"УТОПЛЕННИК".
Мы сидим с приятелем на кухне и мирно разговариваем. Друг мой, еще по школьным годам, обладает неиссякаемой энергией рассказывать. Есть еже люди, способные рассказывать так, что его слушаешь с неослабевающим интересом бесконечное количество времени. Рассказчик при этом не только виртуозен в словотворчестве, но и в артистизме передачи действия. При этом задействовано всё - мимика, фигура, глаза и, даже, тембр голоса. Приятель мой был именно из таких: он знал и умел подать бесчисленное количество баек, анекдотически редких случаев. Казалось, что он их импровизирует тут же на ходу. Они, сценки, выходили то мрачно-настороженные, то сверкающе лукавые и всегда с неожиданной концовкой. Когда я спросил его об этом, то друг, помолчав, согласился со мной, прибавив, что жизнь иногда подбрасывает нам такие выкрутасы, что фантазия бессильна сравняться с действительностью.
- Можешь ли ты себе представить ситуацию, когда любящий тебя человек от избытка радости даёт такого подзатыльника, что дух захватывает?
Я, конечно, усомнился в этом.
- Тогда слушай. Было это в детстве на Кандаратских лугах.
Что за прелесть эти заливные луга в сенокосную пору. Сенокос! Это в те времена был настоящий праздник села, со всеми вытекающими отсюда атрибутами.
Вспомни только утро! Когда всё село с косами, граблями, вилами, припасами; котелками и котомками... Обязательно с песнями и "гармониями", шутками и прибаутками, подначками друг над другом, рассаживалось по телегам. При этом в одну телегу иногда собирались, вроде бы, совершенно не подходящие друг другу люди по складу ума и поведения. Разного сословия и обычаев, различных устоев и обращения. Обоз вытягивался, выстраивался от начала до конца улицы.
Улыбки, песни, смех тут и там перемежевались гулом голосов и воплями самых малых детишек, остающихся с редкими, назначенными на роль сидельщиц, бабками. Девки и бабы щеголяли новыми специально для этого дня припасёнными сарафанами и платьями. Мужики - новыми прическами и рубахами, свежим табачком и расписными кисетами.
Само солнце, восходящее над столетними громадными тополями-осокорями, радостно подмигивало и подрагивало в небе, собираясь пуститься в неудержимый пляс. Роса сверкала, холодила ноги. И намокающие ново пошитые тапки, сбивая её, оставляли далеко заметные сизо-голубые следы на густозелёной, сочной мураве.
А луга, яркие от цветов, безбрежные, таинственно-непознаные ещё не обмятые и не обкошенные, с островками вётел, ив, смородины, калины, переплетённые лианами ежевичника, благоухали и пели на разные, неподдающиеся ни какому описанию, голоса.
А, что за аромат, - не передаваемый. Чёрт возьми! Что за запах! Черпай горстями, как сироп, и пей, пей. Не напьёшься. Нанизывай его на себя, прячь ближе к телу, под одежду, в одежду. Под мышки, внутрь - в душу: на годы, на всю оставшуюся жизнь. Запах травы, сена, людской разноголосицы, лошадиного пота, гула пчёл, шмелей и всего, всего... неизьяснимо-прекрасного, небесно-светло-прелестного!
Представь состояние послевоенного, видевшего больше горя и слёз в повседневности, чем счастья и радости, мальчишки в десять лет. Этакого жеребёнка-стригунка попавшего из тесной, затхлой конюшни на волю! Мальчишки, опьяненного летом вольности и свободы. Лугами, птицами, травами, цветом и звоном кутерьмы "переселения народов и языков". Общими обедами в таборе, вокруг огромного общего котла-казана, из общей же чашки со степенными мужиками и звонкоголосыми бабами. Где стол, пол, стул и кровать одно и едино - луг, лужайка в тени кустов и тополей.
Мальчишки - в только что, в это утро одетых перелицованных из защитных послевоенных отцовских гимнастёрок, одёжках. И я в новой клетчатой яркой рубашке на отличку от других, купленной в городе, на ярмарке. Бежишь и прыгаешь, как недоросток - козлёнок, наперегонки с жеребятами к речке Барыш. И путь, проходящий по старой, заросшей колее, длиной в километр, полтора пролетаешь махом в один миг. Только и мелькают по сторонам островки зарослей, как за наклесткой таратайки, пущенной с горы в галоп лошади. Не различишь, из чего они состоят - всё в куче зелёного облачка. С разбегу, на ходу раздевшись, ныряешь в горячий песок. И, оставив кучкой, а то и разбросав по песчаной, золотой, паркой луке одежду: клетчатую новёхонькую рубашку и штанишки на одной помочи, с единственной несуразной, громадной - от военной шинели, пуговицей, с брызгами и плеском бросаешься в прохладную взбудораженную воду.
Вольность, свет, крик, брызги тёплой воды. Смех и затеи. Где и прыжки в воду с крутого берега, наперегонки - "солдатиком" и ласточкой, "бонбой" (поджав колени) и "пузом" (пластом, задирая кверху ноги). И то, на дальность - кто перенырнёт Барыш. Проходит час, два, три... Да что там проходят - пролетают.
