ЛЕОНИД СИЛАЕВ
Н О В О Р О С С И Я
РОМАН
Анне Керн,Лиле Брик,Хине Члек,всем Музам литературы Российской.
Г о р а з д ы д е в к и к у р ы с т р о и т ь.
Зря городские думают, что в селах одно лишь скудоумие и тоска смертельная через эту самую леность мысли в жизни сей заключаемой. Есть и у нас события, есть и у нас умы, не уступят что ни в чем незрелым асфальтным философам. Что же до дел здешних, и такие имеются, бледнеют пред которыми толчея и сутолока городских стогнов. В одном лишь пока правы критики наши, что не стали еще предметом всеобщего ко себе внимания все многочисленные большие и малые события, вершащиеся в весях отечества. Такое донельзя оскорбительное состояние дел до поры до времени объяснялось гегемонизмом города и того презрением ко всему, что простирается за пределы его мостовых и улиц. Эта надменная кичливость горожанина к сельскому своему соотечественнику порождена из ложной посылки, что само существование вдали от благ современной цивилизации со всяческими там пейджерами ущербно и убого нравственно. Снисходительную насмешливость старшего брата к сельскому недотепе, что повсеместно наблюдается в местах массового скопления народа /как то: базары, вокзалы, универмаги/, когда обстоятельства понуждают нас воспользоваться городскими услугами за отсутствием оных на месте, эту развязность, граничащую зачастую с откровенной грубостью – понаехало, мол, деревенщины и не протолкнешься! – все это уподоблю я постыдному поведению недоросля, что стесняется скромного и неказистого вида выпестовавшей его матери и стремится отделаться от нее, дабы не позорила среди благополучных товарищей по отроческим своим играм. И пойдет она, с глаз долой удаленная, горячую слезу материнскую на пыльной дороге утирая, чтобы выплакать дома свое горе в отсутствии того, кому отдала лучшие годы, и не найдется того, кто б утешил ее. Вороти ее, сын недостойный, бросься ей в ноги, моля о прощении, и, хотя и не может тебе его быть дадено, сердце материнское отходчиво, глядишь, и забудет, глядишь, и простит!
Ну да что это я. Целью моей было создание труда, невыгодное представление о селянах уничтожающего хотя бы у той части городского общества, что не заражена снобизмом и предвзятостью по отношению к менее благополучным согражданам нашего государства. Ведь и посочувствовать нам можно, а не насмешки одни строить вкруг нашего брата. И удобств у нас нет, никакого тебе парового отопления, а все коммунальные услуги, как говорить принято, во дворе, куда ночью из теплой постели ой как не хочется на мороз выходить. Да и что говорить, из-за всех этих кризисов самого электричества, бывает, у нас нет неделями. В долгие зимние вечера тут ни телевизора не посмотришь, ни книги не возьмешь в руки. И мы не ропщем, в канун третьего тысячелетия, отказавшись от устоявшегося быта, понимаем, что иного пути для независимости нашей гордой нет. Хотя, если разобраться, очень бы и могли возроптать: почему, к примеру, в городах наших, в Одессе той же, свет отключать власти боятся, а если уж выключат, то не более чем на час в сутки и то преимущественно в дневное время, когда особой надобности в электричестве нет? Потому,- отвечу вам,- что привыкли к долготерпению нашему селянскому: там, мол, такие олухи живут, все стерпят. Не подают ли они, ликурги державные, тем самым пример к насмешкам городских невеж, деля граждан на два сорта: тех, кто могут обходиться без электричества и иных, нуждающихся в поблажках? Вот почему, трепеща и лелея надежду на благосклонность читателя, выношу я на суд молвы сии записки, плоды труда моего незрелого, льстя себя мыслью славу сочинителя добыть. Им скажу я, хулителям нашим: не пиша можно известность достать, хотя творцом и не слыти. В путь, мой читатель, я поведаю тебе о характерах, не замутненных влиянием условностей, произрастающих прямо на почве, что не покрыта асфальтной коркой, я расскажу об обстоятельствах редких и исключительных. Ну, с Богом!
Село наше по имени Захлюпанка в отечестве известно плохо, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что мало кто, кроме непосредственно с ним связанных, о существовании такого слышал. Не избежать тут, конечно, чтобы не поведать тебе, читатель, хотя бы вкратце о житие- бытие здешнем в далеком от крупных центров местечке, куда без особой надобности никто и не заезжает. Вот и попасть к нам непросто: дорожная распутица, стоит пройти осадкам, особенности черноземной почвы делают путь в дождливое время года практически непроезжим. Автобус из районного центра, бывает, по нескольку месяцев не показывается в этих краях. Да и не каждый водитель, вестимо, способен провести свой транспорт по скользкой и коварной дороге, норовящей сбросить машину в голодное и раскисшее от дождей поле. Случалось, что и трактора в степи нашей застревали по осени до весны, пока не вытаскивали их погожим днем из болота. Слыхивал я, правда, о хваленых заморских машинах, джипами называемых, но видать их в деле на наших дорогах никто не видывал, потому и говорить не стоит.
Председатель колхоза нашего Григорий Степанович, ныне председатель товарищества, по новой моде называемый, когда ему приспичит срочно в район съездить, а, бывает, дочку-студентку из Одессы встретить, нашел себе такой выход: ставит свой автомобиль на лист железный, а тот потом по бездорожию нашему гусеничный трактор тащит аж до самой трассы, где «Волга» председателева и съезжает на чистый асфальт, дабы в одиночестве путь продолжить. Ну а трактор возвращается к себе в Захлюпанку, чтобы в условный час опять вернуться за Григорием Степановичем.
