Чукотка

ПРЕДИСЛОВИЕ

Разложив на столе фотокамеры и объективы, я готовился к командировке
Жена была на работе. В квартире стояла тишина, только тихо бормотал что-то карманный радиоприемник, мой вечный, неизменный спутник, рассказывая о курсе падения рубля, о караванах гуманитарной помощи и еще о чем-то бесконечно тревожном и унылом, как и все в это смутное время распада Союза и торжества псевдо-демократии. Звонок в дверь. – Кто там? – спросил я. Опасение за дорогую фотоаппаратуру, сделало меня осторожным.  – «Скорая», - ответил мне  мужчина. - Я не вызывал «Скорую», - удивился я и посмотрел в глазок. В кривой полусфере немного искажающей линзы я увидел человека одетого в черную форменную шинель, в распахнутом вороте которой  был виден белый халат. Действительно «Скорая».  - А что надо? – спросил я.  – Позвонить! - ответил он. Ваши соседи вызвали «скорую», но почему-то не открывают.
Телефон у нас стоял в прихожей, по старой привычке от коммунальной квартиры. Врач стал набирать номер, но не успел ничего сказать, как мы услыхали, что щелкнул язычок английского замка у наших соседей и дверь медленно отворилась. Врач схватил свой отливающий серым перламутром медицинский саквояж с красным крестом сбоку и быстро исчез за открывшейся дверью. Понимая, что случилось какое-то несчастье, я побежал за ним, на тот случай, если ему понадобится моя помощь.
От зрелища, увиденного в квартире соседа, у меня перед глазами поплыли круги и стены закачались. Я с детства панически боялся крови. Даже мясо почти не ел, если видел его сырым, из-за этого отвращения. А тут! Белая кафельная стена в ванной была густо забрызгана кровью. Кровь была везде: на потолке, и на полу, и на фоне этого ужаса выделялось белое, безжизненное лицо соседского парнишки Кузи. Он в одних трусах полулежал в ванной. Левая рука его была туго перетянута полотенцем, из-под которого толчками продолжала сочиться кровь. Кузя был без сознания.  – Помогите, попросил меня врач, и я, преодолевая внезапную слабость, помог ему перенести парня на кушетку в комнате.
Я не хотел смущать Олега и уже собирался уходить, когда мое внимание привлек какой-то шорох на лоджии. Я открыл балконную дверь и увидел, что в углу лоджии, сидит на корточках какой-то незнакомый парень. Врач тоже увидел его. – Испугался, - спросил он участливо. Вылезай, давай рассказывай, что здесь произошло. Голос у врача был совсем не строгий, а скорее сочувствующий. Парень рассказал, что Олег дезертировал из армии, и от страха, что его вернут назад, вскрыл вены.
Я вернулся в свою квартиру, но долго еще не мог прийти в себя после увиденного. Яркие пятна алой крови, разбрызганные веером по белоснежному кафелю стен, бередили душу. Мне вспомнилась моя служба в 1976 году. Сколько лет прошло. Ничего не изменилось, пожалуй, стало еще хуже. Тогда шла война во Вьетнаме, и мы,  мерзшие на Чукотке, подавали рапорта, мечтая попасть в теплую страну. Война нам представлялась в сравнении с нашей службой чем-то вроде интересного приключения. Кто служил в российской армии, тот меня поймет. Воспоминания о тех далеких днях всплыли в моей памяти почти помимо моей воли.


                ГЛАВА 1
На сборном пункте я был поражен, увидев среди призывников Володьку Банкоускайте, с которым познакомился совсем недавно при весьма неприятных для меня обстоятельствах. Я позвал в кино соседскую девчонку Ольгу Молчанову, а она вдруг заявила, что ее уже пригласили. Кто? – удивился я. Со школы Ольга постоянно увивалась возле меня, и я думал, что так будет всегда.
Мы выросли в одном дворе, и я привык считать Ольгу пацанкой. У нее даже кличка была – Генерал Молчанов за командирский характер. Мальчишки ей охотно подчинялись. Она ничего не боялась: через заборы прыгала и по деревьям лазила лучше любого парня.
Правда, в последнее время поведение ее резко изменилось. Ольга выщипала брови. Отчего лицо приобрело странное выражение, словно ее постоянно что-то удивляло. Прическу она тоже изменила. Вместо стянутого тугой резинкой на макушке хвоста, она стала делать пышный начес. Естественно, с такой прической по деревьям скакать не будешь. У нее даже походка изменилась. Она стала ступать плавно и степенно. Но особенно меня убивало, что она стала жеманничать, не хуже Светки, первой красавицы кулинарного училища, в котором я учился, пока меня перед армией не послали на шоферские курсы. Светка, ее небесно-ультрамариновые глаза, такие яркие, что когда она останавливала на любом из наших ребят взгляд, мы немели от счастья попасть в число ее обожателей. Вот о ней я и вздыхал тайно. А Ольга после всех ее тщетных усилий навести красоту, стала для меня неприятной и почти чужой, и я стал избегать ее, а она, не понимая, что происходит, наоборот, всячески пыталась обратить на себя мое внимание.
Наконец ей это надоело. И как-то в столовой, взяв тарелку с супом, она решительно направилась в мою сторону. Что было делать? Не убегать же. Опустив глаза, я старательно жевал, и делал вид, что ее присутствие меня не касается. Ольга разозлилась, и, обмакнув ложку в суп, капнула на мой хлеб. Я обиделся и вылил на ее ломоть целую ложку. Тут она окончательно разозлилась и опрокинула на меня всю тарелку. Пока я отряхивался и кричал, что она сумасшедшая. Ольга сказала, что я сам сумасшедший, и с достоинством удалилась. Именно так я и подумал, с достоинством удалилась, - глядя, как она неторопливо шествует к выходу.
Я думал, что мы поссорились всерьез, и даже испытал облегчение, что не надо ей ничего объяснять, а тут здрасте. Вечером она сама заявилась, как ни в чем ни бывало. Я ее приглашаю, а у нее, выходит, ухажер появился.
Пока я собирался ее и след простыл. Я вышел во двор. Гляжу, за стволом кряжистого тополя край ее платья торчит.  «Ну, Ольга, ты идешь в кино или нет? – раздраженно крикнул я, совсем не расположенный гоняться за ней по двору под взглядами любопытных соседей. Тут мне она и выдала, что ее уже пригласили. «Кто – изумленно спросил я, чувствуя себя полным болваном. 
Парень один, хочешь, я тебя с ним познакомлю? - невозмутимо спросила она. «Ладно, пойдем втроем, - решил я. Мне совсем не хотелось играть навязываемую Ольгой роль соперника, и я решил показать ей, что она для меня просто друг. И хотя в душе я был глубоко оскорблен, но старался не показать это.
У кинотеатра Ольга познакомила меня с долговязым парнем почти альбиносом. У него даже ресницы были белые. Это и был Банкоускайте. Он мне сразу не понравился.  Не желая показаться жмотом в Ольгиных глазах, я купил три билета. Что при моих скудных ресурсах было непозволительной роскошью. Банкоускайте принял этот жест как должное. Он вообще, наверно решил, что я нахожусь в положении навязчивого ухажера, от которого Ольга не знает, как избавиться.
В кино Ольга сидела между нами. Володька нахально держал ее за руку. Она воровато косила глазами в мою сторону, но руки не отнимала. После фильма она исчезла, даже не простившись. Мы, ослепленные вспыхнувшим светом, не сразу заметили ее исчезновение, и столкнулись руками, совсем как незадачливые кавалеры в плохой оперетте. От неожиданности я засмеялся, а Володька, думая, что я смеюсь над ним, сердито оттолкнул меня.
И вот на призывном пункте я вдруг увидел его противную физиономию. Я поспешно отвернулся. Мне не хотелось с ним разговаривать и делать вид, что я рад встрече.
Когда провожающим разрешили попрощаться, и двор наполнился бестолковой разноголосицей. Ко мне подошла заплаканная мать. Я удивился, вот уж не ожидал, что она будет плакать. Следом за ней, застенчиво улыбаясь, шел мой брат Сергей. Между нами была разница в пять лет. Возникла неловкая пауза, так всегда бывает при прощании. Я смущенно опустил глаза, потому что удрал из дома, даже не попрощавшись. Не хотелось мне, чтобы мать устраивала проводы, и чтобы на меня сочувственно глазели соседи. Но чтобы не было совсем уж тоскливо, я попросил соседского парня Момоню проводить меня до трамвая. Он зашел со мной в квартиру, и пока я собирал продукты в рюкзак, горестно вздыхал и плаксиво морщил губы.
До трамвая он меня проводил, но тут же сбегал на фабрику, где работала мать, и сказал ей, что меня забрали в армию.
Рядом с нами, вцепившись в рукав телогрейки невысокого парня, выла в голос его мать. Пе – ре – стать, - уговаривал он ее, заикаясь. В попытке справиться с непослушным языком, лицо парня покраснело от натужного усилия. «Ну, пожалуйста, перестань!» – молил он ее, смущенно озираясь по сторонам, но мать, казалось, не слушала его. В поднятом вверх в безотчетной мольбе лице читалось какое-то звериное предчувствие беды.
Я узнал парня. На медкомиссии он шел впереди меня. Звали его Сергей Писько. Произнося свою фамилию, он усиленно ставил ударение на букве о, но от этого его фамилия лучше не становилась.
В окна коридора призывного пункта светило яркое майское солнце, и сквозняк неприятно холодил наши голые тела. Мы ходили с приписными свидетельствами, как привязанные друг за другом. Я чувствовал себя лошадью, которой, чтобы определить ее возраст, заглядывают в зубы. Уже одно то, что пришлось раздеться неизвестно почему догола, ясно говорило, что мы переходим за ту грань, где нам не принадлежат даже наши тела.
Смотревшие на нас молоденькие медсестры, старательно сохраняли на лице деловое выражение.
Может из-за того, что он заикался, Сергей не сразу понимал, что от него хотят. В одном из кабинетов врач приказал ему повернуться спиной, нагнуться и раздвинуть ягодицы. Сергей повернулся, лицо его покраснело от натуги. Я понял, что он думает, что ягодицы надо раздвинуть при помощи мышц, что у него, конечно, не получилось. Он умоляюще посмотрел на меня, и шепотом попросил: «Помоги!». Я не выдержал и расхохотался вместе с врачом…               
Значит и такие годны. Достанется ему в армии; недаром так мать убивается.
Раздалась команда: строиться. Я быстро обнял брата, поцеловал мать и встал в нестройную шеренгу призывников.
Когда проходили строем по улице к автобусам, я заметил, стоящую на пригорке Ольгу Молчанову. Она издали помахала рукой. Я махнул ей в ответ, и только потом сообразил, что, может, она и не со мной прощалась, а с этим противным Банкоускайте.
В аэропорту я сел отдельно от сбившихся в кучу призывников. Прапорщик, сопровождавший нас, предупредил, что когда придет майор, надо встать по команде смирно и приветствовать его.
Время тянулось томительно медленно. Увидев в дверях аэропорта симпатичную девушку с вздернутым носиком, я решил пошутить, и заорал дурашливым голосом: - Смирно!
Призывники повскакали, вытянулись и стали искать глазами: кого же они приветствуют? Никого не найдя, они молча уставились на меня. Под их недоуменными взглядами я тоже медленно поднялся. Не мог же я продолжать сидеть, когда все стоят. Девушка засмеялась, с любопытством разглядывая меня. Но мне было уже не до нее. Я стоял, низко опустив голову, ожидая, что сейчас кто-нибудь из призывников влепит мне леща. - Вольно, - донеслось вдруг от дверей. Я поднял голову и увидел своего неожиданного спасителя. В проеме двери стоял высокий военный. Как в последствии выяснилось, это был зам.потех, майор Великий Николай Николаевич. - Это кто тут такой шустрый, что командира сквозь стены видит, - пошутил он. Призывники словно по команде повернулись ко мне. – Как звать? – насмешливо спросил майор. – Мурзин, - промямлил я чуть слышно. – Далеко пойдешь, если патруль не остановит, - майор засмеялся, призывники засмеялись тоже. У меня отлегло от сердца, - слава богу, – пронесло.
   
                ГЛАВА 2
Служить мне выпало в ракетных войсках на Чукотке. Обнесенный колючей проволокой военный городок располагался километрах в пяти от берега лимана. В хорошую погоду можно было видеть, как светятся на том берегу бухты далекие огоньки Анадыря.
Казарма размешалась в бывшем коровнике, а обстановка внутри напоминала бочку с огурцами. Были мы такие же зелененькие и лежали на кроватях такими же тесными рядами. Проходы между рядами были такие узкие, что в первый же день, побежав умываться, я ободрал о кровать бок, который долго болел.
Казарму насквозь  продували ветра, поэтому душно нам никогда не было. И в морозы как бы кочегары не старались, сквозняк выдувал тепло, и солдаты мерзли.
Летом казарма оживлялась тем, что в подполье забегали тундровые суслики и пищали. Когда кто-нибудь начинал говорить, они умолкали, а в полной тишине начинали опять пищать:  это вызывало хохот, потому что создавало впечатление, что они вызывают на разговор. Если суслики уходили, то солдаты ловили их и снова пускали в подпол.
Ничто в панораме городка не радовало глаз. В кольце дороги, идущей от КПП, находились: потемневшее от времени и непогоды здание столовой, рядом пропахшие бензином с вечным шумом и блеском  сварки мастерские ракетных войск, за ними ничем не примечательное здание казармы автороты, слева от нее штаб с красным флагом на крыше и медсанчасть. Рядом со складом ГСМ голубело небольшое озерко, лишь немного оживляя этот унылый вид.
Вместе в Сережкой Писько и Володькой Банкоускайте я попал в часть, которая обслуживала мастерские ракетных войск. Сокращенно – МРВ.
На третий день после прибытия мы приняли присягу. Весь полк ждал этого события как ворон крови. Отслужившие по году солдаты – фазаны, как их тут называли - неохотно шли в наряд, с нетерпением ожидая, когда их заменят вновь прибывшие – так называемые сынки.
У каптера Щтанько, метко прозванного кем-то Шельмой, был вид знающего себе цену человека. Оценивающим взглядом он окидывал каждого новичка, словно прикладывая невидимый сантиметр, и авторитетно решал: сорок шестой, сорок восьмой, пятидесятый. Взяв из одной из стопок аккуратно сложенную форму, он, не глядя, совал ее подошедшему, и кричал: следующий. При виде Носова цепочки бровей Штанько приняли вид домика, и он озадачено поскреб в затылке. «Пятидесятый? - вопросительно спросил он, глядя снизу вверх на верзилу Андрея. «Нет, сорок шестой, - смущенно поправил его Носов, - только рост побольше. И он широко развел руками.  «Не маши оглоблями, сам вижу, что большой, - недовольно проворчал каптер. Больше пятого роста у меня все равно нет».
Штанко долго копался в глубине своей каптерки, где у самой стены выделялась яркими красками парадная форма. Наконец, с видом, знай мою щедрость, он протянул Андрею форму. Носов недоверчиво повертел ее в руках, и, отойдя к скамейкам, где одевалась рота, стал переодеваться.  Уже одетые мы с любопытством наблюдали за ним. А надо сказать, что походил он на жирафа. Когда мы ехали в автобусе в аэропорт, он просунул свою маленькую головку за верхний поручень, за который мы держались, и оттуда – с недосягаемой для нас высоты, грустно смотрел вниз. Но в домашней форме не бросалась в глаза нелепость его фигуры. Тут, в каптерке,  от его вида мы покатились со смеху: из широкого ворота гимнастерки нелепо торчала маленькая головка на тонкой шейке, а брюки едва держались на узких бедрах. Однако не это озадачило его. Пресловутый пятый рост на нем казался не больше третьего. Брюки у него заканчивались чуть ниже щиколоток, а большие клешни красных в цыпках рук торчали из рукавов как у второгодника-переростка.
Раздвинув толпящихся у барьера солдат, он кинулся к каптеру, возле которого канючил Писько, размахивая перед его носом свисающими ниже кистей рукавами. «Ничего, ничего, - поучал его каптер, - на пуговичку застегни, ушей, где велико. «А мне что ушивать? – сунул ему под нос свои голые запястья Носов. «А ты надставь, я научу, - не растерялся Штанько.
Мне досталась форма, сшитая в 1956 году. Я удивился: значит, я родился, рос, ходил в школу, играл во дворе, гулял с Ольгой, а она меня дожидалась, все это время пылясь на складе. Странное чувство испытал я, напялив ее на себя, стоящую колом, спрессованную от долгого лежания. Длинная до пят шинель показалась мне сродни широкой бабьей юбки. Полы ее надоедливо били по ногам. С непривычки я боялся запутаться и упасть. А сползающая по лысой голове на уши пилотка окончательно испортила настроение.
Нас уже просветили, что в отношениях среди солдат строгая иерархия: вновь прибывших называли «сынками», затем через полгода службы мы получим звание «помазок», через год удостоимся чести называться «фазан», и  последние полгода будем носить гордое звание – «дед». «Сынками» помыкали все: и «помазки», и «фазаны». Ну, а уж «дедушкам», и сам бог велел.
Командовал нами старшина  Ухов. Он прослужил на Чукотке пятнадцать лет. Вместе с ним служила его жена Галина Андреевна. Она работала секретарем у зам. потеха Великого. Низенькая полная хохлушка с шестимесячной завивкой она как-то совсем по-домашнему отнеслась к новобранцам. У них была пятнадцатилетняя дочка Марийка. Я был страшно изумлен, когда узнал, сколько ей лет. На вид Марийке никак нельзя было дать больше двенадцати. Она напоминала слабый белесый росток, что вырастают на картошке поближе к весне. Такая же худенькая и блеклая, как эти лишенные света побеги.
      
                ГЛАВА 3
На следующий после принятия присяги день, меня с Сережкой Писько назначили дневалить в казарме. Я со страхом смотрел на огромный - на сто коек зал, не веря, что у меня хватит сил его вымыть. Последние ряды, расположенных в два яруса кроватей, терялись в полутьме. Уже через полчаса у меня разболелась спина от махания шваброй и Сережка, стоявший на посту  у тумбочки дневального с повязкой на рукаве, снял с пояса кинжал, положил его на тумбочку, и стал помогать мне. Мы не заметили, как в казарму вошел капитан Лубешко.
Он был маленьким, щупленьким, с излишне громким голосом, которым видно пытался хоть как-то компенсировать невидные внешние данные. Но так как во рту у него своих зубов не осталось, а была вставная челюсть, то говорил он так, словно катал во рту вареную картошку. При этом держащаяся бог весть как челюсть громко щелкала, понять, что он хочет - было трудно.
В синей авиационной форме, с эмблемой военно-воздушных сил над козырьком фуражки он показался нам совершенно посторонним. Мы потом узнали, что его перевели к нам из мастерских летной части. Он до того был влюблен в авиацию, что выпросил разрешение ходить в летной форме.
Видя, что его никто не приветствует, Лубешко взял кинжал и направился к выходу. Сережка кинулся за ним следом и заканючил:  «Дяденька, отдайте ножичек, нам от старшины попадет!»  «Дяденька, - изумленно протянул капитан, запрокинув голову, он, давясь от смеха, щелкнул челюстью. Отсмеявшись, он ткнул пальцем в свой погон и спросил: «Это какое звание?»
«Полковник, - неуверенно  промямлил Сережка, сбитый с толку синей авиационной формой грозного Лубешки». Сам того не зная, он надавил на больной мозоль капитана Лубешки. Про таких, как он, в армии говорят: капитан, который никогда не станет майором. «Запомни, четыре звездочки – капитан! – грозно рявкнул он.  «Ага, я запомню, - доверчиво посмотрел на него Писько. «Не ага, а обратитесь, как положено!» И он прогнал Сережку несколько раз туда и обратно по  казарме, добиваясь четкого обращения. Кинжал он все-таки отдал, - простив нас на первый раз.
По иронии судьбы я попал в одну роту с Банкоускайте. Первое время, не смотря на антипатию, я старался держаться к нему поближе – все-таки  земляк. Мы даже заняли койки рядом, но дружбы между нами не получилось. Вместо дружеской помощи он, наоборот, пугал меня, притворяясь дурачком. Искал причину, чтобы его комиссовали. Причем, такие спектакли он устраивал, когда мы были одни.
В роту можно было пройти по тундре, но это разрешалось только дедам, а молодые должны были идти по кругу, соблюдая порядок. Если двое, можно было идти рядышком, а если трое, то надо было идти строем в затылок друг другу. Так воспитывали чувство дисциплины. Справа были казармы, а слева дома комсостава. И не важно, смотрит на тебя кто, не смотрит, молодые всегда должны были ходить строем и по кругу.
И вот через неделю мы с Банкоускайте шли по кругу, и он вдруг заорал: - А я дурак, у меня справка есть. У него был нервный срыв. Он орал: - Я не могу служить, я устал. Я дурак. Ты знаешь, что я дурак? Я шел рядом с ним и ничего не понимал. Зачем он Ваньку валяет. Нас только двое, а идти вокруг по этому кольцу около километра от столовой до роты минут десять. И он мне это вдалбливает. А мне самому тяжело служить. А он мне жалуется. Ты знаешь, как мне тяжело служить, ты знаешь, что я дурак? Я такой, я человек жестокий, у меня справка есть, она в кармане лежит.
А я знаю, что нет у него никакой справки. Мы уже из гражданской одежды переоделись в военную форму. Вдруг он резким движением выдернул мешковину кармана и показал мне; ты видишь: у меня справка есть. Сюда смотри, ты видишь, нет? Вот она справка, вот. У меня есть справка. И раз, заправил мешковину опять в карман. И мне в глаза заглянул: ты понял: у меня справка есть. Я ошарашено молчал, но пока мы шли в роту, я действительно поверил, что он - дурак.
Потом оказалось, что он на мне проверял: поверят ему или нет. А что было на мне проверять, я и сам боялся каждого шороха. Я не только дураков, я и умных-то боялся. А когда пришли в роту, все с него как рукой сняло. Знал, что получит по ушам.
И еще: Володька был жадным, постоянно грыз и жевал что попало, от чего у него часто болел живот. За это ему дали кличку – Желудок. Таких не любят. Его сразу назначили мотористом. Меня поставили разгружать уголь в высокие лари  под навесом. Это была заготовка топлива на зиму. Вскоре выяснилось, что Ольга пишет нам обоим. Я давал Володьке читать ее письма. Он мне ее писем не показывал. И я, уверенный в своем превосходстве, не просил его об этом.

                ГЛАВА 4
Первые дни службы запомнились мне чередой унижений. Я надевал сапоги, когда проходивший мимо высокий худощавый солдат хлопнул меня по спине и буднично сказал: «Мою кровать тоже заправишь, «сынок»! Когда я разогнулся, он уже отошел, даже не поинтересовавшись, а буду ли я это делать. Я быстро заправил свою кровать и остановился в нерешительности, не зная, заправлять или нет койку деда.  Пока я раздумывал, мимо меня прошел Носов с красным от напряжения лицом, неся на закорках этого деда. Тот, сидя на нем верхом, махал рукой, словно погоняя лошадь.   «Тпру! – заорал он, подъезжая к своей постели и еще издали, вытягивая шею, интересуясь, как выполнено его задание. «Ты еще не сделал? – удивился он, увидев свою разобранную постель, - так я и рассердиться могу». Я жалко улыбнулся, словно извиняясь за свою нерасторопность и, презирая себя в душе за эту улыбку, подошел к его постели. В эту минуту у меня было такое чувство, что меня голым поставили среди площади. Заправив кровать, я краем глаза оглядел казарму, и поразился – никто, кроме этого недомерка «деда» не обращал на меня никакого внимания. То, что по моей моральной оценке казалось позором, здесь было нормой.
Через ряд Банкоускайте тоже заправлял чью-то кровать. «Готово, - я отступил в сторону, давая «деду» оценить мою работу. Еще не все, - сказал он. Ну-ка, подай мне вон ту штуковину. Он показал на деревянный квадрат, что стоял в углу. Мне как-то и в голову не пришло поинтересоваться: зачем здесь эта рама? «Смотри» – «дед» накинул квадрат на постель, резко встряхнул его, а затем осторожно снял. По краям постели образовались острые рубчики. «Вот так чтоб каждый день, понял? – поинтересовался он. «Понял, - я отвел глаза в сторону, чтобы скрыть переполнявшую меня злость». Ты в глаза, в глаза смотри, «сынок», - заорал он. Ему мало было унизить меня, надо было еще убедиться, а не возражаю ли я против такого унижения. Пересилив себя, я сделал невинное выражение лица, и посмотрел ему прямо в глаза. «И запомни, моя фамилия Мышкин, будешь звать меня князем, - продолжил он. Знаю, знаю, что не похож я на него, словно угадав мои мысли, засмеялся Мышкин, - сам понимать должен, сначала на нас ездили, теперь наш черед кататься. «А я не буду, - ответил я».  «Будешь, как миленький, иначе тебя другие «деды» нифелем сделают, - убеждено заверил меня он». Это было для меня внове, что такое нифель я не знал, но не у этого же нахала спрашивать. Еще чего доброго ведро на голову наденет.
В умывалке из соска умывальника вместе с водой на мою ладонь шлепнулась какая-то болотная козявка. Заметив, как брезгливо отдернул я руку, умывавшийся рядом со мной Самсонов, отслуживший уже год, засмеялся: - Привыкай, на этой воде здесь и кашу варят.
В столовой я едва смог позавтракать, но не из-за болотной гадости. Напротив меня сидел солдат, от гимнастерки которого за версту несло бензином.  К своему несчастью я с детства отличался брезгливостью в еде, за что мне не раз доставалось от матери. Но не только я, оказывается, из-за этого лишился аппетита. Сидевший напротив этого солдата Мышкин, так толкнул его, что тот слетел со скамейки. - Если уж постирался, жди, когда проветриться, нечего людям аппетит портить, - презрительно кривя губы, сердито сказал он. Этот урок я хорошо запомнил: потом, когда пришлось работать в гараже и стирать форму бензином, а иначе она не отстирывалась, я всегда долго проветривал ее.


