Ч а с т ь 7.
О д е с с а м н е н е п и т ь т в о е в и н о.
Сафьяновая тетрадь.
…Восемь лет сталось, как я с Захлюпанки подалась. Женщиной и не жила, в спальне своей ни мужа, ни любовника не привечала. Человечек тот, что супругом приходится, нашей сестрой и не интересуется, сам слабость женскую имея. Женой при нем состою, дабы знакомцам на рты платок накинуть. Для того и сватался, сплетни о себе развеять: все, мол, у него, как у других, и дружина имеется. В Одессе при знакомстве поведал, что нужна я ему как друг и в пристрастии тайном признался. Да еще, чтоб карьере негоцианта удачливого не повредить – этого он больше всего опасался.
У них, во земле германской, нравы повольготней наших будут. Но и там при работе серьезной и сделках миллионных слухи досужие о жизни личностной нежелательны и навредить способны. К тому же дядечка его великовозрастный на все новшества любовные смотрит косо, когда мужчины интерес друг к другу питают. За предпочтения подобные способен племянника своего наследства лишить.
Вот для чего ему жена и затребовалась. Брак наш нынешний договор и есть, супруг мне и зарплату начисляет. Потому как у них, немцев, все на том строится, чтобы жалование друг дружке платить. Среди народа нашего и не слыхано, чтобы отец сыну или дочери помесячно чеки выдавал за семейственных отношений поддержание. У них же в порядке вещей подобное. Бизнесом то по нынешним временам называется, когда душой овладевает плесень и помыслы твои подчиняет. Через торгашества стекло немытое, сквозь него на мир целый смотреть, с ценой вещей сообразуясь,- в том работу ума видят. Все там имеет цену. Свидания первого робость девичья, когда за невинность та опасается. И надежда, что окрыляет юношу, мечтающего у подруги быть первым. Горе матери, пережившей сына, и того о ней забота почтенная, что кончиной внезапной прервалась. Врачевания душ зараза иноплеменная требует. Подвластны ей многие, избы на чужой манер строящие.
И я слабину дала, договор с немцем составила. В конторе аблокатской подписью себя повязала на бумажках бесовских. В них условия брака нашего заключенного в двух языках расписываются. Русской речью одна изложена, чтобы мне понять подоходчивей. Иная вся в литерах гугенотских кривляющихся. И не упомню всего, на листах что уместилось мелованных. Множество словес пустых, существа дела не прояснявших имелось, без чего немцы не могут. За мишурой бюргерской содержание проглядывало, которое стремились в пристойные формы облечь. Да тщетно. ****ь как ни наряжай королевою, лица платком не прикроешь.
Вот что там излагалось. Я, мол, Майка Вертий, в ложном браке своем обещаюсь роль супружницы законной исполнять и с другими мужчинами не знаться. За работу такую муж невсамделишный, Гансик, должен будет жизнь безбедную мне организовать. К тому же, счет в банке, для меня открывшийся, обязан помесячно деньгами пополнять, суммой оговоренной. О том и не спорила, сразу дала согласие, хоть и ведала, дороже красота молодая стоит, которую продавала. Устраивало целомудрие женитьбы заключаемой. Сама мысль о том, что могу еще чье-то быть, отвергалась. Потому и решилась: дозволяли жить, памяти не изменяя.
Так во снах тобою и грезила. Любовь во мне жила, что не кончилась и часу своего дожидалась. Не привыкшая я к обманам. Гришенька, к обязательствам отношусь серьезно. Потому и план тот совместный недоброжелателей Гансовых исхитриться рты заткнуть понудить, общей волею воплощался. Любопытство чужое нескромное остывать стало, пересуды утихли, соглядатаев внимание ослабло. А это тем паче, что на людях мы роль пары младой, супругов любящих, играли весьма старательно. Расслабляться себе не дозволяли серед взоров чужих, к показному счастию недоверчивых. Он все предупредителен при гостях, ручку целует по-старинному, «майн либен» зовет. Мне же после того тошно, когда губами липкими коснется. Но терпела, хоть и в контракте не оговорено, чтобы еще слюнявили. Так и шло время, жизни убыток определяя, что в затхлости безлюбовной названья своего не стоит. Ею тяготиться начала, о том думала, отказаться вовсе и к ногам Вседержителя бросить.
А в последний год слухи прежние, что поутихли было, с новой силой вспыхнули вкруг семейства нашего. Честь супруга они порочили, неприятностями грозя обернуться. Дошло до нас, дядюшка разговорами досужими заинтересовался. Сказывали, мужа моего средь юнцов и подонков общества встречали в кампаниях разношерстных, где он стал завсегдатаем.
Тому находил объяснение. Заботой о поколении младом был движим и миссией перед Богом, которому завет дал жизни юношей определять, из пучин судьбы вызволяя, дабы не дать той лишить отечество немецкое полноправных своих членов и тем самым будущности.
Дядюшка, племянника своего выслушав, неудовлетворен объяснениями остался.
Степень вовлечения родственника в дела благотворительные нашел неуместной. Авторитетом своим запретил впредь в местах неподобающих являться. Патриоту Германии страстному, немцу истинному, который на земле родной твердо стоит и о благе нации печется, иные пути открываются, дабы социальным контрастам препятствовать. Среди коих не худший – вливания денежные на счета организаций доброусердных, непосредственно обездоленными занятыми. Сам он, дядюшка, веяний подобных не чуждый. Готов примером иных увлечь, лепту посильную внести, с положением олигарха финансового сообразуясь. Что же до того, чтобы самолично несчастными заниматься, пустое то и времени не лучшая трата. Специально обученные для того имеются, с работой своей справятся. Делового человека призвание, наследника капиталов семейства задача в ином заключается. Состояние обязан приумножить, что рачительностью рода создавалось. Оттого, сколь серьезно сей цели себя посвятит, благополучие младых отроков в конечном счете и зависит, о которых он столь печется.
Аж позеленел мой, как услышал, возражать дядюшке отважился.
- Как же так,– спрашивает,- с каких пор в мире поднебесном все перевернулось, что и помощь ближнему двусмысленной стала выглядеть? Видать, через ненавистников его в заблуждение дядюшка введен был. Враги многочисленные вознамерились сплетнями дорогу перекрыть к сердцу родственника почтенного.
Зазорного в том нет, зову сердца прислушавшись, порывам души отдаться, горю малых сих неравнодушной. Каждодневное в делах богоугодных участие основному труду не помеха, а лишь дополнение благостное. Расположения боясь дружеского лишиться, понужден спорить, дабы в веру свою дорогого ему человека обратить. Мыслями, плодами размышлений долгих делится. Обезличенная подмога страждущему – в том уверен – и не помощь вовсе, а ее лишь подобие, где вклад каждого теряется и не может быть прослежен.
Тут мой Гансик – я вижу – маху дал, дядюшкиного характера не учитывая. Не привыкший тот, чтобы перечили, а как услышал про «малых сих» - аж ногами затопал.
- Год,- кричит,- времени и даю, чтоб с внучонком явились! А не то, наследства лишу своей волею, связи родственные порывая. И слово мое твердо, назад поворота не будет!
Тем аудиенция и закончилась.
Мне же сцена весьма понравилась, как и дядюшка взбаломошенный, что до споров с племянником не опустился. Унижение, мужем понесенное, сердце грело и расплатой за страдания собственные виделось.
Положение наше изменилось. О скандале путями окольными в городе стало известно. Хоть и не было тому свидетелей, видать, уши у стен имелись. Опять притчей во языцех сделались. Стар и млад гадал, как из всего выпутаемся. Кривотолкам конца не стало и насмешкам, что подноготную жизни нашей наружу выпячивали. Горазды люди в беде чужой свое счастье искать, и немцы здесь наших не лучше. Словно состязались они в остроумии худосочном, над мужем моим потешаясь. Шутники всё записные предлагали в деле мужском подсобить. Взглядами меня раздевая, прикидывали, как бы похитрее с задачей управились. Женщины больше сочувствовали. В них я участие вызывала, оно на меня распространилось. Меж собой же соломенной вдовой звали, что тоже меня не радовало. Не искала я понимания чужого и сердце держала закрытым.
Испытание на время сблизило. Жалость к мужу шевельнулась, показалось, понимания моего достоин. Ведь за годы и к собаке человек привыкает, ее несчастьям сочувствуя. К тому же, время план порушить грозилось, тому следовало воспрепятствовать. Сидеть сложа руки – что рыбарю на волю волн полагаться, когда паруса челн лишился. Решилась немцу своему в грехе повиниться, что сыночек у меня в Одессе оставленный. Жизнь всю прошлую раскрыла, как на духу исповедовалась, ничего от мужа не утаила. И о расправе, надо мной учиненной при помидорных кущах, и о том, как горем матери младой, неопытной пользуясь, злые люди с младенцем меня разлучили, - обо всем без утайки рассказала, ничего не сокрыла.
- Съездим,- говорю,- в Одессу, чадо мое выкупим, а потом дядюшке в ноги бросимся, внучонком его порадуем. На грехи молодости спишем, скажем, общий ребенок, которого от него скрыли, страшась гнева родителева. Теперь же, на милость и снисходительность уповая, тайну раскрыть отважились. И по сроку,- объясняю,- все сходится и по месту рождения, потому что он тогда, супруг будущий, во Пальмире Южной присутствовал по делам негоциантства удачливым. В ней и судьба свела, когда красой моей на конкурсе тамошних дев прельстился. Дядюшка нас простит, нутром своим женским чую. Невестка ему русская люба, не станет развалу семейства способствовать. Сердце его не камень, в ногах прощение вымолю. Поросль младую, продолжателя рода ждет, чтобы жизнь итожить было радостней. Сыночка моего тебе судьба посылает,- Гансу втолковывала.- Прошлое далось, чтобы выход в настоящее найти достойный. Надлежит тебе за случай ухватиться, как за канат спасательный, что фортуна бросает.