У нас же, селян, ясное дело, и денег таких нет, чтобы трактор нанимать ради своих поездок. Да, сказать по правде, дел-то особых у каждого в Одессе не имеется, чтобы из-за них претерпевать дорожные неудобства. Пивца разве что попить, но по нынешним крутым ценам, больно накладное получается удовольствие. Мы и вкус его, дорогого городского напитка, забывать стали.
Многие еще подробности нашего быта мог бы я донести до тебя, читатель. Любопытна и заслуживает вдумчивого внимания история села Захлюпанки. Но не стану, успокою тебя, снисходительный доброхот мой, до поры до времени утомлять чрезмерной обстоятельностью. Это, тем более что и рановато нам, сирым и начинающим, с классиком гусиного пера тягаться, хотя Захлюпанка по части занимательности не многое пресловутому Горюхину уступит.
И все же не продолжить мне достойно рассказ без того, чтобы хоть вкратце предварительно не ввести тебя, терпеливый друг, в круг вещей и понятий, без знания которых в дальнейшем повествовании многое может показаться тебе пресным и лишенным изюминки. Следует мне поведать о народонаселении здешнем, а это, считай, три тысячи душ будет, Несмотря на такое обилие жителей, собственно говоря, фамилий основных у нас в селе немного будет: пять или шесть. Мне, местному старожилу, не составит труда со слабой памятью на лица фамилию мальца, мною еще не виданного, по одному только внешнему виду определить. Вот, к примеру, если статью пригож, плечами широк и взглядом нахален – это, будь уверен, кто-нибудь из Лиховидов, у которых дети все, особенно мужского пола, хорошо получаются. Федорончуки – те более чернявые и большеголовые, приземистые и основательные. Такие и в жизни будут хозяевами, потому что не допустят разных глупостей, не чета они легкомысленным Лиховидам. Те все радостями земными занимаются и живут для того, чтобы цветы удовольствия срывать. Кливцы и Баланы внешностью своей ничем не примечательной и выделяются. Вообразите себе самый что ни есть неказистый вид, в вашей жизни встречавшийся,- уверен, и тогда не составишь представления об этих двух типах Захлюпанки. Своеобразие их заключается в полном отсутствии оного, сего своеобразия, во всем, что составляет отличительные черты всякой личности. Ну, кажется, и взгляду не за что зацепится, чтобы удержать в памяти серые лица – плохо пропеченные картофелины. Бучки – ну, эти, конечно, поинтереснее Кливцов и Баланов будут, и внешность их, потомственных пастухов сельских, соответствующая - в пьяного Сократа. Ну и, наконец, Вертии. У этих в роду мужчины мало чем берут, зато уж девки ихние, скажу по совести, такие красавицы, что все парни наши, парубки, сохнут по ним и добиваются в жены. Те же – народ не ошибется, награждая фамилией, - вертят все кормой точеной в ответ на многочисленные ухаживания и больно привередливы в женихах, чем жизнь свою осложняют.
Вот теперь-то, тьфу, полегчало. Готов ты, читатель, к тому, чтобы внимать моей повести о любви страстной и жуткой, измене- злодейке, человеческой подлости и благородстве сердец. Я расскажу тебе историйку, что приключилась у нас в селе в годы моей юности.
Полюбил Лиховид Гришка, первый захлюпанский раскрасавец, Майку Вертий, и мы все в это поверили, уж больно он возле нее ошивался долго. А Майка поначалу, как водится в ихнем роду, все ухаживания отвергала, тем более что серьезным там вроде бы и не пахло. Но не долго водила носом звезда наша сельская, начались у них встречи- свидания при луне желтой, не на того нарвалась. Гришка Лиховид – парень опытный в делах сих амурных, много он красных девок у нас на селе попортил. Так что одно время ему даже в Захлюпанке их хватать не стало. Хаживал он заради этого и в соседние Малые Заборы, чтобы и там сестре ихней жизни осложнять. Слава о нем, как о совратителе сердец среди женского пола пошла. Матери им стращали малолеток- девчат подрастающих, чтобы не имели с ним общего, да пользы от того было мало. Женщины, они ж как устроены, каждой почему-то кажется, что слова те хитрые, которые Гришка наизусть выучил, что особенно им приятственны, только ей одной предназначены, а что до того, что гулял ранее, так ведь то было, когда он еще со мной связан не был. Их- то он обманул, потому что с ними притворялся и не любил по- настоящему, а со мной так не будет, потому как у нас совсем по- иному и серьезно.
Послушать Гришку, так многому у него научиться можно. « Баба, она, дура, думает, что во всем умнее меня будет и всегда сумеет вовремя чувство свое обуздать и делу зайти далее отмеренных рамок не даст,- вразумлял он нас и делился знанием.- Вот, к примеру, положить ей голову на плечо – дозволительно, на грудь – предел мечтаний, а об ином – и думать не смей. И невдомек ей, глупой, что с тех пор, как в первый же вечер дозволила мне мизинчик свой не очень чистый поцеловать, с того самого времени она у меня на крючке. А потому, что в рассуждениях своих, где по полочкам все разложено, что разрешить себе с любимым можно, а чего нет, есть существенный изъян: не учитывает она страсти своей неопытной, которой управлять не приучена. Ведь позволив себя поцеловать раз единственный, она вновь захочет потом блаженство это испытать; разрешив припасть к персям своим дольше обычного, вскоре сделает то нормой. Самое главное в нашем деле,- толковал он нам,- раскочегарить ее как следует, чтобы кровь в жилах пульсировала, как вода в паровом котле, довести тем до беспамятства. Самому же над собой контроль утрачивать никак не можно, чтобы в нужный момент, когда уж совсем размягчится она, спокойно и не очень суетясь выполнить главное».