                ГЛАВА 5
                Небольшое отступление от темы
У меня, в отличие от пришедших вместе со мной в роту ребят была возможность выбора. В последний год перед службой я окончил шоферские курсы, а до этого учился в кулинарном училище. Туда я попал не случайно. Был я в семье нелюбимым ребенком. Мать нагуляла меня, когда ей было всего 16 лет. Потом вышла замуж, и был я ей как бельмо на глазу – живой укор ее «веселой» молодости. До школы я жил у бабушки в деревушке, что располагалась на речке Эконь.
Благодатная пора. Но когда пришло время, идти в школу, начались мои мучения. В школе меня дразнили – лапоть, за деревенское произношение, а летом деревенские мальчишки кричали мне вслед: городская вошь, куда ползешь.
За малейшую провинность мать нещадно била меня. Ей почему-то казалось, что если бы не я, и не колотил бы ее пьяный муж, и денег бы хватало.
Жалела меня только бабушка. Была она из Нижнего Новгорода из старинного купеческого рода. После смерти мужа неожиданно для многих вышла замуж за мордвина, у которого было семь человек детей, да у нее еще было четверо своих. Тогда только начинали осваивать Дальний Восток. Снявшись с насиженного места, перекочевала она с семьей на новое место. Когда стали обживаться, прошли они с протянутой рукой по деревне. Добрые люди давали им, кто что мог: кто ухват, кто сковородку. Так с миру по нитки и зажили они.
Самый младший сын бабушки – Иван, рассказывал мне, как он вез мою мать, когда ей подошел срок рожать в город. – Она уже совсем собралась родить, а председатель не дает и не дает лошадь. И только когда бабушка догадалась сунуть ему поллитровку, дал он такого старого одра, что его качало от старости. Закутали мы твою мамку и посадили в сани. Дорога шла по льду реки. Перед самым городом лошадь окончательно выбилась из сил и встала. Я ее даже толкать пробовал; не идет, зараза! – рассказывал Иван. Взял тогда соломы из подстилки, забегу вперед и маню ее этой соломой. Она подойдет – дам, а сам бегу за новой порцией. Так и доехали.
А бабушка рассказывала: - Родился ты слабенький. Я все молила бога, чтобы он тебя прибрал. Грешница я, прости меня. Бабушка целовала меня, и чувствовал щекой сухой пергамент ее губ.
Жила семья бабушки в маленьком домике, где была всего одна небольшая комнатка и маленькая кухонька. Мне стелили за печкой овчину. Зимой, когда телилась корова, с нами в комнате жила еще телочка. Уютно было зимой лежать за тепло натопленной печкой, слушать, как телочка постукивает в углу резвыми копытцами, и воет за окном метель.
Бабушка моя, как я теперь понимаю, была настоящей русской женщиной, духовно сильной и очень доброй. Она совсем не умела отказывать, когда к ней приходили с просьбой. Приезжали из города сыновья, и она набивала им полные сумки продуктов. Случалось, что они забирали последнее. А как же мы? - всплескивала руками бабушка. А потом бесшабашно решала: - Берите уж, как-нибудь перебьемся. Она никогда не жаловалась, и мне казалось, что она может все.
Часто, отправляясь в город за продуктами, она брала меня с собой и, когда мы ехали на автобусе, сажала к себе на колени. И я близко рассматривал ее худое, морщинистое лицо с коричневыми пигментными пятнами на лбу и губах. «Бабушка, какая же ты страшная, - наивно сказал я как-то, проведя рукой по ее морщинистой щеке. – Ахти, внучек, неужели страшная, - искренне опечалилась она. И я, заметив, как потускнели от огорчения ее глаза, быстро поцеловал ее в щеку. – Не страшная, не страшная, а добрая, - запричитал я, понимая, что обидел ее, совсем не желая того. У бабушки были больные ноги. Когда мы возвращались из города, она часто останавливалась с тяжелыми сумками, чтобы передохнуть. Потом, вздыхая, опять медленно карабкалась в гору. Я, слыша ее тяжелое дыхание, старательно подталкивал ее сзади, думая, что помогаю ей этим. - Унучек, помошничек, - ласково говорила она. Была она страстной огородницей и на небольшом участке перед домом выращивала такой урожай, что соленых огурцов и помидоров хватало до весны.
 У ее дома росла единственная на всю деревню мощная в два обхвата береза.   
Была она такой огромной, что в непогоду защищала маленький бабушкин дом, словно шатер. Всякие ополоски, бабушка, желая ее сохранить, выплескивала под березу.  Мне казалось, что они как две старые подружки не смогут жить друг без друга. Так оно и вышло. Когда бабушка умерла, береза засохла.
Соседка, купившая дом, искренне недоумевала, говоря, что ведь поливала же она ее. Она бы конечно не поверила, что береза погибла от тоски по бабушке. Я не сомневался, что это было именно так.
По весне я тайком от бабушки высверливал в стволе березы дырочку, и собирал в баночку сладковатый березовый сок. Или, забравшись повыше, любил смотреть на Эконь, где по заросшей ивами берегам, поднимались над землей сизые дымки над кострами рыбаков.
Когда в гнездах скворцов появлялись птенцы, я гонял нашего кота Ваську, который был, не прочь ими полакомиться.
Когда пришла пора идти в школу, кончилась моя беззаботная жизнь.
Школы в деревне не было, и пришлось матери забрать меня в город. В ее семье сразу начались скандалы. Отвыкшая от меня мать вздыхала, что все нынче дорого, и что она лишнего яблочка ребенку купить не может. Ребенком для нее был мой младший братишка Сережка – законный сын. Меня-то она яблочками не баловала, а за самую малую провинность била смертным боем.
Как-то, спасаясь от разъяренной матери, я забился  к соседям по коммунальной квартире под стол. Сосед, безуспешно пытавшийся меня защитить, показывая потом мне свои исхлестанные ремнем руки, с изумлением говорил: - Ну, и мать у тебя – зверь!
Испугавшись, что она если и не убьет меня, то сделает калекой, я убежал из дома и попросил первого же встречного милиционера, чтобы он отвел меня в детский дом. 
Когда я учился в седьмом классе, бабушка умерла. Незадолго до этого, она пришла ко мне в детский дом и принесла большое красное яблоко. В памяти у меня осталась, как она стояла у забора, маленькая, согнутая со сморщенным лицом и говорила: - Ты, сыночек, скушай здесь, а то ведь отберут у тебя ребята. Она всегда называла меня сыночком, а я звал ее мамой. Да она и была для меня мамой. Настоящая моя мать казалась мне далекой и чужой. Приходя иногда домой к ней на воскресенье, я боязливо спрашивал за столом: можно намазать масло? Мать заливалась слезами. Она была рослой, красивой, и всегда стеснялась меня, может потому, что я был плохо одет. Она даже в трамвае или в троллейбусе уходила далеко от меня и становилась так, чтобы не подумали, что я ее сын. Когда я был поменьше, я боялся потерять ее из вида, беспокойно вытягивал шею, высматривая, где она. Но, чувствуя, что мать не хочет, чтобы я стоял рядом, близко не подходил. – Волчонок, говорила она про меня знакомым. 
После восьмого класса пришлось вернуться домой. Тогда, чтобы не быть обузой, я и поступил в кулинарное училище. Я любил готовить. Ассом, правда, не стал. Ходили по училищу легенды про одного парнишку, который мог за полчаса сделать целый противень холодной закуски. Признаться, парень действительно был фокусником. Однажды я видел его за работой. Он отрезал у селедки голову, слегка надрезал ее у хвоста. Потом, взяв ее за надрезанные концы, делал резкое движение обеими руками, словно раскручивая селедку в воздухе; и все: разделанная тушка была готова.
Еще мне нравилось работать на выпечке. Когда сосиски запекали в тесте.
Обычно мы работали втроем: один взрослый повар и два ученика из училища. Повар нарезал и взвешивал сосиски, а нам надо было, обмакнув их в тесто, уложить на противень. Когда повар отворачивался, мы кидали украдкой кусочки сосисок в рот и старались быстро, быстро их прожевать. Стоило повару посмотреть на нас, как мы застывали с невозмутимыми лицами с трудом сдерживая смех.
Ребята из роты, узнав, что я учился в кулинарном училище,  уговаривали меня пойти в повара. – Чудак, и сам сыт будешь, и нам добавки дашь, - пытались убедить меня они. Но меня не манили кастрюли, и при любом удобном случае, я старался подчеркнуть, что окончил шоферские курсы, втайне надеясь, что меня пошлют работать в гараж, а потом я стану водителем.
Надеждам моим вначале не суждено было сбыться. В моем солдатском билете появилась запись: кочегар-истопник. Каждый день после строевых занятий отправлялся я вместе с Сережкой Писько долбить и сеять слежавшийся уголь. Работа была не из приятных. Когда дул ветер, мелкая угольная пыль покрывала наши лица толстым слоем. Мы становились черные, как негры. Блестели только белки глаз, да зубы. Через месяц такой работы поры на лице у меня были настолько забиты, что я стал походить на заправского шахтера. К своему удивлению я довольно быстро освоился в роте, несмотря на мой нелюдимый характер. У меня даже появился друг.               
В первую же неделю, еще никого толком не зная, я подружился с Сережкой Писько. Произошло это самым нелепым образом: после ссоры в уборной.
Уборная была большой, рассчитанной на весь полк: разделенная перегородкой на две части, и с каждой из сторон было по десять очков. В ее стенах меж досок кое-где были дыры в палец, сквозь которые было отлично все видно.  Настроение у меня было поганое. Непривычная одежда, новые люди, унылая  тундра. От такого лучшее лекарство – шутка.
Я сидел на толчке и вдруг услышал, как в туалет с другой стороны влетели с рокотом и смехом  три солдата, "сынки", как и я. Мне в щелочку было их немного  видно. А они, весело щебеча, как воробьи, расселись по кубриках. Один сел впереди меня. Я узнал его по голосу. Это был Сережка Писько. Я решил пошутить. Постучал в стенку и спросил: - Эй, салажонок, чего хохочем? Они притихли. Кто, зачем пришел, уже забыли. Сейчас заставят, бог знает что делать: жопу вытирать, или чистить туалет. Я, стараясь говорить басом, спросил: - Бумага есть? Он сразу: - Нет! – А как же ты шел в туалет, не взяв с собой бумагу? – спросил я дедовским голосом. – Че за дела? Какое ты имеешь право ходить в туалет, не взяв с собой бумагу?  Ты что, жопу не вытираешь? Он стал выкручивается, - У меня есть записная книжка. – Прекрасно, пробасил я, еле сдерживая смех, выдирай листы, и мне понадобится бумага, и я сейчас буду подтираться. Я затаил дыхание. Записная книжка – святое: адреса, девушки. Неужели не понимает, что это шутка. Но за стеной раздалось шуршание, треск вырываемых листов, потом в щелке показался белый клочок. Шутка не получилась, и деланно возмутился: - Ты бурый, жутко бурый? Козлик! Ты, что себе позволяешь? Дедушке в щелку, тебе что, дверей нет? Он: - Извини, «дедушка». Я услышал, как он засуетился, одеваясь. Потом Писько открыл дверь и подал мне листочки, и тут увидел, что это я.  Если бы у него хватило сил, он бы засунул меня в толчок по самые плечи. При этом он возмущенно орал: - Я из своей книжки, мне ее Люся подарила эту книжку! Это подарок Люси, а ты гад! Надо признаться, что это была самая паршивая шутка в моей жизни. Мы подрались. Нарвавшись на мой встречный удар, он заплакал, и убежал.
Нашел я его в гараже. Он рассматривал в осколок зеркала, прикрепленный к стене ссадину под глазом. – Прости друг, подошел я к нему осторожно сзади. Я пошутить хотел, а так нелепо вышло. Ну, хочешь, ударь меня, как я тебя. Я вытянулся перед ним, втайне надеясь на его благородство. – Пошутить!? Его возмущению не было предела. Я из-за тебя записную книжку порвал! Резко повернувшись, он, без всякого предисловия, что есть силы, врезал мне по скуле, и отскочил в сторону, выставив перед собой кулаки для защиты. Я осторожно ощупал вспухшую от удара скулу. Маленький, а рука тяжелая. Не ожидал я от него такой прыти. Он торжествующе рассмеялся, перехватив мой тревожный взгляд в зеркало. - Теперь мы квиты - Мир? Я протянул ему руку. – Мир! Сережка недоверчиво пожал мою руку.   

                ГЛАВА 6
Господи, помоги! Хотелось крикнуть мне, влезая вслед за Носовым под дом комсостава. Я первый бы поставил памятник тому, кто придумает: как проложить в тундре, в ее вечной мерзлоте канализацию. Ее не было ни в казармах, ни в домах комсостава. Туалет здесь заменяло ведро, которое потом, совсем по-русски, выплескивали под стоящий на сваях дом, а морозы и вьюги вымораживали нечистоты. Но с наступлением весенней жары неприятные запахи начинали беспокоить жильцов, и солдаты ежегодно чистили территорию под домами.
Лишь однажды мне удалось ускользнуть от этой неприятной работы. Это была первая удача в моей солдатской жизни. После завтрака нас выстроили на плацу и предложили выйти из строя, желающим сдать кровь. Я выскочил первым. Ухов одобрительно кивнул мне головой, увидев, что за мной потянулись другие. Добровольцев набралось человек десять. Нас посадили в автобус и повезли в полковую амбулаторию. Там при опросе перед сдачей крови, выяснилось, что я в детстве болел желтухой, и моя кровь не годится для переливания. Конечно, я сразу знал об этом. Но отвращение перед уборкой дерьма было во мне больше, чем страх пострадать за обман. В результате, кровь я не сдавал, но меня оставили со всеми, не гонять же обратно автобус из-за одного солдата. Это был, пожалуй, самый мой счастливый день в армии. После сдачи крови, нас хорошо накормили в офицерской столовой, даже дали по шоколадке, чтобы быстрее восстанавливалась кровь. Этот день стал лишь счастливым  исключением в моей солдатской жизни.
Сегодня я, как и все отправился на уборку нечистот. Земля под домом начальства почти совсем оттаяла, и лишь кое-где черными островками лежал, покрытый сверху слоем грязи, ноздреватый снег. Как грибники мы шли на небольшом расстоянии друг от друга, с чавканьем вытаскивая ноги в сапогах из  скользкой грязи, и собирали мусор и нечистоты. Ни грабель, ни лопат у нас не было, и каждый приспосабливался, как мог. Писько опустил рукава гимнастерки, и пользовался ими, как рукавицами. Я нашел большую щепку и шуровал ею, как лопатой. Пахло дерьмом, кучки которого были разбросаны повсюду. Воздух под домами был насыщен влагой, и сырость пробирала наши озябшие тела до костей. Плесень гнездилась на сваях бурыми, неопрятными пятнами. Вслед за Носовым, который шел, затыкая нос рукавом, я торопился поскорее миновать ряды свай и выскочить на чистый воздух. Амбре нечистот был у свай особенно сильным. Преодолевая тошноту и стараясь не испачкаться, я бросал в ведро всякий мусор. Почти у самого края мне попался плотный газетный сверток. Когда я поддел его щепкой, отсыревшая газета лопнула, и стали видны слипшиеся страницы с лиловыми разводами строчек. Из любопытства я еще сильнее разворошил сверток, и из него выпали письма. Шедший невдалеке Самсонов, привлеченный моим воплем, аж вскрикнул, когда на одном из конвертов увидел свою фамилию. Он жадно переворошил весь сверток, но больше для себя ничего не нашел.
Мы отнесли письма в красный уголок, куда, прослышав о находке, сбежались солдаты. Из прочитанного стало ясно, что здесь только те письма, в которые сердобольные родственники вкладывали деньги.
У почтальона мы узнали, что ему передает письма штабной писарь. Я как-то видел его. Возраст уже под тридцать. Зад плоский, словно раздавленный годами сидячей работы. Лысина во всю макушку. Лицо какое-то оплывшее, жабье, а губы тоненькие, тоненькие.
Мы узнали, что писарь уже семь лет на Севере, и что помимо своей основной работы, он стукач - осведомитель КГБ. Сразу стало ясно, что с таким набором данных, хоть он и ограбил полроты, его голыми руками не возьмешь.
Солдаты сначала сгоряча хотели устроить ему темную, но потом раздумали. «Деды», которым до дембеля оставались считанные дни, рисковать не захотели, а у «сынков», так как пострадали только «деды» особого рвенья не было. «Дерьмо не трогай, оно не воняет, - мудро рассудил Лунгин, самый уважаемый нами человек из прежнего призыва.
Мы были страшно удивлены, когда шофер, возивший командира полка, принес весть, что писарь ходит с огромным синяком. Оказалось, что виновница этому машинистка из штаба. Когда писарь спрятал на работе коробку с туфлями, купленными жене на день рождения, она в шутку положила ему в коробку завернутый в бумагу солдатский ботинок. Писарь, не заметив подмены, пришел домой, как всегда навеселе и сразу сунул подарок в руки, заждавшейся его супруге… «Кто же мог подумать, что у нее нет чувства юмора, - оправдывалась потом машинистка. Есть все-таки бог на свете, - удовлетворенно заметил Самсонов.

                ГЛАВА 7
В июле наступило, наконец, настоящее лето. Солнце почти не уходило с небосвода. Засыпая и просыпаясь, мы видели у горизонта его красный, словно расплавленный металл, диск. К полудню температура воздуха поднималась почти до тридцати градусов. Старожилы говорили, что они не помнят такого жаркого лета.
Уставшие после строевой подготовки солдаты, грелись у казармы на солнышке. Расположились группами: у «дедов своя компания, у «сынков» – своя.
Все разулись и лежали, подставив под ласковые лучи солнца, сопревшие в сапогах ноги. В воздухе висел кислый запах портянок. Их меняли в бане раз в неделю. От бесконечных стирок байковые портянки садились, и становились по размеру чуть больше носового платка. Кому только не пытались жаловаться солдаты на это. Дошли до командира полка. После этого старшина Ухов выстроил нас и произнес речь. Смысл ее был в том, что мы должны радоваться, что попали служить в ремонтные мастерские, а кому не нравится, могут подавать рапорт и отправляться на точку (так назывались шахты, где были установлены ракеты) долбить камень. Все наше ракетное хозяйство находилось под землей, которая  была здесь сплошь каменистой. Самым страшным наказанием было – попасть на строительство такой шахты. Желающих не нашлось.
Недалеко от меня, облокотившись на локоть, лежал Самсонов. На пятках у него была желтая, сморщенная, как у старика кожа. Заметив, с каким брезгливым выражением смотрю я на его пятки, Самсонов обиделся.  Он работал на бензовозе. – Посмотришь, какие через год у тебя пятки будут, - проворчал он. Пошлепай каждый день в валенках по бензину.
Привлеченная голосами к нам подошла ошалевшая от жары Карька- единственная в роте лошадь. Жила она в закутке, отведенном ей в свинарнике, где на отходах от солдатской столовой откармливали свиней для офицерских семей.
Карька была уже старой. Держали ее не столько из нужды, сколько из жалости. Какой-то шутник надел на голову Карьке офицерскую фуражку и галстук. Карька до того привыкла к таким штучкам, что не обращала на это никакого внимания. Подойдя к газону, она, мотая головой, мирно щипала травку. Галстук мерно двигался по траве в такт ее движений. Видя этот непорядок, проходивший мимо старшина Ухов, приказал мне выгнать ее в тундру. Я нехотя обулся, и, взяв Карьку за галстук, повел ее к воротам мимо гаража. В его открытую дверь было видно, как сидя на корточках, Банкоускайте, мурлыкая что-то, копался в моторе. На стеллаже у самого выхода лежал на газете кусок хлеба, посыпанный солью. Обладая феноменальным аппетитом, Володька всегда тащил с собой что-нибудь из столовой. Мягкими губами лошадь моментально забрала хлеб, и, вздохнув, начала аппетитно его пережевывать, мотая головой. Галстук в такт движениям ее головы ходил туда, сюда в воздухе. – Ты что здесь возишься, все отдыхают, на солнышке греются, - спросил я. - Да вот, майор попросил, - начал объяснять Банкоускайте. Пока он говорил, я потихоньку подтянул Карьку к нему поближе, так, что морда ее почти коснулась его головы. Галстук задел Володьку за руку. Думая, что это я, Банкоускайте повернулся, и, увидев неожиданно вместо меня рядом с собой лошадиную морду, взвыл от испуга не своим голосом.
Карька, испуганная, не меньше его, попятилась, присела на задние ноги, потом, взбрыкнув передними ногами высоко в воздухе, так что копыта просвистели едва ли не в сантиметре от Володькиного лица, выскочила из гаража и галопом понеслась по городку. – Ну, Мурза, погоди, дошутишься! – с обидой крикнул Володька и кинул в сердцах в меня грязной ветошью, которой вытирал руки. Испугавшись не меньше его, я бросился догонять перепуганную Карьку, удиравшую с  резвостью молодого жеребенка.
Не смотря на испуг, я был доволен, что так случилось. Я злился на него из-за Ольги. Как-то пришла почта и Самсонов, раздавая письма, спросил его: - Вовка, у тебя девушка есть? - Есть, - ответил он. – Это от нее письмо? – Да. – Ну, и как она? Я замер, ожидая, что он ответит. Он, вероятно, заметил это. Наверно, чтобы насолить мне, небрежно пожал плечами и сказал: - Друзья ебли, хвалили.
Все заржали над его шуткой, а я почувствовал, как у меня от стыда и злости стали красными даже уши. «Хорошо, что Ольга этого не слышит, – подумал я, и промолчал, не желая давать повод насмешкам.
Я вообще старался на первых порах не выделяться. Хотя однажды попал из-за этого в смешную ситуацию. Был в нашей роте бойкий парень из Хабаровска Валерка Студенок. Хотя от Владивостока до Хабаровска тысячи километров, считалось, что мы земляки. Как-то после обеда он отозвал меня в сторону и шепотом спросил: покайфовать хочешь? «Это как, - не понял я. Гони рубль, увидишь, - уверенно пообещал он. Я призадумался. Рубль – это же целое состояние, когда в месяц платят три восемьдесят. У меня было в заначке два рубля, но я берег их на всякий случай. Да, давай, не жмись, оторвемся по полной. Нас уже восемь человек, - убеждал он. Не желая выглядеть в его глазах жмотом, я нехотя согласился.   
Ни чая, ни кофе в солдатском ларьке не было, поэтому мы купили несколько пачек какао и кофейного напитка. Решили, что в них тоже есть какие-то градусы. Там где у нас стояли бензовозы, была маленькая будка, в которой хранили запчасти. На паяльной лампе мы накипятили цинковое ведро воды. Валерка с видом знатока бросил туда несколько пачек какао и кофейного напитка. От ведра поплыл пряный аромат жареных желудей и цикория. Мы жадно втягивали в себя шедший от ведра пар. В его клубах все становилось зыбким, теряя привычные очертания. На лицах честной компании было ожидание блаженства. Валерка  размешал варево, и разлил по кружкам. В солдатских ворованных алюминиевых кружках получилось полкружки гущи, полкружки воды. На улице жара, в будке душно, в ведре пузырилось коричневая масса, и от густого пара было трудно дышать. У всех стали красные потные лица.  Мы улеглись вповалку вокруг ведра и с лицами заговорщиков, стали медленно цедить противную горькую жижу и ждать кайфа. Никто не знал, что это за кайф, но было стыдно в этом признаться. Вскоре у меня от духоты закружилась голова, у  ребят наверно тоже. Все стали корчить из себя бывалых зэков, и притворяться, что опьянели. Чтобы не отличаться от остальных я тоже сделал вид, что балдею. - Ну, как? – с любопытством заглянул мне в глаза Валерка Студенок, явно напрашиваясь на благодарность. Чтобы не огорчать его, я поднял вверх палец. Не мог же я ему признаться, что не понимаю, отчего всех шатает, если только, оттого, что голова кружится от духоты, да живот от воды расперло. После этого я уже никогда не мог пить какао. Но что поразительно, я после первого раза отказался от такого блаженства, а Валерка и еще несколько ребят продолжали «кайфовать».      
Были и другие развлечения. Иногда после отбоя деды, нарушая распорядок,  смотрели телевизор. В казарме штор на окнах не полагалось, и косые лучи незаходящего полярного солнца пронизывали ее, не давая уснуть. На полу лежали крестообразные тени от рам. Смирившись с бессонницей, я тоже пошел в красный уголок, где «деды» смотрели детектив.
Замирая от собственной наглости, я тихонько приоткрыл дверь, и шепотом спросил: можно? «Дедам» было не до меня. На экране какой-то мужик, похожий на сыщика, притаился за углом, держа в руке пистолет. Выстрел, и с грохотом его враг скатился с крыши. Когда напряжение спало, меня заметили, но к моей радости не прогнали. – Пусть станет на шухере, - сказал Лунгин. Я давно заметил, что он старается, как-то защищать молодых от гнева «дедов».  – А кто сегодня дежурит? – лениво поинтересовался Мышкин. Он сидел, упираясь босыми пятками широко расставленных чумазых ног в бревно опоры пола. Казарма стояла на сваях. Лето самое подходящее время для ремонта. С одной стороны комнаты красного уголка, прогнившие доски пола были сняты, и там зияла таинственная чернота, из которой тянуло сквозняком.
– Матряхин, - ответил Лунгин, и у меня испуганно екнуло сердце. Его солдаты прозвали – Ряха-провокатор. Он служил второй год после окончания военного училища. Невысокого роста, кривоногий, с румянцем во всю щеку, с белыми клавишами ровных как у рояля зубов. Он мало походил на офицера. Мог от души хохотать над любым пустяком. Сбитые с толку его легкомысленным видом, мы поначалу не воспринимали его всерьез, но вскоре поняли, что он гораздо опаснее сурового лишь по внешнему виду капитана Лубешки, или майора Великого. Что даже не так старшину Ухова надо бояться, как этого с виду похожего на беспечного повесу лейтенанта. Он всегда появлялся внезапно и там, где его меньше всего ждали. В войну из него бы вышел классный разведчик. Войны, к счастью, не было, а фантазию и страсть разведчика он тренировал на нас. Вынюхивать, выслеживать, высматривать, даже не по долгу службы, а из какого-то спортивного азарта было его страстью. Он даже не всегда докладывал о нарушении. Не это было для него главным. Он хотел, знать все: где, кто, когда, и с кем. Он явно добивался, чтобы его боялись. И надо сказать в этом преуспел. Его побаивались даже офицеры. – Ну, и подлец же мой Матряхин, - восхищалась его жена, когда он выследил свою соседку по коммунальной квартире, которая, будучи вольнонаемной, закрутила роман с женатым майором с запасного аэродрома. Доведенная слежкой Матряхина соседка эта, не выдержав, уехала на материк. Он тут же занял ее комнату.
Решив, что надо держать ухо востро, я сел на подоконник, и время от времени поглядывал на дорогу, идущую от КПП, откуда как я думал, мог появиться Матряхин. Но постепенно  фильм захватил меня. Заметив, что я увлекся, Мышкин погрозил мне кулаком. – Тебя на стреме, зачем поставили, «сынок», - заругался он, - давай, не разевай варежку, смотри. – Да что толку смотреть, - промямлил я, - его ждешь от двери, а он из-под пола вылезет. Ты что Ряху-провокатора не знаешь». Все с опаской посмотрели на зияющее таинственной чернотой подполье. - Молодец, хвалю за смекалку, - раздался вдруг оттуда его голос. Там что-то зашуршало, заскрипело, и перед нами в паутине и пыли вдруг возникла из подполья кудрявая голова Матряхина и сам он, кряхтя и выбирая из волос стружку, вылез наружу. Лейтенанту не удалось насладиться эффектом внезапности. Перепуганные любители детективов бросились врассыпную из комнаты.
Закрывшись с головой, я затаился под одеялом. Мне было ясно, что еще один наряд вне очереди на погрузку цемента мне обеспечен. Среди нарушителей дисциплины я один был первогодком. Расплата за любовь к искусству не заставила себя долго ждать.
Дневальный Румянцев поднял нас, и Матряхин приказал нарушителям режима выйти вперед. Я не раздумывая, сразу вышел, потом ко мне присоединилось еще несколько человек. – Это все? Матряхин оглядел нас смеющимися глазами. У него была явно припасена для нас еще какая-то гадость. - Дневальный, кто еще там был?  – Никто, - дежуривший Румянцев старательно ел Матряхина фальшиво честными глазами. – Ты уверен? Лейтенант медленно прошелся перед нашим строем. - Так точно, - оглушительно гаркнул Сашка, явно дурашливо изображая исполнительного служаку. – Ты хорошо подумал? Жалеть не будешь? Ведь у меня доказательства есть, что здесь не все. «Какие еще у него доказательства? – недоумевали мы». В очередной раз нам пришлось убедиться, что наш лейтенант настоящий разведчик. Он привел нас в красный уголок и показал на жирные мазутные следы наших босых пяток на бревне опоры, по которым он вычислил: сколько нас здесь было. Крыть было нечем. Доски пола были сняты ближе к вечеру и эти автографы могли оставить лишь нарушители.
Больше всего нас поразила не его смекалка. Нам было непонятно зачем ему офицеру, который мог спокойно спать, понадобилось ползти на четвереньках под полом в темноте и грязи через всю казарму, обдирая руки и пачкаясь. Это не была любовь к порядку, это была какая-то болезненная страсть.
На следующий вечер, понимая, что ни о каком телевизоре не может быть и речи, «деды» после отбоя курили в сушилке, а я старательно скоблил половицы коридора (очередной наряд вне очереди) и слышал, как они обсуждали Матряхина. – Может это болезнь? – недоумевал Лунгин. Про него его жена рассказывала, что он даже в отпуске не дает себе расслабиться. Делает вид, что уходит к друзьям, а сам, вернувшись, залегает у заросшего малиной забора, и ползком сопровождает ее, высматривая, с кем она встречается. Соседи ее по дому говорили, что подруги ее жаловались, что с ней  страшно ходить, почему-то рядом всегда кусты шевелятся. На что его жена Аня отвечала, что боятся нечего. Наоборот, это муж за ней ползет и ее охраняет. – А почему он рядом с тобой не ходит, - недоумевали подружки. – Скучно ему просто так рядом идти-то, - оправдывала мужа догадливая Анна. – Надо его повеселить, решила как-то одна из подруг и выплеснула на шевелящиеся кусты ведро помоев. С тех пор, говорят, следопыт-любитель больше за ней не ползал. - Может нам его тоже помоями облить, чтобы он как черт из-под пола не выскакивал, – предложил Мышкин. – С ним только свяжись, не отмоешься, - возразил Лунгин.
Вздохнув, я опять взялся за швабру. Показывать свой интерес к разговору было нельзя и даже опасно.  «Деды» могли подумать, что я за ними шпионю. Все знали, что в роте есть стукач; Володька доносил Матряхину обо всем, а тот его в свое дежурство отмазывал от нарядов. Банкоускайте уже не раз били за это не только «деды» даже добродушный башкир Кокинаев как-то, не сдержавшись, дал ему по уху и Володька, отлетев от удара, врезался в край стола и получил не только синяк на пол-лица, но и сильнейшее сотрясение. Володька попал в изолятор, а Алика отправили на пять дней на губу. – Моя не виновата, - пытался оправдаться сконфуженный Алик. Она сама на стол налетел. Мне было жалко Алика. Этот огромный под сто килограммов могучий богатырь с мощными бицепсами был труслив как мышонок, почти не понимал русского языка, всегда был начеку, старался держаться поближе к Румянцеву, с которым вместе служил еще в учебке, и больше всего боялся прослыть бурым. Бурых в армии не любят, их все бьют: и «деды» и даже «сынки». Алика в роте любили, он всегда был готов подставить свое мощное плечо и помочь в трудную минуту. Обидеть его было все равно, что обидеть ребенка. Да никто и не посмел бы поднять на него руку. Даже Володька, который  после изолятора имел на него зуб, больше не рисковал над ним смеяться.

                ГЛАВА 8
Может из-за того, что я вырос нелюбимым ребенком, я никогда не жаловался. Что бы ни происходило, я рассчитывал только на себя. По моему убеждению было: жалуйся, не жалуйся – ничего это не изменит. Так думал я, сидя на собрании в красном уголке, где нас собрали, чтобы обсудить жалобу какого-то солдата, который пожелал остаться неизвестным. Что с того, что жалоба достигла начальственного уха и целая делегация сидит сейчас во главе стола: рядом с замполитом Матряхиным сидит командир полка и какой-то незнакомый полковник из штаба.
Кончится собрание, напоят полковника допьяна, ублажат икоркой, благо здесь она своя. Ни для кого не секретом было, что в полку, когда горбуша шла на нерест, почти официально специальная команда солдат потрошила рыбу, собирая икру. Прощение прошу, отвлекся. Так вот, кончится собрание, составит полковник документ, что была проделана работа. И все останутся довольны. Только жалобщик, если его найдут, получит в зубы. Собрание ведет Матряхин. С недавних пор он заведует клубом и наглядной агитацией.
У командира полка обширная лысина, прикрытая сбоку отращенной длинной прядью. Из-за установившейся жары в зале душно, и Матряхин притащил откуда-то вентилятор. Он долго манипулировал я ним, подставляя под струю, гонимого вентилятором воздуха, кудрявую голову. Увидев, что на собрание пришел командир полка, мы поняли смысл его манипуляций. Он старался расположить его так, чтобы не испортить прическу командира. В угождении начальству мелочей для него не было.
Прибывший полковник при полном параде. Гостю жарко, и он, то и дело, вытирает лицо большим клетчатым платком. Желая сделать гостю приятное, Матряхин включил вентилятор. Командир полка опасливо покосился на зажужжавший агрегат, и осторожно погладил темечко, проверяя: все ли в порядке с прической.
На собрании обсуждали лишь один вопрос;  кто написал жалобу о дедовщине.
Начальство интересовало: какие конкретно у этого солдата жалобы. Увидев, что красноречие замполита Матряхина не дает результата, полковник решил действовать сам. Он встал, и, опершись костяшками пальцев о стол, покрытый красным кумачом, стал внимательно нас рассматривать. Я опустил глаза в пол, стараясь не смотреть на него, и тихо молил про себя бога, чтобы полковник не спросил меня. Глупее ничего было нельзя придумать. Увидев, как старательно я прячу глаза, полковник видно подумал, что я и есть главный жалобщик, и вызвал именно меня. – Ты что оглох, - толкнул меня в бок Капустин, - тебя спрашивают. Вздрогнув, я вскочил, как ошпаренный, и испуганно посмотрел на полковника. Тот ободряюще кивнул мне, и стал читать вслух выдержки из лежащего перед ним письма. От волнения до меня плохо доходил смысл того, что он читал. Побои, издевательства, чистка уборной, все смешалось в моей голове, и вместо связных слов я слышал: бу, бу, бу… - Так на что можете пожаловаться лично вы, - закончив чтение, обратился он ко мне.  – Лично я? Я ухватился за слово лично, как утопающий хватается за соломинку. - На что могу пожаловаться лично я? Да если бы я сейчас рассказал ему, как мыл коридор зубной щеткой до четырех утра, а подняли меня, как и всех в семь. Сильней налегай, сильней, - издевательски старательно наставлял меня Мышкин. Сам Ремарк драил пол зубной щеткой. Не веришь? Прочитай «На Западном фронте без перемен». Я бы сказал, что и на Восточном тоже, - хохотал Мышкин. Или как получаешь затрещину, если не приведи господь пойдешь по территории напрямик к столовой, а не в обход по асфальтовой дорожке, как требуют того, издеваясь «деды».  А уж про стирку вонючих портянок «дедов» он, наверняка и без меня знает. – На что могу пожаловаться лично я, повторил я еще раз вопрос, снова напирая на слово лично. – За других я отвечать не могу, - сказал я, - пусть они сами за себя скажут, - а лично я не могу ни на что пожаловаться. При этих словах звук подобный стону пронесся по ряду, где сидели мои собратья по несчастью. Я представил, как они сейчас проклинают меня за трусость. От моего внимания не ускользнуло, как с явным облегчением откинулся на спинку стула, сидевший впереди меня Мышкин. О, как мне хотелось заставить побледнеть его длинную физиономию. Я представил себе, как в душе он смеется надо мной,  но понимал, что нельзя поддаваться мстительному порыву. Вражда еще никогда не рождала мира. Хотя теперь я могу оказаться между двух огней. Ребята моего призыва могут не простить мне эту ложь. Не знаю, что бы смог добиться от меня полковник, но к этому времени винт, держащий вентилятор в одном положении, от вибрации ослаб, и вентилятор потихоньку развернулся.
Командира полка видно мой ответ настолько удовлетворил, что он позволил себе несколько расслабиться, и очередная атака вентилятора застала его врасплох. Сорванная с головы прядь зареяла по ветру, как казацкий чуб, открыв нежно-розовую лысину. Увидев это, Матряхин непроизвольно фыркнул, и тут же усилием воли подавил душивший его смех. Лицо его от безумного напряжения покраснело, со стороны казалось, что он хватанул неразбавленного спирта и безуспешно пытается вздохнуть. Беспомощно замахав руками, он догадался наконец-то выключить вентилятор, и тот залопотал крыльями, теряя скорость. - Плакало его повышение, - шепнул мне Писько, и тоже тихонечко хихикнул, наблюдая, как старательно восстанавливает командир полка порушенную красоту. – Ты бы хоть немного подумал, прежде чем говорить, что жалоб нет, - упрекнул меня после собрания Сережка. – Чудак ты, - хлопнул я его по плечу, - вот я-то как раз хорошо подумал. Ну, представь, пожаловался ты, ну, не ты, кто-нибудь другой, - поправился я, заметив его протестующее движение. Они твою жалобу приняли, выслушали, обещали помочь и уехали. С кем ты останешься? Опять один на один с теми же «дедами» и офицерами. Так не лучше ли не ссориться с ними, не настраивать их против себя. Ты пойми, - это не трусость, просто разумный выход из положения. Вот увидишь, они теперь к нам лучше относиться будут. – Как же, дождешься, - недоверчиво пробурчал Сергей, и вдруг расхохотался. – Матряха, бедный, чуть не умер с перепугу.
В роте к моему поступку отнеслись по-разному. – Молоток, дай пять, - сказал Мышкин, и, пожав мою руку, добавил: - но кровать мою ты все же заправляй, зачем нарушать традицию.