- Обман прошлый теперь сгодился,- с мужем вела беседу.- Полуправдой жизнь мы строили, интереса ко мне не имел, рабыню себе покупая. Куклой из лавки с диковинками в доме твоем жила, хозяина же не волновало, в чьих руках до него пребывала. А у вещи той ты спросить удосужился, каково ей пренебрежение терпеть и к себе надругательство? Сердечко куклыно – настоящее, что страдать не по-игрушечному способно, только кто ж тому верит? Душа моя уязвлена одиночеством и с ним смирилась. Этих рук никому не согреть, эти губы сказали: хватит!
За неведение корить некого. Он был безвопросен, а я – безответна. Любопытства лишен, своим забавам предавался. Я без надобности до лжи не опускалась. Умолчание же есть мудрости решение: покой оберегти стремилась, который порушен сейчас в заводи былой тихой. Вместе из штормящей бездны выплывем, житейских бурь спасемся, ладью семейную в спокойных водах укроем!
Тайники души перед немцем раскрыла, куда прежде никого не допускала. Не без умыслу я пред ним обнажалась: мечтой своей стремилась разжечь, чтобы сына мне выкупил. Того не ведала, путь назад был отрезан, в одну воду как дважды не вступишь.
Муженек малохольный, меня выслушав, в лице просветлел, что ребеночек имеется готовый. Не приходится и голову ломать, как обзаводиться. Поартачиться решил для виду. Себя за доверчивость корил, что обвели вокруг пальца. Сожалел, справки навести поленился о невесте младой, когда десницу предлагал честную, а ведь знающие люди то советовали. Потом все ****ей русских ругал, которые добропорядочным немцам на шею вешаются, стремясь карманом их завладеть и будущности лишая. Я все в копилку памяти занесла, чтобы потом поквитаться. Была понуждена выяснение отношений отложить, обстоятельствами повязанная. Понимала, слабости наготу прикрыть жаждет, в покрывала лжи кутаясь. Поносным словам не препятствовала, и гордость свою пришпорила, чтобы не вынесло меня, всадницу, куда и намерениев попадать не было…
Девицей на выдании Одесса встречала, что, невзгодами заедаемая, о браке расчетливом подумывает. Поизмерцалась жемчужина южная и поблекла, ювелира требовала заботливого, чтобы красу дорогостоящую вернул. В оскудении красавица пребывала, о днях прежних величия былого запамятовала. Пенелопа, Одиссея лишившаяся, что бродяжничества страсти предавшись, от нее и загинул. Легион имя им, мужам настойчивым, что любви ее домогались. Среди прочих двое в притязаниях на руку были иных соперников дерзновенней: молдаванин и иудейского племени выходец.
Словно в насмешку над участью горожан незавидной, в центре теперь памятник тельцу златому возвышался, которому часть жителей поклонялась в заботе о мамоне ненасытной. Бесов сей монумент уродливого младенца являл, что в потугах из яйца птичьего на свет рождается. Здравому смыслу претило рождение инфернальное и порядок вещей нарушало в лаборатории природной. Тогда и царствие Сатаны настанет, когда сумеет последыш его от пут освободиться, на волю выйти. И завладеет душами немногими праведными, что в лихолетье лет благость сохранить сумели.
Памятник нерусский в Германии вспоминала. Тогда недосуг было размышленьям предаваться, своим заботам печалилась. Наущеньем влекома, за деньги купить счастье вознамерилась. Знамением монумент мне кажется. Словно путь иной мне открывался, другие берега маячили, куда устремилась взором. Спесь же барская не дозволяла подсказками чужими пользоваться, свой счет ко Всевышнему имею.
Во избирательных участках были очереди, а в магазинах безлюдье, потому как многие посчитали распорядиться голосом, чтобы случилось иначе. Алчущие находили утешение, водкой склоняли тех в пользу работодателей. Иные, манны не ожидая небесной, теперь изощрялись, мацой или мамалыгой власти ее заменят. На Дерибасовской я подала нищей и вспомнила, что жизнь не кончается, когда много просящих, знать, есть еще подающие.
В новых начинаниях горожане не были удачливы, едва на хлеб зарабатывая. Богатые лидеры народа бедного к терпению призывали, чтобы заботами новоприобретенной государственности жили. Еще ждали очередного падения гривны и усиления над ней доллара, которые и скупали, досадуя, не на всех хватит.
Во множестве водились наркоманы, что норовили похитить сушащееся белье с веревок. А потому приходилось держать ухо востро и со дворов не отлучаться, либо выставлять дежурных. На площади Независимости случались аварии, чему виной неправильные указатели.
Возница наш, словами охотлив, пенял американцам, должно быть, нас за них приняв. Не ведают, что творят, в простоте любвеобильного президента пороча. Мешают тому исполнять функции, которые сами на него наложили. Далась им эта Моника Левински! Будь его, водилова воля, дозволил бы Кучме украинских девок всех перетрахать, абы сделал существование здешнее подобием заокеанскому. Я Гансу переводила, тот похохатывал, самой же широта взглядов демонстрируемая не приходилась по сердцу.
На Таирова мы блуждали в поисках искомого адреса. Серед близнецов докучливых был дом, куда попасть надлежало, ради чего приехали. По наитию мне хотелось туда добраться, вопрошать прохожих отказывалась, чем немцу своему досаждала. Я все нервничала, тщась в нумерации разобраться прихотливой, когда вдруг мальчоночка своего увидала.
В кампании сверстников тешился. Сабелькой махал детской и все стремился товарища забав своих к занятию подключить, чтобы штурмовать замок вместе, который в фантазиях выстроил. Приятель же, воображением не отличаясь, недоверчиво морщился и от игры отказывался. Тут и там мелькали иные детки, до которых мне дела не было.
И не знаю, что со мной сделалось! Как увидела его, кровинушку свою родную, словно разум я потеряла. Сразу признала, и средь миллиона иных перепутать его не можно. Второго такого в природе не народилось. Твое, Григорий, подобие, ангелов образ
его до смерти в памяти моей запечатлен. Волосом кудряв наш ребеночек, глаза что озера синие, а на подбородочке ямочка твоя, лиховидовская. И улыбкой с тобой сходен. Одна она у вас, уголками губ, краешками, та что женщину делает пленницей. Кровь с молоком, крепыш, что играючись, бед житейских стороной обходит. Птенчик Божий, забот не знающий,- таким он мне показался. И то заметила, ухожен и догляжен, как и следовало.
Тогда к нему бросилась, на руки подхватила, поцелуями личико дорогое покрывала. А у самой слезы рекой из очей льются, мешают видеть. Уж ласкала его, свою душу теша, что тоской материнства сломлена. Спешила все счастием, на плечи свалившимся, насладиться. Будто чувствовала, минуты всего отпущены, чтобы себя ублажить. Бархатом по сердцу видеть сыночка было, водой живительной слезы казались, плачем хотелось утолению мук способствовать.
Испугала его, родимца, порывом своим отчаянным. В удивлении малолетнем глазенки на меня вылупил, словно признать силясь, а потом возьми и спроси:
- Почему Вы меня целуете, чужая тетенька, мы ведь прежде и не виделись?
Как нож янычаров слова те были, им пленницу кончают, устав глумиться. Болью заставили изойтись, словно сама надругательства терпела.
- Ты не мальчик чужой, я не тетенька! А ты сын мне есть, мой единственный. Я же матерь твоя, что неправдами людьми злыми с тобою разлучена. Ты – мой Гришенька! – Так в секунду его окрестила, ручки- ножки дитятке лобзая.
- Да ошиблись Вы, тетенька,- он со мною заспорил, норовя объятий избегнуть.- И не Гриша я вовсе, Сашей зовут. А мама моя в магазин пошла и вернется.- А потом глазенками стрельнул, губками алыми коснулся, поцелуем меня наградил, в мокрую щеку чмокнул.
- Хоть чужая ты, но хорошая, тетя красивая! И сына своего найдешь, только ищи, как следует,- он меня в жизнь напутствовал. Поцелуй его непорочный зовом крови был вызван. Видать, чувствовал он родного человека страдания.
Вопли истошные отвлекли, что улицу оглашали. На голоса оглянулась – ко мне женщины бежали. В одной из двух былую благодетельницу признала.
- Воровка! – те орали, за внимание прохожих цепляясь.- Наркоманка дитятку похитить хочет, цыганам продать за зелье бесово. Держи подлую, иначе и след простынет, ребенка же поминай как звали!
Народ вкруг меня собирался. И не думала убегать, ноги сами собой подкосились. Поняла, сейчас все решится. Лиходейкой себя почувствовала, неожиданности растерявшись. Подоспевшая врагиня кликушествовала, сыночка из рук рвала.
- Сашенька, мой голубчик! Говорила же чужих людей сторониться! Знакомств не водить, воли злой опасаться, ты не слушался! Чуть не увели тебя из-под взору моего попечительского, утехи в старости не лишили!
- Деньги на ребенке заработать надумала: по вокзалам просить милостыню,- напарница новоприбывшим объясняла.
Со мной боролись, мальчиком завладеть старались, которого у сердца сжимала. Не было у них сил заставить с сыночком расстаться.
Люди не вмешивались, на нас глазея. На наркоманку я не походила, чем в смущение всех ввергала, потому и не знали, как ко всему относиться. Должно быть, поняли, права на ребенка и у меня имеются. Пуще слов сходство мое с Гришенькой говорило. А раз так, при скандале семейном присутствуют, куда вмешиваться себе дороже.
Фурии, поддержки не обретя рассчитываемой, старания убольшили, сыночка у меня отнимали. Тот в объятиях и затих и в спор взрослых не вмешивался. Врагини помощница за рукав костюмчика детского дернула, материя на нем затрещала, подалась и по шву разъехалась. Я вкруг себя огляделась, ища поддержки мужней. С двумя соперницами мне было не управиться при руках занятых. Ганса рядом не оказалось, среди прочих зевак затесался, словно был всему участник невольный, скоморошной сцены свидетель. И то я ему зачла.
Противницы продолжали усилия. За ручонку птенчика моего тянули, так что плечико могли вывернуть, повредить. Не могла я теперь удержать Гришеньку без того, чтобы ущерб здоровью крошки не составить. Поняла, живого мне не отпустят. Зарыдал он, агнец невинный, злобе устрашась взрослых, что за него боролись. По толпе ропот осуждающий пронесся. Отпустила его, сокровище ненаглядное, Гришеньку, потому как не смогла мук матери вытерпеть, у которой дитя разрывают на части.
