мать, была согласна отдать свою жизнь за этого единственного выжившего раненого сына. Если кто – либо сунется сюда, она прикроет его своим телом, не пожалеет за него своей жизни. Лишь бы спасти Павла от смерти. Материнский инстинкт проснулся в ней. Обнимая и согревая своим телом солдатика, Ольга вливала в него жизненные силы, вдыхала и передавала своё тепло, а, значит, здоровье, вселяя в Павлушу своё женское начало и веру, что он всё выдюжит и поправится.
Санинструктор Сторублёнкова Ольга забылась коротким сном, каким можно было забыться в таком холоде, и очнулась от мужской ласки и горячего шопота:
- Сестрица, помоги! Оля-Олюшка! Какое хорошее у тебя имечко! Помоги моему зоречнику!
Большие горячие руки Павла растрогали, разволновали молодое крепко сбитое, выросшее на деревенских харчах, налитое тело медсестры. Она не сразу поняла слово «зоречник», но когда солдат подвёл руку Ольги к тому месту, где находился твёрдый, как кинжал, зоречник, всё сообразила, тотчас вспомнила кровавое месиво на снегу, груды погибших ребятушек – это и было оправданием её греха – жить не в браке…
- Оленька, ты не бойся! Я хочу, чтобы ты забеременела, уехала в глубокий тыл и родила ради меня и положивших свои головушки братушек наследника. Я хочу остаться жить в тебе, даже если я умру.
- Я всё для тебя сделаю, только не умирай, пожалуйста!
Надо было очень постараться, чтобы девушке - девственнице
удовлетворить желание тяжело раненного солдата и тем самым продлить род человеческий. Было холодно, оставался час до рассвета – коротки белые ночи весной.
Но Оля почему-то всё вытерпела и вспоминала, как детьми они бегали босыми по снегу за неимением обутки к соседским ребятишкам поиграть да поесть из чугунка обжигающей руки картошки в мундире. Все эти боли ничто, по сравнению с Павлушиной раной – умирать так с музыкой. Устав от ласк, она снова сделала Паше перевязку.
Измученные и разогревшиеся от прилива крови они выпили ещё самогону «для сугреву», заели куском сала, похрустели хлебцами из сухого пайка и до самого рассвета проговорили, так как они ничего не знали друг о друге.
- Как вас здесь кормили, хорошо?
- Да что ты? Если один раз в день подвезут горячее, то будь рад и этому. Выручал сухой паёк.
- Ну-ка, Паша, расскажи-ка, как это ты попал в штрафбат, может, ты убил кого…
- Да, что ты? Я и муху не обижу. Я был председателем в колхозе «Пробуждение»…
- Эвон, какой ты у меня, оказывается, башковитый!!!
- Тут много ума не надо… Но случилось несчастье: осенью я потерял портфель с отчётными документами, когда был изрядно выпивши… А, может быть, кто-то хотел навредить мне и попрятал портфель… На меня была броня, как на председателя, а тут сразу же и замели… в штрафной батальон…
- Откуда ты призывался!
- Из Опеченского Посада, а потом в воинском эшелоне от Боровичей нас, необстрелянных, необученных воробьёв, отправили сюда на передовую, как пушечное мясо для врага. Винтовки есть… были… не у каждого…
- Пашенька, а с какого времени ты воюешь?
- Я уехал от семьи перед Новым Годом – в конце декабря.
А сегодня уже десятое апреля. Вот всего три месяца с небольшим хвостиком я на передовой и - попался в капкан…
- Сколько тебе годков, Павлуша?
- Двадцать семь. А тебе, Олюшка? Ну, да что я спрашиваю, знаю, чувствую, что тебе только восемнадцать…
- Угадал, ты что - волшебник?
- Если бы был колдуном, то бы сделал так, чтобы моя рана сама зажила…
- Павлушенька, я так рада, что тебе стало получше. А вчера вечером у тебя такой был жар… Ты так бредил, что я уже потеряла всякую надежду, что ты выживешь.
- Не удивляюсь – ещё в детстве моя мать говорила, что, если я уколю пальчик гвоздём или иголкой или разрежу стеклом, у меня сразу же поднималась очень высокая температура – такой уж я неженка.
Ольга всё время порывалась спросить Павла, кого же он называл в бреду Дуняшей, но стеснялась, боялась испортить момент своей первой близости с мужчиной. Пусть её счастье никак не будет омрачено, хотя бы в малом. Надо будет - сам расскажет… А в её уютной норе так потеплело от их взаимной любви… Неприятные мысли медсестра привыкла отгонять.
И Павел заговорил первый, уговаривая Ольгу согрешить ещё раз.
- Я хочу, чтобы ты родила пацана, а что у тебя будет сын – в этом я уверен… Назовёшь Георгием Победоносцем, ладно?
- Почему так уверен?
- Да, у моей жены в деревне остались двое мальцов: Колюшка - с тридцать восьмого года и Шурка – с сорокового, а третьего
Дуняша должна была родить в начале февраля этого года… не знаю, никакой весточки не имею, уже, наверное, родила. Я наказывал, чтобы назвала Васенькой. Если бы не война, так я бы хоть десять детей прокормил – люблю детскую возню.