                ГЛАВА 9   
 На следующий день я дежурил на КПП. Смотри, не поломай ноги, предупредил меня, сдавая дежурство, Капустин. Это почему, не понял я. Здесь мерзлота оттаяла, пол дышит. - Смотри, - Капустин нажал на половицы в углу, и она свободно закачалась под его ногами. Ухов обещал прислать кого-нибудь убрать землю. Строителям на Севере немало приходится помучиться из-за того, что летом вечная мерзлота, оттаивая, начинает вспучиваться, выдавливая грунт, и тогда, стоящие вроде бы надежно дома, начинает перекашивать.
Вскоре на КПП с ведрами, лопатой и ломом ввалился Алик Кокенаев. До армии Алик жил в селении под Ашхабадом. Первые полгода он прослужил в учебном батальоне, который располагался в селе Раздольном недалеко от Азовского моря. Служба в учебке была трудной. Через месяц муштры гимнастерки на спинах солдат, выеденные обильным потом, становились белесыми.
На Чукотку Алик попал из-за природной склонности к фруктам. Как-то, будучи в увольнении, он залез в сад, где его и застукали. На его беду хозяином сада оказался начальник учебки. Он в гневе обещал загнать бедного Алика в края, где яблоки не растут. Вместе с Аликом приехал еще один «любитель фруктов» – Румянцев, здоровый, красивый парень. Шутник и забияка он любил подшутить над Аликом. Они оба были водителями вездеходов. Траки вездеходов называют башмаками, а их водителей – башмачниками. В роте для вездеходов работы было мало, и башмачников чаще других посылали в наряды на кухню или в караул.
Алик плохо понимал по-русски, и его почти всегда посылали на пару с Румянцевым, потому что за время проведенное в учебке, он научился немного понимать Алика.
Румянцев рассказал, как Алик в первый раз дежурил на КПП. Зазвонил телефон. Алик взял трубку, но от волнения забыл, что надо говорить, однако, сообразив, что надо представиться, сказал:  черный трубка слушает. Звонивший офицер, подумав, что его разыгрывают, пообещал задать черный трубка красный перца.
Алик с детства занимался борьбой, и фигура у него была настоящего борца: широкие плечи, мощные руки и короткие кривые ноги. Весил он почти сто двадцать килограммов, и «деды» опасались задевать его.
Вдвоем с Аликом мы отодвинули от стены зашарпанный диван, на котором обычно дремлют дежурные прапорщики, и Алик принялся долбить землю ломом. Он выносил ее в ведрах, когда от ворот раздался гудок. Это приехал Мышкин на хлебовозке. Ему оставалось служить не больше недели, и в мечтах он, конечно, был уже дома. Сквозь открытую дверь я слышал, как Мышкин с любопытством спросил Алика. А что ты тут делаешь? – Тундра, тундра тут, - бестолково пытался объяснить ему Алик. Тундровики кто-то спрятал, - обрадовался Мышкин. Тундровиками на Чукотке называют обшитые сатином ватные куртки. – Давай, я тебе помогу, - неожиданно предложил он Алику. Алик никак не мог понять, с чего это «дед» вдруг решил помочь ему, но отказаться не посмел. – А кто их сюда спрятал, - пытался добиться Мышкин у Алика. Ухов тебе что ли сказал? Услышав знакомую фамилию, - Алик с готовностью закивал головой. – И много их здесь, продолжал нетерпеливо расспрашивать Мышкин. «О много, много, - с готовностью соглашался Алик.
Боясь расхохотаться, я отвернулся к окну. Слушая, как возятся они за моей спиной, я с любопытством ожидал: чем все это кончится. Вскоре мне пришлось пожалеть об этом.
Вдвоем они быстро выбрали лишнюю землю под полом, и Алик взялся за половицу. Только тут до Мышкина дошло, что его обманули. От злости он так завизжал, что бедный Алик бросил половицу, и отдавил ему ногу. Это была последняя капля. Взбешенный «дед» допрыгал до него на одной ноге и схватил его за грудки. Незабываемое зрелище. Маленький, плюгавый недомерок в гневе тщетно пытался оторвать тяжеловеса Кокинаева от земли. Легко, как пушинку, отбросив его от себя, перепуганный, ничего не понимающий Алик схватился за лом. – Моя твоя звала, твоя сама пришла, - оправдывался он. К моему удивлению массивный как шкаф Алик был изрядно напуган гневом Мышкина, наскакивающего на него с резвостью бойцовского петуха. Видя, как до смерти перепугался Алик, Мышкин, наконец, понял, что стал жертвой собственной глупости. Однако, боясь уронить престиж «дедов» он решил наказать Алика щелбанами. Все еще, ничего не понимая, Алик покорно подставил лоб. Мышкин, оттягивая палец, стал считать удары. Алик, зажмурив глаза, даже не пытался сопротивляться, и только вздрагивал при каждом щелбане. – Что надо сказать «дедушке», - решив, что достаточно наказал обидчика, спросил, наконец, Мышкин. - Спасибо, - выдохнул Алик. – То, то, - Мышкин потер уставшую руку и сердито взглянул на меня – невольного свидетеля его конфуза. Мне не понравился его взгляд. Я трусливо отвел глаза. Мышкин поманил меня пальцем. Чувствуя холодок в груди, я подошел, ругая себя в душе, что не помог Алику. – Ты игру вьетнамских мальчиков знаешь? – ехидно спросил меня он. – Нет, - я недоуменно повел плечами. – Сейчас я тебя научу, - сказал он. – Ты фантом, летишь над землей. Лети! Мышкин сердито толкнул меня в бок. Я неуверенно сделал несколько шагов по комнате. – А крылья где? Крылья, крылья давай! – заорал Мышкин. Я раскинул руки и побежал по комнате, изображая самолет. –Мотора не слышу, - продолжал издеваться Мышкин. Ж-ж-ж, - зажужжал я, чувствуя, как от стыда наливаются жаром мое лицо и уши. – А я зенитка, буду тебя сбивать. Мышкин догнал меня и больно треснул по спине. – Лавируй, - крикнул он. Я увернулся от него и юркнул под стол, отодвинутый от окна на середину. Мышкин в два прыжка обогнул стол и встретил меня с той стороны оплеухой. Алик испуганно смотрел на нас, прижавшись к стене и, стараясь не попадаться на пути Мышкина.
От ворот раздался сигнал тягача. И я, воспользовавшись предлогом, хотел выскочить на улицу. Мышкин напоследок успел еще раз долбануть меня по спине и довольно захохотал. – Сколько «дедушке» до дембеля довольно спросил он. – Пять дней, - не задумываясь, отчеканил я. Уж что- что, а дембельский календарь мы все знали назубок. Пропустив тягач, я помог  Алику укладывать половицы. Работали мы молча, делая вид, что ничего особенного не произошло, но потому как он отводил глаза в сторону, стараясь не смотреть на меня, я понял, что ему стыдно за нас обоих.
«Деды» отслужив, не все уезжали домой, некоторые подписывали контракт на пять лет, и оставались служить прапорщиками. Решались на это лишь те, кому после армии было некуда податься. Однажды, мы стали свидетелями, как старый прапорщик передавал дела пришедшему ему на смену. Я был в числе троих, посланных для инвентаризации на склад, который был тут же в гараже. Это было просто вырытое углубление в тундре, и накрытое сверху крышей. Здесь находились запчасти для тягачей. Склад был высотой метра три, а в основном он был весь в тундре под землей. Там была полная темень, и лежали смазанные детали: коленчатые валы, огромные болванки, то, что нельзя было утащить. Этот склад никто не охранял. Все ящики были вскрыты. Мы знали, что за несколько лет отсюда все ценное унесли. Мы сами из него пружинки разные таскали. Кому что нужно было, то и брали, а те, кому неохота было бежать в уборную, справляли в нем нужду.
Мы, посмеиваясь, слушали, как старый прапорщик напористо уговаривал новоиспеченного служаку. - Да, ладно, принимай, я ведь принимал то же самое. Мне на материк надо ехать, домой, у меня уже контейнеры заказаны. Молодой солдат, испуганно возражал: - А  как же я-то, мне же пять лет служить здесь, а если комиссия? А тот убеждал: - И я принимал то же самое. И ничего, ты же у меня принимаешь, пять лет-то прошло. Это никому на хер не надо. - Но это же на случай войны, - наивно удивился молодой солдат. - Да какая война. Ты посмотри на эти запчасти. Они уже давно поржавели. - Это в какой стране мы живем? – возмутился молодой. Мы ведь так никого не осилим. – Да, ладно, ты подпишись, а дальше дело уже твое. - Не буду я подписывать. Новоиспеченный прапорщик повернулся и хотел уйти. - А не будешь подписывать, ты же службу не примешь. Вместо тебя возьмут другого, крикнул вдогонку ему «дед». - Я тебе, что их теперь рожу, когда я принимал, все так и было. Не бойся, с твоей зарплаты их не высчитают. Было, похоже, что он говорит правду. Все запчасти были в фекалиях многих поколений.

                ГЛАВА 10
В середине сентября по городку пронесся слух, что в полк едет новый командующий округом. В военном городке сразу все пришло в движение: забегали посыльные из штабы и обратно. Везде стали срочно наводить порядок. Откуда-то стало известно, что новый любит зеленый цвет. В городке срочно перекрасили в зеленый цвет скамейки, ограду палисадника, стены в столовой. Ориентируясь на вкус нового начальства, решено было старые резные ворота части заменить на литые металлические. Срезали автогеном старые ворота, и надо же было такому случиться; сломался сварочный аппарат. Специалиста по ремонту в части не было, и на утреннем построении было объявлено, что командир полка обещает отпуск тому, кто сумеет аппарат наладить.
В автороте, где я служил, к этому известию отнеслись с энтузиазмом. Возле прапорщика Молчанова, копавшегося с аппаратом, собралась поначалу толпа, жаждущих отправиться в отпуск. Но, мало-помалу, число энтузиастов таяло, и вскоре я увидел, что кроме меня возле Молчанова никого не осталось. Причину поломки мы с ним нашли довольно быстро; сгорел переключатель с большой температуры на меньшую. Запасного переключателя на складе не оказалось и, сняв перегоревший, я по его образцу пытался сделать такой же. Так как это было задание командира полка, мне никто не мешал. Я даже на ужин не пошел, и уже ночью опробовал сделанный переключатель. Однако аппарат немного поработал и снова пшикнул; сгорела обмотка. Поняв, что у меня нет проволоки нужного сечения, я, не оставляя надежды что-нибудь придумать, пошел спать.
Ночью мне приснилось, что я лечу в самолете и через иллюминатор разглядываю белоснежные, похожие на кипы ваты вереницы облаков, а майор Великий, сидя на одном из них, приглашающе машет мне рукой.
- Сон в руку, - подумал я, и решил на следующий день попытать счастье в поселке. Если не получается сделать переключатель, значит надо его украсть. В поселке в гаражах непременно должны быть сварочные аппараты. Переодевшись в гражданскую одежду, я отправился в самоволку, наслаждаясь завистливыми взглядами, которыми меня провожали солдаты. У гаража Молчанов с одним из «дедов» ремонтировал машину. Решив схулиганить, я словно ненароком задел его торчащую из капота машины задницу. – Ты куда это, - опешил он, увидев меня в гражданской одежде. Вернись, Мурза! Но я, не обращая внимания на его вопль, спокойно отправился дальше.
Как я и рассчитывал, ремонтные мастерские в поселке были. Я их нашел довольно быстро. К моей радости, внутри, рассыпая снопы искр, работал сварщик. Не зная, что предпринять, я долго мотался невдалеке от мастерских, пожирая завистливыми глазами работягу сварщика. Начавшийся дождь помог мне. Я вроде бы как вынуждено, укрылся под навесом, где он работал. Сварщику на вид было лет тридцать. Заметив мой завистливый взгляд, он рассмеялся: что, сварить что-то надо? – Да, признался я. –Опоздал парень, мы сейчас уезжаем ограду ставить. Видя, как я огорчился, - он спросил: а с аппаратом –то управляться умеешь? – Конечно, - выпалил я, даже не мечтавший о такой удаче. – Ладно, - решил сварщик, сам служил, знаю эту подневолку. И он показал мне, куда прячет ключ. – Приходи, вари, что тебе надо, а ребят я в гараже предупрежу, - сказал он.
Оторопевший от такой неслыханной щедрости, я поплелся от гаража, унося 
пачку электродов щедро подаренных мне сварщиком. Я уже решил, что не приду. Не мог же я ограбить человека, так бескорыстно предложившего мне помощь. Можно было еще сходить на поклон к летчикам, но у ракетчиков было правило; соседям не кланяться.
Занятый невеселыми мыслями, я вышел за поселок. Низко висело над горизонтом солнце, с трудом пробиваясь сквозь пелену облаков. Не давали покоя укусы мошки, летающей темным облачком над землей. Я свернул с дороги и пошел тундрой. По вмятинам на земле было видно, что здесь прошло стадо коров. Говорят, что раньше здесь можно было встретить оленей. Но теперь, вытесненные цивилизацией, они откочевали от побережья туда, где были нетронутые пастбища и корали, в которых выбраковывали оленей; кого назад в стадо, кого на убой.
На Чукотке местные жители едят мясо сырым. Любимое блюдо забойщиков готовится так: в слитую теплую кровь убитого оленя кладут нарезанные мелкими кусочками печень, сердце, легкие. Все это перемешивают, солят, а потом едят прямо руками без всяких вилок. Зрелище не для слабонервных. Все это пришлось мне видеть после армии, когда я был в командировке от редакции газеты, и делал репортаж о забойке оленей. Об этих причудах Севера я узнал позже, а тогда, помнится, удивлялся: почему за все время службы мне не пришлось увидеть оленей, хотя я знал, что в переводе с местного  Чукотка означает – край оленей.
После прошедших коров в земле остались глубокие вмятины, заполненные прозрачной водой.  Не зря говорят, что солдат шилом побреется, из топора суп сварит. По утрам, когда не успевали подвести воду, мы умывались из таких вмятин. Это называлось умыться с копытца. Смешно было смотреть, как, не продрав глаза, с белыми полотенцами на шее, толкаясь, и обгоняя друг друга, чтобы захватить чистую воду, на карачках переползают солдаты от одного копытца к другому. Обычно у нас у всех после работы в автопарке руки были со следами мазута. В одном копытце намыливали руки, потом в другом мыли лицо, в третьем шею. Последним доставались копытца с мыльной водой.  Так как следы были не очень глубокие, от первых же пригоршней поднималась со дна муть, и приходилось переходить к следующей вмятине. И так пока не кончишь умываться. Чуть опоздаешь, придется довольствоваться копытцами с мутной водой.
На пути мне попадались рубиновые ягоды созревшей клюквы. Не тронутые морозом ягода была терпко-кислой. Встречались норки сусликов. Местные жители называли их еврашки. И сами их обитатели пересвистывались между собой.
Одного такого еврашку Румянцев в первый же день принес в казарму. Он смастерил ему что-то вроде поводка и развлекался тем, то отпускал его на всю длину поводка, то подтягивал к себе. Суслик отчаянно сопротивлялся. Кончилось это тем, что еврашка изловчился и выскользнул из пут. Ночью, когда все спали, вдруг раздался свист. Дежурил в ту ночь Самсонов на пару с Носовым. Самсонов прошелся по казарме, пытаясь понять, кто хулиганит. Свист повторился. Самсонов дернул за ногу Капустина, думая, что это он свистит. Капустин спросонья лягнул его ногой. - Ах, ты еще дерешься, не на шутку обиделся Самсонов, и врезал Капустину от души. Тот спросонья от испуга заорал на всю казарму.
Придя в часть, я зашел на кухню. Все уже поужинали, и мне достался лишь стакан компота, да кусок черствого хлеба. Солдаты, назначенные в наряд, уже, помыв котлы, постелили телогрейки и расположились на ночь на теплом поду возле печки. Это было привилегией котломоев. Я предупредил дневального, что буду в гараже по распоряжению майора, и опять принялся ломать голову над переключателем. Во втором часу ночи, плюнув на технические тонкости, я соединил провода напрямую, решив, что обойдется сварщик и без малого напряжения. Попробовал, как работает аппарат, и пошел спать.
На следующий день, когда я помогал сварщику устанавливать ворота, сзади нас вдруг раздалось тихое шипение. Я посмотрел в направлении звука и увидел, что у палисадника, подкатив баллон со сжатым воздухом, солдат покрывал тончайшим флером зеленой краски траву палисадника у КПП. «Добро, если он просто посмотрит, а если ему на травке посидеть захочется, - подумал я, наблюдая, как пожелтевшая трава покрывается изумрудно-зеленым блеском. - Интересно, а вешать листья на березки нас не заставят? - спросил я шепотом у Молчанова. – Зробим, будет надо, - усмехнувшись, ответил он. И я понял, что прапорщик не шутит.   
Правду говорят, что не так страшен черт, как его малюют. Пережили мы приезд начальства. Из гаража выкатили и поставили в ряд все машины. Вытащили на тросах даже неисправные. Больше всех суетился и волновался зам. потех майор Великий. Ему хотелось показать автомобильный парк во всей красе, а для этого надо было, чтобы даже у тех машин, что были не на ходу, работали моторы.
И ему это удалось: земля дрожала от работающих двигателей, и синий дым стелился от выхлопных труб. У нас, стоящих навытяжку перед машинами, голова кружилась от выхлопного газа. У машины, перед которой стоял я, не было даже кардана, но, глядя на ее свежевыкрашенные бока, невозможно было поверить, что это по сути дела только макет.
Во время смотра у майора Великого от волнения тиком подергивало брови. Одной команды: поставить технику в гараж хватило бы, чтобы его карьера лопнула. От напряжения он походил на натянутую до предела струну; коснись:  лопнет. А командующий в сопровождении, идущей на шаг сзади него свиты, удовлетворенного смотрел, на блестевшую свежей краской технику, стоящую ровненько в ряд, на бравых подтянутых водителей, и одобрительно кивал головой. Пройдя вдоль нашего строя, проверяющие удалились. На склад они, слава богу, не заглянули.
Вечером перед отбоем Самсонов со смехом рассказывал в курилке, как генерал из свиты командующего, подвыпив, пошел один с проверкой по части. Во дворе гаража какой-то олух оставил наверху бензовоза ведро. Снизу отлично было видно, как блестит в лучах незаходящего полярного солнца его цинковый бок. Увидев это, генерал раскипятился, закричал: - Это что за беспорядок, а Самсонов, не растерялся, вытянулся в ниточку, руки по швам, ест генерала глазами и нахально врет: - Разрешите доложить,  товарищ генерал, это ракетный отражатель. Похлопал генерал глазами, спьяну не сообразил, что там наверху, может действительно что-то нужное, ну, и пошел себе восвояси.
Мне в результате всей этой катавасии достался приятный сюрприз; за налаженный аппарат майор Великий объявил мне благодарность и, как поощрение от командования десятидневный отпуск. – Служу Советскому Союзу, - лихо отчеканил я, но вместо восторга вдруг ощутил неприятный холодок в груди, заметив, каким ненавидящим взглядом наградил меня капитан Лубешко. Я понял, что ему неприятна моя удача, и что, похоже, у меня в части появился враг серьезнее Мышкина.
    
                ГЛАВА 11
Ночью объявили тревогу. Быстро, быстро замелькали с коек босые пятки. Раз – ноги в брюки, два – гимнастерки через голову, три – портянки на ноги, ноги в сапоги, ремень и вперед к пирамиде с карабинами. По казарме быстрый дробный топот ног. Вскоре длинный строй замер на плацу. Солдаты с полной выкладкой, офицеры с тревожными чемоданчиками. В эти чемоданы офицеры кладут все необходимое на случай экстренного выезда на маневры.
Прозвучала команда: смирно! И вот уже двинулся вдоль строя командир полка, проверяя готовность подчиненных.  Офицеры открыли тревожные чемоданчики, и вытянулись по стойке смирно. Открыл свой чемодан и капитан Лубешко. Из него выпал белый бюстгальтер, сверху на него свалились синие панталоны. Солдаты захихикали, а капитан быстро спрятал все в чемодан и испуганно вытянулся рядом. По его лицу было видно, что он соображает, как такое могло произойти. Видать жена сходила с его чемоданом в баню и забыла вернуть все на место. Видя такое дело, стоящие радом с ним офицеры, тоже захлопнули свои чемоданы.
Медленно двигался вдоль строя командир полка. Мы с замиранием ждали, чем это кончится. К счастью для Лубешки, не дойдя до него, командир дал команду: вольно!  Можно сказать, что сказочно повезло капитану.
Про таких, как он, в армии говорят: капитан, который никогда не станет майором. Закончив летное училище, он пятнадцать лет прослужил в летном полку, где показал полную бестолковость и откуда его списали в ракетную часть, но при переводе он выторговал себе право носить, как и раньше летную форму.
Чукотка наградила его ревматизмом, и вместо офицерских сапог он носил летные, меховые унты, перетянутых множеством кожаных ремешков. Унты эти были слишком широки и тяжелы для его тонких ног. Солдаты откровенно веселились, когда на занятиях он прохаживался перед строем, старательно выгибая грудь колесом. При этом тонкие его ножки свободно болтались в широченных голенищах. Когда он поднимал ногу, чтобы сделать шаг, казалось, что не он несет на ногах унты, а они – широченные и тяжелые влекут его в одном им известном направлении.
Больше всего любил он рассказывать солдатам на занятиях разные байки, и, конечно, находил благодарных слушателей. Во время его трепа можно было ничего не делать. Зная его слабость, солдаты часто просили его что-нибудь рассказать. Тогда он на минуту призадумывался, потом вдруг фыркал, вспомнив, что-нибудь особенно смешное, запрокидывал голову назад, втягивал воздух, готовясь начать повествование, широко открывал рот, при этом его вставная  челюсть громко клацала, и солдаты хохотали. – Класс, - сказал как-то Володька Банкоускайте, когда в полной тишине лязгнула челюсть капитана. Сказал, как припечатал, вызвав этим возгласом одобрительный смех солдат. Капитан Лубешко засмеялся вместе с нами. Ему нравилось быть в центре внимания. И все же, несмотря на эти качества, солдаты не любили его. Он был феноменально глуп, и работать под его началом было сущей мукой.
Готовясь к приезду начальства, мы освобождали мастерские от накопившихся за годы списанных деталей, и грузили их в контейнеры для отправки на материк. С трудом мы загрузили контейнер, водрузив тяжелый автомобильный мост на самый верх. Но когда стали закрывать створки, тяжелый мост стал сползать, увлекая за собой остальные детали. И тут мы, подпирая плечами створки контейнера, грозящего распахнуться и погрести нас под тяжестью деталей,  вдруг обнаружили, что нет проволоки, которой надо было скрутить скобы створок контейнера. Плечи наши трещали от непосильного груза и все трое мы лихорадочно шарили глазами вокруг и кричали, в надежде, что кто-нибудь из солдат, работающих в мастерских подаст нам проволоку. Подпирая дверь хилым плечом, и приседая от тяжести на тонких ногах, Лубешка кричал вместе с нами. Вдруг я увидел на земле покрытый коростой грязи обрывок похожий на кусок проволоки. Я подобрал его и подал Лубешке. Тот, на минуту ослабив напор, попробовал его на крепость. Это оказалась закостеневшая от грязи и холода веревка. Заругавшись, Лубешка в бешенстве попытался пнуть меня ногой, но не смог дотянуться. Если бы он мог видеть себя в этот момент со стороны. Багровое от чрезмерного усилия лицо, вздувшееся от прилившей венозной крови, и тощенькая ножка в огромном унте, которым он норовил поддеть меня. Это было одновременно и смешно, и страшно. - Товарищ капитан, товарищ капитан, - еле сдерживая смех, пытался оправдывался я, простите, я не нарочно.  Но капитан Лубешка посмотрел на меня с такой ненавистью, что я  понял, что он мне еще припомнит это. Воспользовавшись его замешательством, солдаты разбежались от контейнера в разные стороны, и детали с грохотом вывались наружу. К счастью, никого не задело.
Когда злой и раздосадованный Лубешко ушел, мы положили контейнер на землю и теперь уже без всяких усилий загрузили его. - Заставь дурака молиться, - это про нашего капитана, - зло сказал Румянцев. 

                ГЛАВА 12
После окончания курса молодого бойца, мне, наконец-то, разрешили ездить самостоятельно на «Урале». Это был старый, разбитый бензовоз.
В первый день, чувствуя себя почти героем, я по-хозяйски взялся за шланг слива. Я не раз видел, как Самсонов легко управлялся с этим длинным, похожим на хобот шлангом. Я и не подозревал, что внутри его для упругости проложена стальная пружина. Как только я взял шланг в руки, он, словно живой удав, изогнулся в моих руках и потащил меня, от неожиданности я закричал: мама! Мгновенья хватило мне, чтобы понять, что  у меня не хватит сил дожать шланг до упора, чтобы закрепить его. Когда до заветного крюка оставались буквально сантиметры, шланг под силой пружины упруго распрямлялся, и я, как пришитый, бежал за ним, стремительно перебирая ногами и, мечтая только об одном, чтобы он не сбил меня с ног, чем ужасно веселил, работавших недалеко солдат хоз-взвода. В результате я все же упал и ободрал колени, но шланг, сорвав шутливые аплодисменты «дедов», все же закрепил. В этот день после отбоя, я долго не мог уснуть. Болели все мышцы. И я уже жалел, что напросился на бензовоз. Мне явно не хватало сил для управления этой машиной. Да и откуда было им взяться, если при росте сто семьдесят шесть сантиметров я весил всего пятьдесят восемь килограммов. Вдобавок выяснилось, что я еще много не знаю. Два месяца шоферских курсов до армии слишком мало, чтобы работать самостоятельно.
В глубине души я всегда завидовал тем парням, которые еще до армии были с машиной на «ты». Например, такой же первогодок Озеров, не суетился, не трясся:  - Ой, что я наделал, машину сломал! А у меня при каждом незнакомом стуке в моторе замирало сердце. Теперь по вечерам, когда другие отдыхали, я читал «Справочник автомобилиста».
Колеса «Урала» были мне по плечо. Приходилось высоко задирать ногу, чтобы встать на подножку. После первых дней работы, я понял, что машина мне досталась безнадежно запущенная. Пропускала воздух помпа, качавшая воздух в гидравлическую систему колес. Но помпа – это было полбеды; меня пугали не отрегулированные тормоза. Я боялся, что они могут отказать в самый неподходящий момент.
Предчувствие меня не обмануло. Это случилось буквально в первую же неделю моего выезда. Сделав поворот к замаскированной ракетной шахте, я вдруг почувствовал, что машина перестала меня слушаться. Вместо упругого сопротивления педаль тормоза буквально провалилась под моей ногой, словно в пустоту. У меня от страха взмокли ладони, и красная звездочка на руле «Урала» показалась мне звездой, венчавшей пирамидку памятника на моей могиле.
Понимая, что на дороге нас ждет неминуемая гибель, я, трясущимися руками, резко развернул машину вправо, и «Урал», гулко ухнув в кювет, запрыгал по кочкам и ухабам тундры. Сопровождавший меня прапорщик Баяд, попытался разглядеть: куда это нас несет? Высунул голову из кабины, он тут же взвыл от боли. От тряски стекло кабины опустилось, и шея его оказалась зажатой между стеклом и рамой. При каждом толчке на ухабе стекло больно вдавливалось в шею прапорщика, грозя перерезать его. Он задушено таращил, лезущие из орбит глаза, безуспешно пытаясь освободиться. Я краем глаза видел его налитое кровью лицо и почти инстинктивно крутил руль, стараясь выбирать дорогу ровнее. Казалось, что это продолжается целую вечность, но постепенно, на наше счастье начался подъем и лишенная тормозов машина остановилась сама собой.
Прапорщик, наконец, освободил голову, посидел несколько минут молча, растирая красный рубец на шее, потом тихо, почти шепотом (видно ему передавило голосовые связки) хрипло попросил: - Принеси шапку. От тряски она свалилась у него с головы. Когда я, ошалевший от пережитого, вылез на ватных ногах из машины, то увидел, что по тундре идет к нам молодая женщина в светлом плаще, держа в руках шапку прапорщика. Я узнал ее по косе перекинутой через плечо. Это она, ничего не подозревая, шла впереди нас по дороге. Если бы я не успел вывернуть руль, я бы, несомненно, сшиб ее насмерть. Расстояние до нее было всего несколько метров. – Что, тормоза отказали? – участливо спросила она, подавая шапку Баяда. Я увидела, что вы в тундру свернули, и побежала следом, мало ли что. Я сказал ей: спасибо, взял у нее шапку и медленно побрел к бензовозу, благодаря судьбу,  что она на этот раз пощадила меня.