Ненавистницы сыночком завладели. Тумаками награждать его принялись за то, что в руки чужие дался. Победу свою торжествуя, меня бранью злословили, малолетнего не стесняясь.
- Да нет, Вы ошиблись. Тетя эта хорошая, она меня со своим Гришенькой перепутала, сыном, которого потеряла! – за честь мою младенец вступился, правдолюбия лиховидова наследник.
А потом врагиня главная покуражилась. Видать, мало ей унижения моего поверженного было. Ко мне подошед, в меня плюнула. Слюна зловонная по лицу мне растеклась, обжигая.
- Еще коли явишься – жизни лишу немедля,- она пообещала.- Прежде-то, когда блудодействовала, о материнстве было след думать, не о похоти!
Свой взгляд на судьбу мою имела, с ним поделилась.
Подкосились опять мои ноженьки, а в голове закружилось. Думала, упаду и конец наступит. Душа тогда умерла, желанья не было страдания земные продолжить. Немец тут подскочил не дать в грязь свалиться. Тщедушный, плохо с весом моим справлялся. Ему подсоблять принялись, кое-как меня на детской лавочке устроили. Одни в кольце людском остались. Краткостью спектакля одесситы обиделись и расходиться не желали. Случившемуся объяснения находили. Опытом руководствовались нехитрым и жизни разумением, что подсказывали им никому не верить. Парии государства отчаявшегося косточки мне перемалывали. Холуи худосочные, на мясо меня разделав, разницу узрели: черная кость – белую.
- Ребеночка украсть вознамерилась лиходейка с пособником. Красавчика облюбовали сущего иностранцам продать. У тех куры не клюют долларов.
- Сообщник ее не нашего роду- племени. Ни бельмеса по-русски не смыслит, ни уха ни рыла не вяжет. Глядишь, похищение и заказывал, мафия заграничная. Куда конь копытом, туда и рак клешней хищной.
- Не стало житья в городе, некогда славном. Распродали красавицу нашу мешкам денежным. Теперь порядки свои навязывают, а мы – кашу расхлебывай.
- Не было такого при власти прежней. Достоинство блюла, не дозволяла иностранцам - засранцам здесь хозяйничать, нас за туземцев считая.
Я тут опамятовалась. В чувства себя привела, не доставлять зрелища. За руки взявшись, с Гансом сквозь толпу выбрались. Неудовольствие иных сочувствующих вызвала, готовых мне помощью заняться. Так и вынырнула, вся оплеванная. Утираться не спешила, чтобы сердце саднить больнее. Яд змеиный все кожу жег.
За угол свернули. Иная здесь жизнь кипела, и о нас тут не ведали. Другие люди сновали, по делам дневным поспешая. Ошибкой своей томилась, что страстью дело испортила. Горячностью материнской навредила, не было как намерениев ребенка силой отнять. И в расчеты то не входило, не за тем ехали, а договариваться, сыночка из неволи выкуплять. Порыв мой отчаянный переговоры с неприятельницами осложнял, будь они состоятся.
Ганс по-своему, душа немецкая, все лепетал, мне пенял, что истерику устроила. Мало понял из сцены давешней, кроме того, что ребенка теперь задешево не отдадут. Досадовал, могло все удачливости его навредить, найдись случившемуся свидетели, что в консульство германское донести б захотели, а правительство украинское узнай, немец в землю их прибыл гражданина будущего отечества самостийного лишать. С мечтами радужными о наследстве дядюшкином вожделенном было бы враз покончено. Недостойно мужа зрелого судьбу вверять женщинам, что соблазном решений легкомысленных прельщают. Умом скудные, наперед последствий не видят, что шахматист начинающий, который за три хода поражения не предугадывает. И ребенком моим недоволен остался. Не показался ему: в красе аполлоновой мало был с образом мнимого отца сходен, сразу видно, и не сын вовсе. «Из худого семени не вырастишь доброго племени»,- я вспомнила, да переводить не стала, чтобы противником супруга не делать.
В препирательствах ленивых время теряла. На себя и немца глупого сердилась, с мыслями собираясь. Теперь ясно было, на порог дома не пустят, куда путь искали. Предстояло решение найти скорое, чтобы не бездействовать. Путного не получалось. Тут меня за плечо тронули. Обернулась я, и матрону, что плевком унизила, признала. Знать, и она поняла, без разговора обойтись невозможным, и у ней что поведать имелось. Гришеньки же не было, видать, на приятельницу остался. Не сговариваясь, мы людского потока избегнули, отойдя в сторону, чтобы выяснение судеб продолжить.
- Не хотела,- я повинилась,- воровством яко тать заниматься. С тем явилась, деньги сулить, которыми заботу о сыне оценишь. Чтобы нужды твоя душенька не знала, как сыр в масле купалась, ни в чем отказа не имела до дней последних могильных. Не начни вы ребенка вырывать, по-иному бы вышло, языка общего давно бы достигли. Потому и не поздно разговор в нужное русло направить, вод согласия общего, тихой гавани, нам достигнуть. Зла на тебя не держу, имела резон сокровище защищать. Кто воровка из нас – на суде Божием разберутся.
Длинны речи пришлось мне выслушать. Словам сбивчивым внимала, тщась в потемках чужой души разобраться. Женщина исповедовалась, не о пустяшном трезвонила. Потому и разговорчивость ее не казалась докучливой. Не думала, что цель иную имеет, нежели со мной объясниться. Многое было сказано. Что упомнила, здесь записываю…
- Знала я, что объявишься,- наперсница злобы начала. Голос сомнений не оставлял, что объяснения ее – трата времени.- Давно я тебя поджидала. Все семь лет покою сердцу не было. Понимала, слово женщины падшей не дорого стоит. Адрес я сменила, но и здесь отыскать умудрилась. Все старалась из виду тебя не упускать, опасностью жила, не расслабляясь. Сашеньку на час от себя не отпускала. Этот случай, когда не доглядела, может быть, и единственный. Успокоилось сердечко мое и не ждало опасности. Знала, во Германии ты за немцем, то мне бдительность усыпило.
А перед тем мы ссорились, до слез ребеночка довела, не дозволяя одному на улице оставаться.
- Что же это за судьба у меня горемычная: нельзя средь иных деток в горелки поиграть иль побегать?- он жалился.- Те смеяться горазды, маменькиным сыночком слыву, из-под юбки меня не выпускаешь. И почто все дрожишь надо мной, словно есть я украденный, и трясешься, что хозяйва мне объявятся?
Как услышала речи такие, до полусмерти избила, собой владение утеряла. Дерзкими слова его показались, непочтением отдающими. Дурь эту из головы сыновей постаралась выбить, потому и переусердствовала. Сама досадовала, жалко мне стало ребеночка побитого, потом вместе плакали. Ко груди его прижимала и слезами заливалась.
- Меня и не так в детстве бивали, уму- разуму наставляя,- Сашеньке объяснялась.- За учение терпеливое родителям обязана, что средь забот о хлебе насущном урывали время воспитанием моим заняться. Побои от них терпела. Русский способ усвоения наук полезен мне оказался. Тятенька с маменькой хоть и накажут больно, затем и пожалеют скоро, когда отойдут. Леденцом или пряником пожалуют, сердце детское и оттает. Зла на них не держу, наоборот, досадую, что тогда слишком гордая была, и в руки не давалась, когда час порки приближался. А один раз батюшку за палец укусила в отместку.
Судьба больнее била, нещаднее и жестоко. И без толку у нее получалось, как у учителя злого, что к работе призвания не имеет. Подвернувшегося под руку наказывает, в обстоятельства не вникая. Устрашить своей волей жаждет, к баловству охоту отбить, чтобы всем неповадно было шалостям предаваться. И нет судьбе дела, на невинного что набросилась. На беднягу насев, норовит заглотать скорей, аки зверь голодный. Множества усилий стоит себя отстоять, самому ловцом судьбы сделаться, полосы неудач избегнуть. Боится она людей крепких и духом не сломленных, предпочитая уступать им дорогу и в схватки не ввязываться. Несправедливостей я натерпелась. Отца – матерь поминала, горевала, рано из жизни ушли, меня сиротинушкой в мире волчьем оставя.
Так с сыночком беседовала. Его утешая, слезы детские утирала, на путь истинный наставляя. Внимал он, мое сердечко, и душу держал открытой. Понял, любовь родительская иной раз требовательна бывает, что заботами о благе чад своих объясняется. А под горячую руку когда перепадет – то и перетерпеть можно. Потому как греха в том нет, ведь ошибиться не трудно, степень вины каждодневной наспех определяя.
Детское горе недолгое. Помирились мы, размолвке досадуя. Обет в мыслях дала, малыша жалеть больше, без нужды явной не наказывая. Через тебя вот опять не сдержалась. Сашенька у меня ласковый, ручонками обнял, ко мне на колена взобрался, что обидел, чувствует. Неудобно ему за слова, что с детских губ сорвались. Прощения просить принялся, хотя мне оно и без надобности. Не привыкшие они, детки, задним умом себя контролировать, бесхитростны. Что на уме у них, то и на языке, скрывать еще не приучены. Потому и значения случившемуся не придала, обиды не держала. Что подумалось – то и брякнул. Не мог он в материнстве моем усомниться, не давала к тому поводу. Пуще родного холила, что зеницу ока стерегла, ведь зрения и жизни всей он дороже. Ночей не досыпала, сыночка берегла, хотелось младенчество его безмятежней сделать. А что воспитываю, так и нельзя без того. Потом, когда вырастет, благодарить за науку станет.
Сашенька ко мне прильнул, целует, об щеку трется.
- Ты, мамочка, поскорее забудь, из памяти выбрось, что соврал я не подумавши. С языка неправда сорвалась лживая, между нами хотела встать и отчуждение вызвать. Нет тебя мне родней в целом свете. Одна ты, да еще тятенька, вы вдвоем мне и нужны. Никогда не расстанусь, в старости подмогой стану, оплачу сторицей за каждый день заботы вашей. А что гулять не пускаешь, на то воля родительницы, мне ей покоряться.
