(Примечание: в имени Лили - ударение на первом слоге)
ТРИ ДНЯ ЛЕТА В ДИКОЙ СТЕПИ
Солнце укатилось к горизонту, и теперь на него можно было смотреть, не рискуя ослепнуть: диск цвета красного вина (или крови, думал Вил, - кому что нравится) неторопливо падал в травяной океан, а вокруг него прозрачное вечернее небо переливалось множеством красок. Оранжево-багровые волны растекались в лимонное мерцание, и светло-зелёную хрупкость весенних листьев, и росчерки красного золота, и неуловимые серебряные блики - едва заметишь, и их уже нет, и лиловые вуали подступающих сумерек... и много других оттенков, для которых, наверно, в мире Сумрака просто не существует слов.
Вил был пленником закатов с детства. Он ощущал их как музыку, хрупкие, переменчивые, лживые закатные краски, как самые прекрасные песни. А чем был он - певец, восхищённый слушатель или нота в мелодии? Ещё один призрачный всплеск цвета, мелькнувший в небе?.. У его ног спал белокурый мальчик, раскинув руки, словно отдаваясь на милость и доброму, и злому на его пути. Вил устроил над ним полог из плаща, наброшенного на ветви, положил на лоб мокрую тряпицу, смазал соком огнёвки его руки и грудь, обожжённые солнцем; возился с другом из последних сил и мечтал об одном - лечь и немножко отдохнуть. А потом взглянул в небо - и закат обрушился на него ливнем поющих красок. Он прижался к яблоне, подумал, что сейчас потеряет сознание или разрыдается, и целиком ушёл в закат.
Краски струились, завлекали, дразнили. Ему хотелось кричать, или играть, сдирая мясо с пальцев и разрывая струны, или умереть. Больше, чем восторг, - то было почти безумие. Таинственный полумрак леса окутывал его душу грустным покоем, горы слегка пугали, изумрудно-золотые поля делали его беспечным, насмешливым и дерзким, рассветы манили в путь, в новые края и в неизвестность. Закаты - оглушали. Он тонул. Он переставал быть Вилом, менестрелем, бродягой в лохмотьях, переставал быть вообще - преображался во что-то загадочное, неистовое, свободное... нечто из бесплотного Мерцания, ничего общего не имеющее с властным, тяжёлым, осязаемым миром Сумрака.
Он стоял и стоял, недвижимым мраморным изваянием - одинокая хрупкая фигурка под одиноким деревцем, озарённая багровыми волнами, не ребёнок двоих людей из плоти и крови, а призрачное дитя Мерцания Изначального, неведомо зачем принявшее облик человека - и тем лишь несхожее с детьми Сумрака, что среди них не бывает столь безупречной, поистине неземной красоты.
А Вил просто смотрел, как садится за горизонт солнце...
Cперва пришла музыка, за ней слова, и началась работа: подбирать аккорды, приглаживать стихи и учить. Новая песня, он знал по опыту, может улетучиться из памяти начисто, стоит пройти паре часов; и повторял снова и снова, пока не уверился: теперь-то она точно не позабудется.
Баллада вышла невесёлая: о влюблённых, что жили и погибли в далёкие дни Войны Чар. Дни, когда кровь лилась на плодородные земли чаще дождей, и не спелые колосья всходили на полях, а печальные венцы надгробий. Злые времена... люди звали их - Багровые Годы, годы крови. Они пронеслись над Тефрианом семь веков назад, оставшись лишь в легендах, туманных и противоречивых. Не вызывало сомнений одно: страшные три года под небом Тефриана бушевала война, и виной тому была вражда Чар-Вэй. Чего не поделили, к чему стремились - ответы потонули во тьме ушедших дней...
Легенды говорили, что в той войне Свет одержал победу. А Вил думал: нет, победы там не было. Были ненужные смерти, разбитые судьбы, слёзы и кровь. И погасло великое Созвездие Чар! Даже о его существовании не всякий помнил... Ушли в небытие веками копившиеся знания о природе Чар; вместе с мудрецами погибла в битвах постигнутая ими мудрость. А что осталось? Вместо пяти Обителей Чар, где обучали всех, независимо от положения и тяжести кошелька, - одинокая Огненная Башня, укрытая в мрачных, погибельных для человека Кричащих Скалах. Вместо могущественного Созвездия - одна Звезда, которая и не скрывала: даже пять сильнейших Магистров-Лучей слабы в сравнении с прежними адептами Чар, как слаб крохотный ребёнок рядом со своим мускулистым, полным сил молодым отцом.
Темна история Войны Чар, думал Вил. Злые помыслы выпустили её в мир, и злом она обернулась. И даже не в пролитой крови то зло: люди умирают всегда, в постели от старости или юными от меча, но всегда рождаются новые люди, чтоб распахивать под поля покрытые пеплом земли и возводить города прекраснее старых. Но кому под силу возродить убитые знания? Мир воротился в Тефриан, и люди лишь в сказках слышат слово «война»... но кто вернёт им открытия Созвездия - о природе Мерцания Изначального, о законах породившего мир Сумрака, о поющем Кружеве Чар? Сколько лет или веков ждать Тефриану, пока на его небосклоне вспыхнет второе Созвездие, и суждено ли дождаться? Такие грустные раздумья нередко овладевали его душой в сумеречные часы, сменяющие чудесную картину заката. И в эти часы к нему приходили мелодии и строки новых песен - о красоте мира и непостижимой сложности людских душ, о любви, мужестве и предательстве. О крохотных, слабых пылинках жизни, попавших в безжалостный ураган чужих неистовых страстей и злого могущества. О Войне Чар.
Тёмное небо усыпали звёзды. Энтис проснулся и тихонько лежал, любуясь золотыми мерцающими узорами, и едва сдерживал слёзы: каждая нотка песни пронизана была глубокой тоской и томительной жаждой по чему-то далёкому, возвышенному и запредельно прекрасному. Сердце сжималось и болело, стремясь к неведомой и недостижимой красоте, звёздный свет дробился и расплывался в глазах...
Вил заговорил, и мир вновь сделался обыкновенным. И беседа была вполне земного свойства: ужин, сколько таров прошли за день, и как бы запасти воды, чтоб хватило до второго колодца... кстати, о воде - ему, Вилу, кажется, что свою долю вёдер он уже вытащил. И вообще, после травы, верёвки и минелы он не уверен, сумеет ли удержать даже кружку, а тем более - тянуть из самого центра земли тяжелющее ведро! Нет, если надо, он попробует... в конце концов, будь он один... Энтис покраснел и стремительно бросился к колодцу, а Вил, пряча усмешку, отложил минелу и с довольным вздохом вытянулся в траве.
Потом Энтис поднёс кружку ему ко рту, заботливо избавив от необходимости её держать, а когда он кружку отнял, со смехом уверяя, что отлично может сам о себе позаботиться, друг опрокинул на него полное ведро (его негодующий крик захлебнулся в ледяном водопаде) - с совершенно невинным видом, заставившим Вила всерьёз усомниться, что у Энтиса нет чувства юмора. Похоже, это дитя Ордена, с его склонностью то и дело краснеть, - отнюдь не такая простая штучка, как представляется на первый взгляд! И ему стоит держаться поосторожнее в компании лорда Крис-Талена. А не то...
Он некстати припомнил историю про «лучшего друга» Кера, вдруг без всякой причины разозлился и капризным голосом заявил: он невыносимо хочет пить, и у него болит горло, а впустую выливать ведро было очень глупо: колодец и так почти опустел - он же всю воду вычерпал, приводя в чувство кого-то, валяющегося без сознания! Энтис вспыхнул и виновато склонил голову, а Вил разозлился ещё сильнее - уже на себя. Он бы даже извинился... но было так сложно подыскать слова, а горло и вправду болело, а потом он, кажется, задремал... в общем, до покаянных речей не дошло. Да всё равно ничего толкового не сказал бы, очень уж хочется спать... Туман поймал его, он плыл, тонул в бездонном сне... наверное, и это сон - белокурый мальчик, сидя у его ног, бережно разминает их, и лицо у него не брезгливое, как если бы он делал что-то неприятное, вовсе нет. Спокойное... и заботливое. Прямо как у мамы когда-то.
На воспоминании о маминой улыбке он уже крепко спал. Энтис уснул почти в тот же миг, уронив голову на ноги друга в пыльных штанах. Ему снилось, будто он дома, в своей постели, - открыв глаза, он очень удивился, не найдя над собой знакомого потолка, затянутого узорчатым шёлком.
___
Второй день ничем от первого не отличался - вот только колодца не было. Ну, не колодец, пусть бы хоть крохотный ручеёк. Хоть заросший тиной, илистый прудик! Энтис брёл за другом и думал: скоро он перестанет ждать чуда, и ему конец. А кто он такой, чтобы ради него боги расщедрились на чудеса?
