Мила Пересветова.
Рассказ.
Ждите очереди.
Мой отец был Участником Великой Отечественной войны и только на закате своей жизни, в 76 лет, ему выдали Справку, что он Инвалид 3 группы, по которой он мог оформить бессрочную инвалидность по ранению. Отец ничего не стал оформлять, более того – держал это в секрете – боялся, что к нему будут хуже относиться на работе – уволят. При желании отец мог оформить инвалидность и пользоваться заслуженными льготами еще лет десять назад, когда нога, раненая дважды, вдруг напомнила о себе и уже не давала забывать о ней ни днем, ни ночью. Да и послужной список отца был довольно внушителен, так как он был призван в армию еще задолго до войны, в 1938 году. Отслужив срочную службу на Северном Кавказе, прямо из части был направлен на фронт. Прошагал всю Европу. Воевал на передовой - был связистом. Имел несколько пулевых ранений. Сверхсрочно служил еще пару лет, пока не попал под сокращение.
В те времена, когда страна строила коммунизм, дефицитные товары: холодильники, ковры, мебель, одежду и обувь можно было купить только Инвалидам войны. Но и им надо было сначала попасть в списки очередников и долго ждать, когда по почте пришлют приглашение прийти в магазин, где сверят данные паспорта со списком очередников и продадут товар. Второй раз купить тот же предмет не было никакой возможности - учет был очень строгий. Может, конечно, среди генералов было и по-другому, но у простых смертных и это было великим счастьем.
У всех моих подруг и сослуживцев обязательно были родственники - Инвалиды войны, и дефицит плавно перекочевывал в их квартиры. И когда у кого-нибудь появлялась новая польская кухня, машина или садовый участок, зависть разъедала душу, и я уговаривала своего отца пройти комиссию, оформить инвалидность, а он грубо посылал меня подальше, считая, что «инвалид» звучит унизительно и гордился, что чувствует себя хорошо. Мои же проблемы его никогда не волновали.
Отец знал, как трудно дается оформление бумаг, так как, однажды, попробовал подтвердить свои боевые награды, к которым был представлен в войну, но потерял или не получил. Ничего у него не вышло. Тогда он закаялся ходить и просить, и адресов этих контор знать не хотел. Теперь же он просто терялся и не знал, куда надо обращаться. Жил он «на перегоне», как говорят железнодорожники, между Задворками и Выплесками, в старом деревянном бараке, довоенной постройки, стоящем в десяти метрах от рельсов. Железная дорога проходила среди густого, смешанного леса и до Задворок, где делала остановку электричка, было совсем близко, ровно полкилометра по шпалам. Рядом, параллельно железной дороге, проходило шоссе. Хотя это было и не дальнее Подмосковье, всего-то чуть больше пятидесяти километров от Москвы, оторванность от цивилизации была полной. Электричество и колодец с воротом – это все, что было в распоряжении путейцев - железнодорожников.
Добраться до того же Собеса-соцзащиты, который был где-то в районном центре, в Манилово, было для пожилых людей чрезвычайно трудно, а застать нужного чиновника с первого раза - вообще невозможно. Везде надо было предварительно записаться на прием, потом созвониться и подтвердить явку, долго ожидать в приемной, наконец, почувствовать себя плохо, вызвать скорую помощь или самому стучать костылем, чтобы на тебя обратили внимание, иначе все обращения фронтовиков из деревень результата не давали. И слух, что добиться ничего невозможно, «дурят только», прочно засел в мозгах стариков. Все дела решались в бывшем Сельсовете, теперь Поселковой Администрации, где за «военным столом» сидела «барышня», которая, всегда мило улыбаясь, успокаивала бывших фронтовиков, быстренько выдавала талоны на получение угля и дров - о других льготах она «как бы» ничего не знала, тут же выпроваживала их из кабинета, ссылаясь на занятость. Она же присылала с почтальонкой юбилейные медали – в бараке жили два Участника войны, что было написано краской на жестянках, прибитых у входа в их квартиры. Маниловский военкомат давно не помнил о своих Ветеранах, так как все заботы о них возложил на Соцзащиту, от которой регулярно на 9 Мая приходили красивые поздравительные открытки и от Администрации района, и от Губернатора области, и даже от Президентов с самими лучшими пожеланиями. Этот миг внимания и возвеличивания их вклада в Победу всегда вызывал у соседей-ветеранов лишь горькое сожаление – лучше бы на бутылочку «беленькой» прислали денег - было бы, чем отметить праздник, да и помянуть заодно тех, кто не дожил. Радости пенсионеров-железнодорожников не было предела, когда приезжал Председатель профсоюза - привозил и выпивку, и закуску, и деньги – поздравлял своих бывших работников, ронял слезу, желал здоровья, долго рассказывал обо всем, что знал и приглашал на встречу ветеранов в Красный уголок.
Когда в 1992 году умерла мама, все заботы об отце достались мне. С каждым годом ему все труднее было топить печь, съездить в баню, показаться врачу, поэтому я решила поставить его на очередь в получении квартиры.
Генеральную доверенность отец подписал скрепя сердце. «Зачем нам квартира, не нужна нам твоя квартира!» - хором кричали на меня отец с братом. «Лучше повешусь в сарае, чем поеду куда-то!»- верещал отец. «Ладно, как хочешь! Нет - так нет!» - успокоила я его, и принялась собирать всевозможные бумаги. Я чувствовала себя солдатом-фронтовиком на передовой – мне нужна была победа! Я ни в чем не жалела себя: промокала насквозь под дождем, и теплая куртка сама высохла на мне; замерзала на автобусных остановках пока ждала рейсовый автобус, так как лишних денег на такси у меня не было; задыхалась в тесных приемных, боясь пропустить очередь. И никогда даже мысли не допускала - передохнуть, сделать что-то завтра, если можно успеть сегодня. Кругом были враги, они ставили столько преград, преодолев одну, надо было преодолеть еще две, а преодолев две - еще три. «А-а, квартиру хотите бесплатную получить, счастливчики!» - завидовали все, к кому приходилось обращаться, еще через десятилетие предстоящему счастью. Три месяца я моталась по всем этим бюрократическим конторам, расположенных в разных концах района. Просила, доказывала, унижалась, плакала от отчаяния, от усталости теряла голос, давала взятки, но добилась постановки отца на льготную очередь, в порядке исключения, предварительно получив для него Удостоверение Инвалида Великой Отечественной войны 1941-1945 г.г. 3 группы. Отец плакал, когда я, взяв под честное слово его корочки Участника войны, вернула уже Инвалидное удостоверение. Он искренне заблуждался, считая, что лишился льгот. Он даже и предположить не мог, сколько отваги и мужества мне потребовалось, чтобы пробить эти бюрократические барьеры и добыть эти « корочки» по его Справке - дающие право не на призрачные льготы простого Участника войны, а на настоящие льготы - Инвалида ВОВ!
В течение десяти лет, ничего не говоря отцу, я ежегодно обновляла документы и относила их в Отдел учета при Администрации района. Примелькалась, кое с кем подружилась, но полной уверенности, что квартиру дадут, не было. Всегда находились те, кто нуждался больше. А мой отец был не одинок: и дочь была, и сын был. «Ваш отец - это ваша проблема, а забота государства - это поставить ветерана на очередь, - успокаивали меня в Отделе учета, - Ждите очереди! Ждите! Все получают, и вы получите! Ну, не переживайте так! Ну, успокойтесь! Вот на следующий год обязательно дадим вашему отцу квартиру. Подождите еще».