Подивилась я речи взрослой, что из уст детских исходила. Где и слов таких он набрался? – мне подумалось, а потом стало ясно, в семье нашей представления о долге сыновьем составил. От счастья душа разомлела, сердце наполнилось радостью. Стала чадо свое. Сашеньку, поцелуями осыпать, Матерь Божью во свидетели призывать благополучию нашему. Ей хвалу воздавала, что не предала ни разу, сквозь тернии житейские пробираться мне подсобляла. Оно и ясно, обеих детки хлопотами достались. Природу нам провести удалось, материнство свое обретая.
Жаль мне сыночка стало, что сидит, будто птенчик в клетке, света Божьего не видя. Взаперти и воздухом не дышится, солнцем красным не погреешься, сквозь стекло оконное мир не познаешь. Решилась Сашеньке дозволить из дому отлучиться, среди товарищей дворовых играм предаться. Думать не могла, ты уже поджидаешь, словно коршун голодный, добычу высматриваешь цыпленочка моего похитить. Ненадолго его оставила, с подругой по делам хозяйственным удалившись. Остальное ты знаешь.
Сердцем недоброе чувствовала. Быстрее старалась управиться, чуть ли не бежала назад сыночка проверить. Не зря душа трепетала, насилу ребеночка из хищных лап вырвала, злодейке на хвост наступила. Худо тебе придется, если нас в притязаниях не оставишь. Очага семейного не порушишь. Не домик то карточный, что от дуновения легкого рассыпается. Загодя ко встрече готовились, стены решимостью укрепляли, к схватке ковали волю. Крепость наша расчетом строилась, ходы- лазы все перекрыты. Неожиданностью могла лишь взять, теперь и того не осталось.
В зенках бесстыжих сомнений не видно. Угрызений совести не знаешь, в правоте бесовой уверена. На готовенькое явилась, что хозяйка ленивая. Та, гостей созывая, яства в магазине заказывает: оно вольготнее и хлопот нет, когда призвания к жизни не имеешь. И не матерь ты вовсе ребеночку этому! Кукушка ей не бывает, что яйца в чужие гнезда подбрасывает. Волчица лютая, зверь любой выкормышем не пожертвует, до конца за него стоит, от ловцов средь охоты спасая.
Ты есть ****ь, на германских хлебах отъевшаяся. Листка фигового на все тело не станет, лишь соромное место укроет. За отчаяние не уцепишься, ведала, что творишь, когда сыночка продавая, бумаги подписывала. Похоти ради дитя удалила, блудодейству препятствовал. Кого винишь нынче, у корыта золоченного оставшись? Его предпочла иным сокровищам, теми, что жизнь наделяет щедро. Коли так, им и пользуйся: совесть запятнанную чисть и душу скобли. Но успеху твоему не верю: кобеля черного до бела не отмоешь, сучку грязную в дом не пустишь.
Сыночек мой, в мерзости зачатый, греха знать не будет. О том позабочусь. За семью печатями укрою, на пушечный выстрел не подпущу любого, кто в пенаты норовит ворваться. Узы семейные не разомкнешь, - крепко мы любовью связаны, стоять друг за друга приучены. Не народилось и силы такой, что способна бастионы, семь лет возводившиеся, приступом взять, измором сдаться понудить. Во всеоружии мы и ничего не страшимся. Тебя в пыль сотрем придорожную за то, что на пути стала. О том и собиралась, да порядок в мыслях порушен, потому и распространилась излишне. Знать тебе надлежит, что с тобой станется, когда нас в домогательствах не оставишь.
Все то присказка была, настоящий разговор и не начался. Ведь не лясы точить собиралась, воду лить из пустого в порожнее средь иных напарниц уместнее. Бесов торг ты вести вознамерилась. Что почем разузнать хотела в лавке той, где на продажу все выставлено. Коробейниками представлялись, что на грош ломанный выгоды не упустят, сама же душа копеечная. Власть тьмы и нам ведома. Златом дорогу к удаче выстелешь, союзников обретешь, что талантами будут успеху способствовать. Знали мы, откуда ветер дует, потому и опасностью не пренебрегли. Мало верили, что разбогатеть сумеешь. Да не смели благополучием рисковать, коль потягаться вздумаешь. Не страшны нам марки земли немецкой, сами богатство составили, долларом их бить будем.
Князю иудейскому супруг служит. Средь опричников состоит и над ними дозор держит. Десницею наместника являясь, за порядок ответственен. Силу воинства в кулак собрав, в страхе горожан держит, которые и не ропщут. За свои жизни пекутся, потому вкруг себя не видят. В том и служба его состоит: обеспечивать мэру кесарево, от пирога Божьего вкусить, земного бога попотчевать.
Богат и славен кочубей одесский. Не страшны ему громы небесные, а земные в руках держит. Соорудил дворцы великолепные, где в пирах и мотовстве препроводит время. Не счесть алмазов пламенных в палатах того многочисленных, златом и каменьями подвалы забил, бумажкам не веря. Еще более средств прибудет, потому как не всю Одессу распродать успели.
Не мог Городской голова за всеми доходами уследить. Часть казны его расхищалась, по кишеням помощников расходилась. На то он взирал снисходительно, более тем озабоченный, что вне взора его хозяйского оставалось, из того, что купцов иностранных заинтересовать способно. Правлением его мудрым заместители были довольны: сам жил безбедно и тем не докучал строгостью излишней. Скаредности не был подвержен, чем славу сыскал средь приспешников. Готовы были за него в огонь и в полымя, чтобы вниманием снисходительным быть обласканными. Многие состояния составили, и мы дураками не были, своего не упустили. Ручейком теперь деньги прибивались, что рекой разлились, закрома наполняя. Отказу мало в чем знаем, хотя понуждены себя сдерживать, дабы излишней роскошью злобе низов не способствовать. Слабо тебе капиталом поспорить, на твой рубль десяток своих положим.
Тороват мой миленочек, в начинаниях удачлив. За ним, что за стеной каменной, за сыночка голову любому снимет. В гневе удержу не знает, громовержцу подобен, крутым слывет среди воинства градоначальникова. Не привыкший он у меня, поперек дороги чтоб становились. Самолично врагов жизней лишает, за что Малютой за глаза кличут.
Вельми учен, знаний богатств, по книгам рассыпанных, володарь и наследник. Во писаниях пособий ищет, крупицы опыта чужого воедино сбирая. Их крупиц сих брашно составить, его вкусив, силы богов набраться, место средь них заняв,- в том и замысел. Манускриптов древних пыль времен протирая, советов исполниться, скорбей избегнув. Несть числа мудрецам многочисленным толкователям судеб и опыта, чьи учения многомудрые в книжных полках супруга покоятся. Их наследие сквозь сито здравого смысла просеял, печали истин ходячих отбросил, врагам предоставя пользоваться. Свое разумение предмета составил, дабы жизнь надлежащим порядком строить, властелином державы сделаться, судеб человеческих вершителем состоять. А на меньшее он не согласный, победителем в мир явился, среди прочих людишек иных тесновато ему приходится. До поры до времени князю исправно служит, пока тот в силе. Близок тот час, когда сам в кресло наместниково сядет. Сильных мира сего достигнуть, а затем и над ними возвыситься – в том призвание видит и цели своей добьется. И преград таких не найдется, что ему по силам бы стали. Не умеет на полпути останавливаться, малым довольствуясь. Где огнем, где мечом, а где подкупом, свое все равно он берет. К Президенту всея Украины будущей, считай, ты явилась для того, чтобы сына у него куплять, в котором души не чает. Отца вознамерилась ребенка лишить благополучного, деньгами счастье достать. За дерзость святотатственную будешь примерно наказана, чтобы другим неповадно было воле его противиться. Чаша сия не минует, сама приговор себе вынесла.
Врагам острастку давать, чтобы число их не множить – камень основополагающий, во главу мировоззрения ставленый. Его из занятий науками воитель мой вынес. Око за око, а зуб за зуб, меч во влагалище не возвращай, дабы поверженным не оказаться: мертвые срам и имут. Первым ударь, чтобы страшились, воина не возьмешь врасплох, что неприятеля атакует. Сильному удача сопутствует, победителя же не осудят.
Страху мерзкаго души врагов исполнятся. Члены тела не будут подвластны им, воле господина вверятся, который повиновению принудит. Руки дрожащие меч обнажить не способны. Силе Велесовой смерды покорны, кумиру поверженному костры жгут в сходках тайных. Сила Власти есть Бог наш русский, который десницей наводит порядок в стране по нему истосковавшейся. Наказует холопа ленивого, что от работ отлынивает. Отличившегося в трудах праведных поощряет, до себя подпуская. Исстари так заведено. Лихолетие времен нынешних небрежением опыта вызвано и отказом от миропорядка русскаго. Позор власти, что хулить себя дозволяет. О лице своем мало заботясь, подданных безнаказанностью развращает. Смуту сеять, к бунтам подбивать чернь безмысленная горазда. Едва в крепости уз усомнятся, вовсе норовят вожжей направляющих лишиться, чтобы затем тосковать по упряжи брошенной. Потом возницу винить будут, что кнуту прибегал редко, о стойлах оставленных сожалеть, где ясла полны были.
