О, какой сволочной ветер был в это пасмурное осеннее утро. Он дул резкими порывами, которые сопровождались дребезжаниями покрытий и лязганьем подъездных дверей, заставляя содрогнуться и надсадно жаловаться своими противоугонками автомобили, взъерошивал лужи, как спину выгнувшейся и фыркающей в приближающейся опасности кошки, как невидимый слепой и угодливый швейцар распахивал двери метро, будто пропускал кого-то, но тут же тут же с резкостью пытаясь прищемить, уже похожий на нехорошего клоуна, улыбающегося своим намазанным беззубым ртом и беззвучно хохоча, пинал урны с пустыми бутылками и всякой мелочью, стараясь выбросить их на дорогу.
Именно в это утро наш герой и получил резкую пощечину, оторвавшимся с клена хлестким листом, что стало последней каплей всех его обид и унижений, которые он копил в себе, не отвечая на них, вдруг прорвались из него горькими и неутешными слезами. Он уткнулся в угол облицованного серым блестящим мрамором дорогого магазина, и то всхлипывал как младенец, то резкими судорожными вздохами втягивал в себя воздух, пытаясь докурить искрящуюся на ветру сигарету.
Со стороны в своем темном развивающимся плаще и остатками светлых локонов он был похожим стоящим на кладбище у огромного серого монумента, хороня чью-то большую и выдающуюся жизнь.
Он уже не скрываясь ни от кого просто выл, то взывая к серому небу, то стуча кулаком по мрамору, то гладя его, будто прося того, ушедшего, вернуться и начать все заново с чистого листа. И вымарать на этом гнусном сочинении абзацы и целые главы, приглаживая их, объединить хотя бы единым жанром.
* * *
Многими талантами наделен был этот человек. И уже с детства, по настоянию его матери, жил по четкому расписанию, посещая всевозможные кружки и секции, получая грамоты и призы самых разнообразных олимпиад, порой настолько различных в своей направленности, что другие взрослые говорили его матери, что в нем все гармонично и правильно, а некоторые склонялись в его непререкаемой гениальности.
Толи эта гениальность, толи мать, занимавшееся развитием уже подрастающего Тоши, завернула в самое престижное в этом городе - хореографическое училище.
Антон сразу понравился педагогам своей гибкостью и пластикой, большими удивленными голубыми глазами, как созревшей пшеницей волосами, античным телом и лицом.
- Где наш папа – Зевс? - порой даже не двусмысленно спрашивали они у Тошиной мамы, на что она по - разному отшучивалась. Наверное, она все же до сих пор любила и ревновала к давно уже ушедшему из ее жизни красавцу, чьей точной копией и был ее Антоша.
Антон был чрезвычайно музыкален, и мало того, но мог еще без труда перенести звуки в тело. Музыка действовала на него электрически, включая те или иные нужные мышцы его тела, прописывая определенный ритмический рисунок.
Ах, как он танцевал! В одном порыве его тела читалось все сотворенное природой. Чувствовал не по годам, нося в себе присущее далеко не каждому взрослому человеку сдержанность и достоинство.
Так прошло два года. В учебе и в работе далеко не легкой, но дающей получить удовлетворение в этом перекладывании звуков в движение.
Антон рос, и лишь неизменными оставались эти удивленные глаза. Педагогом у него была пожилая и в прошлом заслуженная балерина. Была она требовательна и одновременно мягка и ласкова с ним. К тому времени юноша с легкостью побеждал на областных и межрегиональных конкурсах. Матери советовали оставить все, переехать в столицу и плотно заняться его продвижением. Все решилось само собой.
А весна в тот год выдалась действительно бурная. Практиканткой к его педагогу приехала молодая, без пяти минут выпускница питерского училища. Хороша была рыженькая Дашенька. Умные веселые глаза, чуть сдерживающийся где-то в уголках губ и ямочках щек звонкий смех.
Дашенька решила все сама, не дав Антону опомниться, закружила его в первом весеннем вальсе далеко не просто дружеских отношений. Дашенька была требовательней педагога наставника и заставляла Тошу выделывать в своей постели такие батманы и тандю, после которых на репетиции не оставалось не физических не эмоциональных сил. От опытных глаз наставницы это, конечно не ушло. Был педсовет училища, на котором «бесстыжая» рыжая Даша заявила, что многие из наставниц сами были бы не прочь лечь под того, давно ушедшего Зевса, но она сделала свое реляве в сторону Аполлона, обойдя на этом повороте всех, и сорвала с их клумбы, за которой они так пеклись и ухаживали, чуть только распустившийся нарцисс.