Когда я поняла, что еще одну зиму в бараке отец не переживет, я согласилась на предложенный в Отделе учета вариант - пятилетнее проживание в муниципальной квартире по «Договору коммерческого найма» в прекрасном кирпичном доме-новостройке в поселке городского типа Птичьи Подати. Через 5 лет отец стал бы собственником этой квартиры или другой - очередь в списке очередников, хотя и с большим трудом – пришлось жаловаться Губернатору - сохранить удалось.
Администрация района явно нарушала «Закон о ветеранах», когда дело касалось престарелых очередников - да еще и гордилась, как ловко все было придумано - и жилищные условия Инвалида-очередника улучшить и жилищный фонд наследникам отдавать не придется.
Поселок Птичьи Подати был невелик - около трех десятков пятиэтажек, не считая бараков и частных домов, и располагался на высоком пологом холме. С трех сторон он был окружен дачами столичных знаменитостей прошлого века. Их приземистые, добротные дома с верандами скрывались под кронами вековых деревьев за дощатыми трехметровыми заборами. Аллеи из столетних лип придавали поселку таинственность и основательность. Была весна. Уже все вокруг зазеленело, зацвело, лишь множество одиноко стоящих дубов не радовало глаз, даже наводило страх. Облепленные птицами, черные, могучие, раскидистые ветви дубов, причудливо переплетенные и изогнутые, казались мертвыми – обгоревшими и засохшими. Резкий контраст между живым и мертвым настораживал, придавливал меня, заставлял прислушиваться к карканью птиц. «Они точно меня о чем-то предупреждают?» - сразу же решила я. Зато рядом, из-под земли, бил родник, у которого всегда было людно - за водой и местные, и приезжие стояли в одной очереди, как на Крещение, в церкви. Набирая воду в бесчисленные бутылки, народ был преисполнен благодати - светился от счастья. Но самым красивым местом была небольшая рощица из реликтовых сосен, на ветвях которых восседали вороны. Они всегда были начеку, словно несли постоянное дежурство. Птицы с людьми не считались совершенно – могли приземлиться прямо на голову, потом оттолкнуться и полететь дальше. Стаи птиц своим карканьем надоедали жителям, даже изводили их, так как, не умолкая, постоянно кружили над поселком, лишь немного успокаиваясь под вечер. Скорее всего, они не спали никогда - им мешал свет фонарей. Было что-то аномальное, даже мистическое, в этом месте. Тучи, идущие с юго-запада, никогда не пролетали мимо - в обязательном порядке поливали холм, а солнце припекало так, что первые цветы в поселке распускались на неделю раньше, чем на ухоженных клумбах в районном центре. Место притягивало к себе всех, кому случилось хотя бы раз побывать здесь, не только красотой мест с буйной растительностью. Главное достоинство поселка заключалось в полном отсутствии промышленных предприятий в нем самом и его ближайших окрестностях. Небольшая удаленность от Москвы и хорошие подъезды подняли цену за сотку земли до недосягаемых высот. Бесчисленные малые холмики, окружавшие поселок, стали почти незаметны - сравнялись под тяжестью кирпичных дворцов, которые тут строили и строили «новые русские».
«Какое же это счастье - жить в таком красивом, уютном и благоустроенном поселке!» - радость переполняла меня, а улыбка не сходила с лица, когда я смотрелась в витрины магазинов, как в зеркало. «Вот, если бы мне посчастливилось в детстве и юности жить здесь, а не в том, богом забытом бараке, среди леса! Моя жизнь сложилась бы иначе - я бы не была такой закомплексованной и невезучей и, наверное, многого добилась бы в жизни», - травила я себе душу, проходя мимо кинотеатра, школы, аптеки, поликлиники. Я смотрела на стройплощадки, которые возникали на месте сноса домов местных жителей, и дом, где скоро будет жить отец. «Зачем ему знать, что эта квартира не его личная? Он же не знал, что является очередником, и не надеялся ни на что. А теперь - сюрприз - живи с удобствами и жди очереди!» - успокаивала я себя.
Даже узнав, что ему выделили квартиру, отец не сразу созрел для переезда. Лишь поздней осенью, весь в саже, одетый в телогрейку - плохо топилась печь, давно не бывший в бане - брат не хотел возить его в город, где была ближайшая баня, да еще и мыть, с засохшими следами мочи на брюках, весь хрипящий и свистящий своими больными бронхами, он наконец-то сказал: « Все! Везите скорее, а то я и вправду здесь помру».
На следующий день брат, радуясь, что больше не надо приглядывать за больным отцом, перевез вещи: телевизор, кровать и холодильник со столом. Больше из нажитого за жизнь имущества взять было нечего - все оно состарилось вместе с отцом – износилось, развалилось, а то и превратилось в труху. Кое-какую мебель привезли из Москвы - все было собрано по людям или вынесено тайком в разобранном виде с работы, где поломанные стулья и полки, давно списанные, валялось без всякого учета. Софу, переезжающую уже на шестое место, привез мой сын. Шкаф, достался от умерших соседей. Я, как могла, приводила квартиру в божий вид. Вызывала электриков и сантехников, плотников, обращалась за помощью к соседям, сама приклеивала плитку, заделывала щели. Сын утеплил дверь. Брат установил унитаз.
Квартира была чудесной: с просторной кухней и лоджией, выходящей на юго-запад, низкой ванной, как будто специально для стариков. Вода всегда была горячей, электричество надолго не отключали, и газ горел идеально. А вот лифт работал не всегда - на 9 этаж подниматься было нелегко, но участковая врач или ее муж приходили всегда. Они оба были сельские, потомственные ни в одном поколении врачи, оба молодые, красивые и полные оптимизма. Отец был под их пристальным контролем. Быстро подошла очередь на установку телефона. Телевизор ловил каналы не хуже, чем в Москве. Отец на время воскрес. Его жизнь изменилась кардинально. За ним присматривала соседка, Лена частенько заходила дворничиха, Раиса. Я навещала его через каждые три дня. Внуки не забывали порадовать деда подарками. Отец всегда был чист и сыт. Россыпи всевозможных лекарств были разложены на столе. Холодильник не вмещал всего, что я ему покупала. Однако здоровье отца лучше не становилось, а наоборот - потихоньку таяло, и чувствовал он себя все хуже и хуже.
Пару лет спустя, так и не дождавшись очереди на госпитализацию, я временно зарегистрировала отца в своей московской квартире и сумела, как москвича, устроить в самый лучший госпиталь для ветеранов ВОВ на Стартовой улице. Удивительно! Здесь врачи, медсестры и нянечки были сплошь милосердны - лечили стариков как родных - не надо было приносить ни передач, ни лекарств – всего хватало. Наконец, еще через год подошла очередь на госпитализацию, и его, вместе с другими ветеранами поселка, отвезли подлечиться в областной госпиталь, в Зеленоград. «Теперь мне ясно, почему все хотят жить в Москве, и почему вы хвалите своего Лужкова! А в Зеленоград больше никогда не поеду», - категорично заявил отец. И все же общение с фронтовиками отцу шло на пользу - вновь ожившие в памяти страшные годы войны и разрухи пробудили в нем жажду жизни. А самым заветным его желанием стало желание - встретить однополчанина.
И все же он был слаб. Самостоятельно ни разу не сходил в магазин, пообщаться с молоденькими продавщицами. Не ходил к врачам в поликлинику. Не спускался во двор, посидеть на лавочке, где мог хоть кому-нибудь, кто еще не слышал, рассказать о своем боевом прошлом, которое будоражило его жизнь так, как-будто это было только вчера. Он говорил мне, что свист путь и грохот от разрывов снарядов, крики и стоны солдат, часто грезятся ему, и он заново воюет с фашистами.