                ГЛАВА 13
Короткие ноябрьские заморозки сменились страшными сорокоградусными морозами. Сначала медленно, потом все сильнее и сильнее начал падать снег. Подул сильный ветер, подхватил завихрил, со свистом погнал поземку по хрустящему, ломкому насту. Исчезло темное морозное небо с искрящимися звездами, исчезла скованная морозом земля. В вихревой пляске снегопада все смешалось в единый, плотный, непроглядный мрак.
Я сидел у окна в красном уголке, за которым в вихре разыгравшейся метели ничего не было видно, и тщетно пытался согреться. Был час политинформации. Солдаты, ежась в легких гимнастерках, (отцы-командиры зорко следили, чтобы мы не одевали под них никакого теплого белья) шелестели страницами, конспектируя текст.
Занятия проводил замполит Матряхин. Он сидел во главе комнаты, и внимательно просматривал журнал занятий. Казалось, что он не обращает на нас никакого внимания. 
 За спиной Матряхина в самом углу стоял на подставке покрытый бронзовой краской бюст Ленина. На левой щеке краска на бюсте слегка облупилась, отчего лицо вождя революции казалось сконфуженным.
Долгое время после армии при одном только упоминании о политике, голова моя наполнялась звенящей пустотой, и я чувствовал невыразимую скуку. В довершении всех бед в красном уголке было холодно так, что при дыхании изо рта шел пар. Одно только это превращало политинформацию в двухчасовую пытку.
Впереди меня сидел Носов. Красные, обветренные, кое-где со следами бензиновых ожогов руки, он спрятал под мышками и сидел, съежившись, как большая нахохлившаяся птица. Длинные ноги его с трудом помещались под столом, и он, расставив их циркулем, загораживал ими проход. Обычно впереди Носова сидел Румянцев, но сегодня его вместе с Аликом Кокинаевым майор Великий послал в дивизион.
Они уехали на тягаче. Раньше в такие поездки посылали Носова, но все время как-то получалось, что-то одно, то другое удерживало его в гараже. Когда Андрея упрекали, что он шлангует, он делал удивленное лицо: мол, что я могу поделать? Таких как Андрей мы называли нифель. На солдатском жаргоне так называли грязь, что остается после заварки на дне чайника. Вечно он ходил всем недовольный, и форма у него постоянно была в каких-то пятнах. Вообщем, нифель – он и есть нифель.
Спрятавшись за спиной Андрея, я перевернул страницу тетради, и стал рисовать с натуры Матряхина. Он уже закончил просматривать журнал, и теперь стоял у окна, бездумно глядя в круговерть метели. На рисунке вместо кителя я, развлекаясь, нарисовал его в смокинге, что сделало его похожим на забавного пингвина. Увлекшись, я не заметил, что замполит уже давно пристально глядит на меня, пытаясь понять: чем это я занят? Сидящий рядом со мной Озеров, толкнул меня под столом, но было уже поздно. – Рядовой Мурзин, - сказал Матряхин, - покажите-ка вашу тетрадь. Я обречено вздохнул, и, развернув тетрадь на той странице, где у меня был конспект занятия, направился к столу. В проходе я споткнулся об выставленные ноги Носова и упал. Вмиг унылое однообразие политинформации было нарушено; все захохотали, а сконфуженный Носов кинулся поднимать меня, громко причитая, что он же не нарочно. Потирая горящую от удара ладонь, я тихонько ругался про себя. Нифель чертов, расставил ходули, и делает вид, что не виноват. Что касается других, тут он несообразительный, а если его коснется – вмиг сообразит. Сам недавно рассказывал, как стоял ночью на карауле у гаража.
Ночь, темень, холод, и захотелось ему по большой нужде, а садиться на ветру – вмиг обморозишься. Вот он и забрался в кузов стоящего во дворе самосвала, а винтовку к колесу прислонил. Дежурил в ту ночь прапорщик Баяд. Шел он в это время с обходом, видит: винтовка стоит, а часового нет. Всполошился Баяд: что случилось, куда часовой делся? Побегал он вокруг машины, под колеса заглянул. Сидит Андрей в кузове: ни жив, ни мертв, слышит: как Баяд вокруг машины бегает. Потом осмелел, осторожно выглянул, а Баяд винтовку взял и уже повернулся, чтобы уйти. Видя такое дело, Носов как заорал: - Руки вверх! Баяд от неожиданности поднял руки вверх вместе с винтовкой. Андрей винтовку вырвал. Сверху-то ему удобно было это сделать, потом спрыгнул с другой стороны кузова, оббежал гараж и вернулся на пост, вроде бы и не он был у машины. А Баяд так и не понял, что за невидимка у него винтовку вырвал. Так что иногда он очень сообразительный наш Андрюша.  «Сказать бы Баяду, кто с ним эту шутку отмочил, - мелькнула у меня мстительная мыслишка, но я сразу с сожалением отбросил ее. Как-то не мог я себя представить в качестве доносчика.
Матряхин внимательно посмотрел мой конспект, где я выписал страны Варшавского договора, его условия и результаты, и, кажется, остался доволен. С деланным безразличием я наблюдал за ним, моля бога, чтобы он не догадался заглянуть на последнюю страницу тетради. Матряхин не торопился, растягивая удовольствие, потом все же перелистал тетрадь и нашел мой рисунок. Не узнать его на нем было просто невозможно. Такого вихра на голове, словно корова языком лизнула, ни у кого в полку не было. К моему удивлению, рисунок ему понравился. Может, смягчило его сердце, что вместо офицерского кителя я нарисовал его в вечернем фраке. Такое одеяние, что ни говори, облагораживает, хотя и делает похожим на пингвина. Он ехидно посоветовал не зарывать талант в землю и нарисовать что-нибудь для боевого листка. Это предложение, несмотря на его ехидный тон, меня даже обрадовало. Я любил рисовать, но, помня о своих друзьях-солдатах, что они могут подумать, что я выслуживаюсь, я сделал огорченное лицо. И тут видно, поняв, что не такое уж для меня это наказание, и чтобы жизнь мне не казалась малиной, Матряхин объявил мне наряд вне очереди. Тут я приуныл по-настоящему.
Каким мелким и жалким показалось мне мое огорчение, когда, заступив на дежурство по КПП, я увидел путевой лист Румянцева.  «Дорогая Светочка, - оторопело прочел я под строкой пункта назначения. Оказывается, пока мы сидели на политинформации, почти рядом с городком жизнь разыграла спектакль по всем правилам трагикомедии.
Пурга навалилась на них почти сразу, как они выехали за ворота части. Румянцев уверенно вел тягач по едва заметной дороге. Мотор ревел, за спиной у Юрки посапывал немногословный Алик. Час качались в дороге, пошел второй. Тщетно Румянцев пытался рассмотреть знакомые ориентиры. Точку-то, где стоят ракеты, не зная ориентиры, и в хорошую погоду не найдешь – все под землей – а в пургу и подавно найти ее сложно. В хорошую погоду дорога туда занимала минут сорок. В начале второго часа Юрка понял, что они заблудились. В тягаче нет никакого отопления. Тепло идет только от мотора. Когда кончится бензин, останутся они в сорокаградусный мороз один на один с тундрой. А это верная смерть. По его расчету бензина оставалось еще на час – не больше. Они поняли, что у них осталось время лишь на прощальное письмо. Написать его можно было только на путевке. Другой бумаги в тягаче не было. Бросили жребий. Юрке досталась лицевая сторона, Алику на обороте. Писали огрызком карандаша каким-то чудом завалявшимся в кармане у Алика.
Румянцев еще не успел дописать свое прощальное послание, когда по кабине кто-то постучал. – Все, думаю, - схожу с ума, - рассказывал в казарме Румянцев, а Алик вдруг как закричит, и полез наружу через люк. Я испугался, схватил его за ноги, кричу, что тепло сохранять надо, а он меня лягает и наружу рвется. Потом смотрю, прапор Молчанов откуда-то взялся. Мы с Аликом на него накинулись, обнимаем на радостях, а он понять ничего не может, что за сочкари такие, стоят у самой части, а ведут себя, будто вернулись из кругосветного путешествия. Оказалось, что их тягач застрял, а вернее – повис на ледяном торосе метрах в трехстах от городка, и в течение почти двух часов они молотили траками воздух. На их счастье, кочегар, выносивший шлак, заметил слабый свет фар, пробивавшийся сквозь пургу. Он позвонил нам на КПП, и Молчанов поехал выяснить: в чем дело. – Ну, хлопцы, вы в рубашке родились, - сказал он, поняв, что случилось. Сказились бы вы в двух шагах от казармы. Действительно, можно сказать, сказочно повезло ребятам, что кочегар их заметил. Путевку Румянцев оставил себе на память.
В армии, вообще, от мелочей может зависеть судьба. Попал один раз в список на караул, и будешь ходить в караул до конца службы. А там жутко. Четыре часа стоишь на морозе, четыре дежуришь в будке, и четыре часа спишь. То, что меня включили в список караульных, я не знал. Я копался с машиной. И мне так надоело с ней возиться, что я решил залечь на дно. Думаю полежу немного где-нибудь в автопарке, посплю, там нет никого, одни машины стоят и тепло. Я залез в кабину и задремал. Я и не подозревал, что в это время майор Великий составлял список кому идти в караул, и приказал Седову, который был на полгода меня старше и был моим напарником на бензовозе, найти меня. У Седого была кличка – Седой. Тот побежал на ГСМ, на склады, в автороту; нигде меня найти не смог. Я слышал как он, орет Мурза, и молчал; перепугался, что что-то здесь неладно. Он слышу в боксе,  орет: Мурза. А там куча машин, все не проверишь. Где, в какой машине искать. Он уже кричит благим матом: выходи Мурза! Я перепугался, не вылезаю, и пришел в роту через час. И узнал, что все - подписали: Седов идет в наряд в караул. Так он до конца службы и ходил в караул. Вот так я проспал свое «счастье» быть в карауле.
 
                ГЛАВА 14
В феврале, освоившись в гараже настолько, что уже никто не подсказывал мне, что надо делать, я решил сам раздобыть помпу для своего бензовоза. Мне надоело клянчить ее у Сереги Писько, который работал на втором бензовозе. Заменить ее законным путем, нечего было и думать; запасных частей не было ни в мастерских, ни на складе. Оставалось только одно – украсть.
В нескольких километрах от нашего полка была база запасного аэродрома. На аэродроме не было своей ремонтной мастерской, и они отправляли машины в ремонт на материк. Перед этим их укомплектовывали и ставили на консервацию до весны. Базу охранял вооруженный часовой.
Возвращаясь из дивизиона, я как-то встал невдалеке от его колючего забора, поднял капот, делая вид, что сломался, и долго наблюдал за часовым. Территория базы была большой, часовой делал круг, и заходил в караулку – погреться. Пока он грелся, можно было незаметно пробраться к машинам. Но территорию базы еще освещал прожектор, и, выйдя, часовой обязательно меня заметит. Я решил, что придется залезть под капот и работать вслепую. В кабине со мной как всегда сидел прапорщик Баяд. Он обязан был следить за моим поведением, чтобы я не напился в дороге и вовремя вернулся в часть. Баяд был, по-моему мнению, пустым малым. Испугавшись первого тяжелого года службы, он попросился в школу прапорщиков, и теперь неохотно тянул лямку. Лишь один раз видел я, как он оживился, когда его поставили проверять машины на выезде из части. Но при первой же попытке задержать неисправную машину, Матряхин обложил его по матушке, и он сразу скис.
Я рассовал по карманам гаечные ключи, взял плоскогубцы и, дождавшись, когда часовой скроется в караулке, побежал к изгороди из колючей проволоки. В минуту опасности мой мозг работал четко. Я видел себя словно со стороны.
Выбрав машину, стоявшую ближе всего к забору, я приподнял капот и нырнул под него, накрыв себя сверху, как шапкой невидимкой. Прожектор освещал машины по верху, низ, где были мои ноги, оставался в тени, и часовой ничего не смог бы заметить, даже если бы прошел рядом. Больно давил на поясницу холодный металлический капот. Вот где пригодилась мне моя практика. Я так часто снимал и устанавливал помпу, что мог сделать это в слепую. Скованный морозом металл поддавался плохо. Мне все время было необходимо помнить, что нельзя шуметь. В тишине полярной ночи хорошо был слышен даже шорох, не то что звон гаечного ключа.
Быстро летели минуты. По-моему расчету часовой уже должен был уйти в караулку. Я осторожно вылез из-под капота, оглянулся; метрах в двадцати от меня за соседней машиной по снегу двигалась тень от штыка часового. В страхе, не зная, что делать, я нырнул под машину, и спрятался за колесом с ужасом представляя, как этот штык входит в мое тело. Я весь превратился в слух. Пальцы устали держать мешок с открученными деталями, но, застыв, я словно окаменел; если загремлю – крышка!
 Где-то вдалеке грохнула дверь караулки. Я обругал себя. Как это я забыл, что на дверях караулки тугая пружина, и каждый раз, когда часовой входит или выходит, дверь громко хлопает.
Задыхаясь от волнения, я с трудом протащил тяжелый мешок с деталями сквозь дыру в колючей проволоке и поднял голову, высматривая в темноте свою машину, и в сердцах выругался. Этот хрен собачий, прапорщик Баяд, вместо того, чтобы сидеть тихо – развлекался, включая и выключая сзади габаритные огни, освещающие номер машины. Что с того, что часовой меня не заметил. Завтра они обнаружат дыру в заборе, найдут разукомплектованную машину, и сразу вспомнят о бензовозе, так подозрительно долго задержавшемся у базы.
Когда мы подъехали к воротам части, нас встретил рассерженный майор Великий. Уже был одиннадцатый час ночи, и он начал волноваться, думая, что произошла авария. – Где вас черти носят? – сердито спросил он, подозрительно глядя на мои оттопыренные карманы, видно думая, что «деды» посылали «сынка» за водкой. – А вы посмотрите в кабине, - сказал я ему обиженно. Увидев запчасти, Великий сразу все понял, умолк, и лицо его приняло  виноватое выражение.
Когда я полез обратно в кабину, на КПП зазвонил телефон. Я догадался, что это звонят с базы запасного аэродрома. Звонил часовой. Он все-таки заметил дыру в колючем ограждении. И, конечно, вспомнил мою подозрительно долго стоявшую возле базы машину. Теперь он спешил найти вора. Я тихонько засмеялся, слыша сквозь приоткрытую форточку КПП, как майор Великий уверенно говорит, что все его машины давно вернулись в  гараж. Я мысленно похвалил себя, что, решаясь на такой отчаянный поступок, специально подгадал, чтобы в этот день дежурил зам. потех, в надежде, что если что случится, он меня выручит.

                ГЛАВА 15
В этот день я дольше обычного задержался в рейсе; на половине дороги сломалась машина. В часть я приехал после отбоя. Поставил машину в гараж и пошел в казарму. Проходя мимо умывалки, я услышал чей-то тихий, горестный плач. Всхлип сменялся тоскливо-щенячьим долго-горестным и-и-и-и, и после судорожного вздоха опять следовал всхлип.
Я осторожно заглянул в умывалку. Уткнувшись головой в скрещенные руки, забившись в угол под баки для воды, плакал Андрей Носов. Было видно, как под гимнастеркой ходуном ходят его костлявые, тонкие лопатки.
Я не стал окликать Андрея. По своему опыту знал: что, когда кто-то плачет, лучше оставить его в покое. Начнешь жалеть, еще хуже будет. – Что это с Носовым? – спросил я у дневалившего Кокинаева. Тот пожал плечами: - Его с бани пришла и плачет; может, письмо плохой получил? – высказал он предположение. Мимо нас, низко опустив голову, чтобы мы не видели его красное опухшее от слез лицо, прошел Андрей, и мы замолчали.
Утром, резко вскочив с постели, Носов вдруг побледнел, его зашатало, и он бесчувственным кулем свалился на пол. Его отправили в медсанчасть, где он пробыл больше недели. По роте поползли слухи, что его изнасиловали в бане. 
Баня в городке была одна: и для военных, и для гражданских. Три дня в неделю был женский день, другие три дня – мужской. Наш банный день был в понедельник. С утра пораньше, еще до завтрака, мы вешали полотенца на шею и строем шли мыться. По утрам в бане стоял такой холод, что было видно, как при дыхании изо рта идет пар.  «Деды» набивались в парилку, словно стремясь набрать тепло на всю неделю.
Два года, проведенные в армии, запомнились мне постоянным ознобом. Белье грело мало. Кальсоны носили, не снимая, от бани до бани. Они могли достаться слишком короткие, или слишком длинные. Редко когда они были впору. С завязками на кальсонах тоже была проблема. Чтобы не терять время на их завязывание или развязывание, приходилось делать крепкие узлы; буквально заковывать себя на всю неделю. В бане, не в силах справиться с крепкими узлами, их просто обрывали, а потом, получив из стирки рваные, опять надвязывали разные веревочки.
Особенно страдал из-за своего большого роста Андрей. Иногда кальсоны едва доходили ему до щиколотки, а каптер только бессильно разводил руками. Длинными у Носова были не только ноги. Мы покатились со смеху, когда увидели в первый раз его голым.   «Господи, как он ходит?» – удивился я, глядя, как старательно трет Андрей намыленную голову, а его член, в такт движениям, двигаясь по кругу, сбивает пену в тазу. – Андрюша, как ты с ним управляешься? – пристал к Андрею любопытный Наливайчик, - поди, от баб отбоя нет? – Какие там бабы, - сконфузился Носов, - ты попробуй такой поднять, еще не скоро встанет. У кого короткие, тому проще, - простодушно признался Андрей. Как это часто бывает с излишне высокими людьми, он был медлительным и слабым. Из всей роты только он, да еще Володька Банкоускайте не могли подтянуться на турникете. Но, скоре всего, в той ситуации, в какую попал Андрей, и силач ничего не смог бы сделать.
С утра он был в наряде и не попал в баню со своей ротой. Пришлось ему идти с солдатами из стройбата, а туда со всего Союза набирали самое отребье, даже бывших уголовников. В курилке он признался мне, что когда он намыливал голову, кто-то сильно ударил его шайкой по голове. Словно молния блеснула, больше ничего не помню. - Когда очнулся, - рассказывал он, - у меня рот был завязан, а руки заломили назад так, пошевелиться было нельзя – любое  движение - страшная боль. Я даже не знаю, кто это сделал. Я их не видел. Сопротивляться было невозможно, они говорили, что сломают мне руки. Не знаю, почему он доверил мне свою тайну. Я бы о таком никому не смог рассказать. Может, из-за моего не слишком общительного характера в жизни мне часто приходилось быть жилеткой, в которую плачут. Мне было жалко Андрея. После этого случая, его словно подменили. Исчезла его прежняя дурашливая веселость, он стал, словно пришибленный. Часто глаза его начинали подозрительно бегать, словно он пытался понять: знает ли человек о его позоре. Меня, после своего откровения в курилке, он стал избегать. Я тоже старался не лезть к нему. Даже самому себе я боялся признаться, что он стал мне противен, хотя я понимал, что он ни в чем не виноват. – Слабых людей надо жалеть, - учила в детстве меня бабушка. Одного она не понимала, что слабость-то бывает разной. Думаю, что даже моя бабушка, с его ангельским характером, вряд ли бы жалела Володьку Банкоускайте. Ему довольно скоро дали в роте прозвище – Желудок. Он все время жевал, словно жвачная корова. Банкоускайте гордился своей должностью моториста. Когда ему перепадал презент с командирского стола, он ни с кем не делился. За это его не любили. Однажды, он чуть не погиб из-за своей жадности. Об этом стоит рассказать.
Среди ночи я проснулся, поднял голову, прислушался, пытаясь понять: что меня разбудило. С соседней кровати, где спал Володька Банкоускайте, раздался стон.
- Земель, земеля, что с тобой? – встревожено, спросил я, приподнявшись на локте, и пытаясь рассмотреть его лицо. Володька лежал на спине. На его осунувшимся лице лихорадочно блестели в темноте глаза полные слез. «Эк, как его скрутило» - Да что с тобой? – все больше пугаясь, спросил я.
Володька с трудом повернулся на бок и скорчился, подтянув к подбородку острые колени. – Позови врача, - просипел он; с трудом шевеля посиневшими губами. – Да что случилось-то, теряя терпение, еще раз спросил я. Володька воровато отвел глаза в сторону и нехотя признался: - Я банку тушенки съел. –Один – целую банку, - изумился я, чувствуя сосущую пустоту в животе. Вот гад, тайком, ночью под одеялом. - А где ты ее взял, - не поверил я. – Майор дал, я ему мотор у «Жигулей» отремонтировал. – Ой! – снова застонал он, сотрясаемый приступом новой боли. – Так тебе и надо, жмотяра, - проворчал я, подыхай, как собака, если не хочешь ни с кем делиться. И отвернулся от него к стене. Я уже понял, что с ним случилось. Видно, когда он наелся жирной свинины, ему захотелось пить, и он хватанул ледяной воды. Отчего жир в желудке застыл, и получилось что-то вроде заворота кишок. В стойбище, где я родился, о таком знал даже младенец. – Шурик, помоги! Банкоускайте со стоном, умоляюще смотрел на меня. Даже в темноте я видел на его лице мокрые дорожки от слез. – Да чтоб тебя разорвало, - мысленно заругался я. Нехотя вылез из под засаленного тундровика, которым укрывался поверх одеяла, потому что тонкое солдатское одеяло совсем не давало тепла, и побежал в кочегарку. Там всегда стоял на плите чайник c кипятком.  «Черт с ним, помогу, а то еще действительно помрет». – Ребятам не рассказывай, - засмеют! – жалобно попросил Володька, переводя дух и, наконец-то, выпустив теплый нос чайника. Было видно, что ему мгновенно стало легче. Я промолчал. Мне хотелось трахнуть его по голове, чтобы поумнел, зараза!

                Глава 16               
Особенно не любил я дневалить. Шутка ли – не спать целые сутки. Днем часа четыре есть возможность покемарить; и все. А еще надо успеть форму в порядок привести, воротничок чистый подшить. «Деды» тоже не дремлют; стоит встать в умывалке, как тут же набрасывают через плечо с десяток грязных подворотничков, или еще хуже - грязные носки.
Я сижу на посту дневального у тумбочки. Уже второй час ночи. Пробую дремать с открытыми глазами, не тут-то было; отяжелевшие веки падают сами собой.
На другом посту дежурит Самсонов. Он меня предупредил: - Слышь, «помазок» не спи, предупредишь, когда дежурный придет. – Конечно, «дедушка», улыбнулся я ему, грея себя мыслью, что вот я уже из «сынков» в «помазки» перебрался. Ничего, будет и на моей улице праздник. Побегают и по моей указке.
До трех я еще как-то дотянул, и тут сон начал одолевать меня. Сзади в темноте казармы терялись расположенные в два яруса кровати. Слышалось сонное дыхание солдат. От последнего ряда доносился громкий храп.  Это храпел Писько. Сереге, как самому маленькому и слабому в роте досталось место, где постоянно гуляли сквозняки. Он всегда был простужен, оттого видно и храпел по ночам. Его пытались «проучить». Кто-то поджег у него меж пальцев вату. Серега от боли так заорал, что спавший над ним Озеров свалился с кровати и подвернул ногу. Теперь они оба прихрамывают. На самых теплых местах, у батареи парового отопления спят «деды». За ночь от дыхания сотен человек казарма успевает нагреться. И хотя зимой жарко бывает редко, лишь когда наступает оттепель или метет метель, но здесь хоть не лопаются трубы парового отопления, как это часто случается в бытовке.
Ухов всегда по утрам первым делом проверяет температуру в казарме. Находились шутники, что в особенно холодные дни, когда было видно, как от дыхания изо рта идет пар, подогревали градусник спичкой. – О, двадцать один градус, - теплее, чем у меня дома, - удивлялся Ухов, и замирал, наблюдая, как падает столбик ртути в градуснике. Каждый раз он попадался на эту удочку.
Я сидел лицом к входной двери, чтобы не пропустить дежурного. Дверь была наполовину стеклянной, снизу фанера, сверху стекло. Сквозь него был виден коридор с рядами дверей по бокам. Чтобы не уснуть, я старательно таращил глаза на схему эвакуации при пожаре. На схеме черными квадратами были обозначены комнаты, а красными стрелками пути эвакуации при пожаре. Я уже знал эту схему наизусть. Все здание было разбито на три части: слева и справа комнаты, посередине коридор. Сначала шли вспомогательные службы; сразу, как входишь - кочегарка. Топить в мороз – милое дело. Сеют и таскают уголь по наряду. Кочегар только топит, да выносит шлак. От кочегарки всегда исходит кислый запах сгоревшего угля. У кочегарки поворот и слева рядом с ней умывальник с огромными цинковыми баками под потолком. Их во время дежурства днем надо заполнить водой. Ведра тяжелые, потаскай-ка их из цистерны. У меня плечи до сих пор болят. Чтобы разрыхлить снежный наст, тягач в тундре вращается по кругу, сдирая его траками. Потом снег грузят в большие чаны и привозят к казарме. Из баков по трубам вода попадает в рукомойник, а оттуда через трубу в стене сливается в ведро на улице. Это ведро тоже должны выносить дневальные. Стоит не уследить, как от пролившейся воды на углу казармы образуется наледь. Долбить ее частенько назначают проштрафившихся солдат. Наряд так и называют – на угол. Напротив умывальника – сушилка – любимое место отдыха «дедов» Рядом с умывальником кабинет старшины Ухова, напротив кабинет зам. потеха Великого, а еще дальше оружейная с винтовками, каптерка. – Мечтаем, тезка. Передо мной, как из под земли вырос Матряхин, как черт из коробочки выскочил. От неожиданности я вскочил и потянулся к телефону, чтобы предупредить, спящего в сушилке Самсонова. – Не бу – ди, не на – до, я сам, - немного заикаясь, сказал Матряхин, осаживая меня назад к стулу, и дружелюбно обнимая за плечи. Со стороны можно было подумать, лучший друг пришел навестить. Ну, показывай, где он спит, - заговорщицки прошептал он. В три часа ночи он был бодр и откровенно веселился, видя мое замешательство. В этот момент он походил на игрока, сорвавшего крупный куш. – Откуда он взялся, - недоумевал я, растерянно глядя на офицера. Я же все время смотрел на дверь. Как же я его не заметил. Дверь ведь стеклянная.
Явно наслаждаясь моим замешательством, Матряхин ловко выкрутил из телефонной трубки микрофон. – По-том вер-ну, - шепотом успокоил он меня. Голос у Матряхина был ласковый, можно было подумать, подарок мне сделал. Недаром его прозвали Ряха-провокатор. И злится на него вроде не за что. Так он все делает весело с выдумкой.
Матряхин исчез так же бесшумно, как и появился. Я огорченно смотрел ему вслед, думая, что теперь наверняка получу от Самсонова затрещину. Он постарается отыграться на мне за свой испуг. Я позавидовал Капустину, который дежурил на КПП, где постоянно крутился шаловливый пес Тобик. Уж он то никому не даст подойти незаметно.
Сзади послышался тихий смех. – Что, попался «помазок». И тебя провокатор провел. С койки у батареи слез Лунгин. – Не ты первый, - успокоил он меня. – Ряха, чтобы его не видно было, от дверей на карачках ползет. – Врешь! – не поверил я. – Спроси у ребят, - пожал плечами Лунгин. «Не врет, - понял я. Иначе я бы его заметил. Вернулся с улицы Лунгин, и я услышал, как заскрипела под ним панцирная сетка кровати, и снова тишина наполнила казарму. Только я начал успокаиваться, зазвонил телефон. Это Самсонов, - понял я. Поднял трубку, хотел объяснить ему, что произошло, но, увидев вместо микрофона пустую полость в трубке, положил ее на рычаг.

                ГЛАВА 17
Зимой в кабине «Урала тоже колотун, только со стороны мотора веет теплом, согревая живот, а спина и плечи постоянно мерзнут. Трясясь на ухабах, я с тревогой прислушивался к шуму мотора и, съезжая с бетонки, убавлял давление в шинах, чтобы не измочалить скаты.
В дороге от Баяда никакой помощи, только вред. Под шум мотора он удивительно быстро засыпает и всегда храпит во сне. Дорога в дивизион извилистая, словно змея вьется между скал. Пейзаж безрадостный: черное небо висит низко над ошлифованными ветром скалами, в лощине кое-где белеет снег. Чуть оживляя вид, светятся далеко внизу огоньки шахтерского поселка. Мотор урчит, убаюкивает. Сон подкрадывается незаметно, неодолимо.
Баяд храпит под боком. Хочется трахнуть чем-нибудь его по башке, чтобы проснулся, да поговорил, хоть как-нибудь не давал уснуть. Прошлую ночь мне удалось поспать часа три – не больше. Отрабатывал до половины третьего наряд вне очереди. Чистил снег перед казармой. Не понравился капитану Лубешко мой внешний вид: и воротничок-то ему показался грязным, и ремень не туго затянут, и даже пуговицы не так, как надо, пришиты. В общем, придрался на полную катушку. После того случая с контейнером он не упускает случая меня наказать. Больше всего меня обижала бессмысленность приказа; сколько ни кидал я снег от казармы, сильный ветер вновь сметал его обратно. Капитан, конечно, прекрасно это видел, но, кажется, именно это и нравилось ему, а то, что мне завтра за руль садиться, совсем не волновало его. И если я сейчас усну за рулем, задавлю кого-нибудь или сам погибну, то никто не обвинит его в моей смерти. – Тьфу, тьфу, тьфу, - суеверно поплевал я через левое плечо и крепче вцепился в руль.
Дорога шла в гору. С подъемом все шире разворачивался пере до мной простор Анадырского хребта. Тяжела жизнь солдата. Вот и исчезли всякие следы человеческого жилья. Выше только мы, да скалы.
«Впереди поворот, - зафиксировало мое сознание. Я слегка наклонился вперед, хотел переключить скорость и… провалился в небытие. Очнулся от тупого удара. Почувствовал, что голова лежит на руле, на самой середине, где выпуклая пятиконечная звездочка. Сердце сразу забилось от испуга быстро, быстро. «Господи, что натворил?»
Выглянув из машины, я обмер; мой «Урал» врезался буфером в «ЗИЛ» Но самое страшное было не в том, что он врезался во что-то. Это счастье, что на его пути оказался груженый, многотонный «ЗИЛ». Потому что, если бы его не было – слетели бы мы с обрыва: и сами бы погибли, и шахтерский поселок внизу сожгли; цистерна-то полная. Хорошо, что это произошло на повороте, и я, оказывается, успел все-таки автоматически сбросить скорость.  «ЗИЛ» на повороте тоже ехал тихо. При столкновении у моей машины сразу заглох мотор, и «Урал» так и остался стоять, уткнувшись в бампер «ЗИЛа» в нескольких сантиметрах от обрыва. Машины почти не пострадали, только у «ЗИЛа» крыло помято.
Баяд ругается, отводит душу. Когда он вылезал из кабины, поскользнулся на крутом склоне и его шапка полетела под обрыв. Ее подхватил поток воздуха, и она закувыркалась, словно живая. Я невольно представил, что еще пару сантиметров, и мы кувыркались вот точно также. От страха у меня подкосились ноги.
Всю обратную дорогу до городка Баяд тяжело вздыхал, а когда мы проезжали мимо магазина, велел мне остановиться. Вернулся он с оттопыренными карманами. В машине он спрятал в бардачок две бутылки водки. «Будет грехи замаливать, пить «дедов» в гараже, - понял я». С меня что, взятки гладки, а у него могут быть неприятности. Баяду удалось скрыть аварию. Водитель «ЗИЛа» пожалел меня – зеленого юнца, ничего не сообщил в часть. Баяд несколько раз поил «дедов» в гараже; тем все и кончилось.

