Часть 4. Подружка

Леонид Силаев
Ч а с т ь  4.
П о д р у ж к а,  б е д н я ж к а,  п ь я н ч у ж к а,  б р о д я ж к а.

О литературе говорить буду.

В унижении ремесло писательское в отечестве пребывает. Слова русского своей земли славителя не хотят слышать и уши в безумии затыкают. Очи воротят от книг сочинителей, что Руси славу составляют. Ряды же коробейников иноземным чтивом заполнены, где мысли блудодейство сплошное и порока сладострастного разврат живописуются. В лавку книжную зашед, глянул я окрест, и душа моя уязвлена стала. Чудище обло, озорно и лаяй! Блудницы в позах соромных, что с обложек глянцевых зенки бесстыжие пялят, шварценеггеры, в нерусскости своей предпочетшие силу мускульную совершенствованию нравственному, монстры мастей всяческих, - все это выставилось на меня и уничтожить грозилось. В ужасе выскочил я из бесова места, что очагом культуры в Захлюпанке являться должно.

К Вам, властителям и судиям, обращаюсь! Доколе, склоками своими занимаясь, будете Вы народ оставлять вне попечения заботливого, и зараза иноплеменная, аки короста, устои государственности новоприобретенной разъедать продолжит? Сие пренебрежение делами духовности не в традициях державности нашей, когда заботливому садовнику уподобляясь, государи пестовать не ленились в вертограде своем отечественные таланты, им условия на то создавая, чтобы в работе заботами о куске хлеба насущном повязаны не были. Они же и преимущество отдавать стремились местным умельцам перед иноземными, дабы не оскудевала земля русская на них, ибо если нет на дарования спроса, то и появление их лишено смысла.
 
О времена те благословенные, когда имя гордое литератора российского в почете было! И в Кремле нашего брата принимали, почестями отмечая, звездами героев труда ратного осыпали! О цензура приснопамятная, нет тебя, как и указаний свыше, какие романы и повести народу нашему потребны. Ругать тебя принято, а ведь надежным компасом послужила в морях житейских во дни бурь и штормов гражданских, при приливах и отливах высочайшего либерализма сверяли мы по тебе направление творческих поисков. Все кануло в Лету забвения, с порога и без должных размышлений легкомысленной поспешностью отвергнуто. Только вот почему-то не верится, что так уж бессмысленно все было, и русский наш опыт государственного отношения ко делам духовности пренебрежения заслуживает. Вот и мне со «Страстями Захлюпанскими», книгой важной и, безусловно, народу нужной, как дорогу к нему проложить, когда иными интересами он занят, низкопробному чтиву детективов и триллеров заморских отдавшись? Нет, не Некрасова с Гоголем, не Ивана Кореня он доднесь с ярманки своей несет!

К оборотной стороне оскомину набившей свободы обратясь, вправе мы усомниться в ее неоспоримой ценности для духа русского и скорбеть о непонимании этого вопроса нынешними власть предержащими. Не следует ли ускорить созревание нравственности народной и исподволь способствовать этому процессу в правильном направлении, утраченный позиций контроль за духовной жизнью общества отвоевывая? Ибо что может пагубнее отразиться на здоровии нации, чем безвременья годы, когда бразды правления из рук властителя выпущены, коего предназначение в том и состоит, чтоб возницей государства являться? Тревожное состояние дел нынешних в таких далеко отстоящих от духовности сферах, как промышленная или финансовая, что на непосвященный взгляд кажутся с ней, духовностью, неповязанным, не есть ли оно следствием пренебрежения мужей, властью располагающих, к заботам вроде бы частным, что, тем не менее, разрешения скорейшего требуют, суть которых – повсеместного надзора установление за пищей духовной, которую из ложной посылки, к нам из рубежей отечества просочившейся, якобы каждый-де выбирать по своему усмотрению вольготен. Не было на Руси Святой такого со дня основания, и иной подход для русскости нашей вреден, если не хотим однажды проснуться в стране, скверным подобием иноплеменных держав являющейся.

Есть и среди писателей, гордое имя инженеров человеческих душ носящих, выродки и земли родной изменники, которые, влиянию мамоны предавшись, борзописцы и пера щелкатели, свои силы слабенькие тому отдают, что упражняются в малоумных писаниях, заграничным сомнительным образцам подражая. Вправе ли они – иногда думается – почитаться русскими по рождению, несмотря на то, что в паспортах ихних во пятой графе национальность наша и указуется? Скороспелостью своих, с позволения сказать, произведений создают они у неискушенного впечатление легкомысленности и общедоступности ремесла словесника, пользы от трудов которого лишь самому автору. Иное дело – воздыхает подобный ценитель – труд пахаря или рыбаря, без которых держава наша и дня прожить-то не сможет. Мне ли, из недр народных воспроизведенному, природопользу этих профессий нужных оспаривать, что мускульной силой своей материальные ценности создают, нам возможности существования обеспечивая? Но писатель писателю рознь, понужден здесь отметить, и тут подхожу к главной своей мысли.

Почвенничество, в узком смысле слова понимаемое, проживание на земле, асфальтной коркой не покрытой, само оно лишь гарантия значимости тобой сотворенного. Без ложной скромности спрошу, кого поставишь сегодня рядом со мной, кто есть славный продолжатель традиций словесности отечественной с ее вниманием к нуждам и заботам захлюпанцев? Не след и голову ломать: некого поставить, а Иван Корень есть имя того писателя, кто достойно факел книжности нашей, едва не угасший от небрежения, подхватил и гордо понес в меру сил своих, тьму невежества освещая. Думай, высокопоставленный муж государственный, размышляй и выводы делай соответствующие.

Ну а мне пора к своим героям, уж заждались читатели. Кстати, муж многомудрый, живу и работаю я на земле захлюпанской, а не в городе каком- нибудь.