Зато он писал письма в Смоленск, своему брату Никите, и двум сестрам - Шуре и Наде, на Север, в Инту, хвастался, как хорошо ему живется и какая чудесная у него квартира. Иногда звонил брату, но в ответ слышал одно мычанье - они оба были глуховаты. А вот на письма никто не ответил ни разу, и он напрасно искал среди газет хоть весточку от родных.
Да и сын - Толя за все годы навестил его всего несколько раз и никогда не принес ему на гостинец хоть самую дешевую карамельку, ни разу не посидел с ним за столом – ни поговорил, ни попил чаю. Брата с невесткой «душила жаба» - пенсию инвалидам все прибавляли и прибавляли. Они не верили, что я еще и свои деньги добавляла, чтобы обеспечить ему достойную старость.
Немощный, лежа с такими же фронтовиками по больницам и госпиталям, он наконец-то узнал, что другие, кто был моложе его - воевал меньший срок - и ранен не был, уже десятки лет назад были Инвалидами войны. Давно получили и квартиры, и машины. По путевкам объехали все санатории, были и на юге, и в средней полосе. Их приглашали на все торжества, вручали подарки и жали руки. Соцработники к ним приходили домой - продукты и лекарства приносили и чуть ли не все желания выполняли за совсем небольшие деньги.
«Что я хуже их?» - возмущался он. «Вот возьми сам, лично, своим казначейским почерком, напиши Громову, что квартиру тебе дали не на тех условиях, как положено по «Закону о ветеранах», ведь по наследству ее не передашь», - говорила я ему. Но он «поджимал хвост» и только при мне ругал власть, но зато подписывал все жалобы и губернатору Громову, и Президенту - Путину, и Уполномоченному по правам человека – Лукину, которые я писала от его имени. Я знала, что скоро он не сможет жить один – сгоревшие кастрюли я выбрасывала на помойку все чаще и чаще. Видя мое желание, во что бы то ни стало добиться правды – получить ордер на квартиру, отец опять, как в войну, хотел дожить до победы. «Власть слезами не возьмешь, я жаловаться не буду и так дать обязаны, надо очереди ждать. А ты пиши, пиши - я все подпишу»,- рассуждал он. Возможно, в нем пробуждался страх, который жил со сталинских времен? Фраза: «Жаловаться надумали, вам, что Советская власть не нравится?» - до сих пор наводила на него уже, конечно, не ужас_- попасть под суд, но, все же, некий дискомфорт.
В желтых казенных конвертах от Маниловской Администрации нам приходили отписки всегда одного и того же содержания, хоть Громову пиши, хоть Путину, – «Ждите очереди». Правда была одна зацепка сделать ордер на эту квартиру. Я нашла тех, кто взятки брал, и они уже ждали эту сумму в несколько тысяч долларов, но в последний момент побоялись огласки, слишком высоко я жаловалась - квартира «засветилась», как они сказали, теперь ждите очереди. Я особенно и не расстраивалась по этому поводу – денег на взятку все-равно не было.
Мы всегда были в ожидании: на сдачу какого-нибудь анализа; консультации специалиста; приема главврача, чтобы записаться к очередному специалисту. Ждали очереди: на бесплатную квартиру; на садовый участок; на получение инвалидной коляски; на ежегодную госпитализацию; на пятиминутную операцию на глазах; на путевку в санаторий; на выделение социального работника. Каждую очередь надо было «продвигать» - обязательно звонить, а лучше заходить с презентом. Осталось встать в очередь на получение машины, и я занялась этим основательно. Участковая врач активно руководила всем процессом, что касалось оформления нужных бумаг.
«Главное - это изменить группу инвалидности с третьей на вторую или первую», - дала она первое указание. «Я положу вашего отца в стационар на обследование, оформляйте направление», - дала она второе указание.
Оформить направление оказалось очень сложно, даже за деньги, так как требовалось отметка в «бегунке» буквально всех врачей, а анализы брали только в районной поликлинике и СЭС в Манилове. Всеми правдами и неправдами, а больше за деньги, я собрала эти справки о СПИДе, ВИЧе, гепатите и прочих болезнях молодых мужчин. Сын возил деда по врачам-специалистам, вместе мы заносили его на этажи в кабинеты, раздевали и одевали его, уговаривали, когда он уставал от этих пыток и отказывался продолжать. Но надежда получить машину грела душу.
И, наконец, участковая врач выбила место Инвалиду войны в новой больнице - в Ельцах, сама вызвала машину скорой помощи, отправила и предупредила меня, чтобы «Выписку» я сразу же принесла ей. Больница сияла чистотой и еще пахла краской. Две недели вновь набранный штат лаборантов собирал анализы, а на новом импортном оборудовании отцу вновь делали рентген и кардиограмму. На консультации к Инвалиду войны вызывались не просто специалисты, а светила науки. Отцу ставили все новые и новые диагнозы и не хотели лечить – старость, мол, не лечится. Чаще всего в один голос сетовали: «Вот наши-то родители давно померли, а ваш-то отец все живет и живет, пенсию большую получает, льготами пользуется - за квартиру платит 50% - сплошная экономия!» Нагло спрашивали: « Хотите, чтобы он еще пожил?» И, не дожидаясь, что я отвечу, говорили решительно: «Платите». И я платила деньги, таскала врачам презенты - пачки печатной бумаги, канцтовары – все, что мне доставали сочувствующие сослуживцы. Платное лечение помогло отцу скорее морально, так как отношение врачей было более внимательным и лояльным именно к нему, чем к таким же другим старикам, лежащим в палате. Он был польщен вниманием – брился ежедневно, читал газеты и заигрывал с медсестрами.
Выписавшись из больницы и приехав на лето, как дачник, в свой старый родной барак, отец уже с оптимизмом глядел на жизнь. Часто перебирал свои ордена и медали, просил достать ему орденские планки, чтобы они всегда были на парадном костюме, как у всех ветеранов в поселке.
Прошло три месяца, подошла очередь прохождения комиссии - в Манилове. Брат не отказал - согласился со мною, что комиссию пройти действительно необходимо и подогнал машину близко к ступеням крыльца. Отец самостоятельно влез в «Жигули». По дороге он просил сына остановиться в Ельцах, возле больницы, чтобы зайти к врачам, отблагодарить. Мы спешили – боялись опоздать и проехали мимо. «Не волнуйся. Успеем заехать и на обратном пути», - успокоила я отца. Отец был прилично одет, чисто выбрит, накануне подстрижен, и часто смотрел на себя в зеркальце, которое и раньше имел при себе, если «шел в люди», а мы с братом от души смеялись над ним. Ему так хотелось посмеяться вместе с нами, но он сразу же начинал задыхаться - легких почти не осталось, хорошо, что еще помогал ингалятор.
Долго мы кружили вокруг жилых домов, пока нашли тот, в котором я уже была, но не знала, как подъехать на машине – я ходила всегда пешком, наискосок, как указывали местные жители. А потом мы с отцом целый день, сидели в душной, тесной приемной, ждали, когда назовут нашу фамилию. Ничего узнать заранее было невозможно, так как документы были сданы давно. Неизвестно, по какой логике только чуть-чуть, буквально на пару сантиметров приоткрывалась дверь, и кто-то, еле слышно, коверкая фамилии, приглашал войти. Принимали быстро, но народу было слишком много.