                ГЛАВА 18
На аппетит я никогда не жаловался, но когда каждый день камбала в томате с перловой кашей, которую солдаты метко прозвали – шрапнель или, что совсем не лучше – с сушеной картошкой, от которой ничего, кроме тяжести в желудке не чувствуешь, пахнущий прелым веником чай, да небольшой кусочек масла – тут поневоле взвоешь. Хлеб давали на стол на десять человек две буханки черного и две буханки белого. Белый хлеб нарезали на куски, а черный разрезали пополам. И когда выходили из-за стола, молодые брали эти полбуханки и вытирали стол с конца как губкой и бросали его в помои свиньям, потому что черный хлеб почти никто не ел. От него была жуткая изжога. И что поразительно: - все об этом знали, но постоянно черный хлеб пекли на дивизию. От такой еды калорий не наберешь, а только зубы растеряешь. Уже через несколько месяцев, у всех вновь прибывших стали опухать и кровоточить десны. Медлить за столом не давали; не успеешь съесть вместе со всеми свою порцию; – оставляй, и шагом марш из-за стола. Рота одного ждать не будет.
 Сегодня понедельник. Полковое построение. Нехотя строимся поротно на укатанной скатами машин дороге, что служит зимой вместо плаца. Готовясь к приходу комполка, старшины быстро проводят перекличку. Как у многих здешних сторожил у Ухова от нехватки витаминов плохие зубы, и от этого он шепелявит. К тому же ему никак не удается прочитать правильно некоторые фамилии. Особенно почему-то страдает от этого Володька Банкоускайте. – Банка, - начинает Ухов,  внимательно вглядываясь в список, и удивленно поднимая брови, словно недоумевая: а что, у нас действительно есть человек с такой фамилией. Потом, набрав в грудь воздуха, словно для разбега, поправляется: Балда. – Банкоускайте! – наконец, не выдержав, кричит Володька. Мы начинаем хохотать. – Прекратить смешки, - сердито кричит Ухов, и по тому, как блестят его глаза, непонятно: не то он на самом деле не может запомнить Володькину фамилию, не то развлекается.
Зато с фамилией Писько у него никаких конфликтов не возникает. – Писька, - говорит он, делая ударение на первый слог, и смотрит рассерженными глазами, готовый встретить возражение со стороны владельца неблагозвучной фамилии. – Я, - коротко отзывается Сережка, и нам становится ясно, что цирка не будет. Писько умнее Банкоускайте и понимает, что лучший способ пресечь все насмешки – это не обращать внимания, что он и делает.
На улице тридцатиградусный мороз, но командиры строго следят, чтобы под формой у нас не было никакого теплого белья, кроме положенных кальсон. Солдаты – не кисейные барышни – закаляться должны – любимая присказка комполка Зотова. Сам он сытый и довольный резво прохаживается перед строем. У солдат и даже, у следующих на почтительном расстоянии за ним офицеров, уши шапок завязаны под подбородком, и только у комполка они подняты и видны до синевы гладко выбритые щеки. От его фигуры исходит ощущение силы и, когда он проходит мимо, вслед за ним несется запах крепких мужских духов, дорогого табака, и мне даже кажется, что от него попахивает коньяком и еще чем-то специфическим, что присуще только очень здоровым людям. Понятно, не перловой кашей питается.
В полку все знают, что специальная рота солдат в путину по его негласному приказу заготавливает для господ-офицеров икру, а проще, - браконьерствуют. Так что голодом они не сидят и уж никогда не берут в сухой паек камбалу в томате, оставляя ее солдатам.
Самое главное во время таких проверок, чтобы, не дай боже, Зотов не начал гонять по Уставу. Вводной – приказов, распоряжений на неделю ему хватает почти на десять минут. Он резво ходит вдоль строя, энергично жестикулирует,  даже чуть приседает, втолковывая нам азы армейской службы.
У меня замасленная старая шапка, совсем не дает тепла. Когда выдали зимнее обмундирование, я подписал свою шапку: фамилия, имя, отчество – все честь по чести. Только зря старался. В первый же день подошел ко мне солдат из чужой роты выше на голову, снял с меня шапку, повертел ее в руках, как на базаре, словно прицениваясь, потом лениво спросил: - Махнемся? Так у меня вместо новой шапки появилась эта – замурзанная. «Дед» меня успокоил: - Когда молодые придут, ты тоже махнешься. Но по иронии судьбы, когда я служил второй год, усилилась борьба с дедовщиной, и меня заставили вернуть взятую у молодого шапку. Так я и проходил в этой замусоленной до конца службы.
Рукавиц у меня нет – сперли. Рядом Озеров с сизым от мороза лицом, но в рукавицах. – Дай на минуточку – погреться, - прошу я. Какое блаженство расправить в тепле онемевшие пальцы. Теперь бы подольше не снимать, но Озеров уже просит рукавицы назад. Я медлю, он злится. – Давай назад, - сука! – сердито шипит он. Опять мороз кусает меня за пальцы. Наконец, вводная кончилась. Ухов командует: - Бегом! Мы бежим по вздыбленной волнами дороге, ребята ругаются: ****ный тракторист, никто из них не знает, что тракторист тут ни при чем, что это моя вчерашняя работа. В воскресенье Студенок учил меня ездить на тракторе. Как раз надо было чистить снег перед полком. Он посмотрел, как я веду трактор, а то, что я скрепером управлять не умею - это ему в голову не пришло. Когда я закончил работу, были уже темно, а так как в воскресенье света от окон нет, я не заметил, что весь двор у меня получился волнами.  Вся рота материться на него, а я бегу и тоже не могу удержаться от смеха. Весь двор волнами. Бежать невозможно. Даже там где он нормально немного почистил, я ему это все изгадил. А когда я чистил снег перед зданием полка, выглянул начальник штаба и что-то крикнул мне, а я не понял и в ответ помахал ему рукой. Бедный Студенок, моя учеба выйдет ему боком.
Мы бежим по вздыбленной дороге в затылок друг другу. Первым бежит Носов. Его длинные, как у журавля ноги, легко покрывают расстояние. В одном шаге Носова полтора шага обычного человека. Строй растянулся. – Не отставать! – Ухов подгоняет отстающих. Для меня перестает существовать весь мир вокруг; трудно дышать, в груди возникает нестерпимое жжение. Сердце колотиться где-то в горле. Растоптанные валенки на ногах кажутся свинцовыми гирями. Труднее всех коротконогому Писько. Ему, понятное дело, не угнаться за Носовым. Постепенно приходит усталость, высвобождается энергия, тепло разливается по телу. Да только скупы его калории. Я глубже втягиваю руки в рукава шинели. Пальцы без рукавиц совсем заледенели. Мы уже пробежали почти полный круг. За столовой показался угол казармы. Внезапно строй ломается, и мы без команды, не обращая внимания на сердитые крики старшины, устремляемся к заветному теплу. Если наказывать, то сразу всю роту, вряд ли ему удастся выяснить: кто рванул первым.
В казарме счастливчик Самсонов уже захватил место у трубы парового отопления. Он трется об нее спиной и философствует: - Ну, скажи, - удивляется он, - почему я спереди не так мерзну, как сзади; особенно позвоночник – так и бегают по нему мурашки.  Домой приеду, месяц с печи не слезу. У нас печь большая, русская, теплая. Самсонов родом из Сибири, но даже ему непривычна такая стужа.  – У нас мороз легче переносится, - убежденно говорит он, - Воздух не такой влажный, наоборот, от сухости все звенит и солнце зимой яркое, не то что здесь. О солнце он говорит нежно, как о любимой девушке. – Идешь, - снег под ногами искрится, скрип такой, что за версту слышно. Вот это я понимаю – зима, не то что здешняя мерзость. Самсонов перестает тереться о трубу спиной, поворачивается и прижимается к ней грудью. – Да хватит тебе, пусти; десятки нетерпеливых рук отталкивают Самсонова от трубы. Я даже не пытаюсь к ней пробраться. Это для меня как в детстве со срезанием призов, что идти, если все равно не достанется.
У меня на уме другое. Каждый раз, выезжая из части, я давал себе слово, что это в последний раз, что, приехав, я серьезно займусь тормозами. Но каждый раз мне что-нибудь мешало и приходилось откладывать. А вчера, подъезжая к складу ГСМ, где на улице была стоянка «Урала», (бензовозы по соображениям пожарной безопасности ставили отдельно) я, привычно нажав на тормоз, вместо его упругого сопротивления, вдруг почувствовал, как нога провалилась, словно в пустоту. Моментально меня прошиб холодный пот. Ехал я не на скорости, машина еще пробежала несколько метров по инерции, и остановилась. Я с тоской понял, что опять остался без машины. Теперь меня снова начнут таскать по нарядам и на кухню.
Последний раз мне пришлось дежурить ночью у знамени. Напротив комнаты, где стоит знамя, кабинет дежурного офицера. У знамени надо стоять по стойке смирно, держа в руках винтовку. Каждую ночь повторялась эта ситуация; солдат стоит у знамени, офицер – напротив, через коридор сидит за столом и в открытую дверь наблюдает. В ту ночь дежурил мой заклятый враг – капитан Лубешко. Я стоял, вытянувшись, и от нечего делать, разглядывал звездочки на погонах капитана, и пытался определить: сколь же ему лет, и сколько лет он ходит в этом звании. Было так тихо, что я слышал, как шумит вода в трубах парового отопления, и шуршит снегом поземка за замерзшими молочно-белыми окнами. Тишина убаюкивала. Капитан незаметно начал дремать. Голова его все ниже и ниже склонялась к столу, потом почти упала. Он вздрогнул, проснулся, внимательно посмотрел на меня, не заметил ли я его слабости, посидел, бессмысленно уставясь взглядом в стол, подпер подбородок рукой, зевнул, тихо положил голову на руки и… уснул
Не чувствуя на себе внимательного взгляда капитана, я тоже расслабился. Очнулся я от громкого стука упавшей винтовки. От страха я на время онемел, и у меня подкосились колени; винтовка упала дулом в сторону капитана. Не дай бог, она бы выстрелила; убило бы капитана наповал. Слава богу, затвор у винтовки оказался сделан на совесть. Поднял я ее, поморгал виновато глазами. Лубешко погрозил мне кулаком. Через час он опять уснул, и я за ним следом, и опять винтовку уронил. Капитан, не выдержав, покрыл меня матом, и велел прислонить винтовку к стене. Я не заметил, чтобы он очень уж испугался. И даже в глубине сердца проникся почтением к его фатальной смелости. Однако потом узнал, почему капитан такой смелый. Во избежание несчастного случая винтовку на посту у знамени заряжали холостым патроном.

                ГЛАВА 19
Оставшись без машины, я решился. Чтобы мое отсутствие после отбоя не заметили, сделал обманку – куклу под одеялом из тундровика. Оделся потеплее. В гараже обвернул ветошью гаечный ключ, взял пассатижи, фонарик, подогнал лямки рюкзака, чтоб плотнее лег на плечи и пошел. Я опять решил навестить техчасть запасного аэродрома.
У гаража ночью дежурил Алик. Я был спокоен; свой парень – не выдаст.
Полярная ночь была в разгаре: в темном небе ярко светили звезды, внизу по твердому насту шуршала поземка, наметая сугробы в ложбинах, и где-то далеко в стороне замершего лимана неяркими бликами переливались всполохи северного сияния. Это напоминало виденную мной однажды праздничную иллюминацию. Однако настроение у меня было совсем не праздничным. Я отлично понимал, что мне грозит, если я попадусь. Трибунал и штрафбат.
Теплый пар от дыхания замерзал на ресницах, мороз щипал пальцы, особенно большой, потому что я взял специальные рукавицы, в которых, для удобства работы, большой палец был сделан из тонкой сатиновой ткани.
До техчасти я добрался быстро и там сначала лежал в снегу, наблюдая, как луч прожектора освещает заставленное машинами поле. Я обрадовался, когда понял, что луч прожектора, как и на базе, скользит поверху, редко освещая землю.
«Уралы» стояли невдалеке от вышки, а самом углу поля густо торчали стебли высокой сухой травы. «В случае чего там можно будет спрятаться, - решил я.
Я перекусил пассатижами проволоку, усеянную острыми колючками, и осторожно развел ее концы в стороны. Когда пролезал под проволокой, то слышал, как острые шипы с треском скребут по тундровику. Рюкзак я снял и волочил по снегу, радуясь, что наст твердый и за мной не остается следов.
По-пластунски я добрался до машины, залез под нее и прислушался. Тишину ночи нарушал только стук моего собственного сердца. Оно колотилось так, что казалось, его может услышать часовой на вышке. Я нашарил в темноте гаечный ключ и принялся отвинчивать гайки, которыми были закреплены тормозные цилиндры. Сначала я работал осторожно, едва прикасаясь ключом к металлу, стараясь не греметь, но на морозе железо поддавалось с трудом; я взмок от усилий, и от нетерпения потерял осторожность.
В ночной тишине далеко слышен даже шорох. На вышке услышали мою возню.
Уже отвинтив второй цилиндр, я вдруг услышал шаги в свою сторону и испуганно затаился. Надо было быть сумасшедшим, чтобы пойти на такую авантюру, но мне так надоело быть офеней в глазах «дедов» в гараже и особенно, майора Великого, каждый раз тяжело вздыхавшего, когда я докладывал, что мой «Урал» сломался в очередной раз.
 Я слышал, как часовой остановился, скрип снега замер буквально в метре от колеса, за которым я спрятался. Часовой, похоже, прислушивался: пытаясь понять, откуда идет звук. Я осторожно перевернулся и прижался к колесу. Один цилиндр, завернутый в ветошь, уже лежал в рюкзаке, другой я держал в руке, и он неприятно холодил пальцы. Часовой постоял немного: я мысленно прощался с жизнью. Ему ничего не стоило выстрелить на звук. И вдруг я услышал, как звонко заскрипел снег под его валенками. По эху шагов я понял, что он побежал в сторону вышки. – Струсил, - понял я. А, может, принял меня за какого-то страшного зверя. Хотя в тундре, кроме коров, сусликов, да куропаток мы никакой живности не встречали. В этот момент меня наполняло мерзкое чувство ненависти к стране, разгильдяйство в которой толкнуло меня на воровство. Может Россия и войны выигрывает за счет таких придурков, как я, совсем некстати мелькнуло в моей потерявшей соображения от страха голове. – Гори они прахом эти тормоза, и отцы-командиры вместе с ними. Я быстренько сунул второй цилиндр в рюкзак, и, пригибаясь, помчался туда, где шелестели на ветру сухие бодылья высокой травы. У этого угла было еще одно преимущество; сюда не доставал луч прожектора.
Часовой вскоре вернулся с подкреплением, и уже смело полез под машину. Не обнаружив там никого, догадался, что вор не мог далеко уйти и, скорее всего, спрятался в траве. Часовые подошли совсем близко ко мне, но в темноту идти побоялись. Они стали свистеть, кричать, бросать камни. Я чувствовал себя паршивой собакой, которую гонят камнями. Больше всего я боялся, что какой-нибудь камень попадет в рюкзак, и часовые найдут меня по звуку. Рюкзак лежал рядом со мной, но я не мог прикрыть его собой; страх полностью парализовал меня. Мне казалось, что стоит пошевелиться, и они меня обнаружат. Закрыв глаза, я почти перестал дышать, покорившись судьбе. На мое счастье, у часовых даже на пару не хватило смелости прочесать угол. Я вздохнул с облегчением, когда они, наконец, ушли.
Потом я полз по-пластунски к заветному лазу, лихорадочно соображая, не оставил ли я под машиной какой-нибудь улики. Выбравшись на волю и отойдя на приличное расстояние, я с облегчением бросился навзничь на снег, и долго лежал, глядя в звездное небо у горизонта которого все так же вспыхивали и гасли широкие полосы северного сияния, словно там, какой-то гигант, забавляясь, то включал, то выключал гигантскую люстру. В вышине тихо сияли равнодушные звезды, и на фоне их вечности мелкими и смешными показались мне все мои страхи и заботы. Я вдруг почувствовал себя маленькой частицей, затерянной в безбрежном океане вселенной. Пережитый страх настолько обессилил меня, что не было сил двигаться.
Мела поземка, ветер бросал в лицо сухие колючие снежинки, забирался за ворот тундровика. Не хотелось думать, что будет завтра? Ведь если меня обнаружат, то непременно отдадут под трибунал. К этой мысли я возвращался постоянно, и никак не мог от нее отвязаться. Мне не хотелось думать, как будет проклинать меня солдат, которому достанется ограбленный мной «Урал». В ту минуту, одно только я мог сказать однозначно: радости я не чувствовал; страх за последствия уже вполз в меня и острыми когтями терзал мое сердце.
 Словно тень прокрался я по городку к гаражу и, спрятав цилиндры, пошел спать. Дневалил Румянцев. Прикорнув у тумбочки, он тихонько похрапывал, положив голову на руки. Я осторожно прокрался мимо. Раздевшись, вытащил из под одеяла тундровик, чтобы накинуть его сверху, как делал всегда. Вдруг из кармана выпала тяжелая металлическая шайба и с грохотом покатилась по полу. – А, что? – испуганно подскочил Румянцев. Я живо нырнул под одеяло и затаился. Мне не нужны были свидетели моего «подвига».
Только я закрыл глаза, как странный журчащий звук заставил меня насторожиться. – Что это? – не понял я, и, посмотрев вверх, вскочил, как ужаленный. Не знаю, что снилось в этот момент Капустину, спавшему надо мной, но он, пододвинувшись на самый край кровати, и, вытащив член, облегчался прямо на меня. Проснувшись от моего пинка, он с секунду озадаченно смотрел вниз на меня, потом, сообразив в чем дело, пулей слетел вниз. Пока он бегал за ведром и тряпкой, я отряхнул промасленный тундровик, стянул с постели Капустина одеяло; пусть сам теперь под моим мокрым одеялом спит, накрылся с головой и почти мгновенно провалился в сон.
Следующий месяц прошел для меня как во сне. Хоть я никому не говорил о своем походе в тех. часть, но в роте каким-то образом прознали о моем «подвиге». Я каждую минуту ждал, что все откроется. По утрам, подписывая путевку у зам. потеха Великого, я искоса поглядывал на него, пытаясь понять: знает он или нет?  Но все было спокойно.

                ГЛАВА 20
Еще с ночи передали штормовое предупреждение. У кочегарки дневальные Румянцев и Кокенаев  усердно сеяли уголь. Порывы ветра разносили по двору черную угольную пыль, и они то и дело менялись местами, сгребая с лица грязную кашицу пыли вперемежку со снегом. Перепачканных углем, их невозможно было узнать; на чумазых лицах блестели лишь белки глаз, да зубы.
К ночи пошел сильный снег, но он быстро кончился и ударил мороз. Кочегары усиленно топили казарму, но ночью все равно было холодно. Утром у меня болело все тело, потому что пришлось лежать, скорчившись, стараясь уместиться под тундровиком, который был таким грязным, что утром я с трудом оттирал с лица мазутные пятна.
Из-за сильного мороза где-то между гаражами лопнула труба парового отопления. В гараже солдаты с трудом разогревали застывшие моторы машин. Мой «Урал» стоял во дворе и тоже основательно промерз. Когда я стал заводить мотор, в нем что-то хрустнуло. Открыв капот, я увидел, что сломалась лопасть вентилятора охлаждения. Мне надо было сначала прогреть двигатель, а потом уже давать полные обороты. От сильного холода металл стал хрупким, как стекло, вот лопасть и не выдержала. Меня охватило такое отчаяние, что по дороге в кабинет зам. потеха Великого я чуть не плакал. На мое несчастье, в кабинете Великого сидел его заместитель, недавно прибывший к нам майор Мельник.
В кабинете аппетитно пахло натуральным кофе. Галина Андреевна только что сварила и поставила перед Мельником крохотную чашечку этого ароматного напитка. Веяло теплом от масляного калорифера. Хорошо подогнанная форма плотно облегала ее складное, начинающее полнеть тело. Чувствовалось, что она довольна жизнью.
«Ты, почему за путевкой не идешь? – удивилась она. «Машина сломалась» – уныло промямлил я. «Опять!» Ее сочувственный возглас только увеличил раздражение Мельника. На какое-то время мне показалось, что я оглох. Ничего не слыша, я стоял перед ним навытяжку, держа руки по швам, чувствуя под пальцами грубый ворс солдатской шинели, и со страхом наблюдал, как поблескивает золотой зуб во рту, ругающего меня майора, и наливается краской гнева его лицо. «Права на стол! – услышал я безжалостный приказ.
«Да пожалейте вы мальчика, Сергей Николаевич! Сколь же можно!»
Ласковый голос Галины Андреевны затопил меня жалостью к самому себе. В бессильном отчаянии я выхватил водительское удостоверение, бросил его на стол майору, и захлебываясь слезами, выскочил в коридор. «Еще одного похода на тех. базу аэродрома мне не пережить. Я пожалел, что дежурит не майор Великий.  Этот майор ничего не знает о моих «подвигах».  - Ты чего, Мурза? – удивленно спросил меня шедший навстречу Румянцев. Я не смог ему ответить из-за душивших меня слез.
В гараже было непривычно холодно, и солдаты не сидели как обычно на трубах парового отопления, а уныло слонялись, не зная как согреться.
Я никогда бы не поверил, что можно спать как курочка на нашесте, примостившись на тонкой трубе, но оказалось, что возможно не только это. В сильные морозы, когда эти трубы нагревали так, что об них можно было обжечься, солдаты все равно умудрялись спать на них, переворачиваясь, время от времени, с одного бока на другой.
Ко всему можно привыкнуть, только не к холоду. Его не выдерживал даже металл. Из-за сильного мороза одна из труб лопнула, и из нее торчал рыжий от ржавчины кусок льда. Труба была большого диаметра, и выбить из нее лед не было никакой возможности. Мельник приказал эту трубу срезать и поставить временно тонкую и на нее сделать заглушку.
Новую трубу сварщик Николай поставил быстро, но куда-то исчез Наливайчик, которого Молчанов послал сделать чопик для заглушки. Наконец он появился, неся перед собой толстенную колоду. - Это ще таке? – удивился Молчанов. Был он родом с Украины, как и многие прапоры на Чукотке, и так и не избавился от своей украинской мовы. - Заготовка для чопа, насилу нашел, места-то здесь не лесные, - объяснил Наливайчик, вытирая вспотевший лоб. И осторожно улыбнулся, не понимая, почему все хохочут. Но, увидев, что вместо широкой трубы сварщик приварил тонюсенькую, все понял, и тоже расхохотался.
Хохотали все, только мне было не смеха. Я понимал, что Мельник не простит мне брошенные права. Я боялся, что в наказание он отправит меня дробить  камень на точку.
Распоряжался в мастерских прапорщик Молчанов. Для нас было загадкой, как он умудрялся не вылететь со службы. Он почти никогда не бывал трезвым. Как у всех алкоголиков у него был вечно красный, словно с мороза нос и воспаленные белки глаз, будто он никогда не высыпался. Объемный живот, словно увесистая торба перетянутый по низу широким солдатским ремнем был у него всегда заляпан рыбьей чешуей (азартнее его рыболова в части не было) и обсыпан махоркой.
Незадолго до обеда к нему подошел сварщик и сказал, что ему нужен помощник. Молчанов выслушал его, разминая толстыми пальцами, тоненький гвоздик сигареты «Прима», которую он стрельнул у Наливайчика. При этом крошки махорки падали на его толстый живот, и оставались лежать на нем, как на столе. - Да не курите вы такие, товарищ прапорщик, - пробовал схитрить Костя, не желая делиться куревом. - Ша, ветошь -  (Это была любимая присказка Молчанова), запомни, я курю только один сорт, КЧД называется. - А что это за сорт, - удивился Костя. Молчанов взял из открытой Наливайчиком пачки две сигареты; одну невозмутимо заложил за ухо, и, пыхнув ему дымом в лицо, и расшифровал: КЧД – это кто что даст. Самые вкусные, доложу я тебе сигареты».
- Как с помощником- то, - напомнил ему сварщик. Молчанов почесал в затылке, поморгал воспаленными веками, соображая, кого бы послать, но так как свободных кроме меня никого не было, приказал мне.
Я даже обрадовался, что у меня появилось дело. Невыразимо тоскливо было слоняться по гаражу, не зная чем заняться. Я старался забыть про брошенный мной «Урал», который так и остался стоять с поднятым капотом, как птица с переломанным крылом.
Сварщик Николай казался мне, чуть ли не стариком. Ему было уже двадцать шесть лет, а жесткая, черная щетина на щеках делала его еще старше. Рядом с ним я чувствовал себя желторотым юнцом. Дома у него остались жена и двое детей. Не повезло Николаю. Служил у него в военкомате родственник, который давал ему все время отсрочки. Но потом родственника уволили, и его призвали.
Он забавно рассказывал об этом. На гражданке он был секретарем комсомольской организации, и всегда сидел в комиссии по набору новобранцев. «И вот сижу я, - рассказывал Николай, - и слушаю, как вызывают призывников. Вдруг слышу, говорят: Кавригин. Я головой повертел, думаю, какой такой еще Кавригин появился; в нашей деревне, кроме меня, никакого Кавригина нет. А меня сосед по столу подталкивает, и ехидно так подсказывает: Николай, - это тебя. Опомниться не успел, как очутился перед комиссией в одних трусах. В одном только ему повезло, что оставили служить недалеко от дома.
Николая по воскресеньям часто отпускали в увольнение домой. Мы отчаянно ему завидовали. За два года службы я не помнил, чтобы кого-нибудь отпустили из нашей части в увольнение. Нам это объясняли так: что кругом тундра, и идти некуда. В поселке развлечений нет, а в полку три раза в неделю кино показывают. Это немного примиряло нас с отсутствием увольнений.
Вдвоем с Николаем мы тщательно обследовали и обстукали всю систему. Кое- где прогрели паяльной лампой, освобождая ото льда. Распределительный бак, откуда подавалась вода, находился на чердаке. К счастью, в нем оставалось не так много воды, и я быстро сколотил намерзший в нем лед. Сквозь щель в потолке было видно, как ходит внизу, озадаченно разыскивая что-то, Оголюк. Я припал к щели, но кроме него больше никого не было видно.
«Надо его разыграть, - подумал я. Сложил руки трубочкой, и закричал басом в темное нутро бака: Ого-люк! В баке завыло, загрохотало гулкое эхо. Оголюк испуганно присел на корточки, закрыв затылок руками, а потом бестолково закрутил головой, пытаясь определить, откуда идет звук. Понять это было невозможно. - И-ди сю-да! – снова закричал я, и для пущего эффекта со всего маху ударил ломом по стене бака. Ю-да, - отозвался бак, и зашелестели, скатываясь по трубе отколовшиеся льдинки. Тут до Оголюка дошло: откуда его пугают. - Козлы! – завопил он пронзительно тонким фальцетом и погрозил в потолок кулаком.
Несколько дней провозились мы с Николаем, заваривая трубы. Там где они были сильно искорежены, приходилось менять целые участки. Николай научил меня варить тонкие, красивые швы. Когда почти все было готовы, и мы, казалось, с облегчением могли вздохнуть, капитан Лубешко испортил нам всю малину. Заступив на дежурство, он захотел отличиться, и доложил в штаб, что отопление восстановлено. Оттуда в момент отреагировали: Затопить! Утром, увидев торчащие из разорванных труб куски льда, Николай в сердцах брякнул: Да чтоб ему никогда не стать майором!
Майор Мельник не простил, что я бросил права. В наказание мне был объявлен наряд вне очереди и Ухов послал меня чистить уборную. Выйдя на улицу из тепла казармы, я невольно поежился. Порывистый ветер, проникая под ватный тундровик, пронизывал насквозь. Низко, почти у самого горизонта висело солнце, посылая на землю тусклый свет. Но все же оно стало уже подольше задерживаться на небе. Похоже было, что зима поворачивает на весну.
На столбах тускло горели лампочки, и позванивал на ветру тонкий провод, натянутый по приказанию предусмотрительного майора от казармы к забору, где находилась деревянная уборная, чтобы можно было добраться до нее в пургу.
Я вскинул на плечи лом, и, цепляясь одной рукой за провод, пошел выполнять приказание, снедаемый обидным чувством своей неполноценности в глазах майора. Это уж совсем никуда не годится, если тебя посылают чистить дерьмо.
Тихо прошмыгнув в широкий притвор уборной, освещенной скупым светом  лампочки, закрытой мелкой решеткой от ударов, я что было силы, врезал ломом по дощатой стене, надеясь посмеяться над каким-нибудь бедолагой, но хлипкое зданьице ответило сдержанным гулом, и ни одна живая душа не отозвалась из его насквозь промороженного нутра.
Я вошел. Над широкими, грубо прорубленными отверстиями очков, словно пики Монблана поднималось наросшее дерьмо, и желтая наледь мочи тянулась от них к дверям. Валялись обрывки использованной бумаги. В выгребной яме сзади уборной была дыра, из-за которой в ней был сильный сквозняк. Во время пурги он усиливался и, брошенная вниз бумажка поднималась высоко в воздух,  долго кружилась, и надо было проявить чудеса изворотливости, чтобы она не упала на голову.
Внутри уборная была разделена перегородкой, и приходилось быть все время начеку, с тебя запросто могли сорвать хорошую шапку. Здесь все были равны. Ходила по полку байка, что однажды по ошибке даже с генерала сорвали папаху. Я мало в это верил, хотя, чем черт не шутит. Может, и был такой конфуз.
За два часа все должно быть сделано, - вспомнился мне приказ Ухова. Я невольно поморщился, не представляя, как я буду это делать. И все-таки я не чувствовал себя таким уж несчастным. Моим неожиданным союзником была зима. При моей брезгливости я, наверно бы, повесился, если бы меня заставили чистить сортир летом.
Замотав лицо заранее припасенной тряпкой взятой из ветоши, я принялся усердно кайлить наледи, стараясь по мере возможности уклоняться от летящих в лицо ледяных брызг, но вскоре от усилий взмок, у меня заболели от тяжелого лома плечи, и перестал уклоняться; что беречься, если все равно не убережешься.
Через час усердной работы я сравнял все наледи и сквозь стены уборной стал подглядывать, что делается в городке. Подъехал к казарме тягач, притащил из тундры тяжелые чаны со снегом для умывания. Суетились дневальные, перетаскивая его ведрами в умывалку, К столовой проползла хлебовозка. Ничего интересного для себя я не увидел. Потом вышел из казармы Ухов. Заметив его, я стал бить ломом, держа его плашмя, по деревянной стене уборной. Промерзшие доски отзывались утробным гулом. Пусть думает, что я работаю. Ударив для верности еще пару раз, я приник к щели. Ухов улыбался, слыша мое старание. Я врезал по стене еще разок, стараясь не разочаровать старшину. Он постоял еще немного, и вернулся в казарму, зябко передернув плечом.   