Сверчок каждый да место знает. На шестке своем умостись и притязания умерь. Смирись, человек гордый, позором понужденья себя не бесславь! Мошка, на огонь залетевшая, от него и погибнет, в лучах пламени догорая. Конец ее никого не печалит, нет души, что утратой взволнована. И тебе не найдется сочувствия, мухе назойливой, что докучала жужжанием. Будет смерть твоя незамечена, а душа не оплакана, и могилы твоей не останется. Словно земля - матушка и не носила. Дни земные прервутся бессмысленные, тьма ночная очи застелет, достоинства перейдут к другому. Земля от тоски не разверзнется, как при смерти героя бывает, в лоно свое не примет и камни не возопиют. Вопли истошные приделов смерти не полнят, чертоги царские не огласят, плакальщиц тела послушные горю не отдадутся. За упокой души неприкаянной праведник не перекрестится, о тебе оставаясь в неведении. Молебна не отслужат и верующие не сберутся, памяти о себе не оставишь, что песчинка морская на дно погружаясь. Звезда твоя на землю падет, красе свода небесного убытка не составит. Там, в сонме подобных, и без нее тесно. Непокорну березу метель сломит, иву податливу укроет снегом заботливо. Против ветра плевать отважилась, потягаться с бураном мерилась. Зеницы глазные песком засыпит, травой пожухлой в саван оденет, кости дождями омоет. Из праха явившись, в него обернешься. Муки небытия познаешь, что адовы превосходят. Шматком глины, меж пальцев выдавливаемой, на гончарном круге уместишься, плотью сосуда станешь, собой очеловечив. Потомок дебелый средь ночи нужду в него справит, ленясь до отхожего места добраться. Смысла будет исполнено пророчество и предначертание подтвердится: все подобное – ко подобному, а ко схожему таковое и приложится.
Казни достойна лютой, ее принять удосужишься. Самолично до тебя снизойдет, милостями уважит, смертию попотчует. Без суеты делу отдавшись жизней лишает. Так и сладостнее, и охоче. Сразу с человеком покончить – то себе дать слабинку. К делу подойти несерьезно, без основательности должной, в любом начинании важной. Ятаганом булатным зарезать, дамасским клинком сердце выять, ядом змеиным напоить,- то ему все приелось. Новизны ощущений ищет. Друг труда, стремится удовольствие с ним совмещать.
В библиотеке мужниной фолиант древний особо ценен. В нем мучения со знанием дела живописуются, которые, умом пользуясь, человек для себеподобных составил. До последнего в ухищрениях дошли, приспособления пыткам на службу ставя: колеса всяческие, ножи, да иглы, сапоги, что в ногах сжимаются. Мастера те заплечные скрипарей в совершенствах превзошли, что толпу ублажают за деньги. Фигляров уличных лишили зрителей, свое действо для черни устроив. При местах лобных плахи кропили кровью, словно святой водицей. Против правды пойти, чтоб работу их не уважить. Таланты их не заметить – очевидного не коснуться. Жертв своих, вниманием пожалованных, о смерти мечтать заставляли, что конец мукам положит. И с тобою так станется.
И что оно любопытно, муж мне делился. Не всегда резон имеется советам учебника раболепно следовать, техникой себя оснащать для занятий застеночных, которым он душой предавался. Иной раз велению сердца прислушайся, что подскажет, как волей своей распорядиться.
О тебе по ночам спорили. Соглашенья искали, как жизнь отнимать, если вернуться надумаешь, чтобы сыночка, утеху главную, себе присвоить. Жертву топтать, ногами извести до погибели, по ней ходя, яко посуху, твердыне земной,- вот что ему хотелось на тебе попробовать. К казням прежним охлаждение испытывал, которые кровь не горячили, тебя все держал в запасе. Вот и дождался ныне, душу теперь отведет, ножку молодецкую потешит.
В очах твоих смерть поселилась, что в зеркалах прихорашивается. Понять тщится, почестей воздаваемых за что жалована. Шуба с плеча царского не великовата ли станет, заслугам скромным сколь соответствует.
Ненавистница было умолкла. Ко мне примеривалась, лишить воли рассчитывала. В утомлении речами долгими я пребывала. В плетении словес толку не видя, главного ждала. Потому та продолжила, себе отвечать принялась.
- Позыву новому воитель не отдавался. Для тебя берег, вдохновение попридерживал, верил супруг, доведется жизнь творчеством украсить. На Бога досадовал, материал человеческий не посылает, способный на замысел подвигнуть. Ждал тебя, как возлюбленный подругу младую, сердцем чуя, что явишься ко усладе взаимной. Коль не знала б его, не поверила: ненавистью одной дышит, а иное здесь не замешано. Мне потом разъяснял, ревность предупреждая. Дела своего радетель, досадовал, удовольствие перестал ощущать от трудов главных. К врагам притерпелся, мученья их прежних чувств не вызывали. Мелочны обиды наносимые стали, в открытую противостоять не отважились. Огородником себе представлялся, что траву сорную выпалывает, ни злобы, ни сострадания к ней не зная. Потому и методу новооткрытого в ход не пустил: не на ком было пробовать. Возрождение с тобой придет. Новыми силами наполнишь, души пробуждением станешь, размеренностью будней утомленной. Сомнений держать не смей, похитительница неумелая! Живота твоего лишение писаний будет достойно, праведникам на зависть. В том тебе обещаюсь, бытия цену познаешь. Рассужденьем ссужу, что на прапоре супружнем нитью златой вышито: Бог есть Сила, и Сила есть Бог. На том все и зиждется.
Тайников души доберется, помыслов ее сокрытых. Кладезь клети раздавит, ногами упрется, перезрелые перси лопнут. Сокровища извлекутся, в оболочке тела упрятанные, дымом плоти воздух наполнят. Цены им мало, побрякушкам бессмысленным: ложным богам преклонялась. Потому и отвергнуты станут, к нашим богатствам не приобщатся. Соблазнов истин чужих супруг не знает, своему уму доверяя. В месиво кровавое вступить как виноградарь древний, соки хмельные выдавливать, в луже теплой ступни омыть,- вот, что ему мечтается. Стоны истошные усладят слух, отпевающей музыкой станут. Жизнь твоя перед глазами мелькнет птицей, что на свободу вырвалась. Чем дышала, что чувствовала, каких забот знала – во стенаниях последних услышится. Бренное, печальной ноткой существование оборвется.
За спиной твоей Смерть крадется, косой ржавой в нетерпении поигрывает. Тебя облюбовала, красою прельстилась, натурой живописной влекома. За падло ей хворыми заниматься, что денег на снадобья не имеют. Расплодилось таких не в меру, ущербной плотью Творца позорят. К устам твоим она припадет, поцелуем одарит, страсти предавшись. Так сестра заботлива любит. Замарашка, баловницу судьбы лелеет, и до конца дойти в страсти мечтает. Спасение от жизни обретешь, в объятия нежные устремишься, естества женского слушаясь. Во истоме вздох последний испустишь, душа отойдет, одиночеством ранима.
Лета горемык одесских в воды канализационные примет. Средь нечистот городских успокоишься. Числом многие бесплатное пристанище обрести здесь норовят, чем властям досаждают. Смертями ненужными отлаженности работы механизма муниципального препятствуют.
Не отсевом в полях фильтрационных станешь, а царицей бомжей и бродяг, чьи жизни кому-то понадобились. Русалка дерьмовая, во дерьме плавающая, любезна она им, что сообщничества не погнушалась. Хароны пьяные работой не брезгуют, по весне душеприказчиками станут. Умеренности братья, багром выудят, то что плотью твоей являлось. Среди трупов неопознанных в общей яме погребена будешь.
Конец по делам придется. Воля супруга маво исполнится, торжество его замысла воплотится. Покой семейства сохранен будет. За сыночка не опасаясь, материнству убереженному отдадусь. Некого будет таиться. Одна ты и могла навредить, стрекоза безмысленная, от которой ни на грош пользы. Не обессудь, что всерьез приняли: Бича Божьего не ругают.
Здесь соперница взяла передышку. Запас слов у нее истощился. Устала погрозами стращать, что хотела – уже высказала. Украдкой на часы взглянула, хоть и не спешила давеча, разговорами развлекая. Странным мне показалось, что времени цену знает.
Так наставник многоопытный в срок уложиться старается, чтобы занятия с юношеством к минуте завершить означенной. В душах младых зерна истин посеет, что всходами разумного и вечного к концу часа академического и прорастут. Урожай соберет уже здесь, в аудитории, от плевел его бережно отделяя. Примером своим иных заразит, на серьезность к делам вверенным настроит.
Тут я мыслями отвлеклась, неуместными аналогиями занимаясь. Потом себя уронила: слова у меня вырвались против желания. Нечаянно не сдержалась, хоть и обет давала до спора не опускаться.
- А коль опознают труп, что делать станете? Око Президентово да всевидяще! Законов Гарант, меч карающий во деснице сжимает. Сам борьбе предался дабы без правды жизней никого не лишать. Одессу бдит неусыпно вниманием. Гераклу подобный, скверны преступности вычистить вознамерился, дабы горожанам за безопасность волноваться не приходилось. Из чужбины далекой гласу Родины внимала, в радиоприемнику припадая, гордостью за перемены демократические в Украине полнилась. Ведомы мне достижения лет последних, уверенности не поколеблешь, Сивилла лживая!
Хлопот со мной не оберешься. Стоять за себя приучена и дешево не дамся. Сама было думала к ногам Вседержителя жизнь с презрением бросить. Прихлебателям же земным Его я не дамся, вольна судьбою распоряжаться. И убить меня не получится. Белкою сквозь леса проскочу, волчицей серою степи миную, птицею в высь поднебесную устремлюсь, рабу свою, жизнь, спасая. В яйце утином игла спрятана, ее не обломишь: крепостью мира держится. Прямо в сердце обидчиково войдет, что на богоподобную покушался. На силу любую иная найдется, ее превзойдет и излишек останется. Рак во ставке царем сделался: клешню потерял и глазу лишился. Дурак страху не знает, ялдой девок пугает. Угодья души моей частоколом закрыты. Цветы красоты нездешней взору чужому недоступны.
В молчанье я погрузилась, себе за болтливость досадуя. Порыва устыдилась, не было интересным выяснение отношений продолжить. Ясно стало: правде не народиться, при родах скончалась, серебром слов укутана. Повитухи беззаботные лидерства не могли решить, средь склоки роженице подсоблять забывали, младенца и упустили. Родители горю досадуют: двух приглашали, а не одну, о наследнике тревожась. Там, где бабы в сваре сойдутся, - иные не суйсь, тесновато придется. Дидактику на потребу жизнь притчи слагала.
Вопросы соперницу в веселье ввергли. Ему и отдалась, невинность мою презирая. Сама повод дала, Родины дня сегодняшнего не знала. Отечества дым сладок туманом ядовитым стелется, кислотным дождем прольет, ниву тощую губит.