…Мысли печальные одолевали меня после позора, что стался со мной намедни. Пошлость жизни окружающей, размеров несусветных достигшая, лишала удовольствия от лицезрения картин природы, в чем утеху одиночеству своему прежде видел. В ночи же томления были явственней, потому как отсутствие дневных забот, смысл которые повсеместных занятий человека составляют, не давало истомленному сердцу на них отвлечься. Пробовал было поделками резными по дереву заняться, да домашние бурчать стали, что постукиваниями молоточка почивать им мешаю, пришлось это дело забросить. Сон не снисходил на меня, Морфея царствие казалось недоступным, снадобья помогали плохо.

Часто среди ночи, устав от лежания бесцельного, выходил я во двор и любованиям красотами  звездного неба предавался, заглядывая в его бездну. Суетность бытия нашего в такие минуты ощущалась острее. Почто если – тогда думалось – миры сии звездные, среди коих и наш находится, во всем многообразии своем и многочисленности населены существами разумными, отдаленное сходство с нами имеющими? А что если он, инопланетянин таинственный о трех глазах или, скажем, с шестью ногами, размышлениями подобными о несовершенстве своего мира Гончих Псов сейчас занят, и ощущения те же душу его наполняют, порожденные одиночеством среди себе подобных? Крайне мне любопытственно, есть ли в понятиях той цивилизации сверхдальней выражение сродни человеческому нашему слову «пошлость»?

Вот давеча, из чайной колхозной выйдя с Маковецким Антоном, интеллигентом сельским и фельдшером, я, не выдержав чувств наплыва, с ним поделился:
- Если б Вы, Антон Павлович, знали, какая очаровательная душа у Вертий Майки, под стать внешним достоинствам!
Тот, уже попрощавшись, побрел по лужам в сапогах охотничьих, затем вспомнил, ко мне обернувшись, ответствовал:
- Правы Вы, Иван Иванович, водка-то у них разбавлена!
Ну что тут скажешь!

Среди красот земли захлюпанской острее ее ощущаешь, пошлость проклятую. Во все и вся она проникает, средствами против тараканов и насекомых ее не вывести. Ты ее в дверь погонишь, а она в окно влезть норовит! На работу свою ходят люди, чад многочисленных на свет производят, завтракают, обедают, ужинают, пользуются ватерклозетами, испражняются, сморкаются, хоронят своих  покойников, пока, наконец, повзрослевшие дети и их не предадут земле. Захлюпанцы жизнью своей довольны и ничего в ней менять не намерены. И ведать о том не хотят, что страждущие и обделенные благами материальными в мире нашем во множестве пребывают, не печалятся их заботами, своим никчемным радостям предаваясь.

О человек разумный – в такие минуты думалось – куда милее мне собрат по Вселенной далекий, что сродни по духу и пристрастиям! Повсеместные пьянство, скотоподобие, всеобщее невежество, чревоугодие, разврат, бездуховность, вырождение, лицемерие и вранье, презрение к слабому и лесть перед властьимущими. Увы мне, посетившему этот мир не по своей воле! В человеке же все должно быть прекрасным: и одежонка его, и желания разные, и способ существования. Нужно не поддаваться засасывающему влиянию среды и болоту мещанства. Следует чистить зубы и совершенствоваться нравственно. Счастья нет и, возможно, не будет вовсе, но замену ему можно найти в делании добра ближним, поставив то целью. Если так, мой писательский труд в конечном счете на то и направлен, и за себя могу быть спокоен.

…Но отходил я постепенно от всего произошедшего, и силы жизненные ко мне возвращались, как  и спокойный, уравновешенный взгляд на мир наш и природу вещей в нем. Опять я излишним вниманием ко своей персоне и переживаниям ущерб повествованию общему составляю. Пришла пора заняться событиями по-настоящему, потому как они того заслуживают, раз уж ты, читатель, до сих пор не отбросил книгу в сторону.

О Григории Степановиче мы мало что и знали. Как-то отошел он на второй план по приезду Майкиному, тихим семейным радостям предаваясь. Председательство его шло ни шатко, ни валко, и никаких особых изменений жизни нашей после смерти Олега Рюриковича не последовало.

Обратили мы, однако, внимание, что сильно в гору поднялся при новой власти Федорончук Василий, тот самый, что в числе оскорбителей Майкиных главных состоял среди прочих обидчиков. Он и прежде в Захлюпанке был человеком заметным, да в прошлом не очень к тому стремился, чтобы выделяться из общей массы, уважением к его преуспеванию со стороны сельчан довольствуясь. Теперь же близостью с председателем открыто бахвалился, при каждом удобном случае перед захлюпанцами посвященность выказывал в тех делах, которым излишняя огласка деталей повредить способна. Чуть что спросишь его, а бывало без поводу, фразу так свою любил починать: мы, мол, с Григорием Степановичем вот что по сему вопросу думаем. При этом ударение многозначительное на этом «мы» делал, что понимать следовало, не будь его, Федорончука, - пропал бы наш председатель как несмышленыш какой- нибудь, дитя малое, что без родительского благожелательного надзора понужден обстоятельствами жизни недоброй заботами о собственном благополучии заняться.

Оброки наши, подати уменьшены не были, ну а барщина, без которой колхозное дело стоять-то не может, продолжалась. В этом мы разумную основу увидели и с пониманием ко всему подошли. Как-никак, а Григорию Степановичу с семейством новым стать на ноги необходимо было, чтоб в дальнейшем твердо на земле захлюпанской себя чувствовать.

Только стали мы примечать, что труды наши как бы втуне и пользы от них председателю мало. Как ходил он, Лиховид, в рубашке простой, ситцевой, парубком будучи, так и ныне ничем среди нас не выделялся. Да и «Волгой», что по наследству досталась, не спешил пользоваться. Можно было на счет философского небрежения ко внешним проявлениям преуспевания то отнести. Да вот по рангу должности новой не следовало ему атрибутами начальственными пренебрегать: по одежонке встречают, да и судят о деловых качествах и ухватках. А нам за своего Степановича перед районными стыдиться не хотелось. Олег свет Рюрикович усопший, он многим и областным лидерам фору дать мог. Кое-кто из захлюпанских уже о скупости нового председателя заговорил, что все доходы в кубышку прячет и над златом трясется.

