Старуха в белом платочке с крупными морщинистыми руками, праздно лежащими на худых коленях, сидела перед своим двором на бревне и грелась на сентябрьском солнышке. Тёплый ветерок ласкал загорелое лицо и прикрытые веки. Егоровна думала, что немного уже таких погожих осенних деньков осталось на её веку. А как хорошо и покойно ей теперь.
Послышались бодрые шаги. Она открыла глаза и увидела внука.
– Здравствуй, ба! – пробивающимся баском сказал Алексей и добавил: – Поесть найдётся у тебя?
– Здравствуй, Алёшенька. Сейчас, голубь мой. Пойдём! Найдётся, как не найтись,еда – это главное, без неё и ты не человек, - приговаривала она, проворно собирая на стол.
Когда внук заморил червячка, Егоровна несмело спросила:
– Как дела твои? Хорошо ли учишься?
– Нормалёк!
– А дома всё в порядке?
Алёша был у неё редкий гость и появлялся только тогда, когда требовалась её помощь. Поэтому Егоровна подозревала, что не всё так хорошо.
– Поругался с предками, ба, - аппетитно заглатывая пирожок с картошкой, – пояснял Алексей. – Представляешь, купили мне на двенадцать лет мобильник – без блютуза и видеокамеры? Как лоху какому-нибудь! Вааще, ба, не понимают! У меня доисторический комп. Хуже всех! И прикид! Ты посмотри, в каких я джинсах хожу!
Егоровна поняла, что хочет внук. Её выгоревшие на солнце прозрачные глаза подёрнулись влагой.
– Посиди со мной, внучек. Ты не часто заглядываешь ко мне. А хочешь – я расскажу, как жила в детстве. Тогда, когда была такой же, как ты?
Алексей окинул взглядом горку пирожков на столе, графин с компотом и согласился.
– Ладно, давай, ба, вспоминай!
Нянька
1952 год…. Семь лет прошло после Победы, а радости никакой. Разве что папка с фронта вернулся. А так…. Голодно. Всё время есть хочется. У нас в семье детей аж семеро: пять довоенных и двое родились недавно. Мне одиннадцать, но родители относятся ко мне, как будто я взрослая. Слышала – мать хвасталась в хуторе:
– Райка робэ, як скаженна. Всэ умие!
Ну, да. Как не уметь!? Батька и мать вечно на работе – в колхозе. А кто ж на хозяйстве? Труднее всего с малыми возиться. Я с шести лет за няньку. Ниночка появилась на свет в сорок восьмом. Спустя три дня после родов, мама пошла на перевалку – сено веять, а новую сестру на меня оставила. Она уснула. Тут подружки зовут купаться. А река – вот! За огородом! Думаю: «Делов-то! Пока лялька спит, быстренько искупаюсь и прибегу».
Мне показалось, что и часа не прошло. Ан нет! Встречает меня мать с лозиной. Отхлестала так, что стала я точно привязанная к Нинке. Ни на шаг от неё, никуда без неё. Вот так. Хотя всё равно лозина довольно часто гуляла по моей спине.
Кукла
Подружке моей, Дуське, отец привёз из Сочи куклу. Настоящую! В порту, наверное, купил, у иностранцев. У нас в хуторе никто таких не видел. Разве дядька Петро, что в Германии воевал? Так он, да, рассказывал о немецких игрушках. Но домой ни одной не привёз.
– Я, – говорит, – простой солдат, рядовой! Это старшие офицеры вагонами добро везли. А у меня – ложка, котелок да соли узелок!
Но слышать – не видеть. И рассказ дядьки Петра нас не впечатлил. А Дуськина кукла – смотри, пожалуйста, любуйся. Нам, девчонкам была в диво такая кукла. Мы привыкли к нашим, хуторским куклам: валюшкам – валяным из кровьей шерсти, панушкам – из початков, тряпичным. У меня была куколка тряпичная. Она досталась мне от старшей сестры. Мама чистой тряпкой лицо обшила, чтобы освежить, и заново глаза и рот углем нарисовала. Да белого лоскута не было. Откуда ему взяться на хуторе в военное время? Оторвала кусок от синей линялой рубахи отца, так, с синим лицом, и была у меня кукла. И очень мне хотелось в который раз полюбоваться Дуськиной красавицей. В руки-то подруга мне её не давала.
– Запатраешь ещё своими граблями – объясняла она.