Синие от воды, с растрепанными волосами, покрытыми тиной, водорослями мы на песке. Скорее - в песке. Только торчит нос в крапинках лета и глаза, блестящие озорством и вольготностью.
Следующий номер: голодными волками продираемся в глубину кустов ивы, калины, волчьей ягоды. Сквозь заросли крапивы, лопухов, лиан ежевики и хмеля с повиликой - ищем съедобные листья и корни, заросли смородины. С довольными возгласами наслаждаемся Богом подаренными дикими ягодами: ежевикой, малиной, чёрной и красной смородиной. Подбираем нетронутые сочные кислые плоды ртом, горстями. Чёрные, красные, зелёные с пожухлым, сухим цветом, все они там - в твоём голом, блестящем от ветра и воды, зелёном, ободранном и нашпаренным крапивой и колючками желудке. Наевшись, туда, опять к песку, солнцу, одежде и реке, которая так ласково, бережно, серебристыми осколками волн, встречает тебя в свои объятья. Всего - изодранного, исколотого, покусанного слепнями, мошкарой, комарами и оводами привечает и ласково непринуждённо лечит и лелеет. И ты лежишь на гладких, теплых её ладонях, бездумно смотришь в высокое безоблачно-голубое, бездонное небо. Морщась и щурясь от желтопузого, горячего солнышка.
Лето. Луга. Сенокос. Это - навечно. Звонкой струной памяти.
Так было и в этот раз. Вырвались мы, трое малолеток, с утра к речке, а затем засели в кустах. Надо сказать, дебри нам попались громадные - вдоль речки километра на три - целая непроходимая роща. Часа через три, пробиваясь к месту нашего купания, услышали мы невообразимый шум и гам, топот ног людей и лошадей, вопли деревенских баб, девчат и ребятишек. Остановились мы в растерянности на опушке рощи и увидели занятную картину, более подходящую для батальных сцен.
К реке, рассыпавшись в атакующую лаву, на всех парах катила-летела толпа, вооруженная граблями, вилами, верёвками и дубинками. Впереди, на лошадях охлюпкою - мужики. Затем визжащие мальчишки, затем парни и девки и, не намного отставая, кутаясь в юбках, вздевая руки к верху, орущая и плачущая лучшая женская половина, включая утомлённых бабулек.
Естественно мы прицепились, хотя и были совершенно голы, к ней. И с берега, не раздумывая во взбаламученную реку, которая, сердясь от присутствия невообразимого скопища людей, вставала валами на дыбы и сердито билась мутными желтыми волнами в берега. Метров двести по речке ныряли, орали, шарили вдоль крутизны берегов полсела мужиков, парней, мальчишек и девок. Все чего-то искали. Нанырявшись до вскочивших на теле пупырышков, и когда, трое парней помчались, к стану на лошадях зачем-то за сетью, мы втроём вылезли на берег. По всем нашим бестолковым понятиям: ловить в этом месте нечего. А сама рыба, напуганная невообразимой суматохой, наверное, мчалась где-нибудь в устье Барыша. Недолго думая, мы для согрева тела вкопались с краю толпы, в песок, около рыдающего Василька, нашего же товарища. И стали внимательно прислушиваться.
- Ушли, не дождавшись, - рыдал тот,- вот и утопли.
- Кто это же утоп,- приступили к нему мы?- Здесь никого близко не было.
- Как кто,- вставая и качаясь на дрожащих ногах, переспросил он наши торчащие из песка головы?- Я же, как отсюда прибежал давеча всем одежду на прокосе показывал. Рубашка в клеточку и штаны на лямочке у кого...?
Внезапно он округлил глаза. Лицо... жалкое лицо его перекосилось ужасом. Волосы, хоть и были мокрыми, встали дыбом. Слёзы мгновенно высохли. Он ошалело рванул, к стоящей вдоль кромки воды толпе, и, указывая рукой на нас, выдал такой вопль, что все вместе папуасы и индейцы забугорных стран сразу же бы, услышав, неимоверно расстроились от зависти. Но где им такое удовольствие наблюдать? Они и близко такой сирены не слышали никогда. Река и та встала от испуга, примолкла и притушила плескание своих вод.
-У-у-ю-ю-ю... У-то-оо-оп!!! Утопле-е-е-нни... и-и-ик!!! Во-о-от - от!!
На берегу воцарилось тягучее молчание. Предгрозовое молчание! Гнетущее. На что птицы и те перестали петь. Даже шмели и комары, казалось, исчезли или, отравившись воплем, мгновенно сгинули в тридесятое... место. Какой-то кузнечик стрекотнул и конфузливо мгновенно умолк...
-Вот так,- закончил мой приятель рассказ.- Тогда-то, от смеющегося и тискающего меня отца я и получил такой подзатыльник... Затрещину, что до сих пор больно! Мать, кажется, добавила. Но я... не плакал - нет. А, катаясь по песку, смеялся, хватаясь за живот.
- Нашли утопленника. Во, народ! Мне жить, да - жить!
- О-го-го сколько!!!