Как раз из Москвы вернулась мама Аполлона, выслушала уже совсем не вполне добрые замечания относительно поведения, да и дальнейшего образования ее сына под крышей этого заведения.
В Питер Дашенька уезжала на полных парусах, унося в себе бесценные гены далеких греческих богов, а где-то на самом дне чемодана отвратительную характеристику.
Были слезы матери, разговор с сыном, в общем, все как обычно. Дашенькино реляве катализировало процесс переезда в столицу.
Одно дело приезжать в Москву «на разведку» и совсем другое попасть в ее плен. В комнате, которую они поменяли на свою «трешку» было очень грустно. Дыры латались за дырами, средств не хватало. Но главная цель оставалась главной, все было подчинено ей, и летом Антон был принят кандидатом к известному мастеру.
Занятия начинались осенью, а летом мама Антона искала подходящую работу, зная , что с осени придется им двоим выживать на одну зарплату. Антон помогал, как мог – с утра и до вечера вычитывал все объявления на подъездах и остановках, но почти все встречалось нестабильное и туманное. Галя была еще довольно молода – ей и сорока не было и выглядела чуть моложе своих лет. Иногда их с сыном принимали за брата и сестру. По образованию инженер-конструктор, но в то время другие конструкторы сооружали свои конструкции, в основном – финансовые.
Москва кипела, но куда выходил пар, и какую паровую машину заставлял работать никому не было известно. День за днем открывались какие-то палатки, мелкие магазинчики, сникерсы и баунти манили на Канары. Все пестрело разными цветами одежд сомнительного производства. Между раздавленными, как блин «Волгами» юрко проскакивали буржуйские иномарки, постепенно становясь хозяевами дорог. Толстый, как слон «Абсолют» и подмигивающий с голографической этикетки графина Распутин, частные забегаловки и свободный выезд в отпуск за границу – все это было очень ново, тем более для человека приезжего, провинциального. Дух захватывало – шли большие перемены. Куда и какую сторону и кто их вершил - мало кого интересовало. Все пристраивались к новому укладу времени, к новым деньгам, к новым отношениям. Через месяц Галя утроилась на работу в гостиницу «Минск», пообещали сначала горничной, но со временем перевести повыше. Они с Антоном были очень рады и устроили в каком-то кафе настоящий праздник с шампанским и бутербродами с красной икрой.
* * *
- Да-да, я именно про этого парня Вам говорил, господин Зиманд, - наклонившись над настольной лампой объяснял иностранцу мастер.
- Я уже слышал о нем от господина Аюханова из «Молодого балета»
- Да, Булат хотел его к себе переманить, но сами понимаете, что сейчас в Казахстане. Вы знаете, я его слишком мало кому показываю, - мастер сделал паузу, прищурился, посмотрел на иностранца, изучая его своим цепким взглядом – Понимаете, Клод, как говорят у нас – сглазят.
Вечером, выйдя из «Night fly», напротив «Елисеевского» Клод размахивал руками:
- Нет, это очень дорого, да еще матери за контракт, - ведь он несовершеннолетний.
Мастер держал Клода за пряжку плаща, и чем громче тот говорил, тем четче и размереннее слышал в ответ:
- Я цену не меняю – можете, господин Зиманд куда угодно – вот она Москва вечерняя – красавица – революционерка. Да хоть в клуб вернитесь – за эти деньги Вы даже телку с приличными данными и чистыми документами не возьмете.
Зиманда обдуло осенним сырым ветром, он стоял и смотрел вдоль Тверской.
- Только с его матерью сами решайте. Она сейчас на работе. Не думаю, что могут возникнуть сложности, но тонко, Клод, понимаете? Тонко.
Клод склонил голову и думал, когда мастер уже кричал:
- Эй! Такси, в «Минск».
Понимаете, Галина, что, что Вы видите здесь? – хаос – Вы, инженер, красивая молодая женщина, на что Вы себя обрекаете? Собирать по утрам залитые чьим-то «счастьем» простыни? О каком продвижении Вы, простите, горничная, можете говорить? Там наверху уже решается вопрос о передаче этой гостиницы. Здесь будет построен «Мариотт Гранд отель», и Вам, Галина, просто не по карману будет выпить чашку кофе в местном лобби-баре.