Спасал лишь молочник - его полые стебли содержали вяжущий терпкий сок, пригодный для питья. Добыть сок было непросто: если сорвать, он сразу вытекал, а чтобы выдернуть с корнем, требовалась сноровка - хрупкие стебельки так и норовили обломиться. Была и ещё одна хитрость: с виду молочник здорово походил на другую траву - степную мяту. Здоровью, в общем-то, мята не вредила, но обжигала рот похуже горчицы. Отличное добавление к жажде, пыльному раскалённому воздуху и тучам кусачей мошкары! Надо признать, одного урока Энтису хватило: больше он не спутал ни разу.
Но молочник не очень утолял жажду, просто смачивал пересохшее горло. Да и попадался нечасто. А вода ушла со сказочной быстротой. Энтис одёргивал себя всякий раз, как рука тянулась к фляге, и едва не заплакал, когда ни капельки не смог из неё вытрясти. Тогда он почти поддался отчаянию... только невозмутимый вид друга его успокоил. Но силы кончались, уверенность Вила уже не внушала доверия, а там и вовсе растаяла, и Вил стал угрюмым и ядовитым, как степная мята. Энтис это сполна отведал: он ту самую мяту раскусил, и Вил дал ему котелок, на треть полный, но обрушил на него лавину такого уничижительного сарказма, что он потом весь горел от стыда, словно его раздели и сунули в заросли крапивы. Упрекнуть Вила в излишней резкости он не чувствовал себя вправе, защититься не было сил, каяться без толку, воды-то не вернуть. Оставалось молчать и прятать глаза: не выйдет удержаться от слёз, пусть Вил хотя бы не заметит... Он был уверен: если Вил увидит, что он плачет, новой порции яда не избежать. И остаток его мужества растает без следа: он упадёт и будет покорно ждать смерти...
А Вил думал: насмешками, угрозами, но тянуть его дальше! Пробудить гордость, гнев или страх - только бы шёл! Жестоко, но иначе нельзя. Надо быть сильным. «Он завёл друга сюда, и теперь...» Вил стискивал зубы и гнал себя вперёд. Он не позволит Энтису умереть в степи. Нет. Нет!..
Стемнело, и крохотное чудо всё-таки случилось: подул лёгкий ветерок. Вил высосал последний из сорванных засветло стебельков молочника и слабо усмехнулся чёрными от запекшейся крови губами:
- Боги нас любят! Ещё бы дождик...
Энтис кивнул. Попробуй он ответить - сумеет лишь тоненько запищать, как голодный котёнок. Вряд ли Вил одобрит такую замену связной речи! И снова будут обидные пренебрежительные слова. А куда денешься, если каждое из них - правда? Даже попросить «перестань» он не может! Молчи и терпи.
- Скоро река. Ветер с реки. Слышишь запах?
Он опустил ресницы. Вил-то знает, что говорит! И так хочется верить... А воздух и впрямь чуточку посвежел. Безмолвные травы тихо зашуршали - словно и они отметили перемену к лучшему и ожили, зашептались меж собою. Энтис попытался улыбнуться - и вдруг голову сдавили каменные лапы... и огонь вспыхнул перед глазами, белый, слепящий... раскалённые молоты обрушились на виски, как на наковальни... Кажется, он закричал. Или вместо крика вышел жалкий скулёж, которого он так боялся?
Колючий звёздный свет резал глаза. Вил ужасно бледный, и голос у него отчего-то дрожит...
- Мы почти пришли... совсем немножко осталось. И вода ещё есть. - Вил крепко взял его за плечо и подсунул за спину мешок в качестве опоры. Поднёс к губам кружку: - Попей. Ты есть будешь?
Он впихнул в себя немного еды: чтобы хватило сил идти дальше. А Вил не притронулся к пище и почти не пил. Энтис отметил эту странность, но тотчас о ней забыл: усталость не давала ему думать, мысли собирались на миг вокруг мелочей, попавшихся на глаза, как воробьи вокруг хлебной корки, и беспорядочно рассыпались снова. Вил, звёзды, сухая трава... Он хотел оставить полкружки про запас (руки яростно сопротивлялись, когда он отрывал её от губ), но Вил велел допить. Как чудесно! Вил сказал, что им надо бы идти; он принялся вставать (в глубине души сильно сомневаясь в успехе этого предприятия), но Вил удержал его и уложил, как ребёнка, на мягкий плащ, и всё утонуло во тьме... А потом Вил разбудил его и сунул ему кружку, и звёзд уже не было: из-за горизонта выбиралось солнце.
- Пойдём, - сказал Вил. «Если я не умру, - думал Энтис, - я пойму что-то очень важное. Если...»
Ветра не было, об облаках не стоило и мечтать. Он рвал молочник, и считал шаги, и молчал. Боль то сжимала голову шипастым обручем, то отпускала, словно сжалившись... потом она стала постоянной. А степь не менялась - однообразная, бескрайняя: ни деревца, ни холмика, ни ярких пятнышек селений вдали; трава по колено и изредка по пояс, и от солнца в ней не укроешься...
Он ни разу не спросил, сколько часов или дней осталось до реки. Зачем спрашивать, всё равно ведь надо идти, сколько бы ни осталось... а ещё - он боялся ответа. Или, может, боялся услышать, что ответа Вил не знает. Он изо всех сил пытался не думать, что они заблудились: жару, жажду и головную боль он ещё ухитрялся терпеть, но вслепую бродить среди бесконечных трав, надеясь лишь на счастливый случай, - этого он бы не вынес. И убеждал себя: нет, они идут совершенно правильно, и Вил же сказал - очень скоро будет река! А там жара сменилась настоящим пеклом, и голова разболелась невыносимо, и он и вовсе перестал о чём-то думать. Только о том, когда Вил снова позволит сесть и немножко попить.
Они шли до первых звёзд; потом легли и долго лежали, не двигаясь. Потом допили остаток воды. Энтису показалось, Вил поделил неровно: смочил губы, не глотнув, и сразу сунул флягу ему. Но когда он робко усомнился в честности дележа, Вил порывисто вскинул голову и обжёг его таким бешеным взглядом, что он вздрогнул и не решился спорить. Тем более, от волнения залпом выхлебнул всю воду, и говорить уже было не о чем...
От изнеможения он не мог заснуть. Когда-то - в Замке, в другом мире, тысячу лет назад - он слышал об усталости, которая убивает сон и насылает странные иллюзии, видения наяву. Он, кажется, тогда не поверил? Стоило опустить веки, и начинался безумный танец нестерпимо ярких, ослепляющих красок: десятки пятен разных цветов и очертаний. Они переливались, сверкали и пульсировали, и выносить это было невозможно, и он, почти рыдая от отчаяния, открывал глаза и сквозь слёзы глядел на звёзды: они-то по небу не пляшут! Но они, будто сговорившись мучить его, сходились в кучки, сияли всё сильнее... Он заставлял себя лежать неподвижно и стискивал зубы: спит он или нет, но зачем Вилу его шуршание и стоны? Вилу нужно отдохнуть... И тут Вил заиграл. Минела пела тихо и нежно - как смех погибшей в пожаре мамы, её голос и взгляд... отец крепко, до боли, обнимает - в последний раз... он зажмурился и тихонько заплакал. Цветные пятна исчезли, осталась темнота, густая, мягкая... и сон.
Вил привстал и смотрел ему в лицо. Густые тени под глазами, на губах запеклась кровь, на бледных щеках блестят мокрые дорожки. «О чём ты плакал, дитя Ордена? Жалость к себе, усталость, страх? Тут нет ничего плохого, ты мог и не скрывать... Но отчего я уверен, что не в том дело? И расскажи я тебе, как бросил на струны воспоминания о маме, о её улыбке, и ночных разговорах, и дружбе, и тоскливой ледяной пустоте, убивающей душу, - и ты не удивился бы, ты и без слов понимал меня?» Вил глядел на друга, испытывая странное желание стереть с его лица следы слёз. «А ты простил бы меня, если б знал? Я повёл тебя почти наугад по пути, каким ни разу не ходил... Мерцание, и не могу понять, зачем! Ты спас мне жизнь - а я, кажется, потихонечку убиваю тебя...»
К нему сон так и не пришёл. Звёзды угасли, и по бледному небу разлились волны рассвета, и они вновь пустились в путь. А воды больше не было, и не было колодцев. Пронизанный золотым жаром воздух - и степь, степь без границ. Дорога без надежды.