Я, бывало, лежу на конике с гармошкой, играю и пою частушки. Трёхлетний Колюшка с одного боку подпевает – все частушки знает и поёт хорошо, а с другого боку меня обнимает годовалый Шурка и слов ещё не знает, а так старательно, будто всё понимает, подвывает: и-и, и-и, и-и. А Коленька через меня замахивается ручонкой на братика и говорит: «Не знаешь слов – так нечего скулить! Я сам спою».
- Эвон кого ты звал в бреду, вон какую Дуняшу… женат, значит. Авдотьей звать? Хорошая? Красивая она у тебя? – с ревностью в голосе спросила сестричка.
- Ну, ты не переживай, ты – моя спасительница. К моему счастью ты на неё очень похожа, такая же плотненькая, не ущипнёшь, как булочка… И сильная! Я после этого боя понял, что нет ничего дороже, чем хорошая женщина. Ведь ты могла пройти мимо и не спасать меня, Ольгунька. Добрая ты душа! Я тебя люблю ещё сильнее, чем кого-либо. Так и знай: друзья познаются в беде.
- Я теперь, когда всё знаю о тебе, Пашка, ещё больше буду стараться и сберегу твоего сынишку, чего бы это мне не стоило.
Ольга ласково провела рукой по его жёстким вьющимся волосам и, уронив ушанку с его головы, внезапно вздрогнула, не обнаружив уха. После паузы спросила:
- Паша, это что? Первое боевое крещение?
- Оленька, не пугайся. Это случилось в деревне, когда мне было четырнадцать… Загорелась конюшня… Я бросился спасать своего любимого молодого жеребёнка, за участь которого я очень переживал: так и звал его Сивко – Бурко, вещий Каурко.
А он ржал, откликаясь на мой зов. В конюшне он стоял последним и чуть не задохнулся в стойле, пока я не добрался сквозь огонь и дым к нему и не открыл засов. Видела бы ты, как кони с дымящимися гривами и хвостами бежали окунуться в холодную воду реки Мсты.
На мне тоже загорелась одежда. Меня спасли, только вот ушную раковину пришлось отрезать, вся обуглилась. Но ты не бойся, слух у меня хороший. Так что боевое крещение огнём я прошёл ещё до войны.
- Ну ты и смелый у меня! – с восхищением прошептала Оля. – Болит? – ещё тише вымолвила она, поглаживая место ранения. – Полечить?
- Да не откажусь, не откажусь, побалуй меня, - отвечал Павел, нежно теребя губами Олино мягкое ушко и подталкивая её на себя.
Ещё не рассвело, когда наши уцелевшие бойцы услышали cкрип снега под полозьями и фырканье лошади, как наваждение, ведь они только что говорили о Каурке. Они затихли и услышали родной, хриплый, прокуренный, стариковский голос:
- Но-но! Не балуй у меня!
С быстротой молнии Сторублёнкова оделась и выскочила из своего укрытия. Высунувшись из-под веток мохнатых елей она увидела, как двое мужчин с лошадьми складывали на дровни трупы, суетливо отделяя и собирая вещмешки и скатки, по возможности уцелевшие личные знаки, оружие и боеприпасы, свозили трупы в только что вырытые солдатами окопы.
Это похоронная команда торопилась пока нет воздушного налёта управиться до рассвета.
Ошарашенная внезапно подвернушейся, неожиданной помощью, - не всегда команды прибывали в первую ночь, часто и через несколько дней, - со слезами, невольно полившимися из глаз от великой радости и счастья, Сторублёнкова Ольга подбежала к ближнему, как она вдруг поняла, деду, и бросилась обнимать и целовать его:
- Ронный, жаланный ты мой спаситель, помоги нам, век буду тебя благодарить, отвези раненого в медсанбат, пока не рассвело.
Услышав родную речь, мужчины, а они и взаправду оказались дедами в тулупах, сразу догадались, с кем имеют дело, - с родными и желанными земляками. При виде молоденькой девушки-подростка в военном полушубке нараспашку и в гимнастёрке, выглядывающей из-под него - она не успела застегнуться на бегу – скупые мужские слёзы жалости выступили и сами покатились на заиндевелые усы и бороду стариков.
Они бережно перенесли рядового Иванова на сани, где лежали солдатские вещмешки, укрыли его тулупами и повезли в тыл. Убаюканный монотонным скрипением полозьев, успокоенный тем, что он в надёжных руках, Иванов спал всю дорогу. Сидя у Паши в ногах, Ольга роняла горючие слёзы при одной только мысли, что они могут никогда не встретиться. Она понимала, что их тайное временное убежище было тем островком невообразимо короткого счастья в море горя, крови и смерти…
С того дня Сторублёнкова не увиделась больше с Ивановым Павлом и так и не смогла узнать, что с ним случилось дальше.
Его увезли дальше в тыл – лечиться, а она осталась в полку воевать с немцем. Искать солдата под фамилией Иванов, всё равно, что искать иголку в стогу сена, да и до того ли ей было.
Через семь месяцев сама Ольга была отправлена далеко в тыл рожать. И только недоношенный Гоша Иванов, который так спешил на помощь воюющим, что выскочил наружу раньше времени в вагоне поезда, напоминал Сторублёнковой Ольге о незыблемости любви, доброты, и отзывчивости, особенно остро проявляющихся в минуты страдания и невзгод.