Иное дело советник его придворный, Федорончук Василий. Тот денег своих не стеснялся, особое удовольствие в том видя, чтобы возможностями многочисленными перед обладателями их открывающимися, пользоваться, пока есть к тому тяготение жизненное и не угасло с годами. Потому как к старости, поговаривают, деньги вроде тоже лишними не покажутся, но острота ощущений от радостей, на них получаемых, притупляется.

/ К сему замечанию, в годы зрелые мои родившемуся, когда представления о периоде времени, бытие наше на земле завершающем, умозрительны и не могут на опыте основываться, сейчас, на пороге восьмого десятка своего существования, то добавлю, что в старости хоть и мера удовольствий от земных радостей, действительно, с юношеской соизмеряться не может, однако, тяга сама к их получению отнюдь не замолкает, а наоборот, в пропорции находится с тем сроком, что тебе еще отпущен, когда чем меньше можется, тем более и хочется. С женщинами особо так, замечу, и будь воля моя остатком дней распоряжаться, его бы не задумываясь отдал за одну только ночь былого телесного удовлетворения, когда в крепости мужской состоял и способен был неутомимостью своей любовной многим из баб досадить /.

Так вот, забурел тогда Федорончук наш, вальяжность в его внешности появилась сановничья. С нами, холопами, разговаривая, он теперь плат, духами надушенный, из кармана костюма городского поминутно доставал и все нюхал, тем давая понять, что неприятно ему и общаться с нами, смердами, разит от которых запахами пота человечьего и иными, с жизнедеятельностью деревенской связанными. Почал хоромы новые себе возводить Василий Иванович с мезонином и кусты крыжовника на подворье высадил, ягоды в наших краях редкостной. Тому мы с неодобрением дивились, и сердца наши тревогою и обидой за Григория Степановича наполнялись, потому что на него работать мы были рады, а не на то, чтоб калита Федорончукова толстела, ведь не его на царствование сажали.

Все это давно на ум шло, да с Майкиным приездом как-то бросаться в глаза меньше стало. Увлекла она помыслы захлюпанцев, которые теперь про нее толковали и про обстоятельства, тайной окутанные, что понудили искательницу приключений из Европы, Германии немецкой к нам в село заглянуть. Многие умы недюжие головы здесь поломали, тщась воедино клубочек запутанный событий внешне маловразумительных собрать, чтобы затем уже по ниточке его, клубка системного подхода, к истине и подобраться. Но не увенчались особым успехом старания эти прилежные, хоть и методы, с наукой повязанные, понаитию тут применялись, на дедукции и индукции основанные. Тут и титаны мысли, кладези мудрости народной, такие как баба Нюра, что семи пядей во лбу, пораскинув как след ума палатами, понуждены были в том признаться, ясновидцы захлюпанские, что не во власти их загадку эту разрешить и лучше на время положиться, которое многое прояснить должно. На том и стали, передышку чтоб от размышлений взять и организму, мыслительной деятельностью подорванному, дать отдых.

Федорончуковы же хоромы продолжали возводиться. И затеял он в величии государева любимца такой терем соорудить, чтобы выше и во всей Захлюпанке не было, чтобы издали, когда к селу подъезжаешь, его видно было и красотой здания, в высь небесную устремленного, можно было любоваться. Но оставим его, Федорончука, на время, не он определяет события сией главы книги нашей. Пускай себе строится, пока и до него черед в повествовании не дойдет.

Так все и обстояло, когда недели две через после Целования учуденного пацан соседский на подворье вызвал и во присутствие домашних доложил, что Майка Вертий ко себе кличет. Ну, тут все чуть вязать меня не собрались, чтобы встречи нашей новой не допустить и всеми силами принялись тому препятствовать. Да не дался я им, чтоб задержали, никак меня не остановить было. Жену свою, Грушеньку, что за рукав все пыталась ухватиться, оттолкнул в порыве и сказал ей голосом чужим и величия исполненным:
- Что мне до тебе, жено?
Отпрянула голубица, от меня, мужа своего, такой никак выходки не ожидавшая. Ведь не далее как днем вчерашним в ногах у нее валялся, слезами заливаясь, чтоб простила и поняла, чего унижение то мне стоило.

Несся я стрелой пущенной стремглав улицами, пыль за собой поднимая, в поспешности находя удовольствие, как уверенность мне была, не для того зовет, чтобы и далее измагаться. Чувствовал, пресытилось сердечко гордое позором моим и иное ей нужно.

Вскоре на месте был, ну а там как хозяйка радужная принимала, словно и не случилось досадного промеж нами. В скромном была, и понужден был заметить, и оно ей к лицу, ничем красоте не вредя, лишь достоинства женские подчеркивало. Теплотой радушия была исполнена, и взор заботливостью обо мне, госте, светился. В комнаты проводила и место почетное отвела у самовара кипящего, что поспел к моему приходу.

Я же от подобного отношения к персоне своей незначительной в сильное волнение душевное пришел, и слезы, из очей брызнувшие, едва не перешли в рыдания. Все молчал, с чувствами переполняющими силясь сладить, чтобы излишней сентиментальностью не навредить в ее мнении и себя не уронить окончательно. И, поняв переживания мои, пришла на помощь сама Майка. Голосом грудным и нежным заговорила, слова находя ласковые и сердце согревающие, от которых я быстро опамятовался, в порядок себя привел и чувства, коим было дал волю, собрал воедино.

