Я услышал эту историю в старой полуразвалившейся лачуге – тогда я был совсем ребенком, но памятью боги меня не обидели.
Помню, будто вчера это было - свет луны просвечивал сквозь дырявую крышу, в камине чадил огонь, а множество грязных и оборванных тел жалось друг к другу в попытке согреться. Дряхлый старик лежал на лавке, укрытый насквозь прогнившей рогожей, глухо кашлял и то и дело утирал с губ кровь. Я сначала немного побаивался этого неизвестно откуда взявшегося нищеброда, но отец мой, деревенский староста, посчитал недостойным отказать ему в крове и скудной пище. Мы потеснились, и в нашем, единственном уцелевшем доме поселился этот странный старик. Он ни с кем не заговаривал, пряча глаза, но однажды я заметил – эти зеленые огни, затуманенные воспоминаниями, смотрели прямо и жестко. Мне он нравился мало, но потом, в стылую осеннюю ночь пришла она – и она мне понравилась еще меньше.
Дверь соскочила с петель и закачалась, мерзко поскрипывая на ветру. Двое юношей покрепче собрались ее починить, однако застыли, поскольку на пороге встала эта женщина. Вспыхнувший факел осветил ее измученное лицо, лохмотья, в которые она куталась, дрожа от холода. Она попросила разрешения переночевать, и отец не отказал – ее отвели поближе к камину, сунули в руки сухарь и кружку с горячей водой. В свете каминного огня я наконец разглядел ее основательно – старуха на первый взгляд, она едва ли отметила свою двадцатую зиму. Все, чего не скрывала одежда, было покрыто сотнями шрамиков и ожогов, покрытые струпьями губы и веки едва шевелились, когда-то изящный нос выглядел проваленным – никто вокруг не мог взглянуть на нее без содрогания. Я вообразил, что это сама смерть, и испуганно жался к отцу, прячась от нее в тени.
Женщина, сложив на коленях руки, тихо отвечала на отцовские вопросы – пришла издалека, навестить живших к северу отсюда родственников, но, кажется, никого из них в живых не осталось. Она назвалась менестрелем и в доказательство продемонстрировала спрятанную за пазухой флейту. Имя свое она не сказала, и отец молвил, что покуда мы будем звать ее Рунгерд. Она только хмыкнула в ответ и предложила рассказать что-нибудь в уплату за хлеб и крышу. Когда мы спросили, о чем она хочет поведать, немало удивились – о нас.
- Некогда Ривербенд был процветающей, - женщина прокашлялась и продолжила, – сытой вотчиной одного барона – имени его я вам не назову. У барона того была дочь, балованная, любимая. Говорили – была она гордой непомерно и даже отца родного ни в грош не ставила. А жителей своего манора не почитала за людей – прихоти ради могла забрать кормильца из семьи, собрать младенцев в свой зверинец или приказать изуродовать девушку на выданье – в общем, ясно, что среди подданных любить ее никто не мог и не хотел.
Я обратил внимание, что при первых словах менестреля старик странно оживился и немигающе уставился на нее, словно тщетно пытаясь вспомнить.
- Девушка, назовем ее Альвдис, упивалась своей жестокостью, день ото дня ее выходки становились все более ненавистными людям – а старик отец упорно закрывал глаза, считая, что его любимица не может быть такой, как о ней рассказывают. И однажды крестьяне взбунтовались.
Ночь была темна. Притихший Ривербенд словно ждал чего-то, и вот – тихонько открывались двери домов, звякали вилы, потрескивали факелы. Вереница огоньков поплыла по улицам, с каждой минутой становясь все больше. Люди шли на дом, где в ту ночь спали их господа, в полном молчании – и от этого было еще страшнее. Когда крестьяне подошли к дому вплотную, Альвдис вышла на крыльцо, стремясь их урезонить, но пылкая поначалу речь ее постепенно стихла, увязнув в тихом людском гневе. В девушку полетел один факел, другой… Крестьяне намеревались сжечь ее живьем. Испугавшись, она убежала внутрь, искать спасения в комнатах отца – оттуда выходил подземный ход. Барон крепко спал в своей постели. Проснулся только тогда, когда поперек его постели упала балка, а дочь почти уже вошла в тайную дверь. В удушливом дыму ничего нельзя было разглядеть, кашляя, барон громко звал на помощь, не в силах самостоятельно выбраться, и увидев направляющуюся к нему фигуру, радостно вскрикнул. Увы, это было последнее, что он увидел – почтительная дочь крепко приложила его по голове подсвечником и скрылась.