За 4 часа, что мы просидели, все же приходилось отлучаться в туалет, размером с квадратный метр - туда тоже была нескончаемая очередь. Смрад разносился на всю приемную - у всех инвалидов была одна проблема - этот низкий, грязный унитаз и дверь без запора, притом, что кабина была всего одна - и для женщин, и для мужчин. Но самое главное - это отсутствие писсуара - мокрыми был не только пол в туалете, липкая дорожка, проторенная шаркающими ногами стариков, тянулась почти до самой приемной. Никто не выражал своего неудовольствия - даже мужчины с орденами тихо сидели и делали вид, что большего комфорта не заслужили. Припасенная заранее баночка выручала отца - он брезговал заходить в туалет и то, что он оделся с иголочки, «не то, что некоторые», действовало на него успокаивающе.
Первое, что я услышала, едва мы переступили порог кабинета, повергло меня в шок. Кто-то из членов комиссии строго приказал: «Так, предупреждаю - к столу не подходить! Плотно закрыть рот! Вы, дочь? Помогите инвалиду раздеться». Костыль отца упал на кафельный пол и тут же последовал окрик: «Не надо ставить к стене, положите на пол! Быстро раздевайтесь! Пуговицы не расстегивайте, снимайте через голову! Быстро выходите, мы сами». Я все же пыталась помочь отцу раздеться и повесить на крючок, хотя бы пиджак, но меня взяли под руки и выставили за дверь. Я даже разглядеть, кто из них главный, не успела и количество врачей не сосчитала. Ожидая результата, я вспотела, и мокрой ладонью в кармане продолжала сжимать конверт с деньгами, ясно понимая, что первой группы инвалидности отцу не видать. Отец, полураздетый и обмочившийся, вышел сам, держа в руках маленький листочек - инвалидность была второй группы. По дороге домой он молчал и не отвечал на вопросы, видно, что был сильно обижен. Отец не захотел выходить из машины, чтобы зайти отблагодарить врачей, когда брат подъехал к воротам больницы в Ельцах. Понятно, почему он не разговаривал с сыном - ему было обидно, что тот за весь день просидел в «Жигулях», ни разу не подошел к нему и не поинтересовался - нужно ли старому отцу хоть что-нибудь и как он себя чувствует. Понятно, что и сама группа инвалидности – вторая - его сильно унижала - он выучил «Закон о ветеранах», знал цену льгот - ему было недостаточно тех, какие были, и он понял, что ему не видать бесплатных дорогих лекарств. Но я знала отца – случилось что-то еще, о чем он не хотел говорить. Может ему сказали о какой-нибудь неизлечимой болезни? Я так и не смогла выпытать у него причину мрачного настроения.
А участковая врач, зная тонкости выписки бесплатных лекарств, положенных для Инвалидов ВОВ, расстроилась так, что из больного глаза – косого и с бельмом, покатилась слеза. Она так тщательно заполняла все бумаги, консультировалась с Главврачом и своими старыми коллегами, все диагнозы были обоснованы и подтверждены на первую группу - и, вдруг, такой облом! Теперь я утешала ее - килограмм самых лучших конфет - фирменных белочек, баночку кофе и фаянсовую кружку – она взяла и, для красного словца, пообещала лечить отца теми же лекарствами, что положены инвалидам первой группы. Я все поняла – она просто утешала меня в ответ. Она была порядочным человеком, и лечить дорогими лекарствами одного старика в ущерб другому, никогда бы себе не позволила.
Теперь мне предстояло ехать в Соцзащиту, в Манилово, просидеть там целый день в очереди и подать заявление о том, что отец - Инвалид войны второй группы - нуждается в машине. Отца пообещали признать нуждающимся только после прохождения еще одной комиссии – Медико-социальной экспертизы, в Москве по адресу: улица Коккинаки, 5. «А что Вы хотите от нас? Мы ничего сами не решаем, запишите отца на очередь, пройдите комиссию и Вам скажут, кто Ваш отец – Инвалид войны или просто инвалид, а потом с бумажкой, приходите к нам. Все понятно?» - равнодушно, ни разу не взглянув на меня, отчитала меня работница отдела и выдала «Направление». «Надо не забыть и следующий раз, когда придется сюда обращаться, очередь занимать как можно раньше», – всю толпу пенсионеров, желающую поговорить о своих проблемах, в этом кабинете принять до конца рабочего дня, не успевали.
Очередь подошла ровно через месяц. Ранения в ногу у отца были видны, поэтому без вопросов он был признан именно тем инвалидом, кому машина положена бесплатно и без возврата государству в случае смерти владельца. Эта поездка в Москву, на комиссию, отцу далась с большим трудом - отняла много сил, хотя мы с сыном везде возили его на коляске, подкармливали, да и в комиссии весь персонал был вежлив и предупредителен. По дороге домой отец восхищался врачами: «Какие люди! Какие умные! Я даже думал, что они воевали! Это же надо! Калибр пули точно определили! Расспросили, где воевал и за службу руку пожали! А эти, эти сволочи, - голос его задрожал, в Манилове. Расстрелять их надо. Изменники Родины! Был бы автомат - так бы и расстрелял! Всех бы! Мне все равно осталось мало, а их, сволочей, к стенке!». Вот оказывается, кто его тогда обидел - это та комиссия, что не брала взяток и за это унижала и растирала всех, кто к ней попадал.
Был конец 2003 года, отцу шел 87 год. Он уже не хотел никакой машины и даже выходить на улицу больше не хотел, не ругал властей, мало смотрел телевизор и сам по каждому поводу вызывал себе скорую помощь. Мы часто и долго разговаривали, вспоминали послевоенную жизнь. Я помнила события, которые он уже успел забыть. Очень удивлялся, как я, такая маленькая, могла столько помнить и, кивая головой, просил рассказать еще о чем - нибудь. Я была единственным человеком на свете - свидетелем и участником его жизни в молодости, жившей с ним по съемным углам, играющей в те нехитрые игрушки, которые он делал из ниток и пуговиц. Только я видела его молодым с золотыми кудрями, в военной форме и ремнем со звездой на пряжке, которая всегда блестела, а от сапог противно несло рыбьим жиром. Только я видела его кисет с вышитыми крестиком словами «Спаси и сохрани», который как магнитом притягивал нас с братом – мы играли орденами, которыми он был набит, пока не растеряли все до одного. Однажды я рассказала отцу, что помню, как солдаты угощали меня кусками колотого сахара, похожими на лед. Я лизала сахар со всех сторон, руки были липкие, а мама, собрала все куски, которые я не смогла съесть в носовой платок и положила мне в карман. «Не потеряй! Еще как потом пригодится сахарок!» - радовалась она гостинцу.
« Пап, ты помнишь, как засунул мне в карман маленькие кусачки для колки сахара, которые принес твой солдат из столовой? Ну, помнишь, ты сказал, тогда, что мол, если у ребенка и найдут, то обойдется?» - проверяла я память отца. Он вспомнил этот случай, заволновался, часто-часто заморгал ресницами, чтобы не заплакать, но не удержался – слезы покатились. Потом подсчитал на бумажке и сказал, что мне тогда не было еще и 3-х лет. Отец был предельно честным человеком, никогда не брал чужого. Оказалось, что немецкие кусачки были его военным трофеем - значит личные, и что он сам, на время, отдал их в солдатскую столовую, а забрать назад стеснялся, хорошо, что случай подвернулся – вернул. «Трофей – это святое для солдата! Чтоб ты знала: трофей - это Победа над фашистом, которую можно потрогать руками», – объяснял он мне. Кусачки долго служили нашей семье, пока в магазинах не стал продаваться пиленый сахар-рафинад, и, я всегда помнила – откуда они взялись. «Как хорошо, что все прояснилось», - радовались мы вместе с отцом. Отец, всегда крайне деспотичный, теперь стал добрее, мягче - он чувствовал свою полную зависимость только от меня - на сына, Толю, у него не было никакой надежды.
