Как и многие здесь, пишу о своей семье. Очень интересно читать о других и сравнивать - таким ли было время. Оказывается - таким, каким его представляли нам наши старшие. Они не врали. Значит, и наша задача - не врать о своей жизни. Но наша жизнь, вернее, рассказ о ней, ещё впереди, а вот о тех, кто когда-то создавал потерянную нами страну, о своих родных и близких забывать не хочется. Жизнь такова, что обязательно найдёшь следы переплетения судеб. И будет очень интересно, если кто-то узнает для себя здесь что-то примечательное. Эту книгу я посвятила своей маме.
Глава 1
Родом моя мама из большого степного села Старая Махновка в Одесской области. Теперь, правда, это село практически не существует: в семидесятых годах прошлого века государство, тогда ещё Советский Союз, забыло такие сёла, и они постепенно погибли. А когда-то это была длинная «слобода», где сёла шли одно за другим: Горьево, Макарьевка, Старая Махновка, совхоз «Большевик», Орджоникидзе, Заиково (или, как тут говорили, «Загыково»), а через широкий луг – Роскошное, Новосветовка, Новая Махновка… Они были в кудрявой зелени садов и буйной красоте огородов, здесь жило много людей, были широкие, красивые улицы с добротными домами, и ещё в шестидесятых годах прошлого века я помню великое множество молодёжи в этих сёлах. А какие чернозёмы здесь лежали в полях! Сколько было огромных ферм – там были коровы, свиньи, лошади… Куда что делось? Когда произошло так, что сёла покинули абсолютно все, и они стали превращаться в забытые Богом углы?.. Я заглянула как-то в Интернет, в Википедию - наиболее полную на сегодняшний день народную энциклопедию, и обнаружила, что ни сёл Старая и Новая Махновка, ни села Горьево уже нет на карте…
Примерно в 1973 году, когда я была третьекурсницей университета, мы с дядей Ваней, мужем маминой сестры Маруси, поехали в Махновку – на могилу бабушки. Огромный мотоцикл с коляской едва пробивался через глубокую колею – видно было, что здесь в дождливую погоду может проехать только трактор. Почти все дома вдоль улицы стояли закрытые и забитые, некоторые – были разрушены, в том числе и родовое гнездо нашей бабушки (на тот момент оно уже нам не принадлежало). В моей памяти детские впечатления были ещё сильны, поэтому смотреть на всё это было и больно, и обидно. Неосознанно я поняла тогда – так уходит история…
Впрочем, написав эти строки, я поняла, что давно знаю причину исчезновения сёл. Её надо искать в общественном строе. Пока силой держали людей в сёлах, они там вынужденно жили. В документах довоенного времени, касающихся именно сёл, где жили мои родственники, я встречала начальственные резолюции вроде такой: “...имярек без разрешения покинул территорию района. Выяснить причину...” Так было, людям запрещали передвигаться, куда они хотели, любое перемещение надо было согласовывать и брать специальное разрешение. Очень небольшой процент рисковал - уезжал практически в никуда без документов в поисках новой жизни, простора. Потом, когда появились паспорта и стало можно уезжать, люди поняли, что жить можно иначе - в городах, с горячей водой и водопроводом в квартире, с прогулками по асфальтированным улицам.Но вместо того, чтобы на деле “сближать деревню и город”, как это происходило в цивилизованных странах Европы, где деревня - это просто крохотный городочек со всеми полагающимися благами, у нас деревни обрекли на вымирание. Их никто не поддерживал, а люди, молодёжь, жаждали другой жизни. Потому и повсеместно исчезли деревни с лица земли. Или исчезают, хотя, на самом деле, есть миллионы людей, которые рады работать на земле - это их призвание, которое, возможно, погублено пустотой жизни в нелюбимом городе. Иначе - откуда бы такое повсеместное тяготение к так называемым “дачам”?
Глава 2
Нашу бабушку, мамину маму, звали Нина Степановна, позже, когда выросла, я узнала, что на самом деле имя бабушки было Неонила Степановна, а по другим источникам – Антонина. Но все всю жизнь звали её Нина. Отца мамы, а нашего деда, звали Павел Аксентьевич.
Дед наш Павло был грамотным, что в сельской глубинке начала двадцатого века было редкостью. Черноглазый, черноусый, волосы – вороново крыло. Невысокий, очень быстрый, он внешне напоминал чем-то артиста Петра Глебова, который, впрочем, именно с таких «срисовывал» свой образ донского казака Григория Мелихова. Был дед наш резок и самолюбив и очень даже крут – домашние перед ним трепетали, хотя он никого зря не наказывал. Но и мои тёти, и мама вспомнили, каждая, по крайней мере, хотя бы один эпизод, когда их отец крайне строго обходился со своими домашними. О семье деда мне ничего не известно, знаю только, что свекровь бабушкина всю жизнь считала свою невестку и внуков «голытьбой» и практически с семьёй сына не общалась – это говорит о том, что дедушка был из зажиточной семьи и женился на бабушке против воли родителей, без особого приданого, за одну только красоту и по любви.
Дед Павло воевал на первой мировой – бабушка Нина рассказывала, как им, солдатским семьям, в 1914 году привезли по целой подводе всякой всячины – продукты, одежду, обувь. «Царь прислал», - значительно подняв вверх указательный палец говорила она. Эта помощь была своевременной - на тот момент у бабушки уже было четверо детей – и помнила она о ней всю жизнь, не боясь рассказывать даже в пору, когда царское время вспоминали только отрицательно.