Уроки Гришки не пропали даром. Со временем мы вспоминали азы его опыта, перенося их на свой. А тогда, затаив дыхание, следили мы за тем, как любовь молодая развивалась и мужала, о чем и оповещал нас ежедневно в колхозной чайной Гришка.
- Ну, как, отдалась тебе, наконец, Майка?- допытывались мы, ожидая откровений, и втайне сочувствовали его делу из мужской солидарности нашей.
- О нет, други, уж слишком в этот раз орешек твердый попался: извела всего, а толку пока не добился. Вторую неделю мучаюсь, многое, в чем преуспел, а как дойдет все до главного, - ни в какую! Только, бывает, разденешь ее, к заветному месту начнешь подбираться – раз, и сомкнет ноги, да так, что хоть трактором их раздвигай, аж запыхаешься. Провозишься с битый час, сумеешь их кое- как одну от другой отделить, а она тем временем, глядишь, и опять успела исподнее на себя натянуть,- начинай все сначала. Так вся ночь до утра в борьбе этой взаимной у нас и проходит. Сил моих не осталось, плюнул бы на всю затею, да самолюбие тут мое задето: ведь не бывало у меня такой вот еще зазнобы, чтобы с нею не сладил и того, что хочу взять, не добился!
- Гриша, а Гриш, мы тут с Баланом заспорили, что будет лучше: трахать девку или ее лапать? Ты уж сомнения наши и разреши. Не знаю, как кто, а по мне, большего счастья и не нужно, чтобы за буфера Майкины подержаться,- спросил и поделился Иван Бучка.
-Подержишься еще, дуралей колхозный, не за Майкины, так другого локомотива,- обнадежил Бучку Лиховид и продолжил.- А что до меня, мужики, то будете предмет самой моей мужской гордости на пятаки мясные рубить через неделю, если к тому сроку не слажу дела с Майкой и знакомство мое с ней не станет донельзя тесным! А то она мне: женись – тогда и отдамся! Возьму и так, без свадьбы,- прибавил он к сказанному, забыв о Ванькином вопросе.
-Ну, это, Гриш, спор интересный у нас завязывается, и отказываться мы от него не станем,- начал за всех Федорончук Васька.- Только сам рассуди по- настоящему: ведь дело то нехитрое, о котором сейчас говорено, от людских глаз оно сокрыто. Ну а на слово в серьезном споре верить не солидно.
- А зачем на слово?- загорелся и Гришка.- Вот я через неделю Бучку в назначенное место и отведу. Там он укроется, чтобы потом все лицезреть и соглядатаем утех наших любовных сделаться. А коль не получится у меня с Майкой, то, знамо, спор этот я с вами проиграл.
- И мы будем рубить тебя на куски,- напомнил злопамятный Васька.
- Да не меня, а его.
- Бучку?
- И не Бучку, дам тебе взбучку. Говорено, кого.
Долго ли, коротко, скоро сказка сказывается, да не скоро дело любовное ладится. Прошла означенная неделя, для спора отведенная. Мы уж Гришку совсем извели вопросами своими подковыристыми, когда, мол, холощать будем. Да вот при всем честном народе аккурат в четверг отводит он от нас Бучку для разговора секретного, чтобы о подробностях с ним договориться, о которых нам знать не следует. Оно и понятно: скажи он всем, когда и где любиться со своей Майкой будет, толпа там соберется несметная, так что яблоку будет упасть негде. Сама затея пострадать может, легко ведь и спугнуть молодое трепетное чувство!
Как мы потом узнали, за помидорным полем в посадке решил Гриша таинство инициации сей при свидетеле совершить. Ванька должен там на дереве в засаде сидеть, куда и приведет Гриша свою возлюбленную с тем, чтобы в наших глазах утвердиться. Прямо под то дерево, на котором и будет наш посланник расположен для своих наблюдений.
Было и еще условие: непременно, чтобы Майка была раздета и лежала, в чем мать родила. А иначе, посудите, и нельзя ведь: многое ли с макушки дерева уследишь? Можно было и детали важные, основополагающие, упустить, а то потом разбирайся, чья взяла в споре нашем. Ведь ни подзорной трубы, ни техники для ночных наблюдений у нас тогда не было.
А там уж, коли будет она лежать без одежд, - тут уж сомнениям мало места останется, что обстоит все донельзя серьезно и обмана здесь никакого.
Так оно все и сталось. Только вот незадача вышла. В самый разгар лобзаний любовных привлек вдруг внимание Майкино некий шум, некий шорох в кроне дерева, что им гостеприимно предоставило место в пологе своем под укрытием ветвей и листьев. Вознесла она, младоликая, взор свой, страстью истомленный, к небесам, чтобы уяснить причину, отвлекшую внимание от утех, в лоне древа получаемых, узреть чтоб источник шумов и вздохов. А там, сами знаете, что там: Ванька с ветки ноги свесил и в карманах штанов шарит, знай, ищет что-то для себя в тот момент важное.