Отец не интересовался, как продвигаются дела с машиной. И теперь я сама, спустя почти полгода от начала мытарств, выложила перед работницей из Собеса все документы, справки, выписки, квитанции и их копии. Она досконально все проверила и вынесла вердикт, что действительно машина отцу положена, документы оформлены правильно, и, я облегченно вздохнула, но напрасно. Самое трудное было впереди. Оказывается, необходимо было иметь доверенное лицо, которое обязуется ездить на этой машине по просьбе Инвалида. Это лицо должно состоять в родственных или доверительных отношениях и проживать в одном доме или хотя бы на одной улице с Инвалидом. Далее, это доверенное лицо со своими документами - паспортом, будет проверяться прописка, водительскими правами, медицинской справкой о прохождении комиссии, должно лично явиться к ней и подписать Договор о своем согласии при обязательном присутствии Инвалида, не возражающего против такого личного шофера.
Я предлагала, в порядке исключения, взять доверенным лицом моего сына, но он жил в Москве и не подходил, потом брата, но и его прописка по старому адресу отца не подходила. Потом сын нашел друга, проживающего в Манилове, в 20 минутах езды, но и его не пропустили. Оставался сосед по лестничной клетке, где жил отец, Леша. Долго я объясняла суть проблемы - понять логику бюрократов было для него непостижимо. Он сам воевал в Афганистане, и квартиру получил, как Участник боевых действий, без проблем. А тут и квартира временная, и машину дают не ему, а доверенному лицу. Леша боялся какого-нибудь подвоха и только, когда на него цыкнула жена, согласился помочь. Но тут же оказалось, что справка прохождения медкомиссии просрочена, а денег на прохождение по новой – нет. Машина сломана, а на перекладных ехать далеко. Времени свободного тоже нет, а своих проблем «куча» – все же жена, трое детей да еще родня просьбами одолела. Естественно Леше было не до меня, и как только он доел торт, принесенный мною, тут же «слинял» и больше ни разу дверь мне не открыл, а если меня впускали его дети или жена, то притворялся спящим. Больше знакомых в поселке не было.
Я стала подходить к незнакомым людям - мужчинам, стоящим у своих машин. Четко и ясно объясняла суть просьбы, обещала заплатить. На меня таращили глаза как на ненормальную и наверняка крутили пальцем у виска, стояло мне повернуться к ним спиной. О том, что Инвалиду войны из ветеранского подъезда, что в « высотке» - так в народе назывался новый дом, требуется доверенное лицо, знали многие. Знали в домоуправления, на почте, в парикмахерской и в больнице – я пообщалась с каждым работником. Знал, практически, весь дом, так как дворничиха Раиса, местная жительница, знавшая многих, за вознаграждение старалась вовсю, но влезать в эту авантюру не хотел никто, даже пьющие. А я продолжала поиск - методично подходила и подходила к копошившимся у своих машин мужикам, уже почти без надежды, но лишь бы не бездействовать - объясняла, в чем заключается моя просьба.
Так в унизительных и бесполезных поисках прошел месяц. И тут у меня опустились руки - я поняла, что получить машину, как говориться, не судьба. Я плакала от бессилия, а дети утешали меня. «Ну, что же мне так не везет? Где мне встретить того, кто поможет? Сколько сил потрачено, сколько здоровья ушло», - мысль, что у меня по жизни нет везения, овладела мною. «Тогда, что толку рвать себе сердце? Отцу не буду ничего говорить - пусть надеется, что комиссию не зря проходил - очередь на машину идет, а она, разумеется, длинная - подойдет не скоро», - успокаивала я себя и, устав от бесполезных поисков, решила их прекратить.
В очередной раз, приехав навестить отца, я получила его пенсию, зашла в магазин накупить продуктов. Выбирала все самое вкусное и качественное, именно то, что раньше он позволить себе не мог. Накупив полные сумки, я еле дотащила их до квартиры. Как назло лифт не работал. Поднимаясь пешком, на 9 этаж, я думала, что сегодня первый день, когда я уже ни к кому со своей просьбой не подходила, и слезы опять навернулись на глаза.
Раскладывая продукты на столе, я вдруг обнаружила, что забыла купить сливочное масло. Допустить, чтобы отцу нечем было помаслить кашу, я не могла. И тут же, не расслабляясь, даже не взяв кошелек, а лишь положив в карман немного денег и тонкий целлофановый мешок, опять пошла в магазин.
Еще издали я увидела кучу молодых ребят, стоящих перед входом в магазин, почти что одинаково и во все черное одетых, даже одинаковых по росту. «Словно воронье прилетело!», - подумала я. Галдели они не хуже ворон. Меня кто-то окликнул раз, другой. Я осмотрела всю эту толпу и не поняла, кто именно обращался ко мне, и дернула ручку дверей на себя. Я взглянула на часы - перерыв на обед наступил 10 минут назад - надеяться было не на что.
И только тогда я обратила внимание на парня, который уже стоял у меня за спиной. «Это я кричал Вам, что магазин закрыт, а Вы не слышите! Я не хотел, чтобы Вы поднимались на эти высокие ступеньки»,- как-то слишком вежливо говорил и пристально глядел мне в глаза черноглазый симпатичный паренек. И продолжал объяснять, что магазин еще откроется не скоро, надо идти в другой, который находится тут недалеко, за углом, что, тот, другой, тоже очень хороший магазин, в нем все есть, и, что он на обед не закрывается. «Идите, идите туда, сами все увидите», - кажется, бесконечно повторял он одно и тоже, а потом отделился от друзей и повел меня за угол дома, опять повторяя, что идти совсем не долго и дорога хорошая. Я обернулась - вся «стая», выстроившись в линеечку, смотрела в мою сторону и показывала что-то руками. От такой назойливости парня я, порядком, устала и пыталась отделаться: «Спасибо, спасибо! Мне все ясно! Я поняла, куда надо идти! Сама найду». Но парень не отставал, дошел со мной до места, когда небольшой магазинчик стал виден, и незаметно исчез. Мне стало как-то не по себе - я не сказала ему заключительное спасибо.
Магазин действительно работал, я купила пачку сливочного масла, положила ее в целлофановый мешок и еще несколько раз прошлась вдоль прилавков, но так больше ничего и не выбрала - все уже было куплено.
Выйдя на улицу, ослепленная солнцем, прищурившись, я внимательно оглядела все вокруг, чтобы хорошенько запомнить, и не блудить, когда придется прийти еще раз, но ничего примечательного здесь не было. Разве что в тени раскидистого дерева мальчишки играли в ножички. «Откуда они здесь взялись? Какие они чумазые, смуглые и черноглазые! Наверное, это дети приезжих строителей-молдаван. Надо же, играют! И родители им не запрещают! Счастливые! Сколько же лет я не видела, как играют в ножички?» – затуманилась воспоминаниями моя голова. Я окунулась в свое детство. Понаблюдав пару минут за стоящими на коленях пацанами вокруг нацарапанного на земле круга, я поняла, что правила игры совсем не изменились, и мне нестерпимо захотелось взять ножичек, положить его на ладонь, как бы взвесить, подержать за кончик лезвия, прицелиться, размахнуться и вогнать его в землю! Как жаль, что это невозможно! Или возможно? И вдруг я почувствовала, что уже превратилась в шкодливого пацана, когда с размаха, несколько раз, с наслаждением, крутанула своим длинным мешком, с грузилом – маслом, над головой, а потом и перед собой! Я увлеклась, и никак не могла остановиться - крутила все быстрее и быстрее, обдувая себя ветерком, пока не зацепила мешком за край бордюра. Целлофановый пакет надорвался, и масло едва не вывалилось из него, а мне стало смешно: «Что это со мной сегодня? В детство вдарилась! Вдруг кто видит? Ну и пусть видят! Да, все-равно, в этом птичьем поселке меня никто не знает!»