- И законы уважим, и с тобой поквитаемся,- напарница обнадежила.- Правда Мономахова выше Божьей. Венценосца сила законом держится. Без него и лошадь с дороги собьется – дышла дорогу к стойлу укажут. Хозяйское дело их разворачивать, целесообразностью сообразуясь. Все равны перед ним, да по-разному: одни силе направляющей прибегают, иные – воле указующей подчинись! Что Юпитеру-то позволено, от козла ведь терпеть не станешь.
Духом законности ты озабочена. Мы за букву уцепимся, горой стоять станем. О справедливостях печешься, их принять удосужишься, что судьбою отпущены. По Сеньке шапка, по достоинствам – почести. Хорек Богу пенял, что бздуном сделал, а потом и повесился. Мелочами досаждаешь, в детали входишь, что курица во навозе копаясь. Жемчуга там не сыщешь, иное место тому отведено. За семью печатями, за дверями дубовыми сокровища покоятся несметны. Путь туда перекрыт всякому, кто прибрать ко рукам их жаждет. Во хранилища те проникнуть – тайна великая есть. Ее познавший смерть примет. Варваре же любопытствующей расправы не страшны.
Жизнь шагреневой кожей кончается, лоскутами распадается, нитью тонкой рвется. Одежды парчовые, платья атласные, бархаты в ветхость приходят, кравцу не даются, что от времени уберечь их тщится. В наготе истин останешься. Оскал черепа ужасный могилокопателей привлечет, что ощущений острых стремятся. Праха осквернители, нужду в деньгах зная, за мзду твой череп уступят, иным разживиться рассчитывая. Пепельницей станешь, окурки пустоты мозга заполнят. Баловень судьбы благополучный, хозяин, возлюбит по темени щелкать, Бедным Йориком звать, хоть не Йорик ты вовсе.
Сама карты крапила, пред тобой и выложу, секретов моих дознаешься. Пасьянсы, что жизнь раскладывает, посложнее застольных будут. Им досуг посвятила, планы строила, в прихоть случая ввергать будущность я страшилась. Умом холодным действительность разъять, сложив затем, закономерностей связующую нить во всем найти,- тому училась. Иной раз игрок удачливый так куш срывает, в колесе рулеточном усмотрев логику.
Способностями, во мне открывшимися, супруг гордился. Таланты мои поощрял, что наставник терпеливый. Своих дел держал в курсе, в обстоятельства службы вводил, помыслами делился. К соглашению с ним пришли: наследника благополучие своего дороже. Тогда обо всем и условились.
…Во времена те приснопамятные семилетней давности уголовное дело в Одессе гремело, чем властям досаждало и князя нервировало. Среди жриц любви многочисленных, что к усладе мужской созданы, магдалина неуловимая объявилась. Любовников жизней лишала, дабы кошельками их завладеть. Свидетелей не оставляла, каждый ейных красот дознавшийся, с жизнию распрощался. Потому и поймать ее было невозможным. Трупы, одежд лишенные, плодились по городу, а один раз и возле дворца наместникова скончавшийся был обнаружен. Кто их и как развозил, было неясным. Поговаривали, в зелье яду змеинаго подсыпала. Напитком отравленным несчастных угощала прежде чем в альков допустить.
Тут житья у мужа не стало: над опричниками стоит, за порядок ответственен. Все бы ничего, да среди убиенных, чьи жизни обманом похищены, племянник купца числился, который при княжьем дворе был в силе. Средствами того снабжал, когда князь недостаток в злате испытывал, еще правителем города не будучи. На все пойти дядюшка был готовый, чтобы убивицу ему предоставили. Медлительности ходу жалобы своей досадовал, все стремился авторитет воинства муниципального в глазах правителя уронить. В грехах истинных, да и мнимых опричнину всю винил: дела сыскного не знают, к тому же с домов публичности, что расплодились чрез меру, мзду имеют, потому и об успехе дела не пекутся. Многих тогда похватали любви продажной служительниц. И под пытками ни одна не призналась. Опричники ноги сбили: ряженые, искателями утех женских сделались. По корчмам и тавернам дозор несли, да без толку все. Знать, правы оказались блудницы одесские: не из местных отмороженная была, а птицей залетной, что в наших краях гнездо временное свила. Злодейства те, переполоху наделавшие, сами на нет сошли впоследствии. Видать, в иные края подалась воровские дела продолжить. И город вздохнул с облегчением. Мужи все возрадовались, юноши благородные, седые старцы. Доводилось тем всякого разу с жизнями в мыслях прощаться, когда отдыху предаваясь, от трудов передышку брали.
Много воды с тех пор утекло в трубах хозяйства муниципального. Так и висят до сих пор пятнадцать убийств нераскрытых на сыскном ведомстве, отчетность всю портят. Купца настырного Господь прибрал, от нас удалил к вящей радости. Правителю досаждал зело и прискучил. Излишне заслуги ценил прошлые, на незаменимость уповая. Тем и жизнь кончил.
Вот тогда мы с мужем смекнули, как тебя повязать, коль от договора откажешься, сыночка отнять захочешь. Случай тот себе в службу взять надлежало, им воспользоваться, тебя преступницей сделать, что бед у нас натворила. Среди бумаг, что тебе давали, где от прав на ребенка отказывалась, и такая имелась, в которой в преступлениях городских винилась и о снисхождении молила. Получается, та самая проститутка ты и есть, которой Майка Вертий имя. Угрызений совести не выдержала, руки на себя наложила. Письмо твое по смерти в канцелярии Князевой обнаружат. Потом и труп всплывет, во дерьме плавающий, где самое ему место. И концы все в воду канализационную, отстаивающуюся. За давностью времени не станет никто память тревожить, в прошлое семилетие вникать. Об этом Ледоколов сам позаботиться, которому и обязанность делом сим заниматься.
Ненавистью дыша, уже не сдерживалась. Опять на часы взглянула. Следы довольства на челе обозначились. Взглядом поверх меня скользила, что-то там, за спиной моей, ее интересовало, и опять замеченным удовлетворилась. Тревогою воздух вкруг меня полнился, естеством улавливала, потому и вся сжалась.
Я обернулась ощущения проверить. Источник опасности уловить надлежало, ему дать оценку. Невдалеке машина с дверцами настежь стояла, мотором не приглушенным. К ней двое опричников Ганса тянули, тот сопротивляться тщился. Себе подосадовала, о существовании мужнем забыла. Двоих спасать приходилось, одна бы легче управилась. Повязала судьба с немцем, мельтешил под ногами. Меж тем ему и обязана. Мужи те серьезные понуждены были с него начать, прежде чем моей персоне внимание благосклонное уделить. Несколько минут драгоценных Ганс мне дарил. За то обещалась многое из прегрешений его нынешних отпустить.
Ясно было, противник достался серьезный, слов на ветер бросать не приучен. Потому и погрозами, что стращали, пренебрегать не стоит. На силе они стояли, что в безнаказанности выросла, сопротивления не встречая. Слабостью жертв упивались, потому и в расчет не брали, что помешать в работе их что-то может, преградою на пути стать. Позы их расслабленные о многом говорили, веселье куражное, с которым Ганса запихивали, словно пьяницу подвыпившего в вытрезвитель сопровождая. Решилась за жизнь свою постоять, вызов, судьбою брошенный, у нее принять.
Госпожа теперь беседой не утруждала: в разговорах отпала надобность. Бестия, уши мне заговаривала, лапшу на них вешая. Сама же времени растяжку делала, что сапожник обуви узкой. Сдерживаться резона не было, лицо ее в злобе кривилось.
- Конец твой пришел, по счетам платить времечко! – улыбалась. Молчанья злато опять серебром слов разменяла. А потом второй раз в меня плюнула. Неудача ее постигла: слюна нитью к губам пристала, плевком платье себе врагиня вымарала.
- Ядом захлебнешься, гадюка шестибашечная! – я взъярилась. Сознание на миг помутилось, ненависть кругами алыми очи застлала. В волосы ненавистнице вцепилась, головой ее, словно мячиком, об колено свое постучала. Кровь гнилая юшкой брызнула, одежды мои запятнала. Обмякла противница и не сопротивлялась. Силы наши соизмерив, покорностью гнев решила остудить. Так пес шелудивый молодому кобелю лидерство в стае уступает. Я же, положением пользуясь, спешила урон здоровью соперницы доставить.
- Женщину убивают! – за спиной услышала. Не сразу дошло, ко мне отношение крики имели. Тело сочувственникам швырнула. Мешком брякнулось, мостовую под собой безобразя. На шум обернулась. Топот ног слышался, ко мне двое из опричников бежало. Удальцы в рубахах красных из-под кушаков сабли выхватывали. Прохожие в рассыпную бросились, улица враз опустела. Опыт горожанам подсказывал, темных дел свидетелем лучше не становиться.
С Гансом успели справиться. Промах свой поняли: не с того починать следовало. Теперь стремились ошибку исправить. Во лицах озабоченных следа расхлябанности былой не оставалось. Взоры решительностью светились, что сотоварищей отличает перед началом трудов хлопотных. Словно примеривались, с какого бока ко мне подступиться. Мастеров своего дела судьба посылала. От исхода встречи и жизнь зависела. Показать решилась, что и сама я не пальцем деланная. Суть женская, образ девичий мне помогли. Не готовыми оказались, чтобы к схватке со мной как к последней в жизни подойти. Во мне соперника не видя достойного, скидку делали на слабость мою мнимую. То их сгубило.
Старшому лет тридцать исполнилось. Напарнику десницей на тело распростертое ткнул, дабы помощью госпоже занялся. Видать, ее благополучие их больше заботило и гневу супруга страшились. Ко мне подошед, от бешенства бледный, за строптивость решил проучить меня, женщину. Саблей плашмя по ягодице ударил, яко палкой ей пользуясь. Должно быть, надумал, ударами осыпая, в машину загнать. Пастуху хотел уподобиться, что бичом скотину направляет, воле своей принуждая. Указующего смысла удар был исполнен, нежели силы сокрушающей. И второй раз замахнулся, чтобы за прилежание у судьбы быть отмеченным.