Ну, понятное дело, что не кончилось то свидание полюбовно промеж молодыми. Майка, та поначалу решила, что Бучка сам здесь по своей инициативе оказался и подглядывал, и все порывалась Гришке то объяснить, чтобы он с пастушонком нашим разделался. Но затем по улыбке одной лиховидовской мигом поняла, в чем тут дело, и в дальнейшем уж только тем и занималась, что квасила Гришке рожу, и глаза его подлые выцарапать стремилась, в чем, надо сказать, преуспела. Зрения она его все же не лишила, а вот подпортить основательно внешность своему обидчику ей удалось: исцарапала, как могла, и кровь по лицу пустила.
Но Григорию нашему к таким резким поворотам судьбы не привыкать. Много чего разного во взаимоотношениях с женским полом испытать ему и раньше доводилось. К чести его нужно сказать, что в тот раз он руку на Майку не поднял.
- Не могу,- говорит,- и не буду никогда женщин бить.
И лучше не зарекался бы. Слова своего он не сдержал с той же Майкой, но об этом разговор у нас впереди.
Посмеялись мы забавной истории, думали, что все этим и кончится. Ан, нет, были то лишь цветочки, ягодки ждали нас впереди. Правду сказать, до поры до времени развивалось уже все без нашего участия, и мы мало что ведали, пока события и не выплыви наружу.
Только вдруг пропал Гришка Лиховид из села, да так неожиданно, что и мать родная о нем ничего не знала. От нее-то первой услыхали, что Григория в Захлюпанке нет: ходила она по хатам, да про сына расспрашивала, куда, мол, задевался. Не очень- то и родительница тревожилась, привыкла потому что к отлучкам его частым, и мы, местные аналитики, не придали сему никакого значения. Спор- то наш весь заради шутки, от нечего делать состоялся и выеденного яйца не стоил. Мы никак и не связывали с ним отсутствие Гришки, тем более что, поди, еще разберись, кто там выиграл. Да и ранее такое случалось, как я уже говорил: в поисках своих приключений и по полгода не было Лиховида в родной деревне, когда уходил он в другие места тамошних девок на любовь подбивать. А здесь, посчитали мы, после того, как Майка ему физиономию всю исцарапала, исчезновение это выглядит куда как естественно: время, видать, затребовалось, чтобы раны те залечить. Так что в том, что Григорий вскоре после того злополучного вечера исчез, мы не видели ничего странного.
Непонятным лишь нам показалось, что Майка Вертииха после пары дней от случившегося к Ваньке Бучке в дом переселилась и стала жить у него, всем о том поведав, что свадьба у них будет, потому как счастие свое долгожданное она в недотепе нашла. Вот от этого у нас поначалу челюсти чуть не отвисли. Ведь Майка наша, хоть и была теперь опозоренной, но не настолько ведь, чтобы с дурачком, сельским посмешищем, молодой свой век куковать.
Но впоследствии все прояснилось. А сейчас и не упомнишь, как и откуда мы подробности узнавали. Да и для удобства рассказа моего следует расположить события в том порядке, как происходили, а не то боюсь утомить тебя, читатель, излишней своей болтовней. А потому и вернемся несколько назад, когда Майка еще не переселялась к Ваньке, или ты на время, прошу тебя, забудь о том, что уже знаешь. Ведь проболтался об этом по неумелости своей я в ущерб повествованию дальнейшему.
Значит, спустя вечер после того романтического свидания под деревом в помидорных тех кущах является кто-то к Ивану Бучке среди ночи, стуком, леденящим душу, в окошко о себе оповещая. Ночи у нас темные, южные, тишина вокруг какая - то особенно зловещая. Ванька потом рассказывал, что от постукивания в стекло аж вскочил он как ужаленный. Ведь не храброго десятка мужичонка он, а тут и человеку с крепкими нервами жутковато станет, когда в час такой неурочный стремятся тебя от сна сладкого оторвать за какой- то неизвестной надобностью.
Поднялся Ванька с постели, а у самого коленки трясутся и слабость, ломота во всем теле пошла, то ли с перепою вчерашнего, то ли от переживаний душевных излишних, что выпали ему давеча. Подошел он к окну, а там, в темноте кромешной и не углядишь, кого это Бог послал тебе в гости в такое для визитов времечко непредназначенное.
- Кто там?- выдавил из себя Бучка, и сам подивился своему голосу, таким чужим и почему-то излишне чувственным тот ему показался. Таким вот, как блеяние козла перед случкой, что слышал он, сельский пастух, по работе своей, когда уводил стадо.
- Открывай, Ванька – Встанька, дурило мое! Это я, Майка, перед порогом жду, когда впустишь. Разговаривать к тебе пришла,- услыхал Бучка. Но такой ответ вовсе не обрадовал его, ибо помнил, как разделалась она с Гришкою, и опасался, что явилась к нему счеты сводить за соглядатайство подлое.
- Да не бойся, не трону я рожи твоей паршивой. Пришла дело предложить для тебя интересное,- успокоила за стеклом Майка,- прочитав его мысли.
Непослушними шагами подошел Ванька к двери и оттолкнул задвижку, чтобы впустить к себе гостью.