- Ну полно, Ванюша, успокойся. Тебя ко себе призвала, о том проведав, что книгу важную для народа захлюпанского создаешь. Ведомо, что и обо мне там есть страницы, где пишешь, славу Захлюпанки составляю. Сама без чужой ябеды в рассужденьях дошла, помощи не затребовав,- Майка объяснялась.- В школе, помнится, говорилось, положительные герои должны в сочинениях литературных наличествовать. Ну а кому, как не мне на эту роль в Захлюпанке претендовать? –это подумалось. Прав ты, времени нашего хроникер, что и я не совсем равнодушна ко отечеству своему малому, а что ругалась тогда матерно, так теперь за то соромно,- хозяйка повинилась. Помолчала, продолжила, в глазах огонек зажегся решения  взболомошенного, за которое ненароком ухватилась:
- Вот, что хочу предложить,- она загорелась,- чтобы знал, не держу на сердце обиды. Бывай у меня запросто во всякое на то время удобное, если будет для работы надобность в событиях происходящих разобраться и в летописи их запечатлеть. Дозволь, покажу тебе заднюю комнату, где от всех сокрывшись мог бы тайком наблюдать, что в горнице моей делается,- Майка за собой поманила.

И провела меня, за руку взяв, туда, где место удобное соглядатаю находилось, мне его указав. И действительно, на печи там лежа, сквозь перегородку трухлявую можно было все происходящее в гостевой комнате как на ладони лицезреть и слышать весьма явственно, незамеченным при том оставаясь.
- Вот и ключ тебе,- Майка продолжила,- то есть мой для тебя подарок, плата за унижение прилюдное. Ну а сейчас, писатель, не отведаешь ли сластей заморских, чайку зеленого со мной не откушаешь? – хозяйка осведомилась.

Понял я, что аудиенция заканчивалась и чтоб судьбу, благосклонность проявившую, не искушать засобирался уже восвояси ,когда неожиданно пред ней на колени упал и все край одежд поцеловать старался. Взволновано, словами напыщенными стал за милость благодарить, но та перебила, раздражение сокрыв плохо:
- Ни к чему это, Ваня. Не нужны сейчас эти лобзания. Что тебе отпущено, тем и довольствуйся, а не то, и того лишу, ныне дарованного. И когда уже стремглав, чтобы не навредить удаче, бросился я к выходу, опять задержала, листок бумаги скомканный в дверях вручила:
- А это потом прочтешь на досуге своем, а там и к сочинениям приобщишь, коль затребуется.

Дома записку сию в волнении еще раз изучил, с содержанием внимательнейшим образом знакомясь. Печатными карандашными буквами /чтоб не узнали почерк?/ испещрена бумага /никак из сельпо обертка от товара штучного/, содержание которой здесь и воспроизвожу.  « МАЙКА, ДЕЛО ДО ТЕБЯ ИМЕЮ КАК ЗНАЮ ДУША ТВОЯ ДЕВИЦЫ ПОРЧЕННОЙ В НЕВИННОСТИ ПРЕБЫВАЕТ ВЕДЬ БОГ КРАСОЙ ЗЕМНОЙ НАГРАЖДАЯ ТЕБЯ ИЗ ПРОЧИХ НАС ВЫДЕЛИВ ЦЕЛЬ ТЕМ ПРЕСЛЕДОВАЛ ОТ НАШЕГО РАЗУМЕНИЯ СОКРЫТУЮ ЗАВТРА У ТЕБЯ БУДУ ВЕЧЕРОМ В ДЕСЯТЬ ИМЕНИ СВОЕГО СООБЩАТЬ НЕ СТАНУ ЛИШЬ НАМЕК ДАМ. Г.»

Что должны сообщить Майке и кто за таинственным инициалом укрылся? Неужто сами Григорий Степанович пожалуют? Весь последующий день в догадках я изводился. Нужно ли говорить, что к назначенному сроку позицию наблюдателя самого заинтересованного я уже занимал? Помню, сердце мое ликовало, что благодаря снисхождению Майкиному предстояло уже в центре событий находиться и летопись отныне полнится будет не слухами /самыми достоверными и перепроверенными, замечу /, а описаниями событий, коих свидетелем буду.

Но недолго довелось мне предаваться размышлениям, гостя Майкиного поджидаючи, гадать, что за дело важное, тайное побудило того под покровом темноты пробираться, от взглядов любопытных прячась, фамилию под буквой скрывать. За минуту ровно до часу назначенного стук несмелый в дверь сенную послышался, и весь я стал внимание, боясь по рассеянности, иногда присущей, что в неподходящий момент иногда посещает, упустить что-либо из предстоящего действа.

Каково же было мое изумление, когда вместо Григория Степановича, которого ожидали, в комнаты прошла – кто б вы думали? – Галка-почтарка, речь о которой в главах предыдущих уже заходила невольно. « Уж ее-то нелегкая зачем принесла?» - успел подосадовать, что визитом своим неурочным истинного составителя записки отпугнет, прежде чем понял, она-то автором ее и является. Моего не менее, казалось, удивлена была и хозяйка, которая, собой овладев и неловкости избавившись, гостью препроводила, место за столом отвела и предложила устраиваться.

- Располагайся, душа моя,- Майка Галку пригласила, и та, робея, с видом решимости отчаянной, что бросающегося со скалы отличает, стул ей предложенный, переместила, возле Майки устроилась. По своему усмотрению, не по воле хозяйской положение в светлице выбрала. В том я не увидел погрешности против правил, нервозности посетительницы приписал и желанию от нее избавиться, чтобы скорее к существу дела приступить.