И сил у него не осталось тоже. Конец, устало думал Вил, это конец. Слишком дорого обошлись ему ночи без сна, и страх, и пылающее солнце, и все глотки и капли воды, безжалостно отнятые у себя и отданные другу... Он оставлял себе лишь гордость, но солнце спалило её дотла; и он брёл, шатаясь, лишённый этой хрупкой защиты, отчаявшийся, беспомощный. Спотыкался и падал, и пусть Рыцарь видит, наплевать, только бы не разбить Лили... Энтис сжал его руку, а он не сумел даже разлепить губы - улыбнуться другу, у которого в их безумном походе к смерти нашлись силы и желание заботиться о ком-то, кроме себя. У него больше нет ни того, ни другого... глупости, забота тут ни при чём, просто сам боится упасть... но не всё ли равно? Ускользающим насмешливым краешком сознания он знал, как забавно это выглядит: их носит из стороны в сторону, как лодочку в штормящей реке, и они цепляются друг за друга, чудом не грохаясь на тропинку вместе. Если бы Вил был способен на что-то ещё, кроме как дышать и с трудом переставлять ноги, сейчас он беспрерывно хохотал бы на всю степь.
Воздух переменился в один миг, словно они перешагнули невидимый барьер: раскалённое тяжёлое безветрие сменилось чуть влажной прохладой, солнце заслонила хрупкая облачная дымка, и в лица им дунул порыв ветра - свежий, ароматный, с острым запахом водорослей и речных кувшинок.
Энтис издал тихий удивлённый звук, не разжимая губ. Вил замер, широко раскрыв глаза.
- Яджанна, - хрипло прошептал он, - мы всё же... - торжествующе улыбнулся и потерял сознание.
___
Энтис тряс его изо всех сил, стоя на коленях, и дрожащим голосом повторял его имя, а когда горло перехватывало, тихонько всхлипывал. Если все их мучения для того лишь, чтобы потерять...
- Вил, - звал он, тщетно пытаясь говорить громче. - Вил, Вил, вставай же! Пойдём, Вил, пожалуйста!
Чёрные ресницы дрогнули и медленно поднялись.
- Вил! - Энтис задохнулся от облегчения. - Пошли? Ты ведь можешь идти, правда?
Вил облизнул кровоточащие распухшие губы и скривился от тошнотворного вкуса.
- Нет. Уходи.
Энтис отчаянно затряс головой:
- Тебя здесь бросить?! И не думай даже! Я тебе помогу, ну попробуй встать!
- Дурак, - прошептал Вил, - Рыцарь... - он глотнул и передёрнулся от боли в горле. - Иди. Убирайся!
- Я без тебя не пойду! - Энтис уже рыдал. - Я дороги не знаю, я не могу... Вил!
- По тропе, - выдавил он и закрыл глаза. Горячая солёная капелька смочила губы, он разлепил веки... и беспомощно смотрел на занесённую над ним руку друга. Она почему-то опускалась так долго, целую вечность, и касалась совсем слабо, он почти не чувствовал ударов... Энтис плакал, и бил его по щекам, губам, не разбирая, и сквозь слёзы кричал - точнее, пытался кричать, а выходило едва слышно:
- Трясины, нет, ты пойдёшь! Или мы тут умрём, этого ты хочешь?! Ты встанешь и пойдёшь, ясно?!
Вил с кривой усмешкой перехватил его запястье. Тонкое и дрожащее... Это оказалось так легко.
- Хватит, ушибёшь руку. Ну, успокойся. Пойду. Понесёшь...
... Цепляясь за него, я встал. Никогда ещё так не кружилась голова... С каждым вздохом трескаются губы, во рту всё время стоит мерзкий вкус крови... а сейчас отдал бы я Лили за глоток воды? А за целое озеро? А если не Лили, а ещё раз встать меж двух столбов в белый круг?
- Нет, - прошептал я, с отвращением давясь кровью, - нет, нет...
Я не упал - очень медленно, словно воздух вокруг меня застыл и уплотнился, опустился на колени, увлекая его за собой. Боги, проклятая тошнота должна прекратиться, пусть будет больно, лишь бы всё кончилось! Желудок раз за разом выворачивался наизнанку; глаза застилал вязкий багровый туман, только белоснежные молнии боли разрывали завесу. В перерыве я хотел сказать ему: «Не волнуйся, подожди», - но он куда-то делся. Ушёл? Правильно, разумно, давно бы так... Кто-то рыдал неподалёку, потом я понял: плачу я сам - от горя, что друг оставил меня... Он уложил мою голову к себе на колени, что-то шептал, всунул в губы стебель; сок был терпкий, горьковатый... Его лицо превратилось в маску из пота, пыли и слёз, причудливыми разводами покрывающих обгоревшую кожу. Зачем чужому, едва знакомому мальчику плакать обо мне? Я один в мире, всем безразличный, ничей. Я умираю, ну и что? Это моя боль, и моя жизнь уходит так мучительно, при чём тут Энтис?
«Вил», смутно слышал я, «Вил, Вил...» Имя осыпалось в траву хрупкими осколками реальности. Я таял, звенел, переливался в танцующих на солнце пылинках. А тошнота, оказывается, прошла. Мне больше не казалось, что меня сейчас вырвет моими собственными кишками, просто очень хотелось спать.
- Пойдём. - Голос звучал ласково и настойчиво. Приятный голос, только совсем измученный... Я со вздохом открыл глаза. Солнце, одно солнце вокруг!
- Вил, пойдём, пойдём.
Я приложил все силы, чтобы подняться на ноги. Вообще-то я был уверен, что немедленно упаду, но меня просят идти, надо делать то, о чём просят таким приятным голосом... ну, хотя бы постараться? И я честно старался. Странно, но получалось. И стоял, и шёл, и не падал. Всё расплывалось, туманилось, иногда забавно мерцало, меняя очертания. Я прислушивался к мелодиям Чар. Я слышал их как никогда ясно. Тихие, сложные, прелестные мелодии... Небо растеклось через горизонт на землю, затопило степь - а иначе почему бы оно очутилось у меня перед глазами? И снова лился в рот терпкий сок, а усталый хриплый голос говорил: «Вил, пойдём, Вил...»
Потом было много цветных пятен и звуков. Голоса. Незнакомые. Руки. И вода, вода - целый океан воды! Как чудесно... только голоса слишком шумели надо мной, резкие, оглушительные, у меня болела голова от этих пронзительных звуков. Но радость от неиссякаемого потока воды была куда сильнее, и я молчал и наслаждался, стараясь не обращать внимания на назойливый шум. Яркие краски и золотое сияние сменились тёмными тонами и прохладой. Я лежал на чём-то мягком. И вокруг - никакой травы!
* * *
Он не спал. Лежал с открытыми глазами, глядя... в небо? Ночное небо в звёздах? Нет - потолок, смутно догадался он, когда тоже взглянул туда, отвернувшись от... себя. От своего лица с открытыми глазами, устремлёнными в потолок, который был звёздным небом.
Он понимал: всё происходящее - иллюзия, хрупкая ткань сновидения. Но в то же время - реальность. Так и было... или будет. Ведь «ему» не тринадцать лет. Он - тот, кто не спал ночью, разглядывая потолок-небо, - по меньшей мере вдвое старше. Не мальчик - мужчина. По-юношески мягкие черты и стройное молодое тело... и пугающее знание в чёрных холодных глазах. Его глазах. Тысячи дней прошли перед ними, тысячи людей... и смертей. Знание и тоска. Знание и боль.
Он видел, слышал, осознавал; он лишился только переживаний. Ни волнения, ни тревоги, ни страха. Лишь слабо удивлялся иногда. Зато с необычайной чёткостью воспринимал. Робот, всплыло «изнутри - извне» незнакомое, но правильное слово. Робот. Бесчувственный, неспособный ошибаться наблюдатель.
И он - Вил Тиин, менестрель из Тефриана - видит себя самого, повзрослевшего... себя в обстановке, измыслить которую не мог бы и в самых причудливых, самых безумных своих фантазиях.
Он лежал на кровати. То есть, другого слова для обозначения предмета, на котором спят, он не знал. Кровать очень странная (хотя странным было и всё остальное): например, у неё почему-то нет ножек, а она не падает, висит себе преспокойненько над полом. И вместо одеяла вокруг «кровати» колышется прозрачный синеватый туман, сквозь который хорошо видно его обнажённое тело... и не только его.
Она была худенькой, узкобёдрой, как мальчишка; густые волосы укрывали её каштановым плащом. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в сгиб руки; другая рука вытянута к нему. Изящные длинные пальцы с густо-лиловыми ногтями. Четыре: мизинца не было. На его месте - аккуратный круглый след багрового цвета. Словно его отрезали острым ножом и прижгли раскалённым железом. «Бластер», - пришло ещё одно незнакомое слово. Оружие. Ну да, ведь шла война, и они сражались, они оба...