На чело его взгляд бросила, стремясь удержать в памяти: убивать впервой доводилось. После ночи бессонной был, что в утехах прошла незатейливых. Женщин баловень, которые прежде всего разнузданность нрава ценят,- таким он мне показался. Дланью, ребром, ее в горло противнику стрельнула, в адамово яблоко метясь. Рогаткой сложив, перста в зеницы глазные тому воткнула. Назад воин качнулся, но упасть врагу воспрепятствовала. Саблю из руки ослабевшей взяла, к животу умирающего приложа, лицом в асфальт удалого опричника бросила. Клинок, через тело пройдя, наружу вышел. Хлопок услышала и воздуха шипение, словно что-то там тихо лопнуло.
Мгновеньем все мелькнуло. На слова переложить – во минуты выльется, которых тогда не хватало. Напарник младой над телом супружницы князевой священнодействовал. Тщился страдания той уменьшить, когда гибелью сотника своего отвлечен был. Занятия, к коим не имел призвания, понужден был оставить, дабы иным предаться, что основу трудов составляют. На ноги резво вскочил, будто случаю радуясь удалью молодецкой блеснуть. Озабоченность, во взгляде мелькнувшая, браваду выдала. В глаза к нему заглянула – там смерть уже поселилась. Поняла, не убьет, а еще, что сама то сумею, хотя как, еще не ведала.
Исполнительности был приучен, а не действиям, что обстоятельствами сообразуются. На ней сила воинства любого держится. Старшого лишившись, вольностью тяготился, что на плечи свалилась. Не с руки была, команду бесхитростную предпочел бы свободе открывшейся, но не имелось того, кто бы отдал. Жизни меня лишать не было велено. Теперь сомневался, достойно ли сотоварищества общего смертию убиенного пренебречь. Дай ему поручение – минуты на белом свете не задержалась бы.
Телесами могуч был и дороден. Природе обязан, что делам ратоборца определила. Булат стали дамасской надо мной распростер, да не решался оружием грозным воспользоваться. Длань задержал, хоть способен был махом единым надвое рассечь, усилий не прибегая. Колебания многого ему стоили.
- Шествуй,- глухо напутствовал, перстом направление мне определяя.- Не то, порублена будешь.
- Воле твоей вверяюсь, младой воин,- ему я ответствовала, прежде чем удар нанесла во мужей всех слабое место.
На корточки припав, взвыл от мучений. Сабля, из рук скользнувшая, без догляда осталась. Иного оружия целостность хозяина озаботила. Не мешкая, лезвием разящим я завладела, пока боль его мне союзницей.
Поднялся опричник, себя превозмогая. Рядом теперь стояли, вооружена я была, тем силы наши равнялись. На меня наступал, голыми руками взять вознамерился. Движенье обманное сделал, словно подступиться решился, сам же, коварный, в сторону ушел, с иного боку рванулся. Успела порыв остудить, по плечу полоснула, материя рассеклась и кровь брызнула.
Значения всему не придал, словно помехе досадной, что и внимания не стоит. Шаг вперед сделал, расстояние стремясь сократить, ближе к нему чтоб стояла. В том и расчет строился, преимуществ лишить, ятагана ему уберечься. Я отступала, за спиной твердь стены ждала: не разверзнется, в руки немилосердные предаст. В схватке ближней погибель была неминуемой.
Гудок стогны окрест огласил. Требовательный, из машины несся. Нетерпение выдавал хозяйское медлительностью дел вершащихся. Не узреть было сидящему, как события вкруг нас разворачивались, тому и досадовал.
Холоп послушный, отвлеченный зовом, в сомнение пришел. Борьба чувств в лице обозначилась. Не ко времени отвлекали, понимал он, в занятиях лучше не прерываться. Да не выдержал, обернуться решился, узнать, что за спиной делалось. Перед тем жест упреждающий успел бросить, мимикой лица подтвердить: обожди, мол, дознаться дай, что барину там затребовалось. Потом, де, игрища общие продолжим. А теперь понужден он отдышку взять не своим умыслом. Вот и сабелькой-то не балуй, игрушкой опасной, себе обойдется дороже. Так все это понимать должна я была.
Сталь разящую во грудь ему вложила, туда, где сердце мужское билось. Ударом подлым жизнь отнимая, лезвие повернула, кровь вызвать. Не было уговора о поединке честном. В разных весовых категориях находились.
Опричник что подсолнечник: где господарь, туда и кланяется. Так мне подумалось, когда застрявшую саблю из поверженного врага извлекала. В пыли дорожной покоился. На челе удивление застыло, сродни детскому. В очах стекленеющих свое отражение узрела.
Восторг убийства обуял. Крови дымящиеся сгустки языком с булата слизнула. Судьбе наперекор бросилась: к машине меня влекло.
Нездешнее детище, тачка крутая, металлом дорогим поблескивала. В оскале яром морда кобелья да метла дворницкая автомобиль красили, над стеклом ветровым закрепленные. Аки псы, измену вынюхивать, метлой ее выметать князева служба обязывалась. Мира тленного вещам обычным угрожающий смысл был придан.
Задняя дверца была открытой. Сам Малюта восседал со взором скучающим: царю – сват, жизни хват, в депутаты кандидат. При нем муж мой покоился, в движеньях стесненный. Сабля и вид мой, мщеньем горящей, в смятение генерала ввергли. Врасплох застала, удача в тот вечер под опеку брала.
Лезвие слепящее к вые врага приставила. Мужественности лишила, сопротивляться раздумал.
- Коли взбрыкнешься – голову унесу напамять,- пообещала, на колена к нему усаживаясь. Что не шучу – убедила, на шее надрез сделала, под кожу клинок пустила. Кровь за ворот крахмальный просочилась. Теперь враг моей воле предался и приказаньям внимал.
Ноги понуждена была раздвинуть блудницей в ласке изощренной. Опасалась движение допустить неверное, приличиями пренебрегала.
Краем глаза на Ганса взглянула. Наручниками окольцован, бледен с лицом побитым жалкое являл зрелище. Тому велела, дабы в кишенях плененного порылся. Сама булат к адамову яблоку приложила и все ждала. Шевельнись опричник – смерть была неминуемой.
Не в ладах с собой была. Плохо разумела, почему ненавистника жизни не лишаю. Движенья легкого стоило счеты наши свести. Получалось, не могла убивать, если первыми не нападали.
Немец мой все не мог управиться. Руки тряслись, цепи мешали, ловкостью излишней и впредь не отличался.
Против воли врага изучала, что под саблею у меня успокоился. Достоинства не уронил, страху мерзкого не выказывал. Хладнокровие уберег, силе оружия уступая. Взглядом отстраненным скользил. Сдерживаемое любопытство в серых очах светилось. Серьезный противник достался,- понуждена была заметить.
Крепко сбит и телом дороден, не был он мне неприятен. Животом упругость чужого тела ощущала. При дыхании было тесно. Без мужчин обходилась изрядно, в опрометчивости то запамятовала. Влечение ощутила, тепло в лоне разлилось. Себе подосадовала, ощущений неуместных стремясь отвлечься. Ганс тем временем исхитрился карман куртки чужой вывернуть. Бумажник выпал, мелочи мужские, среди коих ключ от кандалов звякнул. Бестолково возился с ним мой ариец, прежде чем сумел воспользоваться. От оков ослободился, по приказу моему стал наручники переодевать на пленника общего. Я поторапливала, чувства непредусмотренные мешали контроль над собой поддерживать.
Щелчки металла раздались, и я расслабилась. Прежде чем выпорхнуть, к ране сочащейся припала и губы в ней окропила. Солона и горяча кровь его оказалась, брезгливости не почувствовала. Питием победу отпраздновала, во власть врага получая.
…Вечерело, смеркалось, заходило. За руль сама села, опасности понеслась навстречу. Ганс по-своему судьбе роптал, что со мной связался. Ледоколов до объяснений не опускался, ожидал решения участи. Встречные автомобили к обочине жались, дорогу высвобождая. Нашу машину узнавали. Знатным владею пленником,- мне подумалось.
Военный мемориал служил ориентиром. Бампером ворота вскрыла станции очистки вод. О ней вывеска извещала.
Трое тех было. Зеленого змия поклонники, в служении каждодневном тому поклонялись. За тем и застала. Плюгавый по стаканам зелье распределял из бутылки стекла мутного. Лысый и Никакой, взгляд вперяя, за старшим следили. Озабоченность в опухших лицах сквозила. Сколь справедливо остаток жидкости, на дне сосуда покоящийся распределен будет, их волновало. Равенства жаждали, за убежденья стоять готовые. Моему появлению досадовали: от занятий отвлекала.
Посуду с колченого табурета смахнула. Зловоние пролилось из стаканчиков наружу. Плюгавый почти порожнюю бутылку передал Лысому, а потом взъярился:
- Ерофеича, блин, почто губишь ты, лярва намазанная?! В помещение служебное как исхитрилась проникнуть? – Грудью на меня пошел, к двери толкая. Перегаром сивушным в лицо ударило. Перстом в него ткнула, третьей пуговицы ниже. Согнулся, чтобы воздух хватать, напарники с мест повскакивали. Возмущение готовящееся предупредила.
- Ребятушки, вы козлятушки! Отрезвейте вы да оклемайтися! Я недаром пришла, вам капустки принесла,- братию успокоила. Для своих слов подтверждения пару баксов сотенных в лужицу водочную бросила.
- С того и починать следовало,- Лысый со мной примирился.- А то на ерофеича набросилась.
- Будет у вас ерофеич, смирнов с шустовым пожалуют. Рябчики с ананасами объявятся, коль толково с заданием справитесь,- мужиков я обнадежила.
- Разговор, гляжу, мать, серьезный,- Плюгавый засуетился,- ты уж не серчай, что неприветливо встретили.- Бразды правления теперь он в свои руки брал.
- А делать-то что? – они поинтересовались.
- Наглеца проучить,- я нашлась,- на мою честь покушался, охальник. Теперь расплаты ждет. У меня в машине он пленником.
