Э р о т и ч е с к и й с о н И в а н а К о р н я.
Ты войдешь, Госпожа, и я отвернусь, не в силах выдержать красоты небесной. Соберу затем волю, чтобы лицезреть опять, обернусь и увижу уже разоблаченной. Дыханье захватит, помутится разум; не смея глядеть в очи, опущу вдруг взор и замечу, что не разулась. И тогда, раб, пойму место, что ты определяешь: у ног твоих. Иного мне и не следует, восхищусь тут жалостью женской. Я паду на колена пред ноги холенные, белые, сокрушенный милостью. И увижу обувь твою, туфельки- лодочки на каблуке высоком. Медленно, не веря счастью, прогнусь пред любимой, настороженно и с опаской. А ну как посмеяться решила, унижением чужим насладиться, позором? Сейчас вот передумает, оденется, с презрением, смехом, уйдет, бросит, а потом и подругам расскажет, как с предателем посчиталась? Потому и не припаду сразу к обуви. А, прежде всего, пол поцелую, на котором стоишь, что ноженька твоя касалась. Пространство возле, коврик, круг около губами очерчу, чтоб из него не вышла. Лишь потом подползу к ножкам, которыми сегодня балуешь, сладострастница.
И я толк в любви познал, не пальцем деланный, раб я, но красоту мира в себя принял. Не спеша, на судьбу уповая, пред тобой распрострусь и голову, не веря удаче, положу на них, туфельки. Здравствуйте, ноженьки, спасибо, что не побрезговали, не испугались среди поля чистого, зеленого в день солнечный на меня вступить, как об нечистоты замараться. Весь я в воле вашей, можете меня с презрением оттолкнуть, чтобы за все поквитаться. Но не советовал бы того делать, потому, как, чувствую, усладу Госпоже доставить способен. Пойму я по дыханию твоему ровному, по терпению, что стоишь, не отстранившись, - разрешаешь мне, Женщина себя испытать. И любопытственно оно тебе и интересно, как твой Ванька сумеет ублажить прихоть и на что он способный окажется. Потому и не оплошаю, случаем, что судьба отпустила щедро, как умелый раб, я воспользуюсь.
Прежде носки туфелек нежно поцелую, мягким дуновением ветерка в жаркий день летний коснусь их. Так мать еще ребенка своего целует, младенца и несмышленыша, не по заслугам, а в счастии за то, что лик его светел в дитячьей радости. Вот и мне вы, туфельки-ноженьки, радость приносите, поцелую я вас в щенячестве, что до себя допустили. Почувствую вдруг по движению Госпожи едва заметному, - его бы любой пропустил,- что приятно ей такое почтение к обуви и смелости наберусь, робости избавляясь.
А раз так, молодица, если сразу не оттолкнула и на смех не подняла, уж тут постараюсь! Ведь и родился, я, кажется, чтобы улыбку на лице твоем вызвать. Теперь уж счастья холопского не упущу и удовольствий своих свинячьих получу с лихвой. Прежде я пыль с них, что по дороженьке набралась, когда ко мне шла, вылижу. С умилением сердечным занятию предамся, лишь на то, досадуя, что грязи на них никакой нет и легко то усердие дается. Вот так, неспеша, каждую от носочка начиная к каблучку всю языком покрою, словно сладкую тарелку после блюда изысканного вычищу. Добротно я работу сделаю, потому как поспешить в таком деле - потом на годы вперед обидно будет, что моментом плохо попользовался. Медленно и с удовольствием, как творец пред началом работы серьезной к ней приноравливается, так и я начну, с упоением во власть вдохновения отдаваясь. А потом, когда часть сказки кончится, еще раз придирчиво туфли-лодочки огляжу, себе давая оценку. Мнится, что с делом я справился, что не сможешь быть недовольна холопопом и сладострастником.