И она вошла к нему, наша Майка, наполняя воздух вкруг себя томным ароматом духов Николаевской парфюмерной фабрики «Алые паруса» и каким- то иным запахом жутковатой и мрачной тайны, от которой пространство в комнате стало осязаемым и плотным, словно под наброшенным против твоей воли одеялом; и Ванька сделал движение рукой, чтобы освободиться от навалившейся тяжести.
И она вошла к нему, несчастная красавица наша, чтобы организовать свою месть, потому как знала, случай требует от нее мщения за поруганную девичью честь и попранное достоинство женское.
- Слышала я,- начала Майка,- что ты, сучий потрох и кал овечий, почитал бы счастием великим за буфер мой лагидный ручонкой поганой подержаться. Так ли это, ответствуй, или и это набрехал Гришка, как обманул и в главном?
Ванька наш, уж не знаю, как, но почувствовал, что-то в облике Майкином подсказывало, что вопрос сей не совсем праздный, и мечта его мальчишески несмелая, за которую стесняться приходится, может и осуществиться. Разволновался он так, что и ответа держать достойно не смог, лишь мотнул головой утвердительно, что да, мол, имелась такая мыслишка нехитрая, грешным делом его бес попутал.
- А решил ли ты для себя,- продолжала жестокая Майка, явно тешась мучениями Бучкиными,- что оно лучше и приятственнее будет: трахать такую девку, как я есть, или лишь руками своими жирными ее облапить?
Ясное дело, не нашлось тут ответа твердого у пастушка несчастного и на этот вопрос, потому как дыхание его сперло и не мог он преодолеть робости, чтобы в беседу серьезную вступить. Стоял лишь он, одинокий как перст, и казалось ему, что не будет конца положению его унизительному, стоял и пожирал глазами ту, что досужие разговоры презрев, явилась одна к неженатому мужчине, пускай и такому недотепе, как наш Ванька.
Молчал Бучка. Но и не требовалось никаких слов Майке, потому как пуще их говорило лицо Ванькино, на котором как в открытой книге читалась душа его и все, что в ней было. К тому же, что оно такое, слова те пустые, как не простой звук, растворяющийся в воздухе, едва лишь произнесен будет, исчезающий вскоре без какого-нибудь следа и пользы? К чему они, словеса эти, если все они одна только хитрость, и сплошное плетение их, борзописцам свойственное, велеречивое одно лишь словоблудие есть, за которым пустота чувств и скудость мысли убогая? Нужны ли они в подобных житейских ситуациях, не надежнее ли в таких случаях взгляд, украдкой бросаемый и ненароком перехваченный, в котором читаешь ты более, нежели оформить можешь убогим языком своим, празднословным и лукавым одновременно?
И кто, наконец, как не Майка, знала цену словам этим, во множестве ей Гришкою расточаемым, потерявшими всяческий вес после всего, что с молодыми случилось? Правильно она делала, не очень-то прислушивалась к тому, что пытался выдавить из себя Ванька, которому, как мы видим, не были уготованы судьбою лавры вития - оратора, краснобая и словоблудника. Да и очередь ее в тот раз выдалась, потому как совсем уж без слов дела не сладишь, и люди пока не приучены, чтобы без них обходиться.
- А хотел бы ты, пастушок наш захлюпанский,- продолжала тем временем Майка,- вместо коз своих такую вот девку красную, как я, каждую божию ночь трахать на законнейшем основании? Чтоб женой твоей ласковой и верной стала до самого последнего вздоха, детей чтоб, таких как ты Бучек, тебе нарожала и матерью их заботливой была? Вижу, вижу, простофиля ты наш захлюпанский, такого и во снах тебе не снилось. Слово свое честное и благородное даю, что так оно все и станется, коли службу ты мне сослужишь, с оскорбителем поможешь поквитаться.
Станешь опять наблюдателем нашим, а потом, когда любовь в последний раз кончится, и порешишь Гришку, соперника своего устраняя. Должен ты будешь в засаде опять укрыться, чтобы, когда завершится свидание, подкрасться к совратителю моему, что на весь мир ославил, изменнику коварному, и ударить его лопатой, когда он от любовных своих утех расслабится. После, когда закопаем его, я навеки уже твоя, и обратной дороги не будет. Эта смерть соединит наши судьбы, а тайна сделает узы брака нерасторжимыми. Привяжусь я к тебе, мучителю, вроде банного листочка или репейника полевого, чтобы всегда вместе быть, пока не отбросишь как ветошку надоевшую. Будет, будет тебе все, что нынче в сей час обещано, сам ты лопатой меня завоюешь и заставишь себя держаться. А пока вот возьми то, что залогом должно стать дела нашего общего и свидетельством, ведь не шутки с тобой шутила, когда от постели оторвала- позвала Майка и предстала обнаженной богиней, узы одежды своей легким движением сорвала.
- Поди, пастушок, подержи меня здесь, где сердце стучит и просится на волю, словно птица в клетке. Иди и ощупай стальной тот буфер, исполнись моей волей. Остальное потом получишь, когда с полюбовником мы сочтемся.