Мне предстояла приятная дорога домой - налегке, а не как обычно - с полными тяжелыми сумками. И погода улыбалась, солнышко припекало. Сверточек, обмотанный целлофаном, я держала в руках, когда тут же, вблизи площадки перед магазином, я увидела немолодого, довольно упитанного мужчину, вальяжно стоящего невдалеке от своей чисто вымытой машины. Он вытащил сигарету из пачки и, не спеша, прикурил. Видно было, что он никуда не торопился. А у меня было хорошо на душе, и я решила вновь попытать счастья - вдруг именно он согласится быть доверенным лицом: «Эх! Была - не была»!
Я подошла к нему, поздоровалась, справилась, местный ли он житель и попросила помочь мне. Я объяснила суть дела, и он ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса, дослушал до конца и молчал. Я опять, по второму кругу, но, зайдя с другого конца, продолжала рассказывать, что раньше отец жил в железнодорожном бараке, между Задворками и Выплесками. Временно ему разрешили пожить здесь, в Птичьих Податях. Знакомых нет! Что делать - не знаю, а машину получить хочется. И тут мужчина оживился, он даже облегченно выдохнул, видно понял, что его «не дурят», и сказал, что знает эти старые убогие бараки, что там живет его друг – однополчанин, Витька Егоров. «Да! Да! Живет Витька - с женой, двумя детьми и старым отцом! Его отец, тоже – Инвалид войны, а зовут его Иваном!»- несказанно обрадовалась я.
Оказалось, что о своем друге - Витьке, он знал все: и то, что тот продал квартиру в Ельцах, полученную его отцом, что сыновья любят выпить, и что жену себе он привез из мест, где служил. Одно время они с Витькой вместе работали на заводе, где делали паклю - видно делились всем наболевшим, любили и уважали друг друга. Теперь он рассказывал о своем друге, а я подтверждала, дополняла, уточняла, а иногда и сама ему не верила, когда он заявил, что не знает моего брата – Тольку Званцева. Я не понимала, как он мог не знать моего брата, ведь они вместе с Витькой и призывались вместе, и служили в одной части, и всю жизнь живут в одном бараке!
Перехватив его взгляд, я увидела, что из подъезда, напротив стоящего дома, выходит женщина с девочкой и огромным чехлом какого-то музыкального инструмента. Не дойдя до машины, они остановились, мамаша наклонившись, буквально в ухо давала дочери какие-то наставления или может быть они урок повторяли, и девочка кивала головой, как болванчик. Направляясь к машине, мужчина торопливо говорил, что и рад бы помочь, но работа не позволяет, все дни расписаны по минутам. Он возит в музыкальную школу детей и не может рисковать – в миг уволят. В этих Собесах всегда очередь, но он поможет мне… по-другому.
Тут он лихо свистнул, и цыганенок, похожий на вороненка, из тех мальчишек, что играли в ножички, подбежал к нему и встал навытяжку. Мужчина коротко отдал приказ: «Найди Вована, быстро, брысь!» Из бойлерной, находившейся тут же, рядом, словно из-под земли, появился щупленький, маленький, слегка плешивый мужичок. «Надо помочь знакомой моего друга, она сама все объяснит»,- уже сидя в машине, он отдал приказ подбежавшему, а мне, на прощанье, гордо сказал: «Привет передай Витьке от Васьки Берлиоза, он знает…». Не знаю, какое у меня было выражение лица, но он еще раз высунувшись из окна, загадочно улыбаясь, уточнил, что это не кликуха, а фамилия у него такая - всегда все удивляются, и уехал.
Я смотрела ему вслед. Масло, успевшее расплавиться в моих руках, капало на асфальт, и я чувствовала себя булгаковской Аннушкой, тоже в свое время, пролившей масло. Мужичок, дотронувшись до моего плеча, вывел меня из оцепенения, совершенно не вникая в суть проблемы, спросил, что делать конкретно, пообещал завтра же съездить в Собес. Ровно в 8 утра я должна зайти к нему домой, в общагу. «Спросишь у кого-нибудь во дворе, где живет Владимир Винокур. Знаешь известного артиста? Имя, фамилию не забудешь? Я полный однофамилец его! А для тебя я просто Вован» - довольно оригинально представил он себя.
Я знала и известную фамилию артиста, и дом, где жил его однофамилец. Мы договорились о гонораре и быстро расстались. Взглянув на то, что осталось у меня в руках, я опять рассмеялась - не было масла, все вытекло, один промасленный пакет остался. Выбросив его под ближайший куст, я счастливая шла домой. Руки обтереть было нечем, а испачкать карман, чтобы достать мелочь, я не хотела, и слегка вздохнув, я прошла мимо ближайшего магазина. Лифт заработал. А дома, в морозильнике, лежал давно купленный и позабытый такой же брусок масла.
Переночевав у отца, ровно в назначенное время, я была на месте. Общага - это такая экзотика! На дверях не было ни замков, ни звонков, все двери настежь, стекла на окнах разбиты, кругом полно осколков, пустые бутылки разложены кучками и отовсюду доносилась музыка, причем из каждого окна своя. Распухшие рожи - мужчин и женщин – с фиолетовыми синяками провожали меня равнодушным взглядом - они были заняты важным делом-опохмелом и, посовещавшись, пренебрежительно кивнули на подъезд. Вован не существовал для них, так как был « зашит».
Дверь квартиры была приоткрыта, а на диване лежал необыкновенной красоты, очень пушистый, откормленный котяра, величиной с собаку. Проследив мой взгляд, Вован как-то робко сказал: «В этой квартире хозяин Он, а не я, и на диване Он сам всегда спит, а я там, в углу, на лежанке».
«Вот и ответ, почему Вован со мной не поздоровался, это должен был сделать Кот», - пронеслось в моей голове. «В бойлерной, где я работаю, есть котята такой же породы, можно взять», - продолжал он. Я не могла оторвать взгляд от кота, когда он, как бы приветствуя меня, встал, потянулся, дугой выгнул спину, зевнул и опять улегся. Кот был до того лохмат и большеголов, что подойти погладить, как обычно гладят котов, тем более взять на руки, даже в голову не приходило - не берут же на руки чужих собак! «Надо обязательно сказать сыну, он любит кошек и обязательно возьмет такого экзотического котенка. А мне не до котов. Сейчас, главное дело сделать - на очередь встать», – думала я.
Мы вышли из его квартиры, оставив дверь открытой. «Бесполезно закрывать, - продолжал Вован бубнить себе под нос, идя к машине, словно оправдывался перед самим собой, - Он все-равно откроет. Ему же надо погулять, да и на работу ко мне Он тоже приходит. Никак нельзя закрывать дверь». Потом доверчиво посмотрел мне в глаза и добавил, видно ожидая сочувствия: «Воруют тут! Меня обворовывали уже не раз, много чего забрали. Магнитофона жалко. Но что поделаешь? Видала, какой народ тут живет?»