Так вроде и было.
- Сказывай теперь, сударушка, за какой надобностью пожаловала,- Майка меж тем гостью свою подбодрила, чай из самовара разливая, что и давеча тут стоял, когда меня привечала. От внимательного взгляда моего не укрылось, что Галка, красой особой не блиставшая, хотела в этот раз привлекательней выглядеть. Словно в театр городской она вырядилась, платье с декольтой надела, в котором прежде никто не видел. Глаза, хоть и неумело, подведены были, а губы помадным атласом сияли. Спорить ей внешностью с Майкой-волшебницей никак нельзя было, но понужден заметить, в свиту к царице нашей такую допустить стоило и не пришлось бы стыдиться. Галка же первое, самое главное волнение переборов, почала голосом глухим и плохо послушным, собой уже владея:

- Ведомо мне, Майка, что с Коренем-жопоцеловальником ты учудила и как покой свой нынешний у тебя он выторговал. И о том понятие имею, что просто так, без цели тайной, из Германии в Захлюпанку не заворачивают. Приезд твой разными на то причинами быть может, вызван, я разумею, но чтобы здесь, в селе, не думала, как с обидчиками поквитаться, в это верить я отказуюсь, да и ты разубеждать не станешь. И то ясно, с Кореня-бумагомараки почавши, беду иным готовишь, главным обидчикам. Ждешь им расплаты в мечтах сладостных, за позор наказание назначаешь. А раз так, я помыслила, коль с конца список ведешь, черед Андрюхи моего Церковного, мужа немилого, скоро станется. Вот о нем пришла договариваться,- Галка теперь объяснялась.

Слышишь, читатель, меня, Кореня, целовальником оскорбила! Не мог я не скорбеть о доверчивости излишней к людям:  доброжелательницей мнилась двуликого Януса прислужница. Порок злословия ядовитого с клинком булата сходен, раны наносящим. Едва сдерживался теперь в гневе, чтобы в события не вмешаться, листоноше неудачу сулил в деле, которое, как понял, тревогою за мужа было вызвано.

Что же до списка, о котором вела речь, то все это бабьего ума логика. Нужно ли его Майке составлять, когда произошедшее и так в памяти застряло, и ничем оттуда не вытравить боль душевную и страдания, ей причиненные. Свойство ума праздного искательством схем заниматься, чтобы за ними от действительности укрыться, не одну лишь почтарку подводило. Такой головушке, как Майка, никаких списков не требуется, ведь мыслит она не по правилам, а души высокой порывами. Но отвлекся я, а Галка давно уже продолжала:

- С приездом твоим, Майка, Андрюха, мне муж, омерзение вызвал трусостью. Ходит все бледный, места не находя, и ждет, когда призовешь на казнь-то. Мне о том рассказал, как восемь лет тому в кущах помидорных сталось, когда невинность мальчишечью потерял. Иной раз жалость покажется: ведь был последним в свидание то роковое, отроком зеленым, неопытным, что в малолетства своего силу отвечать за проступки не способен. Дурным примером старших сотоварищей вдохновлен был. Чтобы в глазах оболтусов себя не уронить, на лихое дело пошел, о чем до сих пор жалеет. По мне, так уж возрастом своим снисхождения должен заслуживать. Сам Андрюха мой, сколь его знаю, на такое надругательство над честию женской совсем не способный. Смирной он у меня, и мухи обидеть не может. – Галка супруга выгораживала.

- И тебя хорошо понимаю, Майка гордая, потому как мыслила обо всем восемь лет эти. Так я все разумею: кару легкую для Ваньки Кореня назначив, великодушие ты проявила, ведь большего мучители заслуживают. Бабы захлюпанские так посчитали. Думается иногда, не сунься поперед батька в пекло Корень, слыть бы жоп целователем моему Церковному. Раз с конца начала, он последний из твоих обидчиков и есть. А тогда и иное не должно его постигнуть, как вторичное целование, Коренем уже содеянное. Иначе бы несправедливо вышло, сама посуди, почто виноват мой Андрюха, что Корень незваный прежде явился и с того выиграл? – листоноша младая вопрошала. Я же, сколь не силился, не мог понять, чем Андрюхе Церковному помешал, и порядком устал поисками здравого смысла заниматься в речах сбивчивых и безумных.

- Об ином теперь,- Галка продолжила.- Власть над Андрюхой  употребив, многое ли получишь, тем довольствуясь, что уже испытала? Нужен ли тебе Церковный и поцелуй его слюнявый, когда и мне, жене законной, опостылел он  пуще редьки горькой ласками неумелыми. Как почнет по ночам тревожить – тебе как сестре откроюсь – лишь одно через то расстройство и времени трата. Да еще и простынь накрахмаленную малофейкой изгадит. Мне потом среди ночи кровать перестеливать, да стиркой бесконечной замучил, чистоту как во всем люблю и не сплю на загаженном. Так вот, что даст он тебе, поцелуй его перегарный, которым наградить себя вознамерилась? Не стоит Андрюха твоей милости, мне поверь, жене, что знает его, как облупленного, - так она хозяйку уговаривала, словно была ей уверенность, имеет та виды на мужа ее немилого.

- Об чем речь веду и куда клоню-то? – Галка тут к Майке придвинулась и за руку взяла.- По ночам все думаю, когда супруг постылый на бок повернется, чтобы заснуть, когда свое получит и чувственность у меня расстроит. Стоят ли они, мужики эти, мучений всех, что на долю сестры нашей через них выпадают, если и радости с них не получишь? Жено прекрасная, Майка-царица и душ наших повелительница, ты мне ответствуй, где он, муж тебе равный, что не пришлось бы стыдиться? Которого держаться любо и не соромно с ним на людях показаться? О Григории скажешь, соколе ясном, но так птица то в небо упущенная, назад ее не воротишь. Стоит ли он печали особой, коли достоинств твоих оценить не сумел, в Верке рябой счастье обрел и на тебя сменял? Не мне, скажешь, подруге былой ейной такое и говорить. Так глаза имеющий не примнет разницу промеж вас заметить, лебедь как с курицей, домашней наседкой, не спутаешь.

- Что получишь ты с них, мужиков захлюпанских? И любить как след не умеют, потому как не приучены. Ими же, захлюпанцами, земля полнится, как у нас во отечестве, так и в германиях твоих немецких. Что умеют они и способны на что? Только кровь горячить, мечты о счастии будя, и ненашем предназначении женском. Плохие они красоты ценители, и не будет в том ущерба, чтобы совсем отказаться от любовей их жалких с ласками загрубелыми, что душу не распаляют и телу не дают услады.