Семья была бедная для тех времён, хотя были и корова, и виноградник (южный край – почти у всех были виноградники, это было что-то вроде палисадника перед домом), и гуси, и поросёнок… Но столько детей и двое взрослых (а дети продолжали рождаться...) – прокормиться сложно. В 1921 году, в тот голод, который не считают голодомором, но в который вымерло огромное количество людей по всей бывшей Российской империи, семья многое потеряла и уже подняться не смогла. А начавшаяся после революции бесконечная смена власти – каждой со своими требованиями и «загибами» - превратила людей, не только моих родственников, в запуганную бесправную массу.
В тридцатых отрезали и виноградник – не полагалось столько земли иметь членам коллектива. Использовать ухоженный виноградник колхоз не сумел, так и засохли лозы, которые с любовью обрабатывала семья десятилетиями. Бабушка, помню, старалась даже не смотреть в ту сторону, где когда-то пролилось столько её пота, где когда-то росли целых десять сортов красивого, вкусного винограда – «Европа», «Одесса», «Растрёпа», «Битый»… Уже ничего никогда не росло на этом весёлом взгорке – через много лет мы с подружкой будем там собирать полевые цветы да удирать от ужей, которых мы считали змеями…
Бабушка осталась вдовой с малолетними детьми на руках именно в голод 1933 года. Был большой недород, засуха. Как и все, ели лебеду, паслён, калачики – что попало и обдирали крыши, укрытые соломой – в надежде, что хоть зёрнышко найдётся. Как и все, нанимались работать за стакан пшена, ходили менять вещи на любые продукты! Но все, кроме Вани, который умер от простуды, хотя, конечно, и связанной с голодом, – выжили! И в селе не было ни случаев людоедства, ни смерти от недоедания, хотя опухших было предостаточно. Быть может, этим сёлам повезло: весна здесь начинается рано, и уже в марте, как правило, можно найти какую-нибудь скудную зелень вроде щавеля, зимнего лука и чеснока, которые могли стать спасением.
Вот что моя мама рассказала моему старшему сыну Игорю, а он опубликовал это на страницах киевского интернет-издания «УРА-информ», где тогда работал. Так что теперь этот рассказ имеет значение документа.
«…В начале тридцатых действительно был сильный голод. Не много еды было и в другие годы, но этот был по-настоящему страшный. Урожай в тот год был плохой, и практически все семьи в селе боялись, что зерна не хватит на семена на следующий год. Но потом у нас всё зерно начали попросту изымать. Говорили, что зерно собирают на посадку до следующего года. Что в городах по всей России голод, и надо города спасать. Проверить то мы не могли. Приходили и забирали, оставляя самую малость из того немногого, что у нас было.
По сути, нас спасло то, что и наше село, и соседние считались очень бедными. Действительно, в нашем селе не то что кулаков, середняков не было. Поэтому проверяли нас недостаточно тщательно. Нас никто не бил и не мучил. Но всё равно находили. Ходили по домам с такими длинными металлическими прутами, которыми тыкали в земляной пол, в сено. Многие пытались спрятать зерно под землёй, но мешки было скрыть сложно. Однажды в соседнем селе активиста закололи таким прутом. Средь бела дня человек не выдержал и бросился на сборщика зерна.
Я помню, как нас с братом отец посадил на печь, а подстелил он нам небольшой мешочек, полупустой, не знаю, с чем он был, с зерном, наверное. На мешок он постелил рогожу и какие-то тряпки, а на тряпках разложил наши игрушки. И пока наш дом обыскивали, мы сидели на печи и играли, спускаться отец нам запретил.
Но это, естественно, нас не спасло. Голод всё равно пришёл. Собирали и варили лебеду, ещё чёрные зерна какой-то травы варили вместо каши. Ещё было растение такое, вроде акации, с плодами в виде стручков фасоли. Большие такие семена, похожие на бобы. Их тоже варили. (Скорее всего, это была софора – растение семейства акациевых – в южных сёлах эти красивые медоносные деревья растут повсюду. Но бобы считаются несъедобными…)
Голодали. Моя старшая сестра работала в совхозе в соседнем селе, ей было легче. Она что-то там ела. А у меня ноги распухли от голода тогда и живот. Посмотришь на ноги и страшно становится, до того они безобразные. Однажды мама меня отправила к сестре в совхоз, передать “обед”, что там было - я уже не помню. Идти - километров пять. И туда я дошла, а назад - нет. Только отошла немного от села и упала. Не могу ни встать, ни сесть. И сил даже плакать нет. На счастье, меня увидел бригадир той бригады, в которой работала сестра. Они вместе вышли ко мне, положили меня на тачку и отвезли к маме. Сама я дойти не смогла…»
Дед Павло тяжело заболел в тот тяжёлый год – его ударило в бок то ли молотилкой, то ли рогом бык – не вспомню, что говорила мне мама. Но факт тот, что после этого бок начал воспаляться, и через некоторое время цветущий нестарый мужчина (ему было всего лишь под пятьдесят) превратился в немощного больного, к которому никто не мог подойти – гниющая рана издавала невыносимый запах. Мама не знала, почему к нему так и не позвали врача – в районном центре, в 12 километрах от села, была больница. Понимая, что умирает, дед Павло не мог простить этого всем близким и стал очень трудным больным. Он лежал в отдельном закутке в так называемой старой хате (семья уже перебралась в новую, которую застали и мы), со своими нелёгкими мыслями и безнадёжностью… Не боялась его одна тётя Сеня, дочь Ксения – она и ухаживала за отцом до самого последнего его дня. Ей было тогда девятнадцать, а младшим одиннадцать, восемь, шесть…
Глава 3
Бабушка Нина тоже была достаточно суровой и воспитывала своих детей строго. Но жизнь показала, что они всё равно были вольнолюбивыми и своенравными, какими, уже в последующих поколениях, стали и мы с братом. Родилась бабушка, как было написано на портрете, который долго был у нас, в 1889 году (дед Павло был старше её на два года). Впрочем, в тридцатые годы, когда начали впервые в советское время выписывать паспорта, бабушка и дед изменили свои годы, не знаю, в какую сторону, тогда это было в порядке вещей. Так что, в общем-то, и неизвестно, сколько было лет бабушке по-настоящему. Говорят, она была очень красивая, черноглазая и чернокосая, стройная. Детей у неё было девять. Первая девочка, Лида, по-местному Лидька, умерла, когда ей было несколько месяцев отроду.