Она была его девушкой, он точно знал. Женщина, сделавшая его мужчиной. Друг. Спина к спине, вместе навсегда, прикрой меня, Рыжик, я перевяжу, потри мне спину, малыш, ты классно целуешь, нет, просто царапина, я в порядке... и многое другое. Череда ярких картин-вспышек в его сознании. Ближе неё у меня нет никого в мире. «Никого во Вселенной», подсказал «его - чужой» - голос. Вселенная. Слово новое, а суть та же. Никого, кроме неё. «Он-старший» подумал об этом с нежностью... и болью. И встал.
Он запомнил всё до мелочей, но описать комнату не смог бы. Странный потолок-который-небо. Всё чёрное, и тёплое, и серебристо-синее. Мягкость. Прохлада и аромат (для него не было слова). Комната невелика: «мне - ему» не нравится большое внутри. Жилища - маленькие и уютные. Бескрайнему и величественному место снаружи. «Он - я» люблю простор, безграничность, свободу - во Вселенной. И в себе.
Стены создавали впечатление узорчатой серебристой мягкости, вроде бархата. Стены, но и другое - сложное, необходимое. Шкатулка с секретом: видишь не то, что есть. «Я внутри шкатулки с секретом...» Он-старший подошёл к стене и дотронулся. Стена растаяла; он стоял у огромного окна, белоснежный на фоне звёздной черноты небес. Он глядел туда, во тьму. Он был холодным, собранным, твёрдым. В самых глубоких тайниках души он стонал от нестерпимой боли. Никто не знал об этом. Только он сам.
Он принял решение. «Закрыл» окно движением руки, приблизился к другой стене, прикоснулся; из стены выдвинулась молочно-белая пластина. Столик, подумал он-наблюдатель и улыбнулся: столиком штуковина была не больше, чем он - Верховным Магистром... Из стены же он-старший извлёк чёрную палочку и вывел на пластине несколько слов - незнакомых ему-сверху, но он понимал их. Письмо было коротким, сдержанным... пропитанным болью, жившей в сухих бесстрастных глазах. «Мы больше не увидимся, я не могу поступить иначе, я люблю тебя». Слова чужого языка горели в его сознании, как начертанные пламенем на покрытой пеплом земле, горели ядовитым огнём в сердце мужчины, который был - не был - им. И в конце: «Рыжик, я пытался справиться с этим, но не сумел. Простите меня».
«Он-и-не-он» двигался бесшумно и грациозно, как кошка. Собрал волосы в пучок и чем-то скрепил на затылке, скользнул в угол комнаты, встал на серебристый круг и поднял руки, и на него пролилось или просыпалось... нечто вроде чёрной блестящей пыли. Пыль к нему прилипла: тело, лицо и волосы стали переливчато-чёрными. Он расправил плечи, потянулся; он-наблюдатель удивился, как он может видеть и дышать, - но ему-старшему, похоже, пыль вовсе не мешала. Он сошёл с круга, приблизился к кровати и опустился на колени. На несколько секунд он зарылся лицом, чёрным и пугающим из-за «пыли», в разметавшиеся волосы девушки - так бережно, что она не проснулась. Встав, потянулся снова (теперь он был похож на бира, голодного бира в засаде) и пошёл к стене, и она расступилась перед ним.
Он шёл по воздуху (или по дороге, но невидимой); по обе стороны от него тянулись стены, не менее причудливые, чем в комнате: они изгибались, дымились, на них мерцали разноцветные огни, странные рисунки и непонятные слова. Ему казалось, он мог бы пройти тут, даже закрыв глаза, - всё привычно, знакомо до мелочей. Круглые... светильники, наверно: нечто, дающее свет. Постоянный тихий звук - приятный, успокаивающий. И необычный аромат... В горле стоял комок: он шёл здесь в последний раз.
«Всему конец. Я представлял себе что угодно, но не это. Так спокойно и тихо. Так безнадёжно».
Он проник сквозь текучую стену в круглое помещение, где гула не было, аромата не было тоже, но над головой снова появились звёзды... незнакомые. Он понял вдруг: таких узоров из звёзд он никогда прежде не видел... Тут находился всего один предмет - огромный, он занимал почти всю комнату, и ему-старшему пришлось бы запрокинуть голову, чтобы разглядеть его целиком. Он был серебристым, с чуть заметным алым оттенком. Слегка похоже на исписанный огрызок карандаша - если представить карандаш овальной формы, облепленный чем-то вроде рыбьей чешуи. А ещё на нём были выступы - в точности плавники, и пятна, похожие на рыбьи глаза. Когда он приблизился, одно из пятен засветилось янтарным светом и превратилось в отверстие величиной с человека; и он вошёл внутрь. Темно и тесно. Миг - и что-то мягко подняло его вверх, и он очутился в новой комнате. Здесь стояло кресло, и он сел. Синяя стена перед ним побелела, замерцала и исчезла, но то была иллюзия, как и с потолком-небом в спальне: стена осталась, но сделалась прозрачной. Из неё выдвинулся и завис над коленями широкий полукруг, весь в цифрах, непонятных картинках, цветных огоньках и небольших ямках по размеру пальца. Его руки заскользили по неровной поверхности полукруга, пальцы порхали по нему, словно мужчина играл на клавесине. По «окну» побежали изумрудные строки из цифр и слов. Он-наблюдатель не знал их смысла, но был уверен: так и надо, и он-старший прекрасно всё понимает.
Строки стали алыми; непонятно чей мелодичный голос произнёс несколько слов. Он ответил одним - резким, похожим на грубость. Но грубым он не был, просто боялся передумать и вернуться...
Алые буквы исчезли. А небо надвинулось. Звёзды вокруг него, он и сам крохотная звезда... Корабль летел по небу. Нелепая мысль: корабли плавают по воде, да и сходства у них с «рыбой-карандашом» - как у лошади с минелой... А всё же он был в корабле. И летел... в никуда. В бесконечность. Теперь он будет только лететь и лететь. Конец жизни. Он знал - это конец. Он был жив, но всё равно что умер.
Смерть была бы лучше. Любая смерть лучше похорон заживо, на которые он себя обрёк. Десятки лет смерти-при-жизни...
Появилась музыка - нежная, как плеск ручейка в солнечный весенний день, ласкающая слух музыка, производимая инструментами, каких он-наблюдатель не знал. Он-старший любил эту музыку с детства. Он думал, что она поможет ему, наконец, заплакать, но слёз не было. Чёрная «пыль» куда-то делась, он был бледен, сосредоточен, спокоен... как и подобает мертвецу.
Возвращаясь из сна в реальность, Вил со смутным удивлением спросил себя: почему он уверен, что у девушки изумрудно-зелёные глаза? Ведь её лица он так и не увидел.
ЗАТИШЬЕ, ДЕРЕВНЯ В ХАРВЕТЕ, ПРИРЕЧНОМ КРАЕ К ВОСТОКУ ОТ КУМБРЕЙНА
Молодая женщина в пёстром платье без рукавов, пухленькая, как свежая пышка, смотрит на меня. Откуда она взялась? Она улыбнулась и заговорила в неторопливой распевной манере жителей Харвета:
- Кумбрейн сейчас сущая смерть, вот натерпелись-то вы, бедняжки! Лейна, подруга моя, что нашла вас у старой сыроварни, так всё плакала, на вас глядючи! А ты счастливчик - глядишь ясно, лихорадки, значит, нету. Давай-ка молочка попей, только от коровы, свежее. А есть тебе пока рановато, а жалко, вот сию минуточку хлеб из печи достала! Ну ладно, успеется. Дай-ка я тебе сесть помогу... вот так...
Я уселся среди подушек, пухлых и уютных, под стать хозяйке, и принялся маленькими глоточками пить молоко из расписной чашки. А она любовалась мною с радостным видом, словно мечтала о нашей встрече с пелёнок. Я украдкой огляделся. Лили лежит на круглом деревянном столе. Розовые разводы на жёлтой древесине - мраморный дуб. Дорогое дерево. Значит, хозяева люди богатые. Ну, ясно: кто победнее, незваных гостей не привечает. А эта заботится, молоком поит, да ещё и радуется. Было бы чему. Тоже удовольствие - еду да чистые простыни на бродяг переводить! На левой руке у неё тонкий браслет красного золота: стало быть, замужем. Ещё, может, молока попросить, пока муж не объявился? А то, пожалуй, дождёшься - с порога за шиворот, вместо молока. А то и пинком под задницу...
- Пей-пей, - она без просьб наполнила чашку из огромного кувшина. - Ой, какой ты стал красавчик! А был - глянуть страх. Я думала, тебе уж конец. Я ж травница, понимаю в болезнях. Не вейлин, ясно, но лечу, люди довольны: мне платить - не вейлину, не разоришься! Лейна говорит, шёл ты как во сне: глаза закрыл, через шаг с ног валишься, зелёный весь. И товарищ твой чуть не падал...
Она кашлянула и насупилась. Рука дрогнула, молоко плеснулось на постель. Ой, что теперь будет!