Я была очарована котом, и Вован это оценил - галантно распахнул дверцу своей облупленной старой машины и сам же тихонечко прикрыл, ехал очень осторожно, как будто боялся, что машина развалится на запчасти - тарантас был еще тот - дребезжал как консервная банка, привязанная коту за хвост. Пристальней приглядевшись к Вовану, я увидела, что он еще молод, симпатяга и добрейший души человек.
В длинном узком коридоре Собеса было полно стариков-пенсионеров, и мы еле протиснулись внутрь. Я так волновалась - вдруг Вован психанет и уйдет - очередь надо было занимать ночью. И вдруг дверь приоткрылась, сидящие привстали со своих мест, а стоящие пытались подойти поближе, разом все задвигались, загалдели, а дама, которая месяц назад принимала у меня документы, уперлась в меня глазами, тут же узнала и улыбнулась. «А, это Вы? Ну что, нашли, кого искали? Проходите, проходите». Не переставая улыбаться, усадила меня перед собой, а Вовану - невиданное дело - принесла стул от соседнего стола, причем буквально увела у следом вошедшей женщины. Ничего не спросила об отце, она, не переставая улыбаться, как на родного сына, поглядывала на Вована, который выложил на стол и свой паспорт, и права, и медицинскую справку. «Неужели и, правда, ее родственник?» – закралось у меня подозрение.
Вован подписал все, что ему подсунули, не читая. Мгновенно были сняты копии, внесены данные в заранее заготовленную справку, где уже стояли и печати и подписи - это был документ о праве постановки на очередь, который следовало отвезти в Москву на Улицу Коккинаки,6, но и все документы Вована в подлиннике тоже надо было везти. Вован не возражал.
Через полчаса, когда мы уже ехали обратно, он пообещал на следующий день опять утром дать мне еще раз свои документы, а сегодня они ему самому были нужны позарез – надо было встретить кого-то в аэропорту. Частично с ним расплатившись, я уже не сомневалась, что получу их вновь.
Назавтра, взяв с собою все документы, начиная от метрик рождения, и держа сумку двумя руками, на случай, если меня приметит какой-нибудь воришка, поехала в Москву – «становиться» на очередь. Только к обеду я добралась до нужного адреса. Ни один человек не сидел в коридоре перед этим заветным кабинетом, а у остальных было полным полно людей всех возрастов, видно ждали долго - кучи одежды были навалены на стулья, а дети спали на диванах.
Не решаясь зайти, я еще посидела немного, прислушалась - в кабинете работало радио. Чуть-чуть приоткрыв дверь, в щель, как можно вежливее, спросила: «Можно войти?» Красивая женщина закрыла журнал, который читала, заулыбалась: «Да входите, входите! Ну, что Вы осторожничаете! Проходите, располагайтесь. Давайте Ваши бумаги. Мы уже знаем, что Вы приедете. Нам звонили еще вчера. Мы ждем Вас с самого утра. Где же Вы так задержались? - меня впервые так радушно встречали. Удивляло только то, что она говорила о себе во множественном числе, а была в кабинете одна. На столах других сотрудников не лежала ни одна бумажка, а на спинке стула не висела ни одна сумка, как обычно бывает, когда сотрудники на работе. «Кто это, мы? Почему меня ждали именно сегодня? Какая разница встать на очередь сегодня или завтра!» - не могла я сосредоточиться. Мне стало как-то не по себе, даже жутковато, словно я попала в другое измерение.
Я молча сидела, ждала, пока она заведет дело, и только потом, когда она все закончила и убрала папку в шкаф, поинтересовалась: «Ждать-то сколько? Очередь большая?» «Нисколько не ждать!» – доброжелательно ответила она. «Есть для Вас машина! Хотите - сегодня поезжайте на Угрешу и забирайте!», - продолжала умиляться она своей доброте. Заполненный маленький бланк лежал на столе.
И вдруг все изменилось! Прищурившись, она впилась в меня острым взглядом и, до неприличия, долго смотрела мне прямо в глаза. В этой ситуации мне неудобно было отвернуться, даже моргнуть. Я выдержала ее взгляд, но, буквально, оцепенела – хотела сказать слова благодарности, но язык не шевелился - ему было тесно во рту. Мне показалось, что она передумала отдавать машину, и сейчас скажет об этом - улыбка испарилась с ее лица – передо мною была обычная равнодушная чиновница, скупая на чувства и слова. Она вернула документы Вована, написала на листочке адрес и вручила бланк на получение, так и не спросив у меня паспорта, и сухо пожелала удачи.
«Чему я удивляюсь? Она отдала машину без очереди, лишила себя презента, который на радостях всегда приносят получатели бесплатных машин!» - размышляла я, приходя в себя. Меня мучил вопрос: «Кто ей приказал выдать машину без очереди? Ясно, что не одна она решает такие вопросы, был кто-то еще, кто приказал ей. Но кто?»
Несмотря на то, что устала, что завтра на работу и день катился к вечеру, я поехала искать эту организацию. Я хотела найти ее не для того, чтобы получить машину, а просто, чтобы узнать часы приема и порядок получения. Этот район Москвы я совсем не знала, долго искала заветный закоулок среди корпусов какого-то завода из красных старинных кирпичей. Здесь получали машины все инвалиды Москвы и Московской области: москвичи - «Жигули», а жителям области полагалась «Ока». Пришедшие, ждали своей очереди, развалившись в креслах, и смотрели телевизор, который был подвешен слишком высоко, прямо к потолку. Шел фильм «Благословите женщину», сюжетом которого я интересовалась.
У первого окна очереди не было. Я протянула талон парню в комбинезоне. Он взглянул и попросил немного подождать - посмотреть фильм, пока оформит документы, и предложил на выбор машины трех разных цветов. Я выбрала цвет «мурена», и через полчаса он пригласил меня пойти на смотровую площадку, где стояла крохотная «Ока». Парень, с каким-то стеклянным взглядом, прокатил меня по кругу, проверил тормоза, сказал пару фраз о непонятных технических тонкостях, и вырулил за ворота. Не спросив у меня паспорт, велел расписаться в приемке, бросил документы на заднее сидение, отдал ключи и убежал, а ворота автоматически закрылись – рабочий день закончился. Я успела получить машину точно - «под занавес»!
Оставалось поймать сына на работе. Заранее я его не предупредила и в голове уже мелькнула мысль, что возможно придется дорого заплатить, если кто и согласиться перегнать машину по чужим документам или караулить ее всю ночь. За шоколадку мне разрешили позвонить со служебного телефона совсем другой конторы, где еще работали какие-то девчонки.
Просто невероятно, но я с первого раза дозвонилась в диспетчерскую, по единственному номеру телефона, который помнила наизусть – и сын случайно оказался именно там, как будто знал, что я позвоню. «Давай, приезжай скорее! Немедленно приезжай! Машину, «Оку» деду дали! Уже оформлена! Стоит на обочине дороги – на Угрешской! Адрес знаешь? Ключи у меня! Нет только шофера, - в состоянии эйфории пыталась я все разом сказать сыну, - документы доверенного лица у меня все полностью, доедем! Жду!»
Я так устала, хотела открыть машину – посидеть в ней, но с замками я «не дружила», побоялась не так повернуть ключ – сломать. Я ходила вокруг «Оки» и представляла, как будут все радоваться: и сын, и дочь, и как будет радоваться отец! Я была счастлива! Быть счастливой – это когда невозможно избавиться от улыбки и сделать серьезное лицо!