Потом шёл Ваня. Он был рождения 1907 года. В голодном 1921 году, когда ему было лет тринадцать-четырнадцать, поехали они с отцом менять какие-то вещи на продукты. В пути Ваня простудился, заболел и вскоре умер. Бабушка всю жизнь жалела о нём, говоря, что мальчиком он был красивым, умным и серьёзным. Фотографии его не сохранилось ни одной.
После Вани шла Маня, Мария, которая родилась в 1909 году 6 марта. После смерти нашей бабушки Нины она примет на себя обязанности главы рода, и вокруг неё будут группироваться все родственники, воспринимая её совсем как мать. С её уходом связи будут становиться всё менее прочными… После Марии родилась Ксения, потом Григорий, потом Степан, потом ещё одна Мария, Вера (наша мама) и Петя. Последний ребёнок, Петя, родился, когда бабушке было почти сорок лет.
Я её помню только согнутой почти под девяносто градусов, с палочкой, на которую она опиралась. Непосильная работа, болезни, вероятнее всего, остеохондроз, о котором тогда и понятия не имели, зная только радикулит, согнули её. У неё были узловатые, изработанные большие руки – у меня руки тоже большие. Она никогда не сидела без дела, несмотря на то, что была старенькой и нездоровой.
Бабушка многое умела. Тётя Сеня, с которой они жили, работала в колхозе, потом он стал совхозом. Работа была с утра до ночи, поэтому всё хозяйство, включая корову, лежало на плечах бабушки – до момента, когда она стала совсем немощной. Впрочем, и тогда она находила себе дело – делала «кирпич» - топливо из высушенного коровьего навоза, кормила кур, подметала двор…
Она пекла красивый – огромный, пышный белоснежный пахучий хлеб, который не черствел целых две недели – до момента, когда она снова «розчиняла» опару. Для этого она, и без того рано встававшая, поднималась «удосвіта» - часа в три ночи, ставила опару, готовила формы, они назывались «дечка», топила печь. Потом, когда тесто поднималось, месила его, долго и тщательно, руками, потом «виробляла» - делала колобки и раскладывала по формам. Где-то к полудню повсюду разносился восхитительный запах свежеиспечённого хлеба, а я уже носилась по двору с горячим хрустящим припёком – особым образом пришлёпнутой к хлебу лепёшечке из теста, сделанной специально для меня. И не было большего счастья для меня, как рядом с бабушкой делать крохотные хлебцы, которые полноправно пеклись в настоящей печи в «дечечках» - крышечках от бутылок. А по моему отдельному заказу она пекла «жаворонков» - булочки в виде птичек, которым я приклеивала глазки из теста и крылья. И эти простые, незатейливые булочки-узелки были самым вкусным лакомством в моём раннем детстве – они пахли домом и теплом родного очага.
Она умела делать вкусный творог и брынзу – для этого под потолком висел в специальной тряпочке «тяг» - высушенный желудочек новорождённого ягнёнка или козлёнка, им заквашивали сыр. Она ставила молоко в «полив’яних» кувшинах – коричневых, блестящих – в погреб, а потом собирала в специальную большую тарелку сметану. И как же она отличалась, та обычная деревенская сметана моей бабушки, от изготовленных по супертехнологиям сметан нынешних, в которых есть что угодно, кроме молока и настоящей жирности. Даже когда в доме появился сепаратор – неслыханная по современности «машина», сметана уже, мне казалось, была совсем другой…
Из сметаны мы сбивали масло. Говорю «мы», потому что мне поручалось вертеть ручку «маслянки» - специального приспособления, похожего на шарманку. Два часа – и масло. Меня хватало минут на пятнадцать. Масло сбивали в тугой круглый комочек и, чаще всего, продавали на базаре – в семье нужны были наличные деньги. Для пущей красоты подкрашивали соком моркови – масло становилось ярко-жёлтым, «жирным», как думали наивные горожане. В селе же прекрасно знали, что даже от самой продуктивной по жирности коровы жёлтого масла быть не может. И, посмеиваясь, делали «рекламу» своему продукту.
Она любила огород. Сада почему-то не было – никто не додумался посадить фруктовые деревья, вместо этого сажали акации. В других дворах были сады, а в нашем не было. А огород был большой, соток шестьдесят, состоящий из двух частей. Вообще, подворье было просторное. Хата на две половины – сени и «зал», хлев, который когда-то был домом, погреб, летняя кухня и «повій» - этакое интимное место, специальным способом высаженный колючий кустарник, где был туалет: никаких деревянных удобств тогда в деревне не было, их стали строить позже, и деревянный сортир считался признаком шика и цивилизации.