И подойдя к возлюбленной, долго сжимал в длани грудь прекраснейшей из женщин наш Ванька, и чувствовал он, как бьется горлицей и хочет улететь в иной мир трепещущее женское сердце. И не думал он, потому что не был приучен, отчего оно так бьется, это сердце, приписывая его волнение теплу своей ладони. Ведь мужчины, в общем-то, лучше женщин и не способны понять, что близость еще не главное у женщин, тогда как им, разнесчастным адамовым братьям, почему-то кажется, после любви происходит нечто большее, чем простое единение душ. Это уже похоже на расставание с частичкой своего естества, которая переселяется от тебя в другую, к тому, кто еще вчера не подозревал о твоем существовании. И ты остаешься опять один с ощущением потери, потому что где-то рядом живет, чувствует, а, быть может, страдает составная твоей личности, что так опрометчиво и поспешно отдал ты чужому человеку.
- Ну, хорош, олух царя небесного! Поторчал и хватит,- вернула Бучку к действительности Майка. Быстрым и ловким движением оделась она, и пастушок почувствовал, что какая- то толика его, Ваньки, уйдет сейчас вместе с этой сумасшедшей женщиной, перестав быть собственностью, и для того, чтобы предотвратить потерю, он готов на все, лишь бы Майка уже никогда не исчезала из его жизни, и чувство единения, когда плоть ее была у него в руках, не иссякло.
- Завтра на том же месте будешь ждать меня, и смотреть, как мы любимся! А потом, когда заснет он, враг надменный, подкрадешься с лопатой и порешишь его. Вот и лопата эта сгодится нам, чтобы упрятать его тело ненавистное. Так прощай же, остолоп захлюпанский. Помни: ночью грядущей любовь мою завоюешь, если только хочешь лапать и трахать меня как жену законную!!!
Ночи наши летние, ночи наши звездные, помните вы многое, разное. Без числа женских вздохов и приглушенных разговоров пропадали в тиши вашей, тысячи жутких дел неправедных под покровом вашим вершились. Но упомните ли вы такое злодейство, что замыслила гордая Майка учинить: будущего мужа заставить смотреть на любовь ее бесстыжую и его же, любовника своего, руками супруга изничтожить? Будет, будет, что вспомнить в этой жизни Майке, и утешится ее гордыня. Ради такого замысла можно пожертвовать тысячами дней с нелюбимым мужем. Или сгорит она в одночасье факелом ярким, не сумев сэкономить любви своей и управиться со страстями? Потерпи, потерпи, дорогой мой читатель, совсем уж скоро узнаешь ты все об этой истории.
Вот с этого- то самого их свидания стали замечать мы, что Иван Бучка, хоть и переселилась в его дом Майка, бродит сам не свой, общества нашего чураясь, и совсем не походил он на счастливого молодожена, готовящегося к свадьбе. Ходит он по улицам среди бела, дня испуганно озираясь, и в шевелюре его куцей тогда седина поселилась первая. Но мало у нас нашлось охотников, чтобы странностями этими в характере сельского пария заниматься. Ведь на первый взгляд и казалось естественным, что не захаживает он в чайную колхозную – не ко времени это с новыми его заботами пустяками такими заниматься, отрывать себя от подготовки к бракосочетанию предстоящему. Что же до того, что с нами теперь не стремится общаться, так и этому легко объяснение найти: неприятны ему наше веселие молодое и разговоры, которые промеж парубками за его спиной ведутся о том, что невеста ему досталась после Гришки. В общем, не придали мы всему этому никакого значения, обнаружив со временем, как часто бываем ленивы и нелюбопытны к тому, что происходит рядом. Вот почему концовка всей этой истории оказалась для нас же самих неожиданной, хоть и принимали мы в ней участие.
Все, казалось, шло в селе нашем по привычно заведенному порядку. Только вот примерно за неделю до свадьбы, с нетерпением ожидаемой, возьми и объявись Гришка, да в таком виде, что все аж ахнули: промеж лба след ужасный от раны, что начала уже рубцеваться. Сам Лиховид как бы не походил на прежнего нашего героя, и в глазах его молодецких читалась теперь печаль невысказанная.
Заходит он к полдню в чайную, где к тому времени все собирались, чтобы о житие- бытие посудачить, - мы все на него так и набросились:
- Что же это сталось, Гришенька, и кто надругался над тобой?- Знали мы, что не было в селе равного с ним по силе и в драках любых, что в округе случались, когда хлопцы переберут лишнего, никто не мог с ним сладить. Не имелось среди нас такого молодца, кто бы мог с ним кулачный бой выдержать. А потому и видеть в таком унижении богатыря, с которым даже Васька Федорончук и Павло Урсул – сильнейшие среди нас – вдвоем сладить не могли, было тогда донельзя обидно.
- Да кто же это тебя, так изукрасил, ты наш Гришенька? Неужто верить должны глазам своим и не обманывают они нас?- мы у него допытывались, всеобщим вопросом донимали.
- Все в свой час, мужики, узнаете, уж не долго терпеть вам осталось. А теперь путь наш лежит ко двору Ванькиному, где молодые к веселию готовятся. Сходим туда, парубки, о здравии новобрачных справимся, уж и соскучиться я успел, ведь недели три, считай, как не виделись. Поглядим, как привечать там станут!
Тут уж ясно нам стало, где разгадка кроется и откуда ветер дует. Не шли, а мчались мы по Захлюпанке в край села, где Бучка с Вертиихой обосновались.
- Принимайте, хозяюшки дорогие, одарите странничков хлебом- солью, разговором за жизнь развлеките про то, как дела у вас сладились. И ты, молодая, что мужа своего стоишь грудью заслонив, посторонись, когда гости в дом к тебе просятся,- бодрился Григорий, но чувствовалось, что веселие это напускное с трудом ему дается, а весь он что комок нервов.