Иных песен напевы за всем слышались, арфиста мелодия в полдень горячечный, что ублажает слух ценителю, подуставшему от бесхитростной простоты доморощенных балалаек. И еще услада и истома скорые, что наградою придут к тому, кто заполучить их жаждет. Ведь не убоится несхожестью вкуса себя иным противопоставить, кто балалаечника предпочтет с бестолковым треньканьем заезжему виртуозу.

Галка госпоже своей взмолилась:
- Не нужен никто нам! Мне лишь дозволь поцелуями осыпать тело дивное, которого Корень поганый устами недостойными коснулся. Но не осквернил, не может на плоть волшебную порчу навести медузы касание ко богине, когда та из пены морской на брег выходит после омовения утреннего. Всю тебя, дева прекрасная, ласками изысканными покрою. Есть мне наитие, понять музыку любовную лучше иных сумею, на тебе что на арфе играя. Будем мы предаваться чувству немногих избранных, наслаждение друг в дружке питая. Станем богам равные, что от людей земнородных тайну страсти истинной сокрыть стремились. Дозволь, радость общую нам доставлю, почнем на ложе любви обнаженными красотою своей наслаждаться. Ласками рук блаженство тебе подарю, еще не испытанное. К лону дивному я прильну и испью из родничка твоего, в мякоть волшебную погружаясь. Доведу тем до бешенства и истомы.

Говоря все это, листоноша младая к хозяйке на край стула присела, тело ее ласкала, пуговицу халатика на груди у нее теребила, норовя расстегнуть украдкой. Майка же, казалось, воле слов ее отдалась и в забытьи пребывала. Лицом томным она звукам голоса вкрадчивого внимала, на спинку сидения оперлась, словно сон овладел ею, и настойчивости Галкиной не противилась. Так что тогда и подумалось, присутствие мое сокрытое неудобным становилось, как для меня, так и обеим женщинам. Раздумывал уже, как из положения двусмысленного достойный выход найти, ведь дальнейшее наблюдение за происходящим казалось постыдным.

О Царь Эрос! Беспощадный, ты правишь миром, определяя в нем наши судьбы. Ты сбираешь массы народные в коллективные товарищества, взываешь к жизни бесплодные дебри. Строишь ты фабрики, в море судами правишь, в казармы сгоняешь людей, ходишь за плугом, стоишь за плечами каменотесов, ткачей.

Но тут как опамятовавшись, Майка с места своего соскочила и гостью и толкни, да так, что та едва со стула не повалилась. А потом гневаться принялась, слова к той обидные, злые обращала, собой уж владея плохо:
-  Лесбиянка проклятая! Не будет по-твоему, телом моим не тебе володети и им распоряжаться, блудодейке, в истоме похотливой. И что вам, треклятым всем надобно, словно улей потревоженный пчелиный вкруг меня увиваетесь! Каждый норовит ужалить, да побольней и яростней, будто учинила я погром в душах ваших, заплесневевших ульях. Пасечник добрый и заботливый вам потребен, чтобы грязь запущения душ повыскребывать, должным уходом порядок в сердцах навесть. Да и не терпите вы над собой руководства, предпочитая в грехе прозябание: беззаботней оно и вольготнее. Прочь, прочь из дома моего, бесстыдства певунья с соромными песнями разврата! Не по мне их напевов сладость греховная, что слуха моего русскаго не ласкают.

Я же в укрытии Майкой любуясь, целомудрию богини радовался и об испорченности нравов всеобщей скорбел. Из варяг в греки ходившие, по Днепру во ладьях своих, почто в путешествии от маршрута намеченного уклонились? Что понудило Вас, о предки досточтимые, остров заброшенный в море Эгейском, что м мире как Лесбос известен, посещением своим отметить? Али буря корабли Ваши разметала по просторам водным и терпящими бедствие мореходами понуждены были на брег тот сойти, куда бы и ступать не стоило ноге славянина? Ну а, может, интерес досужий Вами двигал и любопытство лукавое, чтобы своими очами блудниц тех узреть, слухами о которых земля полнилась? Если так, мужи славные, то зачем женам поведали о бесстыдстве гречанок похотливых, что додумались ласками непристойными страсть свою ублажать? Здесь я отвлекся, тревогам за судьбы родины предавшись.

Вечно, о Русь моя, сбивают тебя с пути истиннаго иноплеменные разумники, нам во советчики навязываясь. Вам, Отчизны хулителям! Сыновьям, что скромного вида матери стесняются, ей укор, родительнице, ставящим, что-де поотстала она от иных красочных и современных, невежественная  и темная старуха есть, сама за несовершенства свои ответственная. Вам, западники мастей всяческих, нос воротящим от русского нашего опыта, ему замену тщащимися обресть в чуждых схемах ума рассудочного и холодного, к Вам обращаю слова сии, из сердца идущие. Не понять Вам, логики Аристотелевой пленникам, что не про нас она писана и не русского духа исполнена. Поелику не ею человек наш мыслит, а душою, соизмеряя новшества, кои жизнь в бытие привносит, с общей картиной гармонии и миропорядка, и тем из них отдает предпочтение, которые не идут вразрез с представлениями об идеалах пути общинного, от предков унаследованных. А посему в лихолетии дней сегодняшних переварит она, Россия, навязанные из-за океана предписания, как- де нам, несмышленышам, жизнь свою строить, чтобы помощи благодетельной не лишиться. И свое, на традициях опыта нашего великоросского здание, храм хрустальный, о котором наслышаны, с куполами златыми и звонницами мы обустроим, красоте которого народы иные дивититься будут и завидовать.