Сын сумел сорваться с работы, долго искал, но нашел меня. Уже стемнело, когда мы с восторгом ехали по Москве на новенькой «Оке», веря и не веря в происходящее. Ясно было одно – в эти трое суток все шло как по маслу, которое осталось на асфальте, и что произошло что-то невероятное, мистическое! Это была удача, которая везде шла мне навстречу! Нигде нас не остановил ни один Гаишник, чтобы проверить документы, правда сын и не нарывался, объезжая все места, где они обычно караулят лихачей.
А через день мы ставили машину на учет в ГИБДД, получали номера, проходили техосмотр, и никто не спрашивал никаких документов - об этом Приказе про доверенных лиц, выдуманном Администрацией Маниловского района, знали все, и понимали, что это простая формальность.
Сын вернул Вовану документы, окончательно расплатился за оказанную услугу, только жаль, времени у него не было – взглянуть на котенка - он бы его обязательно взял, уж больно редкой - необыкновенной породы был его папаша. Может и сейчас потомки этого котяры гуляют у того магазина, где произошла эта чудесная встреча с Васькой Берлиозом – может единственным человеком во всем поселке, с которым мы имели общих друзей, и где на асфальте остались следы пролитого мною масла.
Несомненно, все было предрешено именно в тот момент, когда я сначала забыла, а потом все же купила это масло, но уже в другое время и в другом месте спустя всего лишь полчаса!
Поверить, что все это простое совпадение, я не могла. «Конечно это мистика! Настоящая мистика!» - приподнятое, радостное настроение долго не покидало меня. Часто я с восторгом рассказывала эту невероятную историю с получением машины друзьям и родственникам. Вникать с суть аналогии с персонажами из «Мастера и Маргариты» никому было не интересно, так как большинство текста не читали, а из просмотра фильма вообще ничего не вынесли. На все происшедшее смотрели просто, как на трудности жизни, и не видели ничего мистического, даже считали, что я сочиняю. Тогда я подумала, вот, если прочтут мой рассказ, то обязательно проанализируют череду невероятных совпадений и почувствуют, что все не так просто, как кажется! Мне была оказана великая милость! Может именно об этом когда-то хотели рассказать мне птицы?
Отец воспринял получение машины, как должное - ведь ему же обязаны были дать, вот и дали! Два раза он лежал еще в больнице, и внук возил его туда и обратно уже на его машине – «Оке», а на выходные привозил на дачу - старую квартиру - и отец, сидя на лавке, стоящий напротив крыльца, хвастался Егорову Ивану: «Вот получил - положенное по закону! Доживу! Обязательно доживу и квартиру получу!», - и грозил костылем, словно саблей, то ли власти, то ли смерти.
Когда мы возвращались в Москву, отец первым спешил занять место в своей машине - тоже хотел домой. Новую квартиру, в которой прожил четыре с половиной года, он полюбил и считал своим домом. Прожил отец после получения машины 9 месяцев. Всего же он прожил 87 лет, не дожив всего лишь 2 дня до дня своего рождения. Тихо, между сном и явью, подошла его очередь на тот свет. На этой же машине был отвезен его прах на родину, в деревню Любаново, Смоленской области. Он вернулся к «своей семье», как просил при жизни.
Квартиру забрало Государство в лице Маниловской Администрации – хотя власть была уже и не Советская, для которой Закон тоже не всегда был писан, но новая власть оказалась совсем чужой. Выполнять «Закон о ветеранах» - отдавать бесплатно то, что можно выгодно продать, ей просто не хотелось.
Машину - «Оку», как и обещал, в последнее свое пребывание в больнице, отец завещал внуку. А больше завещать было нечего. Квартиру в бараке приватизировать не разрешали, - это был ведомственный фонт железной дороги, в ней был «прописан» брат.
Пособие на похороны Инвалиду войны младшего командного состава, равное 6 тысячам рублям, Маниловский Военкомат выплатил только через полтора года, когда деньги обесценились ровно на половину, и то благодаря мягкосердечной сотруднице из Бюро похоронных услуг при морге. Когда я попалась ей на глаза в третий раз, она не выдержала – пожалела меня. Ярко накрашенная, видно косметикой принесенной для усопших, в кудрявом парике, с массивными золотыми перстнями на каждом пальце рук, она, совершенно не стесняясь понуро стоящей очереди, обругала всех разом, но в первую очередь - Министерство обороны вместе с Маниловским военкоматом. Искусством «выражаться» она владела виртуозно! Подобный мат я слышала разве что от алкашей, когда им не дают денег взаймы или от отчаявшихся поездных диспетчеров при невозможности пропускать утренние, переполненные пассажирами, электрички. А люди в очереди оживились, даже заулыбались – они были солидарны с ней, когда услышали то, что было у каждого на душе. Она устала постоянно сталкиваться с обманутыми родственниками Инвалидов ВОВ, пытающихся получить положенные по закону деньги, и некоторым помогала – задним числом выписывала квитанцию, где завышала цену гроба и венка, так как доподлинно знала, что в военкомате мухлевали - экономили деньги. Оформляя документы на погребение, из принесенных мною квитанций на сумму 19 тысяч, недобросовестной работницей специально были отобраны те, которые, как оказалось потом, в перечень услуг, подлежащих оплате, не входили. В тоже время она уверяла меня, что надо подождать и обязательно придет почтовый перевод на положенную по закону сумму – 6 тысяч рублей.
От надгробия, которое положено Инвалидам ВОВ, мне пришлось отказаться, так как довезти его до Родины отца, было нереально – «Ока» не выдержала бы такой тяжести. Деньги же за него наличными не выдавали – по закону не положено. Пришлось обратиться к местному умельцу на все руки, который за небольшие деньги изготавливал плиты всем соседям из барака, ушедшим на тот свет. Сделал он красивую аккуратную плиточку и для моего отца, а заодно и для дяди. А через год внук на «Оке» отвез их на могилу деда.
Из очереди на садовый участок отца вычеркнули – посмертно землю не давали, в законе не прописано. Святое для солдата - это защита родной земли, а лучшая награда ему и лучшая память о нем - это клочок земли, а совсем не юбилейные медали. Эти 6 соток земли совершенно ничего не стоят для Государства, но как важны они для меня и моих детей и всего их окружения, словно памятник защитнику - солдату. Землей награждали только Героев войны, но как измерить вклад в Победу? - эта мысль до сих пор камнем лежит у меня на душе, вызывая боль. Это меня разжаловали, лишили всех привилегий, сделали единственной виновницей его смерти. Отца лишили заслуженной награды исключительно за то, что я не смогла удержать его на этом свете…
Остались в памяти только наставления отца: «Живите дружно, вот меня не будет, вы же одни останетесь, не ругайтесь, живите дружно». Это предназначалось нам с братом.
Р.S. Витька Егоров, увидев новую «Оку», тут же поехал в Манилово, в Собес, радуясь, что ему-то доверенное лицо искать не надо – аж три шофера в доме. Я подробно все объяснила - куда и к кому надо обращаться, но, как он не пытался, как не старался - на очередь его отца не поставили, хотя его отец стал инвалидом 1 группы сразу, в войну, из-за контузии. А когда его отец умер, то почтовый перевод на погребение пришел лишь спустя год, и сумма была около двух тысяч рублей. Мне до слез было жалко Витьку, так как по себе знала, как это невероятно трудно взять у власти то, что положено по закону.
Ноябрь 2008 года.