Майка так и стояла, в пороге застряв, ну а Ванька, Ванька- то наш, затрясся и тотчас побледнел, стал как зубной порошок белый.
Мы такое прежде лишь в индийских кинофильмах видели, про любовь рассказывающих, и считали в простоте душевной, что сего в жизни не бывает, чтобы люди вдруг раз бледнели и пугались. Оказывается в натуре все так и обстоит. Зря фильмы индийские городские поругивают, что все это, мол, глупость полнейшая. Я после того, как сам убедился, свидетельствую, что правда искусства жизнью подтверждается. Критику же любому скажу, что мало в своем деле сведущ, коль хулит настоящее кино, правдивое, с заботами простого люда связанное. Но полно о фильмах- то, о них как-нибудь иным разом…
Но вот Гришке надоело шутить вскоре и балагура из себя строить. Помрачнел он враз, помолчал с минуту, а потом возьми и скажи:
- Ну, хозяева дорогие, собирайтесь, идем во посадку помидорную разбираться, где случай вышел. Там и вам, мужики, все, надеюсь, ясным станет. Да так твердо промолвил это Гриша, что Майка с Ванькой ослушаться не посмели, хотя по виду их заметно было, что отправляться туда им ой как не хочется.
И мы были там, на экскурсии этой, ну а Гриша предстал терпеливым и обстоятельным гидом, водя от одного места к другому.
- Вот здесь,- показывал он нам,- обнял я ее и почувствовал, что роднее теперь для меня человека нет, потому как она после всего мною содеянного сумела мятущееся сердце понять и сама же пригласила на свидание новое. Осознал я, что прошлая жизнь – сплошная неправда и без нее, Майки своей, ничего у меня не сладится, и дал себе слово, что отныне любовь эта моя в жизни последняя и самая главная. Возле этого куста,- показал он,- уразумел, что судьба теперь навеки связана с ней, волоокой подругой моей. Тут захотел поделиться своим открытием, но впервые язык плохо слушался, потому как не хотел я опошлять свое чувство избитыми словами, что во множестве дарил другим женщинам. Вот здесь, в ложе, что предоставило это дерево, обнял любимую, и унесла страсть на крыльях своих в даль неясную, воспарил я над полем сим помидорным в грезах о счастии. И почудилось мне, что любовное чувство готово выплеснуться вместе с душою, потому как не было сил держать все в себе, как в сосуде, что переполнен до краев горячей и кипучей жидкостью. И умерил я ласки, чтобы не расплескать из груди свою страсть и не захлебнуться в ней.
Осознал я, что сумею искупить прошлую свою подлость и низость каждодневной душевной работой, чтобы не могла стать привычкой любовь к Ней возвышенная, благородная. Решил, что жить мне в дальнейшем в благодарности к Той, что открыла во мне дремавшую силу любить. Все же, что было до сего дня с иными, казалось, мужики, далеким забытым сном, будто и происходило не со мной вовсе. И подумалось, что она поверила, моя возлюбленная! Трепетно дышало подо мной юное тело, и голос, что тогда чудился, до конца дней в ушах слышаться будет:
- Любый мой, кохаю, лишь тебе кохаю на этой земли! - Не даст он мне, этот шепот покою до конца жизни, потому что знаю теперь, как любить может женщина, если верит. Здесь, на природном сем ложе, согласилась она стать мне женою.
Но все было, братки, лишь притворство подлое и злая хитрость, потому, как и не женщина была со мной вовсе, а змеюка подколодная, гадюка, что задалась ужалить и сжить со свету. Одного не могу лишь простить ей – коварства, хоть и был, возможно, наказания достоин за позор, над нею учиненный и прошлое пренебрежение. Так в ногах же у нее валялся, ступни ее целовал и молил, чтоб простила содеянное! И сказала, что жалеет меня и не вспомнит более обо всем этом. Вот за что ненавижу проклятую: зачем обманула меня, поверившего?!
А потом, когда в страсти подо мной извивалась и шептала, что любит, после ночи той волшебной ближе к утру, когда подустал я немного и прилег на руку вблизи любимой, чтобы забыться, слышал я какой- то шорох за собой у изголовья и открыл глаза, чтобы очнуться и тут над собой различил Ваньку. Склоненный, за спиной он держал предмет, что, видать, не хотелось ему мне показывать. Собрался я было подняться, чтобы проучить мерзавца, помню, последним желанием это было, свести счеты с соглядатаем нашим непрошенным, как мне мнилось, да не успел: мелькнула в глазах дуга огненная, и потерял я связующую нить с миром.
В холоде, в темноте кромешной, сдавленный со всех сторон пребывал я, и чудилось, тяжесть мира всего навалилась на грудь мне. Долго лежал я во тьме, как труп бездыханный, внимая быстротечности жизни. Слышал я земли содрогание, гад каких- то подземный ход, горний полет ангелов грезился в забытии. И казалось, что познал я истину, богам одним предназначенную, или что сам я есть Бог, или на худой конец один из его пророков. И восстал я живой из могилы, силы последние в себе собрав, и вышел из- под земли на свет дневной, и, казалось, задачу какую-то важную, для решения которой предназначен, предстоит разрешить мне, что возложена она судьбой на плечи, иначе весь мир пропадет в бездну. Хотелось обходить моря, земли и истину, мне одному подвластную, проповедовать людям, без которой ни мне, ни кому иному на земле счастия уже не будет.