А что не обошлось его возведение дешево и в основании его, храма грядущего величия государственного, жертв избегнуть не удалось, и не одной только слезинкой невинной детской место то омочено, а ценою ему кровь невинных, уже, к прискорбию, рекой пролившаяся, так и значимость ей, мечте нашей русской, от того весомее будет, и тем дорожить им станет более каждый из находящихся в нем. Только смогут ли во дворце пребывающие беззаботно жизнию наслаждаться – классик отечественный волновался – о крови убиенных невинно не печалясь в изобилии приобретенном и благополучии? Храм дворцу предпочтем – ему ответствую, ну а храм не место для беззаботного существования и пресыщенного, он есть духа русского средоточие и суть. Его строительство завершив и освятив стены, всем убиенным и душам загубленным молиться будем, чтобы не отпускал Господь греха этого и с нас спросил за него по-своему.

  Что же до Родины внешнего подобия и ее образа – мне тогда мыслилось, на печи возлежащему,- то каждый из нас волен выбирать его в соответствии со своими представлениями и опыта жизненного разумением. Кому старуха беззубая, кому мачеха злая; Григорий Степанович в Верке Маковецкой ее узрел, ну а мне, Кореню, Майкой она видится, соблазнительницей и прелестницей, самой женственности воплощением, недоступностью своей нужность для сердца высвечивающей. Ну а коль затребовалось бы ей и необходимость возникни, заболей она, скажем, и тело ее божественное язвами гнойными покройся, то языком бы нечистоты организма ея вылизывал и усладу в том находил, что хоть этим для нее сгодился, если для другого не создан. Да вот и такого не будет – в горести замечу – к лекарям в случае подобном бы обратилась, без моей бестолковой помощи обойдясь. И то верно, слышите Вы, квасным патриотом Кореня записывающие! Не мы ей потребны с представлениями о том, что во благо ей, а что во вред; без нас-то она обойдется, а вот нам без нее прозябать в темноте невежества, блики сомнительных истин за светоч откровения принимая, тогда как правда сама в ней и заключается.

- ****ью, блудницей ругаешь,- Галка мстительно ухмыльнулась.- Из дома гонишь, законами гостеприимства пренебрегая, когда сама такая и есть. Почто пчелке любовь к цветку райскому в укор ставить? До тела роскошного не допускаешь, злобой напоена, меня за мироустройства огрехи виноватишь. В листоноше сельской ответственную нашла за жизни захлюпанцев. Пасечнику твоему верховному, коль еще снизойдет до объяснений с насекомыми, что жить предписаниями улеев и муравейников отказуются, то замечу, что не своею волею пребывать в положении этом понуждена, дабы ответ держать перед благодетелями непрошенными. С тобой же, Майка, об иных вещах говорить придется. Не досуг мне мыслей хитросплетениями заниматься. Есть на то иные любители, вроде Ваньки Кореня, обожателя, что достоинств твоих отведал,- Галка мстительно улыбнулась.

- Сдается, доведется тебе нынешним вечером ролями с ним поменяться. Надлежит тебе, гордость умерив, жопу мне целовать,- она пообещала.- Знаю как о тебе, что огласке будучи предано, повредить способно так, что мир в копеечку покажется. Ведомо мне, ради чего в Захлюпанку явилась, тайна, нитками белыми шитая! Ребенком нагулянным, когда хлопцы тобой баловались, приехала Григория Степановича нервировать, отцовством, которое бабка на семеро сказала, не докажешь! Подсобить могла в горе твоем не советом, так участием, теперь вижу, ошибалась в тебе, на исход добрый уповая. Письмишко, матери писанное, в котором родительнице винилась, что ребеночка своего из родильного дома приняв, за тысячу рублей советских поганых каким-то людям продала, его я прежде чем по адресу снести, как след изучила, что и теперь наизусть помню. Шлюха ты есть и волчица лютая, долга родительского голос в себе заглушила! Меня благодарить должна, что про подлость твою пока никому не поведала. А иначе не так бы тебя привечали здесь мужички захлюпанские, что зенки на тебя у забора пялят.

Галка торжествовала.
- Ну что, будешь теперь гостью дорогую лобызать, али нет? – она поинтересовалась.- А не то к завтрему улей наш потревоженным обнаружишь. Запамятовала, небось, как с позором из Захлюпанки бегла от людского взгляда осуждающего в те края, где о тебе не наслышаны? Соизволишь ли удовольствие сестре любящей доставить? - тебя спрашиваю. Так и быть, без свидетелей обойдемся, в том тебе послабление дам и рассказывать никому не стану.,- Галка обнадежила.- Пускай лишь пасечнику твоему, пчелок заблудших жалетелю, любоваться с того доведется, женщиной, что зовом материнства пренебрегла и понужденной оказалась чрез гордость свою преступить. Я же за низость сегодняшнюю сама с ним разберусь. На снисходительность Созидателю уповаю к нам, насекомым сладострастным и безмысленным.

Переменам настроения подвластная, Галка уже хмурилась, Майку с решением поторапливала.
-  Соглашайся же, иначе и немцу твоему узнать доведется, какие огонь, воду, трубы медные здесь во Захлюпанке прошла, прежде чем его провела. Невинностью прикинулась неопытной, девой непорочной, что чистоту для суженого уберегла, ему нерастраченных чувств силы предназначая. Неприятностев не оберешься, коль строптивость свою не умеришь и на попятную не пойдешь,- Майке она угрожала.- Адресок твой германский, не боись, у меня записанный имеется, черкнуть пару слов ничего не стоит. Знамо, не дура ведь, благополучие под угрозу ставить. Минутой одной поправить ошибку можно, что горячностью поступка необдуманного была вызвана. Тайну бумаге доверя, о последствиях не думала, когда письмо отправляла, чтобы мать не держать в неведении. Бога тебе благодарить след, через мои руки прошло, секрет твой из участия сохранила, хоть и жалею сейчас, как не стоила ты сочувствия.