- Честь девичья – товарец серьезный. Многих денег он стоит. В том, мать, и сомнений не знай,- он осклабился.- Только не по адресу обратилась. Мокрых дел мы не вяжем,- Плюгавый расстроился.
- Можно и жить оставить. Только так, чтоб до смерти самой вспоминать что имелось,- мыслям его направление давала.- Ямы у вас здесь имеются, где воды с нечистотами отстаиваются. Там бы ему да поплавать.
- А потом, знать, вытащить и извиниться. Прости, браток, что в говне тебя искупали. Бес соблазна попутал, за твой счет обогатиться хотели.
- Тогда кончайте его,- я бестолковости досадовала.
- Так ведь грез на душу брать придется. Перед Богом, я чай, не откупишься,- Плюгавый юродствовал.- Да и ям таких, как расписываешь, считай, не осталось. На Пересыпи разве что. У нас иное устройство. В коллектор сбросить? Так может погибнуть.
- Как пить дать, утонет,- Лысый рассужденье вставил.- Дерьмом захлебнется. Воздуху там не хватит.
- А , может, и выберется, коль плавать умеет. Все от человека зависит,- с убежденностью Никакой заспорил.- Во французском кино случай был схожий, там спасся.
- Дорого, мамзеля, тебе стоить работа будет наша,- Плюгавый вверх взял.- Страховку нам взять придется, потому что с работы погнать могут. Отбрехаться ведь не получится, коли про нас дознаются. Убивцами чрез тебя стать могем, а это ни к чему нам.
- Не ломайся, Степаныч, иных найдет, посговорчивей,- Лысый забеспокоился, но тот на него так очами сверкнул, что унялся.
- Сколько? – без обиняков спросила, устав препираться.
- По штуке на брата, того не считая, что уже бросила. То на ерофеича нам с мягковым, когда дело сладим.- Плюгавый в меня уставился, решения ожидая.
- Согласная,- я не спорила.- Быстрее с трудами управьтесь.
- По штуке перед трудами, по завершению еще по одной,- он поправился.- Чтоб работа у нас ладно спорилась.
- Грабите, сукины дети. Труды, поди, и денег таких не стоят. А коль без вас управлюсь, что скажите? – По взорам тускнеющим поняла, что в точку попала. За те деньги, что бросила, могли бы все сделать. Горячностью навредила, за мой счет озолотиться решились. Не было времени торговаться. Задаток осчитав, Плюгавому передала и к машине вернулась.
Пленника досмотреть собралась. Следовало кляпом уста ему заткнуть, чтоб не пытался положение свое отчаянное криком о помощи спасти, мольбами бы не докучал. Не было под рукой иного, исподнее стянула, и грудь обнажилась.
- Любава, через тебя умереть мне достойно,- заложник молчание нарушил. Позором понужденья не бесславь, себя лишь уронишь. Жаль, врагами на земле встретились. Вместе весь мир бы у ног наших выстелился. Глядишь, в иной жизни сойтись доведется.
Удивлена была признанием. Решилась помочь ему выжить.
- В тартарары подземные будешь сброшен. Леты канализационные воды тебя примут,- его оповестила.- Перед этим ключ от наручников вручу. Коли жизнь ценишь – сумеешь выбраться, – длань с лифом зажатым к челу врага поднесла, чтобы намерение исполнить.
- Мужественности не унижай,- тот отстранился.- Вопить не стану, положения моего не достойно.
Я задумалась.
- Дай еще сказать,- тот продолжил.- Меня, должно быть, хватились. По городу все дороги уже перекрыты. Более, что начальник пропал, опричникам мало известно. Автомобиля моего сторонись, по машине на след выдут. Случаю и обязана, что проскочить сумела. Выберусь я, али нет – одному Богу известно. Мало Ему резонов подсоблять браться. Последнее желание исполни: на смерть идущие снисхождение имеют.
Волнение в голосе мелькнуло. Я, уже тем довольная, что спокойствия лишила, согласие дала, головой кивнула. Думала, о мелочи зайдет речь: сигарету выкурить, или близких оповестить о кончине. Не того алкал.
- Устами дозволь коснуться, дабы сил к жизни набрался.
Ему дивилась. Естество женское возбуждал, себе досадовала. Опрометчивостью себя повязала. Не уважить не решалась: на погибель посылала. Перси ему поднесла, сосцы к устам приставя, в них погрузился.
- Жено, Матерь моя, обратно прими, лихой смертью погубят,- мне послышалось. От жалости сердце млело. Не уверена, словеса те не сама ли нашептала. Страх члены сковывал. Боялась, слабостью моей воспользуется, плоти моей урон нанести способный. Оттого и сладость утехи была большей. Усилием от него отстранилась, лобзание горячее прервала.
... С полчаса было кончено. Перед тем, как в бездне исчез, ключ ему в рот вложила. Всплеск раздался, и люк захлопнулся. Равнодушие снизошло.
В деньгах не обидела, с подельщиками рассчиталась.
- Премногим обязаны, сударыня-с, иным разом наведывайтесь. Услужить рады!- Плюгавый, что половой, ерничал.
Машину увела в проулок. Там бюстгальтер в бензобак воткнула и зажигалкой чиркнула. Взрыв округу потряс, едва ноги унести успели.
На попутках город покинули. Неразбериха обычная на дорогах царила. Опричники кругом шастали, в автомобилях обыски устраивали, да не знали толком, кого ищут. Бог миловал.
Из Кишинева Люфтганзой назад вернулась, во чужаси немецкие. Ганс при мне находился.
Сыном не смогла завладеть…
Так и съездили.
С прежней силой сплетни вспыхнули, отчего это детей у нас нет после стольких лет брака совместного. Шутками стало невозможным отделываться. Про болезнь мою мнимую женскую врать Ганс принялся. Будто не способна я к деторождению, а он из одной жалости положение такое терпит, без наследника остается.
Я тут восстала, чтобы себя бесславить, в способностях моих женских сумлеваться. Да и по глазам сочувствующих было видно, мало они в побасенки гансовы верят. Об истинных причинах беды моей были наслышаны. Срок, дядюшкой призначенный, надвигался неумолимо. Уверенности супруга лишал, грозил благополучие нарушить. Меня то касалось мало. Горем жила, сыночка своего лишившись.
Додумался мой ребеночка из роддома принять, что матери, в грехе запутавшиеся, на попечение государства оставляют. Младенца достать за деньги любые, чтобы потом за своего выдать. В газетах вычитал, дела подобные в Украине вершатся. Согласия не давала, не было прежде о том уговору.
- Не смогу,- объяснила,- к чужому заставить себя привыкнуть, своего желаю.
А это тем более, что сомнительным было затею всю провернуть, беременной притворяться.
- Коли хочешь,- с мужем я спорила,- рожу я тебе наследника, стану матерью образцовой. Только чтоб было все натуральным, а не природу обманывать. По-иному и не получится: обман заподозрят враги твои многочисленные. Уж больно к семейству нашему неравнодушны.
Немец истовый, от своего не отступался. Деньги родственные ко рукам прибрать, желание то сердцем накрепко завладело. Ночи не спал, а домыслился, как выход найти исхитриться. В швейцарскую клинику меня отвезти вознамерился, чтобы там светила медицинские зачатие секретное произвели. В лоне моем худосочного семени чужую жизнь посеять! Дитя пробирочное произвести, чтоб без любви народилось.
- Не бывать тому! – я восстала. Не по-нашему то, душа рыбья, и русскости моей претит! А коль хочешь себе наследника, так и знай, понесу под сердцем не от операций ваших малохольных, а после ночи любовной с тем, кого в Отечестве своем выберу.
Аж затрясся мой немец, побледнел от злости.
- Помню, как с бандитом в машине миловалась! Похотью блудливой дышала, зарделась, пунцом щеки покрылись! С ****ью русской связываясь, последствий предвидеть не мог, теперь и расплачиваюсь!
В запальчивости пытался руку на меня поднять, забыв, с кем дело имеет. Локоть перехватила и за спину отвела. Сюртук диоровский на нем затрещал и скособочился.
- Жизни лишу ублюдка! Любой суд потом оправдает, когда узнают, извращенцу годы младые посвятила.
Контроля над собой не утратила. Ненависть обуздала, хоть бес ко иному подталкивал. Искушение мелькнуло смерти насильственной предать. Вкус крови на губах вспомнился.
Что-то во мне его напугало, больше не прекословил. Сам же договора со мной был пленником. Не мог он от дому отказать супружнице своей законной. Подноготную его зная, опасным становилась противником. Впрочем, не стала бы за прошлое мстить, иной у меня характер. А это, тем более что человечек он неплохой, насколько немцы таковыми быть могут: жалостливый и слезливый, в обычае своей нации.
Решилась по-доброму дело сладить. Сыночка хотелось, чтоб было на ком чувства материнские излить.
- Ты,- говорю,- как-никак, жизнью живешь полноценной, удовлетворение свое от нее получая. Я же, несчастная, за все годы любви не ведала, страсти не знала. Пожалей ты меня, несчастную, в положение отчаянное стань. Горю посочувствуй, каково мне против природы идти.
- Дозволь,- в ноги к мучителю бросилась,- один раз-то жизнью бабьей и пожить, чтоб ребеночка нам достать. Слыхивала, не по естеству рожденные, наущению бесову обязанные, здоровьем все слабы получаются и судьба их ждет горемычная. Я же в летах женщина. Коль решилась дитятей обзаводиться, хочу, чтоб ни в чем сверстникам не уступал: ни в силе природной, ни в положении своем.
А посему я согласная ребеночка тебе принесть, укреплению семьи способствовать. Размолвка наша забудется, узы связующие с новой силой скрепим, воспитанию наследника я предамся. Надлежит зачать мне естественно, как природой предписано, прародителей ветхозаветным способом, что Адам на Еве испробовал.
Поартачился муженек мой немецкий неделю- другую, а потом и согласие дал. Отпустил на четыре стороны, чтоб вернулась уже тяжелой. Сам же из города удалился, чтоб по времени совпало, будто в путешествии мы вместе, пребывали, когда я зачала.
Вот тогда-то не мешкая, стремглав в Захлюпанку бросилась. К тебе, Гришенька, счастье свое искать.