Но сбросил вскоре наваждение это, потому что понял, у меня озноб и чуть было не повредился разумом, находясь в могиле. Бред мой прошел, воспроизвел я в памяти события дня минувшего в голове, нещадно ломившей. Вспомнил любовь свою к Майке и пастушка Бучку нашего, что ударил меня лопатою, которая и под ногами валялась.
Подумал я, что в таком виде, с раною своей кровавой, в селе теперь никак не резон показываться, чтобы общественность захлюпанскую будоражить. Есть у меня подруга былая в соседних Малых Заборах, вдовушка одна, к которой я в прошлую бытность хаживал. И поплелся я к ней, чтобы до того, как удастся себя в порядок привесть, у нее там пожить. И не упомню нынче, как туда я дошел, кровь сочилась по капле, знаю лишь, она потом сказывала, что на утро у ворот меня нашла на следующие сутки бездыханного и в грязи. Три недели выхаживала меня вдовушка, травами разными с медом и кореньями поила, Вот оклемался я, стало быть, немного и теперь перед вами стою, хлопцы, чтобы рассудили вы нас и порешили, как дальше- то жить. Уж не обессудьте, ребятушки, но не могу я сейчас соблазна такого преодолеть, чтобы к зазнобушке своей не приложиться и не отблагодарить за любовь, мне подаренную.
Подошел тут Григорий к Вертиихе, и мы тому не противились, и наотмашь ей пощечину врезал, от которой закачалась молодая женщина и рухнула наземь березкой подкошенной.
- Берите ее, мужики, пусть каждый из вас в свадьбе сегодняшней поучаствует, женишком с новобрачной потешиться! Ну а мы с Бучкой посмотрим и полюбопытствуем, как вы с делом своим молодецким справитесь.
И стояли мы вкруг Майки, на земле распростертой, а она в ногах у нас валялась с задранной при падении юбкой. И не тронули б мы ее, не такие охотники до бабьего мяса, если б она первой не начала.
- Ненавижу,- говорит,- вас, погань захлюпанская и опорос свинячий, за то, что лучшие годы мои среди вас, кобелей проклятых, прошли в Захлюпанке подлой. Ненавижу за то, что жизнь пришлось среди вас исковеркать. Мне бы,- говорит,- родиться в городе, чтобы вас, подлецов, не видать. С моими- то способностями и фигурой точеной быть мне фотомоделью и в ресторанах дорогих с новыми русскими время роскошно проводить, а не месить грязь на захлюпанских улицах.
Тут уж такого оскорбления мы, ясное дело, снести не могли, и не проучить Майку теперь никак нельзя было. Ведь с него- то, предательства малой родины, все и начинается. Если так дальше пойти, то ничего святого не должно остаться у человека, тогда и суверенность наша, получается, лишь пустой и незначащий звук выходит. Лишь после слов этих Федорончук Васька на нее первым навалился, под себя подмяв, и получил то, что, в общем, не так уж нам и надо было. А потом мы все по очереди брали ее, проклятую Вертииху, чтоб не зазнавалась и знала, что ничем мы, сельские парубки, не хуже городских лоботрясов.
Ванька все порывался Майку свою защитить, но Григорий держал его цепко, чтобы не мешал нам ее наказывать. Шестеро было нас, кто познал в тот день Майку, за обиду нашу и любовь Григория поруганную ей отомстив: Федорончук Василий, Павло Урсул, я - Иван Корень, Василий Балан, Кливец Михайло и Андрюха Церковный, хоть ему подобными шалостями заниматься еще и рановато было. Все мы в содеянном не раскаиваемся, хоть и радости не испытывали, потому как насиловать женщин вообще- то нехорошо и удовольствия в этом особого нет.
А потом, когда дело все кончилось, мы отпустили влюбленных, но Майка оттолкнула Бучку и с ним не пошла. Возвращалась она одна, а мы забавлялись тем, что швыряли в нее перезрелыми помидорами, состязаясь в ловкости, и нам издалека было видно, как похожа она стала на подстреленную и окровавленную птицу, что из последних сил бьется о землю, чтобы взлететь.
Вот такие у нас бывали случаи в Захлюпанке, и об одном из них лишь я и рассказал. А вы говорите, что деревня, мол, одна только серость, и жизнь здесь донельзя убога. Много еще историй разных захлюпанских припасено у меня до следующего раза, если доведется вам слушать, и найдете время.
Что до героев наших, то Григорий Степанович у нас сейчас председателем, вы о том слышали. Ванька Бучка спился и на следующий год помёр оттого, что спал под дождем пьяный и простудился. Майка Вертииха через день после того происшествия в свою Одессу уехала и там преподнесла нам сюрприз, да такой, что все рты лишь раскрыли от удивления: стала она мисс- Одессою, первое место среди красавиц тамошних в конкурсе весьма представительном заняла. Мы ее все по телевизору видели и узнали. Потом мы ее след потеряли, сказывают, что замуж за бизнесмена германского вышла и туда с ним уехала. В селе нашем, в Захлюпанке, она долго не показывалась, даже на похороны матери не явилась. Ну да Бог ей судия будет. О себе вроде и говорить неловко: работаю я учетчиком в Заготзерне и в свободное время пописываю историйки из захлюпанской нашей жизни. Только их в городских журналах не печатают, потому и известен мало.