Что стало с Ривербендом, вы и сами знаете – предавший сюзерена манор лишился своих мужчин, сосланных на каторгу. Выплата всех налогов и долгов лишила деревню надежды на нормальную зимовку. Не было хлеба, не было молока. Охота не приносила добычи, урожай на полях сгнил под непрекращающимися дождями…
Взрослые хмуро переглянулись, а некоторые женщины постарше тихомолком заплакали – ведь все это продолжается уже несколько лет. Я смотрел на старика и видел, что он скривился на миг, будто от боли. Девушка-менестрель бесстрастно продолжала:
- Но это были не единственные несчастья, которые обрушились на обитателей Ривербенда. Жестокосердную Альвдис, почитавшуюся отцеубийцей, объявили вне закона и приговоренной к смертной казни. Отовсюду ее гнали, грозя сдать королевским войскам.
Белоручка Альвдис стала воровать. Шумный городской рынок был лакомой добычей, но первый же удачно срезанный кошель отобрали двое мрачных громил.
- Нахальная соплячка, ты что же думаешь – работать на нашем рынке можно за просто так?..
Пару дней спустя измученная Альвдис вышла на дорогу, болезненно щурясь на солнечный свет. За спиной гулко хохотнули и отправили ее к матушке Гро.
- С твоими данными, малышка, воровать вовсе не обязательно, – сказали ей и дали на дорогу рому.
Так гордячка, отбиравшая у крестьянок мужей, стала продавать себя. Она по-прежнему блистала красотой, но один из старых знакомых, мелкопоместный дворянин, увидев и узнав ее, обронил резкое «До чего же ты уродлива!» и ушел, не оборачиваясь. Оскорбленная девушка долго щурилась ему вслед.
И через какое-то время этого дворянчика нашли в собственной постели, в луже рвоты – а кубок с вином резко пах миндалем. Альвдис последней пришла к гробу и плюнула в изголовье.
А еще через день мамаша Гро выставила ее с нехитрым скарбом за дверь, сказав на прощание, что ей ни к чему больные девочки. Бездомная, заразившаяся сифилисом Альвдис побиралась у городских ворот, получая больше пинков, чем монет, и больше презрения, чем жалости…
Менестрель прервалась, поднесла к губам кружку и, обведя притихших слушателей пронзительным взглядом, продолжила рассказ:
- Девушка шаталась по улицам того города, распивая дешевое пойло и хрипло выкрикивая проклятья всем прохожим. За это ее неоднократно били, но ответом был неизменный хохот и новые ругательства. Так продолжалось еще долго.
Наступила зима – город накрыло белым покрывалом. Теперь ночью на улицах было темно, пусто и тихо, а главное – все выглядело чисто и невинно. Альвдис почти не выходила из подвала, избранного ею временным пристанищем, и лишь изредка отправлялась к рынку. В тот вечер она вернулась ни с чем и шла, равнодушно уставившись под ноги.
Когда обживаешься в каком-то месте, быстро привыкаешь на слух определять, что и где происходит. Последние несколько месяцев для Альвдис привычными звуками был писк и шорох разбегающихся крыс – именно поэтому она приняла за галлюцинацию тихий детский плач.
- Папа, папочка… - безостановочно повторял ребенок лет восьми, держа в своих ручонках большую руку лежавшего навзничь мужчины. Девушка закашлялась – и он испуганно замолчал, взглянув на нее большущими пронзительными глазами.
- Вас никто сюда не звал, выродки, - хрипло начала Альвдис, вытягивая из-за пазухи обломок ножа, и наткнулась на затвердевший взгляд заступившего ей дорогу мальчика.
- Не трогай…
С этой гордячкой я познакомилась, когда начался ледоход – Альвдис стирала в ледяной воде окровавленные повязки того мужчины. Впервые за долгое время увидела свое отражение – и не узнала. Лицо обезображенное, ни намека на давнюю красоту, а глаза смотрят совсем по-другому. И когда она прощалась с уходящими на юг мальчиком и его отцом, она попросила меня найти старого барона Ривербендского. Найти его самого или его могилу и сказать: «Спи спокойно, отец. Твоя дочь больше никогда не причинит тебе горя…»
У менестреля перехватило горло, она низко опустила голову и помолчала.
- Она так и сказала? – вдруг спросил тот старик. Женщина вздрогнула, встретившись с ним взглядом, и твердо повторила:
- Так и сказала.
Старик покивал, умиротворенно улыбаясь, и мгновенно уснул. Я, жадно следивший за ними, поразился тому, насколько одинаково сверкнули их зеленые глаза. Женщина выпрямилась и собралась было уходить, но ее остановил вопрос моего отца:
- А что стало с Альвдис?
Рунгерд оглянулась – какой красивой в тот момент она мне показалась! – и негромко проговорила:
- Она умерла.
Дверь за нею громко хлопнула и снова слетела с петель.