                Глава 21
Правду говорят, что худа без добра не бывает. Меня перевели работать в гараж на зарядку аккумуляторов. Аккумуляторная находилась в небольшой комнатушке, где по стенам тянулись стеллажи, на которых стояли в ряд аккумуляторы. Их хранили отдельно от других запасных частей, чтобы избежать пожара от искр, возникающих при проверке.
Как он тут работал, - думал я, слушая объяснения Наливайчика, который, расположившись на черном от грязи полу, объяснял мне нехитрое устройство аккумуляторов. «Пол то уж мог бы помыть, да и стены от копоти черные. Видно давно здесь не делали ремонт.
На новом месте я освоился быстро: свинцовая да цинковые пластины с кислотой залитой в корпус как электролит, вот и все его несложное устройство. После мучений с бензовозом мне показалось, что я попал в тихую заводь.
Первым долгом я решил сделать ремонт. На значок второго класса, который мне прислал из дома уже отслуживший друг, я выменял у дембеля на складе банку бежевой краски. Мне было жаль расставаться со значком, В мечтах я уже видел, как буду возвращаться домой с этим значком на груди, но… Забежавший посмотреть, как я освоился Наливайчик, застал меня в разгар работы. Примостившись на полу, я деревянной палочкой тщательно размешивал в банке краску.
«Э, как тебя припахали, - пожалел меня Наливайчик. Я почти с год тут отбарабанил, и меня никто не трогал. Я не стал признаваться, что никто меня не заставлял, что это я сам все затеял. Побоялся, что он, пожалуй, покрутит пальцем у виска.
«А это у тебя откуда?» Андрей с любопытством обошел вокруг канцелярского стола с облупившимся на крышке лаком. «Ухов дал» – соврал я, и чертыхнулся про себя, увидев, что Костя заглядывает под его крышку. Стол я взял из списанных на складе. Уговорил интенданта, когда была инвентаризация, не сжигать его.
«А это что?» – продолжал приставать Наливайчик. «Тайник» Я уже был не рад непрошеному гостю. В тайнике у меня были спрятаны порнографические карты, и теперь Андрей с любопытством рассматривал их. «У тебя баба на гражданке была? – спросил он. «Нет, честно признался я, и покраснел; вот так в лоб меня об этом еще никто не спрашивал. «А у меня была». Наливайчик мечтательно завел к потолку глаза. «Сны замучили. Веришь, чуть приличную юбку увижу, чувствую, как меня разбирает. Когда-нибудь опозорюсь в конец. Он захохотал, довольный, что случайно так удачно пошутил. Потом взглянул на часы и заторопился.
Целую неделю приводил я аккумуляторную в порядок: вымыл окно, покрасил стены и пол, повесил над столом календарь с морским пейзажем. В комнатушке стало чисто и по-домашнему уютно. Прослышав про перемены, заглянувший ко мне майор Великий, был приятно поражен. «У тебя здесь лучше, чем в моем кабинете, - сказал он и спросил, а у меня можешь сделать?»  «И что спрашивает» – подумал я, будто я могу отказаться.
Впервые с тех пор, как я попал в армию, у меня появилась возможность уединиться. Я где-то читал, что даже суслики не выдерживают чересчур многочисленного соседства и умирают от инфаркта, что уж говорить о людях. А тут еще постоянное мое неутоленное желание. У Наливайчика хоть на гражданке была баба, если не врет. А я, получая оплеухи и подзатыльники с детства, крепко почувствовал, как живется внебрачным детям, и смертельно боялся, если позволю себе что лишнее, то еще одним несчастным на свете станет больше.
От детства почему-то остался в моей памяти случай, как однажды с пацанами с нашего двора мы ушли далеко в сопки. Нас было пятеро. И было такое чувство, что весь прекрасный мир вокруг принадлежит нам. И высокая, душистая трава, окутанная кое-где золотящейся на солнце паутиной, и ярко-синие лепестки ромашек – нигде я больше не встречал таких цветов, и огромные с перламутровыми крыльями стрекозы бог весть как залетевшие в такую даль от речки. В высокой траве стрекотали кузнечики. От земли исходил дурманящий, насыщенный знойным ароматом, запах трав. Далеко, далеко катился к горизонту красный диск солнца, и пронизанный его светом, мир вокруг казался розовым и нереальным.
Мы были переполнены пьянящей радостью жизни: кричали, хохотали во все горло, кувыркались в высокой траве, которая росла так густо, что пружинила под ногами как ковер. Это рождало прекрасное чувство свободы и почти физического слияния с окружающим миром. И когда самый старший из нас Шурик Лан расстегнул штаны, мы сделали то же самое. Это была картинка; пять пацанов шли в ряд, и, горланя, и хохоча во все горло, вгоняли себя в экстаз. В армии, вроде бы с чего? От камбалы не разохотишься, а мучили меня сладкие сны. Один особенно мне запомнился. Приснилась мне девушка. Она лежала навзничь, и сквозь что-то прозрачное просвечивалось ее жемчужно-белое тело. Мне снилось, что я стою чуть в стороне от нее, и мне хорошо видны лишь неестественно длинные, как на картинах ноги. И помню, что мне до боли в сердце хотелось дотронуться до нее. А она улыбалась, и издалека манила меня, и я силился подойти к ней, но не мог поднять вдруг ставшие чугунными ноги. Потом произошло чудо: она сама вдруг оказалась рядом со мной и ласково улыбнулась мне. Тут меня охватило чувство необычной свободы. Я понял, что она в моей власти. Мне стало так хорошо, как давно уже не было. Волна острого наслаждения все нарастала и нарастала, поднимая меня на гребень восторга, пока не прошла острой судорогой развязки по всему телу. Я еще теснее прижался к девушке. И она гладила меня по шее тонкой белой рукой, но пальцы ее почему-то были холодными, как лед. От этого холода я и проснулся. И увидел, что прижимаюсь щекой к холодной металлической спинке кровати. Болела затекшая от неудобного положения шея. Я порадовался, что моя кровать в первом ярусе. Со второго я бы просто свалился.
               
                ГЛАВА 22
Незаметно кончилась полярная ночь. Поначалу солнце бледным пятном показывалось на горизонте лишь на несколько часов, и тут же пропадало куда-то, оставляя на небе багровое зарево похожее на отблески далекого костра. Но, наконец, наступил день, когда оно повисло над горизонтом, а потом покатилось по небу, поднимаясь с каждым днем все выше и выше. Измученные долгой полярной ночью солдаты радовались ему, как дети. И еще одно радостное событие случилось со мной с приходом весны; мне присвоили звание ефрейтора, и я нашил на погоны лычки.
К этому времени морской пейзаж на стене в аккумуляторной сменил другой; на нем на привале играл на гармошке Теркин. Мне еще в школе нравился этот веселый и находчивый герой Твардовского, и мне хотелось хоть чуть, чуть походить на него, но в жизни все получалось по-другому. Взять хотя бы историю с дистиллятором. Но все по порядку.
В аккумуляторы нужна дистиллированная вода. Я делал ее с помощью дистиллятора, но в один не прекрасный день он сломался. Верный своей привычке до всего доходить своей головой, я разобрал дистиллятор, и сидя в аккумуляторной за столом, ломал голову: как бы его наладить?.
Дверь скрипнула, и от неожиданности я вздрогнул. – Ты чего такой пугливый, - насмешливо спросил меня Наливайчик. Следом за ним вошел Сережка Писько. – Да, просто не ожидал я никого, - ответил я, - всем видом показывая, что не расположен разговаривать. Наливайчика не смутило мое плохое настроение. Он по-хозяйски пододвинул к себе стул, сел и сказал: - Мы у тебя Молчанова подождем. – Ждите, - неохотно согласился я.
Писько скромно присел возле меня, настороженно глядя на оголенные концы дистиллятора. – Не бойся, нет тока, - успокоил я его, продолжая рыться в хламе, в поисках нужной мне детали. Мы посидели немного, молча. Наливайчик протяжно зевнул, широко раскрыв рот, так, что стали видны все тридцать два кое-где почерневшие от кариеса зуба. Осмелевший от скуки Серега стал водить оголенными проводами по ладони, приговаривая: - Нет тока, тока нет.
Мне не понравилось с какой ехидной усмешкой смотрит Костя на забавлявшегося проводами Писько. Я хотел сказать Сереге, чтобы он перестал баловаться, но не успел. У меня на глазах Наливайчик вставил вилку дистиллятора в розетку и громко объявил: - Ток есть!
Разрядом тока Серегу откинуло к порогу. –С-с-с-с-у-у-у-у-к-к-к-а, - заикаясь, заругался он, пытаясь оттолкнуть от себя подскочившего поднять его Костю. Он с испугом глядел, как у него от ожога быстро растет на ладони волдырь водянистого цвета. – Ты с ума сошел, - заорал я на Наливайчика. Здесь же двести двадцать, ты же убить его мог! – Да не хотел я, - испуганно оправдывался Наливайчик. У него было такое дурацкое выражение. Сам не знаю, как это вышло. – Дурацкое, - завизжал Серега, и попытался вцепиться здоровой рукой в его волосы, но они были слишком короткие, и у него ничего не вышло. Вырвавшись, Наливайчик выскочил из аккумуляторной.
Я пошел проводить Сережку в санчасть. От пережитого шока он едва стоял на ногах, и я, поддерживая его, чувствовал, как мелкой дрожью дрожит его худенькое тело. Он был таким легким, что однажды, когда он сорвался с крыши, куда его послал Ухов сбросить снег, я запросто поймал его как ребенка на руки.
Была оттепель, с крыши капало, и поэтому он поскользнулся и полетел вниз. Я был недалеко, и, услыхав его испуганный крик и грохот с которым он, с шумом, летел вниз, успел подскочить и поймать его.   
- Почему я такой невезучий? – недоумевал Серега по дороге в назад роту. Все надо мной издеваются, не только «деды». Я промолчал, вспомнив свою шуточку в уборной. Перед собой-то я кривить душой не мог. Разве стал бы я так шутить над Банкоускайте. – В армии слабым быть нельзя, заклюют, - вздохнул Сергей. Меня разозлил его безнадежный тон. – А ты не будь размазней, - сказал я. Чего ты, как девчонка в волоса вцепляешься, врезал бы ему как следует по физиономии, другой бы раз он поостерегся бы тебя трогать. Сергей прижал к груди забинтованную руку, на фоне засаленного тундровика, она походила на большую белую куклу. – Знаешь, тихо сказал он, - словно признаваясь в чем-то интимно-сокровенном: не могу я человека по лицу ударить, все, что угодно; по лицу не могу. Я даже растерялся. А как же ты меня тогда гвазданул, помнишь, в гараже? – напомнил я ему.
Серега покраснел и пожал плечами: - Это было в первый раз в жизни, - сказал он, а потом, меня разозлило, что ты такой же «сынок» как мы, а ведешь себя как «дед». А ты что, до сих пор на меня сердишься, прости, я не хотел тебя обидеть! Я невольно расхохотался: - Вот, пока ты будешь просить прощения у тех, кто сам перед тобой виноват, до тех пор тебя и будут бить.
Сергей грустно улыбнулся: - Себя не переделаешь, - сказал он. Мне не хочется ссориться, ведь всегда можно по-хорошему договориться. В его словах была такая непоколебимая уверенность, что я понял, что мне никогда не удастся его переубедить.
 
                ГЛАВА 23
После присвоения мне звания младшего сержанта майор Великий назначил меня помощником к прапорщику Молчанову. Тот дослуживал последние годы перед увольнением в запас. Говорили, что когда-то он был красой и гордостью части. Но, как говориться, укатали сивку крутые горки. От былой гусарской лихости его ничего не осталось. Вечно пьяный, в заляпанной рыбьей чешуей шинели (удачливее его браконьера в части не было) он уже ни к чему, кроме как к выпивке, серьезно не относился. В моем подчинении оказалось нежданно-негаданно целое отделение из десяти человек.
В новой должности я развил бурную деятельность. Нашел на складе бочку с негашеной известью. С солдатами своего отделения мы прикатили его в гараж, загасили, и побелили все стены. В гараже сразу стало непривычно светло и чисто. Жалея Банкоускайте, мы прорубили в стене из гаража дверь в комнатку моториста. Зимой в сильные морозы из-за того, что к нему кто-нибудь постоянно входил и выходил в комнатушке у Володьки был собачий холод. Смущало меня, правда то, что в нескольких сантиметрах от двери проходила труба, и через нее надо было перешагивать, да и слесарь Артемьев был недоволен, что у него за спиной появился проход, но постепенно все привыкли, и стало казаться, что так было всегда.
 Распоряжаясь в мастерских, я потихоньку учился у каждого, кто там работал. Частенько стоя за спиной у токаря Артемьева, запоминал я каждое его движение, и когда он куда-нибудь отлучался, сам пробовал что-нибудь выточить. Конечно, ничего у меня не получалось, я только портил и ломал резцы. Артемьев нервничал и хотя он был старше меня на пять лет и успел окончить техникум, но в армию он попал на год позже меня, и это давало мне преимущество перед ним. Мне становилось стыдно, когда я видел, как он вздрагивает и нервно прячет резцы при моем приближении. – Ты только заточный не трогай, - просил Артемьев, - он у меня один. И все-таки, видя мое огромное желание научиться работать на токарном станке, он безропотно затачивал вновь сломанные мной резцы, и обрадовался, когда мне удалось выточить первую гайку.
Из-за моего неугомонного характера со мной в мастерских чуть не случилось несчастье. Сварщик был в наряде, когда приехал в мастерскую молоденький лейтенант из другой части. Его машина попала в аварию, при этом был порван бампер, и его надо было срочно заварить. Лейтенант не хотел, чтобы в части знали об аварии, и просил побыстрее наладить машину.  У меня чесались руки поварить, но мне хотелось, чтобы он меня поуговаривал.  – Ну, неужели никого нет, - нервничал лейтенант. – Я не сварщик, - пожимал я плечами и с деланным безразличием склонялся над аккумулятором. - Когда он придет, ваш сварщик, - нервничал лейтенант, вытирая мокрые от волнения ладони. – Позвоните, вызовите, сделайте что-нибудь, к обеду я должен быть в части, - взмолился лейтенант. – Ладно, попробую, - сделав постное выражение лица, наконец, согласился я. Чтобы заварить бампер, мне потребовалось минут пятнадцать. Шов вышел гладким на загляденье, если хорошо зашпаклевать и покрасить, то и вовсе не будет видно следов аварии. – Спасибо, большое спасибо! – лейтенант в порыве благодарности крепко пожал мне руку. Я был доволен, что в гараже все видели, что офицер пожал мне руку, как равному. Мне даже показалось, что ребята мне завидуют; по крайней мере, такое выражение я увидел на лице у Алика Кокенаева, который невдалеке мыл свой тягач. Пол возле тягача блестел от черных пятен мазута.
В эйфории от успеха, я вместо того, чтобы закрыть тихо гудящую горелку, повернул вентиль в противоположную сторону, и открыл ее на полную мощь. Резиновая трубка шланга соскочила, и под давлением кислорода шланг стал извиваться, поднимаясь и опадая, словно живая змея. Увидев извивающийся шланг, Алик Кокенаев завопил не своим голосом: - Шайтан, ой шайтан, - и встав на четвереньки, быстро пополз прятаться под тягач, но его слишком толстый зад не пролез в узкую щель под тягачом, и он, как муравей, бестолково ерзал им по земле. Я словно загипнотизированный смотрел, как шланг бьется в воздухе недалеко от мазутного пятна. При соединении кислорода, который с такой силой бил из шланга, и мазута мог произойти взрыв. Надо было немедленно перекрыть кислород, но, услышав причитания Кокенаева, я буквально согнулся от смеха, и ничего не смог с собой поделать. – Закрой вентиль, - простонал я сквозь смех, увидев прибежавшего на крик перепуганного Артемьева. Он закрыл кран. Вдвоем мы выволокли перепуганного Алика из-под тягача. Он сопротивлялся, и нам с трудом удалось его убедить, что опасности больше нет, и что шайтана мы заперли. Я заметил, что с тех пор Алик стал с очень большим почтением относиться к сварщику, наверно, он считал его главным укротителем шайтана.

                ГЛАВА 24
С приходом в роту молодых, всю самую черную работу свалили на них и у «фазанов» появилось свободное время. Лето выдалось неважным, было холодно, лили дожди. Мы так и ходили, не снимая тундровики. Но однажды все-таки выдался погожий денек, и мы поехали на рыбалку. Третьим напросился Банкоускайте. Ему страсть хотелось научиться водить машину. В военном билете у него было записано, что он шофер третьего класса, а за время службы он ни разу не сидел за рулем. Я и Румянцев взяли его с таким расчетом, что он наловит себе рыбы, насушит ее, и перестанет позорить «фазанов» и воровать ее у других, когда она сохнет на леске; водился за Володькой такой грех.
Рыбалка у нас была поставлена отменно. Если попадалась рыба с икрой, мы ее солили, закатывали в банки, и прятали в тайник, который был сделан в стеллаже в аккумуляторной. Сверху стеллаж был обшит лентой от транспортера, и никому не приходило в голову, что там под аккумуляторами в нише находится тайник.
Ехали медленно. Банкоускайте, вцепившись в руль мертвой хваткой, сидел, словно проглотив аршин, и судорожно вертел головой по сторонам. – Да не бойся ты, - подбадривал я его, - страхуя горе-водителя, готовый в любой момент прийти к нему на помощь. Из-за поворота показался «ЗИЛ». – Сейчас врежемся, - испугался Володька, - бросил руль, и закрыл лицо руками. Перед нами вдруг откуда-то взялась женщина, за руку она вела девочку. Перехватив руль, я отчаянно засигналил. Девочка и женщина метнулись к обочине, и наша машина благополучно проскочила поворот. Я взглянул на Банкоускайте, он был как из бани; по красному, испуганному лицу медленно стекали с висков капли пота.
Дальше до речки доехали благополучно. Когда проезжали брод, Володька стал переключать скорость. Я решил подшутить над ним, и легонько тронул маленький рычажок со своей стороны. Володька переключил скорость, мотор рычал, как зверь, но машина стояла на месте. Ничего не понимая, Банкоускайте начал бестолково дергать все рычаги подряд, но машина стояла как вросшая. – Сломалась, - испугался Володька, - и с опаской посмотрел на потоки воды с шумом омывающей колеса. На лице его отразилось смятение, он испугался, что придется лезть в холодную воду. Я не выдержал и засмеялся. – Гад, что сделал? машину сломал! - обозлился Володька. – Ладно, поехали, - сказал я, незаметно
включая передачу. – Что ты сейчас сделал, покажи, забеспокоился Володька. Пришлось объяснить ему, что у «ЗИЛа» только задний мост работает постоянно, а передний можно переключать, если едешь по твердому грунту на большую скорость, и на маленькую, если едешь по песку, а есть еще нейтральное положение, в котором мост не работает. – Я понял, - так это нейтральное положение, - обрадовался Володька и вдруг смертельно обиделся. - Мог бы просто сказать, а не пугать, - оскорблено сказал он. – Зато теперь ты на всю жизнь запомнишь, - поддержал меня ехавшей третьим в машине Румянцев.
Моя наука пригодилась Володьке на гражданке. Он даже какое-то время работал водителем «Скорой помощи». Благоволивший к нему майор Великий, которому он постоянно ремонтировал его личную машину, поставил ему в военный билет, что он водитель второго класса. Однако, после того как, не справившись с управлением, Володька на полном ходу врезался в светофор, возмущенные гаишники прислали в нашу бывшую часть ругательное письмо, а Володьку лишили второго класса. Но я здорово отвлекся. Служба моя продолжалась, и на второй год были в ней и приятные минуты.
- Летом день зиму кормит!  Как потопаете, так и полопаете.  Понятно? Поднятый вверх на указательный палец любителя русских пословиц комполка Зотова красноречиво говорил о важности поставленной перед нами задачи: обеспечить на зиму продуктами полк. Он мог бы этого не говорить. Разносолами солдат не баловали. Большая земля скупо снабжала нас продуктами, поэтому все завидовали счастливчикам, среди которых был и я, которых посылали на разгрузку продуктов в порт.
Раньше я море никогда не видел. Амур, там, где я жил,  в нижнем течении очень широкий, с одного берега другого не видно, и хотя бывает, что идут по нему, подгоняемые холодным ветром, в пене брызг косматые волны, но все-таки это река. Море в моем представлении было чем-то грандиозным и величественным. В порту Анадыря, куда нас привезли выгружать с корабля продукты, бухта была забита готовыми к разгрузке и стоящими на рейде в ожидании своей очереди судами. Юрко с резкими свистками сновали маленькие лоцманские катерки, переговаривались по громкой связи диспетчера, туда, сюда ходили стрелы портовых кранов. Чайки с громкими гортанными криками носились над головами грузчиков, высматривая, что бы стащить. В будничной суете порта не было ничего величественного. Лениво набегали на прибрежную гальку маленькие волны, прибивая к берегу мусор. Но, когда мы подошли к высоко уходящему вверх на борт корабля трапу, меня поразили его внушительные размеры. И над всем этим движущимся безостановочно миром красным диском стояло незакатное полярное солнц, щедро отдавая редкое для здешних мест тепло.
Только спустившись в трюм корабля, мы поняли: как нам повезло. Рядом с ящиками с макаронами и мешками с сахаром и гречкой были ящики с банками всякого компота, (был даже ананасовый), тушенка и сгущенка, здесь были даже ящики с настоящей, сырой картошкой, вкус которой мы давно забыли. Нам давали пюре, сделанное из сухой картошки, по вкусу она напоминала вату.  Глаза разбегались от такого богатства. Но на страже всего этого великолепия стояли бдительные учетчицы, которые зорко следили, чтобы солдаты ничего не съели. Нас разбили на две группы. Пять человек работало в трюме, другая пятерка переносила ящики, вытащенные краном из трюма на машины.
Я тащил ящик с макаронами, сгибаясь под его тяжестью, когда услышал из-за стеллажей тихий шепот: - Мурза! Я оглянулся и увидел  в просвете между высокими рядами Сережку Писько. Тревожно озираясь по сторонам, он торопливо совал в рот сливы из разбитой банки с компотом. - Угощайся, щедрым жестом протянул он ее мне. Спрятавшись за стеллаж, мы лихорадочно заработали челюстями. Сладкий, давно забытый вкус слив, напомнил детство. - Зря корячимся, офицерам достанется, нам то ни сливочки не дадут. Сергей бросил на землю банку с остатками слив. - Пусть думают, что разбилась. Мы ухватили ящик с макаронами и быстро побежали на подгоняющий голос учетчицы к трапу. Стоя на выходе, она внимательно считала и записывала все, что мы выносили. К концу дня, мы внимательно смотрели под ноги, старательно перешагивая через битые банки, и еле двигались, отяжелевшие от непривычной сытости в желудке. Весь фокус был в том, что мы ничего не могли взять с собой.
Возвращаясь в полк, и трясясь на ухабах, мы спали почти всю дорогу, разморенные непривычной сытостью. - Вот это житуха, как в раю, недельку так пожить и умирать не страшно. Валерка Студенок сыто икнул и погладил себя по животу. - Это кому как, -  Сережка Писько ехидно кивнул на Володьку Банкоускайте, который сидел, схватившись за живот, и когда шофер остановился у реки набрать воды в радиатор, резво побежал за ближайшие кустики. За ним рванули остальные. Самсонов, залив воду в радиатор, стал нетерпеливо  сигналить, созывая всех назад. – Погоди трохи, дай людям передыху, пущай на воле опростаются - прапорщик Молчанов, сопровождавший нас, взял у Самсонова сигарету. Им пришлось долго курить. Последним, застегивая на бегу ремень, вернулся Володька. Не обращая внимания на насмешки, он сел с самого края, достал из кармана карамельку и невозмутимо отправил ее за щеку.
Эпопея в порту продолжалась около недели. Мы умудрились, не  только как следует закусить, но и выпить. Поставили криво на поддон ящик с водкой, а когда крановщик поднял его вверх, несколько бутылок разбилось, и вниз на нас, почти как дождь, пролилась живительная влага. Ловили ее кто в пилотку, а кто просто подставил под струйки рот. Обратно ехали, благоухая спиртом, и у всех был осоловелый вид. Нам повезло, что это был последний день разгрузки. Нас задержали в порту дольше обычного и мы, приехав в часть после отбоя, сразу легли спать.

                ГЛАВА 25
Уныла и однообразна тундра. Под нежарким полярным солнцем чернеет серпантин дороги, поблескивают маленькие озерца с прозрачной, как слеза, водой. В прошлом году я чуть не утонул в одном из таких вот с виду безобидных озер. Жарища в тот день была градусов тридцать. Возвращаясь в часть, я остановился у озерка, разделся, и сходу, как привык на Амуре, нырнул. Лучше бы я этого не делал. Вода ожгла тело, словно крутой кипяток, и я повернул к берегу, но не тут то было. Коснувшись дна, я с ужасом почувствовал под ногами вместо земли гладкий лед и, поскользнувшись, скатился по нему обратно в озеро. Только тут я понял, почему нам строго-настрого запрещали купаться. Вокруг не было ни души, только кружила невдалеке белая полярная куропатка, вспугнутая моим невольным криком.
Выручил меня мой богатый опыт пловца. Распластавшись на воде, словно легкое облако, осторожно подплыл я к берегу в том месте, где у самой воды зеленели лакированным блеском круглые листочки брусники. Цепляясь за ее кустики, я буквально по сантиметру выскребся на берег.
Почва в тундре нежная. Пройдет один раз машина, и потом годами не растет на том месте трава, где ее примяли колеса. Однообразие убаюкивало. Я смотрел по сторонам,  стараясь найти что-нибудь интересное. Вдали на горизонте чернела маленькая точка. Я знал, что это брошенный трактор. Там работали бурильщики. Ушли, оставив после себя, пустые бочки из под горючего, залитую мазутом землю и мусорную свалку. Лунгин как-то рассказывал, что видел целое нефтяное озеро, образовавшееся от забившего фонтана. В сумраке наступающей полярной ночи нефть блестит под луной, как вода. На нее по ошибке садятся перелетные птицы и погибают. Говорят, что вывозить такую нефть не выгодно – слишком дорого. Ее просто сжигают. Страшнее человека врага для земли нет, - думаю я. Все временщики на Севере – лишь бы урвать.
Мне надоедает смотреть на дорогу, незаметно я начинаю дремать. Майор Великий, которого я везу на точку, тоже давно уже спит, но и во сне не прекращается его служба. Что-то бормочет он бессильно размягченными губами, и автоматически взмахивает к виску его рука, отдавая честь невидимому начальству. – А, что? – встряхиваюсь я, - выведенный из забытья движением руки майора. Обалдело гляжу по сторонам, в первую минуту плохо соображая, где я. Сердце начинает бешено колотиться от страха, что произошло непоправимое, но спокойно вокруг: только мотор урчит в тишине тундры, да стоят, посвистывая, столбиками у своих нор, сложив лапки на груди, забавные суслики-еврашки – любопытные стражи тундры. Беспокойными бусинками глаз провожают они машину, и бегут по своим неотложным суслячьим делам.
Любопытную деталь вычитал я недавно. Что суслики по характеру похожи на бобылей, когда их становится в тундре слишком много, они начинают вымирать от инфаркта. Не выдерживает их слабое сердце слишком многолюдного соседства.
Рука майора опять взметнулась к виску. Я взглянул на него, готовый выполнить приказание, остановиться, или еще что-то, но майор по-прежнему спал. Вдали показалась сопка. Там, где-то совсем скрытая под землей, находится военная часть, и солдаты продолжают строительство. День за днем они упорно долбят крепкий камень скалы. Обзор с сопки хороший. Я не сомневаюсь, что нашу машину давно заметили, и приготовились к встрече.
Недавно майор списал на эту точку за пьянку двух солдат. Худшего наказания было не придумать. Даже губа, по сравнению с работой на этой точке казалась малиной. Делая разворот, я уже видел этих солдат, бегущих навстречу к машине. На бегу, они корчили рожи и вертели пальцами у виска. – Майор, козел, покажи личико, личико покажи, фефел! – надрывался один из них. Мне показалось, что в руке у него был камень, и он только ждал, чтобы Великий повернулся к нему. Проснувшийся майор сидел, отвернув голову в сторону, с каменным лицом, словно все происходившее его не касалось. Солдаты потому и осмелели, что ничего худшего для них было уже не придумать. Обратную дорогу Великий не спал, а, угрюмо смотря перед собой, о чем-то думал.
Я знал, что майор сам напросился на Чукотку, где год службы шел за два, чтобы побыстрее получить выслугу лет. Офицером стал Великий поздно. Сначала служил срочную службу, возил генерала. Он рассказывал, мне как его взяли к генералу. Дали «Волгу», показали маршрут, и время определили – пятнадцать минут. Великий понял, что если ехать обычным путем, ни за что не успеть, и рванул на красный, да через газон, да по трамвайной линии; на месте был даже раньше срока. После службы генерал помог ему поступить в училище.
Великий был справедливым офицером. Однажды в поездке, он случайно выдавил стекло в дверце кабины «Урала». Когда приехали в гараж, майор взял отвертку, и как я его не уговаривал, сам снял стекло со старой машины, и поставил его вместо выбитого. – А то будешь еще поминать меня недобрым словом, - посмеивался он за работой.