- Простите, сьерина... я нечаянно...
- Да я тебе ещё дам, пей на здоровье, пока пьётся. Уж молока-то полно, три дойные коровы на дворе.
Я растерянно обвёл пальцем густо-жёлтое на белоснежной ткани пятно. Женщина рассмеялась:
- Ой, ты и чудо! Из-за малюсенького пятнышка расстроился? Солнце тебе рассудок помутило, не иначе! Ну и немудрено, после окаянной-то степи. Ты не волнуйся ни о чём. Степь позади, а ты жив и в здравом уме, вот уж и впрямь чудо! Поначалу таким слабеньким казался, и гляди ж ты, пришёл в себя, а могло-то быть хуже, куда хуже! Вон товарищ твой, бедняжка, вроде и в сознании был...
- Сьерина, что с ним? - я глотнул. Горло болело. - Ну пожалуйста, скажите!
Хозяйка явно смутилась и затеребила краешек кружевного передника.
- Да он так-то ничего, твой товарищ, - неубедительно заверила она. - Его Лейна отхаживает и муж её с братьями, они люди-то с разумом... Красивый он паренёк, чисто картинка! Уж племянницы-то Лейны вокруг так и ходят да глазками стреляют. Он ведь постарше тебя будет, верно?
Я кивнул, до боли сжимая руку в кулак под одеялом.
- На вид-то он в порядке, и кушает хорошо... всё степь окаянная, лихорадка там прямо плодится!
- Лихорадка, - зачем-то повторил я. Голова кружилась.
- Ох, да мы ещё и не знаем! А ежели и так, её ж лечат, лихорадку-то! А глаза у него ясные, и говорит вроде связно... - она замялась. - Вот вещи говорит странные... Жалко-то как, такой мальчик красивый!
- Что он говорит?! - не выдержал я. «Если... если Энтис...»
- Он говорит, - с расстроенным видом сказала женщина, - будто он Рыцарь из Ордена Света.
Отсмеявшись, я успокоил встревоженную хозяйку, допил молоко и заснул - на сей раз без снов. А проснулся оттого, что на меня смотрели. Четверо мужчин и две женщины. Одна - Морита, хозяйка, а вторая, тоненькая и светлая, как солнечный лучик, оказалась Лейной, которая взяла к себе Энтиса. Она мне ласково улыбнулась. А мужчины явно не склонны улыбаться, и на лицах у них большими буквами написано: все менестрели - лживые бездельники и попрошайки, ещё и врут про Рыцаря, чтоб побольше загрести на дармовщинку, хитрые нахальные бродяжки!
Ладно, мне не впервой. Вроде комаров: неприятно, но бывает и хуже... Кстати, их можно понять. Поклясться могу, никогда они не видали таких Рыцарей: оборванных, грязных, в самодельной обувке, с флейтой на поясе... и менестрелем, повисшим на руке! Ну нет, быть того не может! Только не Рыцарь!
- Ты, скажешь, тоже Рыцарь? - парень с морковно-рыжими волосами нехорошо ухмыльнулся. - А минела вместо меча, да?
Те трое, одинаково сложив руки на груди, мрачно на меня таращились, а он красочно объяснял, чего нам ждать. Розги на площади, солёная вода, навозная куча, тухлые яйца... А я думал: «Энтис. Ему нельзя это слышать». Если он уже слышал, то он... то они... Боги, что эти здоровенные идиоты ему сделали?!
- Я менестрель, - я с утомлённым видом зевнул. - А он Рыцарь. Лорд Крис-Тален из Эврила.
Старший выдал остроумную мысль, что охочие до вранья языки кипятком бы помыть. Шуточки...
- А меч вы видали? И плащ у него белый, и повадки ихние, рыцарские. Настоящий Рыцарь и есть.
- Рыцари менестрелей на дух не переносят, - сообщил старший. Хмурится... видно, пытается думать, бедняга. - Бросал бы ты врать. Глядишь, всё меньше достанется.
- Меч непростой, - вдруг встал на мою сторону рыжий. - Не игрушка за грош. Он тут не врёт, Бран.
- И одёжка, - кивнула Лейна. - Ткань дорогая, и шили мастера. Ты б не мудрил, Бран. Рыцари народ чудной, а с Орденом ссоры хуже пожара. Ты бы мальчика добром послушал, чем рычать да запугивать.
- Послушай-ка менестреля! - неуверенно огрызнулся Бран, явно растерявшийся под двойной атакой. - У них тебе и солнце синее, и куры из зёрен родятся!.. Эй, ты! Какого чёрта вы в степь-то попёрлись?
Вопрос хороший. Мне и самому узнать интересно... и перед вами, ребята, как-то нет у меня желания душу наизнанку выворачивать. Ну вот ни капельки.
- Мы?! - я задохнулся, изображая негодование. - Он хотел путь к реке сократить. По своей воле я бы летом в дикую степь не полез! У меня есть голова на плечах, - я презрительно фыркнул: - Я не Рыцарь!
- Говор у него властный, Дир, - заметила Лейна. - Бран-то не слышал, а мы ведь с ним говорили.
- Ты говорила, - проворчал Дир. Он Лейне сердечный друг? Бедная! Хотя он так на неё смотрит... похоже, в сочувствии она не нуждается. Вот и славно. Хорошие люди должны быть счастливы.
- Заставил он тебя, что ли? - Дир уже не казался враждебным. Даже соизволил на кровать присесть.
- Попросил. - Я сузил глаза. - Орден никого не заставляет. Всегда только просит. Очень вежливо. - Я криво усмехнулся: - Он музыку любит. Вот и попросил меня по степи с ним прогуляться. Поиграть.
Женщины смотрели на меня с жалостью. Даже скептически настроенный Бран присвистнул.
- Ты через эту погибель с ним тащился, да ещё играл?! - поразился окончательно прирученный Дир.
- Ну, он же просил.
Хорошенькое личико Лейны и лица мужчин приобрели не на шутку встревоженное выражение.
- Вы тут языками чешете, - зажурчала Морита, сгоняя Дира с постели и укладывая меня на подушки, - а сьер Рыцарь, небось, проснулся, пить-кушать желает. А там одни девчонки - обращенья достойного не знают, ещё наболтают глупостей! И одёжку бы ему подыскать... не найдём хорошей-то, сшить надо быстренько. Ты, Лейна, сама не берись, позови Вирин. А пока штаны да рубаху праздничные у Кийта возьмите, - она с сомнением взглянула на парня, который был поменьше ростом. - Идите, идите, дырку в полу простоять решили? Поговорили, и ладно. Да не бойтесь вы, ради Мерцанья, он же не чудище какое, тот Рыцарь, носов вам не пооткусывает! Вон мальчик через степь с ним прошёл - и жив, верно?
- Чудом, - пробурчал себе под нос рыжий Дир. А Бран, уходя, поморщился. Сразу ясно, кем он меня считает. Знать бы - весь мир устроен так мерзко, или это у меня в нём самая поганая роль?
Морита села на корточки у изголовья и смотрела... почти как мама. Я опустил ресницы. Не надо мне новых привязанностей, сетей для сердца, всяких заботливых взглядов... Трясины, я не стану плакать!
- Необычный он, твой друг, - в её голосе звучал вопрос... Ну и к чёрту. Ну и пусть! - И не скажешь, что Рыцарь. О тебе спрашивал. Волнуется за тебя. Рыцарь и менестрель, ну дела... Ты не обижайся, я ничего такого не думаю! Ещё молока дать тебе? Или есть хочешь?
- Спасибо, нет, - пробормотал я, вдруг совсем теряясь. - Вообще... спасибо.
- Ладно, - она встала. - Потом поешь. Плохой у тебя вид, мальчик. Зря ты в степь пошёл, я скажу. И впрямь чудом выжили! Ты спи, отдыхай. А что они болтали, ну, про розги и прочее, это пугали просто, чтоб ты не врал. У нас такое не принято. Тебя никто не обидит. Я уж тебе обещаю.
Ну почему чья-то небрежная ласка мгновенно превращает мои нервы в кисель, моё самообладание - в дым, а всего меня - в жалкое, дрожащее существо, видимое насквозь для любого взгляда?!
Энтис спрашивал обо мне? Энтис за меня волновался?
___
Я долго спал, проснулся, попил и вновь провалился в сон. А потом он пришёл. Он мне снился: эллин и сероглазый мальчик, высокий и стройный; он всё отводил взгляд... а я вот часто на него поглядывал: мальчишка-Рыцарь казался несчастным, и я не мог отделаться от идиотской мысли, что это из-за меня. Теперь-то я уверен. Ему тяжело видеть боль. И зачем его заставили смотреть, как кого-то бьют кнутом?