На огороде у бабушки не было ни сорняка – она их нещадно выпалывала – «сапала». Всё по грядкам, для всего своё место. На огород разрешалось ходить очень осторожно – чтобы не мять «бадилля», плети растений. Какой там был мощный и очень вкусный запах! Там росли огурцы и помидоры разных сортов, и фасоль, какой-то «наут», который впоследствии оказался арнаутским сортом гороха – неправильной формы шариками, множество разных видов морковки, щавель и петрушка, обязательно много укропа, картошка, «кабаки» - тыквы, кукуруза и подсолнухи… И единственный куст винограда под названием «Растрёпа», плодоносящий мелкими, но вкусными ягодами, – как бы в память о том винограднике, который «отрезали» у семьи, посчитав, что слишком жирно колхозникам ещё и виноград иметь. Помидоры, между прочим, были и такие, которые сейчас стоят бешеные деньги – «бычье сердце», «сливка». Были кругленькие, крохотные, специально для закисления борща - даже вызревшие, они были очень кислые – сейчас их выдают за элитные сорта! А вот ни «синеньких» - баклажанов, ни сладкого перца (горький был) на огороде не было – мода на эти овощи, пришедшие сюда из Молдавии, появилась в этих сёлах гораздо позже. Ещё бабушка сажала «віниччя» - какое-то пышное зелёное растение, из которого делали мягкие пушистые веники - и для двора, и для дома. Оно росло высокими стройными кустами, а между растениями я устраивала себе «домики» - там у меня были всевозможные богатства – осколки тарелок, лоскутки, какие-то коробочки, малюсенькая детская посуда. Куклы – тётя Сеня мне их связывала из цветных вышивальных ниток. Там можно было скрыться от всех и в то же время находиться в поле зрения бабушки.
Бабушка каждую субботу, пока могла, «мазала полы»: полы-то в доме были глиняные. Если не предвиделось никакого праздника, полы мазались обычной мокрой тряпкой, так сказать, просто освежались. А если дело шло к празднику, то замешивался специальный раствор, куда входил, кроме глины, конский навоз - кизяк (его специально собирали возле конюшен, которые были поблизости), и всё это вместе давало, как это ни удивительно, невероятную свежесть в комнате и красивый ровный коричневато-зелёный цвет полу.
Она изготавливала совершенно потрясающего вкуса и крепости «бражку» - спиртной напиток из Бог его знает чего – старого варенья, сахара, сахарной свёклы… Бражка была густо-коричневая, почти шоколадная и очень хорошо пахла. Пробовать мне её не давали, но я всё равно попробовала и нашла, что вкусно. А взрослые пили её на семейных торжествах вместо водки и самогона, который тогда гнали не слишком охотно, а если и гнали, то в глубокой тайне – за это можно было схлопотать срок, а за бражку – нет. Из бабушкиной бражки самогон, даже не первак, получался по крепости равный спирту, зная это, она самогон и не гнала. Когда приезжали зятья – наш отчим и дядя Ваня – они всеми правдами и неправдами старались проникнуть в погреб, обхаживая тёщу, - только она распоряжалась заветным сосудом с бражкой - огромным “бутылем” литров на тридцать…
Но самое красивое, на мой взгляд, что умела делать бабушка, - это известь. Она находила какие-то особые камни – их валялось в изобилии – ракушечник и известняк. Она знала точно, какой взять. Потом складывала камни в специальное железное корыто – ржавое, но целое, разогревала камни на уличной печи, которую называла «кабыця», и обливала водой. Не знаю, может, какая-то часть процесса прошла мимо меня, но я помню результат: из жёлтых некрасивых камней вдруг появлялись белоснежные прекрасные цветы – известь. Похоже на то, как лопается поп-корн, превращаясь в пушистый комочек. Известь была такой белоснежной, что хотелось немедленно её попробовать на вкус или хотя бы потрогать. Но трогать мне запрещали – она разъедала руки и была ещё и горячей. А бабушка размешивала её - руками… Потом ею белили стены, печи, деревья.
Кстати, о поп-корне. Это было законное, извечное лакомство: кукурузу здесь сажали задолго до хрущёвской «кампании». Бросали в уже прогоревшую печь золотые зёрна и получали «пуканки» - заморское слово появилось в нашем лексиконе совсем недавно. Для «пуканок» годилась не всякая кукуруза, обычная, фуражная почему-то не взрывалась. Специально для нас, внуков, бабушка сажала десяток-другой остреньких семян редкостной кукурузы белого цвета.
Вспомнилось одно очень давнее событие. Мне лет пять, ну, может, около шести. В Махновке. Меня послали за сахаром «в лавку». Это метров сто от бабушкиного дома. Но ведь – одну! За сахаром! И я бегу, меня распирает от доверия. В лавке, которая находится прямо во дворе жилого дома – продавщица живёт здесь же, сидит расплывшаяся «хозяйка» - Шурка Бевзючка. А на полках! Здесь есть всё! Селёдка рядом с конфетами, какие-то тетрадки и карандаши, хлеб прямо на прилавках и сахар в мешках. Рядом – открытые мешки с чаем. И пряники (до сих пор люблю медовые, покрытые глазурью – мягкие толстые пряники!) – мечта! И конфеты – слипшиеся, почти бесформенные «подушечки» с повидлом! Но у меня твёрдое задание! Шурка, почти не вставая, скорее, переползая с места на место за тесным прилавком, насыпает мне в кулёк из толстой обёрточной бумаги с полкилограмма сахару. А на улице вдруг – дождь! Даже гроза! Я засовываю сахар под свою синюю вельветовую курточку и бегу. Я чувствую себя разведчиком, выполнившим ответственное задание, трактористом, спасшим горящий трактор, кем там ещё? Словом, я совершаю подвиг – спасаю сахар от дождя! … Когда я прибежала, никто не только не заметил моего подвига, а ещё и отругали, что так долго ходила! До сих пор обидно…
Дома в селе, где жила бабушка, раскрашивали так: белые углы, тёмно-синяя середина, и всё это подведено чёрным. Для чёрной полосы брали сажу из печи. Дома стояли нарядные, чистенькие, как солдатики на параде – когда я вижу иногда в украинских сёлах что-то подобное, во мне сразу вспыхивает печаль по детству.