                ГЛАВА 26
Ночью в соседнем полку случилось ЧП: сбежали три солдата. Перед тем как уйти, кто-то из них в слепой ярости дал автоматную очередь по фанерной перегородке, за которой спала рота. Троих убило. Оставшиеся в живых переполошились, повскакали, но со всеми вместе не встал солдат первогодка, спавший у самой перегородки и укрытый сверху для тепла шинелью. Когда к нему подбежали, он лежал на боку, и из простреленного рукава, который дыбился у него сверху, в аккурат на животе, медленно струился сизоватый дымок. «Все, убило бедолагу, - подумали солдаты и, страшась поверить в худшее, попытались привести его в чувство. Солдат, наконец, открыл глаза, и удивленно вытаращился, не понимая: в чем дело, с чего это у его постели такое столпотворение. Протирая глаза, он сел, и все увидели, что нет у него никакой раны. Видно в момент выстрела рукав торчал так, что пуля прошила только материал, а потом он во сне перевернулся.  «Здоров спать, бродяга! – восхитились солдаты. Это как же надо умаяться, чтобы не проснуться даже от грохота автоматной очереди.
Обо всем этом мы узнали позже, а пока, ночью, разбуженные криком дневального: - Подъем! – мы срочно погрузились в машины, нас долго везли куда-то и высадили в тундре.
Моросил мелкий, почти невидимый дождь. Под ногами противно чавкала напоенная водой почва. В сереньком полумраке угасающего полярного дня вокруг простиралась унылая, однообразная тундра. Рассыпавшись цепью, мы медленно пошли, держа наперевес незаряженные винтовки. – Они что, боятся, что с патронами, мы тоже на Аляску рванем? – съехидничал Озеров, когда стало ясно, что патронов нам не дадут. – Боятся отцы-командиры, как бы вы по неосторожности не поубивали друг друга, - успокоил его Ухов.
Пришлось признать, что он прав. За все время моей службы я был на стрельбах лишь один раз, а некоторые солдаты так и уезжали ни разу не нажав на спусковой крючок. Стрельбы запомнились мне веселой, бестолковой суетой.
Каждый солдат, получив патроны, должен был выкрикнуть свое имя и количество полученных патронов. Отстреляв, надо было, сломя голову, бежать до мишени и оттуда кричать результат.
Это походило на веселую игру. Солдаты, в ожидании своей очереди, баловались, и Ухов, сердясь, говорил, что если они не будут вести себя хорошо, он не допустит их до стрельбы. Все это скорее напоминало пионерский лагерь. Остальное время винтовки стояли в пирамиде в оружейной комнате, а патроны хранились отдельно в специальном ящике. Каждый день офицеры, передавая друг другу смену, расписывались за них в журнале, но если какому-нибудь хмырю захотелось бы взять патроны, он мог бы спокойно подобрать ключи, или вскрыть дно ящика. Этого никто бы не заметил; офицеры в него почти никогда  не заглядывали.
Впереди на горизонте показалась охотничья избушка. Ухов приказал лечь и выслал вперед разведку, чтобы выяснить, не спрятались ли беглецы в этом домике. Вскоре разведчики вернулись; дом был пуст. Лежа все это время на земле под мелким моросящим дождем, мы успели вымокнуть до нитки. Мокрое белье противно прилипало к телу,  в сапогах хлюпала вода. Промокшие шинели издавали специфический казенный запах.
Ухов разрешил нам отдохнуть в домике. Вповалку легли мы прямо на пол, тесно прижимаясь друг к другу. И хоть в избушке было также холодно, как и на улице, но здесь все же была крыша над головой, и не лил противный дождь. Развести огонь Ухов не разрешил.
Мы постепенно согрелись, в комнатушке стало душно от испарений, что шли от высыхающей формы. Я провалился в сон, как в вязкую, полную теней пустоту. Очнулся оттого, что кто-то пытался бесцеремонно втиснуться между мной и Серегой Писько. - Пусти погреться, зараза, - говорил он, лязгая зубами. По голосу я узнал Оголюка. – Подвинься, вот развалился, как барин, - шепотом ругался он, все сильнее втискиваясь между мной и Серегой. – Сам ты зараза, - огрызнулся я, открывая глаза. Болело тело, затекшее от лежания на голом полу, хотелось есть. Я сем, потянулся, разминая мышцы. Потом через ноги спящих товарищей пробрался к окну. От испарения оно было все в потеках от стекающих капель. Я протер стекло и прильнул к окну. Дождь кончился. Тяжелое осеннее небо низко висело над землей. Далеко, далеко на горизонте я вдруг увидел три крохотные фигурки. Они чуть показались и тут же скрылись, словно их и не было. Померещилось, что ли? Я еще раз пристально посмотрел туда, где только что их видел. – Да нет, это они, точно они, - убедился я. Пришлось разбудить Ухова. Он мигом поднял всех по тревоге, и мы побежали, пригибаясь, стараясь уйти как можно дальше от избушки.
Снова мокреть и холодные капли дождя стекают за воротник. Дождь как назло не прекращался. – Что же им теперь будет? – гадал я. Троих убили, сбежали. Это что же их до этого довело? Если бы это один натворил, то можно было бы подумать, что он сошел с ума, но когда сразу трое. Хотя, когда каждый день издеваются и «деды» и прапорщики, и офицеры. Румянцев как-то говорил, что у солдат жизнь хуже, чем у зэков. Те отработали на производстве и свободны, а солдат: неси службу, ночь, полночь. – Интересно, как мы их вооруженных  без патронов брать будем? – думал я. Мне представлялось, что ползет эта вооруженная троица нам навстречу и стреляет из автоматов. От этих трусливых мыслей по коже поползли противные мурашки. Я лежал, чувствуя под собой мягкий, упругий, пропитанный водой мох. Презревшие ягоды клюквы выделялись кровавыми пятнами на фоне глянцевой зелени листьев. В моем сознании они ассоциировались с пятнами крови. Неожиданно издали до нас донеслось слабое эхо выстрела. Подхваченный общим порывом, я побежал вместе со всеми на этот звук.
Выстрел был одиночный, автоматный очередей не последовало. Пока мы добежали до дороги; все было кончено. Беглецов уже сажали в машину, чтобы отправить в часть. Только их оказалось почему-то не трое, а четверо. Четвертым оказался солдат нашей роты Капустин, одного со мной призыва, он спал на втором ярусе надо мной. Это именно его ранил одиночным выстрелом в ногу офицер. Оказалось, что когда вся наша рота выскочила из избушки, он спокойно спал за печкой, куда спрятался, из страха, что его поставят в караул. Там его и обнаружили беглецы. Кураж у них уже прошел. Они интересовались, что о них говорят, и что с ними теперь будет? Капустин убедил их, что им лучше сдаться, пока их не убили, и предложил свою помощь. Он повесил на шею все их автоматы, и повел их к дороге, куда по его расчету ушла наша часть, а там стояла в заслоне совсем другая. Увидев стоящую на дороге машину, Капустин уверенно пошел к ней. – Ребята, это я, - кричал он. Его пытались остановить, окриком, но он настолько был уверен, что его узнают, что без страха шел вперед. Перепуганный офицер, не видя другой возможности остановить увешенного оружием дезертира, прострелил ему ногу.
Разобравшись: в чем дело, Капустина объявили героем, и наградили медалью «За отвагу». Ухов тоже ходил счастливый. В газете «Советская Чукотка» появился очерк, как находчивый старшина в результате точного расчета сумел организовать задержание трех дезертиров. Из очерка мы узнали, что Капустин не просто спал за печкой, он, оказывается, выполнял там задание старшины. Была в газете и фотография; наш бравый старшина у постели раненого героя. Рана у Капустина оказалась сквозной и не опасной. После госпиталя его комиссовали. Больше всех в нашей роте завидовал ему еврей Чекерлан. Ему было 26 лет. Он был женат, имел двоих детей, страшно скучал по ним и говорил, что согласился, чтобы ему обе ноги прострелили, лишь бы его отпустили домой.
Вернулись мы с этих поисков усталые и измотанные, и когда шли к роте  дождь продолжал сеять мелкой моросью. На черной, влажной земле напротив казармы, где у нас было что-то вроде курилки; лавочка и посреди вкопана срезанная сверху бочка, куда мы бросали бычки, валялись на этой бочке, намокшие и потемневшие от дождя матрац и одеяло. Опять Носов обмочился, а «деды» выкинули его постель. Я с отвращением отвернулся. Мне была неприятна эта жестокость. Парня комиссовать надо – он болен, а над ним издеваются. Офицеры на это смотрели сквозь пальцы,  у них свое: служить надо кому-то.

                ГЛАВА 27
Дни шли своим чередом. Как-то меня назначили дежурить ночью на КПП. С тех пор как Решетов учил меня игре вьетнамских мальчиков, здесь ничего не изменилось. Изменился лишь я сам; из робкого «сынка», помазка-первогодка я перешел в «фазаны», и уже никто не мог заставить меня, закладывать виражи, изображая самолет
Со мной в паре дежурил прапорщик Сахнов. Сразу, как только мы заступили на дежурство, он уютно устроился на диванчике, что стоял в углу КПП и уснул, прикрывая рукой глаза от света.
Я разлиновывал журнал, где отмечались, выезжающие из городка машины, и задумался: как бы скоротать время. Сахнов тихо посапывал за моей спиной. Я бы пересел от него куда-нибудь подальше, но кроме этого диванчика, ничего такого, на что можно было бы сесть, на КПП не было. Слушая его ровное дыхание, я подпер подбородок руками, и тоже начал дремать, но не тут то было. Спящий сзади меня прапор вдруг ни с того, ни с сего больно ткнул меня пальцем пониже спины. Я выпрямился, оглянулся, прапорщик спал, как вроде и не он это сделал. Как только голова моя снова стала клониться к столу, прапорщик опять больно ткнул меня. Я понял, что за время службы Сахнов навострился, практически не просыпаясь, шпынять солдат.
Я встал, походил по КПП, погрел у стены руки, там, где проходил дымоход, от которого стена была теплой. Потом подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь прогнать сон. За окном темнела колея дорога, мела поземка, вдалеке светились на столбах фонари; безрадостный пейзаж Чукотки не согревал душу. Почему-то вспомнилась Ольга. В каждом письме она спрашивала меня, когда я приду в отпуск. К ней у меня было сложное отношение. Я любил ее, как часть своего детства, но не мог представить ее в роли жены. Она совсем не походила на ту таинственную незнакомку, которую рисовало мое воображение. Голубоглазая Светка из кулинарного училища нравилась мне гораздо больше. Я представлял, как подкараулю ее вечером у ресторана, куда ее должны были направить после училища. И сердце мое замирало в предчувствии встречи. Почему-то меня совсем не заботило, что я ничего о ней не знаю. Я представил себе ее высокую грудь, тонкую талию. Она совсем не походила на тех раскормленных коров, за которыми мы подсматривали в общественной бане, где я, вскарабкавшись по стене к едва заметной дыре, так увлекся, что чуть не сломал ногу.
Дыра в котельной, отапливающей баню, где мы разгружали уголь, была слишком высоко, наверно, чтобы ее нельзя было заметить, и я сорвался с трубы отопления, проходившей по низу, на которую взобрался, чтобы быть повыше. Соскользнувшая моя нога попала между трубой и стеной. Я скорчился от невыносимой боли, и тут же был наказан за излишнее любопытство. Видя мою согнутую спину, друзья почему- то решили, что я уже налюбовался вдоволь, и теперь подставляю им спину, чтобы они могли полюбоваться тоже. Отталкивая друг друга, они стали карабкаться по моей спине к заветной дыре, а я от боли потерял голос, и только беззвучно, как рыба, открывал рот. Потом дар речи ко мне вернулся, и от моего вопля бедные женщины, побросав шайки, кинулись в предбанник. – Ты Мурза сработал, как сирена. Они, наверно, подумали, что война началась, - зубоскалил Озеров, помогая мне вытащить застрявшую ногу.
Да, но пока прекрасная Светлана была в проекте, приходилось довольствоваться тем, что есть. Я решительно пододвинул к себе лист бумаги, и в правом углу, как на канцелярском документе написал:

                Его превосходительству генералу Молчанову О.Г.
                От поручика Мурзина А.А.       
                Д Е П Е Ш А

Поручик Мурзин, такое обращение, по моему мнению, должно было настроить Ольгу на шутливо-торжественный лад, к тому же моя армейская должность - ефрейтор, абсолютно не впечатляла. А мне надо было, не теряя достоинства позаимствовать у Ольги немного денег для встречи ноябрьских праздников. Прочтя: поручик Мурзин, она представит себе не хлипкого субчика, с тонкими, почти лишенными бицепсов руками. Каковым я на самом деле являюсь. А мужественного и мощного супермена, каким бы мне хотелось быть в ее глазах.
Ваше превосходительство, - старательно выводил я, - представляя смеющееся лицо Ольги, когда она будет читать это письмо. Ввиду надвигающейся годовщины, необходимо пополнить запас боепитания, чтобы встретить праздник боевым салютом.
Беспокойно заворочался, зачмокал губами за моей спиной Сахнов. Я, изогнувшись, оглянулся, и опасливо отодвинулся от него подальше, боясь, что он опять ткнет меня пальцем. Только я развернул к себе лист, собираясь нарисовать на нем сбоку, салютующую бутылку, как на КПП раздался взрыв.
Звук был такой, словно грохнула хлопушка. Из стены, где проходил дымоход, вылетело несколько кирпичей. Они с силой ударились о противоположную стену, крохотный осколок рикошетом ожог мне бровь, я, инстинктивно зажмурившись, услышал, как они грохнулись на пол.
Прапорщик спросонья, не разобрав, в чем дело и вероятно решив, что на нас напали диверсанты, шустро оттолкнув меня, сиганул с дивана под стол и залег там, прикрывая голову руками. Так нас учили поступать в момент опасности. Стало темно, как после настоящего взрыва, облако черной сажи заполонило комнату и накрыло нас.
Прошло несколько секунд. Мурза, ну что там? – опасливо выглядывая из-под стола проблеял Сахнов. - Ты ранен! - заорал он, увидев, что по моей щеке ползет тоненькая струйка крови из посеченной брови. Я, схватившись за живот, от смеха не мог вымолвить ни слова, чем еще больше напугал его. Он решил, что меня еще ранило в живот. Разобравшись в чем дело, он страшно обиделся на меня за свой испуг и мой - дурацкий, как он сказал, смех.
А причина взрыва была совсем простая: одно из колен дымохода забило сажей, поэтому там скопился угарный газ, который взорвался от искры, втянутой сильной тягой разыгравшейся метели.
Депешу Ольге я так и не успел дописать, и в суматохе сунул ее в уже прочитанную книгу, которую собирался сдать в библиотеку, но закрутился и не успел это сделать, а спрятал ее в тайник в аккумуляторной.
Тайников у меня было несколько. В углублении под транспортерной лентой хранились у меня баночки с самодельно засоленной икрой. НЗ на непредвиденный случай. В другом тайнике у меня хранилась химия и фотобумага. Тайком от офицеров я делал ребятам фотографии в дембельские альбомы. Про этот тайник не знал никто. Еще в одном тайнике под крышкой стола я держал библиотечные книги, чтобы их не раздергали в казарме на курево, и порнографические карты, которые меня попросил спрятать токарь Артемьев. Он их нашел в ящичке токарного стола, видно кто-то их забыл из солдат прежнего призыва.
Вспомнил я о спрятанной книге при весьма странных обстоятельствах, но еще до этого произошло событие, которое потрясло весь полк. Случилось несчастье с Чекирланом.

                ГЛАВА 28
Чекерлану шел уже 26 год. До призыва он успел окончить техникум, и поработать, но службы, которую он так боялся ему не удалось избежать. По какой-то неясной даже мне самому причине я не любил Леву Чекерлана. Он старался казаться незаметным, этот маленького роста с большими залысинами на лбу еврей. Скорее всего, меня раздражало, что никто из нас не придавал никакого значения своей национальности; даже Алик Кокенаев, у которого были все причины обижаться, что его загнали служить на непривычно холодный Север, где ему даже поговорить-то не с кем. Даже Алик ни разу не намекнул, что ему от того плохо, что он туркмен. И только Лева пытался убедить нас, что ему так трудно служить оттого, что он еврей. – А еврея, что, не из того же теста сделаны? - удивлялся Сережка Писько. Я видел, что он искренне пытается понять: в чем разница между ним и таким же маломощным и тщедушным Чекерланом.
Меня такие рассуждения интересовали меньше всего. Они меня даже злили. Свои грязные носки я старался подкинуть в стирку именно Чекерлану, чтобы он поменьше философствовал, а побольше руками шевелил.
После случая с Капустиным Чекерлан ходил тихий, со странно отрешенными глазами. Солдаты стали замечать, что он словно старик стал разговаривать сам с собой. Раньше он часто вечерами пел по просьбе ребят приятным нежным тенором песню, про лебединую верность. Теперь, когда его просили спеть, он решительно отказывался. Когда заставляли «деды» он пел, но если раньше его пение было пронизано состояние светлой грусти, то теперь оно было полно уныния и тоски.
Я дневалил в казарме, когда прибежал дрожащий от страха Озеров. Он с шумом протопал мимо меня, ничком повалился на свою кровать и зарылся головой в подушку. Когда он пробегал мимо меня, у него было такое лицо, что я забыл о строгом правиле, не разрешающем никому, кроме тех, кто был в ночном наряде, ложиться днем на кровать. – Убил! Убил! – повторял он задушенным голосом, и вдруг заплакал в голос, как ребенок. – Что ты мелешь, - подбежал я к нему. Кого ты убил? - Чекерлан, сука, подставился, когда я сдавал машину задом в гараже. Озеров сел на кровати, зажав руки между колен, и закачался из стороны в сторону, словно успокаивая зубную боль. – Господи, - причитал он, - еще по дороге я чувствовал, что что-то должно случиться. Понимаешь, еду, и каждый второй шофер мне вот такой знак делает. Озеров растопырил два пальца, как делают, когда показывают ребенку козу, и показал ими на свои глаза. – Я сначала, ну, никак не врублюсь, чего они мне сигналят, пока какой-то встречный шофер не крикнул: - Фары выключи, аккумулятор посадишь. А я поначалу думал, что они мне сигналят: смотри внимательнее. Я и смотрел. Ума не приложу, как я его не заметил, как муху в стену вдавил, - бормотал Озеров, похоже, все еще не веря, что все, случившееся не страшный сон. – Теперь засудят, обязательно засудят, - скулил Озеров. Пропала моя головушка!
Не зная, чем ему помочь, я сбегал за водой и почти силой заставил его выпить, чтобы он хоть немного успокоился. Андрей взял кружку, и я отчетливо услышал, как застучали его зубы об ее металлический край. Обычно круглое и румяное лицо Озерова сразу заострилось, словно после тяжелой болезни и заметно запали щеки. В роте все жалели не Чекерлана, а Озерова, который и за себя мог постоять и за словом в карман не лез. Чтобы хоть как-то ему помочь, потянулись добровольцы – сдавать кровь. Однако не помогла, ни кровь, ни операция; к утру Чекерлан умер.
В телеграмме его родителям написали, что он погиб при исполнении служебных обязанностей.  Приехавшая забрать тело, убитая горем мать, долго стояла у кровати, на которой спал Чекерлан. Матряхин, заикаясь, пытался рассказать ей, каким примерным солдатом был ее сын. Мать слушала его с отрешенным видом, потом вздохнула и сказала: - Не надо меня обманывать, я все знаю. Повернулась и пошла. Маленькая, прямая, она шла, странно передвигая ноги, словно они у нее не гнулись в коленях. Бедный, глупый Чекерлан, как он мог не подумать о своей матушке. Он наверно, рассчитывал, что ему переломает ноги, и его комиссуют, как Капустина. Не зря же он так ему завидовал.
На Озерова завели дело. Его с пристрастием допрашивал следователь, но слишком много было свидетелей, что Чекерлан сам в последнюю минуту сунулся под машину, и случившееся расценили, как несчастный случай. Только и осталось от Чекерлана в моей памяти его лебединая песня, и когда в столовой заводили пластинку с этой мелодией, он вставал в моей памяти, как живой.
 
                ГЛАВА 29
В два часа ночи нас подняли по тревоге. Спросонья, я никак не мог попасть ногой в валенок. Дрыгнул посильнее ногой, и почувствовал, как лопнула завязка на кальсонах. Я чертыхнулся; эти чертовы подвязки обрывались все время; из прелого материала, что ли кальсоны шьют. После последней бани я не стал их пришивать, а просто сделал дырку и привязал завязку, но теперь и она оторвалась. Я быстро навертел портянки и побежал догонять роту.
Горел свинарник; громко визжали свиньи, тревожно ржала Карька. Огня не было видно, но по двору стелился едкий, удушливый дым. Выстроившись цепочкой, мы стали передавать друг другу ведра с водой. Тут же суетился прапорщик Пинегин, который командовал хоз. взводом. – Дафай, дафай, - картаво подгонял он свою малочисленную команду, торопливо разворачивавшую пожарные рукава. Вскоре сквозь шум мотора стало слышно чавканье насоса, и мощные струи воды белой дугой прочертили черный сумрак ночи. Словно в ответ на это из стены пробились струйки огня и побежали, рассыпаясь искрами, по закопченной стене.
Пришла машина с пожарным инвентарем. Мы побросали ведра, и, ухватив багры за тяжелые древки, побежали с ними на крышу. – Как мясо лопать, так офицеры, а как пожар тушить, так мы сердито сопел Озеров, карабкаясь следом за мной. После смерти Чекерлана прошел почти месяц, и к нему постепенно вернулось прежнее расположение духа.
Было страшно и весело одновременно. С крыши мы видели, как открыли широкие ворота свинарника, и получивший новую порцию кислорода пожар, на несколько минут полыхнул с новой силой, озаряя все вокруг багровым светом. Из широкого зева ворот выскочила, и понеслась по двору, поблескивая глянцевито мокрым  крупом, насмерть перепуганная Карька. Следом за ней с утробным хрюканьем семенили, оставшиеся в живых свиньи. Тут же во дворе палили и свежевали туши. Ветер доносил до нас запах паленой щетины, и солома под тушами от крови казалась черной. В руках у Молчанова гудела паяльная лампа, поджаривая щетинистый бок. Ширк, ширк, - ходил в его руках острый нож, счищая паленую щетину. Вкусно пахло жареным мясом. Я невольно проглотил голодную слюну. Практичный Наливайчик крутился внизу у самых туш. Я видел, как, набрав в консервную банку кровь, он поставил ее на тлеющую головешку, чтобы поджарить и с отвращением отвернулся.
После пожара я долго не мог уснуть. Саднили обоженные пальцы. Я схватился голой рукой за головешку, а у нее под пеплом еще тлел огонь. Чтобы как-то успокоить боль, я пошел в умывалку. В тишине коридора я вдруг услышал визг. Прислушался. Было тихо. Решил, что мне это показалось. Только пошел дальше – визг повторился. Я понял, что он доносится из сушилки. Заглянул туда, и увидел, что в руках солдата из моего отделения Сашки Мусятина бьется в руках маленький, розовый поросеночек. Мусятин сидел на трубе, подстелив под себя тундровик, чтобы не жгло, и старался успокоить малыша, но тот ни за что не хотел молчать. Он разевал тупорылый рот, и отчаянно визжа, крутил головой. – Ты зачем его взял? – удивился я. – Не знаю, ты посмотри, какой он забавный. Надо, стервец, на холоде, когда я его за пазуху сунул, молчал, как партизан, а теперь позорит своего, можно сказать, спасителя. Мусятин помотал пальцем перед рыльцем поросенка, тот моментально затащил его палец в рот, и на какое-то мгновенье затих. – Сверти ему шею, и поужинаем. Хладнокровный голос Банкоускайте заставил меня вздрогнуть. Я не слышал, как он подошел. Володька протянул к поросенку руку, но Мусятин ее отвел и я заметил, что он побледнел. Сашка умоляюще посмотрел на меня, молча прося защиты. Между мной и «сынками» моего отделения давно установились дружеские отношения, о которых в роте никто не подозревал. В присутствии «дедов» я нарочито строго гонял своих подчиненных, но когда мы оставались одни, я говорил: все ребята, шабаш, теперь можно и отдохнуть. А иногда просто приводил солдат своего отделения в аккумуляторную, и нарочито строгим голосом говорил: всем спать, а сам шел в солдатский ларек и набирал там карамели и твердых, как камень, но очень вкусных галет и относил их ребятам. За такое отношение «сынки» платили мне искренней преданностью, и все мои приказания выполняли с большим старанием. Может, благодаря этой нехитрой психологии мое отделение было лучшим в роте. Только однажды перегнул я палку, стараясь показать «дедам» как  мне послушны «сынки». В приливе какого-то нелепого озорства, я скомандовал: - Снять штаны, сейчас будет проверка нижнего белья! И тут в первый раз я увидел, как замялись мои подчиненные. Выручил меня Озеров, который возмущенно заорал: - Ну, Мурза, ты наглеешь, нас так не позорили! – Отставить! - закричал я, и засмеялся, чтобы ребята поняли, что это была шутка.
Потеряв палец, поросенок опять завизжал. А что, давайте его поджарим поддержал Банкоускайте Наливайчика, которому так и не удалось отведать свежатинки. – Ты с ума сошел! – ужаснулся Мусятин, закрывая поросенка руками, - он же еще маленький. –Ну и что, молочные поросята, если хочешь знать, самые вкусные, - продолжал настаивать Костя Наливайчик. Вечно ходим с пустыми животами, хоть раз по человечески поедим, а то этой камбалой в томате замучили. – Ребята, да вы что, - взмолился Мусятин, понимая, что ему не одолеть «дедов».
Я не выносил вида крови, и если при мне мать разделывала мясо на котлеты, не мог их потом есть, за что она шлепала меня по затылку и выгоняла из-за стола. – Знаешь, что, отнеси-ка ты его назад к маме, - решил я перевести все в шутку. – Нет, ты постой – давай обсудим! Наливайчик, упустив возможность попробовать свежатину на пожаре, решил не упустить ее сейчас. – Вот как общество скажет, так и будет, - решительно сказал он, видно всерьез рассчитывая, что голод – не тетка. Пока мы спорили, в сушилку набилось порядочно солдат. – Ну, хорошо, а как ты его готовить будешь, живым, что ли съешь? – спросил кто-то. – Зачем живым, в кочегарке на плитке сварим. Практичный Банкоускайте уже все обдумал. – Давайте, чтобы никому не обидно было, проголосуем, - предложил Наливайчик. – Хрен с вами, голосуйте, но учтите, без боя, я его не отдам. Мусятин крепко прижал к себе порося, и тот, как будто понимая, что сейчас решается его судьба, испуганно затих. - Кто за? Наливайчик поднял руку, и закрутил головой, высматривая в толпе солдат союзников. Его поддержал Володька Банкоускайте и все. Все! Остальные были против. – Ну, хай живе! Наливайчик огорченно вздохнул. Слюнтяи вы, кацапье! –Ладно, пошли спать, а ему ты сделай жвачку из хлеба в какой-нибудь тряпочке, он ведь еще молочный, титьку сосет, - посоветовал Наливайчик Мусятину. Уже лежа в кровати, я вспомнил, про ожог и удивился, что боль прошла. Приятно было осознавать, что хоть и ходим мы постоянно голодные, но нет у нас в роте живодеров.
 
