памяти Ивана Тулинова
Может быть об этом не стоит писать, а, может, только об этом и стоит...
Лета сменяют весны. А я все бегу за тобою по серому жесткому снегу из той далекой зимы. И мне уже трудно прыгать через сугробы, старый полушубок не дает дышать. Воздух давит грудь, горит в горле. Жарко, ох как жарко... а впереди еще так далеко твоя спина в черном кителе, стриженый затылок, покрасневшие от мороза уши.
Глаза мои стали горячими щелочками, в них, как в прицеле, ныряет твой силуэт. Прыгает мрачный корпус института, машут руками нагие деревья. Все дальше и дальше приподнятые плечи, руки в карманах брюк. На длинном ремне сумка с конспектами. Задыхаясь, кричу:
- Ваня, Ванечка, милый, постой, подожди, - а крик мой срывается с губ морозным туманным облачком.
Мы познакомились осенью. Ты вошел с гитарой в распахнутую дверь, улыбнулся и сказал: «Пойдем пить чай...». И увел меня из пустоты случайных лиц и голосов, из тесноты моего одиночества. Солнечные летящие листья, ворохи хризантем, падают, падают яблоки. Гитара, твои руки и смех.
Как ребенок осознает однажды свое «Я» в случайном листке настенного календаря или в запахе клеенки на бабушкином столе, так ощутила: «Люблю».
Помнишь, озябшие, голодные, мы сидели на судейской вышке Гребного канала. У меня на груди связка баранок, на твоих коленях промасленная оберточная бумага с ванильной халвой. За рекой, на холмах вызревал закат. Нервные полосы костра на ночной опушке, треск и долгий шорох в кустах по ту сторону поляны, так напугавший меня, и горящие глаза бродячего пса.
А потом ты подхватил меня на руки со ступенек трамвая. Бегом, бегом. На ужин купить хлеба и красного вина. И старая продавщица, уже закрывавшая магазин, грустно улыбалась, до слез узнав в нашем смехе свою далекую юность.
С первым снегом ты уехал в Гомель на фестиваль. От тебя пришла телеграмма: «Милый мой Чижик не горюй буду четвертого утром мурышу объятиях твой Валенок». Почему Валенок? Почему не спросила? «Четвертого утром» настало. В студенческом общежитии тихо – все на занятиях. Где-то далеко коротко проскрипело и стукнуло. Босая, на паркетном полу в смятой ночной рубашке стою у окна и, не отрываясь смотрю. Заснеженный зимний парк, пустая дорожка вертится за озябшими деревьями. Боюсь пропустить момент, когда ты появишься на ступеньках у калитки. Плоские силуэты спешат по тротуару. Так ясно представляю твою походку с легким подскоком на каждом шаге. Как заклятие повторяю: «Только бы не пропустить, только бы…» За спиной распахивается дверь. Ты… Какая же у тебя улыбка! А в вытянутой мне навстречу руке, как солнце, апельсин. Пропустила, все равно… Глаза, губы, запах мороза.
Бегу, сбросила полушубок прямо в весеннюю жижу. Юбку забрызгала грязью. Уже совсем близко. Два шага. Но не могу подойти – ты склонил голову к правому плечу и слушаешь Ее. Это ничего, я подожду, пойду тихо сзади. Отдышусь, и голос мой будет без хрипа. Ты поймешь, ты вспомнишь меня. Но Она опирается на твою руку, и вы чему-то смеетесь. Плетусь сзади бледной, тоскливой тенью, шепчу: «Хороший мой…»
Хочу докричаться до тебя. И уж не знаю – то ли до тебя, то ли до себя. И бегу по снегу или по листьям за тобой, а, может, за собой – той.
Ты был старше меня на целых шесть лет. Смотрела на тебя снизу вверх. И вот обогнала тебя годами, а ты в такой немыслимой выси. Пытаюсь всмотреться… нет, не видать. Ломит виски.
22.09.91-20.03.04 г.г.
__________
Вчера хоронили Ваньку. Он лежал в гробу совсем незнакомый. Чужие волосы, лицо в черных ссадинах, обработанных зеленкой. На губах, невыносимо бледных, легкая усмешка. Ночью накануне похорон возле гроба дежурил его друг. Левый глаз покойного был немного приоткрыт. Парень привстал и потянул веко вверх. На него смотрела пустота.
6.11.91 г.