Он здорово похудел, щёки ввалились, губы в трещинах. Глаза - огромные тёмные пятна на бледном, в следах солнечных ожогов лице. Будто от всего лица остались одни глаза... Я неуверенно улыбнулся:
- Привет.
- Здравствуй.
- Ты как? - спросили хором и засмеялись. Я приподнялся на локтях, он сунул мне за спину подушку, помогая устроиться поудобнее. Руки у него сделались совсем тонкие, он же меч удержать не сумеет...
- Не сердишься на меня, Рыцарь?
Он задумчиво изогнул брови. Странно, волосы золотые, а брови такие тёмные.
- Ну... немножко. За то, что ты обманывал.
Уточнять, возражать, выкручиваться, как всегда... нет, я не мог. Просто ждал. Ни на что не надеясь.
- Ты не делил поровну, - сказал он мягко. - Тогда я не понимал. Будто спал на ходу. А тут вспомнил и твоё лицо, и всё-всё. - Серые глаза влажно блеснули: - Ты отдавал мне свою жизнь, по капельке. И ты тянул меня вперёд. Я помню. Если б ты не заставлял меня идти, я бы умер. Я навсегда в долгу, Вил.
- Глупости, - промямлил я, - какой там долг. Без тебя я умер бы тоже.
- Нет, - серьёзно возразил он. - Ты дал мне новую жизнь. Я чувствую себя другим, изменившимся.
- Ага. Худой, как скелет, и под глазами синяки здоровенные. Ещё бы не изменился!
- Я не о том, - он огорчённо вздохнул. - Не понимаешь? Мне казалось, ты поймёшь.
Я невольно улыбнулся:
- Шучу. Я понимаю. Степи выжигают дотла, но если сумеешь вытерпеть - ты будто родишься снова. - Он просиял и кивнул. - Но почти все просто умирают. Тут говорят: чудо. Ты в чудеса веришь?
- Теперь верю.
Я закусил губу. Надо ему рассказать. Только мне было бы легче провести ещё денёк-другой в степи.
- Энтис... Я сказал, что это ты степь выбрал. Обычно ведь Рыцари не ходят за менестрелями. Да ещё флейта. Они бы решили: вовсе ты не Рыцарь. Разозлились бы, вранья никто не любит... - он непонятно молчал. Я глотнул и неловко добормотал: - Прости. Я боялся... они могли сделать тебе... ну, обидеть.
Я был уверен: всему конец. Ударит или нет, но уйдёт и уже не вернётся. А он... даже не нахмурился.
- И я боялся. Они так смотрели, когда я сказал «Рыцарь»... я и сам вдруг засомневался: может, мне Замок приснился, или у меня бред, солнечная лихорадка? Потом вспомнил, что люди за Чертой часто обманывают, и думаю: они не должны верить на слово незнакомцам. Ну, и правда испугался немножко. Вид у них был не очень-то добрый. А я даже с кровати встать не мог. - Он усмехнулся: - Плащ и меч - я тогда о них совсем позабыл. Только на тебя надеялся. Ты же знаешь, кто я.
- Я же менестрель! - я подавился смехом. - Мне-то кто поверит?! Хорошо, что у тебя есть меч!
- Хорошо, что у меня есть ты. Эти взгляды... тут бы меч не помог. Я о тебе думал, вот и молчал. А то наговорил бы всякого неприятного. Плохо бы вышло. Я никогда не умел толком с людьми обращаться.
Ну конечно, ничего до него не дошло! Он опасался только вспышки гнева, за которую потом было бы стыдно? И хорошо. И не надо ему понимать.
- Значит, не злишься, что я про степь соврал?
В серых глазах неожиданно заискрились смешинки.
- Ну, это почти не ложь. Я хотел к реке дойти поскорее. Будь у нас карта, я бы в степь тебя и позвал.
«Ну и ну! - восхищённо думал я. - Вот тебе и Заповеди. А я-то ещё считал его наивным!»
- Один из мужчин спросил меня, зачем мы шли через степь. С тем недобрым взглядом.
- И что ты ответил? - насторожился я.
Он пожал плечами:
- Он не просил, а требовал ответа. И вообще, ему-то какое дело? Я даже его имени не знал. Сказал - мне так хотелось, а сейчас я устал и мне не до расспросов.
Я горячо благодарил Судьбу и добрых богов. Лучше просто не могло случиться!
- А больше они не спрашивали, и странные взгляды прекратились. Когда они поверили, стали очень приятными людьми. Даже портниху привели. Она сказала, к вечеру всё сошьёт. А пока мне это дали, - он повёл плечом, - я не мог ждать до вечера. Я бы к тебе в чём угодно пошёл, хоть вовсе без одежды! - он рассмеялся: - Представь зрелище! Там полон дом девушек, все ужасно милые... только они считают, что я куда хуже себя чувствую, чем на самом деле. Носятся со мной, будто с младенцем. Постоянно еду предлагают, смотрят тревожно и говорят вкрадчиво - как раненого зверька подзывают. Но, наверно, это обычно для женщин? Они такие заботливые и нежные...
Вил закрыл глаза. Конечно, дело не в болезни и не в заботливости, свойственной женской природе, а в словечке «рыцарь». А милые услужливые девушки просто-напросто его боятся. Хотя кто-то из них наверняка не прочь затащить красивого юношу из Ордена на сеновал: многие женщины не отказались бы жить в роскоши, воспитывая в Замке ребёночка Рыцаря!
Но Энтису он ничего объяснять не будет.
- Спокойных снов, - тихо сказал Энтис, вставая. - Так нас спасло чудо? Ты и был этим чудом, Вил.
Он был уверен, что друг спал и не слышал его слов, иначе не решился бы их произнести. Он ушёл, а Вил с головой спрятался под одеяло и расплакался: ему казалось, у него рвётся сердце. Ему казалось... он отдал бы жизнь, всю сразу или по кусочкам, за жизнь Энтиса Крис-Талена. И даже за одну улыбку...
___
Его мир обратился в череду снов, пробуждений, когда его кормили, поили и жалели, и призрачных голосов: спи, спи, спи. Уходи, убегай в сон, мальчик, тебе нечего делать в Сумрачном мире. Сумрак убьёт тебя, дитя Чар, оставь его, спи, спи... Иногда он пытался понять, почему не может жить, как все люди: вставать с постели, ходить, что-то делать - он умел это совсем недавно! Но теперь он мог только лежать. И пить. И немножко есть. И видеть сны.
Энтис, которому хватило дня, чтобы прийти в себя, вяло слонялся по деревне, нервируя жителей и огорчая молоденьких девушек полным отсутствием интереса к их попыткам завязать знакомство. Ему было не до ухаживаний: он слишком тревожился за Вила. Он охотно переселился бы в дом к Морите и её мужу Эвину, чтоб быть рядом с другом всё время; но побоялся обидеть заботливую хозяйку, сбежав под другую крышу. А потом, новый гость потребует внимания Мориты - значит, отнимет её внимание у Вила. Хороша дружеская услуга! И он остался у Лейны, рассудив, что если Вила лечит Морита, а не Энтис Крис-Тален, то лучше ему не вертеться целыми днями у неё под ногами. Тем более, созерцание больного друга никакого облегчения ему не приносит, одну лишь боль, да и по Вилу незаметно, чтобы визиты очень его радовали. Но чем бы он ни пытался заняться, куда бы ни направился, рано или поздно обнаруживал себя у дверей дома, где был его друг. Тот, кто ради него превратил три дня своей жизни в сплошное страдание и так близко подошёл к грани меж Сумраком и Мерцаньем... и ещё мог умереть.
Он боялся смерти Вила, как никогда и ничего на свете. Долгими бессонными ночами он метался по кровати и не мог прогнать кошмарное чувство: вот сейчас, в этот миг, он теряет друга... и всем сердцем рвался туда. Увидеть, услышать дыхание... удержать. Как - неважно. Любой ценой! Он кусал подушку, пряча в ней слёзы, и отчаянно, яростно заставлял себя верить. Успокоиться и верить: Вил не умрёт. Этого просто не может, не должно случиться!
Этого и не случилось. Пять дней (Энтису они показались годами) Вил лежал, а Морита хмурилась, отводила глаза и говорила о пустяках, не имеющих к Вилу ни малейшего отношения. На шестой день он так извёлся, что сам чуть не заболел, и тут Вил ожил и вечером собрал всю деревню к дому Мориты, устроившись на крыльце с минелой. И его голос был сильным и чистым, песни словно вырывались из заточения на свободу и жили, даже когда он замолкал... Энтис дрожал от волнения и гордости за друга. Он замечал на глазах и лицах слёзы, да и сам вскоре не сдержался, заплакал: Вил пел так волшебно!