                ГЛАВА 30
Капец тебе Мурза, труба твое дело, - сочувственно сказал мне прапорщик Баяд. –Это почему же? Я испуганно посмотрел на прапорщика, не понимая, шутит он или говорит правду. Лицо Баяда насторожило меня необычно тоскливым выражением. С таким видом обычно смотрят на безнадежно больных. – Да не пугай ты меня, скажи, почему труба-то? – взмолился я. – А потому что тобой майор Труба из особого отдела интересуется. – С чего  ты это взял, - не поверил я. – Да так, слышал краем уха, как он о тебе расспрашивал, а он ничего так просто не делает. Так что, держись! Баяд ободряюще хлопнул меня по плечу. – Что случилось? – ломал я голову. Может, выплыли мои проделки с запчастями, так я не один такой. Все вынуждены тащить, запчастей-то нет, а может из-за порнографии?
Со вчерашнего дня я был готов к неприятностям. В дороге у меня сломалась машина, и я поздно приехал в часть. В гараже меня встретил Оголюк. – Тут тебя Матряхин дожидался, - сказал он. Ждал, ждал, потом обозлился и шандарахнул ногой по столу. Так громыхнул, по всему гаражу было слышно. Потом, глядим, бежит, глаза по полтиннику. Что у тебя в столе было, что он так перепугался. – Карты порнографические. – Врешь, - не поверил Оголюк. Что ж ты нам их не показал? – Потому и не показал, чтобы на губу не загреметь.
В аккумуляторной, как я и думал, ящик тайника был сорван. Погоны дембельские, библиотечная книга, которые были спрятаны в нем, валялись на полу; карт не было. На всякий случай я проверил другой тайник под фанеркой за дверью, где у меня хранилась пленка и проявитель. Это я купил, чтобы делать фотографии в дембельский альбом. Слава богу, там все было на мете.
На следующий день меня вызвал к себе майор Труба. Я даже не подозревал, что у нас в части есть такая комната. Мы каждый день проходили мимо нее в столовую, и не замечали этой двери. Это была даже не комната, а так – небольшой чулан без окон, с портретом Дзержинского на стене. В ней кроме стола, двух стульев, да настольной лампы больше ничего не было. Когда майор открыл эту неприметную дверь, на нас, как из могилы, пахнуло таким нежилым запахом сырости и плесени, что мне стало страшно.
Майор сел за стол. Круг света, падающим от настольной лампы, освещал только его руки и лежащую на столе папку с надписью «Личное дело». – Садитесь, - предложил майор. Я по привычке, хотел пододвинуть стул поближе к столу и сесть, но он оказался прикрепленным к полу, и я чуть не упал. Едва заметная усмешка тронула губы майора. На вид ему было лет сорок, и говорил он тихим, ласковым голосом, словно боялся кого-то разбудить. Вопросы задавал самые обычные: где родился, кто родители. Почему-то особенно подробно расспрашивал о бабушке; не осталось ли у меня от нее какой-нибудь памятной вещицы. Мне раньше приходилось читать об особистах и их приемах работы. Прием майора Трубы показался мне странным. Наверно, усыпляет мою бдительность, - терялся я в догадках, напряженно ожидая, когда же он начнет спрашивать меня о порнографии. Не затем же он вызвал меня, чтобы познакомиться лично. Совсем некстати, как со мной иногда бывало, если я чего-то пугался, в голове начал звучать назойливый мотив: Лиззета, Музетта, Жаннета, вся жизнь моя вами, как солнцем июльским согрета, покуда я с вами, клянусь, моя песня не спета, Лиззета, Муззета, Жанетта. Это была песня из комедии, которую мы смотрели вчера в кинозале роты. За ужином нам выдали несколько банок противовозбудительного драже, и мы во время сеанса обсасывали их, как конфеты, а противную середину, просто выплевывали, не желая терять интерес к обольстительным Лизеттам. Луч проектора то тут, то там, с боков от меня, пронизывали фонтанчики выплюнутых горошин. Да, что и говорить, подвела меня любовь к Лизеттам, вспоминая обнаженных красавиц из карточной колоды, я мучительно краснел, и беспокойно ерзал на стуле.
Наконец, майор Труба закрыл дело, и из другой папки достал сложенный вчетверо, странно знакомый мне листок. Когда майор открыл эту папку, я заметил глянцевую поверхность лежащей там колоды карт, и сердце у меня сжалось. Но к моему удивлению, майор не обратил на карты никакого внимания, а, развернув листок, показал мне его издалека. При этом он держал его так, словно боялся, что я его выхвачу и съем. Майор буквально впился в меня глазами, словно ожидая, что вид этого невинного листочка, сразит меня наповал. – Что вы на это скажите? Обличительный тон,  которым он задал этот вопрос: показал всю серьезность момента.
В глаза мне сразу бросилось, написанное крупным шрифтом слово Д Е П Е Ш А. Когда я понял, в чем дело, то непроизвольно фыркнул, чувствуя, как накатывается на меня приступ смеха. Так раньше со мной бывало иногда на уроке. Учитель смотрит строго, а я и рад бы не хохотать, но не могу удержаться. Майор смотрел, непонимающе, и высокие залысины на его нездорового цвета лице, постепенно наливались краской гнева. Он буквально пронзал меня взглядом из глубины набрякших подглазий, какие бывают у почечных больных. Его видно злила чужая молодость, но я так заразительно смеялся, что он, не выдержав, тоже улыбнулся.
Подождав, когда я успокоюсь, он тихим, глуховатым голосом прочитал письмо. Мог бы этого и не делать, я отлично помнил его содержание. Его превосходительства генералу Молчанову от поручика Мурзина. Такое обращение с красивыми вензелями заглавных букв красовалось в правом углу листа. А чуть пониже, посередине, стояло роскошное слово – Д Е П Е Ш А. И дальше, четким, почти каллиграфическим подчерком я написал, что необходимо пополнить запасы боепитания, чтобы отметить этот день достойным салютом. Внизу: число, дата, подпись – все честь по чести.
Это было письмо, которое я, от скуки, чтобы не спать, писал Ольге на КПП, когда произошел взрыв. Вон и грязные разводы от сажи, из-за которых я не стал его отправлять. Потом я заболел, попал в санчасть, и там подружился с фельдшером, который разрешил мне напечатать его на машинке. А это я спрятал в тайник, чтобы потом на гражданке посмеяться. Вот и посмеялся. – Кто такой генерал Молчанов? Не тот, что прапорщиком в гараже служит? От неожиданности я чуть не свалился со стула. Мало того, что на письме были какое-то подозрительные, пахнущие гарью разводы, словно листок был со мной на каком-то боевом деле, так еще и человек с такой фамилией нашелся. Это же надо. Я представил себе тучного, вечно заляпанного рыбьей чешуей прапорщика Молчанова и подивился такому совпадению фамилий. У меня по спине прошелся озноб. Я понял, что майор не шутит, а вполне серьезно ведет расследование моей террористической работы, тем более что есть такой весомый, самолично мной подписанный документ. «Не было у бабы заботы, купила баба порося» Кто бы мог знать, что моя детская шалость, обернется такой бедой, - подумал я, опуская глаза под пристальным взглядом майора. – А зачем мне ему писать, если я его каждый день в гараже вижу, - пожал я плечами. Теперь я уже сожалел, что майор не спрашивает про карты.  С этой стороны ничего, кроме гауптвахты мне не грозило. А с письмом еще неизвестно, как сложится. Попробуй доказать, что ты не осел. Как назло, все складывалось одно к одному. Еще, когда я служил первый год, мне, единственному в дивизии, мать по моей просьбе, прислала фотоаппарат, который несколько месяцев хранился в сейфе у зам. потеха Великого, а потом он отдал его мне, чтобы я делал фотографии в боевой листок.
«Тайник, пленка, химия, фотобумага, - у майора будет полный набор доказательств моей шпионской деятельности, если он проведет обыск, как следует, в моей аккумуляторной. Если этот майор карьерист, и решит состряпать дело, я пропал! При таких уликах – мне не открутиться».
Пока я так раздумывал, майор, перелистав мое личное дело, заметил в нем приказ о поощрении отпуском, и оживился. -  Так вы уже в отпуске побывали? Этот факт видно как-то совпал с какими-то его предположениями обо мне. И он спешил проверить их. – Да нет, не дали мне его, - с огорчением ответил я, поняв, что вдобавок ко всему лишусь теперь и отпуска. Записав адрес Ольги, и так и не спросив ничего о картах, майор отпустил меня.
После обеда я драил котел на кухне и невесело размышлял. Если бы солдатам платили нормально, а не нищенские три восемьдесят, на которые надо и пасту, и гуталин, и конверты, и сигареты купить, разве стал бы я изощряться, пытаясь разжалобить сердце подруги детства, а если бы личные вещи можно было хранить в казарме, стал бы я устраивать эти тайники. Мне вообще было непонятно, для чего эти тумбочки в казарме, когда в них все равно ничего нельзя сохранить, даже библиотечную книгу вмиг раздергают на курево. – Мурза, - услышал я сзади голос Артемьева, и оглянулся. – Ну, че, как там? – спросил он виновато. Это он нашел где-то эту колоду и попросил ее спрятать. - Да, так, карты у майора, придется идти сдаваться, - пошутил я, и вздрогнул, взглянув случайно в сторону окна раздачи. Там у проема окна стоял майор Труба, и, несомненно, все слышал. – Ну, вот, теперь он мне еще сообщника припишет, - окончательно струхнул я. Как же я мог забыть, что его кабинет всего в ста метрах отсюда.
Слух, что я как-то по нехорошему влип, моментально распространился по части. Даже Валерка Студенок и Румянцев и еще человек пять «дедов», с которыми мы поставили бражку на чердаке, теперь не навещали мою аккумуляторную. Так что весь ужас, когда меня с полной двадцатилитровой бутылью бражки чуть не застукал пожарник, мне пришлось пережить одному. Мы, когда ее ставили, подгадывали, чтобы она в аккурат поспела к Новому году. Но об этом, пожалуй, стоит рассказать подробнее.
Бутыль с бражкой мы поставили на чердаке в большую трубу – расширитель, в которую подавали для отопления горячую воду. Из нее она дальше шла к домам по трубам. Готовились мы к этому основательно; собрали деньги, купили сахар, дрожжи. Приготовили бражку, и поставили в расширительный бак, так чтобы вода закрывала бутыль до пробки, которая торчала из воды. Конечно, любой проверяющий, заглянув, сразу бы понял, что здесь в баке стоит бражка, но больше спрятать ее было некуда. Бражка должна была созревать  дней десять. Но дня через четыре во время обеда, я вдруг почувствовал за столом запах дерьма. Просто настоящие фекалии. Отрыжка была у Валерки Студенка. Я, сначала не придал этому значения. Но как-то решил расслабиться, попробовать, что же это за бражка.  Открыл пробку, сунул туда трубочку и отхлебнув, сразу почувствовал, что оттуда идет неприятный запах, какой шел за обедом от Валерки. Я понял, что он уже попробовал бражку. Оказалось, что мы фиговые технологи и не учли, что температура воды в расширителе ночью, когда мороз усиливается, доходит почти до кипения. Наша бражка сначала сварилась, а потом испортилась. До меня и Валерки, как впоследствии выяснилось, еще двое «дедов» ее попробовали. Налили по кружке, чокнулись, вмазали, и чуть не умерли от отвращения. Но они решили никому из ребят не говорить про это, потому что боялись опозориться. Все ждали, когда другие попробуют. Другие – это я с трубкой. Но я сделал только два глотка и понял, что промахнулся.
Я был в электроцехе, когда ко мне подбежал встревоженный Валерка и закричал: Мурза, пожарник идет! Я оглянулся и увидел  в окно прапорщика –пожарного. Я испугался, что он сейчас найдет нашу бутыль с бражкой, и побежал за ней, на ходу соображая, что мне некуда ее спрятать, и я  все равно попадусь ему на глаза. Вход на чердак был через коридор по лестнице. Второго хода не было. Чтобы нас не поймали с поличным, я решил разлить бражку. Потому что все улики были против меня. Бутыль-то  моя - из аккумуляторной. Да и все равно, - решил я, - что жалеть, ведь это дерьмо, и «деды» уже об этом  знают. Перепуганный, я начал расплескивать бражку по всему чердаку, который был по всем правилам пожарной безопасности засыпан шлаком. Я старался разбрызгать ее по как можно большей площади, чтобы она не пролилась наружу, и уже расплескал полбутыли, как  вдруг  из лестничного проема появилась голова Валерки, и он закричал: все - ****ец, бросай, он уже на пороге! Я бросил бутыль вниз горлышком и кубарем слетел по  ступенькам, чтобы меня не застали на месте преступления. Литров десять этой гадости вылилось в одно место. А пожарный к нам не зашел. Он постоял у дверей и пошел дальше. Это была ложная тревога.
Решив, что все обошлось, я довольный зашел к токарю.  Здесь я чуть не упал от испуга, увидев, что  электрик Мамонт, сняв шапку, ловит в нее струю, которая льется с потолка,  а в проеме дверей майор, стоя к нам спиной, что-то приказывает Молчанову, и ничего, что происходит у него за спиной пока не замечает.  Мамонт повернулся ко мне, и с выражением горя на лице сказал: Мурза, у вас лопнула бутылка с бражкой. У него на лице горе, а по всей мастерской жуткий запах бражки. Не знаю, наверно, в тот момент я стал таким же белым, как эта бражка, ведь еще секунда и майор повернется и увидит «святой ключ», забивший с потолка. Я зашипел шепотом «сынкам»: быстро разбрызгайте бензин по мастерской.  Нам повезло; майор так и не повернулся и не зашел к нам. Тогда гроза прошла мимо и вот теперь я, кажется, влип по-настоящему. 
Вокруг меня образовалась странная пустота. Теперь ко мне в аккумуляторную, без дела, никто не заходил. Хоть я и не чувствовал за собой никакой вины, я все же не мог отделаться от ощущения, что стал для всех, вроде прокаженного.
В гараже ко мне со слезами на глазах приставал пьяный Молчанов: - Братка, за что? – спьяну бил он себя в грудь, разве я тебя обижал, братка? Ну, пью я, а кто не пьет? Он обхватывал меня руками, силясь прижать к стене, чтобы выяснить отношения. Мне было противно прикосновение его потных, грязных рук. Несчастное, залитое слезами его лицо и смешило, и ужасало меня. Приходилось только удивляться превратностям судьбы; писал Ольге, а плачет Олег. На мое счастье, у них хоть инициалы оказались разными. Ольга была Григорьевной, а он Тимофеевичем. Пропал теперь мой отпуск. Недаром майор, когда увидел, что у меня есть такое поощрение: пообещал разобраться. Уж, конечно, защищать он меня не станет.

                ГЛАВА 31
Известие о том, что меня отправляют в отпуск; буквально ошеломило меня. Всего ожидал, только не этого. – Услышал меня бог, - радовался вместе со мной Молчанов. Видно, сделав запрос, и узнав, что действительно есть в моем городке Ольга Молчанова, майор напомнил командованию, что мне положен отпуск. Вот уж действительно, не было счастья, так несчастье помогло. Я, не ожидавший такого поворота событий, сразу забыл о пережитом страхе, и даже стал испытывать чувство признательности к майору.
Когда был в отпуске, мать проявила неожиданную чуткость. В первую же ночь ушла куда-то, забрав с собой Сережку. Я остался дома вместе с Ольгой. Видно по душе пришлась Ольга матери, если она решилась на такой шаг. – А тебе Филипп Ильич привет передавал, - огорошила она меня, когда я стал уж слишком настойчиво обнимать ее. – Какой Филипп Ильич? - удивился я. – Да, ты что, придуряешься, что ли? – обиделась она. – Филипп Ильич – химик наш школьный. И понизив голос, словно нас мог кто-то подслушать, она вдруг тихо зашептала, почти касаясь теплыми губами моего уха. – Филипп Ильич просил передать, что тобой в школе КГБ интересовалось. Всех учителей просили дать тебе характеристику. Ты что-нибудь натворил? – Ольга требовательно смотрела на меня, ожидая ответ.
У меня сразу пропало всякое желание обниматься, и я отодвинулся от нее подальше. Пришлось рассказать про историю с депешей. Ольга расхохоталась, потом нежно погладила меня, как маленького по голове: - Шпион мой ненаглядный. Я с раздражением отстранил ее руку. Мне стало страшно. Значит, этот кошмар еще не закончился. Глупая все-таки она. Так все испортить. Сколько я мечтал в армии об этом моменте. Воочию представлял погруженную в полумрак комнату, тихую музыку, Светкино прекрасное лицо. Минуту назад я был даже согласен, ну, пусть не Светка, пускай будет Ольга; а она! У меня было такое чувство: что она меня предала. (О том, что я ее предал еще раньше, я как-то не задумывался). Моментально все происходящее потеряло свою прелесть.
Солдаты, годки, облили бы меня презрением, если бы узнали, что разморенный домашним теплом, да еще разницей во времени, я позорно продрых всю ночь. Очнулся почти под утро. Сквозь слипающиеся ресницы рассмотрел в полумраке силуэт Ольги, стоящей почему-то у двери. Прижавшись ухом к косяку, она прислушивалась к чему-то в коридоре. Я виновато улыбнулся, и спросил сиплым со сна голосом: - Ты чего, Ольга? – Там кто-то ходит, - со страхом прошептала она. - Это тебе показалось, ложись, поспи, - промямлил я, и снова провалился в сон. Сколько спал, может час, может секунду, этого я потом сообразить не мог, только, когда опять открыл глаза, Ольга уже одетая в пальто стояла у порога. – Извини, мне на работу пора, - сказала она. Голос у нее был жалобный и тонкий, совсем не похожий на ее обычно громкий и уверенный тон. Тут меня словно подбросило на постели, и я окончательно проснулся. Догнал я ее уже почти у остановки. Мы договорились встретиться вечером.
Еще, когда я только собирался в отпуск, ребята-земляки надавали мне столько поручений, что я с грустью понял, что истрачу на это все десять положенных мне дней.
Выйдя на улицу, я невольно поежился, чувствуя, как ветер набросился на меня свирепой шавкой. Форс мороза не боится. Я пожалел, что не одел под форму теплое белье. Город стоял на высоком берегу большой реки, открытый всем ветрам. Меня всегда поражало, почему строители выбрали для города именно это место. Самое неудачное, с моей точки зрения. Все триста шестьдесят пять дней в году в нем дули сильные ветра.
Подняв ворот шинели, чтобы хоть как-то защитить лицо от секущих крупиц снега, я решительно зашагал к трамвайной остановке. Сзади меня резко хлопнула дверь телефонной будки. Я оглянулся; здоровенная тетка, колыхая могучей грудью, спешила за мной. В авоське у нее была курица, и наружу торчали скрюченные лапы. На остановке никого не было. Я спрятался от ветра за ее металлической стенкой. Рядом жалким, оплывшим стогом притулилась тетка.
Достав записную книжку, я стал перелистывать страницы, соображая, как бы сделать так, чтобы побыстрее обойти всех. Мне показалось, что через мое плечо тетка тоже пытается прочесть список. Я резко обернулся и увидел ее закутанный в теплый платок затылок.
Подошел трамвай с заиндевелыми стеклами. Встав на задней площадке и перебрав весь список, я решил начать обход с другого конца города. Когда я сошел с трамвая, тетка вышла следом. Мне это показалось подозрительным. Еще больше я испугался, когда, поднимаясь по лестнице к квартире Писько, услышал за собой ее тяжелое дыхание. На пятом этаже я остановился на лестничной клетке у крайней квартиры. Тетка решительно прошагала мимо, и позвонила в соседний звонок. Мне никто не открыл, а соседняя дверь тут же распахнулась. – Вы к кому? Светловолосый мальчик решительно загородил проход толстухе, которая пыталась протиснуться мимо него в квартиру. – Я страхделегат с работы. Максим Петрович здесь живет? – Нет здесь никакого Максима Петровича. А разве это не одиннадцатый дом? – удивилась толстуха. – - Десятый, ответил мальчик. – Господи, на пятый этаж без лифта забралась, дура старая, и не туда, - запричитала тетка. – Вы что-то путаете, тетя, - вежливо сказал мальчик. В одиннадцатом доме школа, я там учусь. – Ну, вот, и адрес перепутала. Тетка, тяжело дыша, протопала мимо меня вниз. Так и не дозвонившись к Писько, я тоже пошел вниз. Толстуха стояла у телефона автомата и толстыми пальцами перебирала мелочь в кошельке. Увидев меня, она улыбнулась и спросила: нет ли у меня двушки. – Надо позвонить на работу, уточнить адрес, сказала она. Я дал ей двухкопеечную монету, и, взглянув на часы, заторопился. Был уже первый час, а я так ни у кого еще и не побывал, да еще надо было найти недорогие цветы для Ольги. Мне не хотелось ударить в грязь лицом перед ней. Толстуха, набрав номер, ждала ответ. И тут я решил проверить, а не выслеживает ли она меня. Увидев подходящий с противоположной стороны к остановке трамвай, я стремительно побежал к нему через дорогу. Уже отъезжая, через отдушину в замерзшем стекле я увидел, что она сердито кричит что-то в телефон, не обращая никакого внимания на промчавшийся мимо трамвай. От сердца у меня отлегло – показалось.
Дома меня необычно ласково встретила мать. Накрывая на стол, она исподтишка поглядывала на меня, видно пытаясь понять: не было ли у меня чего с Ольгой. Это меня прямо-таки взбесило: - Да, не гляди ты на меня так, наконец, не выдержал я, не бойся, не обидел я твою драгоценную Ольгу. А жениться не собираюсь, мне еще учиться надо. – Учиться?! Мать озадаченно плюхнулась на табуретку, даже не вытерев мокрые руки, капли с которых стекали ей на фартук. – Учиться, чья бы корова мычала, мало я тебя по подвалам разыскивала, кто тебе раньше мешал, чего не учился? Обиженно поджав губы, она загремела ложками. Сережка тихонько толкнул меня под столом ногой: - Ольга то почти каждый день у нас ошивалась, помогала матери, вот она и старается. Мне нечего было возразить на упреки матери. Я иной раз сам не понимал мотивов своих поступков. Однажды весной в четвертом классе, я всю неделю вместе школы уходил на луг и лежал там, на солнцепеке, слушая жаворонков и, наслаждаясь запахами весенней травы и нежным ароматом лесных фиалок, что росли там в изобилии.
Собираясь на свидание, я, краснея,  попросил у матери денег. – На цветы что ли? – подозрительно спросила она, и вздохнула: - Че дарить то, если жениться не собираешься, только голову зря задуришь девчонке. В этом деле только маленькую надежду подай, а там уж девка нафантазирует невесть что.
В поисках цветов я обошел весь город, пока на вокзале не попался в лапы патрулю. Увидев, приближающуюся ко мне сквозь толпу пассажиров, троицу: офицера и двух солдат с кинжалами на поясе, я замер, надеясь, что патруль меня не заметит. В этот момент я показался себе похожим на беззащитную букашку. В детстве, бывало, тронешь такую ненароком, она сразу брык на спину, и замирает, вроде как умерла. Документы у меня были в порядке, но живущий где-то в глубине моего сознания необъяснимый страх перед начальством, заставлял меня цепенеть.
Офицер долго внимательно рассматривал мои документы, потом вдруг поинтересовался: почему я одет не по форме? – Как это не по форме? – не понял я. – Что у вас с шапкой? Я снял шапку, озадаченно повертел ее в руках, не понимая, что он хочет от меня. Шапка как шапку, не хуже и не лучше, чем у любого солдата в нашей роте. - Почему у нее такие уши, видя, что я не понимаю, спросил офицер. И только тут я понял: что он имел в виду. В нашем городке никто не видел специальной чукотской шапки. Уши у нее не сходятся на затылке в стык, а наложены друг на друга, потому что они в полтора раза длиннее обычных. Это сделано для того, чтобы в сильные морозы защитить подбородок от холода, а застежка протягивается в специальную петлю на ухе шапки и застегивается на пуговицу. На глазах у любопытных зевак я продемонстрировал это патрулю. – Отдыхай заяц! – офицер вернул мне документы.
Цветов я так и не нашел, а купил блестящий темно-синий елочный шарик с яркой алой росписью на боку. Ольга шарику не обрадовалась. Сидела рядом со мной, словно замороженная. Только сейчас я заметил, как она изменилась. Сильно раздалась в плечах и груди, из-за чего ее бедра стали казаться уже. Она совсем не походила на тот идеал женской красоты, что жил в моем воображении. Теперь мне с трудом верилось, что ее, когда-то, называли ветерок, и она могла, как обезьяна лазить по деревьям. Так мы и расстались ни с чем. Я даже виновато спросил: - Володьке что-нибудь передать? В ответ Ольга полоснула меня ненавидящим взглядом, и вдруг опять передо мной предстала прежняя Ольга: гордая и независимая. – Привет передай! – сказала она звонким от обиды голосом. – Передам, - нехотя промямлил я, чувствуя гадливость к самому себе. Это что же получается: и сам не ам, и другим не дам. Жалко было терять Ольгу. Она была частью моего детства, но обманывать ее я не мог.
В отпуске, я неожиданно для себя излечился от любви к Светке. Произошло это совершенно ошеломляющим образом. Я подкараулил ее у ресторана. Подойти постеснялся, и до самого ее дома шел незаметно за ней. Когда она вошла, и на третьем этаже загорелся в окне свет, я решил подождать, может она еще выйдет, и присел на скамейку у подъезда. Я не ошибся, вскоре Светка вышла, но не одна. Рядом с ней, с трудом передвигая бочкообразные ноги, колыхая могучей грудью, шла безобразно толстая, не старая еще женщина. Она посмотрела на меня такими же, как у Светки васильково голубыми глазами, и они, разговаривая, прошли мимо меня. Я поспешно отвернулся. Бабушка когда-то в детстве говорила мне: хочешь узнать, какой будет твоя жена в старости, посмотри на ее маму. Мне хватило одного взгляда, чтобы перестать вздыхать о Светке.
 
                ГЛАВА 32
Когда я вернулся в часть, военный городок был по крыши завален снегом. Тропинки между зданиями напоминали глубокие траншеи. Первый, кого я встретил, миновав КПП, был Матряхин. Увидев меня, он расхохотался, отступил с тропинки прямо в снег, давая мне проход, вытянулся в струнку, и шутливо отдавая честь, гаркнул: - Здравия желаю, господин поручик! Забыв о тяжелом чемодане, я пулей пролетел мимо него в казарму. Дневаливший Оголюк, поспешно вскочил на звук хлопнувшей двери, и увидав меня, шутливо откозырял. Я обозлился: если он сейчас назовет меня поручиком – вмажу! Но у Оголюка был прицел на мой чемодан. – Пожрать привез? – спросил он. – Привез. Я вытащил из чемодана кулек с конфетами, что передала ему мать. Он огорченно повертел его в руках. – Не могла колбасы прислать. – Значит, не могла. Ничего, вернешься, сам заработаешь. – Долго ждать, Оголюк вздохнул, и отправив в рот большую шоколадную конфету, ушел к своей тумбочке  дневального. Дежуривший на пару с ним Сашка Мусятин – солдат из моего отделения – проводил его тоскливым взглядом. Уходя, я сунул ему незаметно пару барбарисок, кисленьких долгоиграющих конфет. Я всегда скрывал от ребят своего призыва свои хорошие отношения с сынками. И в присутствии «дедов» орал на них нещадно. Зато один на один, если мог, всегда старался помочь. Это была своего рода политика «кнута и пряника», выбранная мною инстинктивно. Видно поэтому мое отделение было лучшим в роте. Мои солдаты слушались меня беспрекословно.
За обедом Банкоускайте, идя к столу, явно намерено больно наступил мне на ногу. Ревнует, - понял я, взглянув на его покрасневшее с белесыми ресницами лицо. Характер у него, конечно, есть. Ни о чем меня не спрашивает. Как бы вытянулась его белесая физиономия, если бы он узнал, что я лежал с Ольгой в одной постели. Не важно, что у нас ничего не было, но ведь легла же она со мной. Смешно, если он и в самом деле думает, что нравится Ольге. В ответ я тоже, когда мы сели за стол, что есть силы, припечатал своим валенком его ногу к полу. Злости у меня не было, а было чувство шкодливой гордости, какая бывает, когда переиграешь противника. Потеряв от моей наглости дар речи, Володька зашипел, как ужаленная змея, и сделал попытку освободиться. Он смотрел на меня, ставшими белыми от злости глазами, и свободной ногой колотил, что было силы по моим коленям. – Прекратить дуэль под столом! Словно рефери на ринге встал над нами рассерженный старшина Ухов. Я нехотя отпустил Володькину ногу. Он тут же постарался отодвинуться от меня подальше, и украдкой показал мне кулак. – Погоди, Мурза, - мы еще встретимся, - угрожающим голосом пообещал он.
Первые дни по возвращении тянулись особенно томительно. Я чувствовал себя, как бегун на длинные дистанции, которому позволили расслабиться, а теперь подстегивают на финишной прямой. Скучал я недолго, увлекла меня с детства владевшая мной страсть к фотографии. Близился наш дембель. Каждому «деду» хотелось сделать карточку, на память, в свой альбом. Фотографии поселкового ателье, где фотографу хватало фантазии только на то, чтобы сделать снимок на фоне белой простыни солдатам не нравились.  «Деды» устраивали настоящее паломничество в мою аккумуляторную. И даже строжайший запрет фотографировать на территории части, нас не останавливал, хотя приходилось это делать в условиях строжайшей конспирации.
Я давно заметил, чем ниже у человека положение, тем больше у него желания показать свою власть. Казалось бы, ну, какое до меня дело прапорщику из соседней роты. Что это вообще за звание, если даже поговорка появилась: лучше дочь проститутка, чем сын прапорщик. А, поди же ты. Купил я как-то фотографическую ванночку, чтобы не расходовать много химии при проявке. В магазине упаковочной бумаги не оказалось, и я нес ее не завернутой. Заметив вдалеке ненавистную форму прапора, я испугался, что он отберет ванночку, и постарался незаметно бросить ее в снег. Потом то я сообразил, что если бы не моя испуганная суетливость, он бы, может, так и прошел, не обратив на меня внимания. Но как собака делает стойку, уловив запах дичи, так прапорщик, заметив мой испуг, не упустил случая покуражиться. – Зачем тебе ванночка, - спросил он, - ведь делать фотографии запрещено. Я заворожено смотрел, как он поддал ногой ярко-желтую, облепленную снегом ванночку и лихорадочно соображал, как оправдаться. Ее нарядный блеск подсказал мне ответ: - Хочу отделать ручку плексигласом, чтобы память об армии осталась. На мой ответ прапорщик хитро ухмыльнулся, выгреб ногой ванночку на дорогу, и безжалостно раздавил ее. – Тебе для отделки все равно ее разбить придется, считай, что я тебе помог, захохотал он, и пошел дальше, вполне довольный собой, оставив меня, как старуху в сказке Пушкина «Золотая рыбка» у разбитого корыта.
Фотоувеличитель мы спрятали в маленькой комнатушке при бане коммунально-эксплуатационной части в ста метрах от колючего забора, окружавшего часть. Смастерив на кровати из тундровика обманку, вроде бы  как я лежу, закрывшись с головой, я тайком пробирался туда ночью, попросив дневального, если что – предупредить по телефону. Оказалось, что я все предусмотрел, кроме личности дежурного офицера. На улице пуржило, потеплело, кочегары топили усердно, в казарме  было душно, и многие солдаты спали, сбросив одеяла. Опытному глазу Матряхина хватило одного взгляда, чтобы увидеть мой обман.
Телефон лишь один раз тихонько тренькнул в темноте комнаты, где мы печатали фотографии, а у меня тревожно заныло сердце от нехорошего предчувствия. Печатавший со мной фотографии шофер, возивший командира части, попытался меня успокоить, сказав, что это кто-то ошибся номером, но я встревожился и стал лихорадочно снимать фотографии укрепленные прищепками на веревке для просушки по всей комнатушке.
Опасения мои вскоре оправдались. Мы еще не успели все убрать, как к нам бесцеремонно ввалился Матряхин и весело заржал, наслаждаясь эффектом неожиданности. – Жертвы искусства, - съехидничал он, разглядывая наши обескураженные физиономии. – От этого весельчака пощады не будет, - понял я, накажут на всю катушку. Так и вышло. За два месяца до демобилизации меня из сержантов разжаловали в рядовые. Произошло это, к моему удивлению, очень буднично, без душераздирающих эффектов. Я даже от души посмеялся над капитаном Лубешко, который так обрадовался, что ему поручили провести церемонию наказания, что все перепутал. Построив перед гаражом роту, он скомандовал, чтобы я вышел из строя, и торжественно объявил: что приказом командования я разжалован из рядового в сержанты. Сказав это и сообразив, что все перепутал, он дрожащими от злости руками, сам лично сорвал с моего плеча погон сержанта. Солдаты в строю смеялись, видя, как капитан Лубешко  безуспешно пытается сорвать погон со второго моего плеча. Наблюдавший сочувственно за этим, стоящий у ворот мастерских прапорщик Молчанов, презрительно плюнул себе под ноги, пробормотав: - Ша, ветошь! Лубешко был ниже меня ростом, и было что-то оскорбительно-комичное в том, как он, привстав на цыпочки, старательно сдирал с меня погоны. Я слышал его возбужденное дыхание, чувствовал неприятный запах, шедший из его рта, и мне было обидно до слез, но я старался не показать ему это. Мне пришла на ум не помню, чья фраза, которую любила повторять наша учительница литературы, выполнявшая в школе роль режиссера любительских спектаклей. - В театре все зависит от того, какой актер играет сцену, если шут, тогда трагедия превращается в фарс.  Больше всего, то, что меня разжаловали, огорчило солдат моего отделения. Ими назначили командовать Володьку Банкоускайте. Только тут до меня дошло, кто выдал нас Матряхину.

                ГЛАВА 33
От призыва нас осталось трое. Я, Студенок и Озеров, задавивший Чекерлана.  Последние дни мы ходили в парадной форме, ожидая команду: - На выход!  Она могла прозвучать в любую минуту. Озеров даже спал, не раздеваясь. Я удивлялся его крепким нервам. Сам я в последние сутки вообще не мог спать, а дремал вполглаза, поэтому сразу открыл глаза, почувствовав прикосновение чьей-то руки. В полумраке казармы вместо дневального я, к своему удивлению, увидел Молчанова. Всегда невозмутимое его лицо было взволновано. – Слышь, Мурза, - сказал он свистящим шепотом, но так громко, что на соседней койке проснулся новобранец, и с досадой зарылся с головой под одеяло. - Чего тебе, - недовольно пробурчал я, раздосадованный, что он разбудил меня в такую рань. – Помоги мотор на «ЗИЛе» сменить, умоляюще сказал он. – Да ты что, взъярился я, белены объелся! С утра пораньше будишь, я только уснул! Да я и робу уже сдал, осталась одна парадка, что я в ней в мотор полезу? Не пойду, если вымажусь, как домой поеду! В эту минуту я впервые пожалел, что в свое время придумал, как без специальной машины с краном менять моторы у машин. Я приспособил для этой цели обыкновенный роликовый блок, который обнаружил в мастерской среди всякого хлама. На тросах мотор подтягивали на этом блоке и заменяли новым. У меня это получалось очень лихо, и я даже гордился этим. Но кроме меня, больше никто в гараже не решался это делать. Чтобы заменить мотор специальным краном, надо было давать заявку в дивизию и ждать, когда подойдет очередь. – Я тебе чистое все постелю, - взмолился Молчанов. Ты уедешь, кто мне это сделает. Пока я кран закажу, пока очередь подойдет, и вообще, генерала слушаться надо, - пошутил он, исподволь требуя компенсации за когда-то пережитый страх. Я нехотя согласился.
Мы с Молчановым отмывали испачканные мазутом руки, когда с КПП позвонили: - Дембелей на выход!
В казарме я разбудил Мусятина. – Все, Сашка, ухожу. Живите дружно, служите честно! Мы обнялись, и полураздетый Сашка проводил меня до порога. Глаза у него были тоскливые. Всегда грустно, когда кто-то уходит, а ты остаешься.
У входа на КПП меня Озерова и Валерку Студенка ждала машина, идущая на аэродром. Мы уезжали последними, потому что были не в меру активные ребята. Радостные, мы сели в кузов полуторки и поехали. За нами закрыли ворота части.
 Ура! Служба закончилась. Мы восторженно кричали и колотили друг друга по плечам, но радость наша была недолгой. Полуторка через какое-то время развернулась и поехала  назад в полк. Узнать, что случилось, мы не могли, но сквозь щели брезента, укрывавшего кузов, видели, как приближаются ворота части. Мы перепугались. Я стал лихорадочно соображать. Не слишком ли много я орал? Может, офицеры услышали? А может, нас вернули по тревоге. Больше всего я испугался, что снова заставят служить  полгода или год. Вдруг вышел такой приказ в стране, а мы ничего не знаем.  Все перепугались, но больше всех задрожал я. У меня в штанах были спрятаны пленки, потому что нас перед выходом обыскивали. И когда я проходил осмотр, майор Мельник, после того как осмотрел мой чемодан, приказал мне повертеться. Мы знали, что нельзя фотографироваться на фоне ракет, но нам так хотелось иметь такую фотографию на память в дембельском альбоме. Да и какая же это память фотография, сделанная в местном фотоателье на фоне белой простыни. Когда я стал крутиться, то увидел, что майор смотрит на мою ширинку. Я понял, что он заметил, что у меня там что-то выпирает. Мне показалось, что он пропустил меня, только потому, что подумал, что у меня грыжа. Я уловил на его лице мужскую застенчивость. Но наши страхи были напрасными, оказалось, что водитель забыл канистру с водой, а у него тек радиатор. Узнав в чем дело, мы возмущенно заорали из будки: - "Сынок" херов, не мог по пути взять! Так закончилась моя служба. Был май, и впереди была вся жизнь.