Я помню, как строили летнюю кухню. Приехали все: дочери, зятья, и мы, внуки. Мужчины пошли копать дёрн на «матку» - так здесь называли пойменный луг, который каждую весну заливало водой, из-за чего даже в самое засушливое лето здесь буйно зеленела трава и росли самые разнообразные цветы: жёлтенькие - букетиками, сиреневые - с пятью нежными лепстками. Однажды я встретила такие на резервном водохранилище под моим городом и обрадовалась им, как родным!
На лугу стоял колодец с высоким «журавлём». Здесь брали вкусную холодную воду и поили коров и лошадей. Интересно было наблюдать, как животные послушно ждали, пока им нальют воды в длинное такое корыто – «жолоб», а потом дружно начинали пить.
Через луг вилась маленькая речушка. Название её я узнала совсем недавно – Средний Куяльник, таких речушек, притоков Большого Куяльника – самой большой реки Одесской области, примерно 280 – одна из них протекала по Махновке (даже не знаю, есть ли она сейчас или пересохла окончательно). В ней водилась рыба – угрей мы с братом ловили собственноручно (то есть, ловил-то, конечно, Коля – рубашкой, залезая по пояс в илистую речку, а я принимала улов на берегу), приносили домой и жарили, а тётя Сеня возмущалась, как можно есть всяких там змеюк! Они извивались и – пищали!
Маленькая заиленная речка была коварной. Купаться в ней было нельзя. Однажды, мама рассказывала, ещё во время войны, в речке утонули два офицера – мужчина и женщина – капитан артиллерии и лейтенант медицинской службы. Что там случилось – мама не знала, скорее всего, их затянуло в водоворот, которых в этой речке было немало, но помнила, как их достали – белых, бледных, красивых… Их хоронили с почестями…
Так вот, кухня. Накопали дёрна – земляных прямоугольников с зелёным травяным слоем, это были как бы кирпичи. Потом замесили «чамур». Вообще-то, на Одесщине чаще употребляют слово «саман» - глина с соломой, но в Махновке говорили «чамур». Хотя, наверное, саман – это уже строительный материал, а чамур – это раствор. Мы, дети, месили вместе со всеми: глина, вода, полова (мелкие остатки соломы) и – конский навоз, кизяк, для склеивания, что ли. Месишь-месишь, ходишь-ходишь – часа два… Кухню построили за день! А вечером хорошенько отпраздновали её появление во дворе!
Кухня из дёрна простояла лет сорок. Только после того, как хату купили другие люди, она развалилась, и то только потому, что новые хозяева попались неаккуратные и безалаберные, а село уже шло к упадку…
Наша семья собиралась у бабушки каждый год. Летом, потому что мама, дядя Стёпа и его жена были учителя, и отпуск им полагался почти три месяца. Примерно в июне - начале июля съезжались все родственники по бабушкиной линии. Людей было человек до двадцати. Как мы размещались – понятия не имею, но как-то всё устраивалось. Помню, нас, детей, укладывали спать на полу – на огромном кожухе-тулупе. Спать на полу было большой наградой, это ещё надо было заслужить! Приходили бабушкин брат Тимофей и его жена Аксюта, наши двоюродные дед и бабка, приходила первая невестка Настя – жена пропавшего безвести сына Григория, двоюродные сёстры и бабушкина сестра Соня из соседнего Горьева… Песни, разговоры, иногда споры… Детей укладывали, если позволяла погода, на улице. Хотелось всем наговориться, потому что дальние приезжали только один раз в год. Я не помню на своей детской памяти ни одного года, когда бы мы не собирались у бабушки. Ни одного.
Бабушка умерла в 1966 году от столбняка. Её укусила соседская собака, а она никому ничего не сказала и мазала рваную рану какой-то своей мазью. То ли собака была проблемная, то ли заражение внесла, но через две недели после этого укуса мы её хоронили.
Мне было тринадцать лет. Телеграмму дали в руки мне. Мама растерялась – мы не успевали на похороны. Она сидела на диване и плакала, а брата в тот момент дома не было. Это было моё первое взрослое решение: я сказала - давай выезжать немедленно, может, успеем. Мы поехали вдвоём, потому что всей семьёй было бы для нас финансово неподъёмно - жили мы очень скромно. Мы успели: нас привёз какой-то шофёр в машине с углём – ехали прямо в кузове. Добежали мы до двора, грязные, в угольной пыли, в момент, когда бабушку уже готовились выносить… Приехали все её дети – сын и три дочери. Это был день рождения внучки Оксаны и правнука Саши, – 13 октября… Это был последний сход родных при бабушке. Потом стали ездить к тёте Сене, пока она не переехала в село, где жила старшая сестра Маня, у которой снова стали собираться все-все…
Глава 4
Я хорошо помню махновских жителей. У меня и сейчас перед глазами улица, на которой жила бабушка. Названия у улицы не было. Она была длинная-длинная, на самом деле просто одно село переходило в другое. Мы приезжали на попутной машине к «переезду» - перекрёстку, откуда пешком (а как ещё?) километра три шли к бабушке. В детстве мне эти километры казались такими долгими, мы шли час, два… У мамы были в руках вещи, а рядом тянулись я и брат. Жарко, ни камушка, ни лавочки. Иногда, буквально, раз или два, нас подвозила попутная подвода - было так приятно трястись на телеге...