Только после лишь дерзну от обувки твои ножки ослободить, чтобы сокровищами главными, ими, хоть ненадолго завладеть. Ты не станешь тому противиться, так я понял, и на сей раз опять не ошибся. Снизошла до меня и ножки точеные даже чуть приподняла по очереди, пока я не особенно ловко справлялся. Вроде как помогла, поучаствовала, облегчила мне потуги и усилия бестолковые. И я возблагодарю Бога. Их возьму я в руки, туфли-лодочки, и видом долго не смогу налюбоваться. Ножки твои маленькие изящные, туфельки золушкины одного размера с ладонью моей окажутся, словно братья и сестры они, что друг без друга всю жизнь росли и теперь вот встретились. Удача сердца их будоражит, как и мое, что из клети грудной рвется.
Каблучок на шпильке остренький внимание вдруг завлек. Я на секунду задумался: что еще вычудить? И нашелся быстро: в рот его я вовлек и пососал каждый, и во время таинства сего немужское в сердце кольнуло. Спохватился я быстро, и ты того колебания не заметила. Понял тут, что пора туфельками заниматься кончилась, и ты уж в досаде подрагивала. Следовательно, и до кожи устами приложиться дозволено, знать, не брезгуешь. Спасибо вам, святители, что дунули да плюнули и красот Майкиных дознался!
Здесь раздолье наступило и счастье, что в прежней жизни никогда не посещали. Не дерзал как в помыслах Королеве и Госпоже целовать ноженьки. А ты тому поспобствовала. На краешек стула присела, мне подавая возможность удовольствия доставлять. Ножки твои в руках подержал, изяществом каждой наслаждаясь. Пальчики игрушечные размял, чтоб отдохнули от обувки тесной. Белизна кожи их потрясала, что с молоком сходна. Долго внизу у подножья тела твоего пребывал. Каждый из десяти пестов ножных поцелуям подвергся, по три любому, по числу фаланг имеющихся. Между пальчиков языком вылизал, мечтая о пылинке иной, чтобы в усердии быть полезным. Но не довелось мне в том преуспеть: к Богине ведь не пристанет прах земный. Ноготочки перламутровые сиянием, наградой мне блеснули, сокровищ рукотворных несравненней. И их языком увлажнил. Потом же каждую стопу, которыми по земле ходишь, вылизал в своем блаженстве, пяточки розовые, как у младенца, во рту держал, каждую, любовью своей наслаждался. Видел, чувствовал, что ласки мои неумелые не оставляют совсем равнодушной, и ты снисходительным интересом внимала.
И потом уже, когда подошвы ног и пальчики были обласканы, осмелел я и лобзаниями тихими стал щиколоток ног касаться, медленно, не спеша, вверх устремляясь в подъеме. Запахи тела твоего привлекли, среди коих один все чудился, с тем, на берегу моря после шторма, сходен. Понял я, что то означает, получалось, и ты, королева сердца, есть женщина, как и другие чада человеческие, и все у тебя, как у сестер иных устроено.
Этот запах, мысли о нем, позором и обернулся. Вспомнил, что мужчина я по тяжелому стоянию части тела, которой сейчас ой как не следовало стоянию такому подвергнуться. Совсем осмелел и стал дерзок, нахален и непочтителен. И не знаю, вдруг, что со мной сталось, бес обуял, показалось тут малым отведанных удовольствий. Мысль страшная, которой не смог противиться в душе родилась: а не стоит ли попытаться выше означенных случаем границ губами коснуться? Пробовал приличиями пренебречь, осмелился поцелуями к коленам приблизиться.
И уж лучше того не делал, позором на седую голову обернулось. Затрещиной наградила, а потом по щекам ударила, звонко так и наотмашь, на посмешище. И не боль тому причиной, что слезы на глазах выступили, а обида за рабскую участь, которой давеча так гордился. Встала, оделась, ушла, на прощание на пол плюнула. Так и кончилась наша встреча, в великом неудовольствии. Что подонок я и холоп, место свое забыл и мнить мужчиной себя вознамерился, - это понял. Да теперь ни о чем не жалею.