А Вил плыл, как в волнах, в беззаботном мечтательном полусне - звёздная ночь, и музыка, и пьяный аромат цветов... и чудесное единство меж ним и каждым, кто слушает его и чувствует, как он, - пусть хотя бы сегодня ночью. Он нравился этим людям, он знал совершенно точно; и все они нравились ему, и все были друзьями... а один - был другом настоящим. Будь на то его воля, он пел бы им до утра!
До кровати Энтис добрался заполночь, когда негодующая (притворно, но оттого не менее шумно) Морита утащила музыканта с крыльца, и люди неохотно разбрелись по домам. Он и не помнил, когда последний раз спал так крепко... но недолго: Вил поднял его ни свет ни заря и властно сообщил, что им пора идти. Энтис пытался робко протестовать - он охотно провёл бы ещё пару дней в чистеньком доме Лейны, в обществе её хорошеньких племянниц, да и Вилу не помешало бы набраться сил. Но Вил был настроен решительно, и уговоры не помогли. И вскоре они снова шагали вдвоём по пыльной дороге...
ОТКРЫТИЕ В ЗАРОСЛЯХ
Она тащила сестричку по улицам и молчала. Богатый опыт ночных прогулок не подвёл: встречались им только кошки, бесшумные тени с зелёными колдовскими глазами. Да и те поспешно растворялись в ночи, натыкаясь на такой же зелёный, холодный взгляд Лаисы: она была слишком опасной.
Лаисе Тай никогда не причиняли настоящей боли. Боль, когда задыхаешься, и в глазах всё плывёт, размывается, как в тумане. Ярость. Кипит, пенится жидким огнём в крови, в нервах, всюду. Ярость... и глупое детское желание проснуться... и отомстить. А что? И достойно, и приятно, очень разумная цель.
Да - в фан-мире, где у меня есть оружие и сильное ловкое тело, умеющее с ним управляться! А тут - я беспомощный ребёнок. Без оружия, без могущественных союзников, без средств к существованию. Зато с младшей сестрёнкой. Отличнейший расклад. Как раз для доблестного воина Света! И платье - одна красота, никакой пользы. Хорошо, хоть Джис следует более удобной моде и почти готова идти...
Куда идти, она уже знала. Получится ли - другой вопрос... «Заткнись. У тебя всегда всё получалось».
- Пошли в Заросли, - сказала она. - К цветочникам.
- Ты с ума сошла, - вяло воспротивилась Джиссиана.
- Они не кусаются, не едят детишек и не насилуют девственниц. В чём дело?
Джис села на бордюр клумбы.
- Нам надо к мэру. Получить документы, кредитки. И страховку... - она насупилась и уставилась в землю. Лэйси присела рядом на корточки. Обнять и утешить или рявкнуть, чтоб сестричка разозлилась и ожила? «От объятий и утешений вообще-то и я бы не отказалась... Тихо, рыцарь!»
- Кто-то кого-то хотел убить, Джис. Маму за её финансовые штучки, или отец в суде довыступался... - она нахмурилась: - Я никому ничего не обещала, ни с кем не спала, ни во что не ввязывалась. Если из-за меня, совсем уж непонятно. И потом - вещества для взрывов, их же в магазине не купишь. Их просто нет. Есть только формулы. А готовят их в одной-единственной лаборатории, где-то в тропиках, и все заказы идут через военных, Конгресс и равновесников. Ну и чем кому-то из них наша семья помешала?
- От взрывов шум, - безучастно заметила Джис. - Остатки... всякие. И по всему городу уже носилась бы тьмища полиции. С сиренами и мигалками.
- А всё тихо. - Лэйси вздохнула: слава богу, сестричка пока в здравом рассудке! - Правда, странно.
- Лэй, ты знаешь о «Стальных Крыльях»?
- Психи, которые орали в Конгрессе, что сенсы - враги человечества? Я читала. Это было десять лет назад, когда ты родилась. Все посмеялись, их быстренько заткнули, тем всё и кончилось.
- Не кончилось. Они просто перестали орать.
«Оказывается, от бессилия болит голова? Мне нужно ощутить меч в руках. Удобный… тяжёлый… успокаивает…» Лаиса с трудом очнулась.
- Послушай, в городе до фига сенсов. Настоящих. И не припомню, чтобы их дома взрывали.
- Настоящих, Лэй. Даже ты почувствовала опасность.
- О! - Лаиса нехорошо сощурилась. - Взрослых трогать боимся, а деток, значит, можно?
Она криво усмехнулась. «Всё-таки и меня можно довести до того, что мне хочется плакать...»
- Ну, допустим. А мне повезло учуять опасность, и первый полёт был удачный, и вообще я везунчик. Отлично. И на кой чёрт мне рисковать своим везеньем, крича, что мы живы? Ребята пальнут ещё разок - и в кого попадут, когда мне снова повезёт? А среди цветочников затеряться запросто: пришёл и живи, имён они не спрашивают. У них никакие «Крылья» нас не отыщут. Да и зачем искать, если мы пепел?
- Отыщут, если захотят. Взрыв был другой. Понимаешь?
Лэйси озадаченно нахмурилась.
- Пси-удар? Но если «Стальные Крылья» хотели уничтожить сенсов, как же они могут... Идиотизм!
- Я слышала, лидеры «Крыльев» сами были сенсы.
- Ты что-то путаешь, - пробормотала Лэйси. Головная боль превращала слова почти в бессмыслицу.
- Нет. На словах они вроде заботились об интересах людей без пси, которые рядом с сенсами совсем беззащитные. А на деле они что предлагали? Закрыть Академии, сенсов отовсюду повыгонять, вообще отменить такую науку - психосенсорику. Ну, тогда и равновесников не станет. И сенсы - из «Крыльев», например, - и правда смогут править миром. Ведь никто про них не знает, и приструнить их некому.
- Но в Конгрессе сидят не дураки, и развернуться им не дали, - подвела итог Лэйси. - И бедняжкам теперь приходится спасать общество от переизбытка сенсов другими способами. А я-то думала, живу в стоячем болотце, ни опасностей тебе, ни риска... - Её губы вновь сложились в кривую усмешку: - У нас, похоже, много общего. Они тоже спокойную жизнь не любят. Ну, могут не грустить, она им не грозит. Я лично позабочусь. Махать этим «крылышкам» ещё лет пять, не больше.
- Ты-то при чём? Это работа равновесников. Им за неё деньги платят. Вот пусть они и разбираются.
- Чёрта с два они разберутся! Им не потянуть. Или они бы уже разобрались. До взрыва. Значит, сенс-адепт учуял бы угрозу? Но и я учуяла. А твои равновесники, лучшие из лучших, наши защитники - они где были? - она поморщилась. - Нам никому нельзя верить, Джис. Я ни с кем не болтала о моём Потенциале. Я сама не знала. Кто-то меня вычислил. Сосед, полицейский, учитель, врач... равновесник. Может, мы и до мэра-то не дойдём. А потом будут другие кучки пепла и другие пропавшие детишки.
Сестрёнка смотрела на неё без всякого интереса.
- Нам надо в Академию, Джис. Там уж нас никто не достанет. Станем сенсами, заведём влиятельных друзей. А потом я тех ребят найду, и что-то мне подсказывает - они о нашей встрече крупно пожалеют.
Джис равнодушно кивнула. «Чёрт, чёрт. Как же мне встряхнуть её? Ну, если и это не сработает...»
- Дай-ка мне твой ножик, - она открыла маленький складной нож и слегка разрезала кожу на кисти левой руки: - Клятва крови, Джис. Как в моём фан-мире. Мы их отыщем и отомстим, ты и я. Клянусь.
Глаза её сестры наконец-то блеснули. Она забрала нож и с серьёзным видом проделала то же самое.
- Клянусь, - сказала Джиссиана Тай. Облизнула ранку и вновь плотно закуталась в чёрный плед.
___
Зарослями именовался среди жителей городка Сайтела парк, где когда-то был детский сад. Потом детям подыскали более удобное место, а парк оставался заброшенным и никому не нужным - пока его не облюбовали цветочники. Бывшее детское обиталище получило новых хозяев. Учитывая образ жизни цветочников, перемена была незначительна. Правда, детишки не носили бород, не занимались сексом и не употребляли мудрёных слов, позаимствованных из старинных философских трактатов, - но, по сути, тем отличия нынешних обитателей парка от прежних и ограничивались. Цветочники (прозванные так то ли за любовь к природе, то ли за избранный ими растительный образ жизни) отличались детской безответственностью и совершенно не желали заниматься чем-то полезным, зато были жизнерадостны, приветливы, беспечны и, как правило, всем в мире довольны. Поскольку после Перехода пищи и жилья хватало на всех, и задаром, то цветочники могли бездельничать в своё удовольствие - что они и делали.