О будущем Антона я лучше просто промолчу. И Вы помолчите, - ничего сейчас не надо говорить, - Клод очень точно психологически рассчитал все. Нужно было только посеять семена сомнения в увлажненную частыми слезами душу Галины.
Он не выставлял себя, как хозяина положения и спасителя ситуации, но чем меньшее место отводил он себе в этом сценарии, тем больше разум Галины внушал ей: вот он – тот самый шанс, и чем больше она разглядывала Клода Зиманда, тем больше наделяла его какими-то сверхкачествами. Наконец она созрела. Да, да – вот он, именно тот человек, который возьмет на себя опеку за ее сына, а в последствии и за нее.
Клод предложил выпить за головокружительную карьеру Антона, за ее будущее безоблачное счастье. Уже ранее выпитое вино расслабило ее чувства.
- Клод, Вы знаете, как я смертельно устала, - на ее красивые глаза, милые от маленьких морщинок в самых уголках накатились слезы.
Он прижал ее голову к своей груди, поцеловал ее волосы и сказал:
- Поверьте, Галя, теперь все будет хорошо.
Она не сдерживала больше ни своих слез, не себя…
* * *
Антону в группе завидовали многие, и действительно, как рождающийся талантливый танцор он был на голову выше всех в своем мастерстве. Безукоризненность внешних данных. Пару-другую раз он закручивал легкие романы с остроносенькими балеринками с соседних курсов. Но все это быстро проходило и бесследно заканчивалось. Ходили слухи, что сам мастер вмешивался со стороны в такие истории. Причем отыгрывался на девочках, сначала намекая им, что основным занятием здесь является танец, а не размена своего времени и таланта на разные игрушки – побрякушки. Если девочки не понимали с первого раза, то на ближайших просмотрах ассистенты снижали им баллы.
- Я же говорил, говорил, что хореография очень ревнива и других отношений к себе не принимает. Куда делась Ваша динамика? А Вы что, как телега оглоблями машете, где пластичность, что с Вами стало?
И это «стало» было как непоправимое.
-Зайдите, наконец, ко мне – звучало как приговор.
- Иди ты, иди – успокаивали Олеcю девочки чуть постарше. Все когда-нибудь надо будет начать и сделать выбор. Потом все выправится и он не будет укорять, а еще и наоборот – даст интересные этюды и подскажет как сделать.
Кто-то дал Олесе свое черное шелковое платье, которое безупречно обтягивало ее стройную фигурку. Плавки посоветовали снять, потому что их контур проступал сквозь тончайшую китайскую материю.
Войдя в тамбур между дверьми, она осторожно, пальчиком постучала в другую. За дверью никто не ответил, она, волнуясь постучала уже настойчивее.
- Да, я же сказал – да, входите.
Олеся вошла в кабинет и тихо прикрыла за собой дверь.
- Ну что там у Вас? - мастер только бросил полувзгляд на будущую балерину. Он нервничал, это было видно по тому, как чиркал он своим большим с изумрудом перстнем на мизинце по большой суконной столешнице.
- Ну? – теперь он молча и бесстыдно смотрел на нее.
Олеся взялась за край платья и дрожащими пальцами стала поднимать его. В какой-то момент она остановилась.
- Ну…, - еще конкретнее и деспотичнее стал его голос.
Олеся была красива и воздушна, она стояла к нему вполоборота, и край материи уже приоткрыл чуть темневшую под попой ложбинку.
- И это все, что Вы хотели мне показать?- он от души расхохотался, откинувшись в оправленное моржовыми клыками кресло.
Олеся не выдержала. По ее щекам побежали слезы, -она ждала чего угодно, только не могла себе представить такого унижения.
- Ладно, моя ты откровенная, можешь идти, оценочку подниму ровно на сколько ты подол подняла. И не слушай больше никого. Я ведь говорил, повторяю, только о специальности,- при этом чмокнул губами, оставив их открытыми, как рыба, выброшенная из аквариума.
- Иди на занятия, а тем, за дверьми, скажи, что совсем не так. Оговорили меня, вот что – оговорили, - он снова откинулся в кресле – но теперь уже не смеялся и был очень серьезно сосредоточен. Потом как-то вдруг вспомнил про нее:
- А со слезами выходить отсюда не надо, отсюда выходят с улыбкой,- ну вот и познакомились, Аля – он любил переделывать имена на свой вкус.