Вот однажды взгромоздила я сестру на плечи – она уже сидеть могла, месяцев восемь ей было, и к подружке…. Любуюсь куклой, а Нинка плачет. Есть хочет. Я-то понимаю, сама такая. Дуська отщипнула хлеба от ковриги и суёт Нинке в рот:
– На, жри, зараза, только не ори!
Она пососала хлебца и уснула. До вечера играли мы. Прихожу домой, тихонечко иду…. А мать с подсолнушком стоит перед хатой, семечки бьёт. Опустила я Нинку на землю и давай тикать. Один круг оббежала вокруг хаты, другой, На третьем поймал меня отец. И мать меня подсолнухом, подсолнухом. А он колючий, семечки выскакивают. Я и говорю:
– Да убылы бы Вы мэнэ вже.
Мать прижала меня к животу и заплакала, причитая: “Бидная маты, голоднии диты»
В колхозе
А голодно было постоянно. Всё, что вырастало в поле, отбирало государство. Чем питались, теперь уж и не знаю. За горсть зерна сажали в тюрьму. А на продукты налоги были. Есть ли, нет ли в хозяйстве коровы, куры, а молоко, яйца сдай. Мы яиц от наших пеструшек не видели. Украдёшь изредка из-под курицы ещё тёплое яичко, тут же, в курятнике, выпьешь, а скорлупку подальше отнесёшь и закопаешь в землю. На деревья: сливы, яблони, груши – были тоже налоги. Их все и повырубили. Вот чем мы полакомиться могли по весне, так это стеблями укропа и соцветиями акации.
В колхозе должна была быть у каждого выработка трудодней. Не выполнишь – накажут. Школьники под присмотром учётчиков колоски собирали, но даже зёрнышек пожевать не разрешали. Учителей, если случится такой проступок у ребят, наказывали.
Вот говорят, что раньше люди добрее были. Как сказать! По-разному вели себя люди.
У моей тётки шестеро детей было. Отец их на войне погиб, и тётка в одиночку тянула детей = мыкала горе. Дети голодные, животы вот такие, - бабушка Рая для убедительности вытянула руки перед собой. - Что делать? Ведь неминучая смерть. И мать с детьми, не смотря на страх, вечером пошла на только что убранное колхозное поле.
Как ярко не светила луна, отличить колоски от жнитва невозможно. И тогда они все поползли по полю, царапая острыми шипами колени и прощупывая каждый клочок земли. Набрали небольшой мешочек зерна – горстей на пять. Но в нём, возможно, и было спасение.
На другой день, прямо с утра, приходит к ним милиционер, но увидев опухшие животы и лица ребятишек, зерно не отобрал, только сокрушённо покачал головой и тихо проговорил:
– На тебя донесла соседка, сама знаешь кто. Остерегайся её. А придёт, скажи, что был милиционер и выгреб всё подчистую.
Не прошло и получаса, явилась соседка:
– А шо до тэбэ мылыционэр приходыв?
Тётка не сдержалась:
– Та якась падаль донэсла, шоб мои диты помэрлы з голоду. Так вин выгрэб всэ.
Помню ещё, летом пятьдесят второго кукуруза уродилась. Можно было бы её сварить и набить пузо. Но вся кукуруза колхозная.
Хутор Семёновский был длинный-длинный: все огороды к реке выходили. А по ту сторону её – кукурузное поле. И вдруг видим, что из нашего огорода выбегает подросток соседский и кричит маме:
– Тётя Лида! Спасите! За мной объездчики гонятся.
Мать быстро лестницу на чердак приставила, мальчик влез, она лестницу сразу и сбросила. Строго посмотрела на нас и говорит:
– Глядите, если сейчас придут дядьки и спросят про хлопца, вы никого не видели.
А тут подбежали трое сторожей с ружьями, злые, запыхавшиеся, и к матери:
– Послушай, тётка! Не пробегал ли тут мальчишка, вор?
Мать отрицательно покачала головой. Сторожа – к нам:
– А вы не видели?
Мы дружно замотали головами:
– Ни, ны бачилы.
Алёша уже ёрзал на стуле. Его ждали важные дела. Егоровна умолкла. Но внук не уходил. Он просительно заглядывал в глаза бабушке.
– Ладно, – сказала она, вздохнув. – Приходи шестого. Получу пенсию – дам на джинсы. На остальное пусть родители раскошеливаются. И подумала: «Ничего-то он не понял. Может позднее поймёт. Детская память крепкая».