- Ну да лясы точить довольно! – закапризничала вдруг Галина.- Цалуешь, али нет, спрашиваю? не томи ожиданием длительным, надоесть может. Да и домашние, небось, заждались, неровен час разыскивать примутся. Отвечай же,- листоноша брови насупила. На противницу взор нетерпеливый устремила, торжеством положения упиваясь. Майка же, царица поверженная, побледнела, взгляд от мучительницы воротя, кивком нерешительно согласие на позор свой дала. Меня тем привела в смятение, что падет сейчас бесповоротно и навсегда с пьедестала судьбой уготованного. Потому как и богам не дозволительно в мирских мелочных дрязгах и нечистотах житейских, бытию людскому сопутствующих, пачкаться без ущерба на то божественной своей сущности.

Листоноша же юная, до пояса себя оголив, срам свой наружу выставила. К Майке прогнувшись, ей отведенное место на теле своем перстом указала. Голосом, плохо слушавшимся, и значимостью мига преисполненного, мгновения звездного, с придыханием чувственным молвила:
- Сюда вот, здеся!

Сердце мое разрывалось и остановиться было готово. Прилагал я воли усилие, чтобы отвернуться себя заставить, что не получалось. Но во мгновение ока картина вся изменилась, торжество Галкино, столь непродолжительное, ей же во вред обернулось.

О жизнь человеческая! Без событий и однообразно течешь ты, своей размеренностью, прежде всего, утомляя, чтобы неожиданно вдруг на стремнине времени потрясти нас непредсказуемостью, вознося на волне прихотливой удачи или ввергая в пучину отчаяния безнадежного, ну а потом опять успокоиться до новых всплесков, ожиданиями истомляя душу, скучающую без половодья весеннего. Вот почему за Галкой наблюдая, беду великую терпящей, ей я в укрытии завидовал. Как-никак, а полноценно ее существование было, и того, что скукой одолеваема, про нее сказать не отважишься.

Львицей разъяренной Майкино тело мелькнуло, и уже подмяла под себя соперницу, властью над жизнью ее наслаждаясь. Перстами в выю впилась своей жертве, чтобы затем, когда казалось, исходит в удушье поверженная, объятия страшные ослабить, глоток воздуха несчастной дать, чтобы мучения ее продолжить. Обмякла плоть юная, еще недавно любовью к жизни дышавшая. Стоны, с мольбами о пощаде смешанные, слух мой терзали, но Майку, похоже, не трогали. Наслаждение от игры не получив, лишь первую злобу утолила, над телом листоноши священнодействовала. Гримасами скорбных мук на челе распростертой тешилась и взор услаждала, Клеопатре подобная, что перси рабынь прокалывала в скуке фараоновой. Занятия своего прерывать не спешила, лишь паузы между  ласками увеличивала, чтобы просьбам о снисходительности не препятствовать. Галка замученная остатков привлекательности былой лишилась, что прежде, входя в комнаты, имела. Куском мяса бесформенным покоилась, не годилась уже во свиту Диане разгневанной, что столь способствовала перемене в ее облике разительной.

Наконец и стон листоноши потерял привлекательность. Ноток униженности лишился и к победительнице почтения, что Майке приятственны были и перешел в слух режущий вопль зверя вконец затравленного. Тут уж решился я чтобы того ни стоило происходящему смертоубийству воспрепятствовать, потому как никакая душа подобного вынести была неспособна, и жалость к погибающей превозмогла все чувства.

Но и Майка, оказалось, устала. Единообразие повторяющегося ей приелось, к нему охладела и, руки от несчастной отстранив, пытку оставила. И, словно человек, от трудов праведных что подустал и работу проверить хочет, у жертвы она осведомилась:
- Будешь теперь-то доносить, мразь? Как в волнении она над истерзанной пребывала, словно червь сомнения душу тревожил, что-де не хватает еще малости какой-то, штриха последнего, чтобы дело считать конченным. Отыскать их теперь следовало для удовлетворения натуры художественной, без чего все произошедшее изюминки своеобразия лишалось. Так в задумчивости она почтарку рассматривала, пока лицо радостью догадки удачной не озарись.
- И это еще не все,- злопамятно пообещала.- Дам-то из родничка испить, как того хотела. Чтоб не жалилась потом, что в гостях не приветили и не встречали как след.

Все последующее и ужасным назвать можно и отдающим пошлятиной, это уж кому как покажется. Юбку задрав, Майка от исподнего освободилась. Потом села на корточки, голову поверженной соперницы в чреслах зажала, мочилась в чело ее ненавистное, куражилась.
-Это, пожалуй, излишества,- мне тогда подумалось,- и явное против правил нарушение тона приличного. Но ничем эта женщина не могла навредить в моем мнении. И сейчас, позором врагини наслаждаясь, была она прекрасна. А потом, унижение довершив, о моем присутствии вспомнила, себя приводя в порядок, молвила:
- Будет Вам всем к концу жизни захлюпанской что итожить и должны мне быть благодарны…

Весь в задумчивости при звездном небе покидал я дом Вертиев ужасный. Один вышел на дорогу, сквозь туман путь мой кремнистый светился. Ночь была тихой, и все казалось, звезды между собой переговариваются. Странная природная аномалия, туман при звездном небе, заняла мои мысли. Уж не ждал ничего от жизни, я искал свободы и покоя, хотелось заснуть и забыться. Рассужденьям привычным о бессмысленности существования подлунного я предался. Показалось, что и Богиню мою недостаток меры в деяниях подводит. Но не судил ее строго. Жизнь наша по представлениям о ней творится, и Майка, что спектакль вершила, увлеклась излишне от горячности натуры артистической.

И уже отойдя от хаты значительно, невольно на окна театра оставленного я обернулся. И почудилось, тень во дворе мелькнула, а потом и свет в комнатах покинутых зажегся. Так с минуту простояв в нерешительности, стремглав назад бросился, чтобы место свое наблюдателя опять занять. Поспешал я зело.