А когда мы выросли, оказалось, что всё это невероятно длинное расстояние можно пройти – минут за пятнадцать! Но зато я и до сих пор помню, как после сельского магазина, где царствовала продавщица Шурка Бевзючка, начинались знакомые дома: тут живёт Сербулка, тут – Лёня Капука, тут – баба Гороблыха…
О, эта баба Гороблыха! Притча во языцех во всей Махновке! Она была пришлой, явно городской, прожила в селе лет сорок и уехала, когда я поступила учиться. Необычная была женщина. Невероятное для деревни пятидесятых-шестидесятых годов дело – в возрасте лет за 60 она ездила на велосипеде, одевалась в довольно яркие одежды и - уж совсем несуразно для украинского села! – носила шляпку и брюки! Очень независимая женщина! Над нею смеялись, её обсуждали, ей… завидовали! В семидесятых велосипед стал обычным делом, бабки стали носить спортивные шаровары, а баба Гороблыха уехала куда-то.
В Махновке, в годы маминого детства, жил человек по имени Ахтоном. В селе его считали дурачком, который свихнулся из-за того, что много читал. Ахтоном был в двадцатые-тридцатые годы местным «скороходом»: напевая «тпру-ту-тпру-ту-тпру-ту…», он бегал с почтой в… Одессу! Туда и обратно! За двое суток! 140 километров в одну сторону! Ну почему не дурачок, считали в селе, нормальный же не пробежит. Легенда об Ахтономе сохранялась и после его смерти, вот, и до нас дошла…
Жил в селе Антон. Был он резник, то есть, человек, который резал свиней. По-украински – «колій». Высокий, рослый, сильный. Пузатый. Я его боялась не меньше, чем те свиньи, которых они приходил убивать: они начинали визжать смертным визгом, как только он появлялся во дворе, – чувствовали. Мы с тётей Сеней убегали за дом, закрывали уши и глаза, но всё равно было слышно… А потом всё резко затихало – Антон убивал свинью одним ударом заточенного, как жало, трёхгранного напильника – в сердце. Он нацеживал в стакан свежей крови из маленького отверстия и – выпивал! В общем, был каким-то вампиром, а взрослые говорили, что потому он такой здоровый, что кровь пьёт.
Свинью он разделывал быстро и аккуратно – ни кровинки лишней нигде. А перед этим её обкладывали соломой и вишнёвыми сухими ветками и обжигали. А потом укутывали всевозможными тряпками и садились все на неё и прыгали слегка – чтобы сало было мягким и шкурка. После разделки бабушка топила жир и меня поила растопленным салом – я безропотно и даже с удовольствием пила! Это чтобы лёгкие здоровыми были – вместо рыбьего жира, который я тоже, как ни странно, до сих пор уважаю. Возможно, именно это уберегло меня, хроническую бронхитчицу, от чего-то более серьёзного во взрослые годы.
Делали колбасы – печёночную, кровяную, мясную. Обычно этим занималась вся семья и даже соседи помогали – работы было очень много. Очищенные кишки (их чистили долго и тщательно) надевались на мясорубку, туда запускалась кровь с кусочками сала, чесноком, перцем, солью, и всё это, прокрученное, впускалось в длинную оболочку. Потом её в нужном месте завязывали и – варили. Нет ничего вкуснее, чем только что сваренная кровянка! Делали «салтисон» - свиной желудок набивался всевозможными остатками мяса, шкурки, сала, сдабривался перцем и чесноком - это было невероятно вкусно! С тех пор я страшно люблю сало и все его производные – как я говорю, без сала я зверею. В этом проявляется, вероятно, моя «украинскость». Между прочим, сало – это энергетический материал, от него не толстеют, но энергию и сытость оно даёт отлично.
«На свежину» сходилось много народу – жарили мясо в огромной сковороде. Затем все садились за стол и поднимали чарку. Главным был за этим столом Антон: от него зависело, каким будет сало, качественно или нет разделана свинья. А я всё равно его боялась!
Через дорогу от бабушки, наискосок, жила баба Пашка Сапожниченко. Баба Пашка была всему селу известна тем, что когда-то сказала: «А шо, за Веселым Кутом ше хаты е?» Для неё весь мир – это была Махновка, и заканчивался этот мир на железнодорожной станции в 12 километрах. В глубокой старости это была бабушкина подружка, хотя бабушка была человеком знающим, разносторонним и, я думаю, ей было скучновато с ограниченной бабой Пашкой. Пашкин младший сын Яша был столяром. Именно он сделал для тёти Сени первый деревянный стул в комнату, а то всё были только табуретки и гнутые «венские» стулья, очень даже ненадёжные. Это был Стул! Мне казалось, что он был вытесан прямо из цельного куска дерева – до того он был тяжёлый. Сдвинуть его с места – это надо было иметь здоровье! Тёмно-зелёный, тяжелючий, но – роскошный, он стоял на почётном месте в комнате, «зале», как говорили, и украшал её, придавая городской вид сельской горнице.
Дальше по улице, за Пашкиным домом, жили Варзары – большая цыганистая семья со странными для села традициями: они были достаточно безалаберными и открытыми, с ними вечно происходили всякие истории. По-моему, они и были или из цыган или из молдаван. Старый Варзар был длинный, худой, очень больной (туберкулёзный) человек. Варзариха – толстая, расплывшаяся тётка с огромными томными, очень красивыми глазами. А дети у них были просто красавцы – и сыновья, и дочери. Старшая дочь, правда, погибла, её задавил трактор, а вот младшая Галя какое-то время была даже предметом воздыхания моего подрастающего брата. Впрочем, она была старше, и вряд ли принимала во внимание симпатию девятиклассника. Через несколько домов от Варзаров жили наши родственники – бабушкин брат Тимофей Степанович и его жена баба Аксюта, симпатичная в зрелости, в молодости она была очень красивая. Немного манерная, скуповатая, она любила принять гостей «по-городскому»: чай, сухарики, варенье… Они уже были немолоды, за пятьдесят – я их помню с этого момента. Детей у них не было. В гости прибегали мы – внучатые племянники.