Более века Земля тщетно пыталась излечиться от ран, нанесённых страшной галактической войной и не менее страшным её итогом - Разграничением Люта, навсегда отрезавшим заселённые планеты от звёзд и друг от друга. А затем - удивительные пять лет, когда появилась биоткань, из которой делали всё, от посуды и одежды до компьютеров, и элемент Ройхана - в отличие от всех прочих источников энергии, фантастически дешёвый. И главное - синты. Пища для всех, в любом количестве и бесплатно. Синт-автоматы разрешили проблему пропитания раз и навсегда. Собственно, это и был Переход.
Ремонтировать «допереходные» дома было куда дороже, чем приобрести новые; поэтому их просто оставляли. Их-то обычно и занимали цветочники. Дома не могли похвастаться особым комфортом, а синт-пища, хоть и была тщательно витаминизирована и питательна, но разнообразием и изысканными вкусовыми качествами не отличалась. Однако цветочники, судя по всему, большего и не желали.
Впрочем, одним делом они занимались, и даже с редкостным трудолюбием: раскапывали всяческие сведения о своих предках и составляли генеалогические карты. Почему - остаётся тайной; но заражало это увлечение всех, кого, навсегда или на время, заносило в Заросли Сайтела или в подобия Зарослей в других городах (поселения такого рода существовали повсюду). Лаиса «заразилась» тоже: занятие, где требуется внимание, настойчивость и никакого воображения, - именно то, что ей сейчас нужно. Иногда она спала и ела, а остальное время сидела за непривычно примитивным комом.
Джиссиане в Зарослях не очень нравилось, но ей теперь не понравилось бы нигде, так что неважно. Лэйси с ней почти не разговаривала, и хорошо: Лэйси напоминала ей о доме, а вспоминать она боялась.
А настоящее её не пугало, просто всё потеряло смысл, сделалось пресным, блёклым, ненужным. Она пыталась к чему-то проявить интерес. Слушала философские диспуты цветочников. Слушала стихи - некоторые даже могла вытерпеть до конца. Тихонько приходила к кострам вечерами и слушала песни под гитару. Она постоянно кого-то слушала. Ей самой сказать им было нечего. Да и не хотелось.
Время от времени она заставляла себя думать, рассуждать. Что у неё есть? Их клятва. Нож. Немного денег в кармашке джинсов (Лэйси, которая обычно тратила куда больше за день, отнеслась к находке так радостно, словно ей предоставили неограниченный кредит во всех банках Земли). Ещё у неё был скромный опыт «выживания на природе» (три дня в берёзовой роще поблизости от города) и столь же скромные достижения в области пси: иногда она знала чужие чувства и немножко умела летать. И всё.
Ах да, ещё Лэйси. Лэйси с её потрясающим самообладанием... и просто фантастическим замыслом: отправиться в ближайшую Академию пешком и добраться туда к середине осени (теперь шёл август).
Время уходило. Но Джис не тревожилась и не пыталась оттащить сестру от кома: не всё ли равно?
Лаиса нашла её, созерцающую очередной философский диспут («слушающую» сказать было нельзя, так как она не слушала), и утянула в заросшую вьюнками беседку в глубине парка.
- Тут на комах самый низкий допуск. Прямо увешаны замками. Пришлось сломать парочку. - Джис кивнула. К чему Лэй клонит, непонятно, но пусть говорит. - Я влезла в Центр психогенных структур. Посчитала вероятности. Просто для забавы. - Лаиса сорвала цветок. - По формуле, куда входят только главные параметры, мы происходим от наших родителей с вероятностью около девяноста процентов, как положено. Если взять полный набор данных... - она растёрла цветок в ладонях. - Обычно результат меняется на один-два процента. А у нас с тобой - на несколько десятков. В минус.
Джис широко раскрыла глаза.
- Собственно говоря, - сумрачно пояснила Лаиса, - для нас эти уточняющие параметры дают больше процентов, чем основные. Только с другим знаком. И нас нет, рыбка. Не может быть. Вот так.
- В базах бывают ошибки, - неуверенно предположила Джис.
- А в моих расчётах тем более? - усмехнулась Лэйси. - Я проверяла раз двадцать. И для других семей у меня получалось правильно. А для нас - нет. И все цифры, которые часто всплывают на поверхность, - именно такие, как надо, чтобы ни у кого не появилось подозрений.
- Подозрений? - тихо повторила Джиссиана.
- Ну да. Что мы не дети Жерара и Магды Тай.
Джиссиане хотелось кричать и требовать ответов (которых Лэйси, разумеется, не знала) на десятки вопросов; но она оставалась спокойной. Быть сдержанной и терпеливой она умела с раннего детства.
- Понимаешь, аномалии были бы сразу видны. А для ошибки очень уж гладко выходит. Да ещё у нас обеих. И я уверена, на это сроду никто не наткнулся бы. И я ведь только от скуки посчитала. Тут какая-то тайна. Очень важная тайна. И, по-моему, опасная. По-моему, она-то и объясняет взрыв.
- Но ты же не думаешь, что родители нас похитили?
Лаиса с кривоватой усмешкой покачала головой.
- Не могу приладить к ним такой сюжет. Непохожи они на людей, которые хранят мрачные тайны.
- Но одну тайну они хранили, - возразила Джис.
Рассказ о загадочном «некто» Лаиса выслушала с живым интересом. И, пожалуй, даже с волнением.
- Они сказали, он должен решать, можно ли мне в Академию? И содержание? Вот отчего папочка всегда был таким щедрым, а мама дулась... Понятно. Джисса, он наш отец.
- С чего ты взяла? - растерялась Джиссиана.
- Ну, или ему выгодно, чтобы мы про отца ничего не знали. Но он-то всё о нас знает. Все разгадки.
- Ты просто выдумываешь! - тоном, близким к отчаянию, воскликнула Джис.
- Нет. Я чувствую. - Лаиса помедлила. - Я даже не удивилась. У меня были сны... странные, без лиц, одни голоса... или воспоминания. Я «помнила»: моя мама умерла, когда ты родилась. И «помнила», что у нашего отца были враги... или один враг. И они оба живы. Тот враг и отец.
- Но отцы от детей не прячутся!
- А я и не говорю, что мы должны при встрече кинуться к нему на шею с поцелуями.
- Ты собираешься его искать?
- Я собираюсь завтра уйти в Академию. А он сам нас найдёт... или найдётся помимо своего желания. - Лэйси блеснула зелёными кошачьими глазами. - Мне кажется, он найдётся.
- Ты думаешь, он... не друг нам?
- Ничего определённого я о нём не думаю, - сухо возразила её сестра. - А подделать те цифры очень сложно, очень дорого и очень плохо кончится, если тебя поймают. А причину он мне не объяснил.
- Но ты заранее ему не веришь, - печально сказала Джис.
- Заранее, - ядовито сообщила Лаиса, - я не верю никому. Нет глупости хуже, чем «верить заранее» тому, о ком ни черта не знаешь. А всё, что мы, предположительно, знаем о дорогом папочке, - он изо всех сил играет в загадки и десять лет платил за то, чтобы нам врали. А мы, заметь, верили. «Заранее».
- Почему ты на него сердишься, Лэй?
- Если он засунул нас к чужим людям, как вещи на хранение? - Лэйси сузила глаза. - Почему бы мне сердиться, действительно... У меня такое ощущение, будто мною кто-то управлял. Тогда, на балконе. Я вдруг захотела оказаться от дома подальше, и немедленно. Словно мне приказывали: беги!
- Но этот «кто-то», если он существует, спас тебя, - рассудительно заметила Джис.
- А их почему он не спас? Может, он и не хотел, чтобы они спаслись? Кто был мишенью? И вообще, я сама хочу в Академию - или так хочет он?
- И всё-таки пойдёшь туда? - сдержанно спросила Джиссиана, терзая вьюнок.
- Во-первых, - медленно заговорила Лэйси, - возможно, тот внутренний голос был мой собственный, мой Потенциал. Во-вторых, если он чужой, мне стоит до поры до времени делать, что он велит. Будто я в его власти. Я же не знаю, какую гадость он устроит, если я не послушаюсь. А в-третьих, я хочу стать сенсом, Джис. Чтобы никто больше не сумел подчинить меня или взорвать мой дом. Никто. Никогда.
Джиссиана куталась в плед, глядя на неё исподлобья.
- Ты говорила, все маги злые, - тихо напомнила она. - А волшебная сила отравляет души.
- Мою не отравит. Мне надо уметь защищаться, и всё. - Она поправила сбившуюся ленту на волосах сестрёнки. - И ещё разобраться с теми любителями фейерверков. Врагов я прощать не собираюсь.
- Понятно. - Джис кивнула с таким видом, словно ей было понятно далеко не всё. После короткой паузы она спросила: - А если он правда наш отец... и знал что-то про взрыв? Он тогда тоже твой враг?
- Да, - сказала Лаиса, пожимая плечами. - Конечно.