У них был прекрасный сад, который в 1960 году больше чем наполовину «отрезали», как в тридцатых бабушке виноградник – Хрущёв тоже решил, что нельзя в селе иметь больше, чем определённое количество соток огорода, и, тем более, сада. Яблони, груши и прекрасные абрикосы засохли – к ним нельзя было даже приближаться! Каждую весну они сиротливо цвели за пределами огородов, цветов становилось всё меньше, пока деревья окончательно не погибли… Я так и не поняла сути этого правительственного решения – колхоз-то тоже не воспользовался этими садами!
У деда с бабкой была шелковица, тутовое дерево, на котором росли огромные такие, чёрные, очень вкусные ягоды. Огромная шелковица, раздвоенная снизу - на неё было легко залезать. Мне разрешали забираться на самый верх – дерево было такое высокое, ягоды такие большие… Или, может, это я была маленькая?
В Махновке одно время был распространен вид производства – выращивание тутового шелкопряда. Он хорошо был развит с довоенного времени и до шестидесятых годов. В овраге за селом даже высадили специальную рощу из шелковиц, где ребятишки со всего села (мне тоже пришлось) обдирали листья – ими кормили червячков тутового шелкопряда. Потом червячок одевался в кокон. Коконы были разноцветные – красные, голубые, белые, зелёные. Коконы сдавали за деньги в совхоз, откуда их отправляли на шелкопрядильную фабрику. Некоторое время это был стабильный вид зимнего заработка для сельских жителей – тётя Сеня тоже выращивала таких шелкопрядов. А потом всё как-то заглохло, наверно, когда появились искусственные шелка.
Однажды мы с Колей пошли в гости к деду Тимофею. Побыли немножко, и вдруг полил дождь. Да какой! Ливень! После дождя мы, разувшись, пошлёпали по непролазной грязи. Коля закатал до колен брюки… Прошли мы всего метров пятьдесят (от бабушкиного дома до деда Тимофея было метров двести) и увидели: дождь прошёл полосой, и дальше - как лезвием ровненько отрезало! Дальше сухо! Когда мы пришли к бабушке, взрослые вытаращили глаза: везде пыль, а мы с ног до головы в грязи…
С дедом Тимофеем и бабушкой Аксютой у меня связано одно забавное воспоминание. Они пришли, по обычаю, в гости к бабушке Нине. У меня, четырёх-пятилетней, была обязанность – приносить скамеечки для взрослых. Я быстренько принесла широкую косоногую скамейку – для бабушки. Она стала садиться, и тут мне кто-то сказал: «А дедушке?» Без всякого сомнения я выдернула скамейку из-под уже практически севшей бабушки и поставила её перед дедом Тимофеем…
Когда я выросла, мне довелось помочь деду Тимофею получить пенсию. Он был «частником», работником сапожной артели – частные предприятия (сапажники, часовщики, чистильщики обуви), хотя и в малом количестве, были и при советской власти. Потом, об этом мало говорили в семье, за какие-то прегрешения ему дали десять лет тюрьмы. За что можно было получить десять лет тюрьмы, работая в сапожной артели, остаётся только догадываться. После отсидки дед Тимофей вообще старался быть тише воды, ниже травы, он боялся даже собственного имени. Зарабатывал на жизнь ремонтом и шитьём обуви – в селе сапожник был на вес золота. А когда пришла пора идти на пенсию, оказалось, что у него не хватает стажа – справок из давно ликвидированной артели ему никто не дал, справку о реабилитации надо было выхаживать во многих властных кабинетах. Я приехала к ним в начале восьмидесятых. Я увидела, не бедность, нет – нищету! Совсем слепая бабушка Аксюта (у неё была неудачная операция катаракты на обоих глазах), немощный и больной дед Тимофей… Помочь им я могла только одним – добиться для деда пенсии.
Мы с моим мужем Валерой (тогда ещё официально моим мужем) в 1983 году в Одессе заехали в облсобес, где я, потрясая своим удостоверением внештатного корреспондента областного Донецкого радио, устроила настоящий скандал. Я прошла по всем кабинетам, везде показала трудовую книжку деда… И была безмерно удивлена, когда, через короткое время, деду назначили пенсию – целых 50 рублей, неплохие по тем временам деньги для села. Они были счастливы, правда, получал дед Тимофей пенсию всего лишь полгода - умер. Бабушку Аксюту взялись досматривать – за пенсию и домик – соседи. Но через год она умерла, в слезах и обидах. Злые языки сельчан поговаривали, что взявшая её соседка отравила старушку – надоело ухаживать. Что тут правда, что нет – трудно сказать…
Напротив деда Тимофея жил Витя (фамилию опускаю) – это именно он был старостой села во время войны и показал себя как вполне сложившийся прихвостень. Он страшно избил, тогда четырнадцати-пятнадцатилетнего мальчика, Петю, маминого брата, за какое-то ничтожное неповиновение и вообще зверски избивал многих - показывал лояльность оккупационным властям. Дядя Стёпа, приехавший, уже в чинах, после освобождения села, узнав об этом, хотел застрелить предателя. Удержали его бабушка, мама и тётя Сеня – им-то надо было потом жить в этом селе. Витя (его только так и называли) прожил всю жизнь в селе, никто его не трогал, даже, по-моему, бригадиром был в колхозе. Но иногда, нет-нет, да и вспоминали ему прислужничество. А ему – как с гуся вода. Я думаю, повторись что-либо подобное, он бы снова встал на сторону врага.
Вот такие сельские драматические истории лежат в моей памяти. Вообще-то их было невероятное количество. Как, например, история о каком-то нашем дальнем родственнике, которого посадила в тюрьму собственная жена. Он был хромой, работать в колхозе ему было трудно. Это было сразу после войны, за нарушение дисциплины тогда карали нещадно. Жена и написала куда следует, что такой-то (её муж!) – саботажник. Приехал «чёрный воронок» - и забрали. Сгинул мужик, как и не было. Потом женщина одумалась – вроде ж попугать хотела. А ей сказали – иди отсюда, сама сказала, что враг народа. Тётку эту в селе не любили. А если разобраться, то сколько таких «тёток» было, которые решали свои личные вопросы, пользуясь жестокими методами власти, и отправляли в тюрьму невинных, по ложному доносу.
Сразу за бабушкиным домом стоял так называемый «казённый дом» - он принадлежал совхозу, и в нём периодически жили разные семьи, а вначале там был склад – хранили пшеницу, кукурузу, просо. Просо – коричневато-красное, блестящее насыпано было почти до потолка. В нём очень приятно было «купаться», оно обтекало тебя, как вода, но детям категорически запрещалось даже подходить туда – можно было запросто утонуть. За этим домом жили Чечельницкие. Филя Чечельницкий – худой, длинный, с жиденькой бородёнкой, напоминал какого-то персонажа из произведений Некрасова – такой он был с виду несчастный. Между тем, потомки Фили достигли вполне приличных высот, с одним из них, Дмитрием, по здешнему Митей, который стал председателем сельсовета в Цебриково, мы даже одно время вели деловую переписку. Над Филиным домом однажды всё село увидело какой-то «знак»: белоснежной зимой (довольно редкой в этих краях), в крепкий, вкусный, скрипучий мороз над крышей утром вдруг встали два красных столба. Откуда они взялись, никто не знал, что означают – тоже. Бабы шептались, что это, наверное, к войне, вспоминая какой-то «знак», который был перед войной. Но война, слава Богу, не случилась, а происхождение «ушей» так и осталось загадкой.
С другой стороны села, на том самом «переезде», с которого начинались и которым заканчивались наши приезды к бабушке, жили наши родственники – бабушкина младшая сестра Соня, через дорогу - её дочь Майя и, через перекрёсток, - ещё одна Сонина дочь Клава, мамины двоюродные сёстры. Поскольку их домов было не миновать никак, мы обязательно на короткое время заходили к ним в гости. Мне рассказывали, что когда-то я, маленькая, здесь говорила басом: «Дайте мені хліба й сала, я поїду на Донбас!»
Переезд, который не был никаким переездом, а только перекрёстком, был вообще легендарным местом. Частенько в холодочке под деревьями здесь сидели женщины или мужчины – беседовали. Здесь можно было узнать последние новости и сесть в машину – попутки, возившие зерно на элеватор, могли подвезти на железнодорожную станцию Весёлый Кут или в Цебриково. Это был вид сельского общественного транспорта. Плата была – копеек двадцать с человека. Потом – пятьдесят, потом – рубль. Однажды я подъехала даже попутным комбайном! Бесплатно. Это было здорово – стоять сзади, как помощник комбайнера. Едешь, а он громыхает… Красота!
На пригорке стоял большой красивый дом. В то время там располагалась машинотракторная станция, а вообще это была усадьба помещика по фамилии Келлер, был тут такой, немец. Все на него работали здесь до революции. Потом он уехал, а дом превратился в мастерские. Возле этой МТС и жила наша двоюродная тётя Клава. Была она худая, высокая, похожая на свою маму – бабушку Соню. Была почтальоном, так что с нею мы виделись почти каждый день.
Бабушка Соня – высокая, стройная даже в старости, в отличие от бабушки Нины, ничуть не согнутая годами. Тоже вдовая. Одинокая трудная жизнь привела к тому, что бабушка Соня стала частенько выпивать – виноград-то был свой. Дочери и бабушка уговаривали её, но ничего не помогало. Работящая, но всё равно бедная – вдовья доля горька, однажды она не выдержала и набросила на шею верёвку… Домик её разрушился, Клава после выхода на пенсию уехала в Тирасполь, к детям. Майя продолжала жить в Махновке.
Бабушка Соня жила на перекрёстке – через дорогу начиналось село с очень красноречивым названием – Горьево. Такой и оказалась жизнь моей двоюродной бабушки.
Перебирая жизни моих родственников, я вдруг обнаружила, что все или почти все они были глубоко несчастливыми. Умер от трагического случая. Был неправедно осуждён. Покончила с собой от тоски и бедности. Это – старшее поколение. Не менее трудной, хотя и по-другому, была жизнь тех, кто годится нам с братом по возрасту в родители. И разве менее трудной она была у нас? Вот чего хочется, так это чтобы наши дети и внуки, все, кто придёт вслед, не испытали того, что досталось предыдущим – бедности и несправедливости, одиночества и невостребованности в личной судьбе или карьере. А самое главное – чтобы успели совершить в жизни то, что задумали, потому что жизнь, оказывается, проходит так быстро, что не успеваешь сделать даже половины задуманного...
http://www.proza.ru/2009/05/06/959